Что я могла ему рассказать? В тот первый раз, когда «Оса», поплескавшись, погрузилась, я была под защитой поля повседневного, и иммер меня даже не задел. По правде говоря, теснее связь с иммером я ощущала в Послограде, когда стажеркой садилась в гнездо иммерскопа и тот вдвигался в его пространство, как пустой стакан, который опускают в воду донышком вниз. Вот тогда я заглядывала в его глубину, видела его совсем близко, и это изменило меня. Но и тогда я не смогла бы ничего описать, даже если бы меня попросили.
«Оса» входила в иммер жестко. У меня не было опыта, но, сжав зубы, я справилась с тошнотой, которая накатила, несмотря на все тренировки. Даже в нежных объятиях поля повседневного я ощущала каждый рывок непривычного ускорения, когда мы входили туда, где нет направлений, а принесенный нами обманчивый пузырь гравитации, как мог, амортизировал толчки. Но я слишком волновалась и не могла не корить себя за то, что дала волю восторгу. Это пришло позже, когда с привилегиями новичков было покончено и началась бешеная работа начального этапа погружения, и даже еще позже, когда она завершилась и корабль вышел на походную глубину.
Мы, иммерлетчики, умеем не только сохранять стабильность, сознание и здоровье во время погружения, мы не просто не утрачиваем способности ходить и говорить, питаться и испражняться, слушать и отдавать приказы, принимать решения и работать с параинформацией, приближающей расстояния и условия иммера к привычным, не сходя при этом с ума от близости вечного. Хотя и это уже не мало. Дело еще в том, что нам присуща, как утверждают одни (и опровергают другие), определенная неразвитость воображения, которая не дает иммеру заворожить нас собой до полного бесчувствия. Чтобы путешествовать в иммере, мы изучили его капризы, а знание, полученное одним человеком, всегда может усвоить и другой.
Находясь в поле обыденного, корабли – я имею в виду корабли Терры, на судах экзотов, бороздящих просторы иммера, я никогда не была и ничего не знаю о способах их движения, – представляют собой тяжеленные ящики, набитые людьми и всякой всячиной. При погружении в иммер, где все неуклюжие линии корабля преобразуются в соответствии с заданной целью, корабль становится единой структурой, а мы – ее функциями. Да, мы остаемся командой, работающей слаженно, как всякая команда, но не только. За пределы временного нас выносят моторы, но и мы сами осуществляем выход; мы толкаем корабль вперед в той же степени, в какой он влечет нас за собой. Это мы возникаем и исчезаем в складках непространства, подвижки которого зовем приливами. Гражданские, даже те, кто может бодрствовать, не выблевывая при этом душу и не заливаясь слезами, так не умеют. Одним словом, многое из той брехни, которую мы рассказываем вам про иммер, – правда. Но и рассказывая, мы разыгрываем вас: история сама становится драмой, без нашего вранья.
– Это третья вселенная, – сказала я Скайлу. – До нее были еще две. Понимаешь? – Я не была уверена в том, что гражданским это известно: для меня это давно уже стало общим местом. – Каждая вселенная иная, чем предыдущая. У каждой свои законы – считается, что в первой скорость света вдвое превышала нынешнюю. Каждая вселенная рождалась, росла, старела и умирала. Три разных «иногда». Но под ними, или вокруг них, или где там еще, был только один иммер, одно-единственное «всегда».
Оказалось, он все это знал. Но в устах иммерлетчика широко известные факты звучали как откровение, и он заслушался, словно малыш.
Мы были в плохом отеле на окраине Пеллуциаса, небольшого города, привлекающего туристов своим расположением над роскошным магмападом. Пеллуциас – столица небольшой страны в мире, названия которого я не помню. В повседневности он находится в другой галактике, в нескольких световых эонах пути от нас, но через иммер он и Дагостин – близкие соседи.
К тому времени у меня уже было достаточно опыта. Я много где побывала. Когда мы повстречались со Скайлом, я как раз была в отпуске – двухнедельном, по местным меркам, – который подарила себе сама между двумя назначениями. Я собирала сплетни – кто на чем летает, куда, с какой целью. В баре отеля было полно иммерлетчиков, тех, кто вокруг них трется, путешественников, приходивших в себя, и, в тот раз, ученых. Все, кроме последних, мне уже давно примелькались. В лобби висело объявление о курсе лекций на тему Целительной Силы Рассказа, прочтя которое, я грубо фыркнула. Трехмерные слова, вертясь и выворачиваясь наизнанку, порхали по коридорам отеля, приглашая всех желающих на инаугурационное заседание Комиссии Золотого и Серебряного Круга; на ассамблею философов-бюрократов шурази; на КЧЛЭ, Конференцию Человеческих Лингвистов-Экзотерров.
Я сидела у стойки бара и выпивала с кучкой временных друзей, которые были там, как и я, транзитом и которых я теперь едва помню. Вели мы себя отвратительно. От ленивого флирта с барменом я перешла к издевкам над учеными из КЧЛЭ, которые сидели за столом, напились и шумели не меньше нашего. Сначала мы просто подслушивали, потом, с присущей иммерлетчикам заносчивостью, заявили им, что они ничего не знают ни о жизни, ни о языках в иммере, и пошло-поехало.
– Ну давай, спроси у меня что-нибудь, – бросила я Скайлу. Это было первое, что я вообще ему сказала. Точно знаю, какой у меня был вид: сидя на высоком табурете, я повернулась спиной к стойке, и, опираясь на нее, вздернула нос, чтобы глядеть на него сверху вниз. При этом я наверняка показывала на него обеими руками и улыбалась довольно сдержанно, чтобы не давать ему ни малейшего спуску. Скайл за своим столом оказался самым трезвым и потому был рефери в нашем споре.
– Я все знаю про странные языки, – сказала я ему. – Уж побольше, чем вы, тупицы. Я из Послограда.
Когда он мне поверил, я в жизни не видела, чтобы человек так поразился и обрадовался. Из игры он не вышел, но на меня с этого момента смотрел совсем по-другому, особенно когда узнал, что остальные в моей компании – не мои земляки. Из Послограда была я одна, и Скайлу это нравилось.
А мне нравилось не только его внимание: я была довольна тем, что этот поджарый, крутой с виду парень пикируется со мной всерьез и под искренний хохот окружающих задает мне вопросы со смыслом. В конце концов мы с ним ушли вместе и провели ночь и еще день в попытках доставить друг другу удовольствие сексом, спали, пробовали снова, и так несколько раз, добродушно переживая неудачи. За завтраком он буквально извел меня своими уговорами и приставаниями; я отвергала их с деланым презрением, забавляясь от души, затем уступила и позволила ему отвести меня, усталую, но, как я пошутила, не совсем затраханную, на конференцию.
Он представил меня коллегам. КЧЛЭ была посвящена изучению людьми языков экзотов, и ее участники были буквально заворожены самыми странными из них. Я видела наспех слепленные временные триды, извещающие о начале заседаний по межкультурным хроматофорным сигналам, по языку прикосновений у невидящих бурданов и по мне.
– Я работаю с гомашем. Вы знаете такой язык? – спросила меня одна молодая женщина ни с того ни с сего. Она была очень рада, когда я ответила, что нет. – На нем говорят, отрыгивая. Катышки со вставленными в них комбинациями энзимов служат предложениями, которые собеседники должны съесть.
Тут позади нее всплыл мой трид. «Гостья из Послограда! О жизни среди ариекаев».
– Это неправильное название, – сказала я устроителям конференции, – они Хозяева.
Но они ответили:
– Только для вас.
Коллеги Скайла обрадовались возможности поговорить со мной: никто из них никогда не встречал послоградцев. Не говоря уже о Хозяевах.
– Они еще в карантине, – сказала я им, – и вообще, они никогда не просились наружу. Мы даже не знаем, выдерживают ли они погружение.
Роль диковины доставляла мне удовольствие, но мои собеседники были разочарованы. Я предупреждала Скайла, что так будет. Обсуждение стало расплывчатым, все ударились в социологию, поняв, что ничего конкретного о Языке я им не скажу.
– Я его почти не понимаю, – рассказывала я. – Все, кроме послов и служителей, учат его совсем немного.
Один из участников вытащил записи речи Хозяев, и мы прошлись по словарному составу. Я с удовольствием добавила нюансов некоторым определениям, но, честно говоря, в комнате нашлись, по крайней мере, двое людей, которые понимали Язык лучше, чем я.
Вместо этого я рассказывала им истории из жизни далекого аванпоста. Они не слышали об эоли, об искусстве изготовления скульптур из воздуха, благодаря которому над Послоградом удерживается купол пригодной для дыхания атмосферы. Некоторые видели кое-какие импортные биомашины, но, пользуясь устаревшими тридами, которые у них были, я сумела рассказать им о более крупных структурах, таких как стада домов, или описать жизненный путь моста, начинающегося с клетки понтона и постепенно, без всяких видимых причин, разрастающегося до магистрали, соединяющей целые районы города. Скайл спросил меня о религии, и я ответила, что, насколько мне известно, у Хозяев ее нет. Я вспомнила про Фестиваль Лжецов. Скайл оказался не единственным, кого интересовала эта тема.
– Но я всегда думал, что они не умеют лгать, – сказал он.
– В этом вся суть, – ответила я. – Стремление к невозможному.
– Какие они, эти фестивали? – Я рассмеялась и ответила, что не имею понятия, ведь я не присутствовала ни на одном из них, да и вообще никогда не была в городе Хозяев.
Они начали обсуждать Язык между собой. Не зная, как лучше отплатить им за гостеприимство, я в качестве анекдота пересказала им то, что произошло со мной в заброшенном ресторане. Они снова слушали внимательно. Скайл пожирал меня глазами маньяка.
– Так ты сравнение? – спросили они.
– Я сравнение, – ответила я.
– Ты рассказ?
Я была рада, что смогла дать что-то Скайлу. Он и его коллеги больше, чем я сама, радовались тому, что когда-то меня сделали сравнением.
Иногда я дразнила Скайла тем, что он любит меня только за то, что я немного знаю язык Хозяев, или за то, что я сама – его часть.