Посол эмира
Глава перваяТРЕВОЖНАЯ ВЕСНА КАБУЛА
1
Весна тысяча девятьсот девятнадцатого года пришла в Кабул с опозданием. Уже был на исходе февраль, а погода никак не смягчалась, оставалась по-зимнему суровой. Откуда-то неожиданно с воем налетел морозный ветер, и пошел снег. Плотным слоем покрыл он вершины Шер-Дарваза и Асмаи, с двух сторон сжимающих город. С заснеженных крыш причудливой радужной бахромой свисали ледяные сосульки, и воздух, знойкий, колючий и влажно-холодный, пронизывал насквозь.
Природа словно ожесточилась, и это ввергало людей в тоску, наводило на беспокойные мысли, порождало недобрые предчувствия. Одни взывали к аллаху, причитая: «Да снизойдут на нас твои милости»; другим приходила на память печальная страница истории: ведь и во времена Шера Али-хана[1], когда англичане вторглись в Афганистан, стояла точно такая вот злая погода, — так к добру ли и нынешние запоздалые снежные бури?..
Однако ненастье тянулось недолго, оно оборвалось столь же неожиданно, как наступило. День ото дня становилось все теплее, и вскоре затянувшейся зиме пришел конец.
Как радовались люди весне! Как жадно вдыхали ее живительные ароматы!
Только недолгой была эта радость. И яркое весеннее солнце оказалось бессильным перед событием, всколыхнувшим всю страну и не идущим ни в какое сравнение с нежданными каверзами природы.
Двадцать первого февраля девятнадцатого года в окрестностях Джалалабада был убит во время охоты эмир Хабибулла-хан, правивший страною около двадцати лет. И не успел завершиться обряд его погребения, как в стране началась тяжба за престол.
Первым в Джалалабаде объявил себя полновластным правителем страны брат погибшего эмира — Насрулла-хан. Однако третий сын Хабибуллы-хана — Аманулла-хан, обнажив меч, занял престол отца. И наступило двоевластие, страна раскололась, и каждый властелин обрел своих сторонников, своих верноподданных…
Более недели длилась схватка. Победителем вышел Аманулла-хан, поддержанный кабульцами. Двадцать восьмого февраля, спустя неделю после смерти отца, он получил благословение, и голову его украсила корона.
Как поведет себя молодой эмир? Куда направит свой жезл? Как употребит в борьбе обретенную власть?
Вот о чем думал народ, вот о чем тревожился. И поползли по стране самые разные слухи, толки, предположения:
— Говорят, Насрулла-хан просит у эмира прощения…
— Говорят, сардары Кухистана, те, что боролись с англичанами, выпущены на свободу…
— Говорят, эмир намерен отпустить незаконных жен своего отца к их родным…
— Говорят, расформировали полк «амазонок»…[2]
Одни ожидали от молодого эмира реформ, которые изменят жизнь народа к лучшему, другие цедили сквозь сжатые зубы, что этот Аманулла не будет достоин даже следа от ступни своего отца.
И народ пребывал в ожидании, в тягостном ожидании невесть каких перемен.
Впрочем, ожидание не было долгим. Уже в первом своем воззвании молодой эмир отчетливо изложил цель, какую поставил перед собой и какой должна добиваться его страна:
«О нация, гордая сознанием собственного достоинства… О храбрая армия… В минуту, когда великий народ возложил на мою главу эту корону, я объявляю вам громким голосом: Афганистан должен стать свободным и независимым; он должен пользоваться всеми правами, которыми обладают другие суверенные государства… Нация должна стать свободной; ни один человек не должен быть предметом угнетения и тирании».
Независимость… Свобода…
Неужели мечта, казавшаяся несбыточной, может осуществиться? И это после стольких лет насилия, надругательств над прекрасной страной! После невинно пролитой крови, после унизительных лишений и страданий!
Но вера — бессмертна. И народ жил верой в свободу, терпеливо ждал дня, когда станет хозяином собственной судьбы.
Весть о первом воззвании эмира легким весенним ветром пронеслась по стране, одарив новой животворной силой отчаявшиеся и измученные сердца. Сам же эмир не замедлил перейти от слов к делу.
Уже в начале марта он направил вице-королю Индии Челмсфорду специальное послание. Он извещал вице-короля, что отныне односторонне аннулирует все договоры и соглашения, навязанные Великобританией эмирам, правившим до сих пор. Он объявлял Афганистан суверенным, независимым государством…
Этот шаг молодого эмира в один из тихих весенних дней произвел на жителей Кабула впечатление внезапно разорвавшейся бомбы. Люди, от мала до велика, пережили нечто вроде шока. Ведь враг был давним, коварным, беспощадным и мстительным. В прошлом веке Афганистан дважды испытал на себе его безжалостную мощь: сколько городов и сел превратилось в пепелище, сколько женщин осталось вдовами, а детей — сиротами. И все это были напрасные жертвы, ибо Афганистан не освободился от зависимости и ни с одним государством, даже соседним, не мог без санкции Лондона поддерживать какие-либо связи.
Так не таится ли новый смертельный риск в угрозе молодого эмира самому британскому льву? Не дерзость ли после всего перенесенного, после всех лишений и жертв, наступать на его хвост?
Волновался Кабул, волновалась страна, — словно невиданной силы шторм захлестнул сушу. Толпы людей собирались на площадях и улицах, одни возносили хвалу Аманулле-хану за его решимость освободить Афганистан от зависимости, другие негодовали, считая шаги эмира опасными, чреватыми новыми бедами. И все с суеверным страхом напряженно и нетерпеливо ожидали реакции Лондона. Будет ли ответ, и если будет, то какой?
Вот о чем думал теперь встревоженный народ Афганистана.
2
Ароматами весны благоухал в этот день Кабул. Высокое солнце обогревало город своими нежными лучами, и так светло, так хорошо было вокруг, что, казалось, с каждым вздохом тело твое утрачивает тяжесть, а душа парит где-то в голубизне неба.
Улицы были многолюдные, возле лавок, чайхан, караван-сараев будто муравейники кишели, но особенно оживленные толпы теснились вокруг Шур-Базара — крытого базара. Куда ни глянь — чалмы, чадры… Разноязыкая речь — афганская, таджикская, узбекская, туркменская, индийская — сливалась в одну нестройную, дисгармоничную мелодию, которой звенел воздух.
Крестьяне с переметными сумами за спиной, грузчики с паланами[3], слуги с плетеными корзинами в руках — все сновали из лавки в лавку, пересекая улицы вдоль и поперек, все куда-то спешили, бежали, неслись, и трудно было понять, откуда возникают и куда деваются люди на конях, верблюдах, ослах и в повозках.
Вот появился, пронзив улицу звоном бубенцов, новенький фаэтон, запряженный парой добрых коней. Грузный, шикарно одетый человек с коротенькой бородкой на круглом лице с высоты своего фаэтона надменно оглядывает толпу, а перед сытыми конями семенит смуглолицый нукер[4]. Голова его открыта, штанины подвернуты до самых колен, смуглые тощие ноги обнажены. Размахивая руками, нукер то и дело зычно кричит:
— Берегись! Берегись!
И люди врассыпную бегут с дороги, а фаэтон летит, не сбавляя скорости, и оставляет за собою длинный шлейф пыли.
Бойко торгует Шур-Базар. В лавках, теснящихся одна к другой, можно купить все, чего только душа пожелает: разноцветные индийские ткани, кашмирские шали, на которых пестреют, словно бы живые, цветы, строгое английское сукно, бухарские халаты, туркменские ковры… А по соседству — русские самовары, чайники и пиалы фабриканта Кузнецова. Много товаров, да и покупателей немало…
Подле лавки с заморскими тканями толпятся женщины. Их глаза, горящие любопытством и нетерпением, посверкивают сквозь черные сетчатые чадры, которыми прикрыты лица, а вертлявый коротыш-торговец, ловко раскидывая перед покупательницами тюки материй, переливающихся всеми тонами радуги, знай нахваливает свой товар, от души заверяя, что больше нигде они такого не только не купят, но и не увидят.
Скупщик из Индии расставил перед собою маленькие сундучки и, будто фокусник-иллюзионист, под цилиндром которого оказывается живой голубь, извлекает из одного сундучка доллары, из другого английские фунты, или индийские рупии, или иранские туманы, и обменивает их на какие-то другие деньги, и скупает золотые и серебряные украшения. А чуть влево от него два здоровяка с деловым видом набивают свои сумы патронами и порохом. По всему судя, они не кабульцы, а представители горных племен: на их плечах — длинноствольные ружья, на широких поясах — кожаные патронташи.
У самого входа в Шур-Базар, в более или менее тихом местечке, ловко орудует бритвой и ножницами длинноногий верткий парикмахер. С быстротой, которая со стороны кажется даже опасной, он бреет бороды, подправляет усы, подравнивает волосы, а рядом, пристроившись на каком-то ящике, человек с рябинками на рыхлом смуглом лице, в черном чекмене и белой чалме, раскуривает украшенный мелкими металлическими колечками кальян и повествует о своем посещении Мекки.
Аппетитный, пряный аромат шашлыка и плова, плывущий надо всей этой шумной толпой, время от времени забивается неприятно бьющим в нос запахом гашиша и опиума…
Люди пришли на Шур-Базар каждый за своим, у каждого свой план, свои намерения, каждый ищет то, что ему нужно. А многие ничего не ищут, ничего не хотят, кроме того, чтобы побыть среди этой оживленной толпы, полюбоваться красотой весеннего дня, послушать разные были и небылицы, а то и песню, доносящуюся из какой-нибудь чайханы. И действительно, из одной вырывается и несется к горам Шер-Дарваза сильный приятный голос. Толпящиеся у дверей люди узнают сливающиеся со звуками чанга и рубаба строки Хушхаль-хана