— Какой прекрасный бал, Обри, — сказала она ему, сверкнув улыбкой. Капитан был одет в алое с золотом — крупная, представительная фигура; на лбу его выступил пот, а глаза блестели от возбуждения и удовольствия. Он посмотрел на неё благосклонно и одобрительно, ответил какой-то незначащей любезностью и закружил её в танце.
— Давайте-ка сядьте, — сказал Стивен в конце второго танца. — Вы бледны.
— Разве? — вскричала она, пристально вглядываясь в зеркало. — Я ужасно выгляжу?
— Нет. Но вы не должны переутомляться. Вам нужно посидеть где-нибудь, где воздух посвежее. Пойдёмте в оранжерею.
— Я обещала танец адмиралу Джеймсу. Приду после ужина.
Когда накрытый стол был опустошён, трое морских офицеров, включая адмирала Джеймса, последовали за Дианой в оранжерею; однако ретировались, увидев Стивена, ожидавшего её с шалью в руках.
— Не ожидал такого от доктора, — сказал Моуэтт. — На «Софи» мы его считали чем-то вроде монаха.
— Чтоб его, — сказал Пуллингс. — А я думал, что имею успех.
— Вам не холодно? — спросил Стивен, набрасывая ей на плечи шаль, и, как будто физический контакт между его рукой и её обнаженной кожей смог передать некое бессловесное сообщение, почувствовал, что что-то изменилось. Однако вопреки своей интуиции он произнёс:
— Диана…
— Скажите мне, — сказала она резким голосом, перебивая его на полуслове. — Этот адмирал Джеймс, он женат?
— Да.
— Я так и думала. Врага можно почуять за милю.
— Врага?
— Конечно. Не будьте глупцом, Мэтьюрин. Вы должны знать, что женатый мужчина — худший враг, который может быть у женщины. Дайте мне что-нибудь выпить, ладно? Мне что-то нехорошо от всей этой духоты.
— Вот «Силлери»[14], вот пунш со льдом.
— Спасибо. Они предлагают то, что называют дружбой или чем-то в этом роде — название не имеет значения — а в обмен на эту великую честь хотят ваше сердце, вашу жизнь, ваше будущее, ваше… не хочу быть грубой, но вы прекрасно знаете, о чём я. Мужчины не способны к дружбе: я знаю, о чем говорю, уж поверьте. Здесь нет ни одного, от адмирала Хэддока до этого юного щенка викария, кто бы не попытался… я уж не говорю об Индии. За кого, чёрт возьми, они меня принимают? — воскликнула она, хлопнув по ручке кресла. — Единственным честным оказался Саутгемптон, который прислал ко мне старушку из Мадраса с сообщением, что был бы рад взять меня на содержание; и, честью клянусь, если бы я только знала, какой будет моя жизнь в Англии, в этой грязной дыре, среди одной лишь хлещущей пиво деревенщины — я, может быть, и позволила бы себя уговорить. Как вы думаете, на что похожа моя жизнь здесь, без гроша и под каблуком у вульгарной, претенциозной, невежественной женщины, которая меня терпеть не может? И что за будущее меня может ждать по мере того как увядает моя красота — единственное, что у меня есть. Послушайте, Мэтьюрин, я говорю с вами откровенно, потому что вы мне симпатичны, вы мне очень симпатичны и, я думаю, расположены ко мне; вы едва ли не единственный мужчина в Англии, которого я могу считать другом — доверять как другу.
— В моей дружбе вы можете не сомневаться, — угрюмо сказал Стивен. После долгой паузы он с потугой на весёлость добавил:
— Вы не совсем справедливы. Вы выглядите до невозможности желанной — это платье, в особенности его декольте, воспламенило бы святого Антония, и вам это прекрасно известно. Нечестно провоцировать мужчину и затем называть его сатиром, если провокация удалась. Вы же не какая-нибудь мисс на выданье, ведомая бессознательным инстинктом…
— Вы мне говорите, что я провоцирую? — вскричала Диана.
— Конечно. Именно это я и говорю. Но я не думаю, что вы осознаёте, насколько мучаете мужчин. В любом случае, вы рассуждаете от частного к общему: вам повстречалось несколько мужчин, которые пожелали вами воспользоваться, и вы далеко зашли в рассуждениях. Но не все французские официанты рыжие.
— Они где-нибудь да рыжие, и это рано или поздно проявляется. Но я действительно верю, что вы, Мэтьюрин — исключение, и поэтому я вам доверяюсь и не могу вам даже передать, какое это утешение. Я выросла среди умных людей — они вели себя довольно распущенно в Мадрасе и ещё хуже в Бомбее, но это были умные люди, и Боже, как мне их не хватает. И какое это облегчение — иметь возможность говорить свободно, после всего этого барахтания в околичностях.
— Ваша кузина София умная девушка.
— Вы действительно так считаете? Ну, она действительно неплохо соображает, если хотите, но она девица — мы с ней говорим на разных языках. Я допускаю, что она красива. Она действительно красива, но она ничего не знает — откуда ей знать? — и я не могу ей простить её богатства. Это так несправедливо. Жизнь так несправедлива.
Стивен ничего на это не ответил, но принёс ей мороженое.
— Единственное, что мужчина может предложить женщине — это брак, — продолжала она. — Равный брак. У меня есть ещё четыре или пять лет, и если я за это время не найду себе мужа, то… А разве его найдёшь в этой унылой глуши? Я очень вам противна? Я хочу отпугнуть вас, вы знаете.
— Да, мне известны ваши мотивы, Вильерс. Вы мне вовсе не противны — вы говорите как друг. Вы охотитесь, и ваша свора видит зверя.
— Хорошо сказано, Мэтьюрин.
— Вы настаиваете на равном браке?
— Это самое малое. Я бы презирала женщину, которая в силу малодушия или слабости характера позволила бы себе мезальянс. Один ушлый молокосос, стряпчий в Дувре, был настолько дьявольски самонадеян, что сделал мне предложение. Я в жизни не чувствовала себе такой униженной. Да я скорее пошла бы к позорному столбу или присматривала бы за Заварочным Чайником до конца дней своих.
— Опишите своего зверя.
— Я не привередлива. У него должны быть какие-то деньги, конечно — к чёрту рай в шалаше. Он должен иметь хоть какие-то мозги, не должен быть ни уродом, ни дряхлым стариком — адмирал Хэддок, к примеру, в мои рамки не вписывается. Я не очень настаиваю, но всё же предпочла бы, чтобы он был способен сидеть на лошади и не слишком часто падать с неё; и ещё мне бы хотелось, чтобы он не имел слабости к вину. Вы не напиваетесь, Мэтьюрин — это одна из вещей, которые мне в вас нравятся. Капитана Обри и добрую половину прочих мужчин придётся сегодня относить в постель.
— Нет, я люблю вино, но не считаю, что оно влияет на моё здравомыслие: во всяком случае, нечасто. Однако сегодня я выпил много. Но раз уж разговор зашёл о Джеке Обри — вам не кажется, что вы немного опоздали на это поле? У меня такое впечатление, что сегодняшний вечер может стать решающим.
— Он вам что-то говорил? Чем-то поделился с вами?
— До сих пор вы говорили со мной так, как не говорят с человеком, способным разболтать чужие секреты. По мере продолжения нашего знакомства вы поймёте, что это так и есть.
— В любом случае вы ошибаетесь. Я знаю Софи. Он может делать какие-то заявления, но ей потребуется гораздо больше времени, чем один вечер. Ей нечего бояться остаться старой девой — ей это и в голову не приходит, смею предположить — и ещё она боится брака. Как она рыдала, когда я ей сказала, что у мужчин на груди растут волосы! И она терпеть не может, когда ей управляют… нет, это не то слово. Как лучше сказать, Мэтьюрин?
— Манипулируют.
— Точно. Она ответственная девушка, с сильно развитым чувством долга: я думаю, это довольно глупо, но уж как есть — и всё же она находит совершенно отвратительным то, как её мать всё это обстряпывает, подстраивает, обделывает и забрасывает удочки. Вам, должно быть, пришлось давиться целой бочкой её дрянного кларета. Совершенно отвратительно. А под личиной заботы о хлебе насущном у Софи скрывается очень настойчивая, даже упрямая натура. И чтобы её серьёзно увлечь, потребуется нечто большее — куда большее, чем возбуждение одного бала.
— Она не увлечена им?
— Кем, Обри? Не знаю; думаю, она и сама этого не знает. Он ей нравится, ей льстит его внимание, и конечно, такого мужа любая женщина была бы рада заполучить — обеспечен, недурён собой, отличился в своём деле, с хорошим будущим; из безупречной семьи, весёлый, добродушный. Но она ему совершенно не подходит, я в этом убеждена — из-за её скрытной, замкнутой, упрямой натуры. Ему нужен кто-то другой, куда более живой и бодрый — с Софи они никогда не будут счастливы вместе.
— Она может иметь какую-то страстную сторону характера, о которой вам ничего не известно, или которую вы не хотите замечать.
— Чушь, Мэтьюрин. В любом случае, ему нужна другая женщина, а ей — другой мужчина; в некотором смысле вы бы ей куда больше подошли, если бы смогли выносить её невежество.
— Значит, Джек Обри мог бы подойти вам?
— Да, он мне достаточно нравится. Хотя я бы, может, предпочла мужчину более… как бы это сказать? Более взрослого, не мальчишку — не такого огромного мальчишку.
— Он добился больших успехов в своём ремесле, как вы сами только что сказали.
— Это к делу не относится. Мужчина может блистать в своём призвании и быть сущим младенцем во всём остальном. Я помню одного математика — говорят, одного из лучших в мире — он приехал в Индию что-то там изучать насчёт Венеры; но стоило отобрать у него телескоп, как оказалось, что он совершенно не приспособлен к цивилизованной жизни. Неловкий как школьник! Он вцепился в мою руку и просидел так целый скучный-прескучный вечер, потея и заикаясь. Нет, дайте мне политиков — они знают, как надо жить, и все они читающие люди, более или менее. Хорошо бы Обри что-нибудь читал. Вроде вас — я не шучу. Вы — прекрасный собеседник; мне нравится быть с вами. Но он привлекательный мужчина. Взгляните, — сказала она, поворачиваясь к окну. — Вон он красуется. Он неплохо танцует, верно? Жаль, что ему недостаёт решительности.
— Вы бы так не сказали, если б видели, как он ведёт корабль в бой.
— Я имею в виду, в отношениях с женщинами. Он сентиментален. Но всё равно, он вполне подходит. Можно, я скажу вам кое-что, что может вас действительно шокировать, хотя вы и медик? Я была замужем, как вы знаете, я не девица — а в Индии интрижки дело столь же обычное, как и в Париже. Я временами испытываю соблазн сделать какую-нибудь глупость, просто адский соблазн. И наверное, я бы так и поступила, если бы жила в Лондоне, а не в этой унылой дыре.