1
А теперь — представьте себе город у залива, январь, мокрый снег летит с неба. Центральный вокзал. Из цветов лучше всего подойдет серый: солнце, спрятавшись за облаками, весь свой жар отдает другой половине мира и сочиненным там историям. Толпа на тринадцатом перроне гуще, чем на других. Теперь, вооружившись необходимым в нашем деле ивовым прутом, нащупаем им верное направление и двинемся, рассекая толпу, к группе незнакомых между собой путешественников-статистов. По-видимому, никто из них не играет заметной роли в жизни, хотя — как знать, вдруг не мы одни заняты поисками персонажа для нового романа. А если так, то и среди них могут оказаться те, кто попадет отсюда в какую-то другую историю. Парень в коричневой куртке — нет… молодая дама с ребенком — нет… трое солдат — тоже нет, мужчина в необычной шляпе — слишком стар, поиск затянулся, нам надо успеть до отхода поезда. А вот, наконец, и он: за мощной спиной баварца, во всю ширь развернувшего «Бильдцайтунг»… Этот? С редкими взъерошенными волосами и слезящимися от холода глазами? Нет-нет, вон тот, чуть дальше. Ты не туда смотришь, наш нетерпеливо поглядывает на часы, его ни с кем не спутаешь. Бледный, в замшевых английских башмаках, фланелевых брюках хаки, сером тяжелом пальто и с красным кашемировым шарфом на шее — это он. Что-то у него не в порядке с одеждой… цвет? или старомодный фасон? Так мог бы одеться художник, отставной капитан или горожанин, собравшийся в Ларен на хоккейный матч, в котором участвует его дочка; похоже, он напяливал на себя вещь за вещью, сам не понимая, как хочет выглядеть, а красный шарф — отвлекающий маневр, попытка скрыть разнобой в одежде. Подойдем-ка поближе. Дамы, скорее всего, находят его привлекательным, просто сегодня он одевался второпях. И, уже садясь в вагон, продолжает озираться, словно все еще ждет кого-то. Поздно. Поезд отправляется на Хаарлем, можно начинать.
Судьбы людей переплетаются в неведомых глубинах, и соприкосновение между ними, даже недолгое — важное событие. Как в химии: одни элементы, соединяясь, сливаются друг с другом, другие — несоединимы. Иногда судьбы сливаются надолго. А все вместе похоже на приготовление сложного блюда. Ты права: здесь никто ничего не готовил, поваром можно считать саму жизнь, правда? Так что кроме химии потребуется масса других вещей. На приготовление одного блюда нужно больше времени, чем на приготовление другого, плиты расставлены по всей планете, результат непредсказуем. Это самое длинное сравнение в моем рассказе; теперь, покончив с дурацкой абстракцией, придется признать, что если жизнь и похожа на повара, то скорее на повара-идиота. Исправлять ее ошибки приходится людям, а потом за дело берется литература, выигрывающая в любом случае. Итак, начнем.
2
Эрик Зондаг не мог понять, с какого бодуна его понесло в Австрию. Было холодно и чувствовал он себя неважно, что же касается ближайшего будущего, он знал одно: придется пройти курс лечения, рекомендованный его другом, Арнольдом Пессерсом. Арнольд, как и Эрик, дошел в своей земной жизни до той черты, за которой, по мнению поэта, человек попадает в сумрачный лес, по мнению же докторов — в не имеющую ясно очерченных границ область «среднего возраста» — дурацкое название, между прочим: как будто дата смерти может быть известна заранее. Ведь если, к примеру, конец наступит раньше, чем верящий статистике человек его ожидает, то «серединой жизни» придется считать молодость (от этой мысли у Эрика всегда портилось настроение), зато если он наступит позднее, «середину жизни» придется сдвинуть вперед. Поезд опаздывал, и Эрик наблюдал сквозь запотевшую стеклянную стену вокзала встрепанный штормом залив и бешено крутящиеся над ним полотнища мокрого снега. Сегодня пятница, но вечернюю газету, для которой он писал, еще не доставили в киоски, жаль, что до отъезда не удастся насладиться собственной статьей, в которой он облил грязью последний роман одного из корифеев отечественной литературы. Некоторые писатели давно превратились в желчных стариков, мусолящих лишь старые идеи, перенося их из книги в книгу, но все еще лопающихся от сознания собственной значительности; к тому же в Нидерландах писатели помирают крайне редко. Реве, Мюлиш, Клаус, Ноотебоом, Волкерс, написавшие свои главные вещи, когда Эрик был младенцем, даже не собираются останавливаться; еще возмутительнее то, что они чересчур буквально понимают идею бессмертия. Герл-френд Эрика Аннук, работавшая в отделе искусства конкурирующей газеты, уже намекала ему на «не всегда справедливую» критику.
— Ты написал такую ядовитую статью, потому что завтра уезжаешь.
— Ничего подобного. Я всю жизнь знаю этого типа, а его книги, пожалуй, смог бы написать ничуть не хуже.
— Кто ж тебе мешает? Хоть раз в жизни заработал бы приличные деньги.
Аннук была восемнадцатью годами моложе Эрика, и он считал это непростительной наглостью с ее стороны. Они уже четыре года были вместе, но так и не съехались, каждый изо всех сил держался за собственную квартиру: она жила на Севере, по ту сторону порта, он — к югу от центра, недалеко от Музея, что создавало определенные сложности при ежедневном общении. Она называла жилище Эрика «конурой немолодого пса», ему же квартира Аннук на восьмом этаже, откуда открывался вид на плоский полдер, напоминала операционную. В белом, полупустом, дочиста вылизанном помещении, полагал он, невозможно по-настоящему расслабиться, так что в собачьей конуре они ночевали чаще, чем в операционной. Но Аннук это не нравилось. Вот потому-то, подумал он, она все чаще на меня сердится. Вчерашний разговор о статье показался ему чересчур резким.
— Ты просто ревнуешь меня к нему.
— Ревную? К этому надутому пустобреху?
— Надутый или нет, а писать он умеет.
— Вы тоже его критикуете.
— Конечно, но критика наших авторов конструктивна. А ты поносишь все его творчество чохом.
Запланированная ночь любви, таким образом, была сорвана. И ответственность за это лежит на лучших представителях литературы Нидерландов.
— Тебе давно пора заняться собой, — сообщила она с утра пораньше. — С тобой явно не все в порядке!
Тут она права. Стоя у окна ранним январским утром и озирая бесконечный унылый полдер, небритый пятидесятилетний мужчина и сам понимал (еще до того, как по радио рассказали о двенадцати убитых в секторе Газа), что в других местах в эту самую минуту может происходить нечто по-настоящему ужасное, несравнимое с бесконечно заходящими в тупик парламентскими дебатами о формировании нового правительства.
— Мне не от чего лечиться. Что за бред — платить такие деньги за то, чтобы неделю ни черта не жрать.
— Если относиться к этому с предубеждением — ничего не выйдет. Надо наконец избавиться от лишнего веса, на который ты вечно жалуешься. И Арнольд говорит, что после курса чувствует себя обновленным, словно заново родившимся.
— Тебе этого хочется?
— Чего?
— Чтобы я заново родился. Чтобы стал, в моем возрасте, другим человеком. Я и к себе-теперешнему едва успел привыкнуть!
— Ты, может быть, и успел привыкнуть. А я то и дело впадаю в депрессию. Не хочется тебя расстраивать, но скажу прямо: ты слишком много пьешь!
На это ему ничего было ответить. Далеко внизу огромный белый грузовик, с математической точностью миновав синюю «хонду», вписался в поворот.
— Мне страшно нравится, как Арнольд похудел. И он совсем перестал пить.
— А жалеет только о том, что ему не все можно есть.
Короче, разговор не сложился с самого начала. Он снова взглянул на часы, но тут ожил вокзальный репродуктор и предупредил, что поезд задержится еще на несколько минут. Он не мог понять, почему выбрал именно этот поезд. В Дуйсбурге ему предстояла пересадка на ночной до Инсбрука, и, видимо, что-то в слове Дуйсбург зацепило его внимание. Серый немецкий город увидел он, город, пропахший войной так сильно, что запах этот до сих пор чувствуется, а пережитое Verelendung[28] не позволяет ему отбросить прошлое и развернуться по-настоящему.
3
Так оно и оказалось. Вдобавок здесь было холоднее, чем в Амстердаме. Ощущение войны накрыло его с головой, гигантские красно-черные заголовки «Бильдцайтунг», которую читал в купе случайный попутчик, грозно глядели изо всех киосков, он потерянно описал круг, понимая, что идет на поводу тайного желания опоздать. Почему он вечно всюду опаздывает? Позвонила Аннук, но поговорить они не смогли: он ничего не слышал. Немецкий поезд прибыл вовремя, и Эрик с трудом втиснулся на узкую, низенькую полку; в пути металлические голоса репродукторов будили его всякий раз, когда пора было отправляться с очередной станции; жалобные гудки поездов казались ему прелестными. Он любил поезда. Вагон мягко покачивало, невидимые барабанщики отбивали под полом убаюкивающий ритм, и, засыпая, он впервые за день почувствовал себя почти счастливым. Он не понимал, зачем позволил им втравить себя в эту безумную авонтюру, но Арнольд Пессерс часами убалтывал его восторженными рассказами о том, какую легкость он ощущает после оздоровительного курса. Вспоминая об этом теперь, Эрик понял, как достал его Арнольд своими разговорами. Они были ровесниками, и каждый точно знал, каких историй ожидать от приятеля. Как-то раз с Арнольдом приключилась великая трагическая любовь — в Японии, с моделью, которую он фотографировал. Сложные любовные коллизии прекрасно смотрятся в мыльных сериалах, но выслушивать рассказы о них в обычной жизни невозможно. Так бесконечные попойки, сопровождающиеся одними и теми же рассказами, в конце концов остонадоели друзьям, и фотографу пришлось самому тащить себя за волосы из болота. Есть что-то мистическое в способности людей раз за разом наступать на одни и те же грабли. Эрик поежился. Бросить пить казалось ему, пожалуй, самым страшным в жизни испытанием, он уже не помнил тех времен, когда не пропускал хотя бы по два-три стаканчика в день. Медики считают это алкоголизмом, но он никогда не пьянел, не страдал по утрам от похмелья, и баланс у него сходился при любой проверке. Да-да, соглашался Арнольд, но рано или поздно придется платить по счетам. И начинал рассказывать о фантастической регенерации печени, исчезнувшем жире, вернувшейся молодой энергии и новом стиле жизни, свод правил которой больше всего походил, по мнению Эрика, на устав монастыря, где одни продукты нельзя было употреблять в пищу вместе с другими, салаты запрещались по вечерам, фрукты после обеда считались смертельно опасными («они сгниют у тебя в желудке»), крепкие напитки годились лишь для самоубийц, вино применялось не для улучшения качества трапезы, но как лекарство, а курение отвергалось. Один-два стакана в день, Господи, легче удавиться с тоски. Но Арнольд действительно похудел, с этим не поспоришь.
Около семи он проснулся. Ситуация становилась все более серьезной: через час они прибудут на место. Деревни, горы, туман, дома, свет в окнах, тени людей за светлыми занавесками. В Инсбруке он отнес багаж в камеру хранения. Арнольд рассказывал, как найти остановку «синей» линии метро, идущего до Игле, но он решил не спешить. Сперва пройтись. Отыскать кафе «Центральное». В это изумительное старинное австрийское кафе, по словам Арнольда, ходил читать газеты сам Томас Бернард. Эрику Зондагу Бернард нравился потому, что со смертью Херманса в Голландии не осталось писателя, который умел бы столь же виртуозно использовать в высокой литературе обсцентную лексику; вдобавок Бернард, в точности как Херманс, предпочитал писать о горькой, лишенной иллюзий любви. Но более всего Эрика восхищал стиль изумительных ругательств Бернарда, страстная ярость высказываний, сдобренных тайным состраданием, с которым австрийский автор повествовал о своем окружении, своей стране и своей жизни, «осененной», как сам он выражался, «крылом смерти».
В кафе он проглядел Standard, газету, казавшуюся выцветшей от времени благодаря желтоватой бумаге, на которой ее печатали, и это тронуло его, внеся анахроническую путаницу в контекст мировых новостей об Ираке, Израиле, Зимбабве; впрочем, старинная мебель и негромкий, точно в старые времена, гул голосов помогали ощутить анахронизм в любом из местных кафе; приятно было представлять себе, что за соседний столик вот-вот усядется Кафка или Шницлер, Карл Краус или Хаймито фон Додерер.[29] Похоже, подумал он, австрийцы специально задерживаются на полшага, отставая от слишком торопливо прогрессирующего мира. И заказал еще кофе.
Королем задержек звала его Аннук.
— Ты понимаешь, что ты делаешь? Мысленно очерчиваешь круг, как можно более удаленный от письменного стола, а потом часами блуждаешь по нему, не приближаясь к компьютеру. Как будто ожидаешь форс-мажорных обстоятельств, которые помешают тебе завершить работу.
— Но я тем временем обдумываю…
— Да-да. Как свалить работу на кого-нибудь другого.
Это была неправда, но разве ей объяснишь? Чаще всего задержки случались, когда новый писатель оказывался не очень хорошим. Едва ли не ежедневно появляются новые имена, но даже если оглянуться в поисках первоклассных писателей назад, в век двадцатый, и спросить себя: многие ли преодолели границу столетий, — увидишь бесконечный поток невнятного дерьма, устаревавшего раньше, чем книга успевала покинуть список бестселлеров.
— Ты слишком строго всех судишь, — сказала Аннук на прощанье, и в голосе ее послышалось что-то похожее на жалость. — Обещай мне, если это не слишком трудно, добравшись до места, забыть обо всех делах и не занимать себя посторонними мыслями. Подумай о своем давлении. Тебе уже не двенадцать лет.
Эта фраза в последнее время повторялась слишком часто. Почему, собственно, двенадцать (а не двадцать четыре или тридцать два, ведь оба эти возраста тоже давно позади), он не понимал, может быть, ей казалось, что «двенадцать» теряется в бесконечной дали. У него действительно высокое давление, артрит и другие скрытые недуги, из-за которых жизнь партнера, едва достигшего сорока, может превратиться в ад. Эрик вдруг осознал свой возраст, стремительно приближающийся к цифре, слишком часто упоминавшейся в объявлениях о смерти. Средняя величина ее возрастала после случаев массового отравления сальмонеллой в каком-то из домов престарелых, однако троица перепивших или накурившихся на дискотеке подростков, в слепом стремлении к смерти врезавшихся в глухую стену, мигом восстанавливала равновесие. Нечего об этом думать.
— …иначе получится, что ты просто выбросил деньги на ветер, — закончила Аннук.
А деньги-то немалые. Особенно в свете того, что, по словам Арнольда, есть там вообще не будут давать.
4
«Синее» метро оказалось обычным трамваем, ходившим раз в час. Они почти сразу выехали из Инсбрука и покатили по заснеженному лесу. Строка Константина Гюйгенса — «кипенно-белое кружево легкого снега» — вспомнилась Эрику и показалась лучшей из написанного о снеге в мировой поэзии. Вообще-то он лишь изредка вспоминал о Бредеро, Хоофте[30] или Гюйгенсе. По нескольку строк из Катса и Вондела, и, может быть, та строка Гортера, где упоминается о «стоящей на дерьме стране туманов» — навсегда останутся в языке, считал этот голландец, поклонник Шекспира и Расина, но ими вполне можно ограничить знакомство с отечественной классикой.
Ослепительно сиял снег, серый туман родных полдеров отпускал его. Невесомое белое кружево украшало деревья, крыши, поля. Кроме него, до Игле, конечной станции в маленьком городке, доехало всего двое пассажиров. Церквушка, просторные дома, увенчанные сложенными из некрашеных бревен мезонинами, в которых по-прежнему размещаются сеновалы или мастерские, стены украшены изображениями святых в интерпретации местных художников. Дощечка с выписанным готическими буквами названием «Альпенхоф» указала ему путь: прямую тропу, ведшую в гору. Было скользко, Эрик, обутый в городские башмаки на кожаной подметке, несколько раз едва не упал. Задыхаясь, он взобрался наверх, увидел заснеженный сад, за ним — сложенное из камня длинное низкое здание. И запаркованные возле него «БМВ», «ягуары» и «вольво», прибывшие, если судить по номерам, из Лихтенштейна, Швейцарии, Германии… даже из Андорры. Об этом Арнольд не рассказывал. Он говорил только о симпатичном персонале, который ко всем относится одинаково, и необычайно привлекательной, неформальной обстановке в заведении.
— Кроме того, Эрик, дополнительные connaissance du monde[31] тебе не помешают, а лишний кислород после двадцати лет редакционной горячки нисколько не повредит.
За стеклянными дверьми проходили куда-то люди в белых купальных халатах. Последний шанс сбежать.
— Трус.
— Да, Аннук.
Он вошел. За стойкой восседала дама, судя по цвету лица, только что вернувшаяся из Тенерифе, впрочем, с тем же успехом она могла проводить час-другой ежедневно внутри штуковины вроде тостера, которыми наверняка оборудован их солярий. Фрау доктор Никлаус. Эрик назвал свое имя, и фрау доктор немедленно его перевела:
— Herr Sontag! Herzlich wilkomen![32]
Казалось, уже несколько дней она полна нетерпения: когда же наконец появится Эрик. Он был немедленно представлен даме по имени Рената, распоряжавшейся в столовой. Та тоже нетерпеливо ожидала его прибытия. До поцелуев, правда, дело не дошло, но, подводя Эрика к двухместному столику у окна, который ему предстояло делить с Herr Doktor Krüger[33] из Регенсбюрга, она чуть приобняла его, словно предлагая тур вальса. Он будет рад такому соседу, не правда ли?
— Я выбрала для вас столик с видом на горы, Herr Sontag, поскольку вы прибыли из Голландии, а там нет гор. Ваш курс официально начинется с завтрашнего дня, но уже сегодня можете пообедать здесь. Или поешьте в деревне прежде, чем начать курс, — последняя трапеза на воле, так сказать. Как вам будет удобнее.
Оказывается, это — деревня. Он развесил одежду, разложил книги, как всегда надеясь, что теперь-то найдет время почитать для собственного удовольствия, потом, немного отдохнув, отправился обедать в деревню. В «Золотом гусе» Эрик, ради соответствия названию, съел порцию гуся и запил его густым австрийским вином. Едва он пустился в обратный путь, как повалил снег, крупные белые хлопья закружились перед глазами, мешая отыскать верную дорогу, а то, что за Blauer Burgunder[34] последовала пара Himbeergeist[35] (последняя трапеза, как никак!) только усугубило ситуацию. В постели он собирался почитать брошюрку, полученную от фрау Никлаус, но, следуя правилу Маймонида («не навреди!»), отказался от этого намерения. Ибо чтение сентенций вроде: «Überreichliche Mahlzeiten wirken auf jeden Körper wie Gifte und sind Hauptursachen für alle Krankheiten…[36]» могло дурно сказаться на процессе усвоения не столько даже гуся, сколько вина и шнапса. Осознавая, что, впервые совершив смертный грех — нажравшись перед сном, — попал в ужасное с точки зрения статистики положение по уровню содержания калия, магнезии и кальция в крови, он принял решение не просыпаться до утренней гимнастики в Wald[37] и погрузился в милосердный мрак…
5
…о происходившем в ту ночь в лесу нам известно больше, чем ему. Пришельцу из Нижних Земель не стоит беззаботно засыпать под сенью гор. Окно оставалось приоткрытым, холодный ветерок гулял по комнате. Что-то снилось человеку, лежавшему в постели, но сны эти забылись, а в глубине леса сова, неслышно для него, уносила в когтях очередную жертву, а где-то срывался с места вспугнутый олень; назавтра, во время прогулки, Эрик наткнется на темные следы, оставленные ими в снегу. Но то будет днем, а проснувшись поутру, он увидел освещенную восходящим солнцем цепь гор, слегка тронутых розоватым светом, словно начищенные до сахарного блеска острые зубы, испачканные кровью.
В столовой Эрик застал восседавшего за их общим столом доктора Крюгера, в таком же белом купальном халате, как и он сам. На тарелке его ожидала сиротливая булочка, рядом стояла мисочка с коричневатой жидкостью. Эрик беспомощно поглядел на свой завтрак, потом на доктора Крюгера, который тут же представился, и мужчины, облаченные в банные халаты, пожали друг другу руки. Рослый Крюгер, выглядевший так, словно занимался утренней гимнастикой на снегу (так оно, собственно, и было) и принимал по утрам холодный душ, чтобы, подобно Эрнсту Юнгеру, прожить до ста лет, вздохнул: ах, Голландия… и тотчас рассказал, как его автомобиль обчистили в Амстердаме. Он, гинеколог по профессии, ежегодно проводит две недели в Альпенхофе, после чего чувствует себя словно заново родившимся, а Эрику он советует нарезать черствую булочку на тоненькие ломтики, это довольно трудно, булочка крошится под ножом. В мисочке — льняное масло, в него надо макать хлеб, когда ешь, для снижения уровня холестерина. Кофе и чаю, настоящего чаю, gab es nicht,[38] только бальзамин, розмарин или бог знает какую еще волшебную лекарственную смесь, ее положено выпить через двадцать минут после завтрака. И pass auß[39] каждый кусочек полагается пережевывать не менее двадцати раз. Эрик огляделся. За соседним столом сидела женщина, выглядевшая так, словно с рождения занималась балетом. Глядя прямо перед собой, она шепотом вела счет.
— Guten Morgen Herr Sontag! Haben Sie gut geschlafen? Und was möchten Sie zu Ihren Brötchen?[40]
Он немедленно перестал считать.
— Вы можете выбрать между ложкой йогурта и кусочком козьего творога с зеленым лучком, — пришел на помощь доктор Крюгер. Тотчас же было принесено блюдечко с козьим творогом. И Крюгер сообщил ему, что сейчас он получает «мягкую» Ableitungsdiät.[41]
— Все мы едим чересчур много! Оглянитесь вокруг! Посмотрите на их животы, выдающие обжор с голо… — Не успев закончить фразу, он опустил глаза и обнаружил по ту сторону стола объемистое пузо Эрика. — Aber trotzdem![42] Всякий имеет право встать к зеркалу лицом, чтобы не видеть размеров своего живота, но если, чуть-чуть повернувшись, поглядеть на себя в профиль, увидишь круглое пузо чудовищного размера, начинающееся из-под ребер, можете сами поглядеть, когда пойдете в сауну или в бассейн. Вот чем хороша их диета. Никаких сырых овощей: ни капусты, ни лука, ни чеснока! Ни капли свиного жира, то есть ни грамма колбасы, ни грамма рафинированного масла, только легко усваиваемые сорта зерновых и молочные продукты — все рассчитано (gnadenlosl[43]) так, чтобы еда легко переваривалась, чтобы ничего не задерживалось. Нельзя считать Mensch[44] животным, он скорее растение! Растение с корневой системой! Как разветвленная корневая система растения получает питательные вещества из земли, так и кишечные ворсинки всасывают полезные вещества из материала, попадающего в пищеварительный тракт, и передают его через кровь организму! А сейчас мне пора: курс лечебной хотьбы.
Доктор Крюгер поклонился и исчез, оставив Эрика в некоторой растерянности. Никогда раньше он не думал о своих кишках и плохо представлял себе, как работает его организм; впрочем, во внутренностях своего «вольво» или компьютера Эрик разбирался не лучше. Кровь — то, что находится внутри, и, если повезет, никуда оттуда не денется, а сердце перекачивает ее по кругу, в его случае — почти пятьдесят лет, но что там в точности происходит, он не знал. Прописывая ему таблетки для понижения давления и уровня холестерина, врач заметил: человек, не знающий, как устроено его тело внутри, пребывает на до-Везалиевой[45] фазе развития.
— Но я прекрасно себя чувствую.
— Это ничего не значит. Потому-то эту штуку и называют безмолвным убийцей. Повышение давления и уровня холестерина помещает вас в группу риска. Придется пить то, что я прописал.
Рената возникла перед ним.
— Вы не забыли? Вас ждут внизу. Сибилла возьмет у вас кровь и померяет давление, потом — сенная ванна.
Он спустился по лестнице белого камня и попал в небольшой альков, где несколько пациентов уже ждали своей очереди. Напротив, в просторном белоснежном холле, за сияющей белоснежной стойкой сидели юные девушки в белоснежных одеждах. Слышалась немецкая и русская речь, а также легко отличимые на слух варианты немецкого, возникшие в долинах Австрии и Швейцарии, отделенных от Германии высокими горами; эти языки, к которым обычно подают вяленое на солнце мясо и несколько сортов хорошего сыра, удивительно приятны на вкус.
— Herr Sontag?
Одна из белоснежных девушек. Сибилла. Она чуть косила и двигалась легко, словно ничего не весила. Эрик видел, как она подала ему руку, но не ощутил ее веса в своей ладони. Зато, когда она брала кровь, он тоже ничего не ощутил. Он смотрел на красную жидкость, текущую по трубочке, и ни о чем не мог думать.
— Вот увидишь, — говорил Арнольд, — дня через два ты полностью отдашься процессу. Станешь мягким, как воск, в их руках.
Так оно и было. Чуть косящая девушка влекла его за собой, словно они были соединены намертво, как два космических корабля; она откинула занавес, постелила на кушетку кусок прозрачного пластика, велела ему раздеться, лечь и не шевелиться. Он пытался заглянуть в тот ее глаз, который не косил, чтобы прочесть в нем свою судьбу, но она нажала на кнопку, и он мгновенно оказался в замкнутом пространстве, а вокруг вихрем закружился пахнущий сеном водопад и стало тихо. Очевидно, это и была та матка, из которой ему предстояло заново родиться. Прежде чем исчезнуть, Бабочка-Сибилла успела сообщить ему на своем горном диалекте, когда она вернется, но он тонул в блаженной неге и хотел одного: оставаться в этом состоянии вечно.
— Da möchte man schon bleiben, gel,[46] — прозвучал голос акушерки-Сибиллы, возвращая его к действительности из видений с участием ферм, телят и стогов сена. Она выдала Эрику полотенце и отвела в зал, где пожилая дама вышагивала по небольшому пруду, высоко, на манер цапли, подымая колени. Надо, сказала Сибилла, присоединиться к даме и двигаться в точности как она, считая, что он тоже превратился в некое подобие журавля. Но сперва постоять в деревянной кадке, полной горячей воды. Полезно для Kreislauf.[47] Не успел родиться заново, а проблемы уже начались. Ледяную воду для пруда доставляли, очевидно по спецзаказу Альпенхофа, самолетом прямо со Шпицбергена, галька, покрывавшая дно, больно впивалась в ступни. Подобрав полы купального халата, Эрик пытался вышагивать как велено, для развлечения вообразив, что проделывает это в окружении коллег-журналистов, выслушивая по ходу дела их комментарии. На стене висело таинственное изречение, в приблизительном переводе означавшее: ты был, каким ты был, где ты был и кто ты был; разглядывая его, он прислушивался к разговору о том, что Spätsommer[48] считается в китайской медицине пятым сезоном, сезоном земли.
— В огненный период, — парировал другой голос (Эрик как раз вылез, чтобы постоять в горячей воде), — человек достигает личной зрелости, но наступает «бабье лето», и земля переходит от сохранного «я» к опасному «ты». Необходимо известное мужество, чтобы войти в связь с землей, соединиться с ней. Связь создается соединительными тканями, которые, связывая все со всем, строят наши тела…
Эрик скоро потерял нить рассуждений, но успел узнать о балансе селезенки и поджелудочной железы и задумался о том, все ли у него в порядке с этим балансом, потом прошел еще один круг по ледяной воде и сбежал в свою комнату, носившую имя Дикая роза. По дороге ему попались еще: Чистотел, Медвежья лапа, Водосбор и зал, где унылые рабы изнывали в борьбе с пыточными механизмами. Молодая женщина бежала по вечно крутящейся у нее под ногами ленте, русский, рядом с которым он с утра ожидал своей очереди, приседал и медленно поднимался с гигантским весом, прицепленым к блоку, а еще одна жертва, накрепко обвязанная ремнем поперек туловища, пыталась подняться, преодолевая чудовищную тяжесть и наливаясь краской от натуги; что за бессмысленный, тяжелый труд, подумал он.
Никогда еще он не занимался своим телом так много, а теперь это происходило каждый день. Его умащали маслом, массировали, натирали солью, устраивали ванны с сеном и грязью, и каждый день он получал с утра одну булочку, а в полдень — минималистскую композицию, плод трудов художника-скульптора, но все съеденное сжигалось на первых же километрах пешей прогулки в гоpax. По вечерам же предлагался выбор между булочкой и картофелиной, большим клубнем, одиноко ожидавшим посреди тарелки свидания с сочной свиной отбивной, на которое та ни разу не явилась. Сбрызгивая картофелину в качестве компенсации крупными каплями льняного масла холодного отжима, Эрик вспоминал рыбий жир, которым его пичкали в детстве. К картошке подавались две полные чайные ложки парфе из семги или тоненький кусочек авокадо; предполагалось, что этого должно хватить на бесконечно длинную ночь, на пороге которой каждый проходил ритуал приема какого-то белого порошка, разведенного в воде, после чего наступал покой до утра. Которое начиналось с поглощения дьявольски-горького напитка, приводившего через некоторое время к катаклизму в животе, сравнимому разве что с извержением вулкана, сметающим на своем пути деревни и губящим бессчетные толпы людей.
Мысли о чем-либо покинули Эрика. Если бы ему сказали, что остаток жизни придется провести рядом с доктором Крюгером, он не удивился бы. Все, что занимало его прежде — грядущая война, голландская литература, газета и даже Аннук, куда-то исчезло; он спал, как сурок, отмечая с изумлением, что тяга к выпивке и сексу пропала совершенно, и радуясь овощному бульону, за которым каждый день, начиная с без четверти одиннадцать, выстраивалась очередь, и сеансу массажа, который проводила с ним Сибилла. Однажды он осмелился сказать, что никогда не встречал женщины с такими сильными пальцами (которая вдобавок — этого он сказать не посмел — выглядела бы невесомым эльфом), и она ответила, что занимается альпинизмом, после чего он тут же представил себе, как ее сильные пальцы вцепляются на огромной высоте в отвесную скалу.
6
Итак, Эрик погрузился в новую для себя Вселенную, в заботы о пищеварении и правилах питания, в целебный чай и монастырское уединение. Никогда больше не поесть ему вечером салата, не почувствовав глубины своей греховности, в животе его плещется море целебного чая, он уже не мыслит своего существования без доктора Крюгера с его лекциями о секретах китайской медицины и парочки зомбированных лесбиянок за соседним столом, без фабриканта-колбасника из Лихтенштейна, водной аэробики в огромном спортивном бассейне и Qi Gong.[49] Список того, что он никогда в жизни не должен больше делать, есть и пить ежедневно пополнялся, иногда ему казалось, что он занят высвобождением своего нового тела из плена старого, которое можно оставить в Альпенхофе либо отослать в анатомический театр какого-нибудь университета. Что делать с этим новым телом, он пока не знал, но намеривался никогда больше не пить ни кофе, ни спиртного; новое тело, святыня с до блеска прочищенным кишечником, обладало сердцем и печенью двадцатилетней тибетской монашки.
Днем он отправлялся в горы, шел по тропе меж заснеженных сосен, отзываясь ставшим уже привычным Grüss Gott[50] на приветствия встречных и заходя с каждым разом все дальше; целью его походов был недосягаемый пока Святой источник в Паче. Наверное, думал он, такое можно испытать только после смерти: исчезновение прошлой жизни и сопровождающее эту потерю ощущение восторга: наконец-то свободен. Вдоль лесной тропинки, по которой он проходил каждый день, простодушные крестьяне установили деревянные шесты, а к ним прикрепили укрытые от снега изображения остановок на крестном пути, завершающиеся апофеозом, до которого ему хватило дыхания добраться лишь на пятый день. Яркий солнечный свет, пробиваясь сквозь ветви деревьев, окружал изображение золотистым сиянием, как бы подтверждая: всякой потере суждено со временем обратиться в картину, заключенную с золотую раму.
7
Но счастье не может длиться вечно, приближалась пора возвращения на грешную землю.
После прогулки Эрику подали почту: записку, в которой сообщалось, что с Сибиллой приключилась небольшая (nicht ernsthaftes) неприятность во время занятий скалолазаньем, поэтому завтра сеанс массажа проведет с ним «другая сотрудница», и конверт, надписанный капризным почерком Аннук, который он не стал вскрывать. Глядя в окно на зажигавшиеся в деревне огоньки и слушая перезвон колоколов, настоятельно напоминающих о вечернем чтении angelus'a, Эрик вдруг понял, что ему не хочется возвращаться в свое недавнее прошлое и вспоминать о вещах, на время отступивших, спрятавшихся за прикрытой дверцей шкафа, как тот ангел, и теперь дразнящих память, побуждая углубиться в еще более далекое прошлое, во времена, о которых хотелось забыть навсегда.
Мы позволим ему выспаться этой ночью, пусть считает, что ему ничего не снилось. К утру поднялась сильная метель. Он проснулся позже всех, выпил свою Bitterwasser и съел Semmelbrötchen в непривычном одиночестве, наблюдая за окном сражение доктора Крюгера с метелью, напоминающее сцену из фильма об Амундсене, и спустился в подвал, где обычно ожидал Сибиллу. Трудно выразить словами то, что случилось вслед за этим. Ближе всего к истине выражение: у него перехватило дыхание, но поскольку с ним мы уже знакомы, а ее никак не ожидали здесь встретить, то не будем пока вдаваться в подробности. Ясно одно: они, оказывается, уже знакомы. Но нам не увидать того, что предстало перед мысленным взором Эрика — ангельских крыльев у нее за спиной; произошло чудо: он вновь встретил ангела, которого все эти годы не мог забыть. Но не успел сказать ни слова, она, приложив указательный палец к губам, потянула его за руку, поднимая со стула. И, произнеся его имя — Herr Zondag — без ошибки, попросила проследовать в массажный кабинет; так настоящее, соединив собою будущее с прошлым, с непреодолимой силой бросает друг к другу несоединимых людей. Последнее, что мы успеваем увидеть: совершенно ошарашенного человека, готового принять на себя непосильную ношу, но пока что тупо уставившегося в стену, на плакат, изображающий схему акупунктурных точек стопы.
8
Ангелов вроде бы не существует, однако каждому из них отведено строго определенное положение в иерархии небесного воинства. Одни, как на фресках Рафаэля или Джотто, парят в небесах, перенося вести, другие застывают окаменевшими стражами у гробниц богачей в Генуе и Буэнос-Айресе, третьи, вооружась огненным мечом, сопровождают изгнанников до врат рая. У них есть имена, тела и крылья, но отсутствует пол: ангелов-женщин не бывает; вдобавок они бессмертны, вот почему никому не удалось раскопать их скелетов и понять, каким образом соединены колоссальные крылья с остальными костями; короче, с одной стороны, их вроде бы не существует, с другой — они присутствуют в материальном мире, по крайней мере, когда он впервые встретил эту худенькую девушку, у нее из спины росли серебристые, сверкающие крылья. Увидеть ее лица ему не удалось, она лежала спиной к нему, подогнув колени, полускрытая дверцами шкафа; теперь она стояла у стола в массажном кабинете и, как самый обычный массажист, приказала ему раздеться и лечь. Эрик повиновался.
Сердце его бешено колотилось, он чувствовал, как вздрагивают руки, в последний раз касавшиеся его тела три года назад. В Перте, на юго-западе Австралии, с противоположной от Сиднея стороны континента. В ту, первую, встречу она не сказала ни слова и теперь тоже молчала. В один миг время, протекшее между той и нынешней встречей, исчезло и голова у Эрика закружилась с такой невероятной силой, что он вынужден был вцепиться руками в массажный стол. Чтобы не упасть.
— Не надо напрягаться, — мягко произнес волшебный, хрипловатый голос со знакомым акцентом, происхождения которого он в тот раз не смог определить. Он хотел ответить, но, стесненный своим положением и полотенцем, прикрывающим его ниже пояса, не смог произнести ни звука. Она ласково коснулась его волос, от этого ему стало еще хуже. Тоска, против которой он выстроил заслон, которую, казалось, ему удалось успешно подавить, вернулась с прежней силой; он ощутил страх и боль, словно ее осторожные, ласковые прикосновения бередили старые раны. Он хотел повернуться, чтобы взглянуть на нее, но она удержала его и, склонившись к столу, шепнула:
— После.
Слово это, словно по волшебству, сняло напряжение, он почувствовал, как расслабляется тело, как время поворачивает вспять, как бессмысленность их встречи обретает смысл, как вновь возвращается тоска по несбывшемуся. Ему хотелось спросить о тысяче вещей, но он понимал, что пока это невозможно. Он, единственный человек, побывавший в объятьях ангела, до сих пор помнил, как сомкнулись вокруг его тела крылья, которых у нее больше не было, и, пока она ласково массировала его, погрузился в воспоминания, соскользнул в прошлое, чтобы спрятаться там. И полностью отключился от реальности.
9
В Перт он прилетел в разгар лета. Никогда еще ему не доводилось просидеть в самолете столько времени подряд. Сперва — восемнадцать часов до Сиднея, потом — местным рейсом через весь континент, по размерам лишь чуть-чуть не дотянувший до США, а по населениею — лишь чуть-чуть перегнавший Нидерланды. Пустая, дикая страна, каменистая земля, занесенная горячим песком, бескрайние просторы, объявленные аборигенами «священной территорией». И узкая прибрежная полоса, заселенная другими, виноградарями и овцеводами. В Перт он приехал на литературный фестиваль. В этот раз на праздник пригласили не только поэтов и писателей, но и издателей, критиков, а из переводчиков — не тех, кто, паразитируя на авторах, километрами гнал второсортное дерьмо, но проникавших в самую сердцевину книги или стихотворения, старательно отыскивавших наилучшие аналоги, по мере сил справлявшихся с неразрешимыми проблемами. Большую часть писателей он, восхищаясь их работами, не в силах был переносить в личном общении. На хорошей бумаге, в красивом переплете они выглядели великолепно, но живьем он не был готов с ними встречаться: запах пота, небрежная стрижка, вычурная обувь, жуткие бабы, которых они таскали за собой, шелест сплетен, зависть друг к другу или блядское поведение, кокетство, хвастовство — все это заставляло Эрика держаться подальше от них. Из мартовской слякоти он угодил в разгар лета: температура доходила до сорока градусов и заседания проводились в огромных шатрах. Ему пришлось выступать вместе с танзанийским поэтом, шефом отдела искусств «Нойе Цюрихер цайтунг», прозаиком из Квинсленда и издателем из Сиднея. Речи их безмятежно текли поверх голов аудитории, состоявшей главным образом из дам среднего класса, и он заметил, как неожиданно фальшиво прозвучали многие из обсуждаемых ими тем. Споры, в которых принципиально расходились самые крупные голландские газеты и о которых он успел позабыть еще в пути, между Дюссельдорфом и Дюнкерком, здесь, вдали от родины, возродились с новой силой, сопровождаясь кипением страстей, по накалу сравнимых, с одной стороны, с межплеменными войнами в Свазиленде, а с другой — со средневековыми теологическими дискуссиями, причем участники их, как правило, не имели внятного представления о предмете разговора. По окончании дискуссии романист и поэт уселись перед входом в шатер у стола, где были разложены их книги, и занялись раздачей автографов, но Эрику, издателю и критику подписывать было нечего; прихватив бутылку вина и стаканы, они расположились вместе с шефом отдела искусства и датским писателем, оказавшимся среди публики, на ближайшем газоне. Но скоро Эрик почувствовал себя лишним на этом празднике жизни. Шеф искусств и издатель рассуждали о продажах, списках бестселлеров, рекламе и других подобных вещах, из соседней палатки доносились восторженные завывания индонезийского поэта, вечерние тени расползались под толстыми тропическими деревьями, и он вдруг понял, что не хочет возвращаться домой. Брак его оказался неудачным, некоторое время он прожил в одиночестве, перебиваясь случайными связями, дружбами, завязывавшимися в кафе и попытками сочинять стихи. Потом появилась Аннук… слишком рано, подумал он. В литературных кругах его хорошо знали: не осталось крупных, уважаемых писателей, не испытавших на себе болезненных уколов его пера; газета, в которой Эрик печатал свои статьи, предложила ему вдобавок постоянную колонку: «Бары и городские сплетни». Литературный пруд, полный уток и лебедей, нуждался в охотнике для отстрела лишних хлесткими рецензиями. Литература сделалась карьерой, любой болван, едва выучив родной язык, непременно сочинял роман, дебюты следовали один за другим, а он состоял в команде очистки, занимаясь неприятным, но необходимым трудом. Случаи, когда чужая работа вызывала у него восторг, встречались исключительно редко; в основном приходилось возиться с безнадежно средними авторами, и иногда ему казалось, что вонь от килограммов дерьмовой прозы впиталась в его кожу и волосы. Работа начала вызывать у него отвращение.
А книги, о которых стоило бы поговорить, все чаще отправлялись на рецензию к трусу, обладающему стилем учителя воскресной школы. У того была тяга к писателям вроде Юнгера и Батайя, но Эрик не видел в его статьях оригинальных суждений об этих авторах, только цитаты из чужих сочинений, зато редакция газеты, где работала Аннук, покупала статьи о знаменитостях именно у него, потому что нуждалась в собственном философе, хотя, не упоминай этот тип через слово великих имен, никто не стал бы продираться сквозь бесконечную череду его тоскливых рассуждений. Даже случайно приближаясь к истине, он демонстрировал редкую слепоту, недостаток чутья и интуиции, но этого, кажется, никто не замечал. Когда первый — и лучший — из Великого Триумвирата отправился на Запад вслед за своими ненаписанными произведениями, этот тип тут же вынырнул, как чертик из табакерки, призывая немедленно решить, кто войдет в новый Триумвират — что взять с католика, не привыкшего обходиться без Папы. Судя по слухам, которые доходили до Эрика, все оставалось по-прежнему: писатели существовали на комфортном расстоянии друг от друга, вдали от скандалов, кровосмешения и ревности. Лучше всего, думал Эрик, поселиться в заброшенном доме на скалистом северном берегу, куда авиапочта приходит раз в неделю, принося с собой одну хорошую книгу, от которой так и тянет разом отхватить приличный кусок. И не читать статей, в которых некто, заслонясь пылким французским именем, безжалостно высмеивает поэтессу за то, что та посмела в одном из стихотворений использовать сложное слово «риторика». «Base born products of base beds»[51] — так называл Йейтс подобных представителей Neanderdal, но этим, по мнению Аннук, нельзя было восхищаться.
— Ты не желаешь замечать, что появилось новое поколение писателей, — то и дело повторяла она, — у них все происходит быстрее, тот пыльный хлам, которым ты всю жизнь занимаешься, им ничего не говорит. Никому уже не интересны ни философские экзерсисы, ни интеллектуальные шоу, сейчас нужна story, абсурдность, юмор, а не возвышенные спекуляции.
Но поздно перебираться на Север, поздно эмигрировать в Австралию. Он обречен до конца дней своих торчать в редакции, разве что выпрут раньше времени из-за какого-то промаха либо газету продадут, и такое может случиться, другому владельцу.
Слово «ангел», произнесенное с чудовищным немецким акцентом, ворвалось в его размышления: zitty'full of zies eendzjels, zey are everywhere![52]
— Да, я видел их, — отозвался издатель. — Прелестная затея. Весь день вчера потратил на поиски!
Тут Эрик вспомнил, что уже читал об ангелах в каких-то проспектах, но успел выкинуть все это барахло. Энтузиазм издателя удивил его. Параллельно с литературным в Перте проходил театрально-балетный фестиваль, и ангелы играли в нем какую-то роль. Фото высокого ангела с мечом в руках, украшающего крышу невзрачного здания вроде склада или гаража, он видел в газете The Australian и подумал: интересно, это скульптура — как в Амстердаме, на крыше страховой компании неподалеку от его дома — или живой человек?
— Они живые, вот что здорово, — сказал поэт, — но отыскать их жутко трудно. Того, на крыше, я тоже видел, и он пошевелился. Мне показалось, это — женщина, у меня с собой бинокль. Если хотите, возьмите брошюрку, мне она не понадобится. Но имейте в виду: чтобы отыскать всех, придется потратить несколько часов.
Он порылся в сумке, выудил из-под стихов, приготовленных для сегодняшнего чтения, пачку ламинированных листков, соединенных стальными колечками, и подал Эрику. В листочках описывался маршрут поиска ангелов, проложенный через весь город, с фотографиями зданий. На первой страничке помещалась цитата из Рильке:
«Engel (sagt man) wbssten oft nicht,
ob sie unter Lebenden geht oder Toten».[53]
Еще одна цитата, из «Потерянного рая» Мильтона, начиналась со слов:
In either hand the hast'ning Angel caught
Our ling'ring Parents…[54]
Адама и Еву всегда изображали на витражах нагими, едва прикрытыми зелеными листочками, и Эрику никогда не приходило в голову, что их можно воспринимать как предков, прародителей. Но ангелы? Он стал вспоминать, когда в последний раз ему приходилось думать об ангелах, да и приходилось ли, раз он не видал их со времен золотого детства? В ту пору ангелы, казалось, встречались повсюду: на форзацах молитвенников, картинах, витражах… когда растешь в католической семье, вокруг неизбежно роятся ангелы. Даже Люцифер ангел, хотя и падший, а если будешь хорошим мальчиком, то обретешь ангела-хранителя, который проведет тебя невредимым через все житейские невзгоды. Ангелы бывают разные, этому его тоже обучали: Серафимы и Херувимы, Троны и Силы; по непонятной причине они вечно молоды (невозможно представить себе, скажем, пятидесятилетнего ангела), на голове у них локоны, и они не носят ни обуви, ни очков. И рано или поздно наступает миг, когда к чуду привыкаешь. Вообразив, как будет выглядеть летящий ангел, он принялся вычислять объем воздуха, перемещаемый его крыльями, пытаясь совместить мистику с аэродинамикой, и сам не заметил, как добрался до бюро фестиваля, где представился, заявил, что желает принять участие в соревновании, и только тогда понял: все время ему хотелось чего-то вроде этого. Ангелы попрятались по всему городу, и каждый должен был отыскать их столько, сколько сможет, при условии, что проделает весь путь в одиночку. На стартовую позицию участника гонки провожал молчаливый гид, которого ни о чем нельзя было расспрашивать.
10
Перт находится на юго-западе Австралии, ближайший к нему крупный город, Аделаида, лежит в нескольких тысячах километров к востоку, и, если не хочешь лететь туда самолетом, приходится долго добираться на машине, по берегу океана либо через пустыню. А так как Мельбурн, Брисбен и Сидней вообще находятся на другой стороне континента, Перт получил исключительное право считаться столицей Западной Австралии, хотя до звания столицы явно не дотягивает. Построенный на берегу Суона, в том месте, где река, чувственно изогнувшись, впадает в океан, он вовсю пытается изображать из себя настоящую английскую столицу: большой город с небоскребами, парками и зелеными пригородами, с просторными домами и цветущими садами, прелестный в своей жаркой, тропической неторопливости. Что ж, подумал Эрик, не всякому в начале нового тысячелетия повезет попасть в такое место, где его ожидает целая толпа ангелов, нельзя упускать возможность повидаться с ними, глядишь — выйдет лишняя статейка для газеты. Ему велели явиться в 14:40 на Хэй-стрит и подняться на десятый этаж Парковки Вильсона; Эрик не любил многоэтажных парковок. Жуткая летняя жара даже не думала кончаться, несмотря на начало апреля — здешней осени; с верхнего этажа открывалась панорама Перта, Суон, сверкая солнечными блестками, нырял в бескрайний океан. Именно на этом берегу высадились когда-то первые голландские купцы, огляделись и поняли, что поживиться им нечем. Ни золота, ни мускатного ореха, странные животные, прыгавшие, вместо того чтобы бегать, и ни следа местных жителей, с которыми они мечтали встретиться.
Молодой человек на десятом этаже приветствовал его с профессиональным энтузиазмом.
— Mr. Sundag?
— Yes?
— Вот ваш буклет-путеводитель. Наш служащий отвезет вас к Казарменным воротам, оттуда начинается ваш маршрут. Считается, что вы выполнили задачу, если в конце пути снова попадете сюда.
Эрик молча уселся в машину и незнакомый шофер доставил его к кирпичному зданию, а другой незнакомец отпер дверь и остался внизу. Пыльная лестница, ступеньки выкрашены суриком, мусор на полу, сухие, скрученные эвкалиптовые листочки, старые газеты. Тишина. Пустое помещение, разбросанные по полу спальные мешки, на подоконнике валяются чьи-то фотографии. Что все это значит? Не сбился ли он с пути? Замечательный план, вот только понять, в какую сторону надо идти, он не мог. Вид сверху. Паутина улочек. Снаружи доносился шум машин. Шестирядный хайвей, откуда здесь столько транспорта? Перт — небольшой город. Он прислушался к шуму своих шагов. Ангелов пока не видно. Если здесь и полагалось что-то заметить, он этого не разглядел. Что за глупая шутка. Он ощутил себя полным идиотом и почувствовал усталость, словно тело так и не отошло от бесконечного перелета. Зачем они втравили меня в эту чушь? Следуя плану, он должен был свернуть от Казарменных ворот налево и идти до номера 240, Сент-Джордж-Террас, как обычный пешеход. И пойду, и никто ничего не заметит, подумал Эрик. Один я знаю, что ищу ангелов, остальные понятия ни о чем не имеют, главное — никого не спрашивать, чтобы не подумали, будто я спятил. Он почувствовал себя лучше, расслабился и сразу стал замечать то, чего раньше не видел, то, что могло служить намеком, ключом, указателем. Корявая надпись на стене пустой комнаты: Anne in which corner are you? Etiam ne nescis?[55] Пыльная стопка старых газет, спицы от велосипедного колеса, портик, закрытая железная дверь, и вдруг — наколотые на прут решетки странички из Paradise Lost. Адам и Ева, только что вышвырнутые из рая крылатым небесным вышибалой, оглядываются назад в последний раз:
In either hand the hast'ning Angel caught
Our ling'ring Parents, and to the eastern gate
Led them direct, and down the cliff as fast
To the subjected plain; then disappeared.[56]
Жалкая комната, полная хлама. Проржавевший холодильник, сухие ветки, песок, сорная трава, голая бетонная стена. А за спиной — дыра в шахту, где когда-то был лифт, оборванная электропроводка и ни одного ангела. Здесь точно рай потерян, и тот, кто пытался заставить его сожалеть о потере, преуспел. Эрик тотчас вспомнил о первородном грехе, и тотчас бесплатным приложением всплыло видение скамьи в исповедальне. Застарелый запах табака из неразличимых в полутьме уст, с которых слетают слова о грехе и покаянии.
Неприятные воспоминания. Эрику показалось, что за ним кто-то наблюдает, он внимательно осмотрел стены в поисках видеокамер, но ничего не нашел. У него оставался выбор: отказаться от дальнейших поисков или продолжать их, он вошел в фойе отеля «Парагон», поднялся на лифте до пятого этажа, а оттуда, уже по лестнице, до шестого. На пятом оказалось пустое помещение офиса, из которого вынесли мебель: пыль на полу, ряд железных шкафов у стены. Он пересчитал их — двадцать девять, и добавил к счету две клетки с птичками, по две птички в каждой. И болтавшуюся на одном гвозде табличку, на которой ничего не было написно. Птички и Эрик, разделенные непреодолимой дистанцией между животными и человеком, посмотрели друг на друга вполне безразлично. Он миновал помещение, где когда-то была кухня, поднялся по металлической лесенке, вслушиваясь в звон ступенек под ногами и вошел в пустую комнату; в огромном железном ящике, стоявшем на полу, горой лежали старинные англиканские книги о Боге и святых. Другой ящик, полный белых перьев и пуха (значит, ангелы с чего-то начинаются? или — чем-то кончаются? или — перья ободрали с херувимчиков?). Прежде чем Эрик вышел на улицу, ему подали написанную от руки записку: A route to Bank West. Please call in at the Hay Street Shop, between Croissant Express and Educina Cafe.[57] Он последовал указанным путем, отметив, что приближается к своему отелю по сложной, петляющей траектории. И с неудовольствием отметил, что уже идет по маршруту, прикидываться обычным пешеходом больше невозможно. Древо познания, похоже, ободрали начисто: на тротуаре стоял ящик, полный яблок. Take an appel.[58]
Войдя в здание банка, он ощутил внезапный холод из-за резкого перехода от тропической жары к кондиционерам; девушка в синем, встав навстречу, едва ли не за руку привела его к лифту. И нажала на кнопку с цифрой 46. Мужчины в белых рубахах, входившие в лифт на других этажах, явно не имели отношения к делу, но едва он добрался до места, как из-за стола поднялся новый провожатый, распахнул дверь и прикрыл ее за ним. Он оказался в пустом кабинете директора и услыхал звоночек факса, из которого выползала бесконечная бумажная лента с сотнями строк из Paradise Lost. На письменном столе лежали какие-то папки, а на экране компьютера светились строки: «If you will come I will put out fresh pillows for you, this room and this springtime contain only you»,[59] дальше следовал список ангелов согласно иерархии: Архангелы, Силы, Добродетели… «Come soon, Death is demanding: we have much to atone for, before little by little we begin to taste of eternity. In a bed of roses the Seraphim[60] slumber…» He успев ощутить вкуса вечности, он поглядел в окно, за которым бесконечный поток машин несся по хайвею. И вышел из кабинета, на пороге столкнувшись с датским писателем. Непредвиденная случайность. Они поглядели друг на друга виновато и одновременно приложили палец к губам. Девушка в облегающем сером платье шла навстречу. Это и есть ангел? Но она, отведя глаза, обогнула его, поглядела в окно, где за холмами лежало море, и отпила воды из бутылки, продемонстрировав ему полную абсурдность ситуации. Кто он, собственно, такой и что делает в пустом коридоре банка, уставленном ящиками с цветущими примулами? Инспектирует пустующую недвижимость? Но азарт поиска уже захватил его и поволок за собой. А вот и неожиданная награда: в бедной церквушке, мимо которой он проходил ежедневно, сидели на хорах, на некотором расстоянии друг от друга, два ангела. Вне всякого сомнения, это были живые люди, только крылатые. В сумеречном, смягченном витражами свете он уставился на ангелов, а они молча смотрели на него, чуть поводя крыльями, словно лебеди или воробьи. Из церкви он попал на узкую улочку, ведшую во двор, полный высоких, как башни, мусорных баков, и там увидел третьего ангела, коротко остриженного мужчину, сидевшего за решеткой, сплетенной из железной проволоки, небесного узника среди мусора и картонных ящиков. Он хотел подойти поближе, но увидел тасманского поэта, решившего, очевидно, повторить свой тур; поэт, стоя с противоположной стороны клетки, в восторге пялился на ангела, словно утверждаясь в вере; и ангел позволил себе пошевелиться, только когда поэт наконец ушел. Присев на корточки, он безразлично, совсем как птицы смотрел на подошедшего поближе Эрика. Который теперь шел за поэтом вдоль проложенных для них, невнятных другим путеводных нитей; они входили во все новые и новые здания, видели ангела-инвалида, чьи крылья прикрывали колеса его кресла, потом ангела с кипенно-белыми крыльями, лежавшего на темно-сером ковре, — Эрик едва не споткнулся о его беззащитные босые ноги; две крылатые темнокожие женщины улыбнулись ему с подоконника, но не сказали ни слова. Записочки и рисунки разнообразили приключение: I am deeply sorry for any pain you may be feeling, plese call…[61] кому? куда? Сообщение, несущее смысла не больше, чем другие вещи в помещении, украшенном перьями: пожелтевшая газета West Australian, партитура сочинения Этельберта Невина Der Rozenkranz,[62] крыша, которую кто-то посыпал белоснежной солью — только позже он поймет непреодолимость абсурдного ряда, приведшего его в маленькую комнатку, где девушка, массирующая сейчас ему спину, лежала в шкафу, на боку, отвернувшись к стене, скрывая свое лицо. Он сразу понял, что не сможет забыть ее никогда. Некрашеная лестница, казавшаяся бесконечной, пустой, грязный этаж, комната, за пыльными окнами которой маячат с трудом различимые контуры небоскребов, шкаф, а в нем — свернувшееся клубком, полускрытое серебристыми крыльями тело. Сперва он принял ее за юношу или ребенка. Он разглядывал крылья из настоящих перьев, пугающе реальные. Господи, да эта женщина, должно быть, умеет летать. Глядел на ее темные волосы, смуглую кожу. Слушал ее дыхание. Она не пошевелилась, хотя знала, что в комнате кто-то есть.
11
Она тронула его за плечо и попросила повернуться. Но он не сразу смог возвратиться из той пыльной комнаты. И, даже повернувшись на спину, не решался на нее взглянуть, потому что в тот первый раз ему не удалось увидеть ее лицо.
— Расскажи-ка, — попросил он, — как это было?
— Ты знаешь, как это было.
— Наверное, но мне хочется услышать твой рассказ; пожалуйста.
— Не ты один оставался возле меня долго. Нас специально готовили, это была игра, как в театре. Мы должны были вас провоцировать, но нам тоже было трудно. Нельзя давать себе волю. Только с тобой все вышло по-другому. Мои ощущения были необычайно сильными, твой взгляд, казалось, прожигает меня насквозь, как луч лазера. Я слышала твое дыхание. Один раз ты кашлянул. И назавтра, когда ты снова пришел, я узнала твой кашель. Когда ты ко мне прикоснулся.
— Когда ты ко мне повернулась.
— Да. Но сперва ты, повернулась я позже.
Она знала, о чем он хочет спросить и что время для этого вопроса еще не настало. Она все знала заранее, она была неприступна, но этого он знать не мог. На миг ей показалось, что она возвращается в прошлое, о котором никогда не расскажет ему, потому что не нуждается в сострадании, потому что давно справилась со своей бедой сама. Он ничего не знал о ней, вот и хорошо. Она знала о нем еще меньше, прекрасно. Так пусть все и остается.
А он? Он отыскал в Австралии спрятанного в шкафу ангела. Ангелы — существа мифические, одинокий ангел в наше время попадет в категорию китча, иронии, в лучшем случае — театра. И все-таки маленькое, босое, свернувшееся в клубочек женское тело (он почти сразу понял, что это женщина, хотя она и выглядела как мальчик) тронуло что-то в глубине его души: страх, эмоции, желания; ему надо было увидеть, как она встанет, как расправит откинутые назад крылья, касающиеся пыльного пола. Но он ничего не посмел сказать ей. На лестнице послышались шаги, и он ушел. В ту ночь он не сомкнул глаз, хотя вечером успел поучаствовать в дискуссии о функции критики с живущим на Соломоновых островах писателем («своей критики у нас нет, а в Австралии нас не считают за своих, так что, с одной стороны, мы в выгодном положении: никто не говорит о тебе гадостей, зато с другой — нас как бы не существует вовсе»), потом выпил с датским писателем («твои ангелы — актеры, все это игра, сходи в бар фестивального центра, они там собираются по вечерам — посмотришь, каковы они без крыльев»). Он сходил в бар, но не встретил никого, похожего на нее. Да и как узнать женщину, чьего лица не видел? Мысленно убрать крылья, мысленно выпрямить ее, посадить — все равно ничего не выходило.
Назавтра был последний день фестиваля. Улицу и номер дома он записал, а день провел как в лихорадке, гадая, пора ли уже идти, он волновался, как подросток. Наконец в конце дня он поднялся по этой жуткой лестнице. Она лежала на своем месте.
«Осторожно, берегись иллюзий!» — эта фраза постоянно крутилась у него в голове. Кто ее придумал, он давно забыл, забыл и контекст, в котором ее прочел, и что она на самом деле означает. Тишина в доме наводила на мысли о призраках, ну и что такого? Он вошел, прислушиваясь к своим шагам, понимая, что и она их слышит. Посмотрел на неподвижное тело, босые ноги, крылья. Что, если что-нибудь сказать? Нельзя, это все равно как бросить кирпич в зеркало: звон осколков, мерзость опустевшей рамы, царапины от стекол и тишина. Тишина разрушенной недосягаемости. Он сел спиной к стене. И потянулось тяжелое, бессмысленное и напряженное ожидание — как будто сидишь в засаде. Раз ему показалось, что кто-то идет, но нет, никто не появился. Он легонько, едва коснувшись, погладил ее крылья.
— Please, go away.[63]
— Не могу. Я хочу поговорить с вами.
Это была правда. Он уже не мог уйти. Долгий перелет, чужой город, новые лица, разговоры, которые пришлось вести, и вся та, оставшаяся далеко позади, жизнь: работа, Аннук, с которой он познакомился после развода, недописанная заявка на книгу о Терборге,[64] валявшаяся в ящике стола. Ему страшно захотелось спать, хорошо бы лечь, подумал он, поближе к ней, прямо на грязный пол перед шкафом. И вдруг ему все стало безразлично. Она могла позвонить и поднять тревогу, могла внезапно встать и, перескочив через него, убежать вниз по лестнице. Конечно, он побежал бы за ней, и первый же полисмен, которого она позовет на помощь, арестовал бы его за неспровоцированное насилие.
— Please, go away. — Эти слова, недвижно повисшие в тишине, постепенно отвердевали. Please, go away. Латинский акцент. Она может быть откуда угодно. Испания? Румыния? Нет, слишком мелодичный голос.
Снаружи пробило шесть. Представление окончено. Он ждал, затаив дыхание, когда она шевельнется, но она снова удивила его. Он не успел разглядеть, как удалось ей встать так ловко, не повредив крыльев. Что-то вроде пируэта, бешеное спиралеобразное движение, мгновенно переведшее лежавшее перед ним тело в вертикальное положение: р-раз — и она села в шкафу, скрестив ноги, а крылья скрестились у нее за спиной. И, увидав ее лицо, он тотчас понял, что стоило просидеть здесь не несколько часов, а несколько дней, даже зная наперед, что из этого ничего не выйдет, чтобы увидеть девушку с таким лицом, — ясным и рассерженным, открытым и непроницаемым, дерзким и одиноким. Полным обещаний, и он понял, что лицо это пленило его. Серые глаза, чуть приоткрытый рот, выжидательный, любопытный взгляд.
12
Положив ладонь ему на спину, между лопаток, она замерла на миг, потом медленно подняла ее, словно забирая из его тела боль, усталость, тоску и выбросила все это, тряхнув рукою, в воздух — жест, которым массажисты обычно дают понять, что процедура окончена. Эрик хотел сесть, но она удержала его.
— Не спеши, я с тобой слишком долго работала. Раз мне даже показалось, что ты задремал.
— Как долго?
— Больше часа. Сегодня у меня больше никого нет, я могла заниматься тобой подольше.
— А мне показалось, что прошло три года. Три года с тех пор, как мы виделись в последний раз… надеюсь, тебе не очень неприятно, что я напоминаю об этом.
— Там мне не нужна была помощь. Теперь ты, конечно, спросишь: почему.
— Почему — что?
— Почему я исчезла.
— Я спрошу, почему ты не давала о себе знать.
— Не имела возможности.
— Зачем же ты мне это пообещала?
— Я и еще кое-что пообещала.
— Что?
— Что разыщу тебя.
— Ерунда. То, что мы встретились здесь, — безумная, непредсказуемая случайность. С той же вероятностью можно было ожидать встречи где-нибудь в Киншасе. Кстати, а как ты попала в эту дурацкую, занесенную снегом деревушку? Я не знал, что ты умеешь массировать.
— Я давно умею. Научилась. Полезная профессия, помогает выжить в любом месте, в Австрии, в Австралии — везде. Это у вас безработным платят кучу денег, такая лафа не всем перепала.
— Но сюда-то ты как попала?
— Так вышло.
— Из-за мужчины?
Она взмахнула рукой, словно отбрасывая что-то.
— Мне вообще не очень важно, где жить.
— Ты и тогда говорила: «Мой дом — вся земля». Меня это поразило. — Он поднялся, взял халат. Ему хотелось сказать еще что-то, но он не знал что. — Дело в том, что я… я безумно в тебя влюбился.
— Да, ты выглядел зверски голодным.
— Тебе это показалось смешным?
— Наоборот. Ты напугал меня: слишком быстро все произошло. Буря и натиск, так сказать.
— Это, наверное, из-за праздника. Мне хотелось изменить свою жизнь…
Он мог бы продолжить: «…потому что я в тот вечер напился и все случившееся казалось мне страшно важным», но не стал.
— Да нет, это из-за крыльев. Не с тобой одним случилось такое. В тот вечер происходили удивительные вещи.
— Вовсе нет, с крыльями это никак не связано. Скорее с тем, что это был последний день. Назавтра я должен был лететь назад, вернуться к тому, чего больше не хотел. Это похоже… ты должна понять… если ты и сама тоже…
Он поднял глаза. Она холодно глядела на него, не отводя взгляда. И он почувствовал себя глупо.
— Если сама я тоже… — повторила она задумчиво и покачала головой. — Нет. Нет. Я слишком хорошо себя знаю. Это не имело смысла. Ты говорил, что можешь стать корреспондентом, а когда я объяснила, что не собираюсь долго оставаться на одном месте, ты сказал, что готов ехать за мной куда угодно, что тебе все равно, где писать. Видишь ли, я слыхала такие клятвы столько раз… не в точности такие, но… не важно. Моя жизнь никого не касается. И еще: я знала, что ты вернешься к своей любовнице и забудешь меня через несколько месяцев. Так оно, собственно, и случилось.
— Точно знала… почему же ты ни разу не позвонила?
— Не хотела рисковать. — И добавила, словно желая показать, что разговор окончен: — Ты еще долго здесь пробудешь?
— Завтра — последний день.
— Заканчивается курс?
— Выходит так. Мы еще увидимся?
Она заглянула в расписание:
— Нам нельзя встречаться с пациентами, но ты у меня записан на завтра. Так что до свиданья.
— До свиданья.
— Ты помнишь, — спросила она, когда он уже подходил к двери, — что я сказала тебе в конце той ночи?
Но он не помнил.
13
Чтобы смягчить горечь разлуки, Рената выдала им по лишней мисочке Lachsauflauf.[65]А доктор Крюгер, пока Эрик жевал свой хлебец, прочел ему напоследок краткую лекцию об осложнениях, случающихся при внематочной беременности. Но Эрик не вслушивался в жуткие медицинские подробности, мысли его витали далеко. В номере лежало письмо от Аннук, на которое не хотелось отвечать. Наступил вечер, снежные вершины за окном потемнели; надеясь, что безостановочно кружащиеся в мозгу мысли выйдут из него вместе с потом, Эрик отправился в сауну, потом доплавался в бассейне до смертельной усталости и вдобавок выпил горькой настойки Schlaf- und Nerventee,[66] всегда стоявшей на буфете в столовой, но стоило ему забраться в постель, как сон удалился в неизвестном направлении. Дома он принимал в таких случаях двойную дозу коньяку, но тут это было немыслимо. Вдобавок после настойки во рту осталась мерзкая горечь, от которой невозможно было избавиться. Она сказала неправду; все эти три года он ни на день не забывал ее. И не забудет никогда. Вернувшись домой три года назад, он буквально сходил с ума и долго ни с кем не мог общаться, особенно с Аннук.
— Я готова позволить тебе все, что угодно, по мне хоть целую армию шлюх перетрахай, но, ради бога, держись подальше от этой девчонки. Остался бы с ней, если она такая необыкновенная. Может, и тебе бы приделали крылья. Боже, что за несчастные существа эти мужчины. Стоит нацепить пару крылышек, спрятаться в шкаф — и готово. Но летать-то она не умеет. А трахаться, привязав за спину здоровенные картонные штуки, вряд ли удобно. Кстати, а как они их закрепляли? Резинками, крест-накрест?
14
Те же люди в том же месте.
Прежде чем улечься на стол, он спросил то, о чем заранее решил не спрашивать:
— Мы с тобой еще увидимся?
— Мы уже видимся. Так и не вспомнил, что я сказала тебе в конце той ночи?
Он не вспомнил. Хотя вся эта безумная ночь целиком запечатлелась в его мозгу: кромешный ад, океан, пожар, крылатые люди, выпивка, полицейские сирены и — жуткими призраками — ряды ободранных эвкалиптов.
— Ложись, пожалуйста.
Он подчинился. Мордой в стол особенно не поговоришь.
— Правда, странно, что тебе приходится меня массировать?
— О Господи. Это — моя работа. Расслабься, пожалуйста. Иначе от массажа никакой пользы.
Казалось, он снова увидел все, так же ясно, как тогда. Комнату с пустым шкафом. Перышко на полу — он его поднял. Они познакомились полчаса назад. Она стояла выпрямившись, ангел с мальчишеской фигурой, глядя на него насмешливо и недоверчиво. Телефон в комнате рядом трижды прозвонил и затих. Потом снова прозвонил три раза.
— Это — сигнал, — сказала она. — Шоу окончено, ангелы могут расходиться. Ты не справился с программой.
— С программой я справился в прошлый раз.
Он вспомнил, как, возвращаясь назад, увидел напротив парковки своего последнего ангела — на крыше здания, с поднятым вверх мечом, словно приготовившегося изгнать жителей города из их рая. Именно этого ангела имел в виду поэт, загодя запасшийся биноклем, когда говорил: это — девушка.
После телефонного звонка она, жестом попросив его подождать, исчезла из комнаты. Сквозь пыльное окно он глядел на медленно наливавшееся огнем закатное небо, по которому плыли полосатые австралийские облака, окаймленные сверкающими золотистыми полосками. За неделю он воспылал необъяснимой любовью к этой стране. Он не ожидал ничего подобного, когда ехал сюда, полагая увидеть еще одну новую страну, вроде Америки. Но его встретил совсем иной мир. Простор и свобода, светившиеся на лицах людей, казалось, подсвечивали изнанку облаков. Хотелось удрать вслед за ними в пустыни, в огоненные песчаные просторы, закрашенные на карте желтым. Чужие, непонятные имена местных племен, написанные на ней, хотелось повторять про себя, как волшебное заклинание. Сами аборигены здесь, в Перте, ему не попадались. Он попытался расспросить о них ее, но она не поддержала разговора.
Она вернулась, неся два полных стакана виски безо льда и воды. И выпила свою порцию залпом. Они сидели рядом, слушая гудки автомобилей, доносившиеся с улицы.
— Сегодня — ангельская вечеринка, — смеясь, сказала она. — Сегодня вечером, после большого праздника на северном пляже, нас изгонят из рая.
— Мне можно пойти с тобой?
— Конечно. Все, кого ты видел, тоже там будут: режиссер, ассистенты, те, кто расставляли для вас указатели, все, кто принимал участие. И конечно, все ангелы.
Так оно и оказалось. Их приветствовали громкими криками, объятьями и поцелуями юноши-ангелы и ангелы-девчонки, переодевшиеся в майки и джинсы. Он старался не лезть вперед, но оказалось, что на него и так никто не обращает внимания. Кто-то сунул ему стакан пива; кажется, здесь всем полагалось надраться. Музыку Bee Gees[67] почти совершенно покрывал слитный гвалт, но кое-кто пытался под нее танцевать. Шум стоял неописуемый. Они отошли к кромке воды. Он смотрел на отбившихся от стаи ангелов, поодиночке или парами бродивших по пляжу. Красная полоса еще не погасла на горизонте, но уже ясно видна была лунная дорожка, исчезавшая и снова появлявшаяся на гребнях волн. В большой палатке накрыли колоссальные столы с закусками, но он не чувствовал голода. То теряя, то снова находя ее в толпе, он смотрел, как она бешено отплясывает: сперва — с ангелом, стоявшим на крыше гаража, потом — с каким-то рыжим парнем. Иногда кто-то пытался заговорить с ним, но чаще всего он ничего не понимал. Потом он увидел пьяного тасманского поэта, болтавшего, сидя в песке, со стриженым ангелом, так и не снявшим белоснежные крылья и разминавшимся под музыку, которая вдруг зазвучала громче, пробирая до костей; он попытался добраться до нее, но она все отступала, и рядом с нею сменяли друг друга ангелы-юноши, всю жизнь занимавшиеся бегом и серфингом, чьи гармоничные, мускулистые тела просто просились на потолок Сикстинской капеллы.
— Держи, голландец, — крикнул датчанин, толкая в его сторону совершенно пьяную девушку, но та, вывернувшись, злобно поглядела на него, сплюнула на песок и отбежала в сторону. Пьяный датчанин повис было на Эрике, но девушка, появившись из темноты, вцепилась в датчанина изо всех сил и увела с собой. Повсюду на песке лежали вперемежку люди и ангелы. Со звоном бились бокалы, звучал смех, одни пили, другие целовались, тут и там вспыхивали огоньки сигарет, Эрик увидел бредущего к морю обнаженного ангела, прикрытого лишь крыльями, а после уже не видел ничего, кроме волн, накатывающихся на берег, отступающих и вновь взмывающих ввысь, чтобы, вскипая пенной шапкой над оливково-черной, переливающейся в лунном свете водой, с шумом обрушиться на пляж. И там, на границе меж водами и твердью, он нашел ее; она стояла молча, распахнув для него свои крылья. Не видя ее лица, он целовал ее глаза, а она гладила его лицо руками, обнимала его своими жесткими крыльями, а потом, медленно опустившись на колени, потянула его за собой, и они упали на песок. Вдали продолжала играть музыка. А дальше сбылось то, о чем он стал мечтать, едва увидев ее лежащей в шкафу, лицом к стене, поджав босые ноги, с протянувшимися вдоль всего тела крыльями: он начал освобождать ее от одежды, чувствуя, что она готова отдаться ему, что она смотрит на него, распахнув глаза; он почувствовал, как ее ногти впились в его шею, — но в этот миг вспыхнули прожектора, ярко освещая пляж, и с обеих сторон взвыли сирены полицейских джипов, выехавших на патрулирование берега. Он видел разбегающихся ангелов, слышались крики и вой сирен; и, кажется, она говорила что-то, но он не понимал что и вдруг увидел, что она приподнялась, опершись на одно колено, как спринтер на старте, и вдруг рванулась вперед, помчалась, пригибаясь под прожекторами, и исчезла. Он тоже поднялся и побрел, удаляясь от шума, а когда все стихло, сел на песок и просидел на берегу, пока не рассвело. Вокруг валялись стаканы, одежда, палки, мусор, крылья. С первыми лучами солнца он вернулся в город. Он ждал ее звонка в отеле до тех пор, пока не пришло время отправляться в аэропорт. Она так и не дала о себе знать.
15
В последний раз ее руки прошлись по его спине округлым движением, и она легонько похлопала его по шее, показывая, что пора вставать. Ему не хотелось вставать ни сейчас, ни вообще когда-либо. Он поднялся. Что за дурацкая выдумка — жизнь, подумал он. Она посмотрела на него. И усмехнулась, как он и ожидал.
— Почему ты убежала от меня тогда? — спросил он.
— У меня не было разрешения на работу. Я боялась, что меня выставят из страны.
— Ты — космополит, что ли?
Она пожала плечами. Потом коснулась рукой его руки и спросила:
— Ты так и не вспомнил, что я тебе сказала тогда?
— Нет, — ответил он, — мне нечего вспоминать, я ничего не смог расслышать из-за шума. А что ты сказала?
— Ангел не годится в подруги человеку.
Он замер на месте и стоял так до тех пор, пока она не подтолкнула его к двери. Выходя из кабинета, он увидел, что в коридоре ожидает своей очереди доктор Крюгер. И сумел, несмотря на его громогласное приветствие, расслышать ее слова:
— До следующего раза, да?
Но времени на ответ у него уже не оставалось.