М. В. Нестеров. Утро Воскресения. Триптих: Мироносица, Ангел на гробе и Мария и Христос
1911–1918
[ГТГ]
– Не дадут этому Гитлеру ничего уничтожить, ни ваше, ни мое, ни других. – Нестеров подошел к креслу, сел, старчески положил руки на колени. Немного помолчав, он хлопнул ладонями по коленям и резко встал: – Руки чешутся писать вас дальше. Неутолимая жажда влечет меня к работе. Я дал себе слово написать ваш портрет. – Но произнес он это так, будто самого себя пытался снова принудить к неотложной работе.
М. В. Нестеров. Христос у Марфы и Марии
1918
[ГТГ]
М. В. Нестеров. Путь к Христу
1911
[ГТГ]
– Лишь бы Гитлеру он в пасть не попал, – печально заметил Щусев.
– Подавится. – Нестеров вернулся к холсту.
Видя, как теперь портрет не летит, а еле ползет, Щусев предложил:
– Может, отложим до лучших времен?
– Зная о моем возрасте и болезнях, не следует мне этого предлагать.
– Подождем пару деньков. Война закончится, и продолжим.
– Нет, Алексей Викторович, это надолго. У меня с утра чувство радости сочеталось с необъяснимой тревожной тоской. А сейчас я убежден, что ваш портрет станет моей самой последней работой.
Нестеров внимательно посмотрел на своего давнего приятеля. Попытался улыбнуться. И тут Щусев заметил, что из правого глаза художника потекла слеза. Он быстро подошел к Нестерову и крепко обнял за плечи. «В чем только душа держится?» – подумал Алексей Викторович, высвобождая из объятий астеническое тело дорогого ему человека.
– Но, милый мой зодчий, я справлюсь, еще как справлюсь. Сложность не в войне, будь она неладна, не в моих болезнях, будь они тоже неладны, а в том, что мне приходится раскрывать сложный образ. Были бы вы попроще, мне бы легче работалось! – рассмеялся Нестеров.
– Ну, уж тут я вам ничем не могу помочь. – Щусев тоже рассмеялся.
– А может, мне все-таки изобразить вас смеющимся? – произнес Нестеров.
– Еще чего! – возмутился архитектор. – Сиди и скалься, как идиот. Да еще спросят: «А когда написан портрет? В тот день, когда война началась? А что ж он так веселится?!» Нет и еще раз нет. На такое я не подписываюсь.
– Тогда садитесь, и хватит обниматься, – посуровел живописец.
– Вот кого вы мне всегда напоминали, так это отца Андрея Болконского. Такой же сухарь. Но зато крепкий, не укусишь. Это я давно понял.
– Еще бы, – фыркнул Нестеров. – Вы одно время, батенька, были весь такой псковский, весь такой новгородский, хоть святых выноси. «Я намерен возводить собор в обители, исходя из данной традиции. А ваша задача стилизовать стены под древнюю фреску…»
– А вы мне тогда что ответили? «Это вам, юноша, следует стилизовать свою архитектуру под мою живопись».
– И правильно ответил. Сбил с вас всяческую спесь.
– Я всегда о вас думал: «О, на этого где сядешь, там и слезешь!»
– А вам бы только на кого-нибудь сесть и поехать, да еще погонять: «Но, милая!» Хан ордынский!
– Так вот почему вы меня заставили в халаты нарядиться?
– Ну разумеется. Поняли, наконец, мой замысел. Э, э, куда снимаете? Я еще пару часиков хочу сегодня поработать. Вернуть верхний халат на место!
Щусев хмуро подумал и снова напялил на себя бухарский халат.
– Я, стало быть, хан ордынский… – пробормотал он. – А если, кроме вашего, не останется моих портретов, прикажете так и войти в историю в виде этакого восточного деспота?
– Вас же писали.
– Кто? Эти бездари? Человек в костюме и галстуке с лицом, похожим на архитектора Щусева? Увольте, любезнейший Михаил Васильевич, этот официоз в истории живописи не останется.
– Позвольте, а Кустодиев! У него-то ваш портрет очень хорош.
– Ваша правда. Как-то я про него забыл. Кустодиевский портрет очень хорош. Но и на нем я официален.
– Да откуда нам знать, что останется, что не останется? Делать надо свою работу исправно, а уж история рассудит, что оставить, а что нет. – Нестеров продолжал работать, хотя и не с таким жаром, как до речи Молотова. – А рисовать, и вообще творить, надо, лишь открыв очи сердечные.
Б. М. Кустодиев
Портрет А. В. Щусева
1917
[ГТГ]
– Очи сердечные… Это вы хорошо сказали. Только у иных нет ни очей сердечных, ни самого сердца.
– Многие сегодня, узнав о войне, слезами умылись. Особенно у кого парни в армии или призывного возраста. Вашим призыв не грозит.
– Сколько раз мы цапались, а сыновей в честь друг друга назвали, – улыбнулся Щусев, но тотчас нахмурился. – Как там Алексей?
– Все хуже и хуже, – вздохнул Нестеров. – Десятилетие за десятилетием человечество борется с чахоткой, а никак побороть не может! Алексей Викторович, давайте вы будете говорить, а я по своей стародавней привычке молча работать.
Щусев умолк, понимая, что не надо было спрашивать о здоровье сына Михаила Васильевича, названного в его честь Алексеем. Следует поскорее сменить тему.
– М-да… Простите меня, что я тогда в Марфо-Мариинской напортачил. Доверился этому дураку, а в итоге у вас такая работа псу под хвост!
– Вы даже представить не можете, как я был зол! – Нестеров отошел от портрета на пару шагов назад. – Да что там зол! Хуже! Обескуражен! Храм – да, получился гениальный, в том ваша главная заслуга. Но в тот момент…
Алексей Викторович Щусев
[РГАКФД]
– Путь ко Христу обычно тернист. – Нельзя было понять, сказал это Щусев с иронией или на полном серьезе.
– Еще как тернист…. Прихожу я в один из дней, взбираюсь на леса и вижу черные нарывы. Осторожно провожу пальцем по ним. Они протыкаются, и выползает черная слизь. – Лицо художника накрыло отвращение.
Щусев сокрушенно покачал головой. Жгучий стыд за тот свой давний грех пронзил все его существо.
– Вы понимаете, каково было мое состояние, Алексей Викторович? – Нестеров снял черную шапочку, достал из кармана платок и промокнул лысину.
– Воображаю. – Щусев кинул взгляд на художника и тотчас стыдливо отвел его.
Нестеров нахлобучил шапочку и сел в кресло, сложив в замок на коленях пальцы, крупные и узловатые.
Видя, что Михаил Васильевич взволнован, хозяин встал с места и в халатах, полы которых покорно легли на пол, прошел к двери:
– Душа моя, можно нам сюда чаю?
– Я смотрю на свою картину «Путь к Христу» и думаю, другого выхода нет, как чистить стену, перегрунтовывать и писать заново, – продолжал вспоминать страшное событие Нестеров.
Щусев, отходя от двери, посмотрел на свой портрет. На него оттуда глянул еще совсем сырой он сам. Да, предстоит старому мастеру не один день потрудиться над этим полотном.
– Но главное мучило: что я скажу великой княгине? Я ведь ей на днях должен был показывать картину. А тут эти черви…
Вместе с чаем домработница по указанию Марии Викентьевны доставила и графинчик коньяка.
– Это правильное решение, – сказал Щусев. – Михаил Васильевич, пожалуй, достаточно на сегодня.
– Пожалуй, – согласился живописец.
Гость, в отличие от хозяина, коньяк сначала чуть пригубил, а затем выпил за три раза крохотную рюмку, в которой и было-то напитка на три-четыре глотка. Щусев же со всей присущей ему широтой натуры махнул подряд две рюмки, закусил сырокопченой колбаской, каспийской сельдью с луком. Решил еще покаяться:
– Стены-то под роспись, конечно же, должен был подготовить я. Но так вышло, что поручил это сделать подрядчику, как потом выяснилось, прохиндею. Каюсь, я плохо знал этого временного работника. А он, видимо, взял масло подешевле.
– Да оно испорченное было! – Художник мрачно посмотрел на Щусева и откинулся на спинку кресла.
Алексей Викторович как раз в тот момент намазывал сливочное масло на хлеб и невольно поднес к носу масленку.
– А это хорошее, – усмехнулся он. – Люблю незамысловатую еду, – он с вожделением посмотрел на бутерброд. – Хотя… Знаете, Михаил Васильевич, когда я был в Париже в первый свой приезд, однажды зашел в ресторанчик на Монмартре, там мне подали суп из лягушек, и, верите, понравилось!
– Охотно верю, принимая во внимание вашу беспечность!
– Да, помню, вы когда-то именовали ее очаровательной. Очаровательная беспечность. – Щусев улыбнулся. – Как я тогда желал, чтобы «Путь к Христу» прошел свой путь и во второй раз уж состоялся!
– И знаете, я вам благодарен. Ведь именно тогда я понял, что ищу, что хочу найти свой стиль. Вы, дорогой и любимый мной человек, тогда, уж простите меня, старика, за столь грозные слова о вас, любили не стили, а стилизации. А я искал стиль, свой собственный, в котором воплотилась бы вся моя творческая сила. Стиль есть моя вера, стилизация же – это вера, но чья-то. За ней можно хорошо спрятать отсутствие своей собственной веры.
М. В. Нестеров
Портрет А. В. Щусева
[ГТГ]
Выражение лица архитектора стало каменным. Он отодвинулся от стола и сложил руки на груди. В прекрасных, с золотым шитьем, халатах академик был похож на архаичного эмира, готового дать распоряжение об отсечении головы бунтовщику. Ужалив глазами собеседника, Щусев произнес:
Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть.
Напраслина страшнее обличенья.
И гибнет радость, коль ее судить
Должно не наше, а чужое мненье.
Как может взгляд чужих порочных глаз
Щадить во мне игру горячей крови?
Пусть грешен я, но не грешнее вас,
Мои шпионы, мастера злословья.
Я – это я, а вы грехи мои
По своему равняете примеру.
Но, может быть, я прям, а у судьи
Неправого в руках кривая мера,
И видит он в любом из ближних ложь,
Поскольку ближний на него похож!
Художник рассмеялся, следом за ним и зодчий. Отхохотавшись, Михаил Васильевич, протирая глаза от выступивших слез, погрозил пальцем в воздухе непонятно кому.
– Ай да Шекспир, ай да сукин сын! – Михаил Васильевич был явно доволен. – Двадцать первый сонет.