Сергей БАГРОВПОСРЕДИ ВСЕЛЕННОЙПовесть в рассказах
МИЛО-ДОРОГО
В избе тихо, тепло, пахнет солёными груздями и брусникой. На лавочке возле печи — белолицая, с острым носом старушка. Сидит перед прялкой и навивает на веретёнце бесконечно длинную нить. Такой же длинной была у старушки и жизнь — без малого сто годов.
Из сеней в открытую дверь влетает резиновый мяч. Вслед за мячом врывается пылкий Мишутка. Мишутке скоро семь лет, он в зелёной с погончиками рубашке, на голове непокорный вихор волос.
Мишутка в семье самый младший. У него есть два брата. Старший — Никита. Никита учится в городе. Он восьмиклассник. Зимой бывает дома лишь в дни каникул да в воскресенья. Летом пасёт колхозных коров. Мишутка завидует старшему брату, потому что тот не боится быков, ездит верхом на коне и хорошо управляет лодкой. Но больше Мишутка завидует Броньке, среднему брату, который третью осень ходит в начальную школу и вместе с дружком своим, коренастеньким Гошей, наперегонки бегает на реку. Мишутка тоже хотел бы наперегонки, однако родители не пускают.
Родителей четверо у него: мама — доярка, папа — лесник, молодая бабушка Анна и старая — Александра. Молодая сейчас в огороде выкапывает картошку, а старая, вон, сидит за овечьей шерстью да знай себе ниточки вьёт.
— Поиграй со мной, баба Шура! — просит Мишутка.
Улыбается бабушка старой-престарой улыбкой, пришедшей, казалось, к ней из какого-то давнего века.
— Поиграла бы, золотко, да ни духу не вижу.
Мишутке жалко бабушку Шуру. Он обнимает её за колени.
— А почему не видишь-то, баб?
Старая грустно вздыхает и гладит правнука по головке.
— Третёй год бела света не вижу. Глазки померли у меня.
Мишутке не очень понятно.
— Глазки померли, а сама вон живёшь? — спрашивает с заботой.
— Сердце крепкое, значит, — объясняет старушка.
Жизнь истрачена вся, однако берутся откуда-то силы жить, жить и жить. Силы, видимо, от привычки что-нибудь постоянно делать. Без дела нельзя. Без дела она растает, как свечка.
Всю жизнь на крестьянской работе. Её широкие с набухшими венами руки жали рожь от зари до зари, доили колхозных коров, хлеба на овинах сушили, много работали и другого. Даже сейчас, когда по жилам слабо и тихо струится вялая кровь, а глаза ничего, кроме ночи, не видят, руки эти при деле. Скрипит меж ладонями веретёнце. Вертится в пальцах длинная нить.
— Баб Шур, — спрашивает Мишутка, — куда тебе столько ниток?
— А тебе две пары носочков свяжем да ещё перстянки на ручки.
Слышен топот лёгоньких ног. В кухню один за другим вбегают девочки и парнишки. Кто с морковкой, кто с яблоком, кто с игрушечным самолётом.
— Баб Шур, эво сколько гостей! — объявляет Мишутка. — Ты бы нам, как тогда, сказочку насказала.
Бабушке мило-дорого вспомнить, что когда-то она слыхала от своей покойной бабушки Марфы. А слыхала она давно, ещё при царе Николае.
— Наскажу, — говорит, — только, чур, мои сказочки не забывать. Вот как станете вроде меня старичками, то и расскажете их своим внучкам. То-то они у вас обрадеют…
Уютно в избе. В приоткрытые створки окна гонимый уличным ветром врывается жёлтый берёзовый лист. Он кружится над столом, над спинкой кровати, возле печи и медленно падает бабушке на колени.
— Это было в старое время. Пришёл однажды свататься к двум сёстрам-славницам крестьянский сынок Иван. Сёстры пригожие, не знает Иван, которую взять себе в жёны. Старшая говорит:
— Возьми-ка, Ваня, меня. Я буду тебе золотые полотна ткать.
И младшая обещает:
— А я золотых робёночков стану носить.
Взял Иван младшую. Живут себе поживают. Наступает срок — приносит жена золотого робёнка. Надо обмыть его в бане. Положено это делать няне-старушке. Где такую сыскать? Только Иван об этом подумал, как дверь в хоромину отворилась, тут няня-старушка и есть. Взяла она золотого робёнка, унесла в огородную баню, помыла его там, понянькала и говорит:
— Перевернися клубком, оборотися волчком.
Прижала робёнка к костлявой груди, села на помело, унеслась под ясное небо, частые звёзды, оставила малого там, а сама воротилась в избушку на куричьих лапах, в которой жила.
В хоромы Ивана она пришла не с пустыми руками. Уворовала в одном крестьянском дворе собачошку, завернула её в платок.
— Вон погляди, — говорит Ивану, — чего жёнка тебе принесла. — И развернула платок.
Иван пригорюнился. Но щеночка выбрасывать не велел. Приказал кормить его и поить.
Через год жена опять золотого робёночка принесла.
И опять злая баба-яга в обличье доброй няни-старушки согласилась обмыть его в бане. Обмыть обмыла, но после того как на своём помеле полетала, вернулась назад уже не с робёночком, а с собачкой.
Почернел Иван от такого несчастья. Что и делать? Забыться решил в крестьянской работе. Направился в лес, нарубить там на зиму дров. Работает день. Отемнело. Пришёл в самодельный шалашик. Поесть ещё не успел. Только прилёг, как видит: являются два золотых робёнка. Подступили к столу. А на нём туесок с молоком. Хлебнули попеременно.
— Вроде от маминой коровушки молоко, — улыбнулся один.
И второй улыбнулся:
— От маминой.
Воротился Иван домой.
— Давай, жёнка, пестерь-короб, ещё пойду в лес.
Снова работает до потёмок. Как звёзды в небе наспели — забрался в шалашик. Дверинку нарочно не заложил. Слышит — шажки. Всё ближе и ближе. И только зашли золотые робёнки, он их обоих в охапку да и в пестерь. Принёс робятёшек домой. Тут подбегают к нему две собачки, которых баба-яга на робёночков обменяла. Говорят человечьими голосами:
— Жди завтра бабу-ягу. Она придёт к тебе в гости и, коли её не накормишь, опять робёночков украдёт.
Чует Иван: собачки-ти не простые. Спрашивает совета:
— Какую еду она любит?
— Свежую рыбу, — говорит старшая собачошка.
— А куда эту рыбу положить?
— В долгую кадцу, — советует младшенькая собачка.
Наловил Иван в реке Сухоне стерлядей, бросил рыбу на дно долгой кадцы. Стал вечера дожидаться. Вдруг листва на деревьях зашевелилась. Ветер пошёл. А по-за ветром видит Иван: ступает высокая, вровень с берёзами няня-старуха.
— В гости, Ваня, к тебе! Чем попотчуешь ноне?
— Стерлядкою, — отвечает Иван и показывает на кадцу.
Няня-старуха воздух выдула из себя — сразу махонькой стала. Залезла в кадцу с ногами. До рыбы, видно, сама не своя. Иван, долго не мешкая, закрыл кадцу еловой крышкой да ещё и смолой залил. Прикатил кадцу к берегу, пустил с угора в реку и говорит:
— Вот и плавай теперь на здоровьице вместе с рыбой!
Оставил бабу-ягу на серёдке реки, сам домой воротился, где его дожидались жена, золотые робятки да две собачки. Хорошо стали жить…
Голос древней старушки льётся ласково и тепло, словно пригретый на солнцепёке. Слушают бабушку ребятишки, не доев свои яблоки и морковки. И мнится каждому сказочный лес, хоромы и берег реки, где они нечаянно оказались и увидели то, чего никогда не бывает на свете.
А за окном жёлтый ливень осеннего листопада. Стаи пёстрых синиц. Луна. До чего же луна любопытна! Обхватив голубыми руками свою гололобую голову, молча смотрит в окно, за которым сегодня живёт стародавняя русская сказка.
У РОДНОГО КРЫЛЬЦА
По крестовинам оконной рамы колотит мёрзлый косой дождь. Колотит настойчиво и упрямо, будто кто-то сильно продрогший просится с улицы в дом. Осень. Октябрьская, злая. В утлом сарайчике за оградой, в поникшей черёмухе у крыльца, в длинном ряду старорубленых изб — во всём ощущаешь покорность перед ненастьем.
Бабушка Шура, пригорбясь, как зимняя галка, сидит на тёплом подпечке, вяжет детскую рукавицу и, чуя рядом Мишутку, поёт:
Гуси-лебеди летели,
Нову баню раскатили,
Прилетели журавли
Да стали складывати.
Горностаюшко поспел
Да нову каменку доспел.
Да ещё два молодца
Пошли в баню париться…
Песен бабушка Шура знает всяких-превсяких. Только слушай её — будет петь день и ночь. Наслушавшись вволю, Мишутка заходит в горенку-боковушку. В горенке — Бронька, пришёл недавно из школы и учит уроки. Мишутка завидует брату, жалея о том, что он поздно родился, а то бы тоже сидел сейчас за столом и, как Бронька, учил уроки.
— Почитай чего-нибудь, Бронь! — просит Мишутка.
— Не мешай, — отвечает Бронька, — а то схвачу завтра двойку, тебя папка с мамкой берёзовой кашей накормят.
Берёзовой каши Мишутка не хочет, потому оставляет брата в покое. Идёт за заборку к стряпному столу, где бабушка Анна. Та, вся румяная от печи, наставила пирогов и теперь, карауля время, то и дело глядит на стенные часы. И Мишутка глядит. Часы отбивают пять раз.
Мишутка на ноги быстр. Бабушка только успела накинуть брезентовый плащ, как внучек лёгким зайчонком выпрыгнул за порог.
С крыльца видна покрытая лужами глинистая дорога. Вдоль неё — продовольственный магазин и похожие друг на друга, в четыре окна глядят на дорогу острокрышие крепкие избы. Мишутка уже завернул куда-то за почту, и слышно лишь частое чавканье спорых его шажков.
Бабушка Анна, вправя волосы под платок, смотрит сквозь серые нити дождя на бегущую к лесу дорогу. Там сынок у неё, Николай. Сейчас он, должно быть, вернулся с объезда лесных кварталов, поставил коня в конюшню и идёт прогоном к деревне.
Сердце матери радостно бьётся. В мутной плёнке дождя она разглядела высокого мужика со смеющимся мальчиком за плечами. Глаза бабушки Анны теплеют, и почему-то скользит по щеке слеза. Хорошо, когда дети с внуками возвращаются к ночи домой.
Мишутка, завидя бабушку Анну, машет рукой:
— Я на папке, как на коне, всю деревню проехал! Витые подкрышные струи глухо шлёпают по воде, скопившейся меж мостками и цоколем дома. Где-то в глуши полей пальнул мотором дизельный трактор. От дома наносит запахом пирогов. Сын хватает отца за рукав: