с отпетыми извращенцами, которых не мучили в детстве? Разве не бывает демонов, которые с ранних лет ведут себя странно, а то и с явными отклонениями? Да, с несколькими она даже имела дело. Может показаться, что Зло родилось вместе с ними, сплавилось с кожей, с каждой мышцей, каждой костью, каждым участком растущей коры головного мозга… Редкий случай, но так бывает, что приводит еще к одной гипотезе. Ведь жестокость должна откуда-то появиться, чтобы начать передаваться.
Людивина не могла оторвать взгляд от корней мангрового дерева и спрятанных под ними черных пещер. Может, в мире кроются первозданные пороки? Остатки первобытных аномалий или некое изначальное зло, чьи миазмы продолжают отравлять людей с большим или меньшим успехом?
Она встала и выплюнула кэроб в зеркало тьмы. Из воды взметнулось какое-то существо, проглотило его и исчезло, мягко плеснув волной.
Вот что мы такое.
Она смотрела на зелень вокруг своего роскошного бунгало из досок и соломы, которое светилось в темноте. Природа стрекотала, пульсировала, клохтала, не думая о человеке: пусть живет как хочет, важен лишь тот день, когда он превратится в потенциальный корм, когда его настигнет смерть.
Людивину одолевали сомнения. Готова ли она к очередному переводу? Сумеет ли оставить позади годы, проведенные в парижском отделе расследований, где занималась чрезвычайными случаями? Будет трудно отвыкать от людей, служивших с ней бок о бок.
Она тихонько покачала головой и ухмыльнулась.
Дело не в том, что я бросаю нерешенную проблему. Просто не знаю, готова ли к тому, что меня ждет, не совершаю ли ошибки…
Она так часто размышляла о природе зла, а теперь собралась нырнуть в сердце реактора, к чудовищам. В пасть чудовищ.
В департамент поведенческих наук, ДПН – к профайлерам, как журналисты называют его сотрудников.
Людивину перевели туда по рекомендации генерала, который возглавлял уголовный центр национальной жандармерии. Официально назначение еще не состоялось, но подвиги в ПО, парижском отделе расследований, давали ей некоторую свободу. Вступление в должность произойдет через несколько месяцев, за это время нужно оформить документы и проститься со своими.
Настоящей же проблемой был Ницше. И это его знаменитое рассуждение о бессилии разума перед лицом разрушения: «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя»[4]. Людивина знала его наизусть. Она испытала это на практике, на собственной шкуре. Пережила тяжелые травмы. Некоторые – совсем недавно. Тяжелые настолько, что она замкнулась в себе, защищаясь, отсекла все эмоции, решила стать военной машиной, мастером рукопашного боя, элитным стрелком, бегать марафоны, отмахнувшись от ран и от жизни, бурлящей под ними. Броня постепенно трескалась, и ей хватило эмоционального интеллекта, чтобы смириться со своими недостатками и даже подкармливать их, надеясь пробудить ту женщину, которой она была, со своими сомнениями, страхами – если не ужасами, – со всем, что делало ее человеком.
Сумеет ли она теперь, зная свои слабости, свои зияющие раны, противостоять высшим хищникам, которые жаждут отыскать их и пролезть внутрь?
У меня есть сила, чтобы защитить себя, потому что я знаю свои пределы. И потому что я видела монстров слишком близко.
И это еще слабо сказано. Но она выздоравливала.
И потом, черт возьми, не все преступники – потенциальные Ганнибалы Лектеры! Пора перестать их мифологизировать, большинство просто неудачники, больные люди с низким интеллектом…
Однако есть и гораздо более опасные. Людивина с такими общалась. Да, я знаю, что меня ждет, и могу с этим справиться.
За спиной открылись створки эркера. Людивина повернулась и увидела стройную спортивную фигуру.
– Ты не идешь спать? – мягко спросил Марк.
Людивине нравился его голос. Глубокий, интонация меняется даже в пределах одной фразы, словно уникальный, почти неразличимый акцент. Однажды это начнет меня раздражать, или всякий раз, когда он будет открывать рот, я стану ворчать, чтобы говорил нормально. Разве это не очевидная, предсказуемая динамика любви? Все, что соблазняет сегодня, завтра будет отталкивать…
Она тут же обвинила себя в цинизме: нельзя все портить под видом так называемой прозорливости. Любовь – это терпимость, повторяла Людивина себе в такие минуты. Одного без другого не бывает. Любовь – это умение каждый день понемногу убеждать себя в том, что такое возможно, что нельзя поддаваться дурным мыслям, как это только что сделала я.
– Иду, – шепнула она.
Марк исчез за занавеской, а Людивина снова окунулась в какофонию ночных голосов природы.
Последняя вспышка откровенности перед тем, как погаснут огни.
Дело не в том, что она боится покалечиться, столкнувшись с самыми отъявленными серийными убийцами Франции, – нет, нелепо так считать. Снова стать бесчувственной Людивиной в доспехах она тоже не боится. Будь это способом защиты, она бы залезла обратно в свой саркофаг после того, что пережила зимой, но ей удалось это перерасти[5]. Она бдительно следила за собой, и Марк в некотором смысле был бальзамом на ее раны.
Нет, ее мучил и лишал сна вопрос, почему она вообще захотела получить эту должность. Зачем ей лезть в головы монстров? Что это говорит о ней самой? Откуда это непреодолимое влечение? Что она пытается понять, ежедневно анализируя бредни жутких извращенцев? Ведь она воспользовалась своей репутацией, чтобы попасть в ДПН. На собеседовании с руководством и в отделе кадров она настаивала на переводе. И, несмотря ни на что, у нее получилось.
Внезапно хор насекомых и земноводных умолк, будто выключили звук. Тишина окутала Людивину, которая все еще стояла на краю террасы.
Длинное тело безмолвно плавало в нескольких метрах от нее. Мгновение назад этого существа здесь не было, а теперь оно смотрело из черной воды. Глаз Людивина не различала, но кожей чувствовала взгляд, улавливала пульсацию крови.
Хочешь, чтобы я прыгнула, да?
Она заметила, что ее босые ноги стоят прямо на бортике. Какая тут высота? Метра два? Не больше.
Персонал курорта предупреждал: «Главное, не подходите к воде, никогда и ни при каких обстоятельствах, она столь же красива, сколь и опасна». Даже чтобы сходить на завтрак или вернуться в номер из главного корпуса, приходилось вызывать дежурного, чтобы тот их проводил. Марк скептически шутил, что все дело в местном фольклоре.
Тем не менее тварь, которая плавала перед Людивиной и к ней приценивалась, не была мифическим животным. У нее восемьдесят зубов, а давление челюстей превышает полторы тысячи килограммов на квадратный сантиметр. Достаточно ста пятидесяти, чтобы сломать человеческую кость.
Людивина сделала полшага вперед, и треть ее стопы оказалась над пустотой. Она ступней почувствовала дерево, не успевшее остыть, а затем ласковый прохладный воздух под пальцами.
Существо не двигалось.
Ты выжидаешь, хочешь понять мои побуждения. Не знаешь, отдамся ли я смерти, когда она явится?
Друг на друга смотрели два живых создания. Одно в полумраке своего помоста, другое – почти невидимое, обманчиво спокойное, готовое наброситься, заметив малейшую слабину.
Людивина сделала шаг назад.
– Извини, дружок, не сегодня.
Тварь все еще смотрела на нее. Людивина улыбнулась абсурдности момента и отсалютовала собеседнику.
– Спасибо за встречу и урок, – вполголоса произнесла она.
В ответ – тишина.
Затем вода накрыла длинное существо, и оно ушло на глубину. Секунду спустя поверхность стала гладкой, словно никто не тревожил зеркального покоя.
2
Франция, две недели спустя
Красные полипропиленовые ленты, прикрепленные к решетке вентиляторов, с шелестом развевались под неустанным дыханием лопастей, щекоча сосредоточенное лицо Людивины Ванкер.
Молодая женщина вошла в комнату, держа перед собой «зиг-зауэр», как визитку. Спину ей прикрывал Сеньон, крупный и мускулистый коллега по ПО.
Допотопные обои отслаивались от стен, что придавало пестрым узорам текучую неровность в стиле Дали. Два окна гостиной скрывались за плотными двойными шторами, едва пропускавшими бледный утренний свет. Людивине его хватало, чтобы сориентироваться.
Два вентилятора, установленные по обе стороны от входа, гоняли между стен жирный сырой воздух. К нему примешивалась кислая вонь давно не мытой посуды, сваленной в раковину. Повсюду валялись заплесневелые коробки из-под пиццы и кастрюли с присохшими остатками протухшей еды. Над всем этим барражировали огромные черные мухи.
Мебель была старая. Потрескавшиеся диванные подушки из кожзама напоминали пожилых толстяков, чья кожа полопалась от чрезмерного загара, обнажив поролоновые внутренности. Исцарапанный стол. Пыльный абажур. Перекошенные дверцы шкафов. Грязный плиточный пол.
Прямо перед Людивиной начинался коридор с едва различимыми дверями нескольких комнат. Он был длинным и темным, и на секунду ей показалось, будто он тянется и тянется, словно засасывает ее через взгляд.
Огромный Сеньон прошел вперед и остановился сбоку от первой двери.
– Альбер Докен? – рявкнул он.
Никто не ответил. Ни звука, кроме непрерывного стрекота лент у вентиляторов.
У Людивины вспотели ладони, пистолет норовил выскользнуть, и она все крепче сжимала рукоятку, что было не очень правильно. Если придется в спешке контролировать давление на спусковой крючок, чтобы выстрелить вовремя, не слишком рано и не слишком поздно, застывший от напряжения палец может подвести. Так и происходят несчастные случаи. Трагедии. Но она ничего не могла с собой поделать. Пот лил рекой.
Это же смешно. Абсурдно после всего пережитого позволять эмоциям брать верх во время простого ареста.