Закусок и вин метранпаж доставил с вечера целый ворох. Сам наблюдал, как Настасья разместила все это на обеденном столе, сам откупоривал бутылки и колбасу резал. Слесарь, пока не пил, был несколько робок, больше вытирал только ладони об полы пиджака и раскланивался. Ледорезов всех занимал: с отцом дьяконом поговорил о духовенстве, с мастерами о рабочем сословии, с дамами -- о всяких легких предметах. Относительно корректора выбор оказался неудачен, потому что он так быстро напился, что никакой образованности показать не успел. Потом упрашивал дьякона научить его махать кадилом, жене мастера предлагал сплясать модный танец матчиш, а с конторской барышней просто полез целоваться. В конце концов пришлось уложить его спать в кухне, за печкой. На гостей, впрочем, этот маленький инцидент не оказал никакого влияния, так как, благодаря стараниям метранпажа, все были настроены необыкновенно благодушно, и хотя дьякон махать кадилом отказался наотрез, но светские и даже довольно нескромные песни пел. Помощник заведующего отделением уверял, что он только по недоразумению не называется настоящим инженером, и ухаживал за конторской барышней, усердно подливая ей цинондальского. Именинник плакал от полноты чувств и целовался с Ледорезовым. А хозяйка угощала, цвела от радости и думала, что без метранпажа ей, пожалуй, во всю жизнь не пришлось бы повидать у себя дома такого торжества и веселья.
Засиделись гости долго и расходились не спеша. Дьяконица заботливо поддерживала мужа, но все-таки тот, спускаясь с крыльца, просчитался на одну ступеньку. Мастера все предлагали друг другу поменяться женами, но, в конце концов, покинули обеих на произвол судьбы и куда-то скрылись. Корректора кое-как водрузили на извозчика и отправили домой, причем Ледорезов сам уплатил вперед прогонные деньги. А когда все разошлись, слесарь сейчас же завалился на место, только что оставленное корректором, и сладко уснул.
Настасья прибирала остатки закусок и пустые бутылки, Ледорезов помогал. Он весь день пил умеренно и потому был сейчас трезвее всех, -- даже самой хозяйки, у которой голова, все-таки, изрядно кружилась.
Прислушался, -- из кухни доносился ровный и густой храп Провидова. Тогда смело подошел к Настасье, взял ее за руки.
-- Ну, как, хозяюшка? Угодил я вам?
Настасья опустила глаза. Хотелось сказать, что угодил, -- но в то же время и было страшно чего-то. И шевельнулась в груди досада на мужа, который уснул так не вовремя. Метранпаж ждал. Потом переспросил:
-- Не угодил, стало быть?
-- Как уж не угодили... Такое спасибо вам! Вы об нас как о родных печетесь. Мы хотя и простые люди, но понимаем.
-- Наградить бы надо маленечко, если угодил. А, хозяюшка?
Тянул к ней лицо, жадно засматривал. Настасья закрылась ладонями, уши зардели от стыда и страха.
-- Полно вам... Муж услышит...
-- Ничего он не услышит. А если бы и услышал, так вы думаете, что это так страшно?
Настасья и сама сомневалась, будет ли это так страшно. Помнилось еще, как холодно отнесся Провидов ко всем прежним жалобам. И потом, можно ли теперь обидеть человека. Подумала про себя:
"Не убудет!"
А Ледорезов настаивал:
-- Многого не прошу. Наградите поцелуйчиком, -- с меня и довольно!
Подставила ему губы, зажмурясь. Метранпаж впился своим мокрым ртом в эти губы, прижал крепко, как будто хотел укусить. И бормотал что-то беспорядочное, ласкал дрожащими, но окрепшими от страсти руками.
-- Все равно, этим кончится! Ведь знаешь уже... Так скорей бы... Зачем томишь? Зачем томишь-то? А?
-- Ничего такого не будет! -- быстро отстранилась Настасья. -- Не на такую напали! Я -- мужняя жена.
-- Мужней и останешься! За это и Бог простит, если уважишь одинокого человека. Кроме прибыли, ничего тут не будет. Или ты думаешь, что я приласкать не умею?
Опять обнял и целовал крепко и долго, -- и опять Настасья вырвалась из его объятий, но на этот раз уже не осталась в постояльцевой комнате, а убежала в кухню, оставив стол неприбранным. Метранпаж посмотрел ей вслед, потер ладонь об ладонь, оправил растрепавшуюся прическу и усмехнулся уже спокойной улыбкой уверенного в себе человека.
Дня через три метранпаж сидел со слесарем за парой пива и вел свой обычно мягкий и ласковый разговор. И говорил все о том же, к чему за последнее время возвращался уже несколько раз.
-- Человек я еще не старый, но здоровьем особенным похвастаться не могу! Работа у нас все со свинцом, и пыль от литер идет очень вредная: садится на грудь. Так что на особо долгое существование я претензии иметь не могу. Ваше дело другое: вы и в восемьдесят лет будете богатырь-богатырем. А с другой стороны -- при моей некоторой обеспеченности для меня любопытно, кто же после моей кончины всем моим благоприобретенным имуществом воспользуется? Очень просто, что может оно поступить в казну, как выморочное. А в казне и без меня денег много. Так лучше уже я какого-нибудь хорошего человека облагодетельствую и заставлю его за мою душу Богу молиться. Не так ли?
-- Говорить изволите правильно! -- поддакивал слесарь.
-- Вся остановка, следовательно, за хорошим человеком. И, конечно, я желаю, чтобы оный хороший человек и мне самому, при жизни моей, соответственное одолжение делал.
-- Да, ведь, мы за вас всей душой готовы...
-- Не сомневаюсь! Но давая обещание вас наградить, я тоже, соответственно, желаю жить у вас, ни в чем себе не отказывая.
-- На это воля ваша! -- сказал слесарь. -- Человек вы свободный. Что хотите, то и делаете.
-- А вдруг да я пожелаю, а вы моему желанию препону поставите?
-- Какая же может быть препона?
-- Очень даже просто! Но помните, милый человек, что после хотя бы одной такой препоны все мое обещание навсегда нарушится. И даже в тот же час я и с квартиры съеду. Худого я пожелать не моту. Так и запомните!
Слесарь долго думал. Меняясь в лице, переворачивал в мозгу какие-то тяжелые мысли. Потом твердо и коротко сказал:
-- Запомню!
Во время этого разговора Настасья отлучалась по какому-то хозяйственному делу. И когда она вернулась, слесарь почему-то посмотрел на нее с тоской и злобой. Сказал, дождавшись ухода Ледорезова:
-- Ты вот что... Если там будет что опять у тебя с постояльцем, так ты не фордыбачь... И вообще... Что без меня дома делается -- я не знаю!
Настасья поняла не сразу. И только когда заметила, что муж упорно смотрит вниз, не поднимает перекошенного тоской лица, -- села в углу и заплакала. Эти слезы, как будто, успокоили слесаря. Он выпрямился, сердито напал на жену:
-- Чего ревешь? Что? Дура ты и ничего больше... Мы люди маленькие. Разве нам можно свою выгоду из рук упускать? Вишь, как сама разъелась при постояльце-то: поперек шире! Поди, не хочется тоже на голодную порцию садиться? Так и потерпи.
-- Жили раньше, -- не голодали!
-- А как жили? Во всем -- в обрез. Каждый грош учитываешь и все концы с концами не сходятся... Теперь так разве?
Настасья не возражала больше, но плакала еще долго. И потом, укладываясь вместе с мужем спать за печкой, не обнимала его, как прежде, а отвернулась лицом к стене, делала вид, что спит.
Метранпаж на другой день опять пришел с подарком: принес отрез шерстяной материи на платье. Материя была красивая, добротная, и досталась метранпажу совсем недорого, потому что он приобрел ее где-то на распродаже остатков. И точно о таком платье давно уже мечтала Настасья, потому что на именинах она была одета хуже жен мастеров, не говоря уже о дьяконице. Все-таки отказалась.
-- Не возьму! Не за что мне такие подарки дарить.
-- А я хочу, чтобы было за что...
Попытался обнять, и опять отвисла мокрая губа и дрожали серые руки. Настасья как-то очень неловко оттолкнула его, и метранпаж стукнулся головой об косяк. Ничего не сказал, только потер рукой ушибленное место и ушел в свою комнату.
Через полчаса выглянул.
-- Хозяюшка, надо бы мне подводу добыть!
Настасья заглянула. Все постояльцевы вещи уложены и даже лампа завернута в газетную бумагу.
-- Вы что же так?
-- Съезжаю-с! У нас контракт не писан. Когда захочу, тогда и могу съехать. При моем образовании я не привык, чтобы мне за любезность затылок в кровь расшибали.
У Настасьи захолонуло сердце. "В самом деле -- съедет. И тогда -- прощай все, и теперешнее довольство, и надежда на будущее. А что муж скажет?"
У женщины слезы живут недалеко. Опять заплакала.
-- За что же вы нас так? Оставайтесь, ради Истинного... Как я и мужу на глаза покажусь, если вы съедете?
-- Дело ваше! Разумеется, по головке он вас не погладит. Следовало поумнее быть, хозяюшка. Не затылки ломать, а уважить, когда честью просят.
-- Да, ведь, не могу же я... Такой грех... И перед Богом, и перед мужем...
-- Перед Богом на Страстной исповедаться можно, а насчет мужа вы разговор оставьте! И больше ждать у меня никакого желания нет. Или уважьте, или я сам сейчас за ломовым отправлюсь.
-- Хоть подумать еще дайте!
Ледорезов долго отказывался, даже тросточку уже взял в руки, чтобы идти за подводой, но, наконец, согласился подождать. Совсем недолго: до завтрашнего дня только.
-- И тогда уже, как угодно-с! Ничем не умолите. А супруга в это дело мешать нечего, потому что это наше, так сказать, частное соглашение.
Слесарь в этот день вернулся с завода позже обыкновенного и немножко навеселе. Метранпажа уже не застал дома. Пристально и испытующе смотрел на Настасью, но ничего не говорил. Поужинал кое-как и, видимо, без всякой охоты, и велел жене принести бутылку пива. Когда та вернулась из портерной, спросил вскользь, наливая стакан:
-- Ну, как у вас?
-- Ничего! -- сквозь зубы ответила Настасья. -- Шерстяное платье подарил мне.
-- А больше ничего не было?
-- Ничего.
Больше не расспрашивал, выпил пиво и лег спать.
Утром, еще до полудня, метранпаж пришел веселый, напевал песенку. Из кармана у него торчала бутылка киевской.
-- Для вас, хозяюшка! Откушайте для храбрости. Сейчас же и откушайте.