Ничего удивительного, говорили люди, что на Стейтен-Айленде пропадает так много детей. В конце концов, сюда ведь свозят отходы со всего Нью-Йорка, поэтому типу вроде Кропси проще простого прятать тела на острове. Свалка тут образовалась еще в 1800-х, когда город тысячами свозил на Стейтен-Айленд людей с заразными болезнями: горемык с тропической лихорадкой, тифом, холерой и черной оспой. Потом туберкулезных больных стали отправлять в больницу Сивью; нищих, слепых, глухих, калек и выживших из ума стариков — в богадельню Фарм-Колони, а слабоумных — в государственную школу Уиллоубрук. Гангстеры избавлялись от трупов в лесах и на болотах. Власти сбрасывали тонны мусора на полигон Фреш-Киллз, который когда-то был приливной топью, изобиловавшей растениями, лягушками и рыбой, а теперь кишел крысами и одичавшими собаками. Может быть, копам стоит поискать пропавших детей там.
В этот момент в помещение станции вошла женщина в клетчатом пальто, принеся с собой порыв холодного воздуха, который промчался по залу ожидания и словно призрачной рукой взметнул листовки. Женщина торопливо прошла в зал, пихнув Сейдж в плечо, и направилась дальше, даже не извинившись.
Возвращенная таким образом к действительности, Сейдж отвернулась от листовок, с размаху толкнула дверь станции и вышла на улицу, в тусклый зимний свет. Зажгла сигарету, глубоко затянулась. Хэзер и Дон были правы насчет Ноя. А вдруг они были правы и насчет Кропси? Вдруг он действительно похитил Розмари? Сейдж сделала еще одну длинную затяжку и пошла по тротуару, уговаривая себя прекратить маяться дурью. Никакие беглые психи с крюком вместо руки или отточенным топором не охотятся на детей и не утаскивают их в лабиринты под развалинами старой туберкулезной больницы, чтобы принести в жертву Сатане. Просто всегда легче поверить в страшилище, чем признать, что в мире столько скверных людей.
Но если Алан не врал и Розмари последние шесть лет жила в Уиллоубруке, в безопасности, окруженная заботой, почему она пропала? Как ей удалось улизнуть от врачей и санитаров, которые должны были присматривать за ней? Неужели Сейдж обнаружила, что сестра все еще жива, только для того, чтобы снова потерять ее? Сейдж уже потеряла достаточно любимых людей.
Нашарив в кармане куртки автобусный жетон, она крепко сжала его в кулаке и направилась к выходу номер восемь, куда с минуты на минуту должен был подойти автобус до Уиллоубрука. Если остановить грохот в голове и бурчание в желудке, то, возможно, получилось бы мыслить здраво. Сейчас важнее всего придумать лучший способ найти Розмари. Не злиться на подруг и на своего парня — ладно-ладно, бывшего парня, — не жалеть себя, не переживать насчет какого-то якобы массового убийцы. Нужно сохранять самообладание, чтобы сосредоточиться на будущих действиях в Уиллоубруке. Хорошо бы поисковая группа позволила ей подключиться. Конечно, в последний раз Сейдж видела Розмари шесть лет назад, но уж свою сестру по-прежнему знает лучше, чем кто-либо другой. Розмари ужасали всякие глупости и отвлеченные образы, которых больше никто не видел и не понимал; вполне возможно, что кто-то или что-то в Уиллоубруке напугало ее, и она спряталась. Может быть, поняв, что Сейдж ищет ее, услышав свое имя, она выйдет — если прячется, конечно. Сейдж знала только, что будет звать сестру, пока не охрипнет и сломленный отчаянием голос не перестанет выкрикивать три слога ее имени; пока не обшарит каждый угол и каждую щель и не перевернет последний булыжник.
На углу возле станции на замусоренном тротуаре сидел, сжавшись под одеялом, бездомный в потрепанной армейской куртке и поношенной бейсболке «Янки», из-под которой свисали длинные сальные волосы. Рядом с ним стояла картонная табличка с надписью: «Инвалид, ветеран Вьетнама. Пожалуйста, помогите». Взглянув на Сейдж печальными карими глазами, похожими на влажные стеклянные шарики, утонувшие в бородатом лице, он протянул пустую жестянку из-под супа:
— Не пожалеете пару монет раненому ветерану?
В голове у Сейдж зазвучал голос Алана, запрещающий давать деньги бездомным, которые все спустят на спиртное и наркотики, особенно этим «детоубийцам» — вьетнамским воякам. Но она рассудила, что бездомным тоже нужно есть и что несправедливо судить всех ветеранов по отдельным личностям, поэтому предпочла вообразить, что мелочь, которую она отдаст попрошайке, будет истрачена на чизбургер из «Макдоналдса» или яблочный пирог. Сунув в рот сигарету, она нашарила в кармане мелочь, оставшуюся после покупки автобусных жетонов, и бросила ее в жестянку ветерана. Мало, конечно, но все-таки помощь.
— Благослови вас Господь, мисс, — сказал он, обнажив в улыбке ряд кривых зубов.
Кивнув, она двинулась дальше, ежась от холода. Ко всему прочему пошел снег, а на ней была короткая замшевая куртка, вельветовая мини-юбка и деревянные сабо на босу ногу. Не слишком удачный выбор одежды для нынешнего дня, но Сейдж не думала о погоде. К тому же она сказала Алану, что идет с подругами в торговый центр. Конечно, будь отчим повнимательнее, заметил бы, что она не накрасилась и не приняла душ. Все знали: она скорее умрет, чем появится на людях с немытой головой и без макияжа. По крайней мере, это знали все близкие люди. Пожалуй, следовало бы радоваться, что он ничего не заметил: заподозрив, куда она собралась, он мог бы попытаться остановить ее. А может, и нет. Трудно сказать. Его мало что волновало, кроме охоты, бутылки виски и спорта по телевизору. А уж она, Сейдж, и подавно: пусть тусит хоть всю ночь, лишь бы домой ее не доставляли копы. Алан проявлял к ней интерес только тогда, когда она непосредственно осложняла ему жизнь, как в прошлом октябре, когда директор школы застукал ее за курением в женском туалете и отчиму пришлось уехать с работы на свалке Фреш-Киллз, чтобы забрать ее. Тогда он орал и вопил, грозился запереть ее в спальне на неделю, или месяц, или сколько ей там понадобится времени, чтобы она усвоила урок. Конечно, это была только угроза. А приведение этой угрозы в исполнение было слишком хлопотным делом.
Иногда было трудно сказать, кто из них более несчастен — она или Алан. Сейдж никогда не понимала, что мать нашла в нем. После того как начальник бросил ее, она встречалась с другими мужчинами — достойными, с приличной работой. Видимо, просто Алан оказался единственным, кто изъявил желание жениться на женщине с двумя детьми. Но в дураках остался именно он. Дочери прилагались в нагрузку к матери, но теперь ценный приз исчез, а он остался с нагрузкой, которая ему сто лет была не нужна. Давно, еще до того, как мать погибла в той пьяной автокатастрофе, Сейдж усвоила, что никогда не сможет угодить Алану. Она так часто подумывала сбежать, что уже сбилась со счета. Но куда идти? Никаких близких родственников рядом не было, а подруги не располагали свободной комнатой. Хэзер жила в квартире и делила одну из двух спален с четырьмя сестрами; родители Дон были не лучше Алана, пропивая деньги и бросая дочку с младшим братом на произвол судьбы. Да и в любом случае никто из них не взялся бы кормить еще один рот. Родители матери давно умерли, после чего она перестала разговаривать со своей единственной сестрой. К тому же Сейдж сомневалась, жива ли тетка вообще, а уж адреса ее и подавно не знала. Будь они с Ноем все еще вместе, можно было бы переехать к нему, да вот только его мамочка считала своего мальчика совершенным ангелочком, который помогает старушкам переходить дорогу и бережет себя для женитьбы. Скорее рак на горе свистнет, чем она позволит подружке спать с ним под одной крышей. Ладно-ладно, бывшей подружке.
Хуже всего, что Сейдж понятия не имела, где ее отец. Никаких телефонных звонков на Рождество; никаких поздравлений с днем рождения по почте. Это было так не похоже на него. Мать утверждала, что он начал жизнь с чистого листа и не желает иметь дела со своей старой семьей, но что-то странное было в том, как она это говорила: может, ядовитая нотка в голосе или то, что она продолжала винить его за уход. Или дело было в том, что она считала своих дочерей обузой, а он называл их чудом. Если бы Сейдж пришлось биться об заклад, почему они больше не слышали о папе, она бы поставила деньги на то, что мать не дала ему их новый адрес и номер телефона, когда они переехали к Алану. Тем не менее, если бы отец уж очень захотел их найти, нашел бы…
Ее часто подмывало спросить у матери, знает ли та, где отец, можно ли ему позвонить, — но Сейдж никак не могла решиться. Ведь если в словах матери есть хоть чуточка правды, то быть отвергнутой по-настоящему оказалось бы слишком тяжело. В первый раз это было вроде ампутации, во второй раз это будет смерть.
Сейдж часто воображала папу с другой семьей; интересно, есть ли у него еще две дочери или, может быть, сын. Порой она представляла, что наткнулась на девочку, как две капли воды похожую на них с Розмари, и тогда, считай, они будут тройняшками, а не двойняшками. Она задавалась вопросом, живут ли они в более пристойном квартале — выбрался ли отец из дешевого жилья, подальше от разрушенных многоквартирных зданий и домишек на две спальни, где почти у каждого ее знакомого отец, мать или дядя работали на свалке Фреш-Киллз.
Подумав о своей разрушенной семье, Сейдж ощутила, как в горле встал горячий комок. Никто не знает, где она сейчас и что собирается делать, этакое перышко: ветер дунет и унесет, и никто ее не хватится.
Вот Розмари — та, конечно, хватилась бы. Если бы ее не отправили незнамо куда.
Розмари. Ее близнец. Она жива. В это все еще не верилось. Что они обе почувствуют, когда снова увидятся? Неловкость? Удивление? Заплачут, усядутся в обнимку на полу? Вспомнит ли ее Розмари? Будет ли это чудесное воссоединение или еще одна душераздирающая потеря? По спине Сейдж скользнула дрожь возбуждения, приправленного страхом.
Прошлой ночью, узнав, что сестра жива, Сейдж решила, будто видит сон или смотрит кино. В нужном месте в нужное время она оказалась, а то никогда бы не узнала правду.
В одиннадцатом часу вечера она решила удрать к подружкам. Вышла из своей комнаты, прокралась по коридору квартиры на четвертом этаже, нащупывая путь среди охотничьих ружей и пластиковых бельевых корзин, набитых мятой одеждой. Она возненавидела это место сразу же, как только они въехали сюда. Может быть, потому, что оно походило на ее жизнь после ухода отца — хаотичную, неряшливую, непредсказуемую. Кухня была маленькой и тесной, с плитой оттенка «золотая осень» и таким же холодильником, знававшим лучшие времена. В шкафах воняло мышами и мочой, а тонкие стены пропускали любой звук: работающий фен, женский смех