1935–1937 годы
Дорога на Родину
В первых числах мая 1935 года наш эшелон тронулся в путь. Сколько всего было эшелонов, не знаю. Слышал от взрослых, что документы готовили на 140 тысяч человек, это с малышами и стариками. Вполне вероятная цифра. Только семей собралось 45 тысяч. Грандиозное переселение народов. По сравнению с «богатыми» кавэжединцами наша семья выглядела сильно приземленной, но об этом мы не тужили. Всех переполняла радость предстоящих перемен. Два дня в пути пролетели незаметно, а когда мы въезжали под арку с огромной надписью «Родина встречает своих сыновей», все прильнули к окнам, чтобы увидеть первого советского пограничника, который, взяв под козырек, так и стоял, приветствуя нас, пока не прошел весь эшелон.
Граница встретила нас радушно. Сколько нас пугали слухами о жестоком пограничном досмотре! Ничего подобного с нами не случилось, пограничники были вежливы и внимательны к нашим просьбам. В вагон зашел младший по званию военный (что означали «треугольники» в петлицах, мы не понимали) и вполне дружелюбно сказал: «Не провозите с собой изданий белоэмигрантской прессы: газет, журналов, брошюр – тут у вас могут быть неприятности». И все. Пришлось нам потрудиться, так как вместо упаковочной бумаги, в основном завертывая посуду, использовали местные харбинские газеты, сплошь злопыхательские.
На станции Отпор предстояло перегрузить вещи из багажных вагонов в четырехосные пульманы, перейти в более комфортабельные пассажирские классные и отпустить доставивший нас состав обратно на китайскую сторону. На такую работу одного дня не хватило. С багажом возилось несколько бригад рабочих. Среди грузчиков часто можно было видеть нашего отца. Не зная, как выразить радость по поводу всего происходящего, распиравшую его энергию он расходовал на помощь грузчикам при переброске самых негабаритных и тяжелых грузов. Рабочие удивлялись его силе и ловкости, похваливали его, а он еще больше старался. Никогда мы не видели отца таким возбужденным и веселым. Теперь я его понимаю: возвращение на Родину решало все проблемы, мучившие его последние годы. Ему предлагали работу, квартиру, устраивали семью. О чем еще можно было мечтать?
Утром следующего дня пограничники решили нас развлечь и предложили гостям (так к нам иногда обращались) посмотреть кавалерийские занятия, которыми они развлекаются чуть ли не ежедневно. О, это был высокий класс джигитовки и кавалерийской выучки! С такими номерами вполне можно было выступать в цирке. Не думаю, что для нас подбирали каких-нибудь специальных джигитов. Просто здесь, в безлюдной степи, вдали от городских соблазнов, молодые солдаты-пограничники с душой осваивали кавалерийскую науку, вольтижировку, рубили шашками лозу на полном скаку, со всей удалью, как если бы перед ними был настоящий враг. На станции Отпор к нашему составу прицепили вагон-клуб с маленькой библиотекой, киноустановкой и представителем Управления Среднеазиатской железной дороги, которого все, не сговариваясь, окрестили «комиссаром».
Служащие КВЖД возвращаются на родину
Середина 1930-х
На беседы с «комиссаром» охотно собирались взрослые и дети. Всем было интересно не только послушать, но и посмотреть на живого человека «оттуда». Мне все же удалось задать вопрос «комиссару», который его смутил. «Скажите, – спросил я, – почему, когда мы говорим „Родина, Россия“, вы поправляете нас и говорите „Советский Союз“, а когда мы говорим „русский человек“, вы говорите „советский человек“?» «Комиссар» помолчал, подумал и сказал: «Так у нас принято. Мы многонациональное государство, все национальности у нас пользуются равными правами». Мне показалось, что я сделал ему неприятное. Не знал я, что в то время слова мои были под неофициальным запретом. Легализовали их только с первыми залпами войны 1941–1945 годов.
Служащие КВЖД возвращаются на родину. Митинг на вокзале после пересечения границы
Середина 1930-х
К вечеру второго дня все багажно-перегрузочные работы были закончены. Мы разошлись по своим спальным местам, оборудованным постельными принадлежностями МПС[2]. Впечатлений было столько, что уснуть сразу никто не мог. С трудом верилось, что завтра нас ожидает совсем другая жизнь.
Ночью состав тронулся в путь. Проснулись утром от тишины. Прибыли в город Читу. Вокзал разукрашен плакатами, транспарантами. Множество людей со знаменами, флагами приветствуют нас, поздравляют с возвращением в Советский Союз. Кто-то выступает с речью от имени трудящихся города, кто-то из нашего эшелона выходит с ответным словом.
Трудно передать наше состояние. Запомнилось мне, что многие взрослые вытирали предательские слезы. Ничего подобного никто не ожидал, и этот первый митинг в нашу честь потряс многих до глубины души. Никто не сомневался в искренности слов приветствия, а привыкнуть к такому – нужно время. Потом были митинги в Иркутске, Новосибирске и на других крупных железнодорожных станциях. Где-то и как-то нас кормили. Представьте себе, не запомнилось – настолько эта процедура никого не интересовала.
На станции Арысь наш эшелон переформировали, отделили тех, кто был распределен на другие железные дороги: в Казань, Оренбург и другие. Основная масса, в том числе наша семья, поступала в распоряжение Среднеазиатской железной дороги. В Ташкент мы прибыли в середине мая. Наверное, это самое лучшее время года в Средней Азии: еще нет жары, а нежная зелень листьев несет с собой свежесть, все запахи и очарование лета.
Как часто самые крупные перемены в жизни людей приходят неожиданно и совсем не с той стороны, откуда их можно было ждать! Так случилось и с нами. Кто мог предположить, что благополучная с виду семья, оказавшись в новых условиях, развалится за короткое время? Но случилось так, что отец от нас ушел. Потом навалились события вообще непредсказуемые. Наступил жуткий 1937 год. Где-то в верхах какой-то параноик задался целью выловить всех кавэжединцев, взрослых и детей, и отправить их в тюрьмы, лагеря, детские дома и спецпоселения, чтобы не осталось никого в живых. Всем предъявили одно стандартное обвинение: контрреволюционная деятельность, шпионаж в пользу иностранного государства. Директиву Центра на местах, как положено, выполнили и перевыполнили.
Уступив просьбам матери, я уволился из отдела водоснабжения Среднеазиатской железной дороги и поступил в Среднеазиатский государственный университет на химический факультет. Приняли без экзаменов. Проучился недолго. Развал в семье заставил задуматься о заработке. Не мог допустить, чтобы мать содержала здорового балбеса с дипломом техника. Чтобы не уезжать из Ташкента, быть рядом с матерью в трудную для нее минуту, пошел по первому газетному объявлению: «Управлению торговли требуется химик-аналитик пищевых продуктов». Быстро оформили. Для начала поручили организовать лабораторию по контролю пищевых продуктов, поступающих из кишлаков на Старый базар. Это так далеко от моей специальности химика-технолога, что представить трудно. Но раз надо – сделаем! С этих пор и до сегодняшнего дня этот лозунг стал девизом моей жизни.
В самом центре Старого базара в помещении полуразрушенной не то церкви, не то мечети отвели три комнаты. Две я побелил, на третью не хватило извести. В одной, что побольше, готовил лабораторию, вторую отвел для посетителей, а в непобеленной сделал склад для реактивов и приборов. Только ни того ни другого взять негде. Вот когда пригодилась химическая посуда, привезенная из техникума, ее хватило бы на две такие лаборатории. Через две недели какая-то комиссия зашла с проверкой и ахнула. Вот это да! И немедленно откуда-то привезли мне реактивов, простых, немного. Доставили две лабораторные центрифуги, без которых быстро не определишь содержание жира в молоке, провели электричество и где-то, конечно, отрапортовали об очередном успехе. Даже в газете «Правда Востока» заметка была. Стал ждать посетителей. День, два, неделя – ни одной души. Дехкане (узбекские крестьяне) никакой лаборатории не признают, а покупатели без нее обходятся. В городе началась обычная сезонная дизентерия. Определили, что основной источник заразы – молоко, которое по дороге на рынок женщины разбавляют водой из арыков. Запретили продавать молоко, не прошедшее проверку в моей лаборатории. Легко сказать, но попробуйте сделать. Вышел приказ: разбавленное водой молоко заливать карболкой и подкрашивать бельевой синькой.
Ташкент. Старый базар
Фотография В. Кинеловского. 1933
Ташкент. Старый базар
Фотография В. Кинеловского. 1933
Узбекские женщины-крестьянки все носят темную паранджу, закрывающую лицо. Если женщина-торговка присядет на корточки, паранджа достает до земли, и под ней можно спрятать теленка. Поднять паранджу мужчина не имеет права: Аллах покарает!
В лабораторию они по-прежнему не заходят. Дали мне в помощь милиционера-узбека. Он отбирает молоко. Оно сплошь разбавленное, даже с арычной грязью, а я заливаю карболкой. Поднялась на базаре паника, все орут по-узбекски, но понятно, что не благодарят. Вечером пришли крутые ребята-узбеки и серьезно предупредили:
– Не уберешься со своими стекляшками – пришьем!
Было над чем задуматься, дело явно не клеилось. А в это время из Казани пришло письмо от моего лучшего школьного товарища Георгия Соснина. Звал в Казань работать на заводе синтетического каучука, где позарез нужны технологи и где он сам уже работает. Все решилось в один день. В управлении торговли не очень задерживали: нужно было место для узбека, который, конечно, лучше меня договорится с торговками и покупателями. А за организацию лаборатории и особенно за посуду химическую спасибо! На том и разошлись полюбовно.
Объяснил маме причину срочного отъезда и сорвался. Взял с собой самый минимум вещей, а в качестве талисмана, с которым никогда не расставался, тот коврик-аппликацию с камышами и утками, что висел у меня над кроватью.
Радовался, что отправляюсь на «вольные хлеба».
Да! На строящемся заводе синтетического каучука (СК-4) действительно не хватало специалистов, и мое появление было встречено с одобрением, без лишних слов и формальностей. Поселили меня в трехкомнатной квартире в Соцгородке. Две комнаты занимала семья Сосниных, а в третьей жил одинокий техник из Чебоксар. Меня подселили к нему. Соснины встретили меня как родного. Попасть с первых дней под опеку матери моего друга! Это было очень удачное начало, а парень из Чебоксар работал посменно, встречались мы с ним редко и друг другу не мешали.
Между Соцгородком и заводом лежало озеро Кабан. О том, что в него сбрасывают сточные воды, можно было догадаться по запаху. Каждое утро по дороге на завод ходили мы с Гошкой мимо этого озера, довольные жизнью, счастливые встречей и выпавшей нам судьбой. Строили бесконечные планы и много мечтали.
Первый отпуск и первые глупости
На СК-4 была строгая система пропусков. Синтетический каучук, который готовили в СССР по методу академика Лебедева (из спирта), был по тем временам «ноу-хау», и технология его изготовления, вероятно, представляла интерес для иностранных разведок. Вполне возможно. Поэтому и режим пропускной был строгий. В большой проходной все стены были увешаны табельными досками, и каждый, проходя на работу, вешал свою персональную бирку на свой гвоздик. Ровно в восемь утра доски закрывались, все опоздавшие вешали свои бирки на другой доске. Чтобы тебе ее вернули, нужно было зайти в отдел кадров, выслушать мораль и потерять часть премии. Опоздавших более чем на час вообще на завод не пропускали, а отбирали бирку и сдавали ее главному инженеру, а тот решал: выгнать тебя с завода или предупредить. Простая и отлаженная система работала хорошо.
Казань. Мост через озеро Кабан. На заднем плане – жилые дома Казанского каучукового завода
1940-е
Однажды, вернувшись на рассвете с танцплощадки после проводов с бесконечными поцелуями, я проспал до десяти часов. Проснулся и сообразил, что Главного мне теперь не миновать, а он один раз меня уже воспитывал. Повернулся на другой бок и еще «придавил» часок. Теперь уже пахло явным прогулом. Что-то надо было делать. Придумал. Пойду к девчонкам – дежурным в санчасти Соцгородка – и навру им, что у меня был приступ аппендицита, пусть дадут справку. Про аппендицит я что-то читал в Медицинской энциклопедии, взяв ее у одной из студенток мединститута. Пошел, попридуривался перед девчонками; кажется, они мне поверили, но справку не дали:
– Такие справки выдают только в поликлинике!
Плохо, но не безнадежно. Вернулся домой, достал медицинскую книгу, подчитал про аппендицит, уделив внимание разделу «первичные признаки», и с новыми силами двинулся в поликлинику. Здесь меня раздели до пояса, долго щупали живот, а я долго врал и про стул, и про рвоту, и про слюноотделение, а главное, что усвоил: когда давят на левую половину живота, боль отзывается в правой. Короче, задурил голову врачихе, и она определила:
– Положим в стационар на исследование!
И положили, а куда деваться? В очередной обход профессор Домрачев спрашивает сопровождающую:
– А этот с чем?
– Все признаки аппендицита.
– Так! – подумал немного профессор, посмотрел на мою загоревшую рожу и вымолвил:
– Готовьте к операции!
Вот, думаю, доигрался. Мелькнула мысль сбежать из больницы, сказать, что испугался операции. А как получить справку? Пробовал поговорить с врачихой, та ни в какую: «Раз профессор назначил, не может быть разговора».
Была не была, читал я где-то, что аппендицит в целях профилактики вырезают у младенцев, и перестал сопротивляться. Стали меня готовить к операции, а через два дня своим ходом пошел в операционную. Сняли с меня штаны при всем народе, половина аудитории – знакомые студентки, расположились амфитеатром и разглядывают мои мужские достоинства. Уложили на стол, вкололи несколько раз шприцем обезболивающее, обложили салфетками, и… началась короткая лекция Домрачева. Запомнил я, что при удачном попадании на место удаления аппендикса разрез живота не превышает трех-четырех сантиметров. Когда профессор со скальпелем в руке наклонился над моим животом и последний раз его ощупал, он сказал: «А у этого молодца брюшной пресс так развит, что в три сантиметра нам не уложиться». И резанул сразу на пять-семь сантиметров. Слышал я и видел все из-под салфетки, накинутой на лицо. Боли не было, четко различил звук разрезаемого мерзлого мяса, было неприятно, когда из меня что-то потянули. Через двадцать минут в полулитровой банке показали мне бледно-розовый червячок длиной шесть-семь сантиметров с чуть желтоватым кончиком, а профессор Домрачев, показывая его всем, сказал:
– Признаков воспаления нет, но могли бы быть! Живот зашивали точно так, как подшивают валенки. Уложили меня на каталку и отвезли в палату. Боли пришли через три-четыре часа, когда наркоз утратил свою силу, и были приличными. Через два дня уже можно было с трудом приподняться на подушках, еще через два дня я уже мог встать. Невозможно было смеяться, когда кто-нибудь из лежащих в палате чудил, а охотников «хохмить» всегда хватало. Через девять дней меня выписали и вместо справки выдали больничный лист на целый месяц. Надо как-то его провести, и я поехал в Ташкент.
Отец с матерью жили раздельно, нас переселили на улицу Первомайскую в коммуналку, где размещалась еще одна семья. Вовка уже считался своим среди ташкентских музыкантов. Операционный шов затянулся совсем, так что я про него забыл и перед отъездом успел подраться с группой пьяных армян в ресторане «Гюлистан», куда Вовка меня затащил, чтобы познакомить с ребятами из его оркестра. Из-за чего дрался? Из-за девушки. Обратил внимание, что за соседним столиком сидит группа армян, порядком поддавших, а с ними – три девушки. Две иногда танцуют со своими кавалерами, а третья ни разу не подымалась. Заиграли мое любимое «Последнее танго». Это Вовка для меня играл и подмигивал, будто спрашивал: «Почему сидишь?» Подошел я к армянскому столику, вежливо попросил разрешения у всей компании пригласить их «даму» на танец, вроде они не возражали. Танцевала она отлично, а Вовкины музыканты по его команде играли танго так долго, что в конце концов с круга ушли все пары, остались мы вдвоем с незнакомкой. Неудобно о себе говорить, но танцевал я хорошо, и партнерша была «экстракласс», в зале нам аплодировали. Наконец и мы свое оттанцевали. Подвел я девушку к ее месту, поблагодарил армян за доставленное удовольствие и пошел к своему столику. Подошел один из пьяной группы и тихо мне прошептал:
– Будешь выходить, мы тебе морду набьем! Я за нее плачу, я хозяин, а ты у меня спрашивал?
– Ну, ладно, посмотрим, как это у вас получится.
Вовка заметил скандал и подошел ко мне:
– Не тушуйся, братишка, мы их запросто разбросаем.
Борис Христенко
1936
Настроение было испорчено, собрался я уходить. Смотрю, армянин подымается за мной, не забыл свое обещание. Идет за мной пока один, остальные – в резерве. Вышел я немного раньше его, отошел от подъезда на десяток метров и остановился, не могу себе позволить показать, что я боюсь. Драк я никогда не боялся. Широкие стеклянные двери «Гюлистана» облепили любопытные, а выйти не решаются. Швейцар запер двери и пошел вызывать милицию. Вышел за мной армянин, толстый, раза в два старше меня и тяжелее, но пьяный. Разбегается с крыльца и с воинственным криком бежит на меня, заплетаясь пьяными ногами. Сбить меня своим весом решил. Откуда у меня берется спокойствие в таких случаях? Дождался я его, отступил в сторону на шаг, и он всей тушей пролетел мимо, а когда поравнялся со мной, я еще успел вдогонку садануть его по шее. Бедняга рухнул мордой в мостовую, не успев даже подставить руки, и больше не поднялся. Все, с одним покончено. Двери «Гюлистана» открылись, и народ повалил оттуда: кто посмотреть на драку, а кто быстрее убраться отсюда. Выскочили остальные армяне, но каждого уже ждали по два музыканта. Один армянин все же прорвался ко мне и стукнул меня по лицу, а я успел ударить его в челюсть, хорошо ударить. Он тихонько опустился на бордюр, взялся за голову двумя руками и так сидел, пока не подоспела милиция. Остальных двух армян крепко отмолотили музыканты. Милиция разобралась быстро: армяне – рецидивисты, известные в милиции своими дебошами. Собрали их всех, посадили в автомобиль и увезли. Всем остальным предложили разойтись. Ресторан закрыли, музыканты зачехлили свои инструменты, Вовка вышел проводить меня домой. По дороге я сказал ему, что у меня болит рука. Он повел меня в травмпункт, где определили у меня перелом кисти. Уложили руку в гипс, подложили фанерную дощечку, все вместе перебинтовали и внушительную «куклу» подвесили мне на шею. Вот в таком инвалидном виде на рассвете предстал я перед мамой. Какую боль доставил я ей своим разбитым лицом! Как переживала она за мою загипсованную руку! Это может понять только материнское сердце.
Через два дня я возвращался в Казань. По дороге зашел в Москве к моему знакомому по Ташкенту фотографу Николаю Рябову. Он учился в Институте кино на оператора, а жил на квартире у знаменитого в те времена актера Абрикосова. Пока сидели и разговаривали на скамейке, он меня – «инвалида» – запечатлел для истории.
Доехал до Казани благополучно. Больничный мне продлили на две недели. Через неделю сняли гипс, а вскоре протрубили сбор в поход на Ленинград.
Техник, с которым я жил в одной комнате, был родом из Чебоксар. Когда он мылся, никто не знал, но вонючим по́том от него пахло всегда. Носил трусы до тех пор, пока они, истлевая на нем, не превращались в полоски. Прежде чем надеть, смотрел сквозь полоски на свет и говорил:
– Скоро худые будут!
Носки носил до тех пор, пока они, грязные и потные, не прилипали к стене, а когда прилипали, говорил:
– Постирать, что ли?
И при всех этих «достоинствах» регулярно ходил на свидания с девушками и рассказывал, что пользуется у них успехом. Погорел он на том, что, написав два письма слово в слово сразу двум своим пассиям, перепутал адреса на конвертах и послал их почтой, как поздравление с каким-то праздником. Получив одинаковые письма, девчонки подкараулили его на танцплощадке и устроили ему «темную» (это когда на голову жертве накидывают пиджак, а потом колотят, кто попало и чем попало).
Одним словом, это был оригинал из Чувашии.
Выяснилось, что химиков на заводе избыток, а специалистов по КИП (контрольно-измерительным приборам) нет вообще. Бросили клич среди молодежи:
– Кто хочет поехать на курсы в Ленинград, чтобы через год быть специалистом, подготовленным по КИП?
Год в Ленинграде
Есть во мне такая авантюрная жилка: склонность к перемене мест, жажда новых впечатлений, и я одним из первых заявил о своем согласии поехать в Ленинград. Чему меня там научат, меня не интересовало, а прожить год в Ленинграде – это совпадало с моей мечтой. Среди всех энтузиастов, вызвавшихся на эту поездку, я один был техник, остальные – рабочие высокой квалификации. Набралось 26 человек. Собрали нас в дорогу быстро. До начала занятий оставалось всего три дня. Железнодорожные билеты завод купил по перечислению, на дорогу дали по 10 рублей, остальные командировочные пообещали выслать телеграфом вдогонку.
Борис Христенко
Москва. 1936
Ехали весело и дружно. Пересадка в Москве подсказала мне идею задержаться, чтобы повидать товарищей по техникуму, поступивших в Институт физкультуры (ГЦОЛИФК). Сделал отметку в билете, разрешающую такую комбинацию, и… вперед! Друзей нашел без труда. Узнал, что многие из них уже на хорошем счету в Институте физкультуры, отличаются высокими показателями. Вытащили они меня в Москву, покатали в метро, постояли мы у Кремлевской стены на Красной площади, побывали на ВДНХ.
Красотища!
Определили меня в общежитие к боксерам. Пару дней жил в одной комнате с абсолютным чемпионом СССР Николаем Королевым. Четыре дня пролетели незаметно. Питался вместе с ребятами по их талонам за счет тех, кто в это время был на сборах. Как я ни экономил, но когда друзья посадили меня в ленинградский поезд, в карманах осталось ровно 10 копеек. Расчет простой: за день не умру, а в первый день, оказавшись в Ленинграде, получу на почте ожидающие меня командировочные.
Поезд из Москвы пришел в пять часов утра. Белая ночь. От вокзала до площади Восстания – сто метров. Впереди перспектива Невского (тогда это был проспект 25-го Октября). В самом конце его восходящее солнце уже позолотило шпиль Адмиралтейства. На площади Восстания угрюмый старец на тяжелом чугунном коне и надпись:
Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел поссмертного бесславья.
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.
Я знал этот памятник и надпись на нем, не читая. Я так хорошо знал Ленинград, никогда не бывая о нем, по книгам, по рисункам, по историческим документам, что мог бы с ходу стать гидом любого туриста. Смело пошел по Невскому вперед к Адмиралтейству. Полюбовался на Эрмитаж, на полукруглое здание Генерального штаба и арку, из которой революционные матросы начали штурм Зимнего. Я знал здесь все и без ошибки от памятника Петру I вышел на Исаакиевскую площадь к знаменитому Собору. Знал, что Собор строил Монферран при трех царях, что больше он ничего не построил и умер вскоре после того, как Собор был освящен. Устал я порядком и сел на лавочку. Справа «Англетер», где повесился Есенин, за мной Юсуповский дворец, где травили Распутина, слева консульство Германии, где провокатор застрелил немецкого посла, рядом река Мойка, где в доме № 12 жил и умер после дуэли А. С. Пушкин. Мне казалось, что я жил здесь когда-то среди этих зданий, этих улиц и снова встретился с ними. Погрузившись в мечты, не заметил, как уснул. Я пешком ходил около четырех часов. Разбудил меня вежливый милиционер:
«Братишке Вовке от Б. Н. Христенко. г. Ленинград. 20/VIII–36»
Ленинград. Площадь Восстания
1930-е
– Вы приезжий?
– Да.
– Здесь спать не разрешается.
– А как мне пройти на почтамт?
– Почтамт рядом. Пройдите, пожалуйста.
Да, до Главного почтамта – пять минут ходу. Захотелось кушать. Думаю, сейчас получу деньги и наемся до отвала. Почтамт выглядел внушительно, я насчитал сорок окошек, в каждом сидели одна милее другой девушки. Ни в одном окне меня не ждал перевод из Казани.
– Как же так? Телеграфный перевод должен быть еще три дня назад!
– Ничем помочь не можем.
Санкт-Петербург. Дом, где находился «Желдортранстеплоприбор» (набережная канала Грибоедова, 47)
Фотография Н. Введенской. 2017
Видя мое удрученное состояние, одна из девушек посоветовала:
– Обратитесь к начальнику отдела, может быть, среди сегодняшних переводов есть ваш.
– Спасибо.
И бегом к начальнику отдела:
– Сегодняшние переводы уже разложены?
– На ваше имя ничего не поступало.
Вот так. Однако есть уже хотелось зверски. Зашел в магазинчик напротив главного входа в почтамт, купил за 5 копеек свежую теплую сайку. И тут же в магазине умял ее.
А дальше начинался рабочий день. Пошел искать контору, куда был командирован. Недалеко – канал Грибоедова, 47. Странное название, но обычное для тех времен, «Желдортранстеплоприбор». Сотрудники еще не пришли. Приветливо встретила меня уборщица, закончившая свою работу:
– А ваша группа уже три дня как приехала.
Санкт-Петербург. Дом, где жил Борис Христенко (Гороховая улица, 17)
Фотография Н. Введенской. 2017
– А я в Москве задержался.
– Они будут жить за городом, сорок минут автобусом. Их будут специально привозить на занятия и отвозить вечером.
– А как же я? Куда мне деваться?
– Вы можете остановиться у меня. Я живу здесь недалеко. Койка для вас у меня найдется. И десять рублей, которые за вас получу, мне не лишние.
– С удовольствием!
А раньше, чем определились мои дела, я уже шагал с этой доброй женщиной, действительно недалеко. Теперь мой адрес: улица Дзержинского (бывшая Гороховая), дом № 17, квартира 21. Оценив голодный блеск в моих глазах, она спросила:
– А деньги у вас с собой есть?
– Нет. Должен получить на почтамте.
Показала она мне мою шикарную кровать и еще диванчик. Мне отводилась целая комната.
– Вы пока прилягте, а я что-нибудь сготовлю, – и ушла на общую кухню.
В этой квартире жили семь семей. Я прилег на диван и проснулся в два часа дня от нестерпимо вкусного запаха. Хозяйка выставила на стол большую сковородку, на которой белой горкой красовались отваренные макароны, поджаренные в масле с луком.
– Ешьте! Все это вам. Я уже покушала.
Эту милую женщину звали Эмилия Игнатьевна Лоцман. Никогда не забуду ее доброту, а с тех пор и до сего дня поджаренные с луком макароны мое самое любимое блюдо. Только не спагетти, не вермишель, а именно трубчатые макароны.
Потом она рассказала, где находятся сами курсы: Мойка, 42, в подвале Педагогического института имени Герцена. Глянули там на мой диплом, удивились. Занятия еще не начались, не все группы съехались. Первые два, а то и три месяца у них предполагается подготовка по общим предметам, так как большинство рабочих не имеет среднего образования. Мне в это время посещать занятия не обязательно. Ура-а! Свободен на три месяца.
На радостях пошел к Петропавловской крепости, пробрался на пляж. От души позагорал под стенами исторической крепости и поплавал в Неве. Эмилия Игнатьевна дала мне на всякий случай 5 рублей.
– Ваши ребята тоже приехали без денег, так им наша контора выдала небольшой аванс.
Мне аванс не нужен. Я завтра получаю деньги. Пообедал где-то в дешевой столовой и снова завалился спать. За десять минут до открытия почтамта я выхаживал вдоль внушительных дверей, планируя, как распорядиться деньгами.
Санкт-Петербург. Дом, где находились курсы по КИП
(набережная реки Мойки, 42)
Фотография Н. Введенской. 2017
– Увы! Сегодня на ваше имя переводов нет.
Через неделю, стоя у очередного окна, я от нечего делать стал читать вывешенные там объявления.
Одно меня заинтересовало:
«Почтамту требуются грузчики».
Пошел я в отдел кадров и проработал на почтамте ровно три месяца. Развозил посылки по вокзалам, ворочал бочки с горючим, перетаскивал мешки из одного склада в другой. Много чего пришлось делать, но какое удовольствие я получал, колеся на машинах по всему Ленинграду! Это не передать словами.
Все девушки во всех окошках уже знали меня.
– Вы не ходите напрасно: как только перевод поступит, мы вас сами найдем.
И нашли через… три месяца. На курсах начались занятия по специальным предметам. Я должен был уволиться с почтамта.
За месяц перед уходом с почтамта завязался у меня роман с одной экспедиторшей. Она формировала посылки по направлениям, а я принимал их у нее и развозил по вокзалам. Показалось мне, что из всех грузчиков она выделяет меня. Чем-то я ее привлек. Рост у меня уже был 185 см, сложен спортивно, в работе ловок, а то, что мне нет 17 лет, знали не все.
Она отличалась от других своей привлекательностью. Следила за собой. Все девчонки стрижены коротко, а она делает завивку, чуть красит губы, выделяется фигурой. Как говорят, «всё при ней». Уговорил ее однажды пойти на пляж. Фигурка у нее оказалась отличная. Потом где-то в темном углу склада удалось мне прижаться к ней. Показалось, что она не очень отбивалась.
Хозяйка моя, убедившись в моей порядочности, часто с субботы на воскресенье уезжала вместе с дочкой к родственникам куда-то в Эстонию, оставляя на меня квартиру.
Экспедиторшу звали Тамарой.
– Хочешь посмотреть, как я живу один?
– Совсем один? Хочу.
Она пришла ко мне. Я готовился к ее приходу. Было какое-то нехитрое угощение, бутылка портвейна. Пили чай, потом вино. Целовались, с каждым разом все жарче, все продолжительнее. Я расстегнул у нее лифчик и жадно щупал молодые упругие груди. Она не сопротивлялась. Уложил ее на диван и навалился на нее всей силой. Она сняла кофточку, юбку, осталась в одних трусиках, как бы приглашая меня раздеться. С трудом, но я стащил с нее трусики и снял все с себя. Мы катались, обнявшись, голышом по дивану, целовались до безумия. Она баловалась с моим напряженным членом, перебрасывая его из стороны в сторону. Зажимала его между ног. Но как только я пытался дотянуться до ее «сокровища», она ловко выскальзывала, чтобы через мгновение снова позволить себя мять, тискать и целовать. Мое возбуждение достигло предела, она это угадывала и чувствовала телом, продолжая издеваться и изворачиваться.
Здание Главпочтамта
1930-е
Вдруг с ней что-то произошло. Она затряслась, перестала дышать и только стонала, как можно стонать от удовольствия и блаженства. Ее дрожь передалась мне. И я в это мгновение почувствовал, как из меня спазматически выплевывается, изливается все то, что придавало мне силу, настаивало на близости. Слизь моего извержения, противная липкая масса растекалась у нее по животу, между ног, но она не замечала этого. Закрыв глаза, она удовлетворенно улыбалась и подставляла губы для поцелуев.
Ленинград. Грузовой двор Главпочтамта
1920–1926
Целовать ее не хотелось. Было противно. Мой оргазм физиологически можно понять, но ее удовлетворение в несостоявшейся близости – это что-то от Фрейда.
Много лет спустя психологи объяснили мне, что не так мало женщин, которые испытывают удовольствие именно от такого накала мужчины, находящегося рядом с ней. Даже латинское название есть такому извращению.
Вот такой первый жизненный опыт в интимных делах приобрел я в Ленинграде. Встречаться с ней мне стало неприятно. Я даже выбирал смену, когда она не работала, а вскоре уволился.
Начались занятия на курсах. С моей подготовкой и знанием техники я, конечно, закончил их на «отлично». И получил диплом: «…Присваивается квалификация инструктора по монтажу и эксплуатации приборов теплового контроля».
Отмечалось окончание курсов командированными пьянкой в той чухонской деревушке под Ленинградом, где проживала основная масса курсантов. Председатель этого почти целиком финского села, оказавшегося на территории Ленинградской области, отвел под это мероприятие самую большую постройку, заменявшую клуб, в которой проводили собрания, показывали кино.
Хаты в этом селе оригинальные. Под двухскатными крышами нет потолка, а где-то на высоте около трех метров с двух сторон на опорах устроены настилы. Там хранят сено, сушат грибы и спят все вповалку. Взрослые – с одной стороны, дети – с другой. Внутри хаты стен нет.
Ни одного местного парня мы не встретили, из всех мужчин – один председатель, который, как только открыл этот странный вечер и выпил залпом стакан водки, захватил с собой огурец и исчез.
Угощений, правда, простых, но сытных, было предостаточно, а водки было маловато. За столом – только женщины, старые и молодые, из тех домов, в которых квартировали студенты.
Как я ни упирался, ребята затащили меня в эту деревню.
– Посмотришь, как мы тут жили целый год! Главное событие – танцы под гармошку и старенький патефон. Старушки посидели немножко и ушли. Гармонист выпил лишку, и жена уволокла его на себе. Остались патефон, куча заезженных пластинок и наши ребята. За год, который они прожили здесь, у каждого завелась своя «подруга».
Обиженных не было. Все разошлись по парам, а я остался один, но заметил, что, кроме меня, еще одна молодуха ходит как неприкаянная. Это староста нашей группы, оказывается, присмотрел ее для меня и заранее сказал ей, что будет один лишний парень. Так мы с ней и прокрутились весь вечер, а когда стали расходиться, само собой разумеется, повела она меня к себе.
Устроились мы с ней на полатях, кругом пахучее сено, на всю хату нас двое. Заметил я, какое чистое белье постелено, какая белая, пахнущая озоном рубашка на ней. Все было просто. Без лишних слов. Она знала, зачем привела меня, быстренько разделась, стащила с меня все и крепко прижалась жарким жадным телом с долгим поцелуем. Мне ничего не надо было делать. Я быстро понял, что от меня требуется. Все делали она и ее руки. Когда я устало отваливался, она снова тормошила меня, снова прижималась и требовала новой близости. Запомнилось мне, как приятна ее активность, когда она то подымалась всем телом, то опускалась, как бы звала меня в свою глубину. И поцелуи ее были не хуже Тамаркиных, только более искренние и нежные. И груди не такие упругие, но большие, не умещавшиеся в руках и раздвигающиеся в стороны. Ночи не было. Спал ли я в ту ночь? Не знаю.
Так в какой-то безымянной чухонской деревушке недалеко от границы финляндской в объятиях опытной женщины расстался я со своей девственностью, и не жалею. Такие наслаждения частыми не бывают.
Как ее звали? Не помню. Провожать меня к автобусу она не вышла. Даже лица ее не запомнил. На рассвете она меня растолкала. С вечера в печи грелась вода.
– Иди вымойся. Там кувшин и таз, – сказала она на прощание.
Вернулся я на завод СК-4 из Ленинграда в июле с новым дипломом. Какая-то тревожная обстановка в цехе сразу насторожила меня. Арестована группа старых специалистов, прибывших на строительство СК-4 из Ленинграда и составляющих «мозговой центр» всего проекта. Они объявлены «вредителями», а сейчас таскают многих начальников цехов на допросы. Знакомый парень из отдела кадров даже не поинтересовался моим новым дипломом, а посоветовал мне срочно оформить полагающийся мне отпуск и уволиться по «собственному желанию». Хороший друг плохого не посоветует, и я уволился. Никому моя новая специальность не понадобилась. Но сказать, что я очень огорчился, было бы неправдой. Вот когда мне мой друг из отдела кадров сказал, чтобы я срочно уехал, я действительно разволновался и уехал в тот же день.
В Ташкент я вернулся в июле 1937 года. О том, что отца арестовали в июне, я еще не знал. Пришел на Первомайскую. Застал Владимира дома одного. Вся комната завалена вещами, в том числе отцовскими. Вовка объяснил, что когда отца забирали, он сказал, чтобы его вещи перевезли к маме. Так развелась мама с отцом или нет? Вовка не знал. А где сейчас мама? Вызвали на допрос.
Борис Христенко
12 декабря 1937
Маму на допрос? «Что удивляться, когда метут всех подряд», – сказал Вовка. Но еще больше я был удивлен, когда за мной через два часа после моего приезда пришли из НКВД и пригласили к следователю. Значит, кто-то следил за нашей квартирой и доложил о моем появлении. Зачем меня вызывают в НКВД, я понял тогда, когда меня провели перед открытой дверью кабинета, где перед следователем лицом ко мне сидел отец. Он меня увидел, даже успел кивнуть мне. Я остановился, но меня грубо толкнули в спину: «Проходи!» Двери кабинета закрылись, я запомнил спокойное лицо отца. Мне выписали пропуск, и я оказался на улице. Что хотели этим добиться от отца? Не знаю. Может быть, показать, что я тоже арестован, тогда зачем меня выпустили? Вернулся я домой, мамы не было. Вовка сказал: «Может, сегодня не вернется, хотя бы завтра пришла. В нашем доме мы пятая семья, где всех забрали». Сказал так просто, как будто бы это нормально. За разговорами не заметили, как подошла темнота. Ночи в Ташкенте бывают просто черными. Я не дождался мамы, а дальше жизнь закрутила так, что увидеть ее мне больше не пришлось.
И встреча с отцом была последней. Занял у брата денег и в ту же ночь выехал в Ашхабад. Очень чесались локти, я не заметил, как разодрал их в кровь. В июле в Ташкенте жарко, потеешь, и всякая грязь на тебя липнет. В Ашхабаде друга своего Мишу Евдокимова не застал. Всю их семью уже забрали, об этом мне шепотом сказали соседи, тоже кавэжединцы, ждавшие с минуты на минуту своей участи. Похоже, что массовая облава на нашего брата – приехавших с КВЖД – набирает темпы? Ну и черт с ним! Мне все равно в Казань надо вернуться, забрать вещи, только теперь я поеду не назад, в Ташкент, а вперед, в Баку, пусть меня поищут. Устрою себе путешествие, а если посадят, будет что вспомнить – люблю приключения. Вот если бы еще локти не чесались. В семнадцать лет какие у человека могут быть огорчения?
Начались «вольные бега».
В спешном отъезде из Казани в Ташкент, нервничая, не заметил я, как расчесал себе локти, а потом, не вымывшись в Ташкенте, поехал в Ашхабад. Локти чесались, и я их расчесывал все больше и больше, пока они не покрылись кровоточащими струпьями. Из Ашхабада пришлось уезжать в тот же день, и опять мыться не пришлось. В поезде Ашхабад – Красноводск от жары и грязи поднялась температура так, что где-то в пути я потерял сознание. «Заботливые» попутчики вычистили карманы, но благородно оставили паспорт и справку о том, что я в отпуске, а работаю в Казани на заводе СК-4. Спасибо им.
Очнулся я от тряски на узбекской арбе с огромными деревянными колесами у ворот Красноводской больницы. Тамошние врачи, решив, что я безнадежен, поместили меня в инфекционное отделение, где на четырех имеющихся койках лежали два трупа, не убранные вчера. Летали стаи мух, жара перевалила за сорок пять градусов. На первом приеме у врача, когда мне вместе со струпьями сняли рубашку, промыли раны спиртовыми растворами, чем-то смазали локти, температура стала падать, а после нескольких перевязок кровоточащие раны затянулись. Стало ясно, что я здоров, хоронить меня рано, а надо выписывать. Куда, без денег?
Но был закон, который разрешал больницам всех поднятых на ноги бродяг, не имеющих документов, отправлять за казенный счет до места их последнего проживания. Документы у меня, слава богу, были. На бродягу я не похож, работаю в Казани на СК-4. Куда поедешь? Билет можем выписать только в одном направлении. Помнил я, что в Баку в военной Каспийской флотилии служит на корабле каким-то офицером мой троюродный брат Сергей Спивак, которого я один раз видел, когда был с мамой в Полтаве. Попросил, чтобы выписали билет до Баку на ближайший корабль, готовый к отплытию. Собирали меня всей больницей. Какая-то сердобольная нянечка выстирала мою окровавленную рубашку, залатала дыры на локтях, выдали еще что-то больничное и даже вышли провожать на крыльцо.
В порту стоял маленький, черный от грязи и копоти, страшно дымивший густым дымом грузопассажирский кораблик, настроившийся плыть до Баку. За несколько минут, которые понадобились, чтобы все пассажиры прошли на палубу, все вокруг стали черными от корабельной копоти. Из всех пассажиров, кроме меня, выделялась группа цыган, которые всем табором перебирались в Астрахань. Кораблик был так мал, широк и приземист, что не верилось, будто на нем можно переплыть море. Но, еще раз плюнув черной копотью в красноводское небо, он шустро отчалил от пирса и затарахтел в сторону Баку. Плыть на нем пришлось меньше суток, но страшная ночь с пятибалльным штормом запомнилась на всю жизнь. Корабль кидало так, что если ни за что не держаться, куда тебя унесет в следующую минуту, предположить нельзя. Одной рукой надо за что-нибудь держаться, а другой не потерять единственную шайку, такой бачок, в который из тебя вырывается все съеденное за неделю. Хорошо, что в больнице не очень кормили, а то не хватило бы бачка. Цыгане вповалку валялись, корчились от рвотных мук, что-то причитали в перерывах между рвотными позывами, а один чертенок обходился без шайки, его не рвало, и он умудрялся еще сбацать «Цыганочку» с выходом. Трюм, в котором нас везли, назывался второй палубой. Где была первая палуба и чем она отличалась от нашей, так до конца путешествия выяснить и не удалось. Чуть живые, грязные, не спавшие, мы вывалились в Баку и долго не могли надышаться чистым воздухом.
Красноводск. Базарная площадь и порт
1910-е
Где-то в стороне маячили серые военные корабли, это флотилия, которую я искал. Отдышавшись, где-то умывшись, пошел я в сторону морского порта. Теперь я знал, что такое морская болезнь.
Обратился к часовому на контрольно-пропускном пункте:
– Как мне найти Спивака?
– Которого? У нас их несколько.
– Сергея Спивака.
– Так вот он как раз сюда идет.
Говорят, нет в мире счастья! Неправда, вот оно в чине какого-то командира идет прямо на меня! Сергей Спивак, здоровый, очень рослый, с широченными плечами, издалека узнал меня и приветливо помахал рукой. Поздоровались, присели на ближайшую скамейку, и начались вопросы. Как оказался здесь? Где тетя Мотя? Давно ли был в Полтаве?
Рассказал я ему всю историю, как говорят, «от и до». Внимательно слушал меня Сергей, не перебивал. Только сильные свои руки сжимал в кулаки и расправлял пальцы. Все молча. Тогда я не знал, что волна репрессий во флоте прокатилась чуть раньше.
– Ну, хорошо. Пойдем ко мне. Здесь недалеко, один в трехкомнатной квартире, по чину полагается. Пыль там вековая, ты не пугайся. Я там не живу, в основном на корабле, но попить, поесть что-нибудь сообразим.
По пути зашли в магазин и купили продуктов: яиц, колбасы, масла, сахара, хлеба, помидоров, сметаны, даже мясного фарша и картошки. Похоже, дома у него ничего не было.
Здесь, в порту, все знают друг друга. Продавщица, мило улыбаясь, раздобыла корзину, сложила все туда.
– А вина бутылочку, Сергей Алексеевич, не надо?
– Надо. Как же без вина?
– Прикажете записать на вас?
Сергей что-то буркнул, я не понял. Пошли с корзиной продуктов к дому. Пришли. Сергей сказал мне:
– Ну и видок у тебя! На море и обратно. Давай залазь в ванну, мойся как следует. Из одежонки бери все, что в моем шкафу найдешь. Щупловат ты маленько, но по росту подойдет. Пока ты моешься, я тут соображу, что пожевать. Водку ты не пьешь, а вино у нас есть. Действуй в темпе. Времени у нас маловато.
Баку. Военный порт в Баилове (Сталинский район)
1930-е
Сказал, чтобы я снял бинты и выбросил их, у него в доме есть аптечка, и он восстановит мне после мытья всю перевязку.
– Заодно посмотрим, может, тебе столько бинтов не надо? Лучшее лекарство от таких ран – чистый воздух.
Из окон его квартиры в пятиэтажном доме видны были порт, зеленое море и серые линии невысоких кораблей военной флотилии.
За плотным ужином с бутылкой прекрасного вина рассказал мне Сергей свою историю. Привожу ее по памяти, с его слов:
– Сам я из Сенжар, двадцать километров от Полтавы. Во флот пошел по комсомольскому призыву сразу после техникума в 1928 году. Дослужился до старшего офицера.
Два года назад приехал в родное село на побывку, после очередной пьянки затянула меня в постель одна сенжаровская бабенка-«давалка». Спал я с ней всю неделю, что был на побывке. Родители стыдили, люди говорили: не связывайся ты с ней, ее в селе все мужики перебрали. Да пьяному море по колено.
А девка была себе на уме и родила ребеночка через восемь месяцев. Через восемь! Учти. Собрала свидетелей, подала на меня в суд: это его ребенок. В суде долго не копались и примазали мне двадцать пять процентов. С тех пор высчитывают. А я в знак протеста не расписываюсь в ведомостях и не получаю зарплату, а все время сужусь. Требую анализ крови сделать, доказываю, что ребенок не мой. Вся флотилия мне сочувствует, но пока никакого толку. Перехватываю деньги у приятелей, да мне их одному много не надо, во флотском экипаже на всем готовом живу. Вот потому, когда с тобой продукты брали, продавщица долг за мной записала. Самое обидное, что та дурацкая пьянка жизнь мне личную искалечила. Я здесь с одной бакинкой по-серьезному готовился жизнь начать, квартиру получил, вот эту посуду вместе приобретали, все планировали, и вдруг… все кошке под хвост. Вот главная обида.
И надолго замолк. Молчал и я, а что можно сказать! За глупость рано или поздно рассчитываться приходится. Первым нарушил тишину Сергей:
– Нам с тобой рассусоливать нет времени. Повезло тебе, что ты застал меня в порту. Завтра нас тут не будет. Нужно достать тебе денег на дорогу, нужно посадить тебя до Астрахани, рубашку купить новую, и на все про все два часа. Ты ложись, с дороги нужно выспаться, я пошел делать дело. Вернусь, будешь спать, не разбужу. Оставлю записку, как тебе действовать. Можешь пожить дня три, пока продукты есть, будешь уходить – выключи все приборы, ключ отдай соседке. Не дрейфь, вся жизнь впереди. Давай попрощаемся, может, больше не увидимся.
И мы пожали друг другу руки. Обнялись и с тем расстались. Надолго. Знаю я, что Сергей вскоре отмотался от алиментов, потому что ребенок умер, он доблестно воевал и умер после войны от ран.
Мир праху твоему, хороший человек! Прогревшись в ванной, наевшись за обильным столом и выпив вина, я спал двенадцать часов. Флотилия вышла в море. На тумбочке возле зеркала лежала записка: «Деньги – 30 рублей тебе на дорогу, без отдачи. В пассажирском порту подойдешь к Н., и на любой рейс до Астрахани проезд тебе обеспечен. Отдохни пару дней, приведи локти в порядок. Аптечка в буфете, бинты в шкафу. Рубашку купил – выбора не было. Удачи тебе и всего хорошего! Сергей».
Все было так, как он написал. Выбрался я из его квартиры через два дня. Один день целиком посвятил знакомству с городом. Покупал только хлеб, всего остального хватило из того, что купили в первый день. Локти смазывал зеленкой и не бинтовал: действительно, воздух для них в Баку оказался целительным. Рубашка, купленная Сергеем, мне понравилась. Уходя, тщательно проверил все приборы, а ключи отдал соседке. В пассажирском порту легко нашел Н., а как только заикнулся, что я от Сергея Спивака, мне задали всего один вопрос: «Когда?» В смысле, когда мне нужно ехать? Я сказал: «Сейчас!» Н. написал записку и показал рукой на человека в форме, стоящего у трапа, по которому проходили пассажиры. С этой запиской я должен был подойти к нему. Записка была волшебной.
Меня не только пропустили на теплоход, но и показали каюту, где я мог расположиться. Так я оказался в Астрахани. Купил билет до Казани и вечером уже качался на верхней палубе теплохода, рассекавшего волжские волны, и рассматривал пробегающие берега великой реки. Оставшиеся после покупки билета деньги я умудрился истратить в буфете в первые два дня, а впереди – еще трое суток. Выворачивался за счет поручений бабулек, которые боятся сойти на берег, а очень хотят попробовать арбуза. Наберу заказов, побегаю и на тарелку супа с котлетой набегаю. Хлеб тогда лежал на тарелках без нормы, прихватывал с собой в запас. Но главный источник питания обнаружился на крыше теплохода. Там лежали и дозревали в пути шикарные помидоры в решетчатых тарных ящиках. Днем высматривал такой угол ящика, где лежали самые крупные и уже поспевшие помидоры, а с наступлением темноты выходил на «охоту». Большой гвоздь служил вместо ломика, отодвинешь рейку, вытащишь оттуда пару помидоров и рейку приколачиваешь на место. Надо еще потрясти ящик, чтобы не был виден пустой угол. Всегда чертовски хотелось есть, красоты берегов уже не интересовали, а теплоход идет против течения еле-еле. Все же дошли до Казани!
Голодное было путешествие, но интересное. Тем более что понимал: отгуливаю на свободе последние дни – и вел себя соответственно. Явиться засветло в Соцгородок не посмел: донесут немедленно, как было в Ташкенте. Дождался темноты. Увидев меня, Гошки-на мать Клавдия Васильевна разрыдалась. «Меч карающей диктатуры» уже прошелся по их семье. Старшего брата Василия и старшую сестру Клаву забрали.
Младшая, Ольга, металась по квартире и, успокаивая рыдающую мать, непрерывно твердила:
– Успокойся, мама. Скоро разберутся и их отпустят, ведь они ни в чем не виноваты, успокойся, ради бога!
Увы! Она еще во что-то верила. Не знала, что «оттуда» никто не возвращается.
Техник из Чебоксар ушел в ночную смену. Сели мы с Георгием Сосниным в моей комнате и просидели всю ночь, обсуждая наши планы. Рассказал я ему, как свирепствует «диктатура» в Средней Азии, заметая подряд кавэжединцев. Его брат и сестра – только начало. Считаю, что нужно уехать. Мне было проще, я собирал вещи и уходил на вокзал, а ему еще нужно было уволиться.
Решили: едем на Украину. После ночной смены пришел товарищ по комнате. Обрадовался, узнав, что я уезжаю, и с удовольствием купил у меня кое-что из одежды. Очень ему заграничные ярлыки нравились, а главное, выложил 30 рублей за модную модель складывающегося патефона-чемоданчика, который я привез из Ленинграда. С таким патефоном в своей компании он будет неотразим. Наверное, за этот «обратный путь» я так похудел, что Клавдия Васильевна, проплакавшись, решила накормить меня блинами и завела их на всю семью. Пока она их пекла, я ел, не успевает блин снять со сковороды, а предыдущего уже нет. Помидорная диета создает прекрасный волчий аппетит, все, что было заведено на семью, я съел один. Даже развеселил немного Клавдию Васильевну, когда выяснилось, что заводила она блины из расчета на сто штук.
План составили такой. Ночью я ухожу на вокзал, днем не высовываюсь. Буду ждать Гошку сутки, потом уезжаю. Наш друг из отдела кадров, который посоветовал мне в июне уехать из Казани, помог рассчитаться Гошке за один день, и назавтра мы вдвоем уже катили поездом в Полтаву. Других вариантов не было.
В Полтаву поезд пришел теплым вечером. Вместо того чтобы искать место для ночлега, пошли по историческим местам города. Гошка кое-что помнил о Полтавской битве, о Кочубее и Мазепе, так и пробродили до утра. Только на рассвете прилегли, подстелив под себя пиджаки, под кронами двухсотлетних дубов в парке, высаженных, как уверял Гошка, самим Кочубеем.
В семье Кумпан брат матери моей Митрофан посоветовал в Полтаве не останавливаться. Здесь и с пропиской трудно, и работу найти нелегко. Двигайте в Карловку, всего сорок километров от Полтавы, там завод машиностроительный, охотно набирают людей и общежитием обеспечат. В тот же день первой электричкой рванули в Карловку. Завод действительно машиностроительный. Только подчинен «Главсахару» и готовит разную мелочь для сахарных заводов. В соответствии с документами начальник отдела кадров предложил Георгию пойти в такую же лабораторию, как та, из которой я сбежал в Ташкенте. Позвонил по телефону, и Георгий направился туда на переговоры. С моими документами он возился долго, особенно заинтересовался ленинградским дипломом по КИП. Нужна такая служба на заводе, а специалистов не было. Пока поработайте в конструкторском бюро. Я согласился. Через некоторое время вернулся Гошка, он тоже договорился. Дали нам записку в «Будынок для приизжих», и пошли мы туда устраиваться на ночлег. Спали как убитые, а утром обнаружили, что в карманах у нас все выгребли. Хорошо, что документы и вещи оставили мы в отделе кадров. Узнав о наших неприятностях, начальник отдела кадров, веселый человек Пономаренко сказал:
Борис Христенко перед арестом
Карловка. 1937
– От недотэпы! Думалы, шо приихалы у село, так тут уси лопухы? А в нас давно грабют, як у городи, ще швыдче.
На избирательном участке. Выборы в Верховный Совет СССР
12 декабря 1937
Но в беде нас не оставил. Выписали нам аванс, и пошли мы с Гошей каждый своей дорогой. С конструкторской работой я справлялся, помогли навыки эскизирования и черчения, а Гоша своей работой был недоволен примерно по тем же причинам, что когда-то доконали меня. Разница в том, что если там – темнота узбекских дехкан, то тут – хитрость украинских доярок.
Шел ноябрь 1937 года. Гоша уволился из своей лаборатории, попрощался со мной, сказал, что поедет в Мурманск к Белому морю, и уехал. Я готовился зимовать в Карловке и приобретал теплые вещи. Купил шикарный полушубок из романовской овцы, пошил новые теплые бурки, отделанные кожей. Мама прислала последнюю посылку с теплым бельем. Только все это мне не понадобилось. 12 декабря мы голосовали за Сталинскую конституцию, а 28 декабря меня арестовали. Ничего, кроме драпового пальто и пары белья на мне, взять с собой не разрешили. Кончились «вольные хлеба», «вольные бега», дальше все будет невольное.