Люди давно устали, это было ясно. Особенно утомленным выглядел Сабахуддин-ахун. Впрочем, заросшее бородой и усами лицо его было сейчас не только усталым, но и злым. Он сидел в глубоком мягком кресле и то подавался вперед, то откидывался на спинку, то ерзал, то зевал, то заходился сухим лающим кашлем. Видно было, что сидением в этом зале он тяготится и даже не пытается этого скрыть, однако и уйти считает невозможным — для этого нужен убедительный повод.
Вот он снова всем телом подался вперед и с достоинством, не торопясь, чеканя каждое слово, заговорил:
— Ваше величество эмир… Нажить врага легко, но избавиться от врага, особенно такого, как англичане… Насколько это непросто, народ убеждался не раз. И потому, если вы действительно созвали нас, чтобы выслушать наш совет, — вот он: надо изыскать путь, который приведет к соглашению. Едва зарубцевались раны, нанесенные минувшими войнами, едва восстали из руин города и села, — надо ли вновь искушать судьбу? — И после нескольких секунд молчания ахун, возвысив голос, продолжал: — Долгие годы правил страной ваш отец, и долгие годы Афганистан жил в покое, в стороне от потрясений, какие переносил мир. Почему? Потому, ваше величество эмир, что Хабибулла-хан действовал осмотрительно, взвешивал каждый свой шаг. Да будет светлой память о нем!
Внимательно слушая речь ахуна, молодой эмир прохаживался взад и вперед вдоль длинного стола и нервно поглаживал черные усики. Дав ахуну кончить, он остановился и, не отнимая пальца от усов, сказал с нескрываемой иронией:
— Жить спокойно, стоя на коленях? Нет, ахун, такого покоя мы не хотим!
Мы с Ахмедом переглянулись, довольные ответом эмира. А он, вновь сделав несколько концов от одного края стола до другого, остановился подле своего места и на этот раз без тени насмешки, спокойно и уверенно обратился к собравшимся:
— Господа! Прежде чем возложить на себя священную корону, я перед всем народом провозгласил свои цели. Я недвусмысленно дал понять, что не вложу свой меч в ножны, пока не добьюсь полной независимости Афганистана. Я дал клятву! Отказаться от клятвы меня не заставит никто. Никто! — Быстрым взглядом он окинул зал и тут же, почти без паузы, продолжил: — Мы стоим перед великим испытанием, и одно из двух: либо, мобилизовав все свое мужество, мы отведем от Афганистана угрозу гибели, либо будем подобны выброшенной на берег смердящей рыбе.
При последних словах голос эмира дрогнул, смуглое лицо покрылось мелкими капельками пота. Он отвернулся к окну, чтобы скрыть свое состояние, и несколько мгновений стоял, тяжело дыша. Потом спросил сидящего к нему ближе других высокого сипахсалара:
— Что скажете, господин сипахсалар? Может, я не прав?
Голос его звучал спокойно и даже мягко. Сипахсалар поднялся со своего места и четко, взвешивая каждое слово, заявил:
— Вы правы, ваше величество. Раньше ли, позже ли, но стену покорности надо было взорвать. И по-моему, этот час настал. Пришла пора постоять за свою честь.
— Мархаба! Браво! — не скрывая своих чувств, воскликнул эмир. — Никто, чья душа болит за судьбу родины, не мог бы сказать лучше, господин сипахсалар!
Но сипахсалар словно бы мимо ушей пропустил горячую похвалу эмира. Так же сдержанно и четко он продолжал:
— Нет слов, наш враг коварен. Верно и то, что не раз уже мы обжигались, вступая с ним в борьбу. Но означают ли прошлые поражения, что мы так и должны жить, придавленные гнетом веков? Нет! Сейчас не те времена. И нынешние англичане — тоже не прежние. Так не станем же упускать момент! Тем более, что первый, решительный шаг уже сделан, и отступать поздно. Да и некуда. Надо двигаться только вперед, надо идти навстречу своему счастью, даже если путь к нему окажется залит кровью.
Аманулла-хан был доволен — генерал выражал не только свои, но и его, эмира, мысли. И он вновь с воодушевлением воскликнул:
— Мархаба!
Сабахуддин-ахун перевел неодобрительный взгляд с эмира на сипахсалара и обратно, со значением покашлял, но промолчал.
Эмир сел за стол, раскрыл лежавшую перед ним кожаную папку, извлек из нее исписанный лист и, бегло прочитав, обратился к министру иностранных дел — Махмуду Тарзи:
— Попрошу вас, господин министр, огласить это письмо. Мы намерены отправить его в Москву, Ленину.
С Махмудом Тарзи эмира связывали не только деловые отношения. Дочь Тарзи, шахиня Сурейя, была женой Амануллы-хана, а старший его брат — принц Иноятулла был женат на второй дочери Тарзи. Впрочем, не эти семейные узы определяли доброе расположение эмира к своему министру. Все, кому были дороги интересы родины, все, кого тяготила ее злая судьба, любили Махмуда Тарзи и гордились им. Талантливый поэт, острый публицист, он провел многие годы вдали от родины — в Турции, в Сирии. Там получил широкое образование, познакомился с европейской культурой… В последние годы он издавал в Кабуле газету «Сирадж уль-ахбар», где печатались и его собственные стихи, исполненные глубокого смысла и истинной поэзии. В статьях же Тарзи гневно клеймились поработители всех мастей и оттенков, душители свободы…
Аманулла-хан любил своего тестя и не скрывал, что находится под его благотворным влиянием. Они часто встречались, эмир советовался с Махмудом Тарзи по самым сложным вопросам и считался с его мнением.
Сейчас, глядя на тестя доброжелательным, теплым взглядом, Аманулла-хан ждал, когда тот приступит к чтению.
И Махмуд Тарзи встал, раскрыл папку и выразительно, подчеркивая интонациями значение каждого слова, начал:
«Его Величеству Президенту Великого Российского государства.
Король Афганистана эмир Аманулла шлет дружественный привет и совершенное уважение.
С глубокой печалью и горестью сообщаю любезному и высокому другу о скорбной трагедии — убийстве моего отца Его Величества, светоча народа и веры, павшего от руки неизвестного злодея во время путешествия по своей стране.
Также извещаю Вас о своем короновании и вступлении на престол, которое состоялось в Кабуле — столице независимого и свободного Афганистана — 19 джемади-ул-авваля 1337 года хиджры, что соответствует 21 февраля 1919 года христианского летосчисления, и о том, что заявление о единении и дружбе считаю неотложно необходимым во имя объединения, мира и блага человечества.
Хотя Афганистан по духу и природе своей со времени своего возникновения и основания всегда был сторонником свободы и равноправия, однако до сих пор по некоторым причинам он был лишен возможности поддерживать связи и сношения с другими подобными ему государствами и народами.
Так как Вы, Ваше Величество, мой великий и любезный друг — Президент Великого Российского государства, вместе с другими своими товарищами — друзьями человечества взяли на себя почетную и благородную задачу заботиться о мире и благе людей и провозгласили принцип свободы и равноправия стран и народов всего мира, то я счастлив впервые от имени стремящегося к прогрессу афганского народа направить Вам свое настоящее дружественное послание независимого и свободного Афганистана.
Глубоко надеюсь и прошу моего высокого друга принять мое совершенное уважение.
6 раджаб-ул-мураджаба 1337 года хиджры, что соответствует 7 апреля 1919 года христианского летосчисления.
Тарзи закрыл папку и, словно пытаясь понять, какое впечатление произвело письмо, обвел присутствующих взглядом. Все молчали. Кивком головы эмир дал понять визирю, чтобы тот сел, затем, легонько постучав карандашом по столу, сказал:
— Хотелось бы услышать ваше мнение.
Однако никто не отозвался. Похоже было, что письмо эмира настолько удивило людей, что они утратили дар речи.
Признаться, удивлен был и я. Эмир уже рассказывал нам о событиях в России, о том, как много эти события означают и как чутко следует к ним прислушиваться. Слышали мы и о Ленине. Одни говорили, что это человек с большой и мудрой головой, что он — пророк нашего времени; другие же утверждали, что это всего-навсего узурпатор, опирающийся на свой кривой меч…
Так или иначе, но я меньше всего мог ожидать, что мой эмир обратится к Ленину с подобным посланием. Конечно, жизнь иной раз преподносит такие сюрпризы, какие и в голове-то не укладываются. И то, что я сейчас услышал, было, пожалуй, одним из подобных сюрпризов.
Молчание было долгим, тягостным и напряженным. Его и на этот раз нарушил Сабахуддин-ахун. Прокашлявшись, он долго и испытующе глядел на эмира, прежде чем спросить:
— И вот эту бумагу вы собираетесь отправить Лейлину?
— Да, именно так, — твердо ответил эмир.
Ахун тяжело задышал, казалось, он услышал весть, страшнее которой и быть не может, и лишь через несколько секунд воскликнул не своим — каким-то визгливым, скрипучим голосом:
— О аллах! Стало быть, я просто не заметил, что наступил конец света?!
Эмир улыбнулся снисходительно, как улыбаются ребенку.
— Мы хотим обновить и улучшить мир, а вы, ахун, говорите о конце света, — сказал он.
Обычно мучнисто-белое лицо ахуна вдруг побагровело, он задрожал от возмущения, и длинная, чуть не до пояса, борода его тоже мелко затряслась. Он не мог справиться с нахлынувшим на него гневом, нервно кашлял, сглатывал слюну, ерзал в своем кресле, но то ли не сумел говорить, то ли не захотел. В его молчании таилась какая-то холодная ярость.
Эмир был явно недоволен реакцией ахуна на письмо. Он в раздражении бросил на стол карандаш и, глянув на нас, приказал:
— Подайте ахуну пиалу воды.
Но когда я подошел к старику и протянул пиалу, он тыльной стороной ладони отвел ее и, негодующе глядя на эмира, ядовито заметил:
— Допустим, что меня можно успокоить пиалой воды. Но как вы намерены успокоить народ?
Сдерживая внутреннее волнение, эмир хладнокровно ответил:
— Успокаивать народ нам, я надеюсь, не придется, потому что мы хотим именно того, о чем мечтает народ. Мы хотим, чтобы его мечты стали жизнью.
Ахун лишь усмехнулся в ответ.
Напряженную обстановку попытался разрядить генерал Мухаммед Вали-хан. Встав со своего места, он заговорил — по-военному четко, как на плацу перед строем: