Наступила весна. Растопился пруд ото льда. Лопнули на черёмухах почки. Вольно стало лебедю средь воды. Крыло зажило у него. Каждое утро он стал подниматься, опробовать силы, кружить над всходами озимей.
В первое майское воскресенье Бронька смотрел, как плыла в синем воздухе стая белеющих птиц. Вот она с криком и гомоном встрепенулась, вот, вспугнув домашних гусей и уток, села на пруд, вот окружила лебедя, голова его радостно-радостно закачалась.
Поднималась стая в важном молчании. Впереди с красной ленточкой на ноге летел зимовавший в деревне вожак. Он вёл белокрылых к родимым гнездовьям.
Вот и сейчас, полгода спустя, смотрит Бронька на северных птиц, которые, прошивая грудью холодный воздух, улетают туда, где не бывает морозов.
— Долетят! — говорит убеждённо Бронька. — Долетят, а потом домой возвратятся, потому что их будут ждать.
Мишутка таращит на брата глаза.
— Кто будет ждать?
— Ты, я, вон тот старичок и вообще все хорошие люди.
УДАЛЕЦ
Отец обещал взять Мишутку с собой, как помощника, на лесную поляну, откуда надо было вывезти сенный зарод. И слово сдержал.
Сидит Мишутка в санях. Долгое личико разгорелось. Занятно ему из-за широкой спины отца глядеть на большую реку, на кусты и деревья, на бегущий под ноги коня ещё ненаезженный путь.
Накануне ярился мороз. Да и сейчас он ярится. Отец говорит, что снегири его насулили. Насулили и скрылись. А мороз ударил кремень о кремень — закаменели складки дорог, обледенели ручьи и болота, выросли наморози у рек.
Скрипят копылья саней. Холод подганивает коня. Холод сегодня везде. Он забрался на провода, на крыши домов, на деревья, вцепился белыми нитками в гриву коня и даже уселся верхом на рога бледноскулой луны. Опалённый морозом воздух всё тяжелее и гуще никнет к иззябшей реке, и вода сонно мглеет и цепенеет, покрываясь иссиня-серым противнем льда. Пар стоит над землёй. В сумеречных логах собираются стаями волки.
Зато в поле сейчас торжественно и бело. Мишутка спрашивает взахлёб, увидев с краю берёзовой рощи дерево, ветки которого низко согнулись от тяжести розовых яблок:
— Откуда яблоки-то зимой?
Отец сидит в передке саней.
— Это прилётные яблоки. Славно летают! — И, сняв с головы лохматую шапку, делает резкий замах.
Яблоки, как одно, проворно взлетают, порхая в берёзовых ветках.
— Снегири! — узнаёт Мишутка, и сердце его заливает волнение.
Сквозь толстые уши распущенной шапки Мишутка слышит глухую пальбу. Приподнял повыше тонкую шею. Трактор! Увитый холодным паром трактор тащится встречь Воронку. Везёт из соседней деревни, где ферма, ещё не остывший навоз. Отец машет в сторону трактора рукавицей.
— Умножено лето мухами, зима — морозами!
Из кабины, как из чулана, выплывает скуластая голова дяди Кондрата.
— Ну и что? — спрашивает он, остановив на минуту трактор.
Отец показывает на лошадь.
— А вишь, сколь инею-то на гриве!
Усмехается дядя Кондрат:
— Что в инее-то твоём?
Отец с удовольствием объясняет:
— Дак ведь он сулит урожай овсу.
— Какой?
— Да хороший.
— Хо! Хо! — смеётся дядя Кондрат и кивает на сани с навозом. — Урожай-то овсу сулит эво кто!
Отец немного смущён. Но ненадолго.
— Пожалуй, ты прав! — кричит. — Это уже не примета, а суть.
— Какая?
— Земля, что блюдо, сколь положишь, столь и возьмёшь.
— Во! Во! Большущее блюдо! — сияет дядя Кондрат и дёргает за рычаг, направляя трактор окраинкой поля.
Надоело Мишутке сидеть в санях пассажиром.
— Ты, папка, хватит, буде, направился! — заявляет. — Мне-ка дай!
Отец, разумеется, уступает. Мишутка держит вожжи в руках. Весело гнать Воронка по зимней дороге. Гнать и слышать бормочущий шёпот. Шёпот растёт от дерева к дереву, и чем дальше плывёт по вершиннику ветер, тем он дремучее и длиннее. И на опушку соснового бора уже наплывает не шёпот, а древний торжественный гул.
Из-под круглых подков Воронка вылетают снежные клочья. Мишутка жмурится, защищая лицо рукавицей.
— Ладно, Михайлушко, — говорит отец, — хватит! Дай-ко вожжи сюда!
Не желает Михайлушко без вожжей.
— Снега я, что ли, боюсь? Да коли хочешь знать, мне со снегом-то даже лучше: не так хоть жарко сидеть.
Попоехал маленько, подвывернул шею назад и спрашивает с лукавцей:
— Скажи, пап, похож я на взрослого хоть немного?
— Как же ты не похож?!
Сыну это и надо.
— Ну а коли похож, дай проехаться одному!
Рад потрафить отец сынку. Сам когда-то удаленьким был. Спрыгнул с розвальней и услышал:
— Пшёл, Воронок! Пшёл, весёлое ухо!
В ногах у коня закружился взметеленный ветер. Костерком сверкнуло колечко дуги.
Промелькнул сеновал, пойма в снежных замётах, ёлка с ястребом на макушке. Быстрой рысью несётся конь. А Ми-шутке надо — галопом.
— Ноги! — кричит Воронку. — Ноги-те подымай!
Но случился трясок. Вожжи вырвались и забились. Мишутка кругленьким крендельком покатился назад.
— Тпр-рру! — догадался гаркнуть отец, настигая прыжками сани.
— Чего, Михайлушко, вроде упал?
— Рукавицы-ти слизкие. Каб не они…
На лесной поляне игрушечным белым собором высится сенный зарод. Отец у Мишутки проворный. Вилы с пластами сена словно летают по воздуху. Так бы работать Ми-шутке!
— Ты, папка, поди-ко, устал?
— С чего?
Мишутка и сам не знает с чего, однако предполагает:
— С того, что ты старый. А старые все устают от работы. А мы, молодые, не устаём. И нам вас надо жалеть, а то вы надсадитесь и помрёте.
— Ну коли так, то, пожалуй, я отдохну. На вот! — отец подаёт сыну вилы. Они тяжёлые и большие, и Мишутка их подымает с кряхтеньем. Однако рад-перерад, что и он, как взрослый мужик, нагружает на розвальни сено.
И вот воз навален горой, затянут ветками и верёвкой. Мишутка подходит к коню, гладит его вороную морду.
— Я, пап, лошадей дюже люблю. Скажи, меня приняли бы в колхозные конюхи?
— В конюхи? А пожалуй. Только ты, как мне помнится, ладил работать на механизме.
Вздыхает Мишутка.
— На механизме — добро и на лошади — любо. Прямо не знаю, где и работать?
— Везде! — успокаивает отец. — Где душа твоя пожелает. Больно добро, когда человек умеет несколько дел. Такие умельцы всюду в почёте.
Сердито урчит под полозьями снег. Конь идёт, тяжело качая боками. Пар дымит от мокрого крупа. Мишутка сидит на возу. Долго сидит. И вот видит в прогале елей, как в зелёных воротах, избы Высокой Горки. А перед ними — покрытое снегом озимое поле. Показывая рукавицей на озимь, Мишутка с тревожцею замечает:
— Снегу-то навалило толсто!
— Ага! Хорошо! — отвечает отец.
— Чего уж хорошего, — спорит Мишутка, — ведь снег-то холодный, и хлебушек, значит, замёрзнет.
— Наоборот! Нагреется под снежком, как под заячьей шубой!
Конь, подымая гладкую шею, важно входит в деревню. Возле почты, где пруд, резвятся шнырливые ребятишки. Завидев их, Мишутка требует у отца:
— Дай-ко вожжи сюда. Поскорей! Пусть не думают, что барином еду!
Отец улыбается с пониманием, закидывает вожжи на воз.
— Пшёл, Воронок! Но, весёлое ухо! — кричит Мишутка лихим тенорком и сторожко глядит на ребят: хорошо ли он им заметен?
ПОДСНЕЖНИКИ
Третий день как болеет Мишуткина мама. Утром, поднявшись с постели, малый торопится в горенку-боковушку, чтобы узнать: не поправилась ли она? Открыл дверь и увидел большую и белую, как речной пароход, кровать, а на ней под стёганым одеялом поисхудавшую, бледную маму. Мишутка вздрогнул. Ему померещилось, будто мама сейчас от него уплывала.
— Миша, поди-ко узнай, — попросила слабым голосом мама. — Броня в школу ушёл?
Броня тут как и был. Вошёл в боковушку и заявил:
— В школу сегодня я не пойду!
— Почто же?
— Да как пойду-то я? Ведь ты у нас во-он какая. Надо смотреть за тобой.
Мама хотела ему улыбнуться, но улыбка не получилась.
— Нет уж, Бронюшко, лучше поди. За мной присмотрит бабушка Анна.
Да и бабушка Шура рядком. И папа взял специально отгул.
— Я тоже буду смотреть за тобой! — подсказал, волнуясь, Мишутка.
— И ты, — согласилась мама.
Броня вышел из горенки, а Мишутка ещё один раз посмотрел на маму, на её опавшее, тоненькое лицо, на глаза, в которых мерцали зелёные точки. Точки вдруг задрожали и, заплывая туманом, растаяли, словно снежинки.
Вошёл папа, высокий, с нахмуренно-тусклым лицом.
— Папа, — Мишутка мотнул подбородком на маму. — Чего с ней? Вроде глядит на меня, а меня не видит?
— Надо ей отдохнуть. Пойдём-ко давай. Не станем мешать.
Они вышли на кухню, уселись возле окна, рядом с бабушкой Шурой, трепавшей куделю, чтоб из неё наготовить льняных крепких ниток. Папа курил, видно было, что он расстроен. Бабушка Анна сходила к маме с лекарством. Вернулась через минуту, лицо у бабушки было спокойнее, чем у папы. Мишутка взглянул на неё с надеждой.
— А она выживёт?
— Как жо! Как жо! — ответила бабушка. — Ещё недельку — и на ноги встанет.
— И улыбаться будет?
— Конешно, конешно.
Мишутка увидел одетого Броньку. Подбежал и тихонько спросил:
— Бронь, скажи: отчего улыбаются мамы?
— Не знаю.
— А ты узнай! — попросил. — Зря, что ли, в школу-то ходишь? Спроси у Елены Платоновны. Она ведь умная. Знает, поди-ко.
Броньке вопрос пришёлся по душе. «Отчего в самом деле?» — думал он, ступая с портфелем по мёрзлым ступенькам крыльца. Вдохнув крепкий морозный воздух, оглядел большой белый двор, прогребённую в рыхлом снегу аккуратную тропку, ворота с калиткой и тесный, завитый сугробами палисад. В палисаде летом стояли бордовые георгины. И теперь стояли они — независимо, важно, но только в снегу, и их тёмные головы шелестели отжившим веером лепестков.
Непривычно Броньке видеть кого-нибудь из родных в таком, как у мамы сейчас, хвором виде. На уроках он был рассеянным, невесёлым, чувствуя себя так, как если бы с ним должна приключиться какая-нибудь неприятность. Раздавались вокруг голоса. А он, хоть и слушал внимательно, но ничего в свою голову не вбирал. Лишь на последнем уроке нечаянно уловил, что рассказ идёт о цветах, ягодах и деревьях. Лицо его заалело, он встрепенулся и, посмотрев на учительницу, спросил: