А волны и стонут, и плачут,
И бьются о борт корабля… —
грустно поет кто-то любимую песню Феди.
Постучав в крохотную каютку, которую я разделяю со старшим помощником, вошел хмурый Газиев. Присев на койку старпома, мрачно спросил:
— Ну? Что будем делать, комиссар? Я прошелся по отсекам, люди раскисли, разговоры — за что погиб…
— Любили Федю.
— А я не любил? — вскинулся Газиев. — Да мне каждый из них дороже брата… И кто там только воет!..
Газиев метнулся к двери. Я остановил его.
— Не мешай людям… Горе есть горе…
— Нет! Я сорок дней траура по каждому погибшему устраивать не позволю! Все! Сейчас объявлю учебную тревогу!
Он решительно выпрямился. Я тоже поднялся.
— Не спеши, командир.. Нам еще с этими людьми воевать…
— Верно сказал! Воевать! На смерть идем… Понимаешь, на смерть!
— Может быть… Хотя лучше думать о жизни. А поэтому сейчас правильное слово для команды важнее всего.
— Какое слово? Что мы скажем людям?
— Правду.
— Какую правду?
— Правда — она одна. Ты знаешь, куда мы идем, я знаю. А они?
— Постой, ты куда клонишь, комиссар? — Газиев заглянул мне в лицо. — Понимаешь, что говоришь? А инструкция, забыл?
— Помню. Только уверен — люди сейчас должны знать, зачем идем, куда. Для чего жертвы приносим…
— А! — Газиев грохнул кулаком по столику. — Верно, комиссар! Инструкции в кабинетах пишут. А здесь океан. У него свой закон. Идем! Ответственность на себя беру!
— Ну, зачем же все на себя? За сохранение тайны и я отвечаю. А не был бы уверен в команде — не советовал бы.
Газиев шумно вздохнул.
— Спасибо, комиссар. Даже не знаешь, какую тяжесть с меня снял. Я же теперь с людьми по-другому разговаривать смогу. В сто раз больше спрашивать буду!
— Главное — люди в тысячу раз больше сделать смогут.
Я вышел в центральный пост.
— Внимание! Говорит замполит. Прошу всех свободных от вахты собраться в кают-компании. Остальным слушать на своих боевых постах. Сейчас с важным сообщением выступит командир лодки капитан-лейтенант Газиев…
11 ноября. Мы стоим в Сан-Франциско. Экипажи отдыхают, приводят в порядок подлодки. Наш заход в американский порт держится в секрете, но каким-то образом весть о приходе отряда распространилась в городе, и весь день у причалов стоит разноязыкая, разноплеменная толпа американцев, пытаясь хотя бы издали разглядеть советские корабли. Уважение к нашему народу, к подвигу его здесь огромно.
Вместе с командиром отряда мы побывали в городе. Капитан первого ранга Томашевский — Герой Советского Союза. Появление советского морского офицера со Звездой Героя вызывает восторг американцев. (Кстати, мы все теперь — офицеры. Получено сообщение о введении новых наименований командного и рядового состава армии и флота.) Томашевский — единственный из нас побывавший в настоящих морских сражениях. Всем остальным еще только предстоят бои…
Переводчик и гид, которого прикрепило к нам командование порта, упросил нас зайти к нему домой. Он русский эмигрант, покинувший родину после революции 1905 года, когда ему пришлось спасаться от царских жандармов. Жена его тоже русская, из Баку. Эти пожилые люди показали нам самое дорогое, что есть в их скромном доме: мешочки с родной землей, сохраняемые ими уже почти сорок лет.
Газиев был взволнован. Руки его вздрагивали, когда он держал мешочек с горстью земли его родного Азербайджана, попавшей сюда, в Калифорнию, за тысячи и тысячи миль…
…Командир отряда и Газиев остались на вечер в городе, а я вернулся на корабль.
Команда отдыхала. На палубе старшина торпедистов, парторг нашей лодки мичман Митрофанов, немало поплававший по свету моряк, рассказывал что-то матросам. Я прислушался. Наверное, разговор начался опять с трагической гибели Феди Бакланова, и сейчас Митрофанов рассказывал, как когда-то в шторм его смыло с подлодки в Баренцевом море. Спас краснофлотца тогда кинувшийся тут же в воду молодой командир, стоявший дублером свою первую вахту.
— …Очухался я, — рассказывал мичман. — Хочу поблагодарить своего спасителя, оглянулся, а его нет на палубе! Что такое? Смотрим, а он опять в ледяной воде барахтается, и в руках у него какое-то полотнище… «Флаг! — кричит рулевой. — Сорвало флаг!» И верно, волной с флагштока сорвало наш корабельный флаг. Еще бы минута, и утонуло знамя. А командир, что меня спас, уже окоченевшими руками хватается за шпигат… Тогда у нас много разговору было об этом случае. Кое-кто сомневаться стал, стоило ли командиру второй раз в воду бросаться — все-таки не человек за бортом… А ты как думаешь, Чугунов? — оборвав рассказ, повернулся Митрофанов к молодому матросу, земляку Бакланова. — Стоило?
— Конечно! — встрепенулся матрос. — Как же… Ведь флаг! Это…
— А сам бы кинулся? — спросил кто-то.
— Факт!
— Если б вода была потеплей да море помельче, — невинно вставил Гена Блинов.
Кругом засмеялись. А Чугунов, не на шутку взволнованный, стал доказывать, что он непременно бы кинулся в воду.
— Вот и тот командир говорил, что не мог допустить, чтобы в первую его вахту корабль без флага остался, — заметил Митрофанов.
— Товарищ мичман! — окликнул Митрофанова стоявший вахту штурман. Он внимательно прислушивался к рассказу. — А кто же был этот командир? Где он сейчас?
— Фамилию я его запамятовал, товарищ лейтенант, — не сразу ответил мичман. — А где сейчас… Плавает, верно… Служит.
Я знал эту историю. Слышал раньше. Героем ее был Шухов, начинавший службу на одной лодке с Митрофановым. Сейчас он сидел в стороне, пристально разглядывал раскинувшийся в бухте город и, казалось, даже не слышал рассказа мичмана…
…Газиев только что вернулся на корабль. Попросил меня зайти к нему в каюту. Капитан-лейтенант был взволнован, глаза у него блестели.
— Ты выпил, что ли? — спросил я, приглядываясь к командиру. — С какой радости?
— Ой, нет! — рассмеялся Газиев. — Без вина пьян… Генеральный консул помог нам связаться со штабом флота… — Он застенчиво улыбнулся. — Понимаешь, Оля во Владивостоке… Жива, здорова…
— Поздравляю!
— Спасибо, дорогой… И вот еще… Я попросил, чтобы жена и дочь Константина Петровича ему весточку прислали, хоть несколько слов… Вот, дождался ответа. — Газиев протянул мне листок телеграммы. — Ты передай Шухову, пожалуйста, только так, чтоб не подумал он, что это я специально устроил. Понимаешь?
Я кивнул. В душе невольно ждал, что еще скажет командир. Но он молчал. Значит, для меня по-прежнему нет никаких новостей. Газиев, несомненно, запросил штаб и о моей семье…
20 ноября. Вот уже несколько дней наш отряд идет курсом на юг. Идем в крейсерском положении, не погружаясь, чтобы не снижать скорости хода. Последняя принятая нами сводка Совинформбюро такая, что механики выжимают все возможное из дизелей. Все думают только об одном — скорее! Скорее попасть на фронт, самому увидеть в пересечении нитей перископа силуэт врага, нажать спусковой рычаг торпедного аппарата.
Жарко. В отсеках влажная духота. Люди обливаются потом. С трудом борешься с непреодолимой дремотой.
Командир объявил рабочей формой «раздетыми до пояса». Потом разрешил быть на вахте в одних трусах.
Вчера я не выдержал — вышел в центральный пост в тельняшке. И тут же пожалел об этом: на вахте среди полуголых людей стояли одетые по форме два человека: Газиев и Шухов. Стояли так спокойно, как будто не было ни сорокаградусной жары, ни душного воздуха подлодки.
Мы идем к тропикам. Солнце в зените. Даже на ходовом мостике нет прохлады. По ночам над головой висят непривычно яркие созвездия. Штурман определяет место по Альфе Южного Креста.
Чтобы облегчить положение команды, Газиев разрешил в темное время суток выходить наверх по два-три человека для короткого отдыха. Теперь ночью у нас двойной комплект наблюдателей.
Но и днем и ночью сигнальщики неизменно докладывают:
— Горизонт чист!
Война. Три года назад здесь был оживленнейший перекресток морских путей, а сейчас ни дымка, ни мачты. Только стаи летучих рыб внезапно взметнутся над ровной поверхностью океана, опишут невысокую дугу и вновь скроются под водой. Таким пустынным видели Тихий океан, наверное, лишь спутники Магеллана…
…Прошлой ночью мы прошли вблизи маленького островка. Мы шли в темноте, без огней, а на островке горели костры, с берега доносился ритмичный перестук барабанов.
Я стоял на мостике рядом с вахтенным — командиром третьей боевой части Сердюком. Поодаль в темноте тускло светились огоньки папирос «сверхштатных» наблюдателей.
Море было спокойно. Ветер доносил запах неведомых цветов, и звук барабанов будил смутные, полузабытые мечты юности о тропических лесах, дальних странствиях, неизвестных людям островах.
— Праздник у них там, наверное! — послышалось рядом.
Я узнал голос Чугунова.
— А может, напротив, война? — возразил другой голос. Это Блинов. — Я читал, они в войну барабанами сигналы подают, как по азбуке Морзе.
— Нет, — вмешался третий невидимый собеседник. — Это, точно, праздник. Слышите, как барабаны бьют? Звучно, а без тревоги…
Это вносит ясность в спор Митрофанов.
— Вот бы взглянуть! — мечтательно вздохнул Чугунов.
— А ты попроси командира, — посоветовал Блинов. — Так и так, мол, комендор Чугунов желает сделать здесь остановку на предмет посещения концерта местного ансамбля песни и пляски.
Матросы тихо рассмеялись.
— Тише! — воскликнул Блинов. — Тише!.. Чуете? Поют будто…
Все затихли. И верно, порыв ветра донес далекий женский голос.
— Тоскует… — сказал Митрофанов.
— Кличет вроде кого-то… Может, он тоже в море ушел?
— Чужая печаль, а понятна…
— У нас на Урале девчата тоже славно поют, — проговорил Блинов. — А у вас, товарищ мичман, на Дону какие песни!
— У меня дома сейчас не до песен… — не сразу, глухо произнес Митрофанов. — Немец там…
Разом смолкли все разговоры. Исчезло очарование тропической ночи. Затих ветер. Не стало пряного запаха неведомых цветов. Смолк женский голос.