Я бы не сказала, что Джек пахнет так уж неприятно... хотя он точно пахнет немного не так, как в прошлый pаз. Я не могу определить все компоненты в точности... вода, мята... Воображение тут же рисует образ мощного водопада, что сбегает с ледника.
Пока я раздумываю, он садится рядом с пылающим камином, и кладет мускулистые руки на колени. В нашем очаге Джек может несколько раз пройтись колесом, не зацепив стенок, но вор не выглядит испуганным.
Не боится он и того, что одного тычка моего ботинка хватит, чтобы он улетел в пламя. И вонь от волос, черных и густых, что сгорели бы в один момент, наполнила бы все уголки подвала.
Да, огонь силен, но и Джек отважен.
– Ну, – говорит он. – Что у тебя есть для меня?
– Сначала расскажи мне о жизни внизу. Только честно, Джек.
До сих пор он ни разу не поправил меня, и я решаю, что может быть его и на самом деле так зовут; или, может быть, он думает, что ему безопаснее остаться под псевдонимом.
– Будь красноречив, – прошу я. – Дай мне увидеть это собственными глазами.
Джек ухмыляется... да, улыбка у него красивая.
– Как насчет ответа на один вопрос? – интересуется он. – Я прошел большой загон, где тысячи овец щипали нечто выглядящее словно облако, но ведь облаком не наешься... Это ведь что-то вроде травы?
– Нечто в этом духе.
– Но это настоящие овцы снизу, так?
– Доставленное снизу ничуть не более реально, чем существующее здесь, у нас.
– Это верно, – признает Джек, и вновь, как и в первый раз, начинает оглядывать подвал: его уклончивый вид говорит о безразличии, но глаза вопят об алчности.
Я говорю:
– Мы не держим сокровища в подвале.
– Чем я выдал себя? – спрашивает Джек, повернувшись ко мне.
– Блеском в глазах.
– Я слишком маленький, чтобы ты могла увидеть такую мелочь...
– У тебя есть собака? – интересуюсь я.
– У дяди есть кошка.
– Ты ведь заставал ее шныряющей по кухне с подозрительным видом?
Джек не ответил.
– Заставал, – я киваю. – А ведь кот намного меньше для тебя, чем ты для меня. Поэтому... – я позволяю себе довольную улыбку. – Не думай, что я не вижу тебя, Джек.
Несколько мгновений он пялится на меня, а затем произносит:
– Ты разговариваешь вовсе не как принцесса.
Вновь начинает водить взглядом по подвалу, но на этот раз останавливает себя сам, и заявляет:
– Ваш замок выглядит немного... пустынным... Я думал, у короля должна быть куча слуг...
Я не комментирую эти глупости.
Это в старые времена тут грудами валялись золотые слитки и украшенные жемчужинами безделушки. Сейчас есть банки и современные системы безопасности, а настоящие ценности не унесешь в кармане, они сокрыты в информации, в длинной и сложной последовательности нулей и единичек.
Чего он ожидал?
– Еще я проходил мимо загона, – начинает он снова. – И внутри находились люди... человеческие существа...
– И что?
– Я не хотел бы выглядеть осуждающим...
– Так и не выгляди.
Я вздыхаю: дерево и кожа не болтают, когда имеешь с ними дело, люди же порой способны довести тебя до белого каления.
Мы молчим некоторое время, и я успеваю прикинуть, насколько сильно действует закон притяжения магических бобов, когда он вновь подает голос:
– А как великаны попадают вниз, в наш мир? Вам приходится лазить по стеблям? Что если бобы закончатся?
Мы опускаемся верхом на дожде, и возносимся с паром, что при жаре уходит от земли к небесам.
Судя по физиономии, он не знает, верить мне или нет.
– А если холодно... или нет достаточного количества воды для испарения?
– Тогда дело оборачивается худо, – признаю я.
Джек покачивает головой, точно собираясь вытрясти из нее кишевшие внутри вопросы.
Надеюсь, он не из тех хитромудрых типов, рядом с которыми никогда не чувствуешь себя в безопасности, поскольку они всегда и в любой ситуации видят тебя насквозь. Папа говорит, что для таких субьектов есть только два места в жизни – по твою правую руку или на острие копья.
Штука в том, что на самом деле очень немногие из великанов когда-либо спускались вниз. С нашего облака, например, только десять или пятнадцать, и я слышала, что примерно так же дело обстоит и в других местах.
Я думаю, частью из-за того, что это ужасно раздражает и злит – видеть, как мир развивается и процветает без нашего участия. Полагаю, именно под влиянием этих чувств те немногие, кто ходили вниз, наводили страх нa маленькие города, деревни и фермы, и возвращались нагруженные мясом и телевизорами с плоским экраном. Именно поэтому они оставляли вытоптанные круги на полях, над которыми люди так любят поломать голову...
Просто чтобы сказать: МЫ ЗДЕСЬ!
Я сама никогда не покидала наше облако.
Я знаю, что в жизни есть много всего помимо золотых яиц и искусства кожевенника, я знаю, что никогда не прокачусь на серфе, что не пройдусь по Большому Каньону. Как бы я ни хотела того или другого, слишком необычно и жутко думать по-новому, думать иначе.
– Ты не сможешь показать мне замок? – просит Джек. – Я не хочу быть грубым... Только нельзя осуждать меня за любопытство!
«Я не хочу быть грубым», – сказал вор.
Джек хочет узнать, что еще он может стырить, и не более того.
Но у меня уже сто лет не было гостей, и в последний раз, когда они были... ситуация, скажем так, сложилась не так, как я планировала.
Так что я говорю Джеку, что для начала я должна потереть его краем своего свитера, чтобы корпия и озон перебили человеческий запах. Меньше всего нам надо, чтобы папа ринулся вниз по ступеням с воплем «фии-фи-фо-фум!».
Этот древний боевой клич в древнем языке великанов обозначал «сражайся! разрушай! завоевывай! подчиняй!», но с веками сильно деградировал и сейчас значит нечто вроде «я весьма раздражен!».
Я смотрю вниз на Джека, который, выпрямившись, макушкой едва достает мне до вершины колена. В этот момент он тянет ко мне руки, и кажется таким беспомощным и вызывающим доверие... таким человечным.
Он нравится мне и в то же время вызывает отторжение.
Я обхватываю его ладонью, и может быть виной всему мое воображение, но мне кажется, что я ощущаю, как его сердце отчаянно колотится о кончики моих пальцев. Сжимаю немного сильнее, и его хрупкие ребра прогибаются, кости хрустнули, а мышцы кажутся мягкими, точно вода.
Кровь и плоть – та же вода.
– Ой!
Вскрик Джека звучит так отчаянно, что я едва не роняю его.
– Что?
– Ты раздавишь меня!
Раздавишь меня. Вызов. Проверка.
Только долю секунды, но я чувствую себя наэлектризованной.
Я не извиняюсь, поскольку не к лицу великану, особенно королевского рода, извиняться перед человеком. Но я ослабляю хватку и сажаю Джека на правое плечо.
Наверху лунный свет отражается от тяжелых медных сосудов в кухне, мерцание исходит от древних каменных стен.
Я прохожу через кухню и направляюсь прямиком в зал для приемов, чтобы показать Джеку картины и скульптуры – все созданные людьми, – собранные многими поколениями нашей семьи. Ускоряю шаг, когда мы минуем небольшую комнату, в центре которой стоит огромный бронзовый бык, и рога его блестят серебром в падающем через окно луче.
Я ненавижу маслянистый, горелый запах, что, как кажется, прилип тут к стенам.
– Что это? – Джек указывает на статую. – Никогда не видел, чтобы железного быка ставили в доме.
– Он из бронзы.
– Ха... а я ожидал развешанные по стенам чучела людей... или хотя бы головы.
– Не смеши меня, – я хмыкаю.
– А поднеси меня ближе! – просит он.
Я понимаю, что он не отступится просто так, и подхожу к скульптуре.
– Удивительно... Могу я посидеть на нем? – интересуется Джек.
Меньше всего мне нужно, чтобы он свалился и нашумел.
– Никоим образом. Это не игрушка.
Это его не убеждает:
– Да ладно тебе. На пару секунд.
Со вздохом я снимаю его с плеча, и вновь ощущаю позыв сжать ладонь, сдавить изо всех сил. Власть над жизнью и смертью, вот она, в моей руке, почти божественная мощь. Но я просто ставлю Джека на голову быка и смотрю, как вор съезжает на шею бронзового зверя.
– Я как-то провел лето в Техасе, – говорит он. – Там был ресторан, где подавали арахис в чашках. Открываешь орешек, и скорлупу кидаешь на пол, так что весь пол там был покрыт шелухой, – тут он оперся руками, точно гимнаст о снаряд, и выпрямил ноги. Прекрасно... По крайней мере, было. И еще там шел судебный процесс...
И дальше... о чем я и говорила.
Рука Джека соскальзывает, он орет и едва не грохается на пол.
И тут я слышу мерзкий голос той проклятой штуковины, о которой напрочь забыла.
– Слишком поздно! Слишком поздно! И что это за молодой наглец?! Человек! Проклятый вор! Пусть заплатит кровью! – несется по замку.
Я бросаюсь к изрисованному деревянному шкафчику, висевшему на стене – тут хранятся магические предметы из самых-самых, те, которые папа и мама и мои пра-пра-пра-пра-я-могу-остановиться-тут-ведь-всё-понятно-дедушки и прабабушки собирали внизу, среди людей на протяжении последних двух тысяч лет.
Я знаю, что он открыт, поскольку мама запирает шкафчик лишь тогда, когда приходит время больших праздников и множества гостей.
Если ты принадлежишь к королевскому роду, это не значит, что ты идиот.
Я открываю дверцу, тянусь к верхней полке, и крепко хватаю продолжавшую верещать арфу: теперь, когда ее разбудили, эта штуковина не заткнется просто так, ее нужно успокоить.
На самом деле это бюст женщины в одеянии цвета перламутра, изображенной с арфой в руках. Но ее строгое лицо прячет мерзкий и предательский характер: она не отступит, если появится шанс сбросить кого-нибудь под реактивный самолет, и не упустит шанса поорать насчет того, что кто-то тут разнюхивает, когда вы просто зашли на кухню за куском еды.
Я зажимаю пальцами струны, чтобы на них нельзя было играть, а другой рукой подцепляю Джека с бычьего загривка.
Сверху доносится подобный грому звук, и я узнаю его – проснулся папа.