В первый момент и Сабахуддин-ахун и мой дядя словно онемели от неожиданности. Оба они тяжело дышали и не поднимали глаз на эмира, который явно ждал их ответа, ждал того, что они наконец согласятся с ним и заявят об этом публично. Однако после долгого молчания ахун, с лицом, искаженным брюзгливой гримасой, промолвил:
— Как знаете… Но стоит ли хвататься за оружие, если пока еще обо всем можно договориться?
— А кто, по-вашему, хватается за оружие?
Эмир возвысил голос, и это не ускользнуло от ахуна. Он словно боялся сейчас заглянуть в глаза эмира и поэтому, отвернувшись к окну и равнодушно глядя на улицу, пробормотал, будто говоря с самим собою:
— Еще не затянулись раны от прошлых войн… На каждом шагу — калеки. И нет семьи, которая не была бы обездолена… Так время ли вновь браться за оружие? Нет, этого не оправдают ни аллах, ни его рабы…
Видимо, именно эти слова ахуна окончательно вывели эмира из себя, — он побледнел и, нервно теребя дрожащими пальцами кончики усов, заговорил срывающимся от волнения голосом:
— А горькие слезы народа аллах оправдывает? А бессмысленные муки и унижения? — Ахун открыл было рот, но промолчал. — По-вашему, ахун, получается, что мы просто-таки жаждем войны! Но это совсем не так! Война — это бойня, это разруха, страдания, и мы отдаем себе в этом отчет. Мы хотели бы мирными средствами добиться и взаимопонимания с нашими врагами, и справедливого решения всех наших проблем. Но если это невозможно?.. Если насилие и порабощение возведены в принцип государственной политики, — что тогда? Сидеть и дожидаться, что сия чаша сама нас минует? — Эмир перевел дух, вытер вспотевший лоб платком и покачал головой. — Нет, господа. Никто еще не видел, чтобы свобода доставалась человеку без борьбы, — ее берут с боем! И если придется, мы тоже вступим в этот бой. А боя не бывает без жертв, без боли, потому что без боли даже зуб удалить невозможно. Мы с вами говорим о новой жизни Афганистана, об избавлении страны и ее народа от страданий, от постоянных угроз со стороны коварного и сильного врага. Этот враг измеряет свою мощь количеством бомб, снарядов, смертоносностью пуль… Так что же нам делать, спрашиваю я вас. — Эмир тяжело задумался, будто и сам именно в эту секунду искал ответа на заданный вопрос. Потом доверительным тоном, понизив голос, продолжил: — Не стану скрывать — я много размышлял надо всем этим, размышлял еще тогда, когда был лишь сыном эмира, а не эмиром, увенчанным короной. И все последнее время думаю об этом дни и ночи. И я пришел к выводу, что есть всего два решения: либо следовать прежней половинчатой политике и по любому поводу, как за милостыней, стучаться в двери англичан, а самим мириться с жалким существованием; либо же, отбросив страх, с боями нестись навстречу жизни, достойной цивилизованного народа в цивилизованном мире. Третьего пути нет. И потому после долгих мучительных раздумий я избрал второй — путь чести и отваги. И никому не удастся изменить это мое решение!
Непоколебимая убежденность, прозвучавшая в голосе эмира, холодным ветерком обдала воспаленные лица всех, кто сидел в зале. Сабахуддин-ахун зябко передернул плечами и первым встал с места, поняв, что разговор окончен, — эмир произнес свое последнее слово.
4
После совещания эмир долго не выходил из своего кабинета: сначала разговаривал с сипахсаларом, потом пригласил к себе Махмуда Тарзи.
Мы с Ахмедом не были ему нужны и потому, закусив, пили чай и обменивались впечатлениями о только что услышанном.
Ахмед никак не мог успокоиться, он зло передразнивал Сабахуддина-ахуна, высмеивал все его высказывания, попутно не оставляя без своего язвительного внимания и моего дядю. Что касается эмира, то Ахмед считал его поведение на заседании безукоризненным, каждое слово — точным, честным, смелым. И я не мог с этим не согласиться. Да, здорово наш эмир расправился с горе-политиками, живущими всего лишь одним чувством — чувством страха!
Ахмед был ровесником эмира, и оба они были на два года моложе меня. Но рядом с Ахмедом я, человек вовсе не слабый и считающий себя настоящим джигитом, выглядел тонкокостным и хрупким. Не случайно эмир называл высокого и широкоплечего Ахмеда богатырем. Силы в нем были и впрямь богатырские, и, когда в веселую минуту мы схватывались, борьба очень скоро заканчивалась моим поражением.
С Ахмедом хорошо было и работать и дружить. Он был жизнерадостным, общительным парнем, и на открытом лице его лишь изредка можно было заметить тень печали.
Более всего ненавидел Ахмед неискренность, отсутствие в человеке прямоты. Обладая душою чистой и отзывчивой, как у ребенка, он не умел и не хотел скрывать своего отношения ко лжи, к двуличию и фарисейству, быстро вспыхивал, терял самообладание и мог наговорить своему противнику бог знает что.
Эмира же Ахмед любил беззаветно; во имя эмира он, кажется, мог бы пожертвовать и самим собою.
Закуривая после завтрака и протягивая свой портсигар мне, Ахмед грустно улыбнулся и сказал:
— Как видишь, нелегко быть эмиром…
Я решил немного разыграть его, сделать вид, что не вполне понимаю, о чем он говорит.
— Почему? — простодушно спросил я. — Мне, например, кажется, что ничего тут трудного нет. Слово твое — закон, дело твое — сама справедливость, от дыхания твоего рушатся скалы… Что еще человеку надо?
— Ну-ну! — Ахмед улыбнулся, давая понять, что раскусил мою шутку, но продолжал вполне серьезно: — Управлять страной, над которой бушуют такие ураганы… Нет, трудное это дело, ей-богу!
— Да, пожалуй, — перешел и я на другой тон. Конечно, во власти эмира было оставить все по-старому, как было при его отце: не обострять отношений с англичанами и вести праздную, беззаботную жизнь. Но не таков наш эмир! Он сознательно идет на острый, чреватый жертвами конфликт, но этим самым являет образец высокой гуманности — творит подлинное добро для своего народа…
Ахмед тревожился за молодого эмира, и тревога эта была вполне обоснованной, потому что обстановка в стране все больше осложнялась, становилась тяжелой и острой.
Хотя Насрулла-хан, брат эмира Хабибуллы-хана, и проиграл битву за престол и корону, но и он, и его сторонники всего лишь выжидали благоприятного момента. Давно смирившиеся с застойной жизнью и принявшие ее как единственно спокойную форму существования, ахуны, беки, ханы, муллы денно и нощно только о том и молили аллаха, чтобы дерзкий эмир поскорее споткнулся на каком-нибудь рискованном повороте своей политики и рухнул. Судя по нынешнему совещанию, от Амануллы-хана теперь стали отворачиваться и такие, как Сабахуддин-ахун, еще недавно защищавший молодого эмира.
И ко всему этому — англичане!.. Вести о том, что они стягивают к границам войска, приходили все чаще и были все более тревожными. Одним патриотизмом вооруженного врага не одолеть, — мы отчетливо это понимали. По данным разведки, на нас могли двинуть до полумиллиона английских солдат, располагающих всем — от пушек до самолетов, от автотранспорта до радиоаппаратуры. В общем, английская армия отвечала современным требованиям ведения боя.
А мы?..
Примерно пятидесятитысячная регулярная армия Афганистана была слабо подготовленной и слабо оснащенной: около двухсот устаревших, допотопных пушек составляли «славу» нашего оружия. И тем не менее решительный шаг был сделан. И, чтобы не превратиться в прах, мы должны были двигаться только вперед. Только вперед!..
5
В этот вечер мы, группа молодых офицеров, ужинали у эмира, но перед ужином немного поупражнялись в стрельбе по мишени, немного поговорили, вспомнили недавние дни…
В безмятежную пору своей юности эмир часто приглашал нас посостязаться в стрельбе, в борьбе… Он отлично стрелял, особенно метко — из пистолета, но в борьбе не раз терпел поражение от Ахмеда, хотя тоже был крепким, словно отлитым из свинца.
За ужином мы непринужденно беседовали на разные темы, и беседу эту оживляло присутствие супруги эмира — шахини Сурейи. Высокая, стройная, изящная, она была одета просто и красиво. На ней было европейское платье. Да, именно платье европейского покроя, потому что шахиня принадлежала к тем женщинам, которые мечтали избавиться от душной чадры и полной грудью вдыхать воздух свободы. Чаще всего, однако, на ней были национальные одежды, но именно в обществе мужчин она появлялась без чадры, в европейском платье, как бы демонстрируя этим свой протест против рабского положения женщин. Поверх ее длинного, чуть не до полу, светло-серого платья из мягкой ткани была накинута парчовая шаль. Иссиня-черные волосы оставались открытыми и подчеркивали нежную белизну тонкого лица.
Говорят, что одежда украшает человека. Возможно, это верно. Но, глядя на шахиню Сурейю, казалось, что наоборот: именно она придает платью, национальному или европейскому, какую-то особую грацию, какое-то неповторимое изящество. В любой одежде она была в равной мере хороша.
Эмир не просто любил жену, — он считался с нею, доверял ей, обращался к ней за советами, и часто, особенно во время приемов, мы чувствовали, как совпадают их мысли и ощущения.
Глядя сейчас на шахиню, сидевшую по другую сторону стола, эмир с улыбкой заговорил:
— Европейские газеты шумят о том, будто воинственный правитель Афганистана одним ударом хочет разрубить все узлы истории. В действительности же у меня не хватает смелости даже на то, чтобы разрешить Сурейе-ханум без чадры и головного убора выйти на улицу. Вот так дерзкий правитель!
Сурейя-ханум, слегка сощурив красивые черные глаза, нежно улыбнулась мужу, улыбались и мы, глядя на них. А эмир продолжал в том же полушутливом тоне:
— Вот если бы можно было однажды скупить всю чадровую ткань и побросать в огонь, тогда, пожалуй, наши женщины избавились бы от решеток на лицах. Но… — Он помолчал немного и сказал более серьезно: — Надо помнить, что в чадровой ткани заключены тайны веков! В ней — целые эпохи! Стало быть, мы имеем дело с вековыми обычаями, с самой историей. Впрочем, человек сам творит историю, не правда ли? — Он вопросительно глянул на жену.