В городе Горьком
Прощаясь со мной, комендант Смирнов произнес несколько вещих слов, запомнившихся на всю жизнь:
– Прощай, сынок, жалко мне было тебя всегда, следил я за твоей судьбой. Хорошо, что все хорошо закончилось. Работать ты умеешь. Грамоты, которые ты в лагере получил, береги. Это редкая штука. Их всего десять штук выдали, а четыре – у тебя. Будешь работать на воле так же – больших успехов добьешься. Желаю тебе удачи и счастья! Только мой тебе напоследок совет: будут предлагать руководящую должность – не соглашайся, обходи ее!
Умный был старик, знал жизнь. На много лет вперед видел, только не внял я его советам, не оценил их.
Как было решено, пошел я в отдел кадров Вятлужского лесокомбината. Там не удивились, многие из Унжлага к ним обращаются.
– Что умеете и хотели бы у нас делать?
– Грамотный я, техникум закончил, могу лес валить.
– Грамотный – это хорошо.
Оформили меня экспедитором. Нехитрое дело – развозить инструмент по заявкам лесопунктов, разбросанных на сто – сто пятьдесят километров в радиусе. Вся сложность в отчетности. Вольные лесорубы – ворюги страшные, а инструмент в этих местах после войны – на вес золота. До меня все экспедиторы погорели на недостачах: так их обворовывали. Ну а как у меня украсть, если меня этому делу несколько лет обучали? Справился я с этим делом, удивил начальство.
Тут новая задача возникла: нужно собрать для посадки семенной картофель, а в деревнях никто картошку не продает, только на обмен. Вызвал меня сам директор лесокомбината, объяснил трудности, нельзя без семенной картошки комбинату обойтись.
Выдал мне товары на обмен: мыло, лампы керосиновые и керосин, валенки, брезент в рулоне, ведра и, конечно, инструмент для работы в лесу. Новый, аж блестит. Погрузили все на два «Захара» (знаменитый ЗИС-5), и отправились мы в экспедицию по деревням вятлужским да унженским. Перед отъездом собрал директор всю бригаду, еще раз объяснил важность задания:
– Хотя бы одну машину полную привезите.
С тем напутствием и поехали. Сначала шоферы и грузчики на меня косились, как поведет себя новый «уполномоченный»:
– Как нас кормить собираешься?
– За счет комбината, естественно.
Повеселели шоферы, а потом и вовсе друзьями стали, от вороватых крестьян по очереди добро караулить стали.
Помотались мы по бездорожью между деревнями изрядно, но обе машины нагрузили семенной отборной картошкой, еще и инструмент остался. Что с ним делать?
Договорились с дорожным мастером на станции Вятлужская, что оставим пока у него (за услугу заранее отблагодарили), а там кто-нибудь из шоферов по пути заедет.
Работали, конечно, не себе в убыток. Выменял я на картошку приличный костюм, сорочку, рубашек две штуки, ботинки хорошие, новые, носков две пары. Вообще приоделся во все гражданское. Шоферы тоже внакладе не остались, только их интересовал «чистоган» – деньги. Деньги тогда ничего не стоили, на всякий случай и я прихватил несколько десятков тысяч. Не знал, что во мне такая торгашеская сметка существует: не было случая показать свои способности. После такой удачной экспедиции стал я на комбинате «своим человеком», но работать долго у них я не собирался. Цель достигнута. Есть все, чтобы двигаться дальше, в Горький. Теперь не стыдно показаться родителям Татьяны. По просьбе директора поработал я еще месяц, а в мае он подписал мне увольнение. Паспорт мне выдали на станции «Сухобезводное», нельзя экспедитору без доверенности, а к доверенности нужен паспорт.
В мае поехал я в Горький. Все еще не верилось, что можно свободно ходить по городу, что нет за тобой «хвоста» с «пушкой». На Канавинском рынке за чашку какао (забыл вкус) заплатил шестьсот рублей. Купил наручные часы у скромного на вид человека, а «в натуре» шулера: как только я отошел, часы остановились, найти продавца не удалось. Побрился, пошел в кинотеатр на первую после десятилетнего перерыва картину. Крутили шикарную вещь, трофейную, цветную, «Девушку моей мечты». После лагеря и убогости Вятлужского лесокомбината впечатление оглушающее. Тянул время до вечера, чтобы прийти к Татьяне, когда она вернется с работы. Дом ее я нашел без труда, поднялся по лестнице, позвонил. Дверь открыла сама Таня.
Горький. Вид на стрелку Оки и Волги
1935
От неожиданности побледнела, как стенка, и если бы не ухватилась за косяк, наверное, упала. В дом не пустила:
– Сейчас я к тебе выйду!
Где-то в глубине квартиры кто-то спросил:
– Кто там пришел?
Татьяна ответила:
– Это ко мне!
И закрыла двери. Через минуту она вышла одетая и предложила мне проводить ее по улице к соседнему дому.
Не могу передать, как она волновалась, лицо становилось то красным, то белым, непрерывно теребила в руках платок, вытирая слезы. Даже с улицы свернула в переулок, чтобы встречные люди не заметили ее состояние. Шла и причитала: «Боже мой! Боже мой!»
Начать разговор первым решился я:
– Успокойся, Танечка, не рви себя, давай поговорим.
– Когда ты освободился?
– Ровно четыре месяца назад.
– Где ты был все это время?
– Работал на лесокомбинате. Надо было приодеться, деньжонок заработать, чтобы в город высунуться.
– Четыре месяца? – Она помолчала. – А я два месяца как замуж вышла. Ты понимаешь? Два месяца!
И снова в слезы, горькие и обидные. Снова упала мне на грудь и безутешно рыдала, как тогда при уходе на волю.
Как мог, я ее утешал, едва успокоилась. Попросила, чтобы я ее не провожал, она зайдет к подруге, чтобы привести себя в порядок. Не может она в таком виде домой вернуться. Обнял я ее, безучастную, тихо поцеловал:
– Значит, не судьба! Не тоскуй! Желаю тебе, Танечка, счастья! Я всегда хотел видеть тебя счастливой. Прощай!
И пошел своей дорогой, видел, как она смотрела мне вслед, долго стояла на одном месте, пока я не свернул за угол.
Такого оборота в моих планах я не ожидал, но жизнь приучила к неожиданностям и обязательно с плохими для меня последствиями. Как бы ни было плохо, я не терял оптимизма и всегда ждал ответа на вопрос: «Ну а что дальше? Что потом?»
Пошел на вокзал. Поезд на Москву идет поздним вечером, ходить по городу не хотелось. Настроение подавленное. Куда пойти? С кем поделиться той грустной радостью, что я остался жив? Снова в кино. Второй фильм был «наш» – «Первая перчатка». Странно, но этот бесхитростный фильм пришелся мне по душе.
«Не грусти, – сказал я себе, – еще не все потеряно!»
И вновь пошел на вокзал к билетным кассам. Очередь на Москву страшенная. Но вот она, удача. Близко у кассы вижу свою знакомую по лагерю, она уже готовится получать билет, подошел:
– Привет! На Москву? Возьми два!
Как приятно, когда тебя понимают без вопросов. Через несколько минут с билетами в карманах мы ждали посадки на Москву и, конечно, разговорились.
С этой девушкой в лагере я встречался и добился близости всего два раза при запоминающихся обстоятельствах. Когда клопы выжили нас всех из бараков, народ выполз на траву и расположился кто где.
У кого было что подстелить и чем укрыться, вышли со своими постелями. Было тепло. Я пришел последним, кинул под себя пиджачок, укрыться мне было нечем, а за тонким байковым одеялом идти в барак не хотелось. Увидел ее шикарное одеяло и перебрался поближе, а когда наступила ночь и все затихло, нагло забрался к ней под одеяло. Раз пустила под одеяло, значит все можно. Раздел ее, она не сопротивлялась, немного пошарил по ней, чтобы довести ее до «кондиции», и всерьез занялся с ней любовью. Обошлись без поцелуев, хотя она прижималась страстно и долго не отпускала от себя. Второй раз все повторилось. Снова клопы, снова я у нее под одеялом, и тихо, чтобы не потревожить народ, занимаемся своим делом, только на этот раз за доставленное удовольствие я ее поцеловал несколько раз.
Вот теперь встретились на вокзале в Горьком, как старые друзья, и мирно беседуем в купе поезда на Москву. Она едет в Мигуново, село под Ржевом, где ее ждут родители. Старики восстановили после войны свой домик, навели порядок в саду, который почти не пострадал, рядом Волга.
Горький. Площадь Челюскинцев и Московский вокзал
1935–1940
Спросила о моих планах. О! У меня полная неопределенность. Еду в Москву, в Министерство, за назначением. Хочу восстановить диплом об окончании техникума. Сам не знаю, чего хочу. Валентина – человек серьезный, педагог с высшим университетским образованием, в совершенстве владеет немецким (сидела за то, что при немцах в комендатуре работала переводчиком). У нее с документами все в порядке, она уже знает, где будет работать, после того как навестит родителей.
Слушала она меня внимательно, не перебивала. О чем-то думала спокойно и вдруг выдала свои мысли:
– Есть предложение. Едем в Мигуново, посмотришь, как мои старики живут, поживешь немного. Понравится – останешься с нами, выйду за тебя замуж.
Тебе все равно где-то начинать надо с нуля, а тут на первое время крыша над головой обеспечена и жена молодая. Подумай. Как?
– Что как? Чего думать? Едем!
Нельзя в деревне появиться с незнакомым мужиком, чтобы тебя не одолели с вопросами: кто он тебе?
Валентина без запинки отвечала: «Муж!» Понравились мне ее старики, особенно отец. С ним мы наладились ходить на рыбалку, глушили рыбу в верховьях Волги детонаторами, сохранившимися с военных времен. Отдыхали, как сурки, валяясь на густой пахучей траве. Удивительный отец у Валентины – Иван Бертов: никаких вопросов, никакой настороженности.
– Отдохни, сынок, от всего. Забудься. А там видно будет.
Сыграли мы свадьбу: простую, деревенскую. Из продуктов нехитрых картошки вдоволь, молочных всяких выделок, хлеба, шанежек свежеиспеченных и море самогона. Самым редким деликатесом, поразившим всю деревню, была тихоокеанская сельдь специального посола, которую за какие-то особые заслуги старику Бертову выдали в воинской части. Гуляли – как положено, три дня. Веселились.
То ли на радостях, спьяну, то ли по просьбе отца Валентины, сельский писарь, он же «паспортный стол», регистрируя наш брак, выдал нам с Валентиной новые паспорта. Ей законно, а мне – с нарушением: обменял мой первый паспорт на «чистый». Теперь я мог, не считаясь с правилом «101-го километра», спокойно заезжать в столицу.
Не могу я спокойно сидеть на шее стариков при всем их хлебосольстве. Выпросил у деда старенький велосипед и махнул в город Ржев. Нашел себе работу в какой-то артели, восстанавливающей порушенные деревянные срубы. Научился за три дня рубить «в лапу» и «в крест», но особенно полезным был я в артели, когда нужно было поднять бревно: жиру и силы в Мигуново я нагулял достаточно.
Под Москвой, в Лосиноостровской, жила родная тетка Валентины, в каждом письме звала к себе любимую племянницу, да и нам пора кончать гулять. Поехали вдвоем в Москву: она – к тетке, я – в Министерство. Туда, куда собирался, пропуск не дали, а в Главкаучук пропустили. Пришел в отдел кадров, рассказал свою историю. Попросили меня подождать в приемной. Начальник отдела кадров наводил справки. Навел. Пригласили меня к начальнику производственного отдела, долго беседовали со мной, выясняя общий уровень моего образования и технической грамотности. По Главку прошел слух, что в производственном отделе ведут разговоры с вернувшимся «оттуда» через десять лет. Заметил, что во время беседы со мной в отдел постоянно заходили люди с одной целью: посмотреть на меня.
В Главкаучуке предложили мне поехать в Темиртау Карагандинской области на строящийся завод синтетического каучука (сработал запрос начальника отдела кадров на СК-4). Заказали два авиабилета, и через два дня я с женой был на месте.
Темиртау
Темиртау (железная гора) по генеральному плану должен был стать (и стал) первенцем казахской металлургии, а пока в голой степи, обдуваемой дикими ветрами, сооружалась первая очередь завода синтетического каучука.
Центральная часть Темиртау
1950-е
Если весь каучук в Союзе производился на спиртовой основе по методу академика Лебедева, то этот завод должен был выдавать каучук на основе карбида кальция.
В Германии не могли себе позволить делать каучук на основе спирта и изобрели метод и технологию получения его из карбида кальция.
Карбид уже плавили в электропечах. Работали три печи, которые съедали почти всю мощь местной ТЭЦ.
Главные рабочие кадры состояли из спецпереселенцев, раскулаченных крестьян, немцев, которых во время войны завезли из Поволжья, и репрессированных из народностей Чечено-Ингушетии. Несколько главных специалистов приехали сюда добровольно. Для них были построены шлакоблочные трехэтажные дома, школа, был ветхий клуб, называемый, естественно, Дворцом культуры, и огромный, неразличимый сверху подземный глиняный город чечено-ингушей. Здесь лепились друг к другу так, что ни одна семья больше трех стен в своих домах не складывала.
Темиртау. Улица Панфилова
1950-е
А в высоту дома поднимались только в рост человека.
В первую зиму снежный буран засыпал весь этот город так, что выйти на работу ни один из людей не мог. Их откапывали, находя по проталинам возле печных железных труб.
Валентина сразу же определилась в школу, а я за две недели стажировки сдал экзамен на мастера печного цеха. Вроде все, что нужно для начала жизни, но…
Лагерь человека развращает, мои представления о морали в двадцать восемь лет были довольно примитивны, а о семейных обязанностях – вообще расплывчаты.
Начал я погуливать от молодой жены. В лагерном лексиконе понятие «верность» вызывает циничную усмешку. Валентина думала иначе, рассчитывая на меня как на собственность. Она следила за мной, устраивала мне сцены ревности, скандалила.
Сам не понимаю, какой бес в меня вселился? Но если попытаться сформулировать мои поступки, то это звучит примерно так: лагерных девушек и женщин я перепробовал, а какие они – вольные? И во-вторых: как это я добровольно с одной каторги попал на другую? Всей моей выдержки хватило на несколько месяцев. В том же году зимой я, действуя по лагерным законам, однажды жестоко избил Валентину. Бил по лицу со всей силой таежного зверя-лесоруба.
Две недели Валентина не могла показаться в школе и на улице. Я ушел от нее к другой. Просто так. Мои вещи помещались в небольшой сумке.
Другая, Нина Надежина, привлекла меня свежестью, чувствительностью и страстностью. Но главное, что вызывало сочувствие к ней, трагическая судьба ее семьи. Пока я содержался в лагере, ее отца, крупного военного специалиста, начальника штаба армии при Якире, вместе с командармом расстреляли в том же 1937 году, а ее, двенадцатилетнюю девчонку, вместе с матерью лишили всех прав и выслали в эту Железную Гору. Тут она выросла. Стоило мне подумать о том, что выпало на долю этой семьи, и в душе возникало какое-то теплое чувство вроде жалости.
Встреча со мной в этом диком краю была для нее как «луч света в темном царстве». Всю свою образованность и начитанность я носил с собой, а в отношении ухаживаний имел большой опыт.
Ее мать, Елена Юрьевна, типичная жена большого военного чина, выросшая в роскоши, достатке и беззаботности, с удивительно ограниченным умом, не очень тужившая о расстрелянном муже, была еще относительно молода и считала себя красавицей. Она щедро пользовалась косметикой и не избегала случайных встреч. Как говорят о таких, была «легкодоступной». Мечтала выдать дочь за полковника.
Темиртау. Центральная площадь старого города
1950-е
В этом городе репрессированных, во всяких комендатурах, отожравшихся в тылу и никогда не видевших фронта, сытых морд хватало. Елена Юрьевна меньше чем на полковника не соглашалась, вспоминая свою жизнь за спиной генерала. И вдруг – ужас! Ее дочь связалась с бывшим зэком. Да еще политическим! Вот тогда между нами прошла трещина. А когда однажды, в какой-то мелкой ссоре между нами, я ее грубо оборвал, она вскочила и, обращаясь к дочери, завопила:
– Ну, что?! Говорила я тебе – зря не посадят!
Это так обо мне, о расстрелянном отце, обо всех, кто вокруг (в том числе и она сама), страдал от несправедливости и погибал зазря.
Такое я простить не мог. Обозвал ее сучкой, и поссорились мы с ней навсегда.
Так между нами появилась стена: теща! Брак с Ниной мы не регистрировали. Валентина мне заявила категорически:
– Ты – свинья, но я люблю тебя и никогда не дам тебе развода. Пусть твоя фамилия мне останется на память!
Ну и черт с ней! Жить можно и не регистрируясь. Теща донимала с другой стороны, с хозяйственной. Часто меняла свое жилье и каждый раз требовала, чтобы мы (то есть я) сооружали ей кладовку. Я подсчитал: за несколько лет я построил шесть сарайчиков.
Когда я набрал на заводе вес, со мной стали считаться. Мне дали двухкомнатную квартиру. В 1950 году родилась малышка, назвали ее, по моей инициативе, Татьяной (в память о Татьяне из города Горького). И Елена Юрьевна переехала к нам. И снова заговорила о хозяйственном сарае. Я озверел и построил настоящий дом, в котором можно было жить. Заговорили о молоке для ребенка – привел с базара корову, на крышу навалил стог сена: хозяйничайте!
Оказалось, что ни та ни другая из моих двух женщин никаким хозяйством заниматься не могут. Дошло до смешного: нанимали доярку и мужика, чтобы убирал навоз. Дешевле было купить готовое молоко. Отделался я от коровы, и в огромном сарае стала собираться всякая старая рухлядь. Хорошо, что на границе с нашим домом отвели место какому-то знатному казаху под строительство коттеджа. Он купил у меня этот сарай, развернул на нем крышу, перенес на свою сторону ворота и навсегда избавил меня от хозяйственных забот.
Танюшка подрастала. Стала красивой и избалованной девчонкой. О первом заботилась мать, а о втором – теща.
Больше я сараев в Темиртау не строил.
По натуре с детства я – исследователь. Меня всегда интересует не само действие, а его причины. Это качество, начавшееся с будильника «Юнганс», шло за мной всю жизнь и не иссякло до сих пор. Не потерял я его в тюрьмах, изучая психологию людей в ограниченном пространстве и обдумывая мотивы их поступков. На лесоповале, когда определял центр тяжести дерева на корню, потом размышлял, почему оно не упало так, как я хотел. В интимной жизни, перебирая женщин, докапывался до причин, чем одна лучше другой, и в «технологии любви» раздумывал о преимуществах разных методов.
Вырвавшись на волю, я целиком отдался производству. И не было минуты, чтобы я не думал, как выплавить больше карбида, как поднять его марку, а главное – как на все это затратить меньше времени и сил. Личный успех меня никогда не интересовал, к деньгам «отношение плевое». Есть они – хорошо, нет – не беда.
А вот результат коллективного труда, наверное, с момента, когда я был поражен усилиями муравьев-китайцев, сооружающих вручную земляную дамбу рядом с простаивающей техникой, меня всегда интересовал.
Неприятности начались с той стороны, откуда, казалось бы, их никак не должно быть. Пройдя стажировку, став сначала мастером, а затем начальником смены, я добился, что моя смена давала карбида больше других смен и лучшего качества.
В цехе появились плакаты: «Работайте так, как работает смена Христенко!»
Я продолжал наблюдать, думать, записывать. Меня интересовало, почему в нашей смене хорошие результаты, а в другой плохие? И проработав полгода на трех печах, я уже знал ответы на этот вопрос.
Не буду углубляться в тонкости, чтобы не показаться скучным. Записки о моей трудовой жизни больше походят на технологическую инструкцию, но коротко скажу: бригадный труд на тепловом агрегате, когда каждая бригада и смена старается слить как можно больше карбида и записать его на свой счет, похож на труд доярок: каждая мечтает за сданное молоко, безразлично от какой коровы, получить побольше денег, а кто, когда и чем их кормил, никого не касается. Сами «кормщики» получают повременно, им лишь бы день прошел. Полная аналогия.
Какая дикость! С трудом доведя печь до состояния, когда она, набрав тепло, начинает плавить карбид, его в расплавленном виде сливают, записывая себе выработку, переводят ее в рубли и стремятся как можно больше слить, то есть как можно больше охладить печь, чтобы следующая за ними смена снова тратила время на разогрев печи, а перед окончанием работы слить как можно больше, чтобы передать печь опять охлажденной. Неужели такая нелепость, технологический идиотизм никого никогда не волновал? Представьте себе, да!
Нужно что-то менять. Присутствовать в роли дурачка при такой-то глупости – это не по мне!
Поговорил с рабочими-карбидчиками, что работают у печей:
Темиртау. Проходная Карагандинского завода синтетического каучука
1950-е
– Давайте будем работать так, чтобы одни разогревали печь, а другие сливали, а выработку делить на всех.
Рабочие – ни в какую: «Мне мой заработок дороже. Я знаю: что я слил, за то и получу».
Посоветовался с начальником цеха Пернавским.
– Рассуждения твои правильные. Но так заведено годами…
Пошел к главному инженеру.
– Толково! Попробовать можно. Но рабочих на это не уговоришь, пока не гарантируешь им средний заработок.
Я уговорил свои две бригады на двух печах. Остальные не согласились. Договорились так: заступаем на смену, и первые шесть часов никаких сливов, только разогрев печи с тщательным уходом за шихтой.
Через шесть часов начинаем сливать. Главный инженер разрешил моим бригадам работать шестнадцать часов, а сменщикам за вынужденный простой выплатить среднюю зарплату. Когда пошел карбид, его хватило бы на три смены, не хватило вагонеток, в которые его сливали. Рабочие моих бригад получили зарплаты в три раза больше остальных. Весь карбид шел самой высокой марки. Даже третья смена за нами слила карбида в полтора раза больше обычного.
Начальник цеха Пернавский, умнейший человек и большой специалист своего дела, не отходил от нас все шестнадцать часов, а когда мы наконец закончили, сказал:
– Да! Действительно, стареем и глупеем, наверное, одновременно! Всего полгода потолкался среди нас пришлый мальчишка и учит нас, дураков, как жить и работать.
Для меня это была великая похвала достойного и честного человека. Потом он обосновал мою идею грамотным инженерным расчетом и оформил как рацпредложение, которое называлось «Непрерывный слив на карбидных печах». Но предложение при очередном согласовании где-то зависло. Нужно было менять порядок оплаты труда рабочих, менять чередование смен. Самым глупым, но, как оказалось, самым весомым было решение абсолютного бездаря председателя цехкома и секретаря цеховой парторганизации:
– Как это можно заставлять рабочих работать по шестнадцать часов! Вы еще захотите сутками не выпускать их с завода!
Предложение больше не обсуждалось. Но… В жизни всегда приготовлены сотни «но».
Пришел конец декабря. И всем стало ясно, что план по карбиду провален. Толковейший человек директор завода Исаков на очередной оперативке взял кусок бумаги и карандаш.
Вопрос Пернавскому:
– Сколько тонн в те две смены выдал Христенко на двух печах?
Пернавский назвал цифру: двадцать две тонны.
– А кто, кроме него, так работает?
– Никто! И он теперь работает, как все.
– Так! Печей у нас три. Кокса и извести навалом. Электродной массы девать некуда. Электростанция работает на нас. Значит если в оставшиеся четыре дня каждая из двух печей в сутки даст столько, сколько она выдала нам в тот раз…
Директор замолчал. Все молчали. А он шевелил губами и рисовал в своей бумажке. Потом подозвал Пернавского, показал ему свои расчеты:
– Ну что? Правильно?
– Правильно.
– Все, товарищи! Совещание закончено. План будет выполнен. Пригласите сюда Христенко…
Вот он, звездный час в моей жизни!
Я спал, вернувшись со смены. За мной послали машину директора. Еще не проснувшегося, очумелого доставили в кабинет.
– Садитесь, Христенко. Извините, что не дали поспать. Но я лично не сплю уже двое суток.
Вместе с ним в кабинете был Пернавский.
– Вот товарищ Пернавский говорит о том, что вы в своей смене с двух печей взяли двадцать две тонны. Это правда?
– Было такое.
– Можете с товарищем Пернавским в оставшиеся четыре дня с двух из трех печей взять по двадцать тонн в смену?
– Мог бы. Если бы это зависело только от меня.
– Вам кто-нибудь мешает?
– Нет. Но насколько я знаю, предложение товарища Пернавского не прошло.
– Да! Пока не прошло. Ну а если бы сегодня я дал команду, чтобы все возражения были сняты, а товарищ Пернавский вам всемерно поможет?
– Тогда можно попробовать.
– И какие ваши условия?
К этому времени я полностью проснулся. Понял серьезность разговора. Набрался своей обычной самоуверенности и сказал, как отрубил:
– Я иду в цех. С этого момента и до конца года ни один начальник смены не должен путаться под ногами. Ни одно наше с Пернавским указание никто не может отменить. Все запасы кокса, извести, электродной массы, которых должно хватить до конца года, нужно доставить непосредственно к бункерам, чтобы нам буран не помешал. Замена электродных плит, когда они прогорают, должна быть мгновенной. Запас электродных плит поднять на колошники. Все гаечные ключи с трещотками выложить рядом с плитами вместе с асбестовыми халатами и шлемами. Вспомогательные службы должны быть приведены в порядок и перейти на круглосуточное дежурство, чтобы рабочим у печей хватало на смену газировки, а то и простой воды не бывает. И главное: если мы столько выдадим карбида, нам не хватит тех изложниц (вагонеток), что есть в цехе, а на складе их валяются десятки. Нужно запасы изложниц собрать в составы по четыре штуки, нужно, чтобы работал второй мостовой кран, который будет освобождать пути под летками от заполненных изложниц. И нужен дополнительный склад, где будут остывать блоки из изложниц. На все эти дела нужно не меньше двадцати человек дополнительных рабочих.
Я замолчал, будто что-то еще забыл. Молчали директор и Пернавский. Потом я вспомнил:
– На четверо суток меня хватит, но если я усну, через пятнадцать минут меня надо разбудить. ТЭЦ не должна нас подвести, но это уже зависит от вас.
А закончил я так:
– До сих пор мы сливали карбид струйками, заботясь только о том, чтобы в другой бригаде струйка была поменьше. Когда на нас пойдет река расплавленного карбида, окажется, что мы к такому не готовы.
Установилась тишина.
Директор слушал и смотрел на меня. В прошлом военный человек, наверное, высокого звания, оценил четкость и полноту моих требований.
– Здорово! С удовольствием выслушал ваши требования. Вам бы в военной академии учиться. Половину их я не запомнил, но думаю, товарищ Пернавский как специалист поможет мне составить приказ, который будет действовать сегодня с двенадцати часов дня.
Пернавский утвердительно кивнул головой.
– А вы свободны.
– Я пойду в цех. Начну готовиться к штурму. Директор вышел из-за стола, обошел большой стол, подошел ко мне, пожал руку:
– Желаю вам удачи!
– Спасибо!
Директор был суровым и требовательным человеком. Не помню случая, чтобы он кого-то похвалил. Приказ вышел ровно в двенадцать часов. Специальные курьеры доставляли его под расписку каждому, кого он касался. Кругом зашумели, залязгал металл.
Темиртау. Карагандинский завод синтетического каучука
1950-е
Особенная паника поднялась у механиков. Никто не знал, куда закатили скаты от изложниц.
Когда в цех пришел Пернавский, мы собрали смену рабочих и объявили им о новом порядке. Слив карбида на первых двух печах прекращается, печи переключаются на разогрев. Вверху гремели бункера, в которые уже заваливали запасы кокса и извести. Появились жестянщики, которые наращивали кожуха электродов.
С ТЭЦ позвонила дежурная. Это сработал Исаков. Заверила, что может дать нам энергии, сколько надо.
Подошла другая смена. Пернавский провел с ней беседу. Первым ярым противником нововведения оказался начальник заступающей смены Кремер:
– Вечно этот Христенко со своими экспериментами! Тогда нас без заработка оставил.
Пернавский отозвал его в сторону и тихо (он всегда говорил тихо) сказал:
– Когда рабочие разойдутся, задержитесь.
Рабочие разошлись. Пернавский сказал Кремеру:
– Если вы ничего не поняли, можете идти домой, обойдемся без вас.
Кремер опешил, а в следующую минуту взбесился и, забыв о своем положении спецпереселенца, выпалил:
– Ну и черт с вами! Плевал я на вас!
Через два дня Кремера уволили. А мы с Пернавским, верившим в рациональный смысл нашей идеи, продолжали набирать температуру в печах. Нарастало напряжение в цехе. Уже и новая смена стала подходить. Снова начальник цеха провел с ними беседу. Начальник этой смены был более покладист и сказал:
– Интересно, как это у вас получится?
В цех подали изложницы, собранные механиками с великими матюками. Решили мы в конце смены слив не начинать, хотя все металлические конструкции в цехе ходили ходуном от накопившегося в сердцевине печей карбида. Разогрев печей длился почти двенадцать часов. Наконец Пернавский подал команду:
– Пробивайте летку на первой печи, на второй – через двадцать минут!
А через несколько минут пошел карбид. Да как пошел! Изложницы заполнялись одна за другой. Того, что механики заготовили, хватило всего на два часа. Поднялась паника. Откуда-то пригнали партию новых изложниц. Вместо двенадцати вагонеток, которыми всегда обходились у трех печей, уже заполнили двадцать четыре. А карбид все шел, к концу смены из леток шла струя толщиной в руку. Стали двумя мостовыми кранами снимать заполненные изложницы, а на их место устанавливать запасные. Проходы в цехе забили изложницами с еще не остывшим карбидом. Механики сообразили, что нужно ускорить остывание карбида в изложницах, и приспособили для этого автокран, который погружал их на специальную платформу и вывозил на мороз. А когда еще двенадцать изложниц заполнили, освободили остывшие. Бункера освобождали от шихты быстрее, чем их заполняли. Тепло, накопленное в печи, успевало разогреть свежую шихту до того, как она поступала в зону расплава. Разогрев печи, мы с Пернавским бегали от колошника к колошнику, разъясняя рабочим, как важно сохранить тепло. На наше счастье, за все время штурма прогорело всего десять контактных плит. Неприятная процедура – замена контактных плит. В месте неплотного примыкания контактной плиты к электроду возникает предательская маленькая дуга, которая прожигает металлическую стенку плиты. А внутри плиты циркулирует охлаждающая ее вода. Плиту нужно менять. Снижается электрическая нагрузка, печь отключается. Рабочий двенадцатикилограммовым ключом отворачивает головку огромного болта, прижимающего плиту к электроду, меняет ее на другую, подсоединяет к проточной воде. И вновь плотно прижимает болтом к электроду. Все это делается на колошнике, нагретом до 150–200 градусов, под вытяжным зонтом, охватывающим всю поверхность колошника, в очень стесненных условиях в тяжелом асбестовом халате и асбестовых чунях.
Ловкие рабочие затрачивают на эту операцию всего десять-пятнадцать минут. Но это – героические люди. И потому у них подпаленные красные лица, обгоревшие веки. Не каждому такое под силу.
Видя, что карбид из всех леток идет непрерывной струей, понимая, что это – прямые деньги, которые текут к ним в карман, рабочие откровенно радовались, даже плясали. Карбид шел. Не обходилось без накладок: срывалось то одно, то другое вспомогательное. Все паники возникали в подсобных службах, на которые, как правило, в обычное время не обращают внимания. Раза два подъезжал директор.
Я в это время бегал по колошникам – это второй этаж в цехе. Он разговаривал с Пернавским. Я видел с площадки, что он доволен.
Не помню, спал ли я за это время. Просто не помню. Кажется, нет. Во всяком случае, никто меня не будил. После увольнения Кремера начальники смен стали сговорчивее, а когда увидели горы наваленного везде карбида, повеселели. Они тоже получали премию с тонны.
Итак, эксперимент прошел. Годовой план был перевыполнен. За эти трое с половиной штурмовых суток карбидные печи выдали столько, сколько обычно давали за десять дней. Конечно, долго работать в таком режиме печи не могли, кое-где оплыла футеровка, порвались тросы у лебедок, покорежились рельсовые пути под летками. С 1 января обе печи поставили на ремонт. Чтобы перейти на новую технологию, нужна была капитальная реконструкция цеха. А 15 января 1948 года выдали нам рекордную зарплату новыми деньгами.
Были премии, были поощрительные приказы, поздравления. Но… Вот оно, очередное «но»!
При составлении списков на Сталинскую премию за внедрение новой технологии к нам с Пернавским прицепилось столько претендентов, что встал вопрос: кого вычеркивать? Первым вычеркнули… меня (!). Бывший зэк, и статья у него «тяжелая»: шпионаж. Вторым – председателя цехкома: кроме того, что он вообще балаболка, при проверке биографии выяснилось, что он сын раскулаченного и скрыл этот факт в партийных документах.
Список из восьми человек при десятке обиженных отослали на утверждение перед представлением в Москву в Карагандинский обком ВКП(б). Там его покрутили и сказали: «Восемь – это много. Должно быть не больше шести. Это – во-первых. А во-вторых, здесь нет ни одного казаха». Вновь с обидами и интригами вычеркивали каких-то трех человек. Опять кого-то разоблачили как двурушника. А казах быстро нашелся. Он был всего один – Бикченбаев, бригадир чеченской бригады, работавшей на подаче шихты. Снова список ушел в Караганду, Алма-Ату, потом в Москву. Специальный человек в Главке чуть ли не ежедневно докладывал о продвижении этой бумаги. Заодно говорил, кому и сколько нужно отгрузить карбида сверх лимитов и планов. Устраивал свои дела за счет завода. Карбид был в большом дефиците. Везде залечивали раны, нанесенные войной. Специальные порученцы завода возили в Москву подарки «нужным» людям. На всю эту интригу ушло несколько месяцев. Наконец мы узнали: бумага наша – там, где ее будут рассматривать. «Потерпите немного, – успокаивал нас товарищ из Главка, – заодно отправьте столько-то карбида по такому адресу…» Пришло время, и нам сказали: «Все! Читайте завтра в газетах, слушайте радио». На второй или третий день мы прочитали в газете: «…За освоение новой технологии, значительно повышаю-щей производительность труда, наградить бригадира завалочной бригады Бикченбаева (имя, отчество) орденом Ленина».
Все остальные «умылись». Вся возня с этим «Предложением…», все интриги и разоблачения, подарки и подношения, отправка вагонов карбида налево теперь вспоминаются как грустный анекдот. Я не в обиде: моя «тяжелая» статья еще десять лет шла за мной как тень. Обидно за Пернавского. Он действительно заслуживал поощрения.
Положение мое на заводе вроде укрепилось, денег зарабатывал достаточно. Дочурка росла и доставляла много радости. Теща успокоилась: зэк оказался не такой уж плохой. Все, казалось, нормализовалось.
Снова зашел разговор о разводе с первой женой. Или Таня вырастет без моей фамилии. Времени прошло много. Пошел я в школу, где работала Валентина, дома никак застать ее не мог. Захожу в один кабинет – никого. Пошел в учительскую, застал одного учителя. Сидит ко мне спиной. Поворачивается. Боже мой! Георгий Соснин! Особенно не изменился, только лицо с левой стороны изуродовано, половины уха нет. Я оторопел. Не мог сказать ни слова. Прошло больше десяти лет, как расстались с ним в Карловке. Мы обнялись.
– Ну! Здравствуй, Христос! Какой ты здоровый да красивый! Выходит, это ты нашу учительницу изувечил? А я думал, другой кто-то с такой же фамилией. Что у меня лицо покорежено и уха не хватает – не удивляйся. Это меня на фронте покалечило. Чуть жив остался. Ну, пойдем ко мне, поговорим по душам.
Я шел за ним, опустив голову. Такая встреча с другом детства, человеком, которого я считал для себя идеалом, которому по-хорошему завидовал и старался подражать… Такого смятения в моей душе никогда не было. Единственное, что он пока знает обо мне, что я жестоко избил женщину. Пришли к нему. Жена, маленькая дочурка и… никакой мебели. С трудом нашли скамейку, чтобы меня усадить. Организовали скромный чай. Нашлась пачка печенья – я к нему не притронулся. Такой аскетической скромности я еще не видел.
Рассказал я ему свою историю. Он мне свою. В Мурманске случайно дожил до мобилизации, оттуда попал на фронт. Закончил педагогический институт, преподает свою любимую историю. Мать умерла, не пережив ареста Василия и Клавдии. Где Ольга, не знает. И не ищет. Зачем? На мой вопрос, почему в доме нет мебели, ответил также вопросом: «Зачем?» Он лучше меня знал историю с нашими военнопленными, репрессиями во время и после войны. Жена у него – немка из высланных немцев Поволжья. Родители ее умерли в ссылке.
Он был прекрасным учителем. На его лекции собирались из других школ. Это о нем мне говорили мои ребята-вечерники: «Рассказывает – заслушаешься».
А вот сейчас передо мной сидел другой человек. На все вопросы отвечал односложно: «Зачем?»
Когда я, уже готовясь уходить, спросил:
– Как жить думаешь?
Ответил так же пессимистично и грустно:
– Зачем об этом думать, если за тебя думают другие, а ты как «цветок в проруби»? Только бить беззащитную женщину – это не по-мужски, даже Шопенгауэр такого не предлагал. Ты, верно, не заметил, как в лагере оскотинился.
Это была последняя такая встреча с моим другом. Больше мы не виделись. Переписка не возникла. Но эта встреча перевернула во мне все нутро. Именно с этой встречи я решил заняться самовоспитанием, содрать с себя лагерную шелуху. Для начала перестал материться.
Захотелось мне оставить Гоше что-то на память о нашей встрече. Зная его щепетильность, решил сделать подарок ребенку. Срочно мобилизовал все силы, чтобы изготовить детскую коляску. Тогда это была мечта каждой матери. Начал с резиновых колец с кислородных баллонов, потому что шины достать или сделать мы не могли. По этим кольцам сделал колеса и все остальное, сварил каркас, попросил девчат, чтобы они обтянули его дорогой тканью. Из хромированной трубки изготовил ручку и через неделю прикатил коляску к ним в дом.
Радость его жены была искренней. Гоша что-то проворчал, но, в общем, подарок принял. Странно получилось. Я мечтал о встрече с ним всю жизнь, а прожив в этом городе еще полтора года, избегал этих встреч. Нестерпимо стыдно мне было перед ним за мое скотство.
Там, где электричка из Караганды прибывает в Темиртау, был маленький вокзальчик. Несколько скамеек, окошко билетной кассы, никогда не бывает много людей. Ехал я зачем-то в Караганду и в этом павильоне встретил сидящую на одной из скамеек старшую сестру моего друга Георгия Соснина – Клавдию. Я знал ее с детства. В семье Сосниных я проводил столько же времени, если не больше, как в своем доме. Знал, что ее забрали в 1937 году в Казани, и искренне обрадовался этой встрече. Значит, она, отсидев свои десять лет, осталась живой. Я подошел:
– Здравствуйте, Клавдия Автономовна! Как я рад этой встрече!
Она молча посмотрела на меня, не обнаружив никаких чувств, сделала вид, что не знает меня, и сказала мне:
– Кто вы такой? Я вас не знаю.
– Клава, это я, Борис Христенко, разве вы меня не узнали?
– Я вас не знаю. Мы не знакомы, и оставьте меня в покое.
Она поднялась, перешла на другую скамейку и села ко мне спиной. Я все понял. Или за ней сейчас следили и она не хотела впутывать меня, или она на-столько деморализована, запугана, что не хочет ни-каких воспоминаний из той, прежней жизни.
Что сделали с человеком, когда-то веселым, изобретательным на шутки и розыгрыши, высокоинтеллигентным и образованным!
Раз ей неприятно, я не стал к ней приставать с вопросами. Где она теперь? Как живет? Где остальные Соснины? Больше я ее никогда не видел, а друг мой Гошка ни словом не обмолвился, что Клава на свободе. Он больше не считал меня своим другом.
Личность моя среди готовящихся к награждению привлекла внимание начальника Первого отдела. Он, проверяя список кандидатов, разоблачил сына кулака, пробравшегося в партию, еще какого-то неблагонадежного. Это по его предложению меня первого вычеркнули из списка. Больше всего его смущала та слава, что закружилась вокруг меня после выполнения годового плана по карбиду, в сочетании со статьей «за шпионаж».
Стал он с чекистской добросовестностью копаться в моих делах, отношениях с рабочими, вызывал некоторых к себе и расспрашивал обо мне. И хотя каждый, побывавший у него на приеме, похожем на допрос, «обещал никому ни слова», все же дошли до меня слухи об этом.
Что, думал я, ему от меня нужно? Знал за собой один грешок, но считал, что это пустяк. Ан нет!
Когда мне выдали паспорт на Сухобезводной, то в системе паспортных кодов уже была заложена информация о том, что ближе чем на сто километров ни к одной столице республик подпускать меня нельзя. А когда я расписывался в ЗАГСе в Мигуново с Бертовой, ее отец уговорил сельского писаря выдать нам чистые паспорта.
Неужели из-за этого мной интересуется?
Все оказалось гораздо сложнее, когда меня наконец вызвали в Первый отдел. Разговор начался издалека.
– Слышали мы о твоих (не ваших!) успехах. Это здорово! Говорят, ты полгода вел какие-то записи, все что-то высчитывал?
– Да. Вел записи. И не только в своей смене, но и за другими. А как же иначе анализ сделать?
– А что, у нас на заводе никто такие записи не ведет? Никто не анализирует?
– Не знаю, но нужного мне я ни у кого не нашел.
– Могу я на эти записи посмотреть?
– Конечно, я их сохранил.
– Принеси их завтра в это же время.
– Хорошо. Только у меня в это время смена.
– Ничего. Я скажу, чтобы тебя подменили.
Вышел я из отдела и никак не мог представить себе, зачем нужны ему мои записи? Назавтра принес свои тетрадки, отдал их ему.
– Оставь их мне на денек-другой, а потом приходи.
На смену идти не нужно, меня уже подменили. Пошел домой и спокойно уснул. На следующий день у начальника отдела новые вопросы:
– А зачем ты записывал, когда печь отключали, снижали нагрузку на ТЭЦ, всякие киловатты? Разве ТЭЦ имеет к нам отношение?
– Имеет, прямое. А расход энергии в киловаттах – это связь с себестоимостью карбида. Так я установил, что в сменах, где расходуют много электроэнергии, дают мало карбида, а где расходуют меньше, дают карбида больше.
– Так, так! Грамотно объясняешь. Ну ладно, оставь тетрадки здесь, а сам зайди еще разок послезавтра.
– Так я же как раз в смене?
– Ничего, там тебя подменят.
Вернулся я домой. И тут меня осенило: ведь этот начальник «клеит» мне новое дело «о шпионаже». Тут уж не до сна. С трудом дождался назначенного времени. Встретил меня начальник с дьявольской ухмылкой:
– Привет, дорогой! Парень ты хороший, вот и Исаков за тебя горой. Но с паспортом у тебя непорядок. В Мигуново после освобождения ты не работал, а паспорт тебе выдали. Где-то ты полгода шлялся со справкой об освобождении. И получил за это время паспорт, а в Мигуново тебе паспорт заменили на новый. Правильно я говорю?
– Да, правильно. Но Темиртау – это 3001-й километр. Что теперь?
– Вот тебе мой совет, только из уважения к Исакову. Увольняйся «по собственному желанию» с нашего завода, а без работы не останешься. У нас на каждом шагу рабочие (?!) требуются.
– Спасибо за совет. Передайте мою благодарность Исакову.
Вот когда на память пришли пророческие слова, сказанные капитаном Смирновым, выпускавшим меня на свободу: «Будут предлагать тебе руководящие должности, обходи их, не соглашайся».
Представьте себе, какую огромную работу проделали начальник Первого отдела и его служба за эти дни. Как был загружен телеграф и телефон по всей стране! Устанавливалась подлинность справки об освобождении, дозвонились до Мигуново. Вот такую бы организацию да на производстве, может, обошлись бы без штурма под Новый год. А директору Исакову – огромное человеческое спасибо! Операция с паспортом в комбинации с моими записями грозила мне новым сроком.
Через два дня меня уволили.
Много лет спустя в одном из аэропортов в ожидании самолета я встретился с Исаковым. Он первым узнал меня. Белый как лунь, но выправка военная. Он тоже ждал рейса. Попросил напомнить ему фамилию. Вспомнил карбидный рекорд.
– Были у вас неприятности? Как теперь?
– Теперь я кандидат наук, доцент, у меня большая семья, дети, внуки. Всю жизнь вспоминаю вас с благодарностью.
– Это почему же?
– За то, что спасли тогда от кошмара Первого отдела.
– Ну, это мелочь. Я всегда полагал, что из вас выйдет хороший человек. Представьте себе, ни один из моих помощников не мог связно сказать, что нужно делать, чтобы не сорвать план. А вы это сделали. И сейчас с удовольствием вспоминаю, с какой четкостью вы доложили, а потом мы все вместе выполнили. Тогда за план по карбиду строго спрашивали.
Объявили посадку на мой самолет. Я попрощался с Исаковым. Где он сейчас? Наверное, уже нет в живых. Но какое светлое, доброе воспоминание хранит мое сердце о нем. Вечная ему память!
В России было много хороших людей.
КРМЗ
Всегда я придерживался одного правила: не бегать, не выбирать, а идти на первое попавшееся объявление. Удивительно! Оно меня никогда не подводило. А как мне было выбирать, если никаких документов об образовании, о специальности у меня не было?
Иду по улице. Вывеска: «Министерство строительства электростанций. Главэнергозапчасть. Карагандинский ремонтно-механический завод».
Захожу в отдел кадров:
– Вам нужны техники?
– Нужны, идите к главному инженеру.
Пришел я к нему. Познакомились. Евгений Петрович Меднов. Чувствую, пахнет водочным перегаром, но держится.
– Я техник, химик-технолог, но диплома у меня нет. Отсидел десять лет. Работал на лесоповале, немного был конструктором на машиностроительном заводе. Но об этом записи в трудовой книжке нет. Сейчас с карбидного цеха завода каучука. Уволился по собственному желанию.
Смотрю, к концу моего монолога Меднов задремал, но когда я закончил свою речь, встрепенулся, вроде все слышал.
– Так, понятно. Что можете делать у нас?
– Я могу делать все.
Меднов зашевелился. Ему понравилось мое нахальство. И он неудачно пошутил:
– Как? Могли бы и на моем месте сидеть?
– Смог бы, только я не приходил бы пьяным на работу.
Сказал и поднялся, чтобы уйти. Но он меня остановил:
– Подождите. С вами интересно разговаривать. Сегодня я действительно «того». Но завтра буду как штык. Жду вас с утра.
Интересное знакомство, которое закончилось многолетней дружбой и пятилетним стажем работы в системе Главэнергозапчасть.
Назавтра за двадцать минут меня оформили начальником котельно-сварочного цеха. Он был в диком провале. Расширяющаяся ТЭЦ получила из Германии почти комплектно конструкции и оборудование на целый котел, который увеличил бы мощность ТЭЦ в полтора раза. Недостающие металлоконструкции для строительства корпуса обеспечивал цех, в котором я стал начальником. План предполагал пуск немецкого котла к концу года. Прошелся я по цеху в роли инкогнито. Увидел кучку рабочих, спокойно разливающих водку по стаканам, заметил площадку для сварки многометровых колонн, заваленную конструкциями с единой для всех надписью «брак». Сварочные трансформаторы валялись на боку без всякого прикрытия. Рядом две группы сварщиков выясняли отношения. Многие были выпивши – за два дня перед этим выдали зарплату. Никаких приспособлений для работы с многотонными конструкциями, кроме нескольких козлоногих талей и неработающего мостового крана грузоподъемностью десять тонн, я не заметил. Зато во дворе у забора видел сваленный с платформы новый мостовой кран на двадцать тонн. В конце двора стоял всеми забытый на проржавевших рельсах козловой двадцатипятитонный кран. Путь под ним зарос высокой травой, а все полотно завалено ящиками с каким-то оборудованием для ТЭЦ, не имеющим отношения к цеху. Просто площадка, удобная для использования под склад. Общая картина удручающая. Вечером зашел к главному.
– Ну, какие впечатления, товарищ начальник?
– Давайте, Евгений Петрович, поговорим серьезно.
– С удовольствием, слушаю вас.
Вообще Меднов был неглупый малый. И инженер неплохой. На трезвую голову мог толкнуть замечательную речь. Гробила его страсть к спиртному и неразборчивые связи с женщинами. Мог приставать к уборщице и тащить ее к себе в кабинет. Однажды, проходя мимо наклонившейся поломойки, задрал ей юбку, оголил зад. Но держался в номенклатуре Главка много лет и всегда на ответственных должностях. Важно выйти на номенклатурную орбиту, и, имея партбилет, можно всю жизнь протолкаться в руководителях. Темиртау для него был вроде административной ссылки на исправление.
– Так вот, Евгений Петрович, если вы хотите, чтобы я у вас работал, нужно совсем немного. Прошу вас записать мои условия.
И он стал записывать, а я подумал: хватит ли у него ума, чтобы принять мои пять главных условий?
Не мешать работе срочными заданиями, а дать железный план на месяц. Устранить замеченные мною недостатки. Установить и пустить в цехе новый двадцатитонный кран. Никогда не появляться в цехе пьяным и даже выпившим. Помочь завтра утром провести первое собрание рабочих.
Поселок Самаркандский. Карагандинский ремонтно-механический завод
1943
Утром на следующий день вместо восьми утра, как извещалось накануне, собрание началось в половине десятого, и то еще не все собрались – тянулись до десяти.
Меднов держался молодцом, абсолютно трезвый. Представил меня рабочим, дал мне слово и сел. Я готовился к этому докладу всю ночь. Хотел сказать все без бумажки, но, однако, записал главное, чтобы не забыть.
– Итак, первое – порядок и дисциплина. Сегодняшнее опоздание – последнее. С завтрашнего дня за два опоздания – перевод на нижеоплачиваемую работу, за три – увольнение. Рабочий день начинается ровно в восемь, обеденный перерыв – один час. С вечера каждый знает свою работу на следующий день. Появление на работе в пьяном виде – это грубое нарушение техники безопасности, возможные травмы для себя и других. За такое нарушение – увольнение без предупреждения. Сварщики, которые сумеют исправить брак в металлоконструкциях и сдать их отделу технического контроля, получают двадцать пять процентов оплаты, как за изготовление новых. Рабочее место за собой убирать от обрезков металла, огрызков электродов. Сегодня, поскольку опоздавшие сорвали время начала собрания, а мы затянули с докладом, объявляется днем уборки рабочих мест с оплатой по среднему заработку. Вопросы есть?
– Есть. Как будет с прогулами?
– Первый прогул – предупреждение, второй – увольнение.
– Зарплату-то хоть сохраните?
– Приписок не будет. Зарплата только за выполненную работу.
– Вот сварщики наделали горы брака, а ведь им уже сполна заплатили. Надо бы исправлять за их счет.
– Надо бы. Но зачем об этом вспоминать, если мы хотим выцарапаться из этой ямы.
– Директор завода (Меднов исполнял обязанности директора, пока тот был в зарубежной командировке) согласился на такой вариант, чтобы не сорвать выполнение правительственного задания по вводу котла на ТЭЦ. Но с сегодняшнего дня сварщик, пока работает над конструкцией, получает только тариф, все остальное – после сдачи изделия ОТК. На каждом изделии сварщик обязан ставить свой фирменный знак. Это значит – он отвечает за него пожизненно. Есть еще вопросы?
– Есть, к Меднову. У нас что, вводится военное положение?
Тот, молодец, не растерялся:
– Да! Пуск котла на ТЭЦ взят Правительством под особый ежедневный контроль Министерства строительства электростанций!
Расходились без особого энтузиазма. Уборку делали все. Назавтра опоздавших не было. Весь брак по металлоконструкциям в драку растащили и взялись за исправление. Основной брак – искривление колонн по вертикальной оси – можно исправить наложением швов в определенном порядке, и колонны принимают вертикальное положение.
Одну ночь посидел над книгой «Изготовление металлоконструкций способом электросварки», а за два дня сварщики изготовили два огромных колеса, которые надевали на собранные на прихватках колонны, а потом поворачивали одной рукой, и двадцатитонную громадину сваривали всегда в удобном для сварщика положении прерывистым швом так, чтобы колонна получилась идеально вертикальной. Работа закипела. Десятка два самых сложных колонн из брака сумели исправить и сдать ОТК.
План по тоннажу, по сравнению с предыдущим месяцем, перекрыли в три раза. Нескольких алкашей выгнали. Мастера, который за две бутылки водки приписывал в нарядах лишние сто рублей, уволили.
Кстати, свой доклад и почти все нововведения я подготовил при участии трех пожилых рабочих, которые мне рассказали, как их цех докатился до такого состояния, и что, по их мнению, нужно сделать.
Такое было начало, а через три месяца, когда с металлоконструкциями перестало лихорадить, мне поручили вытащить из провала механический цех. И это удалось.
Пришло новое задание на изготовление высоковольтных монтажных лестниц из дельта-древесины. Звенья лестницы длиной двадцать метров ни в одном пролете наших цехов не помещались, а обрабатывать их нужно на фрезерных станках, чтобы рядом в воздухе не было металлической пыли. Я предложил и за две недели построил из шлакоблоков шестиметровый пролет, куда перевезли четыре фрезерных станка. И с этой задачей завод справился.
Все, что подсказывали рабочие, я выработал в себе привычку выслушивать до конца, хотя они иногда несли такой бред, просто ужас. Особенно революционным показался мне увеличенный в двадцать раз (против месячного плана) заказ на воротниковые фланцы малых диаметров.
До этого токари-универсалы, полностью делая фланец из кузнечной поковки, начиная с грубой обдирки и кончая чистовой отделкой, выполняли десять операций. За это время они много раз переворачивали заготовку в токарном патроне, зажимая и разжимая ее ручным ключом. Токарь сам ходил в кузницу, отбирал поковки, надеясь, что ему удастся сократить грубую обдирку, и тащил эти фланцы на себе к станку, а потом относил готовые на стол ОТК.
Как всегда в таких случаях, Меднов вызвал меня к себе:
– Может, отказаться от такого заказа? Сказать: не можем, ищите другой завод. В Главке еще двадцать заводов. Как только новое изделие, так обязательно нам!
– Зачем отказываться? Опять сунут какую-нибудь мелочовку.
За время работы в механическом цехе я из книг о металлорежущем оборудовании многое узнал о возможностях тех станков, что были на нашем заводе. С этими станками мы, конечно, обречены. Вспомнил я, что самые производительные станки – револьверные. И пошел в инструменталку, где работал бывший репрессированный, отличный токарь Михайлов.
Отсидев десять лет, он отошел от станков и теперь выдавал инструмент и напаивал резцы.
Когда-то в случайном разговоре, проходя мимо сваленных в кучу среди ржавого оборудования станков, я спросил его, что это за станки. Он сказал:
– Револьверные. Когда на снарядных гильзах работали, их десять штук стояло.
– А где токари, которые на них работали?
– Какие токари? Девчонки-школьницы.
– А кто за них деталь в патрон зажимал? Тут крепкие мужики нужны.
– Да нет. Тут другие патроны, пневматические. Нажал кнопку – воздух зажмет деталь.
Вот такой разговор мимоходом на свалке состоялся у меня с Михайловым. Уже не раз детская привычка лезть во все дела с вопросами – зачем, почему, как – выручала меня в жизни. Пошли мы с Михайловым на свалку. Показал я ему чертеж фланца сорокатысячного заказа и спросил:
– Можем мы восстановить ту револьверную линию, чтобы выполнить такую работу?
Посмотрел Михайлов чертеж, сказал:
– Деталь нехитрая. Тут всего четыре операции. Самая револьверная работа.
– А как со станками? Восстановим?
– Выберем, которые получше. Нам из десяти хотя бы восемь штук собрать.
– Сколько людей нужно тебе в помощь?
– Я сам их подберу. Нужны которые поспособнее, человека четыре.
– А за сколько дней можно поставить линию? Понадобится новая проводка, подвод эмульсии.
– Да не беспокойся ты! Мы их на то место поставим, где они в войну стояли. Там все эти подводки сохранились. А те станки, что там стоят, сдвинем. Все равно на них нет работы.
Как хорошо, что есть вокруг тебя умные люди, которые, даже отсидев срок, не зная за что, не озлобились, а сохранили волю к жизни, не растеряли свои способности и ум. Вот такой счастливой находкой для меня была встреча с Михайловым.
Вернулся я к Меднову и сказал:
– Берем заказ! Михайлов говорит, что за неделю восстановит револьверную линию из восьми станков.
– А токарей где возьмем?
– Возьмем девчонок из ПТУ на две смены, с запасом.
– Они ведь в чертежах не разбираются.
– Михайлов говорит, что работа на этих станках будет разбита на операции, а операции будут выполнять по шаблонам-копирам.
– Просто не верится мне в эту авантюру. Боюсь.
– Не нужно бояться, нужно работать.
– Валяйте! Справитесь с таким делом – посажу тебя в свое кресло, а сам пойду к тебе в ученики.
От меня зависело максимально облегчить ручной труд девчонок-подростков. Михайлов прочертил мелом на полу линию, где будут стоять новые-старые станки. Я проложил узкоколейную дорогу из кузницы к станкам и от станков к ОТК и к складу, где готовили тару и упаковывали продукцию. Михайлов отобрал самых добросовестных и толковых четырех слесарей. К тем восьми станкам, что они сразу поставили на старые фундаменты, а потом стали их восстанавливать, добавили два токарных на грубую обдирку. Кузнецы, не теряя времени, стали штамповать заготовки, подключили второй молот, перешли на две смены. В запасе было две недели. Теперь надо было в сутки дать около двух тысяч заготовок, а раньше обходились двадцатью. Новые фланцы были легкие. Их даже назвали «фланчиками», но всех смущало их сумасшедшее количество. Гора заготовок в кузнице росла. Станочная линия в смену должна была выдавать по восемьсот штук готовых фланцев. По сто штук с каждого станка, переведенного на операционную работу по копирам. Фактически работали две линии. В бригаде Михайлова слесари работали как звери – сутками не выходили из цеха. Я подготовил им комнату отдыха, обеспечил трехразовое горячее питание. Два брата, греки Горинади, выполнявшие роль разнорабочих и подносившие заготовки к станкам, как дети обрадовались узкоколейке.
Фрезерный станок, полученный Карагандинским ремонтно-механическим заводом по программе ленд-лиза
1944
Станки поставили в ряд на их «военное» место. В начале каждой четверки – токарно-обдирочный, но он, по сравнению с револьверными, тихоходный. Часть его операций выполняет первый револьверный станок. Михайлов не отходил от девчушек, пока не научил их управлять пневматическим патроном, центровать детали, устанавливать резцы. А вся его бригада по два человека в смене устраняла малейшие перебои. Между станками стояли металлические столики. Сюда девчонки складывали фланчики после своей операции, передавая их со станка на станок. У последнего столика стоял наготове с вагонеткой один из греков и без больших усилий катил их в ОТК. За копирами почти не нужна проверка размеров, тем более что над четырьмя девушками, как пастухи, стоят слесари Михайлова, готовые помочь в любую минуту. До начала смены один из греков подвозил заготовки к первым станкам сразу на всю смену и выкладывал их такой горкой, что можно было легко подсчитать, сколько фланчиков осталось. Простое дело, но имело огромное психологическое влияние. Для девчонок сшили разноцветные халатики, для каждой смены свой цвет. Девушки сразу же сделали их именными своими вышивками. Фартуки два раза в неделю стирали. Тряпки, перчатки, концы для обтирки рук и станков лежали на каждом рабочем месте.
Вспоминаю сегодня все это, и радостно на душе: какой великий бесхитростный и наивный одновременно русский народ! Никто не заговаривал о зарплате, никто не знал, сколько он получит в конце месяца. Все разговоры только о плане в сорок тысяч штук фланчиков.
Мы тоже сутками не уходили из цеха, особенно в первые дни. И успокоились только тогда, когда поняли, что заказ будет с лихвой перекрыт. И выпросили в Министерстве дополнительное задание на пять тысяч штук.
Даже Меднов перестал в эти дни пить. Все ходил между станками, похваливал девчушек и приговаривал:
– Спихнете вы все-таки меня с моего кресла.
А те смеялись, не понимая, о чем он.
Ребята протащили в цех радио, и когда передавали музыку, врубали динамики в четырех углах. Работали весело. И рассчитали зарплату мы справедливо, не от восемнадцати процентов по плану, а от продажной цены фланца за минусом всех отчислений и налогов отдали на зарплату. Это получилось вдвое больше. По законам жестокой эксплуатации все сверх восемнадцати процентов полагалось отчислять как сверхприбыль в бездонный бюджет. Куда они уходили потом, никто не знал. Самая низкая в мире заработная плата была в СССР. Бухгалтер возражал. Меднов наложил две резолюции. Знал, что за выполнение этого заказа ему все простят.
Радостный, трудный и счастливый месяц пролетел незаметно. Получили мы солидную премию. Когда делили, не забыли Михайлова, братьев-греков и даже строптивого бухгалтера-законника. Меднов был отмечен по Главку.
Девочкам устроили танцевальный вечер с подарками, каждой вручили букетик цветов. Был праздник труда, каким в народе были «дни окончания уборки урожая», без всякой официальности, речей и напутствий, без лицемерия и лжи.
Но…
Опять это проклятое в жизни «но».
Вернулся через восемь месяцев из-за границы директор Желваков. Не инженер. Профессиональный руководитель из партийной элиты.
– Что за чертовщина.
Оставив за себя пьяницу Меднова, он рассчитывал, что все должно развалиться. Зло радовался, когда узнал о развале цеха металлоконструкций.
– А что я вам говорил? Какие кадры вы мне посылаете?
И вдруг еще в Москве узнает, что его завод без него выправился, справился с несколькими правительственными заданиями, а по финансовым показателям в конце года не только рассчитался с долгами (его, желваковскими, долгами), но заканчивает год с при-былью и по итогам соревнования получает Переходящее знамя Министерства строительства электро-станций.
– Ах, сволочи! Ну, теперь я вам устрою, – решил про себя привыкший к личному почитанию Желваков.
Вернулся и устроил. Выяснил, что все началось с моим появлением на заводе. Будто бы я целиком подмял под себя Меднова. Узнал, откуда я пришел, беседовал с начальником Первого отдела завода каучука. Сразу же организовал ревизию и легко на-шел мои переплаты (двадцать пять процентов сварщикам за исправление брака, аккордные наряды за срочное исполнение сварочных кондукторов), не предусмотренное сметой строительство цеха для изготовления лестниц (после лестниц там прекрасно разместились бытовые помещения: раздевалки, душевые и даже «Красный уголок» с журналами и газетами).
– А кто притащил сюда этот хлам? – спросил он Михайлова, указывая на револьверную линию. – Выкинуть немедленно!
А как он орал на Меднова за вторую подпись на приказе о зарплате по фланчикам:
– Я оставил тебя исполняющим обязанности директора, но право второй подписи я тебе не передавал (?!). Прикажу удержать с тебя эти деньги и вернуть в бюджет.
– А как ты принял на работу Христенко? Ты поинтересовался его документами? Он сидел «за шпионаж», его с завода каучука уволили как неблагонадежного. Никакого диплома у него нет, а ты его начальником цеха поставил. Еще посмотрим, как это вы сорок тысяч фланцев сделали. Небось, туфты половину приписали? Я с вами еще разберусь.
Ожидая разноса, Меднов с утра поддал. К обеду его развезло. Он все молча выслушал, поднялся и вдруг рявкнул в полный голос:
– Дурак вы, ваше благородие! Будьте здоровы!
Желваков был взбешен. Тем более что на крик директора сбежались десятки любопытных служащих. Он решил поставить и меня на место. Состоялся такой запоминающийся разговор:
– Все, что вы здесь натворили, по результатам ревизии нужно передать в прокуратуру.
– Прокуратура занимается делами, по которым закончено следствие.
Он взрывается:
– Грамотный?! Но диплома у тебя нет.
– Нет. Но пытаюсь его восстановить.
– Для начала сдайте механический цех Карпухину (его двоюродный брат, ездивший с ним за границу, никогда не работавший на производстве, но партийный деятель – инструктор РК ВКП(б)). А сами займитесь ремонтно-строительным цехом. Там у нас дела неважные.
– Как же я без диплома справлюсь с таким делом?
– Справитесь, если захотите.
– А если не захочу?
– Уволю! На ответственной работе я вас держать не могу.
– Уволите? С какой формулировкой?
– Придумаем что-нибудь. А пока сдайте цех Карпухину. Сегодня же!
– Хорошо. Сдам сегодня, но я год не был в отпуске. Разрешите мне отпуск, а за это время я подумаю над вашим предложением.
– Действуйте! Отпуск разрешаю.
Вышел я от директора как оплеванный и подумал про себя: «Какой ты директор? Тебе бы „сраловодом“ в Полтаве на Пушкинской подвизаться. Самое то». Дома меня ждала телеграмма из Москвы от Меднова: «Выезжай немедленно Главк. Жду двадцатого два часа приемной».
Я понимал, что моя карьера в Темиртау закончилась. Что-то Меднов предложит мне в Москве? Оформил отпуск. Ничего никому на заводе не сказал. Двадцатого в два часа дня был в приемной Главка.
В Темиртау я больше не вернулся. В самолете Караганда – Москва я опять вспомнил вещие слова капитана Смирнова.
Когда меня уволили с завода каучука, на ремонтно-механическом резко снизилась зарплата. Снова загудела теща, обращаясь к дочери:
– Говорила я тебе, чтобы ты не связывалась с ним. Скоро жрать нечего будет. Разводись. Он зараз ведро макарон съедает.
Макароны я действительно люблю еще с Ленинграда, но ведро, конечно, съесть бы не мог.
– Мама! Что ты говоришь? У нас же ребенок. И он не такой плохой муж, заботливый. Кому я нужна с ребенком?
– Об этом ты не беспокойся. Это мое дело. Я найду тебе пару. Уже есть один на примете. Он старше тебя на пятнадцать лет, но зато состоятельный и порядочный.
Это не выдуманный разговор. Я был в соседней комнате, тихо собирался в дорогу. А они пришли позже меня и откровенничали, не зная об этом. Когда я вышел к ним, обе чуть не упали в обморок.
– Я собираюсь в Москву. Работу мне дадут. В Темиртау не вернусь. Без меня вы здесь спокойно все обсудите. Устроюсь на новом месте, дам короткую телеграмму: «Выезжайте вдвоем». Это значит – забирай с собой Танюшку, а Елену Юрьевну с собой брать не надо. Пусть она за этого лысого, я его знаю, выходит сама. Будем высылать ей на пропитание. Остальное она «приработает» глазками. А так она нас с тобой, Нина, обязательно разведет. Правильно я говорю, Елена Юрьевна?
Вместо ответа она, красная как рак, что-то набросила на себя и молча выскочила на улицу.
Мы остались вдвоем, разговор не клеился. Я собирал свои последние бумаги, вещи и спешил, чтобы не опоздать на электричку из Темиртау в Караганду.
Я уже уходил. Танюшка была у соседей. Нина подошла, тихо прижалась, хотела поцеловать, но передумала.
– Боря, ты уезжаешь, может быть, надолго. Прости маму. Ведь она думает, как сделать нам лучше.
– Почему «нам»? Тебе! И действует подло, хотя пока ест мой хлеб. А подлость, в моем понимании, это как раз та штука, из-за которой расстреляли твоего и моего отцов. Не могу я простить такие выходки до конца ее жизни. Прощай, Нина! Может быть, больше не увидимся, поцелуй за меня Танюшку.
Я обнял ее, рыдающую, поцеловал, как мог, успокоил, и двери за мной закрылись.
Донбасс
Прилетел в Москву, прошел в Главк. Пропуск на меня был заказан. Меднов встретил меня в приемной начальника Главка. Нам был назначен прием на два часа. Должен был подойти заместитель министра. Приняли нас. И сразу к делу.
– Нам рассказывал Евгений Петрович, как с вашей помощью ему удалось справиться со сложными заданиями. На таком изношенном и плохом оборудовании, каким оснащен Карагандинский завод.
– Спасибо!
– Вы знаете, что Меднова мы переводим главным инженером на самый крупный наш завод в Донбассе – Зуевский литейно-механический завод (ЗЛМЗ)? Этот завод в двадцать раз больше Карагандинского.
– Нет, не знаю. Меднов мне этого не говорил.
– Но Меднов соглашается с этим назначением только в том случае, если вместе с ним мы переведем в Донбасс вас.
– А как с квартирой? У меня семья.
– Вас ждет новый коттедж.
– Какую должность мне предлагаете?
– Пока главного механика.
– Но у меня нет диплома.
– Знаем. Но это не самое главное. Мы не можем восстановить довоенную мощность электростанций. Нам нужны не дипломы, а люди, умеющие работать.
– Но я никогда не работал главным механиком.
– Научитесь. Меднов говорит, что вы многое умеете, а главное, находите контакт с людьми. Так вы согласны или нет?
– Нужно подумать. Уж очень все неожиданно.
– Подумайте. Через час мы вернемся к этой теме. Где вы остановились? Пока нигде? Будете жить в служебной гостинице Главка. Секретарь оформит вам направление. Всего хорошего. Ждем вас здесь через час. Меднов нам уже не понадобится. Приходите один.
Через час я был в приемной. Ровно в три меня пригласили в кабинет к начальнику Главка. Как он прошел, я так и не понял. Входил и выходил он через внутренние двери. Начальник Главка, не проронивший при заместителе министра ни слова, оказался разговорчивым и душевным человеком.
– Прежде всего, садитесь.
Я сел и сразу утонул в мягкой коже. Это кресло не для работы, а для дремоты.
– Над чем вы думали, в чем сомневаетесь?
– Меднов тянет меня с собой, потому что в Темиртау я работал за него. Но на большом заводе он не справится, а я не смогу его заменить. В Темиртау всего сто восемьдесят шесть человек с уборщицами. Каждого рабочего я знал в лицо и по фамилии. Знал все нужды и мечты, мог иногда помочь ему. Многое строилось на личных отношениях.
– Так, а Меднов не вникал в эти тонкости?
– Нет, но и не мешал. На ЗЛМЗ, я узнал, полторы тысячи человек, двадцать цехов. Такой завод ему не потянуть.
– Скажите, Меднов – плохой инженер?
– Нет, неплохой, пока…
Я замялся, но начальник меня выручил и за меня сказал:
– …Пока не пьет? Хотите вернуться в Караганду?
– Вернуться? Нет. Лучше уйду из Главка.
– А почему так категорически?
– Потому что Желваков – законченный идиот. За одну неделю после приезда он развалил все, над чем мы работали год. При нем ни один толковый вольный (не спецпереселенец) работать не будет. Ему бы подошло работать с заключенными.
– Смело рассуждаете.
– Мне терять нечего, а в оставшееся время ползать перед Желваковым не буду.
– Все, разговор окончен. Оформляйтесь главным механиком на ЗЛМЗ, поезжайте в Зуевку, осмотритесь, вызывайте семью. Вы нам подходите. Там вас встретят прекрасно. Директор Исаак Львович Либензон окончил Академию красной профессуры, наш выдвиженец. Он вам понравится. А Меднов поедет туда же начальником производства.
– Только из-за той характеристики, которую я ему дал?
– Не только. Есть у нас к нему еще претензии.
Узнал ли Меднов об изменении в его назначении не без моего участия? Но поехали мы вместе в Зуевку. Вдвоем. Нас разместили в коттеджах. В каждом по две комнаты. Только в разных местах. Получил подъемные, проездные на себя и семью. Обежал свои владения. Долго привыкал к запахам краски и свежести. Сюда еще не ступала нога человека. Дал телеграмму: «Выезжайте вдвоем. Подробности письмом. Целую. Борис». Отошел от телеграфа, показалось, что в моей телеграмме чего-то не хватает. Вернулся, следом послал вторую: «Получишь письмо, сообщи свое решение». Письмо Нине отправил в тот же день. Очень подробное. Как доехать до поселка Зуевка, по имени которого названа крупнейшая в Донбассе Зуевская ГРЭС. Стоит поселок на реке Крынка. Здесь железнодорожная станция Харцызск, через которую идут от Москвы транзитные поезда. Там я ее с дочуркой встречу. Дальше автобусом до Зуевки, там дорога разветвляется. Автобус идет в поселок Зуевку.
А те, кто живет в коттеджах, идут пешком – восемьсот метров. Пока в Соцгородке живет мало людей, автобус туда не заворачивает. В следующем году обещают сделать прямой рейс от завода до Соцгородка.
Возле ЗуГРЭС – огромное водохранилище, созданное для нужд станции плотиной на реке Харцызск. Места не богатые зеленью, не очень красивые, но жить можно. Живут же люди, и мы приживемся. Тогда я еще не знал, что ЗуГРЭС работает на «штыбе», который доставляется вагонетками по канатной дороге с ближайшей горы. Штыб – это порода горючего сланца, пыль от него страшнее ядовитого тумана. Это основная беда поселка Зуевка и тех, кто работает на ЗЛМЗ. Строительство жилья, как всегда, вели без учета розы ветров, чем обрекли всех жителей на неприятности от штыбовой пыли. При строительстве Соцгородка это учли, поэтому коттеджи построили в зоне, где почти нет штыбовой пыли, но городок этот не оброс магазинами, нет всех удобств. Потому жить в нем ветераны не торопятся, а вновь прибывших поселяют здесь.
Через три недели получил из Караганды письмо, в котором Нина сообщала, что все обдумала и решила приехать, а следом – телеграмму: «Встречай Харцызске вдвоем», номер поезда и вагон.
Вот и ладненько. Особенно радовался встрече с дочкой. Такая милая, ласковая и нежная девчушка, считал я, будет украшением всей моей беспутной жизни.
Тем более если рядом не будет тещи, которая, забавляясь с ней, как с куклой, сделала ее капризной и неуправляемой.
Шел ей третий год, и я полагал, что еще не все потеряно. Очень хотелось семьи, уюта, всего того, чего я до двадцати восьми лет был лишен начисто.
Встретил я их, как договорились, в Харцызске. Поезд пришел точно по расписанию. Первой выскочила Танюшка и, не спускаясь на подножку, прямо из тамбура прыгнула мне на шею. Говорила она чисто, не картавя по-детски. «Папочка! Дорогой! Как я соскучилась по тебе! Со мной никто не играет. Нет у меня подарков. Только одна кукла и…» – лепетала без остановки и целовала меня.
Думаю, нельзя заставить ребенка говорить заученные слова и быть искренним. Глаза мои наполнились слезами. Еще немножко, и я, наверное, не выдержал бы. Но вышла Нина. Я обнял ее другой рукой. Прижал к себе и от души поцеловал несколько раз, чтобы подвести итоги прошлому и начать все сначала.
Зуевское водохранилище
Фотография А. и Л. Гришаковых. 2011
Вещей было немного, самое необходимое: белье и Танюшкины платьица. Все приобретем с нуля – кастрюли, ложки, чашки, так как не было ничего. Начнем обрастать скарбом.
К коттеджу примыкала усадьба – десять соток. Те, кто поселился здесь на год-два раньше, уже заполнили свой участок фруктовыми деревьями, кустарниками. Грунт, правда, был тяжелым, не чернозем, а мелкая галька с камнем. Но старожилы говорили, что если ко всему этому добавить машины три навоза и хорошей земли, то все растет, и на своих огородах они снимают хороший урожай.
Ни я, ни Нина ничего в этом не понимали. Копать гальку не собирались. Только Танюшка целыми днями щебетала, бегая по усадьбе и собирая бледные цветочки.
Без влияния Елены Юрьевны Нина заметно изменилась. Чтобы скоротать время, пока я на заводе, купили ей шикарный трофейный аккордеон. Она когда-то при живом отце училась играть на пианино. Быстро разобралась с инструментом и прилично играла, а Танюшка танцевала.
Завидев меня, идущего домой, Нина шутя проигрывала несколько тактов бодрого марша. Это был сигнал для Танюши. Она бежала ко мне, встречала на полдороге и забиралась на руки.
Доставлять продукты было моей обязанностью. В Соцгородке ничего, кроме хлебного киоска, в который хлеб завозили нерегулярно и всегда черствый, не было. Значит, и хлеб был за мной. Да еще Танюшке надо было найти чего-нибудь сладенького. Знал я, что, встречая меня с работы, прежде чем обнять и залезть на руки, спросит: «А мне что-нибудь принес?» Наверно, все дети такие. Но заботы о доме, дополнительные хлопоты были мне не в тягость, тем более когда ждешь встречи с дорогими тебе людьми, рассчитываешь на сочувствие и понимание.
ЗЛМЗ
Отдел главного механика (ОГМ), куда я прибыл начальником, встретил меня настороженно, но с любопытством. На этом заводе – несколько тысяч единиц оборудования, от малюсеньких токарных станков до карусельных с планшайбой диаметром восемь метров. Весь ОГМ завален карточками, в которых учитываются все виды ремонтов этого оборудования. Картотека занимает всю стену. Сколько времени ушло на такую паспортизацию? Годы! Никто в ОГМ никакого отношения к станкам не имеет, половина девочек не отличит токарный станок от сверлильного. Это им и не нужно. Главное – составить план капитальных, текущих, плановых ремонтов, а это в зависимости от единиц сложности каждого станка, когда их тысячи, очень не просто.
План на двадцати развернутых листах составлен. В соответствии с этим готовится заявка на материалы, детали, подлежащие замене, специальные стали, цветные металлы, новое оборудование и многое другое. Как всегда, все делается с запасом. Рассчитывают на то, что если дадут, так не больше половины. Еще двадцать листов.
Проходит месяц, нужно составить отчет о выполнении плана. Через каждые три месяца – квартальный отчет, а потом – годовой. Двенадцать человек непрерывно работают над этими бумагами. Никто не выходит в цех. Некоторые не знают, в какую сторону закручивается гайка. Все время пишут, пишут, пишут. Тот, кто до меня здесь трудился, был хороший механик из слесарей-наладчиков. С грамотой у него было слабовато, и его отчеты в Главке никак не сходились с теми бумагами, которые в свою очередь готовились московскими конторщиками. Вся служба ОГМ и подчиненный ему ремонтно-механический цех (РМЦ) с большим штатом слесарей-наладчиков не вылезали из аварийных ситуаций, а работники пили водку, как положено, прогуливали. Вот за это его и сняли.
Узнав об этом, Меднов вызвал меня, рассчитывая, что в таких делах я быстро наведу порядок. Наверное, так бы и получилось, но директор Либензон, действительно прекрасный человек и хороший директор, пожав мне руку, при первом знакомстве сказал:
– Наладите отчетность и заявку на материалы. Все остальное потом.
Зарылся я в бумаги. Боже мой! Сколько никому не нужных данных и цифр, которые должны балансироваться по строкам и столбцам! Были и серьезные упущения. Например, в заявке на спецстали, бронзу в латунь. Потратил на это два месяца. Заняться РМЦ времени не оставалось. Мои помощники, в основном женщины, жены начальников цехов, были технически безграмотны. Если обязанности главного механика заканчивались на отчетности, меня это не устраивало.
У Либензона свой порядок: существовали дни приема по личным вопросам и по служебным делам. Просто так, в не назначенное время – только по авариям, и то через секретаря. Раз в неделю – тридцатиминутное совещание. Опоздания исключаются. Только за опоздание без уважительной причины начальник цеха может быть смещен.
Записался я. Пришел в назначенное время. Либензон меня принял. Сразу установился душевный разговор. Расспросил о семье, как устроился в коттедже, какие бытовые неудобства испытываю. Потом перешли к делу.
– С каким вопросом пришли?
– Отчетность я наладил. Заявку на материалы составил с учетом всех прошлых ошибок. Показал своим помощникам, как работать дальше. Остальное, вы сказали, потом. Вот об этом «потом» пришел поговорить.
– Так. Что вы хотите?
– Хочу в цех, к людям. Подальше от бумаг. Большинство их никому не нужно, а я не могу заниматься делом, которое никому не нужно.
– Но вы не механик, всех станков не знаете. Как же будете работать в РМЦ?
– Не обязательно в РМЦ. Пойду в любой самый трудный, чтобы через какое-то время была замечена моя работа.
– Это хорошо. Рассуждаете правильно. С котельно-сварочным цехом вы по КРМЗ знакомы. А у нас там проблем накопилось выше головы. Пойдете в котельно-сварочный цех (КСЦ)?
– Пойду.
– Это замечательно. Для начала сообщаю вам, что в КСЦ – сто восемьдесят рабочих и десять служащих. Площадь двух цехов и складов – сто двадцать тысяч квадратных метров, в каждом пролете – четыре мостовых крана, из них десять – десятитонных и два – двадцатитонных, на складе кранбалка с тельфером грузоподъемностью пять тонн. Под угрозой – выпуск воздухонагревателей. Нужно сдать двенадцать штук и вентиляторов – десять штук. Остальное – не вызывает сомнений. Приказ завтра утром будет готов. Начинать знакомиться с цехом можете сегодня. Кого рекомендуете оставить за себя?
Я назвал одного, самого, по моему мнению, толкового.
– Есть вопросы?
– Нет. Я свободен?
– Да, можете идти. Желаю успехов.
Вышел я ошарашенный, оглушенный лавиной цифр и удивительной эрудицией толкового человека. Причем про себя подумал: «Не зря мой директор окончил Академию красной профессуры».
Вся дальнейшая работа с Либензоном вспоминается с удовольствием.
Утром ровно в восемь он ежедневно начинал обходить все цехи, знал в лицо и по фамилии абсолютно всех сварщиков, сборщиков, резчиков, уборщиц, не говоря о мастерах. Некоторых называл по имени-отчеству. Феноменальная память! Уходил с работы в восемь вечера. Вызывал на вечер кого-нибудь из начальников цехов и долго с ним обсуждал производственные вопросы. Попасть на такую «беседу» никому не хотелось, так как директор сам готовился к ней неделю и знал подноготную цеха и личной жизни каждого, с кем беседовал. Недельные оперативки проходили ровно тридцать минут. Секретарь-стенографистка вела протокол. Пустословие сразу прерывалось. Разговор только по делу. Как выполняется план? Сколько сделано? Что и кто мешает? Какие предложения? Если ты не готов, не можешь ответить на эти вопросы, тебя спокойно, но очень иронично и ядовито покажут всем: «Смотрите, какой дурак, а еще начальник!» Если возникал сложный вопрос, всех отпускал, а двух-трех человек задерживал. На очередной оперативке перед ним лежал протокол предыдущего совещания, и твое выступление при необходимости прерывалось: «Вы это уже говорили!»
ЗЛМЗ – самый крупный завод в системе Главэнергозапчасть – сразу избавлялся от болтунов и пьяниц среди начальников. Знал я, что долго Меднов с Либензоном не проработает. Так и получилось. Через три месяца на заводе его не стало.
Выполнить план в КСЦ было сложно. Воздухонагреватели – огромные железные кубы, два куба занимают железнодорожную платформу. Между торцевыми панелями, выполненными из двадцатимиллиметрового листа размером два на два метра, устанавливаются промежуточные более тонкие панели. Собранные в пятислойный «пирог» панели просверливаются, и сквозь них пропускается пучок из шестисот пятидесяти двухдюймовых труб длиной шесть метров. Выступающие концы труб обвариваются электросваркой. В собранном виде «кубик» весит около двадцати тонн.
Простейшее изделие, примитивная технология изготовления, но попробуйте его сделать, если нет нормальных сверл, а те, что есть, после трех-четырех отверстий нужно десять-пятнадцать минут затачивать, а сверлильных станков, способных работать со сверлом такого диаметра, всего два.
К тому времени, как я пришел в цех, первая неделя прошла. Изготовили один куб. В оставшиеся три недели нужно сделать одиннадцать штук.
Сколько отверстий нужно просверлить в смену, сколько отверстий можно сделать на одном станке, если в запасе будут сменные нормальные сверла, и затачивать их будет не станочник, а слесарь? Какой состав эмульсии обеспечивает наибольший эффект? Сколько один сварщик может обварить концов труб в смену?
В том, что работать будем в три смены, сомнения не было. На листе бумаги вечером спокойно все рассчитал. Получилась очень интересная картина в расчете на три смены: станков нужно шесть, хороших сверл – тридцать, заточников – три, сварщиков – шестнадцать, эмульсию взять от фрезерных станков.
Был у меня в цехе советчик, потомственный рабочий, знатный человек, всю жизнь проработавший на ЗЛМЗ, Зуев (царство ему небесное!) из Зуевки, слесарь-лекальщик, но по зрению ушел из инструменталки в КСЦ. Утром я дождался его, отозвал в сторону: «Есть разговор, Михал Михалыч!»
Выложил ему свои цифры. Надел он очки, посмотрел мою бумажку, правильно ли я все подсчитал.
– Ну как? – спрашиваю. – Можно одиннадцать кубов сделать?
– Можно, если Либензон поможет.
И стал медленно, с растяжкой разбирать одну цифру за другой.
– Станков у нас два, третий – для видимости, можно не считать. Пока его отремонтируют, месяц пройдет. Где взять остальные? Два исправных станка ничего не делают в РМЦ, а еще два в первом механическом (МЦ-1) тоже без дела. Когда делили, всем по два дали. А нужно – не нужно, об этом не было разговора. Сверл у нас восемь. На всем заводе больше десятка не найти. Редкое отверстие. В Харцызске на канатно-проволочном от немцев еще у моих дружков два ящика сверл осталось, не знают, кому толкнуть. Попрошу – за бутылку штуку отдадут. Возьмем не тридцать, а шестьдесят. Кубы-то и потом будут. А три ящика по двадцать бутылок – счет ровный. Заточники должны быть свои, найдем в цехе, есть хорошие ребята. Сверла к станку поднесут, не поленятся. Эмульсию нужно просить у фрезеровщиков. Там пленные немцы работали, научили наших. А один на зуборезном остался, на трех станках работает, все заказы по шестерням для всех цехов выполняет, на одну оправку по пять-шесть штук насаживает и шмаляет. Выпросил у Либензона себе льготу, чтобы к его станкам никого не подпускать, кроме его сына. Мальчишка-школьник у него сын от нашей русской из Зуевки. Из-за них он и остался в Союзе. Ну а сварщиков у нас человек двадцать на такую работу поставить можно. Это же не работа, а смех. Любой пацан справится. Только робу им выдать надо да о масках позаботиться. Те, что на складе лежат, с разбитыми стеклами. Забыл сказать. В записке ты ничего не пишешь. А ты подумал, пятнадцать тонн труб надо на «кубик» нарезать? А там – одни девчонки. Кто подтаскивать-оттаскивать будет? Ну и насчет премии подумать. Так, как ты задумал, мы давно не работали.
Вот такая беседа с рабочим Зуевым состоялась у меня утром. Вот он – золотой фонд России нашей. Рабочий человек с задатками командарма. Крепко-крепко пожал ему руку:
– Спасибо, Михал Михалыч! Большое спасибо!
Жил Зуев при немцах на оккупированной территории. Этого было достаточно, чтобы оказаться в Темиртау в подчинении у Желвакова. Выжал бы Желваков из него душу, как сделал это с Михайловым. Повезло Зуеву с Либензоном. Расставаясь, он задержал меня:
– Чтобы наши плиты в РМЦ и МЦ-1 на их станках сверлить! Они наших сверловщиц на шаг не подпустят. А сами без двойной платы сверлить не будут. Да еще как наш пакет, такую дуру весом в тонну, туда под станок доставить, да обратно вернуть – машина нужна. Ну, еще грузчики, этих у себя найдем. И нужно перед ребятами выступить. Попроси Либензона, у него получится. А то как бы в эти дни ребята с водкой не явились, аванс семнадцатого обмывать у нас полагается.
Сел я за служебную записку для Либензона. Записался к нему на прием. Назначил он мне время.
– Ну, рассказывайте, какие первые впечатления? Как думаете справиться с воздухонагревателями?
Положил я перед ним служебную записку и стал ждать, когда он ее прочтет.
Сначала Либензон подумал, что это мое заявление на увольнение, потом стал внимательно читать, подчеркивая красным карандашом то, что считал нужным.
Прочитал, отложил, помолчал. Потом вновь схватился за мою записку, как будто что-то не понял и хотел убедиться. Снова задумался.
– Так вы считаете, что за оставшиеся три недели сделать одиннадцать кубов можно?
– Да, если принять эти условия и немедленно начать их выполнять с вашим участием. Потому что в цехах РМЦ и МЦ-1 меня не послушают, и машины для перевозки пакетов у меня нет, и эмульсию фрезеровщики просто так не дадут.
О водке, которую нужно обменять на сверла, я не написал, о двойной оплате сверловки в других цехах – ни слова, о премии не заикнулся. Но одно не мог обойти молчанием и сказал:
– Я бы просил вас выступить перед рабочими КСЦ завтра до начала смены. Это очень важно.
Установилась тишина. Либензон молчал, но было видно, как ходят желваки по его лицу, как он сосредоточенно обдумывает момент. Тихо, изменившимся голосом он спросил:
– Сколько готовых пакетов у вас сейчас есть?
– Четыре. Завтра будет еще столько же.
– Они размечены под сверловку?
– Да.
– Сейчас я дам вам машину. Вы идите в цех. Обеспечьте погрузку и разгрузку пакетов. Доставьте их в РМЦ и МЦ-1. Приготовьте канистру на двадцать литров и идите с ней к станкам, где работает Шрэйдер. Утром в восемь я выступлю в цехе перед рабочими. Все!
Когда я поднялся уходить, он уже говорил секретарю:
– Первое – передайте в гараж, чтобы грузовую машину послали в распоряжение начальника КСЦ. Второе – вызовите ко мне немедленно начальников РМЦ и МЦ-1. И третье – пригласите ко мне фрезеровщика Шрэйдера.
Секретарь переспросила:
– На какое время?
– Когда ему будет удобно, но сегодня.
Обратите внимание: «Вызовите немедленно начальников» и «Пригласите ко мне рабочего». Вот таким был Либензон.
И Зуев не подвел. За три ящика водки привез шестьдесят штук сверкающих пятидесятимиллиметровых новых немецких сверл. Деньги на водку и 5 рублей шоферу я отдал свои. Бутылка водки стоила 2 рубля 20 копеек, а сверлам этим цены не было. Мы работали ими полгода и только три раза затачивали.
Недовольным рабочим РМЦ и МЦ-1 пообещал я сверх нормы доплатить пятьдесят процентов. Они повеселели и заработали с огоньком. К концу месяца сделали девять кубов. А с тем, что был готов в первую неделю, отгрузили десять. Два последних доваривали в цехе, и к пятому числу мы их сдали. Если бы не первая пропавшая неделя, двенадцать кубов за месяц мы бы сделали.
И опять, как в Темиртау, был трудовой праздник. Рабочие искренне радовались общему успеху. Во-первых, все получили в три раза больше обычного. А во-вторых, сознание своего участия в таком важном государственном деле (до начала смены Либензон пошел в цех и великолепно выступил перед рабочими) вливало в каждого чувство гордости и поднимало самоуважение.
Можно ли так работать каждый день? Нет, наверное, нельзя. Я, например, весь месяц ночевал в цехе, а за продуктами отправлял одну уборщицу, чтобы доставляла их домой, писал записки, просил писать мне.
Нина на записки была скупа, писала, что Танечка каждый день спрашивает, почему она не слышит марш и где наш папа. Сердце щемило от нежности к малышке и грусти по дому, но план глушил все чувства, кроме усталости.
Впервые КСЦ выполнил план, справился с ответственным заданием, пережил такой трудовой подъем и штурм.
Выписали нам крупную премию. Делили ее по-умному, чтобы никого не обидеть и не забыть. Особенно обижались те сварщики, которые в ночные смены, рассчитывая, что со мной не встретятся, приходили «под мухой». А я их не допускал до работы и лишил премии. Больше всех радовались те ребята, которым никогда не доверяли сварку и держали на черной работе. А тут им выдали новые спецовки и маски.
Зарплату в наш цех, по распоряжению Либензона, приносили каждую неделю, чтобы каждый видел свой результат. Сварщики, которые, например, не успевали за смену обваривать концы труб на одной панели, теперь успевали сделать это. Дела пошли на поправку. Налаживалась дисциплина, изменились отношения между людьми. Дошло до того, что в день 8 Марта мужчины «сбросились» и всем женщинам преподнесли скромные букетики цветов.
Мне нравился Либензон, его четкость, требовательность и полная самоотдача. Казалось, не было вопросов, кроме производственных, которые его не интересовали бы. И рабочие его уважали. Когда мы с двадцатилитровой канистрой пришли к Шрэйдеру за эмульсией, тот на меня зло посмотрел, но отдал весь свой запас:
– Либензон просил. Либензону я отказать не могу.
Был у нас такой случай. Сварщик Максимов расшифровал ЗЛМЗ как «Здесь Либензон Может За…!». Об этом говорили во всех цехах. Дошло и до директора. Идет оперативка. Заговорили о находчивости и смекалке рабочих. Либензон обращается к секретарю:
– Попросите ко мне сварщика Максимова из КСЦ.
Я вздрогнул, не могу понять, перебрал все варианты, зачем Максимов нужен Либензону.
Приходит Максимов. Заходит в кабинет, мнется, краснеет, бледнеет:
– Вы меня вызывали?
– Да. Говорят, что вы как-то особенно удачно расшифровали аббревиатуру ЗЛМЗ?
– Кто, я? Расшифровал?
Всем стало все понятно. Все знали присказку Максимова.
– Да, именно вы.
– А… Вспомнил, действительно, говорил.
– Что же вы говорили?
– ЗЛМЗ я перевел так: «Здесь Любой Может Заработать!»
Все, кто был в кабинете, не удержались от улыбки, а Либензон не дрогнул в лице и, обращаясь ко всем присутствующим, сказал:
– Вот вам пример находчивости и смекалки. Спасибо, Максимов! Вы свободны.
А еще произошел трагикомический случай в КСЦ с комсомольцем-активистом, которому доверили получать деньги в кассе завода и раздавать в цехе.
Цех большой, ведомостей много. Ему за такую работу какой-то процент выдавали. Закончил он выдавать зарплату поздно вечером. Сдать ведомости с подписями рабочих некому, сунул их в карман. А по дороге домой зашел в уборную на автобусной остановке, справил большую нужду и, порвав на четвертушки платежные ведомости, использовал их. Хватился под утро, кинулся туда-сюда. Мамочка родная! Пошел просить в бухгалтерию: «Выпишите вторые ведомости. Никто не откажется подписать». Бухгалтерша – ни в какую. Были у нее уже такие случаи, когда рабочие отказывались второй раз расписываться, хотя все знали, что они получали. «Не получали, и все!» Приходилось выдавать деньги второй раз. А тут около двухсот подписей.
– Нет! Ищите, где хотите!
Что делать? Нарядили мы нашему активисту двух помощников, спустили его на веревках в яму с дерьмом. А он специальной пикой вылавливал свои бумажки из всей кучи, переворачивал свежие напластования, а добычу складывал в ведро. Часа три провозились. Потом вытащили его, провонявшего. И побрел он со своим вонючим ведром домой. Сам отмачивал, очищал каждую бумажку, сушил: мыть подписи нельзя. Потом выкладывал из четвертушек листы и склеивал прозрачной лентой. И все восстановил, кроме двух четвертушек, которые не откопал. От ведомостей разило за версту. Принес их в бухгалтерию, сам главный бухгалтер распорядился выписать вторые экземпляры, а эти «вонючки» приказал держать в архиве в специальном пакете на случай, если возникнут недоразумения.
Но все обошлось. Все рабочие охотно расписались. Ведомости восстановили. А «вонючку» вместе с пакетом торжественно сожгли. Долго в цехе и бухгалтерии смеялись, вспоминая этот случай, и шутили над активистом. А он, назло всем, навсегда отказался раздавать зарплату.
Зуевская ГРЭС
1940-е (?)
Приятно и радостно работать под началом умного человека. Многому я научился у Либензона. Перенял его стиль толковых и подготовленных указаний: просьба, которая является одновременно приказом. Прежде чем отдать строгий приказ об увольнении, он предпринимает несколько попыток привести тебя к пониманию своего проступка. После этого он советуется с юристом. Не было случая, чтобы уволенного с ЗЛМЗ восстановили по суду. Время работы на этом заводе – самое светлое воспоминание в моей трудовой деятельности. Не встречался мне в жизни второй руководитель, похожий на Либензона.
Без неприятностей в жизни не бывает. Около года в отделе кадров ЗЛМЗ не было никаких документов обо мне, кроме приказа из Главка о назначении главным механиком. Начальник отдела кадров, считавший себя (фактически так и было) продолжением линии НКВД – МВД, бдительно охранявший свое кресло, несколько раз запрашивал Желвакова, чтобы он выслал мою трудовую книжку. Тот отвечал: «У меня нет приказа о его переводе на ЗЛМЗ. Я его считаю своим работником». Начальник докладывал Либензону.
– Ничего, – говорил Либензон. – Главное – у нас есть такой приказ. И работает он хорошо.
А Желваков, получив приказ по Главку, окончательно озверел и приказал выбросить этот приказ в мусорный ящик.
– Не получали, и все!
А в трудовую книжку продиктовал запись: «Уволен как не вернувшийся из отпуска и оставивший производство».
В военное время по такой формулировке можно было судить. Но в припадке самодурства Желваков забыл, что война кончилась и приказ Главка для него тоже обязательный.
Когда начальник отдела в десятый раз зашел к Либензону с этим вопросом, тот сказал:
– Напишите Желвакову письмо, а на Христенко заведите новую трудовую книжку, начав ее приказом Главка.
Так тот и сделал. Книжку Желваков со своей идиотской записью и печатью выслал, но посчитал нужным заказать разговор с отделом кадров ЗЛМЗ и по телефону наплел не только то, что узнал от Первого отдела на заводе каучука, но еще и от себя добавил, что я подозрительный тип и паспорт у меня «нечистый».
Поскольку чекистам делать нечего, а настоящих или мнимых преступников с 1937 по 1950 год выловили и уничтожили несколько миллионов до него, он занялся моим паспортом и, обнаружив несоответствие, радостно доложил Либензону:
– С паспортом у Христенко непорядок.
Это уже серьезно.
Вызвал меня к себе Либензон и, как всегда, коротко:
– Что у вас с паспортом?
– Когда пришло время регистрироваться в ЗАГСе, я свой паспорт потерял, – пришлось соврать. – Написал заявление. Сельский писарь выдал мне новый, может быть, что-то напутал. Другого ничего нет.
– Хорошо. Идите, спокойно работайте.
– А трудовую книжку Желваков прислал?
– Да, прислал. Но у вас теперь есть новая, начатая на ЗЛМЗ. А его дурацкая запись может вас не беспокоить.
Легко сказать. То, что обязательно для меня, необязательно для начальника отдела кадров. И тот начал свою проверку. Несколько раз я заполнял «Личный листок по учету кадров», в котором было семьдесят вопросов с перечислением родственников и мест, где они похоронены, причем не копиями с листа в листок, а каждый раз по-новому. Вдруг что-нибудь совру? Начали меня таскать в райотдел милиции. Снова запрашивали Мигуново. Порядком помотали нервы и настроение к работе подорвали. Шел на работу без былого энтузиазма, ночевать в сменах не оставался. Работа КСЦ по инерции шла неплохо, но скрыть свое состояние от людей было невозможно. Пошли шепотки в КСЦ: «Что с нашим начальником? Таскают его по милициям. Значит, что-то есть за ним? А ты как думаешь? Чтобы в нашу дыру хороший человек добровольно залетел?»
В каждой инструкции, получаемой отделом кадров от КГБ, говорится об утрате бдительности, особенно на бывших оккупированных территориях. Не может быть, чтобы не оставили немцы резидентов. Требуется особая бдительность, и только потому, что она утрачена, резидентов не вылавливают. Это по всей стране. На малых предприятиях обходились отделами кадров, на больших – создавали Первые отделы.
Я, по мнению отдела кадров ЗЛМЗ, очень подходил на роль резидента: грамотнее иного инженера, предан производству, даже спит в цехе, выправил дела в КСЦ, зарабатывает авторитет, лишнего не болтает, а главное – без документов и с подозрительным паспортом. А потом: как это в цехе на сто девяносто человек, где сорок четыре коммуниста, не нашли начальника, а все возглавляет бывший зэк? Явный непорядок. Мало ли что за него Либензон. Директора тоже можно на место поставить!
Так, я думаю, рассуждал начальник отдела кадров ЗЛМЗ. И нашлись коммунисты, которые с его подсказки, демонстрируя преданность КПСС и свою бдительность, на одном из партсобраний так и поставили этот вопрос. Почти год адской работы пошел насмарку. Выдвинули своего начальника, а мне предложили работу мастера. Протокол и решение собрания утвердили на партбюро завода и положили на стол Либензону.
Снова на память пришли вещие слова коменданта Центрального изолятора Унжлага капитана Смирнова, чтобы не поддавался я искушению занимать руководящие должности.
Даже Либензон с его гениальной изворотливостью был бессилен, вызвал меня:
– Вы знаете о таком протоколе (как беспартийному мне читать его не полагается)?
– Да, слышал.
– Пойдете мастером?
– Нет.
– Почему?
– Самолюбие не позволяет.
– Понятно. Будете увольняться?
– Да. Если можно, через две недели. Пока передам дела новому начальнику цеха.
– Пишите заявление.
– Завтра принесу и отдам секретарю.
– Если откровенно, мне терять вас жаль. Сильно бы вы мне пригодились.
– Спасибо за добрые слова.
На том мы и расстались с Либензоном. Уходил я от него с гадким чувством раздавленности. Не знал, что еще много лет меня будут преследовать на всех предприятиях, куда бы я ни поступил. Десять лет в лагере я вспоминал как счастливую жизнь, где все было определено и настроено. Колючая проволока, окрики часовых, лай овчарок, дикость каждого, кто был при погонах, и готовая пайка хлеба с утра тебе гарантированы. А больше никаких забот. Какой это лагерь? Это – свобода. А неопределенность твоего положения, унижение, несправедливость, ежедневная забота о хлебе, о семье, о ребенке! Какая это свобода? Это – каторга.
После лагеря мне досталось еще десять лет каторги. Вот такая жизнь. С восемнадцати до двадцати восьми лет – тюрьма, лагерь, судилище и «высшая мера», а с двадцати восьми до тридцати восьми – значительно более жестокая, морально и психологически, каторга. Она могла продолжаться всю жизнь, если бы в 1953 году не умер «великий вождь всех народов» и под ногами властей предержащих не зашаталась земля. Первый раз я вздохнул полной грудью в 1958 году, когда получил справку о реабилитации, восстановлении человеческого достоинства в связи с тем, что «постановление от 5 октября 1938 (приговор „тройки“) отменено и дело прекращено». А через несколько дней получил новый нормальный чистый паспорт.
До 1958 года еще надо дожить. А пока я – в 1952 году, в поселке ЗуГРЭС с резолюцией на моем заявлении об увольнении «в связи с семейными обстоятельствами».
Можно понять положение Нины. Все мои производственные баталии в Темиртау ее не волновали. Чувствуя ее незаинтересованность в делах заводских, я перестал говорить с ней на эту тему. Но там была ее мать, которая заполняла ее досуг обычными женскими разговорами о людях, тряпках, неудачном замужестве. Что-то делала Елена Юрьевна за нее по дому. Нина выходила во двор, встречалась с подругами. Веселая болтовня о последних городских сплетнях: кто с кем сошелся, кто кого бросил. День проходил незаметно.
Воспитанная ребенком в генеральской семье, она не представляла себе простых хлопот по хозяйству. И вдруг глухое продолжительное одиночество в Соцгородке поселка ЗуГРЭС, где из двадцати домиков-коттеджей десять стояли пустыми. Поговорить за день не с кем. И малышка на руках, капризная, по бабушкиному сценарию, требующая постоянного внимания, шаловливая, как все дети до трех лет. Ни магазина, ни театра, ни людей. Только пустошь в десять соток, на которой даже лопатой нельзя копнуть.
Привез я с завода желтого песку машину. Вот и все удовольствие для ребенка. Ко всему прочему я неделями не бывал дома, оставался в цехе (продуктами, правда, обеспечивал и про Танюшку не забывал – каждый раз передавал ей что-нибудь сладенькое). Купить игрушку для ребенка негде, ездить в Харцызск сложно. Аккордеон быстро надоел. Вырастить возле себя что-нибудь живое: собаку, кошку, посадить ягодный кустик – ей даже в голову не приходило. Это же сколько забот прибавится!
Наверно, не раз пожалела, что не послушалась матери и не развелась со мной. Жизнь ей казалась тюрьмой.
Ко всему прочему Танюшка стала чахнуть, задыхаться. Привязался к ней кашель без простуды и температуры. Свозил я их к врачу. Внимательная пожилая врач-педиатр расспросила, откуда мы приехали, как давно, почему раньше не обратились к ней. И вывела заключение: от тех мельчайших частиц пыли штыба, которые носятся в воздухе ЗуГРЭС, у малышки начинается астма. Вот такой гром среди ясного неба в самый неподходящий момент. От астмы спасение одно: уезжать. Мне показалось, что Нина даже обрадовалась такому диагнозу и заявила категорически: «Уезжаю к маме, а ты – как хочешь. Надеюсь, деньгами на билеты ты нас обеспечишь?»
За неделю до этого получил я письмо от Меднова, а когда мне предложили увольняться, послал ему телеграмму: «Добьетесь перевода в Главке – приеду». Ответ его задержался, и я подал заявление «В связи с заболеванием ребенка». Когда Либензон написал на нем резолюцию, а я на следующий день собирался отнести его в отдел кадров, встретила меня Нина и без особого энтузиазма бросила на стол телеграмму. С тех пор как она сказала: «А ты – как хочешь», – мы почти не разговаривали. Я обрадовался, а она меня остудила:
– От Меднова, который тебя сюда затащил?
– Да, от него. Собирайся, едем вместе в город Троицк Челябинской области. Чистый город: ни труб, ни заводов, ни пыли. То, что нужно для Танюши.
Это было так неожиданно, что Нина не обрадовалась, а растерялась. Наверное, она написала матери, что со мной все кончено, что у Тани астма, что она, как блудная дочь, возвращается к ней с покаянием.
Я ее, со своей стороны, не посвящал во все детали моей нервотрепки и даже не говорил, что увольняюсь. Делиться своей бедой с человеком, которому ты безразличен, я не мог. А Меднову я писал все, ему я верил, в том числе и о предстоящем увольнении. Он приглашал меня к себе. Описал город и завод, на котором снова, в который раз, всплыл в должности главного инженера.
Я успел написать ему, что если он добьется перевода по приказу Главка, я приеду. Поэтому телеграмма была такой короткой и непонятной для Нины. Ясно, что в семье, в которой муж, не советуясь с женой, пишет одни письма, а жена без мужа пишет другие, все держится «на белых нитках». Но такова жизнь.
Телеграмма Меднова была из трех слов: «Перевод гарантирую. Жду».
Я сразу дал ему ответ телеграфом: «Нужна телеграмма Главка, задерживают увольнение».
Кто задерживает, когда все подписано? «Ничего, – подумал я, – пусть Меднов пошустрит». Теперь я не сомневался, что в Главке у Меднова – «волосатая рука», и не ошибся. Через два дня телеграмма из Главка пришла на ЗЛМЗ. Меня устраивала запись в трудовой книжке по моему заявлению: «Уволить переводом». Это значит, с оплатой всех расходов, связанных с переездом семьи, перевозом вещей и командировочных.
Когда пришел приказ из Главка, Либензон спросил:
– Меднов вам родственник?
– Нет. Просто я за него работаю.
Молча начальник отдела ЗЛМЗ долго смотрел и даже нюхал телеграмму из Москвы, но и он уже ничего изменить не мог.
Так, неожиданно для всех, оказался я в Троицке вместе с Ниной, Танюшкой и нехитрым скарбом, накопленным за год. Должность мне дали излюбленную для Меднова – главного механика. Пока решался вопрос с квартирой, жили мы с семьей в глиняной мазанке у одной татарки на самом въезде в город, у моста через реку Увельку.
Даже такой провинциальный городишко с населением шестьдесят тысяч, каким был Троицк, на первых порах обрадовал Нину. Во-первых, перестала кашлять Танюшка. Во-вторых, рядом многолюдный базар и первые знакомые, подружки. В-третьих, следом за нами появилась Елена Юрьевна. Жизнь восстанавливалась, и радость ненадолго пришла в нашу избушку.
ТЭМЗ
Если на ЗЛМЗ место главного механика было свободно, то здесь меня посадили прямо на голову живого человека. И тому пришлось куда-то уйти с понижением оклада, естественно. Сам заводик на триста шестьдесят человек возник во время эвакуации одного из цехов Ленинградского авиационного завода в годы войны и выпускал охлаждающие радиаторы для самых примитивных военных самолетов. Кончилась война, и Троицкий электромеханический завод (ТЭМЗ) был передан в МЭС, в Главэнергозапчасть, и приспособлен для изготовления воздухоохладителей, мелких электромоторов, распредустройств и другой мелочи, нужной для ТЭЦ.
Первое, что меня поразило, – отношения людей между собой. Здесь не было войны, сюда доставляли тысячи голодных и умирающих из блокадного Ленинграда. Многие троичане, имевшие огороды и хозяйства, неплохо обогатились на этой беде. И вместо дружбы и взаимовыручки, которыми отличались побывавшие в оккупации зугрэсовцы, здесь были распри и зависть. Не было классического рабочего класса со своими традициями и понятиями. Когда уехали коренные ленинградцы, на ТЭМЗ остались в основном малоквалифицированные разнорабочие. Были среди них и свои кулибины, и просто хорошие люди, но массу определяли не они, а жадные до денег и ленивые до работы местные аборигены. У каждого свой дом, ухоженная усадьба, живность. На ТЭМЗ ходят, чтобы отметиться, считаться рабочими. А все помыслы – о своем подворье.
Конечно, есть свои парторганизация и партбюро, заводской комитет, огромная контора, штат плановиков. Весь набор отделов, а партийные и профсоюзные активисты – при солидных должностях и портфелях.
В одной центральной газете, кажется, «Правде», в день моего приезда по результатам какой-то ревизии, когда в стране был объявлен поход против «рабочих-повременщиков», появилась заметка о том, что на ТЭМЗ из трехсот шестидесяти человек штата насчитали всего пятнадцать сдельщиков.
Троицк. Здание Электромеханического завода (пассаж братьев Яушевых)
1961
Вообще, по сравнению с ЗЛМЗ этот заводик – каменный век. Но с планом справляется. Не было главного инженера – пожалуйста, прислали Меднова, а тот вызвал меня.
Расположился завод на тех площадях, что дали ему во время войны. Одно здание – шикарный пятиэтажный универсальный магазин знаменитых татарских купцов братьев Яушевых с огромными витринами и высоченными залами, абсолютно не приспособленными для заводских нужд. Второе – пивоваренный завод, знаменитый выпуском пива «Красная Бавария», из-за того, что он имел свою дизельную электростанцию. А третье помещение – какой-то частный двор, где завод поставил вагранку и отливал «по-черному» чугунные детали.
С первых дней меня как «варяга», завезенного неизвестно откуда, объявили родственником Меднова. Здешний начальник отдела кадров Сычев потребовал, чтобы я снова заполнил «Личный листок по учету кадров», а чтобы доказать свою преданность и бдительность, запросил на меня материалы с ЗЛМЗ, КРМЗ и Карагандинского завода СК. Мало материалов, лично по телефону разговаривал с каждым отделом кадров этих заводов и дважды предложил мне заполнить по памяти «Личный листок». Тот главный механик, которого я заменил, оказался членом партбюро, с отчетностью у него все в порядке, и на очередном партбюро возник вопрос: «На каком основании?»
Меднов на бюро ничего внятного сказать не мог. Оснований действительно не было. Главного механика восстановили, а меня перевели в РМЦ. «Пока, – сказал Сычев. – А там разберемся, скорее, выгоним». Итак, в должности главного механика я проработал две недели. Заводу предстояло освоить производство шестиметровых секций. Это жгут медных проводов, изогнутых по форме пазов статора крупного электродвигателя, куда они укладываются. Вся сложность изготовления секций состоит в том, что они должны быть абсолютно изолированными в несколько слоев изолентами, пропитанными битумом.
Их сначала сушат в вакууме, потом пропитывают битумом под давлением. Делается это в специальных толстостенных автоклавах высотой десять метров и весом двадцать тонн, рассчитанных на вакуум и давление. Каждый автоклав обеспечен паровой рубашкой, битум нужно расплавить перед тем, как погружать в него секцию. Автоклавы по срочному заказу изготовили в Свердловске. Каждый занял железнодорожную платформу. Привезли в Троицк и тракторами дотащили до берега реки Увельки. Вот они, бедняги, собираются второй год лежать на том берегу, потому что мост в город груз больше десяти тонн не выдержит, а когда сделают новый мост, никто не знает. План по секциям был сорван. За это сняли бывшего главного инженера и послали Меднова. Этот сказал: «Сделаем!» – и вызвал меня. Как это он собирался сделать, никто не знал. А сам, продержавшись месяц, «вошел в режим», и его редко видели трезвым. Но однажды на бюро, когда снова зашел разговор о срыве плана по секциям, он, будучи трезвым (бюро все-таки!), сказал: «Поручите Христенко, он сделает. Я его для этого сюда и привез».
Троицк. Центральная площадь, украшенная к 38-й годовщине революции (на заднем плане – Михайловский собор).
1955
Сычев продолжал донимать меня вопросами, анкетами, справками. Очередной чекист на моем пути знал свое дело. Не давал он мне спокойно работать и в РМЦ.
Зашел я однажды зимой в кабинет к Меднову. Обрадовался он мне, как родному, усадил, попросил секретаршу принести стакан чаю.
– Знаю, донимают тебя разные…
– Донимают. Думаю, уезжать придется.
– Да ты что? Квартиру только получил, семью устроил и уезжать?
– Так не дает Сычев работать.
– Ерунда! Поставим автоклавы, пойдут секции, никакие сычевы ничего тебе не сделают.
Автоклавы лежали на берегу реки как раз против избушки, где мы когда-то жили. К этому времени мы уже получили половину новенького коттеджа: две комнаты, кухня и все удобства. Во второй половине дома расположилась семья Меднова: он и седая, измученная его пьянками жена.
Вернулся я на старое место к избушке, посмотрел на автоклавы, перешел через ветхий мост, осмотрел все поближе. Лежат два года, кое-чего уже нет, отвинтили «законно». Река замерзла, кое-где уже набили пешеходные тропы. Подошел к рыбаку на середине реки.
– Скажите, отец, здесь толстый лед?
– Толстый, больше метра. Пока просверлишь лунку, к другой уже переходить неохота.
И вот – мгновение! В книге тяжеловеса, ставшего писателем, Юрия Власова «Белое мгновение» прочитал я, что когда на штанге – двести пятьдесят килограммов, и он подходит к ней, чтобы установить рекорд, и если мелькнет что-то белое в глазах, – значит, рекорд будет.
И у меня что-то белое мелькнуло в голове. Как же так? Никто не додумался перетащить эти автоклавы по льду на санях? Почти бегом вернулся в РМЦ, других рабочих у меня не было. Показал им на штабель круглых бревен и нарисовал, какие нужны мне сани. Брал с запасом на прочность бревна и развел сани по ширине на три метра. Тоже запас – полреки сразу не провалится. Пока готовили сани, прогнал трактор со снегоочистителем через реку.
В меня вселился бес. Я не ходил, а бегал не потому, что боялся Сычева, таких тупых чекистов я уже видел. Мне захотелось доказать всем этим спокойным, отъевшимся за войну работникам, что я могу сделать то, на что им не хватило двух лет.
К вечеру следующего дня сани были готовы. Потащили их к реке трактором, пропустят ли нас с автоклавами ворота. Ворота не пропускали. Разобрали кирпичный забор возле той башни, в которой собирались устанавливать автоклавы. К вечеру один автоклав приволокли к месту подъема. Лед под санями даже не треснул.
Подъем решили отложить до утра. Зачем купцу Яушеву была нужна такая башня, никто не знал, но нас она вполне устраивала. А идея состояла в том, чтобы, подтащив на санях автоклавы лебедками с помощью блоков и тросов, втащить их в проем, проделанный в стене, а потом поставить в вертикальное положение. Если все будет удачно, то мы поднимем их еще на два метра над полом и подведем под них двухметровую металлическую площадку для обслуживания. Спасибо купцу Яушеву. В башне был такой бетонный пол, что никакого фундамента под автоклавы делать не пришлось. Под перекрытием нашли такое место, куда, оперев на стены, уложили двутавровую балку. К ней по центру, где будет стоять автоклав, подвесили блок, заправили трос и начали подъем ручными лебедками. Медленно, но верно автоклав пошел сначала в проем в стене, а потом вверх. И к вечеру мы установили его на свое проектное место.
Такелажники подобрались опытные, некоторые еще в солдатах разбирали заводы. Руководил подъемом самый опытный из них, Андрей Багмут.
Поздно вечером, закончив работать с первым автоклавом, мы все тросы оставили под напряжением – просто так, на всякий случай. Наутро готовились к новому подъему, а накануне трактористы приволокли второй автоклав.
Рано утром пришел я на работу. В темноте перешагнул через трос и зацепился брюками за что-то колючее. Присмотрелся и… глазам своим не поверил. Какая-то сволочь ночью пережгла сварочным электродом основной трос, оставив в нем всего несколько жил. Вот я и зацепился за раскрутившиеся пережженные стальные нитки. Зачем? На что рассчитывала эта скотина? Может, думала, что обрушится наша четырнадцатиметровая пирамида? Подошли такелажники, убедились, какие еще скоты бегают по нашей земле, и стали менять трос.
Крепко задумался я над этим случаем. Стало ясно, что какой-то провокатор «по натырке» Сычева готовил мне уголовное дело. Но работы не остановились.
Когда поставили два автоклава рядом, это было красивое зрелище, но работать без пятитонной кран-балки с тельфером над ними они не могут.
Поручили конструктору Горожанкину Алексею Владимировичу подготовить чертежи, расчеты на кран-балку, ее надо сдавать котлонадзору – дело серьезное. Пока он рассчитывал, чертил, я изготовил кран-балку по своим эскизам. Вспомнил, как выглядела кран-балка на складе ЗЛМЗ, а расстояние между скатами определили колонны башни Яушева. Все шло одновременно. Монтажники установили вакуум-насосы. Горожанкин подогнал свои расчеты под мои натуральные размеры. Сдали компаунд-установку (так называлась система из автоклавов и насосов) и приступили к изготовлению секций.
В феврале первые секции прошли в ОТК. А с Горожанкиным мы подружились. Он проверял детали кран-балки на прочность и заметил: «Да, чутье у вас прямо-таки необыкновенное!» Дружба с ним продолжалась много лет.
Работалось мне легко, рабочие меня уважали, зарплату я им «выводил» максимальную. «Выводил» потому, что действующие нормативы, без которых нельзя выписать ни один наряд, рассчитаны на Геркулеса, а нормальный человек такие «нормы» может выполнить не больше чем на семьдесят процентов. Все остальное – искусство мастера вывести фактически сделанную работу на сто двадцать процентов, чтобы дневной зарплаты хватало хотя бы на самый минимум. Вокруг меня сколотился кружок изобретателей-рационализаторов. Я помогал оформлять их идеи в заявки, чертежи, за что им полагалась премия. Без всяких усилий с моей стороны росла моя популярность, тем более что у всех на глазах успешно работала компаунд-установка, бегала кран-балка, делали свою работу листоправильные вальцы, тоже изготовленные по моим эскизам.
Среди других активных рационализаторов особенно отличался Андриянов Анатолий Васильевич. Это был незаурядный талант, умевший при обработке металла или изготовлении фасонной детали предложить самое простое и неожиданное решение, а главное – сделать его своими руками, довести до ума. Надолго подружились мы с ним, и в дальнейшем при каждом посещении Троицка я старался повидать его. Помогал ему составлять чертежи: он уже в пожилом возрасте закончил институт. Помог его сыну Андрею, когда тому грозило отчисление из Политеха. Тоже отличный парень, умелец на все руки. Умер Андриянов 25 декабря 1996 года, когда я лежал в больнице – не смог проводить его в последний путь.
Но… Снова проклятое «но!».
Не всем нравилась моя личность. Меднов пил все чаще, даже изготовил по форме книги плоскую фляжку из нержавейки, наклеил на нее обложку с книги «К. Маркс. Капитал. Часть I». Заполнял фляжку разбавленным спиртом и до вечера полностью ее «прочитывал». Сычев от меня отстал, но какую-то пакость готовил. Нашелся еще один «ястреб» – секретарь партбюро, инвалид, скакавший на одной ноге, еврей по фамилии Берзон. Где он потерял ногу? Тайна! Фронтовых наград не носил, хотя для фронтовика это было необъяснимо.
Но не в этом суть.
Секретарь партбюро на заводе – это фигура. Второй после директора. Новых коммунистов из рабочих в моем цехе организовать не удавалось, а все служащие – уже члены КПСС. Запланированный рост партийных кадров за счет рабочих по разнарядке горкома КПСС не выполнялся, и Берзону несколько раз на это указывали. Цех РМЦ – самый большой по числу мужчин. В других цехах – обмотчицы, изолировщицы, пропиточницы, намотчицы – все женщины.
Что придумал бедный еврей? Высказал он секретарю горкома такую мысль:
– Это – вредное влияние начальника цеха Христенко. Бывший зэк, осужденный за шпионаж, руководит цехом. Работает вроде неплохо, но никакой массово-политической работы не ведет, на общих собраниях не выступает, наглядной агитации в цехе нет. Вот на него и равняются рабочие и в КПСС не идут.
Секретарь горкома КПСС Литвиненко Петр Петрович распорядился: «Вызовите ко мне Христенко с ТЭМЗ». Пришел я к нему на прием. Фигура видная, поза вальяжная. Читает по листку, подготовленному Берзоном, все мои прегрешения. (Как я это узнал? С этим листком Берзон выступал на бюро завода.) Прочитал и обращается ко мне:
– Ну, и что вы по этому поводу думаете?
– Я ничего не думаю. Всеми этими вопросами на заводе занимаются другие люди.
– Так. Вот вы, бывший заключенный…
– Да, я свое отбыл. Даже больше в два раза. – Знаю, что Сычев доложил об одной сомнительной справке «Осужден на пять лет, а отсидел десять».
– А как вы думаете, имеете вы моральное право руководить людьми?
– Сложный вопрос. Может быть, такого права у меня нет, но пока приходится.
– Сделайте выводы из нашей беседы.
– Я уже сделал. Подаю заявление на увольнение.
Вновь передо мной промелькнуло доброе лицо капитана Смирнова и его напутственные слова. Как прав был старик, как хорошо знал жизнь!
Такая беседа состоялась у меня с великим моралистом Литвиненко Петром Петровичем, которого через пару лет как пьяницу и бабника убрали из ГК КПСС, перевели в НОТ мясокомбината, но и там он сумел «прославиться». В ночное дежурство пытался оплодотворить телефонистку, а та умудрилась откусить ему кусок языка.
Пришлось мне с ТЭМЗ увольняться. В Троицке найти работу нелегко. На других предприятиях уже, с подачи Сычева, обо мне слышали и, конечно, отказывали. Двадцать дней болтался в поисках работы. Зашел на шорно-фурнитурный комбинат, где услышал:
– У нас ничего нет. А вот на мясокомбинате ищут строителей. Это напротив. Вот по тому плавучему мостику пройдите, совсем рядом.
Прошел я по гибкому, на пустых бочках проложенному для удобства живущих на другом берегу рабочих мостику через Увельку.
Начальник отдела кадров Брылев был занят. Я остался ждать приема у его двери.
Переселились мы в коттедж в конце улицы Фрунзе. Не так далеко от центра. Город небольшой, но Елена Юрьевна прокомментировала наш переезд так: «На окраине Одессы-города я в рабочей семье родилась…»
О! Это не так просто. За этим звучал другой несказанный текст: «Теперь нам центра не видать. Будем ютиться на окраинах».
Тут намек на мою неполноценность как работника и вечное сожаление о несостоявшихся богатых перспективах ее дочери. Одну комнату она взяла себе и согласилась поставить туда кроватку Танюши. С детским садиком было трудно, и малышка всегда была с ней. Проблески некоторого улучшения наших отношений с Ниной померкли. Но работа на ТЭМЗ – задачи с компаунд-установкой, а потом с листоправильной машиной – забирала все мое время. Домой возвращался всегда затемно и уставший, как рабочая лошадь. А когда начались интриги Сычева и Берзона, к усталости прибавилась раздражительность. Но производственная тема в нашей семье никого не волновала. Виделся я с Танечкой только в выходной. А выходных дней почти не было. Всегда была какая-нибудь срочная аварийная работа. Снова теща выбрала подходящий момент: «Живем, как в заключении. Мог бы семье уделять больше времени».
Нина не работала. Не было у нее никакой специальности, а сидеть в конторе она считала ниже своего достоинства. Обустраивать усадьбу она не умела и не хотела, особенно после того, как мать на ее какой-то вопрос ответила очень загадочно: «Зачем? Все равно здесь жить долго не будем».
Иногда я задумывался: «Действительно, зачем такая жизнь?» На работе в положении лошади с ненормированным рабочим днем из тебя выматывают все жилы. Заработка едва хватает на самое необходимое, существование полунищенское. Растет дочь, и две неработающие женщины на моей шее.
У большинства моих знакомых по работе половина всех продуктовых проблем решалась за счет приусадебного хозяйства. Заработок на заводе рассматривался как премия и расходовался соответственно.
У меня же к получке собираются долги, моего заработка не хватает с ними рассчитаться. К концу месяца семья снова оказывается без денег.
Теща получала небольшую пенсию, но тратила ее на себя: на косметику, на какие-то тряпки, иногда баловала Танюшу игрушкой.
Незадолго до увольнения меня все-таки убрали из РМЦ и поставили начальником планово-производственного отдела (ППО). Здесь не было опытных людей, а единственный, кто разбирался в деле, ушел по старости. Беспрерывная смена ассортимента и небольшие партии заказов при твердых ценах прейскурантов делали выпуск этих изделий заранее убыточным. Прибыли завод не давал, а перерасход заработной платы ежемесячно погашался Главком, разрешающим банку выплатить недостающую сумму.
За два месяца, которые я провел здесь, мне удалось договориться о повышении отпускных цен на продукцию завода, связанную с освоением новых видов изделий, заключить выгодные договора с потребителями, навести порядок в системе учета поставок по договорным обязательствам. Все это позволило вывести завод на первые прибыли и убедить плановиков, что прибыли можно увеличивать.
Вот на таком подъеме работы в ППО после беседы с Литвиненко я подал заявление об увольнении «по собственному желанию». Меня быстро рассчитали. И я пошел искать работу.
Удивительно! Чем больше мне не везло, тем веселее вела себя Елена Юрьевна, зло радовалась.
– Ну что? Говорила я – здесь долго не задержимся? А ты хотел, чтобы я саженцами занималась?
Права оказалась, стерва!
А Нина не очень скучала, подруги затянули ее в клуб офицеров – преподавателей авиационного училища штурманов, где они собирались на танцы. Несколько раз расчехлила аккордеон. Но все это на стороне, не дома.
А в доме поселились скука и тревога. Я остался один со своими проблемами. Рядом мило щебетала малышка Танечка и злобствовала теща.
Пришел однажды домой в обеденный перерыв – редкий случай. Нины дома нет, а Елена Юрьевна гуляет с Танечкой. Главное – нечего есть. Нет ничего готового, хотя продукты еще имелись. Нашел полпачки макарон, сварил, заправил жареным луком, наелся, ушел.
Вскоре снова стал свидетелем разговора между моими домочадцами:
– Борис приходил в обед домой?
– Да, приходил.
– У нас ведь ничего не было сварено?
– Ну и что? Нажрался своих макарон и ушел. Теперь только к ночи появится.
Не стал пугать их тем, что я это слышал. Все яснее становилось, что наша семья разваливается. А когда несколько дней я болтался в поисках работы, взаимная неприязнь стала для всех очевидной.
Что делать? Вопрос усложнялся тем, что почти ежедневно начальник хозяйственной части, друг Сычева, напоминал нам о необходимости освободить коттедж.
Когда я не заставал Нину дома, теща говорила:
– А что ей делать? Сидеть здесь в четырех стенах? Она молодая, а ты появляешься только ночью.
Вспомнил я почти забытую историю. В самом начале наших отношений с тещей, на второй неделе после того как Нина перешла ко мне, а с Бертовой еще не было разговора о разводе, я вернулся с ночной смены, не застал Нину дома и обратил внимание, что нет ее вещей.
Елена Юрьевна объяснила, что Нина уехала на курорт.
Как уехала? Почему ничего не сказала мне? Кто ей устроил путевку? Еще вчера об этом не было разговора. В какой санаторий?
– О путевке я позаботилась, она была «горящая». Советоваться с тобой у Нины не было времени. Нужно было собраться, чтобы успеть к поезду. Санаторий военный, очень хороший. Перебьешься как-нибудь двадцать один день.
Троицк. Городской дом культуры
1950-е (?)
Я понял: теща делает все, чтобы отвлечь Нину от меня. Выдать ее за военного было ее постоянной мечтой. Не давала покоя мысль об утраченной благополучной генеральской жизни.
Ну что ж. Если вы так самостоятельны, то я тоже выкину какой-нибудь трюк. Пошел на вечер танцев в нашем Дворце культуры. Мои представления о морали и свободе были еще на уровне лагерных. А теща, проткнув меня с отъездом Нины в самое сердце, теперь следила за мной – и выследила.
После танцев пригласил я к себе на ночь первую попавшуюся безотказную девчушку. Только мы устроились, среди ночи стук в дверь:
– Это я, Елена Юрьевна. Откройте!
Обложил я ее матом, обозвал сукой и посоветовал убираться подобру-поздорову.
Сегодня, спустя много лет, может быть, я так бы не поступил? Может быть, вообще такой ситуации не могло возникнуть? Но тогда, по-моему, я был прав!
За время, что Нина протолкалась среди военных в санатории, полковника она себе не подобрала. Изменяла ли она мне в это время, не знаю, и зря плести на человека не собираюсь. Роль тещи в нашей семье заключалась в том, чтобы развести нас с первых дней наших отношений. К сожалению, у Нины и у меня были разные понятия о семейных обязанностях, и мелкие трещины со временем превратились в крупные разломы. Но об этом еще будет разговор в другой главе.
Мясокомбинат
Брылев задерживался в кабинете, его беседа с посетителем затягивалась. От нечего делать я стал рассматривать сотрудников, отделенных от меня перегородкой. За столами сидели две женщины. Одна пожилая, другая совсем молодая. Обе были завалены бумагами, готовили какой-то отчет. Просидел я минут двадцать и собрался уходить. Тут та, что помоложе, поднялась и сказала:
– Вы столько ждали, осталось немного, посидите. Сейчас Брылев вас примет.
– Спасибо, если не возражаете, я еще посижу.
А тут и Брылев вышел. Высокий, худощавый, подтянутый, в чем-то полувоенном.
Взял он мои две трудовые книжки. Долго изучал, ничего связанного с мясом не нашел.
– Что бы вы могли у нас делать?
– Говорят, что на комбинате намечается строительство? Возьмите строителем.
– Это идея! Пошли к Штыкову.
Константин Дмитриевич Штыков – директор комбината, небольшой такой мужичок, с хитринкой председателя колхоза в глазах.
– В строители, говорите? А смету составить сможете?
– Да, смогу.
– Вот нам надо второй этаж над жировым цехом поднять, а проекта и сметы нет. Никто в Троицке не берется.
– Берусь. И проект, и смету сделаю, и в кирпиче выложу.
– Да ну? Не верится, чтобы нам такое счастье привалило.
– Скоро убедитесь.
– Брылев, оформи его прорабом в отдел капитального строительства (ОКС) с завтрашнего дня, а там посмотрим. А вам желаю успехов. Будет что нужно, заходите.
Уходил я с комбината через тот же отдел кадров. Подошел к той женщине, что предложила мне дождаться Брылева:
– Хочу поблагодарить вас, только благодаря вам получил здесь хорошую работу.
Она смутилась, щеки стали розовыми, и, не поднимая глаз, сказала:
– Моя роль здесь маленькая. О вашем назначении мы уже знаем. Директор звонил, сказал, чтобы поторопились с оформлением.
Так оказался я на мясокомбинате.
Если описать, как я делал проект, как составил и утвердил смету, как построил этот второй этаж, поднял и установил там оборудование, добавить к этому, что построил полуторакилометровый водовод и снял вечный вопрос о дефиците воды на мясокомбинате, построил водоем на триста кубометров, – получится целая книга.
Троицк. Вид на мясокомбинат
1950-е (?)
Не обошлось на мясокомбинате без жуликов из ОКСа Главмясомолпрома. Узнали из годового отчета комбината в ОКСе Главка, что построен и введен в действие второй этаж мясожирового цеха. Как так? Без ведома Главка? И началась канитель, в которой группа наглых бездельников с усердием, достойным лучшего применения, начала доказывать, что проект и смета на строительство второго этажа цеха не могут быть утверждены. Кто автор проекта? Кто составил смету? А где у него диплом?
Интересную позицию занял Штыков, когда ему принесли проект и смету на давно построенный второй этаж (проект почти полностью передрали у меня, в смете чуть-чуть изменили расценки) и счет на пять тысяч рублей.
– Зачем мне проект? Второй этаж построен.
– Тот проект недействительный.
– Как же тогда построили?
– У человека, который сделал проект, нет диплома.
– А зачем мне диплом, если второй этаж построили?
– Смета тоже недействительная.
– Почему? Банк принял, деньги выплатил.
– Мы будем требовать по суду, чтобы тот проект был признан недействительным.
– Давайте! По суду – это хорошо! Только тогда за ваш счет нужно провести экспертизу, найти в постройке недостатки, ошибки, угрожающие обрушением. Может быть, остановить производство? А мы тут, понимаешь, уже полгода два плана по жиру делаем.
Вся свара имела цель сорвать с комбината пять тысяч рублей за разработку индивидуального проекта и сметы работниками ОКСа Главка. На что надеялись эти бессовестные люди, единственным аргументом которых было отсутствие диплома у автора? И просчитались.
Не учли, что провинциальный Троицк и сам Штыков диктату центра, который строил из себя ОКС Главка, не любят подчиняться. Была экспертиза, был суд, было разбирательство. Челябинским нахалам отказали.
После суда вызвал меня директор:
– Хорошо, что суд был.
– Что тут хорошего?
Троицк. Здание ресторана «Степной» (название сохранилось до наших дней)
Конец ХХ в.
– Не понимаешь? Определили, сколько я могу тебе заплатить за проект и смету.
– Сколько?
– Пиши договор задним числом, а заявление на пять тысяч – сегодня.
И выплатил. В 1953 году это были большие деньги. Эх! Взыграла во мне кровь диких русских купцов. Гулять так гулять!
Откупил я на вечер ресторан «Степной» и пригласил всех, кто хотел отметить нашу победу. Для Троицка такое событие – редкость. Пригласил Штыкова, он не пошел, постеснялся. А главный инженер, все начальники цехов и мастера с женами пришли с удовольствием. Жена моя, Нина, сменив баяниста, сыграла на аккордеоне несколько танцев. Она давно не была в центре внимания (не было случая себя показать) и от души веселилась. Вела себя непринужденно и теща, хотя накануне мы поссорились. Она заявила, что из этих пяти тысяч мы должны отдать ей половину, на что я ответил таким рыком, что все разговоры разом прекратились. Теперь она, как хозяйка бала, давала указания официантам и повару. Стол был сервирован по-царски. Шампанское стояло ящиками, лучшие коньяки и марочные вина – от души. Елена Юрьевна источала улыбки, танцевала с кавалерами. Наблюдая все это со стороны, никто бы не сказал, что в нашей семье все держится на «последних нитках».
Я пригласил на танец ту девушку из отдела кадров, которая задержала меня для встречи с Брылевым. И сегодня я убежден, что ее участие в моей судьбе в тот решающий момент определило многое. Звали ее Людмилой. Наверное, я так откровенно любовался ее фигурой, так часто приглашал ее танцевать, что главный инженер Николай Костин, порядком выпивший, где-то в стороне сказал ей:
– Людочка! Ты видишь, он влюблен в тебя здорово!
Он знал ее с 1948 года и имел право на такие шутки. Людмила на том вечере отличалась от всех скромностью, выходила танцевать «цыганочку» по просьбе товарищей, постоянно смущалась и краснела при обращении к ней подвыпивших мужчин. Запомнилась мне в ней идеальная фигура, небольшая, наверное, упругая грудь. И я очень удивился, когда узнал, что она – мать двоих детей.
История с «банкетом» сделала меня популярным на комбинате, хотя внешне я больше походил на босяка. Меня устраивали стоптанные набок кирзачи, кепка со сломанным козырьком и небрежность в одежде.
Даже Штыков по поводу банкета сказал:
– Ну ты артист!
С Костиным мы подружились. Своей карьерой он обязан очередной вспышке антисемитизма, начавшейся в Москве «делом врачей», когда группу ведущих кремлевских врачей посадили по обвинению в покушении на жизнь членов ЦК и Правительства. В эту метель гонения на евреев главный инженер комбината Эммануил Тарнопольский, большой специалист своего дела, был снят с должности и переведен в технологи, а его место занял Николай Костин – хороший парень и активный партиец. Наши отношения были настолько доверительными, что он часто просил меня занести ему домой несколько палок хорошей колбасы. Леня Белоусов, начальник колбасного цеха, получив команду, выдавал мне шесть-восемь колбасных палок. А я, обвешавшись ими, проходил через проходную. Костин брался предупредить охрану, чтобы меня не обыскивали, и никаких недоразумений никогда не было. Пару палок заносил себе, остальные – ему.
Пусть не обидят эти подробности умершего человека. Его я уважал больше других. На комбинате тащили продукты все, кто только мог и сколько мог. А на территории комбината ели все виды мясной продукции, где только можно. К мясу, как и к хлебу, можно привыкнуть, и тогда день без мяса кажется голодным.
Эммануил Тарнопольский, весьма интеллигентный человек, носил пенсне и внешне был очень похож на кровавого сталинского «палача» Берию. Я как-то сказал ему об этом. Он не обиделся:
– Да! К сожалению! Вы не первый мне говорите об этом. Но что делать? Придется терпеть это сходство.
Бюро пропусков, отдел кадров и проходная комбината располагались в одном маленьком домике.
Однажды на выходе я встретился с Людмилой. Был, как всегда, небрит и неряшлив. Она меня остановила и, смутившись, сказала:
– Вас назначили начальником ОКСа. Теперь вам нужно следить за собой, одеваться приличней. Штыков любит, чтобы его подчиненные выглядели представительно.
– А вам тоже небезразлично, как я выгляжу? Это был прямой вызов на откровенность. Я ждал, что она подаст мне сигнал, какую-то надежду. Вместо этого, густо покраснев и, наверное, пожалев, что меня остановила, она ответила неопределенно:
– Всем небезразлично.
В этом трехминутном разговоре я успел рассмотреть ее лицо. Прекрасное лицо молодой женщины, не знающей косметики, белое с розовыми щеками, высоким лбом, аккуратным носиком и плотно сжатыми губами небольшого рта. Разглядывая ее, видел, как она волнуется – то бледнеет, то вновь краснеет. Силу своего нахального взгляда в упор я знал хорошо.
Назавтра я побрился, надел все самое приличное, сбросил кирзовые сапоги со стоптанными каблуками. Надел выходные туфли и пошел на работу. Теща заметила это и, обращаясь к дочери (со мной она не разговаривала), сказала:
– Что с ним случилось?
Я посчитал нужным объяснить обеим:
– Я теперь начальник ОКСа.
Пройти через проходную и не зайти в отдел кадров я не мог. Зашел. Людмила глянула на меня и вспыхнула. Ее напарница, более пожилая, сразу же выпалила:
– Что должность с людьми делает!
Но я пришел сюда ради Людмилы и сказал:
– Это я ради Людмилы Никитичны вырядился. Хочу ей понравиться. Должность здесь ни при чем.
Людмила посмотрела на меня, ничего не сказала. Но сколько грусти, тоски, печали и сожаления могут выразить глаза без слов.
Взгляд этот я запомнил. Вспомнились ее поведение в «Степном», ее великолепная фигура и изящество, с каким она танцевала «цыганочку». И мне захотелось обнять эту женщину, поцеловать ее.
Молчание затянулось. Нужно было как-то уйти.
– Извините! – сказал я. – Я действительно хотел вам понравиться.
И ушел.
Теперь я не позволял себе быть расхристанным, регулярно брился, старые «кирзачи» выкинул. Мастер кирпичных дел заметил мне:
– Вот так, начальник, и держись, а то тебя среди нас от каменщика не отличить.
История с переодеванием и глаза Людмилы что-то тронули в моей душе. Пришло какое-то новое понимание жизни. Я ухаживал за Людмилой скромно, без нахальства. Перехватывал ее на пути в бухгалтерию, зная примерно время, когда она ходила туда с отчетом.
Однажды случай свел нас в здании бухгалтерии на лестничной площадке. Она спускалась вниз, а я шел вверх. Я остановил ее:
– Одну минуточку!
Она остановилась, я подошел к ней и, мгновенно оценив обстановку, обнял ее и поцеловал. Она не успела ни вывернуться, ни вскрикнуть. Сверху кто-то вышел на лестницу, и мы разошлись каждый по своему делу. Следующей встречи с Людмилой я ждал с нетерпением, но не просто ждал…
Знакомство с Людмилой заставило меня изменить жизнь. Я поступил в десятый класс средней школы, чтобы сдать экстерном на аттестат зрелости, иметь право поступить в институт. Захотелось навсегда порвать с блатным жаргоном, забыть лагерный цинизм, стать человеком. Вот этим я действительно удивил Людмилу:
– Вот это здорово!
После банкета в «Степном» Людмила познакомилась и немного подружилась с Ниной. Она бывала у нас и знала из первых рук о том, как непрочна наша семья. Елена Юрьевна старалась внушить ей, что я вообще идиот и псих. Нина тоже нелестно отзывалась обо мне. Целыми днями, сидя дома (Танюшка ходила в садик), две фурии убеждали друг друга в том, что я смял и разрушил их планы. Повод был: денег с комбината я приносил мало. О новых тряпках не могло быть и речи. Концы с концами сходились с трудом. Чтобы что-нибудь делать, как-нибудь подработать, не было разговора. Трудно человеку прожить, не работая, не только материально, но и морально. Жизнь теряет свой смысл. Скуку Нина заменяла флиртом. То один ухажер, то другой возникали у нашего порога. Елена Юрьевна благословляла эти опыты, создавала, так сказать, условия. Особенно усердствовал молодой холостяк, инженер-компрессорщик из Одессы, которого Танюшка уже называла «дядя Петя». А я на работе постоянно задерживался. Всегда что-то не успеваешь сделать за день, особенно если проекты, сметы и само строительство выполняешь сам.
Минутные встречи с Людмилой стали более частыми. Заметил я, что она тоже ищет случая встретиться со мной. Уже целовалась со мной без насилия везде, где только представится случай.
Что привлекало в ней? Простота до наивности, свежесть и нежность лица, искренность и отсутствие кокетства, потрясающая чистоплотность. Может быть, у нее всего две блузки? Одна белая, другая розовая. Но они всегда выстиранные, выглаженные и смотрятся как новые. Если к темному платью всего один воротничок и манжеты, то они ослепительно-белые. Иногда удавалось обнять ее, трепет проходил по ее телу и мгновенно передавался мне.
Боже мой! Если овладеть такой женщиной, если добиться ее взаимности, близости? Это должно быть что-то необыкновенное, еще не испытанное.
Потихоньку выяснял детали ее семейной жизни. Отец, Никита Емельянович Шаблей, 1886 года рождения, добрый старик и хозяин когда-то был неплохой. Сейчас удивлял всех табаком, выращенным в огороде, изверски крепкой махоркой собственного производства. Здоровьем был слабоват – 1937 год скосил его. Не пожалели бедняка, батрака, комнезамовца (члена комитета незаможних крестьян), малограмотного крестьянина, ставшего управляющим районной конторы «Заготзерно», и пришили ему дело «О клещах». Это общее для всех работавших в «Заготзерне» обвинение сводилось к заговору с целью разведения опасного вредителя – клеща на складах и элеваторах.
Дед Никита – коммунист «ленинского призыва» с 1924 года, участник всех экспериментов на селе: от раскулачивания до коллективизации, первый председатель колхоза из таких же, как он, бедных крестьян, был душевным, добрым человеком. Его судьба – судьба русского крестьянства при советской власти.
Преданный душой и сердцем идее всеобщего счастливого будущего для людей на основе равенства и справедливости, коммунист, он был раздавлен морально и «дошел» физически. Вытолкнули его из тюрьмы полуслепым инвалидом в 1939 году. Но стать человеком он уже не смог. Дважды пытался повеситься, все неудачно – каждый раз вытаскивали из петли.
Как интересна судьба человеческая! Крестьянин-бедняк, беззаветно преданный революции, поверивший в идею коммунизма, с первых дней практически устанавливавший советскую власть на селе, всю жизнь проработавший на выборных должностях, не заработал «трудового стажа». С большими усилиями, обходя казуистику советских законов, за три года до его смерти я добился для него пенсии в… 17 рублей.
Мать Людмилы – Ефросиния Тихоновна, 1895 года рождения, – незаметная женщина из беднейших крестьян, но хозяйственная и энергичная, славилась на всю деревню умением печь хлеб в русской печи. К моменту ареста деда Никиты в селе Чудиново было у них пятеро детей. Четыре дочери – Мария, Людмила, Наталья, Валентина – и сын Иван (по старшинству). Все они родились и жили в селах Октябрьского района Челябинской области. Людмила родилась в 1923 году в селе Кузьминки. В 1930 году отца перевели в Чудиново, и вся семья переехала в это село. Здесь Людмила поступила в школу и закончила ее в 1938 году. Тяжело пережила арест отца, в ее глазах он был образцом преданности идее и делу партии.
К тому же, как и полагалось, среди зимы их большую семью с больной после операции матерью буквально выкинули на улицу из домика, в котором они жили. Домик принадлежал маслозаводу. Из-за того, что деда Никиту постоянно перебрасывали из села в село на казенную работу, своего дома и хозяйства семья не имела.
Теперь они лишились всяких средств существования, и в пятнадцать лет Людмила пошла работать. Старшая сестра Мария «убегом» вышла замуж, и к тому времени у нее уже было двое детей. Помощи от нее никто не ждал. Взяли Людмилу учеником счетовода, отправили в город Шадринск Курганской области на бухгалтерские курсы. Вернулась, а РК ВЛКСМ послал ее в школу: некому вести третьи-четвертые классы. Кроме общих предметов поручили ей физкультуру и военное дело. Может быть, фигурой своей и пропорциональными формами она обязана этой «заботе» комсомола, так как ежедневные десятикилометровые лыжные походы, турник, гантели, занятия с винтовкой стали ее постоянной работой до начала войны. Ее снайперские успехи были замечены, и в 1942 году она по спецнабору призывается в армию. Ее направляют в школу по подготовке радистов-диверсантов для работы в тылу врага. Тогда подбирали группу для заброски в район Западной Украины, и всех, кто не мог свободно говорить на украинском языке, отставили.
Людмила вернулась в село Октябрьское в 1942 году, где жил и работал отец. К аккуратности она приучила себя еще в школе. Стоило на странице исправить букву, как она переписывала всю страницу. Училась жадно, хотела объять мир. Еще в средней школе оценили ее добросовестное и трепетное отношение к общественным поручениям. Она любила людей, ребятишек и всегда старалась сделать для них что-нибудь приятное. Такой безотказный общественник очень нужен комсомолу и партии. Не зря, значит, послали ее воспитательницей и учительницей в село Кочердык, когда там поместили в эвакуированный из блокадного Ленинграда детский дом с трудными мальчишками-переростками. В 1942 году она работала в РК ВЛКСМ в селе Октябрьском, здесь познакомилась с демобилизованным по ранению младшим лейтенантом Валентином Павловичем Русиным. В 1943 году вышла за него замуж. В селе во время войны выбор женихов невелик, а то, что Русин не очень грамотен и любит выпить, выяснилось не в пору ухаживания.
В январе 1945-го родилась дочь, назвали ее Ниной, а через два года и восемь месяцев она умерла от дифтерита. Малышка болела всего одни сутки. Врачебной помощи на селе в то время не было. Все медики ушли на фронт. Поднялась у ребенка температура. Пока бабки ахали да причитали, искали повозку, чтобы добраться до первого лекаря, малышки не стало.
Тяжело потерять первого ребенка! А тут еще почти ежедневно из военкомата, где он выполнял роль писаря, изрядно выпившим появляется муж.
Так и не познав радости любви, счастья семейной жизни, с двадцати лет Людмила не могла ответить на вопрос: «Зачем такая жизнь?»
Как она рвалась к свету, знаниям! Со школьных лет мечтала о счастливой жизни, всю себя отдавая общественной работе и заботе о людях.
Малограмотность писаря в военкомате еще терпели, но когда к этому добавились частые пьянки, от Русина решили избавиться.
Пошел он работать на продуктовый склад и очень скоро, в 1947 году, угодил с компанией под суд за растрату. Срок отвалили ему немалый – десять лет. В августе 1946-го родилась у Людмилы дочь Надя. А муж в тюрьме. На что жить? Зачем?
В полном отчаянии, лишь бы куда-нибудь уйти от этого кошмара, бедности и дикости, Людмила уезжает с ребенком на руках в Троицк. С трудом устраивается в бухгалтерию ЖКО мясокомбината. Дали ей малюсенькую комнатку, где она разместилась вместе с Надей. Чтобы ребенок не мешал работать, приняла к себе какую-то старенькую бабку.
В 1949 году вернулся из тюрьмы Русин. Дело, по которому его судили, пересмотрели. Его роль оказалась незначительной, изменили срок. И вот он – на свободе.
Мужик он был работящий, многое умел делать. В ОКСе на мясокомбинате работал плотником. Хорошо работал. И пить за годы тюрьмы научился в меру. Жизнь, хотя серая, постепенно налаживалась. Через год Людмила родила сына Юрия, а еще через три – встретилась со мной.
Конечно, такие подробности ее биографии я узнал не тогда, когда ухаживал за ней, а много лет спустя. Тогда, в 1953 году, мне было достаточно знать, что муж ее – выпивоха, что в семье у них из-за этого частые ссоры, что жизнью своей она недовольна.
Я уже много знал о семье Русиных и о положении Людмилы. Она знала все о внутреннем неустройстве между мной и Ниной.
К этому времени мое положение на комбинате упрочилось, уже были осуществлены основные капитальные работы по прокладке промышленного водовода особо чистой воды из реки Уй, железобетонного резервуара на триста кубометров и насосной станции. Нравилась Штыкову моя энергия, и он всячески стимулировал мою активность, а мне очень хотелось делать что-то для людей, оставить свой след на земле. Наметили мы с директором построить жилой дом на шестьдесят квартир, чтобы навсегда решить квартирный вопрос для молодых специалистов и переселить в более благоустроенное жилье ветеранов. Все делалось быстро. Подобрали типовой проект, согласовали отвод участка и «привязали» проект дома к местным коммуникациям. Это должен быть красивый трехэтажный дом, который размещался углом у подножия водонапорной башни. Я уже установил обрешетку и наметил строительные оси. В банке приняли нашу смету и открыли финансирование. На этот раз молодцы из ОКСа Главмясомолпрома нас не трогали, знали, что мы достаточно подкованы, и предпочли с нами не связываться.
За лето 1954 года не успели решить вопрос с экскаватором. Надвигалась зима. Время было упущено. Ясно, что работы по нулевому циклу начинать в зиму бессмысленно.
В 1953 году наши встречи с Людмилой на территории комбината стали более продолжительными. Мы находили любой повод, чтобы увидеться и поговорить о жизни. Чувствовалось, что мы тянемся друг к другу. Я подготавливал ее к решительному шагу, но она не могла преодолеть своей закомплексованности и искала предлог, чтобы уйти от этого шага. Конечно, мои ухаживания за Людмилой и наши встречи послужили поводом для сплетен, и, возможно, именно это стало причиной ее решительности.
– Все равно болтают! Так пусть хотя бы не зря!
И она пришла ко мне в день своего тридцатилетия. Готовясь к такому ответственному моменту, она пошла помыться в душевую при котельной. Там, на втором этаже котельной, мне была отведена конторка, где я ее ждал. Когда она мылась, услышала возню за дверью и заметила в стеклянном проеме мужские плотоядные глаза. Это еще один инженер-компрессорщик Федя Выгорко из Одессы охотился за ней. Одесситы разделились. Петр Ясиновский уже добился успеха у моей жены («дядя Петя»), а Выгорко наметил для себя Людмилу.
Людмила
1957
Ко мне она прибежала испуганная и тряслась от страха. Мужские глаза над дверью, оценивающие обнаженную женщину, – это надо пережить. Я запер двери. Но Выгорко не унимался. Он постучал:
– Люда! Я знаю, вы здесь. Выходите!
Кровь хлынула мне в голову, в глазах потемнело от злости. Знаю за собой такую степень бешенства. Вместо Людмилы вышел я. Подошел к Выгорко, притянул его к себе и сказал ему в лицо со всей силой блатного юмора, отчеканивая каждое слово:
– Если ты, сука, падло вонючее, не исчезнешь, завтра я тебя сделаю!
Одесситу этот лексикон не нужно переводить, он все понял и исчез навсегда, оставив Людмилу в покое.
О моем «бандитском» прошлом молодых одесситов считала нужным известить парторг комбината Матильда (не помню фамилии). До сих пор не понимаю, что ей от меня было нужно. Скорее всего, по подсказке Сычева она должна была продолжать травить меня здесь, но ее попытки пресекались практичным Штыковым, для которого я действительно оказался находкой. «Такой ли он зверь?» – спрашивал у моей супруги Петя Ясиновский. Первую встречу не испортил даже Выгорко. Как она была хороша! Пахнущее молоком после душа тело, горячее и прекрасное, великолепные формы упругих грудей и свежесть близкого дыхания вызывали такое немыслимое желание, такое волнение в крови, наполняли меня такой силой, что удовлетворение в этой близости было как никогда полным и запоминающимся надолго.
И тут же бредовые мысли полезли в голову, заполнили душу: как было бы хорошо иметь такую жену, и внешне прекрасную и внутренне скромную! Одеть бы ее роскошно, поставить на высокие каблуки и начать обучать ее любви, испытывая при этом безумное наслаждение. Вывести ее в люди и сказать: «Смотрите все, любуйтесь, эта прекрасная женщина принадлежит мне, только мне. Я первый, кто разбудил в ней страсть, кто добился ее любви, кто оценил прелесть ее тела и невостребованность души».
С этой встречи во мне что-то изменилось. Я стал ходить в школу, готовился сдать экзамены на аттестат зрелости, чтобы иметь право поступить в институт. Не откладывая, подал заявление в Полтавский инженерно-строительный институт и получил оттуда экзаменационные листки. Много лет спустя узнал, что проверявшая мое сочинение учительница Кокарева, жена будущего директора ТЭМЗ, говорила своему мужу:
– Таких сочинений я еще не читала. Пишет, правда, с ошибками, но какая жажда жизни и сколько упорства в этом человеке! Из него должен получиться толк.
Было мне очень трудно, особенно потому, что в моей семье меня никто не поддерживал ни словом, ни делом, если не считать кривых улыбок тещи. Она высказалась, как всегда, не очень сложно, в разговоре с внучкой:
– Опять нашего папочку понесло, в новую авантюру ввязался!
Неожиданно из Молдавии приехал ее брат, погостил у нас несколько дней, пригласил сестру к себе.
Дышать мне стало легче. Свободнее почувствовала себя и Нина, теперь она могла и днем принимать ухажеров, а не скучать целыми днями.
Встречи с Людмилой, работа и учеба поглотили меня целиком. Кто-то должен же был заполнить пустоту в жизни Нины!
Это не упрек. Как может муж упрекать жену в измене, если сам ей изменяет?
В наших встречах с Людмилой появилось новое. Мы всерьез обсуждали возможность развала двух неудачных семей, чтобы создать одну новую, хорошую.
Она спрашивала:
– Ты возьмешь меня с двумя детьми?
– Возьму!
– И с двумя стариками?
– Возьму, даже с мужем.
Она обещала подумать и подготовить всех для мирного решения этих проблем, вселила в меня какую-то надежду.
С чего-то надо начинать. Первым, как всегда, начал я. 26 ноября 1954 года я уволился с комбината, единственный раз действительно по собственному желанию. Объявил Нине, что оставляю ее свободной и уезжаю на Украину. На первый случай оставляю ей все деньги, сколько у меня есть. Буду зарабатывать – буду высылать на дочку.
Все решилось в один день. Нина спокойно, без слез и истерики, словно ждала, когда от меня избавится, приняла это известие. Может быть, у нее были какие-то варианты устройства жизни без меня? Не знаю.
Взял свой чемоданчик и ушел на вокзал, по пути зашел в садик. Выбежала Танюша, увидела чемоданчик:
– Папа, ты уезжаешь? Надолго?
– Да, уезжаю, надолго.
– Пришел со мной попрощаться?
– Да… пришел.
Чувствую, слезы подступают к горлу. Знаю, что ухожу насовсем. Еще одним человечком на свете прибавится, который вырастет без отца. Как я хотел быть отцом, создать семью! И вот все рушится. Заметив, что я замолк, первой нашлась Танюша:
– Ну, давай я тебя поцелую на прощание.
Она повисла у меня на шее без особых чувств и эмоций, а я с трудом глухо выдавил из себя:
– Прощай, Танюшка!
И она убежала, помахав мне из глубины коридора ручкой.
В подполье
Пошел я не на вокзал, а на окраину города. Там у нас с Людой была конспиративная квартира. Хозяйка, Полина Михайловна Тонких, сдавала мне комнату, в которой я спрятался от людей, имитируя отъезд из Троицка. Чтобы все было правдоподобно, перевел деньги и написал письмо в Полтаву Петру Кумпану, в которое вложил письмо для Нины и бланк почтового перевода, заполненный моей рукой. Попросил Петра отправить все это из Полтавы. Он выполнил мою просьбу.
Кто бы после этого мог подумать, что я сижу в Троицке. Важно не попасть на глаза знакомым. Выходил на воздух только по ночам. И все же сидеть без денег и без работы трудно, хотя Людмила предлагала мне помощь. Выбрался я в Челябинск, зашел в проектно-конструкторское бюро (ПКБ) и набрел на хорошего человека, Виктора Юльевича Майера, начальника этого бюро: «Вам нужны проектировщики?»
Я взялся сделать проект отопления Троицкого сельхозтехникума, проект вентиляции цеха размола талька для Миасского талькового комбината. Оговорили сроки, заключили договор. Выдали мне несколько справочников, СНиПов и десяток листов ватмана.
С таким грузом, соблюдая условия конспирации, прибыл я в свое логово. Было у хозяйки три сына. Старший Василий, за ним Геннадий, младший Ленька. Жили они бедно, но достойно. А когда Людмила подбросила им уголь, а я позаботился о картошке, они нас приняли как родных. Сочувствовали нашему положению и всячески помогали нам.
Достали чертежную доску, пристроили рейсшину на роликах, и работа закипела. В условиях подполья никто работе не мешал. Проекты я сделал за два месяца с хорошим качеством, чем заслужил уважение со стороны Майера. Появились у меня деньги. Потом я долго работал в этом ПКБ, а с Майером деловые отношения переросли в дружбу.
Людмила приходила ко мне нечасто, раз в неделю. Время, отпущенное ей на устройство семейных дел (три месяца), истекало, а проблемы не решались и, как я понял, с ее характером (вернее, бесхарактерностью) никогда не решатся. Ждать события – особенно неприятного – не в моих правилах. Нужно идти ему навстречу, всемерно ускорять его. Значит, придется рвать эту связь с Людмилой, которая, кроме страданий и риска быть разоблаченными, ничего не приносит ни мне, ни ей.
В феврале 1955 года, разрезав чертежную доску пополам, я изготовил из нее оригинальный чемодан и покинул Троицк. Ночью перед отъездом вместе с Ленькой прошли через весь город к дому Русиных. Окно спальни выходило на улицу и не было зашторено. В комнате горел свет. Людмила спала, красиво откинувшись на белых подушках. Даже во сне ее изящество не покидало ее. Ленька стоял на стреме, пока я разглядывал Людмилу через окно. Прощание с семьей Тонких было трогательным. За время, что я провел у них, они привыкли ко мне. Я уезжал в Полтаву.
Борис Христенко
1957
Опыты на комбинате
Относительно короткое время, проведенное мной на мясокомбинате, настолько сильно повлияло на мою судьбу, что воспоминания об этом периоде моей жизни доставляют мне удовольствие.
Во-первых, это первое предприятие, с которого я уволился сам, а не по прихоти бдительных чекистов. Здесь начальник отдела кадров Брылев оказался умным человеком, а «укусы» «партийной крысы» Матильды отражал практичный и хозяйственный директор Штыков.
Во-вторых, я встретил здесь Людмилу – человека, вызвавшего во мне давно угасшее чувство любви и желание изменить свою жизнь к лучшему.
Только благодаря ей с 1953 года я постепенно выцарапывался из пропасти, заготовленной мне Унжлагом. А как я работал! С каким вдохновением брался за решение, казалось, неподъемных задач! О нескольких эпизодах из этого времени хочется рассказать.
В моей строительной практике на мясокомбинате было несколько случаев, когда пригодились смекалка, риск и просто удача.
Сооружали водовод из чугунных труб диаметром двести миллиметров от водозабора на реке Уй до насосной комбината. Трасса длиной тысяча двести метров по высокому берегу реки в глинистых грунтах. Глубина заложения по условиям Троицка – два и две десятых метра. Экскаватора нет. Объем земляных работ – свыше пятидесяти пяти тысяч кубических метров. Будем копать вручную. Найти бригаду землекопов на такой объем земли непросто. Пока я ломал голову над тем, как это сделать, меня нашел один бывший «вор в законе» (ВЗ), который «завязал». Как он узнал, что я бывший зэк?
Пришел, сказал, что возьмется за эту работу, соберет бригаду землекопов, уложит трубы, зачеканит раструбы и сдаст после гидравлического испытания линии и пуска в эксплуатацию. Невероятная удача! Одно условие: все, что положено по смете на земляные работы, выполняемые экскаватором, пересчитать в расценки для ручного труда и увеличить их в полтора раза. «На земле» это сделать можно, на других работах, где все в погонных метрах и штуках, нельзя. ВЗ не хуже меня разбирался в этих делах.
– Хорошо, – сказал я. – Пересчитаем. Если утвердят смету, вернемся к этому разговору.
ВЗ был кряжист, широкоплеч, со шрамами на лице, но, безусловно, «деловой». В его предложении был еще один интересный момент: зарабатываемые деньги выдавать по пятьдесят процентов, остальные – в расчет за полностью сданную работу. Это значило, что большие деньги получат только те, кто от начала и до конца будет с ним, а все временные и сбежавшие на полпути их не получат. В табель свой просил не соваться. Оставил номер своего телефона.
Смету я пересчитал, и ее утвердили. Позвонил ВЗ и вызвал его на окончательные переговоры. Подписали договор. Условились, что трубы будем вывозить и раскладывать вдоль трассы по мере подготовки траншеи. Работа закипела. Это было интересно с точки зрения разумной организации труда. Набранные ВЗ воришки работали как черти, сам ВЗ не расставался с лопатой, он научился работать с землей на канале Волго-Дон. На земляных работах экономили, траншеи по форме были похожи не на трапецию, а на узкий колодец. На участке, что проходили за день, на проектной отметке сразу укладывали трубы, а раструбы наглухо чеканили. По всей трассе оставляли нетронутыми перемычки длиной три метра, под ними копали тоннели, лишь бы пролезть человеку и протолкнуть трубу. Четырехметровая труба, протянутая через тоннель, соединялась с последним раструбом, а другой раструб оставался на виду в очередной траншее. Кое-где траншеи обваливались, однако это всегда происходило на участке, где все работы с трубой были закончены, и это никого не беспокоило.
Как удавалось ВЗ держать дисциплину среди блатных, это великая тайна. Просил он самую малость: привезти на день бочку воды. Был ли у них перерыв на обед, не знаю. Никогда не видел, чтобы они что-нибудь ели, кроме куска хлеба, который запивали водой. Отдыхали все разом через каждые два часа по тридцать минут. Первым поднимался ВЗ:
– В ружье, орлы и соколята!
И все разбегались по своим местам. Не было скопления рабочих. Человек десять – самое большее. Работали весь световой день, и выработка, естественно, на каждого была в пределах трехсот процентов. Это даже по суровым расценкам ЕНиРов давало большие заработки, завидные по тем временам.
Не понравилось это Леониду Микрюкову, нормировщику комбината. Пришел он с проверкой на трассу, захватив с собой наряд, подписанный мною и подготовленный к оплате. Постоял, посмотрел на наряд и подозвал к себе ВЗ. Тот вылез из траншеи.
– Тут сплошные приписки, вы половину земли не выбрасываете, профиль траншеи не соблюдаете, перемычки оставляете. Сплошная туфта.
Микрюкова понесло. Он думал, что если задержит наряд и доложит о «приписках», то ВЗ предложит ему взятку. Микрюков любил выпить и таким путем «обжимал» не одного рабочего.
Нужно было видеть, как побледнел ВЗ, задвигал желваками, но сдержался и спокойно возразил:
– Но трубопровод уложен по всей длине.
– Причем тут трубопровод, если вам выписывают наряд на работу, которую вы не делали?
– Ну хорошо, Леня! Садись, давай поговорим.
Усадил нормировщика на траву. Откуда-то появились две бутылки водки, стаканы и кусок колбасы. Налил стакан ему и немного себе. Микрюков зашевелился, понял, что ВЗ сейчас предложит ему сделку:
– Почему себе не наливаешь?
– Мне нельзя, еще работать надо. У нас «сухой закон» для всех.
– Ну, с богом!
Выпил залпом стакан, занюхал его колбасой и не заметил, как ему налили второй, который он за разговором пропустил. Кончил и половину второй бутылки. Когда Микрюкова развезло, заговорил ВЗ:
– Хороший ты человек, Ленечка! Жалко мне тебя кончать.
– Не понимаю, что значит «кончать»?
– Сейчас поймешь.
Я стал ВЗ объяснять ему, что значит «кончать»:
– Помнишь, мостик через Увельку переходил, когда сюда шел? Народу там мало ходит, почти никого. Пойду я тебя, пьяного, провожать обратно. Дойдем до середины, двину я тебя хорошенько кулаком под дых (ВЗ показал свой огромный кулачище) и толкну в речку. Будет эта проверка последней в твоей жизни. Улик никаких: шел пьяный, упал, утонул, и всех делов. Это своих колбасников ты можешь «обжимать», а у нас такой номер «непроханже»!
Хотя пьян был нормировщик, но серьезность разговора до него дошла. Поднялся он, и молча, пошатываясь, заплетаясь ногами, побрел назад к дому. Больше со своими претензиями к заработной плате бригады ВЗ он не «возникал».
Строительство водовода, чеканка труб, опрессовка и все, что было предусмотрено договором, ВЗ и его «орлы» выполнили раньше срока. Рассчитались мы с ними сполна. Как они между собой делили эти деньги, нас не касалось. Среди блатных свои порядки и свои законы.
Построить такое сложное сооружение и сдать его с первого предъявления, я считаю, большая удача. Второй случай – смекалка.
Подошли мы с водоводом к реке Увельке. Всего восемьдесят метров, а как ее пройти? Конечно, есть описание разных технологий устройства и прокладки дюкеров. Но на практике всегда не так все просто. Задача: в траншею, выкопанную в ложе реки ниже ее дна, уложить стальную трубу большого диаметра между берегами, через эту трубу протащить другую стальную трубу меньшего диаметра, концы которой присоединить к чугунным трубам водовода, уложенного в грунте. Как быть с рекой? Она ведь не останавливается ни зимой, ни летом. Как выполнить подводные работы? Отложили все до зимы, когда воды в реке меньше. Осенью протянули трос с берега на берег по месту будущей оси дюкера. Замерили профиль дна реки в этом месте, отметили самую низкую точку траншеи. Вынесли отметку на береговую рейку и стали дожидаться зимы. Наш метод был прост, как все гениальное. Подсказал нам его один рабочий, страстный рыболов, проводивший полжизни с зимней удочкой.
Если прорубить лед, начав от берега, и добраться до воды, то она не заполнит всю прорубь, а начнет замерзать на более низком уровне. За ночь застынет. Утром вырубить то, что застыло, дождаться нового понижения уровня воды, опять вырубить лед и так добраться до дна. Речная вода уходит от такой ледяной стенки на середину русла, и если методично, день за днем оттеснять ее ледяной стенкой, скоро вся вода потечет по свободной половине русла, а здесь можно начинать земляные работы. Так и сделали. Уложили дюкер до середины реки на проектной отметке и заморозили вторую половину русла, пустив воду по первой.
Работа была интересной, посмотреть на нашу выдумку собирались не только работники комбината. Стальной участок водовода благополучно протащили через стальной футляр. Вот она – смекалка.
Третий случай – риск.
Резервуар для воды на триста кубических метров имеет диаметр восемь и высоту шесть метров. На три метра его заглубляют в землю, а выступающие над землей три метра обваловывают землей в виде кургана и засеивают для укрепления травой.
В голову пришла рискованная идея: выполнить железобетонные стены резервуара без наружной опалубки, а в цилиндрической форме выкопанного под резервуар грунта, используя грунтовые стенки вместо опалубки.
Пришел я к этой мысли, когда, много раз проходя мимо начатого и давно брошенного на территории комбината колодца, заметил, что его земляные стенки не обваливаются. Говорят, риск – благородное дело. Может быть. Но построить резервуар, в котором будет держаться вода, это не просто риск, это насмешка над всеми СНиПами.
Пригласил ВЗ и его артель. Выбрали площадку, уложили на ней деревянный круг с внутренним диаметром восемь с половиной метров (по двадцать пять сантиметров на стенку) и начали копать. А рядом бригада плотников сооружала деревянный каркас цилиндра по чертежам внутренней опалубки диаметром восемь метров и высотой четыре метра. Диаметр восемь метров учитывал, что на нем будет укреплена металлическая арматура стенок резервуара. Прутки соединили электросваркой. Предусмотрели в деревянном каркасе съемные окна, через которые будем подавать бетон в стенки.
Бригада ВЗ работала четко, вертикальность на глазах углубляющегося котлована проверялась по отвесу. Весь деревянный круг, с которого начиналась разметка, был утыкан гвоздиками, с которых постоянно свешивали отвесы.
И землекопы, и плотники, и каркасники почти разом закончили свои работы. Сварщики доваривали арматуру. Стены котлована завешивали влажной мешковиной и лентами рубероида, чтобы они не осыпались, высыхая под солнцем.
Подтянули три бетономешалки, чтобы залить днище по уложенной в него арматуре. Залили за три часа. Особенно переживал я за места примыкания, где днище сходится со стенками, знал, что здесь самое уязвимое место. Дело в темпах: не должен бетон днища схватиться раньше, чем зальют первое кольцо будущих стенок, тогда можно надеяться, что, набирая прочность, в этих местах бетон станет монолитным. Установили прожекторы, работы продолжались и после захода солнца. Понадобилась ювелирная точность от автокрановщика, который должен был перенести и посадить огромную деревянно-металлическую конструкцию каркаса внутренней опалубки точно по центру, не зацепить, не дай бог, неосторожным движением этой громады внутренние стены котлована. Все получилось как нельзя лучше. Молодец крановщик! Показал класс. Как только каркас стал на свое место, началось бетонирование стен. Из книг я знал, что в Швеции выпускают напорные железобетонные трубы, применяют при этом в качестве наполнителя промытый калиброванный гравий. Калибровать наполнитель мы не стали, а промыли его от песка и грязи, успели даже высушить. Стены заполняли по кольцу, слой за слоем, и уплотняли бетон вибратором. Эту работу вели круглосуточно, и на третий день вышли на поверхность. Здесь нас уже ждала наружная опалубка. Еще четыре дня хорошей работы, и резервуар перекрыли заранее заготовленными плитами.
Через двадцать пять лет в роли члена комиссии обкома КПСС по общей проверке работы промышленных предприятий города Троицка я был в тех краях. Спросил у молодого работника мясокомбината, не знавшего всей истории:
– Как резервуар? Держит воду?
– А в чем дело? Никаких проблем.
– Ну а как работает водовод с реки Уй?
– Отлично.
Заодно поинтересовался судьбой моих «оппонентов» Берзона и Сычева. Обоих уже не было в живых, но если первый умер нормально, то Сычева провидение наказало за садистское глумление над людьми (речь не только обо мне). Его единственный сын по уголовному делу угодил в тюрьму, а сам он, одинокий в старости, умер в своей квартире. Соседи лишь на третий день, уловив запах разлагающегося трупа, догадались взломать дверь.
Директор ТЭМЗ Кокарев Борис Иванович, вспоминая мою историю, рассказал об отзыве своей жены-учительницы о моем экзаменационном сочинении. Он же сообщил, что Меднов снова на ЗЛМЗ в ОКСе, но не начальником, а заместителем по снабжению. Либензона там уже не было. Его перевели в Москву в Главизолятор.
В Челябинске
В Челябинске на проходящий ночью поезд можно было получить билеты за два часа до его прихода. Нужно где-то протолкаться весь день. Если бы меня спросили, почему я собрался в Полтаву, не смог бы ответить. Родина родителей моих – может быть, это передалось с генами.
Начинать все равно где, какая разница?
Мысль о Людмиле подсказала, что если ей удастся выбраться, нужно увезти ее как можно дальше от родственников, избавить от предрассудков и осуждения.
Челябинск. Железнодорожный вокзал
1950–1960
День выдался солнечный, весенний. Брожу без всякой цели по городу, смотрю витрины, читаю объявления. Все думы об отъезде. Уехать от Людмилы? Далеко, может быть, навсегда. Можно уже не встретить такую женщину. Сколько можно перебирать?
Чем ближе я ее узнавал, тем больше находил в ней хорошего. Она была умна, инициативна, трудолюбива, скромна и… очень симпатична. Со мной она впервые почувствовала счастье и раскрылась как женщина. Оставить ее? А если ей будет нужна моя помощь немедленно? Мало ли что может случиться вдруг? Как я помогу ей из Полтавы? К середине дня моя решительность дрогнула.
Наткнулся на объявление: «Тресту „Сантехмонтаж“ требуются мастера-сантехники».
Зашел в трест. Попал на прием к главному инженеру Израилю Вульфовичу Аптекарю. Разговорились. Когда дошло дело до моей фамилии, он вспомнил, что отопление в Троицком сельхозтехникуме делали по проекту «какого-то Христенко».
– Это вы?
– Да.
– Ну, тогда нет вопросов. А то, что нет документов, не беда. Есть проект, по которому уже работает система.
Пригласил меня к управляющему Максимову. Вдвоем принялись отговаривать меня от Полтавы. А про себя я уже давно решил: «Не уеду из Челябинска, буду ждать Людмилу здесь».
Так, с легкой руки Аптекаря, остался я в Челябинске с 21 февраля 1955 года и на много лет связал свою судьбу с трестом «Сантехмонтаж».
Мы переписывались с Людмилой. Собираясь все-таки дождаться ее, я оставил мысль о переезде в Полтаву и подыскал себе хорошую комнату по улице Елькина, дом 91, у Андрея Кирилловича Краснова – пенсионера, бывшего работника ЧТЗ. Жил он вдвоем с супругой в благоустроенном собственном доме из четырех комнат. Комната, которую мне отвели, была небольшая, но на первое время этого было вполне достаточно. В тресте обещали квартиру, как только привезу семью.
Жена Краснова – Антонина Трофимовна, – глядя на мой единственный чемоданчик, поинтересовалась:
– А жена и дети у вас есть?
– Есть и жена, и дети.
Через некоторое время я воспользовался приездом Людмилы в командировку и привел ее в дом Красновых.
Людмила была очень симпатична и изящна. Антонина Трофимовна сразу накинулась на нее с вопросами:
– У вас двое детей? Невероятно. Когда вы сюда думаете переехать?
Челябинск. Здание Драматического театра им. С. Цвиллинга
Конец 1950-х
То ли мои влюбленные глаза, которые я не сводил с Людмилы, то ли ее смущение, когда к ней обращались с вопросами, но опытную женщину нам провести не удалось. Может быть поэтому, как только я уехал в Полтаву, Краснова перевернула все мои вещи, нашла письма Людмилы и разоблачила наши отношения.
Думал я, что, увидев комнату, в которой ее ждут, Людмила решительно объявит о сроке, когда приедет ко мне. Но этого не случилось, решительности ей как раз тогда и не хватало. Ничего нового, кроме заверения, что она меня любит, но не знает, как ей поступить, я не услышал.
Людмила уехала, а мне нужно собираться в Полтаву. В отчаянии я послал ей телеграмму по условному адресу на главный почтамт. За моими письмами для Людмилы ходила ее сестра Мария Фролова. В телеграмме коротко написал:
«Троицк почтамт Фроловой Марии Убежден переезда не будет тчк Ждать нет смысла тчк Освобождаю тебя обязательств будь свободна счастлива Борис».
Только в провинции такое возможно. Чтобы не гонять работника почтамта на комбинат, где работала Фролова, телеграмму передали в руки секретарю парторганизации, той самой Матильде, которая профессионально по заданию Сычева ненавидела меня. Она знала, что Фролова – сестра Людмилы, и не сомневалась, что Борис – это я. Телеграмму Матильда доставила в дом к Русиным, предварительно оповестив всю округу. Хорошо, что Русин был в отлучке, а то бы скандал случился грандиозный.
Пришла первая сессия в Полтавском инженерно-строительном институте (ПИСИ). В начале июля 1955 года я выехал в Полтаву. Успел сдать несколько зачетов и два экзамена, когда из Троицка пришла не очень понятная, но тревожная телеграмма. Там с Людмилой случилась беда. К тому времени ее перевели из отдела кадров в бухгалтерию: оценили ее усидчивость и трудолюбие при работе над годовым отчетом. Она действительно любила работать с цифрами (они были для нее как живые) и отличалась от других аккуратностью и точностью в своих отчетах. Главный бухгалтер ставил ее в пример другим и откровенно симпатизировал. Если раньше с ней работала одна пожилая женщина, то здесь она оказалась среди двенадцати молодых, завистливых и не очень трудолюбивых «подруг». Появление новенькой и симпатичной конкурентки в этом коллективе встретили недружелюбно. Начали с разговоров о том, что у нее не свои волосы. Пришлось распустить косу. Затем добрались до груди, распустив слух о том, что она у нее искусственная. Не могут естественные груди, кормившие младенцев, быть такими упругими и привлекательными. Пришлось раздеваться и снимать лифчик. Но самое главное, подследили, что в каждую свободную минуту она что-то пишет и прячет в стол.
Организовали ей срочный вызов к директору, чтобы она не успела спрятать свои записки, залезли в ящик стола и вытащили оттуда почти законченное письмо, которое она готовила отправить в Полтаву в ответ на мою телеграмму. Она писала о том, как страдает, как любит и как не может собраться с духом, чтобы разорвать порочный круг. Письмо пошло по рукам и под ядовитые усмешки бухгалтерш было передано в руки ее мужа. Не подумали, глупые бабы, что может совершиться убийство, а в скучной жизни комбината семейные драмы заменяют театр.
По законам домостроя, муж избил ее, растворожил ей лицо, повредил нос. Она забрала с собой девятилетнюю дочь Надю и с помощью Марии перевезла на тележке свое добро на конспиративную квартиру к Тонких. Там ее приняли как родную. По просьбе Людмилы в тот же день Полина Михайловна отправила телеграмму, составив ее из слов, запутавших смысл. Одно я понял: мне нужно быть в Троицке. И я уговорил ректора ПИСИ профессора Доценко разрешить сдать мне экзамены досрочно. На это ушло четыре дня. Еще двое суток я болтался в дороге. События между тем разворачивались в хорошем темпе. Отлежаться Людмиле не пришлось. Через три дня все еще жаждущий крови оскорбленный муж заставил Марию показать место, где прячется его жена, и ворвался в квартиру. Но тут поднялись дружные сыновья Полины Михайловны Вася и Гена. Силы были неравные, новой драки не состоялось, но Надю он с собой забрал. За неделю решился вопрос с домом. Людмила выдала расписку в том, что претензий к дележу дома не имеет, и Русин его продал, забрав все деньги себе. Сам переехал к матери, а для родных Людмилы Мария сняла комнатушку. Русин рассчитывал уехать в село под Новосибирском и забрать с собой всю семью. Где-то он сказал: «Там я им покажу, где раки зимуют!» У родных хватило мужества отклонить его предложение. Людмила должна была решать свою судьбу, сделав выбор. А на руках – моя «отказная» телеграмма. Решалась судьба детей. Некстати в эти дни заболел Юрик. Надя тянулась к отцу, особенно к бабушке с его стороны. Все это проходило в те дни, когда я уже мчался в Челябинск.
Добравшись до Челябинска, я еще не знал, как мне поступить дальше, как связаться с Троицком, узнать, где Людмила, что с ней. Измотавшись за дорогу, уснул. А через час Краснова разбудила меня:
– Вас просят к телефону.
– Кто просит?
– Какая-то женщина.
Я вскочил, сна как не бывало, никто, кроме Людмилы, не знал телефонного номера квартиры Красновых. Да, это она. Звонит с переговорного пункта и начинает с вопроса:
– Ты помнишь, как обещал забрать меня?
– Конечно, а где ты сейчас?
– Я у Тонких. Ты можешь забрать меня с сыном? Я свободна.
– Боже мой! Какие вопросы! Сейчас схвачу первое такси и еду за вами, через три часа буду у вас. Готовьтесь!
Когда я приехал в Троицк, Людмила была в бывшем своем доме, успокаивала расстроенных стариков.
Тонких взяла на себя роль адвоката-посредника. На такси, с которым я появился у нее, она поехала за Людмилой в дом к Русиным, забрала ее вещи и сынишку Юрика, оставив какую-то немыслимую расписку. Надя осталась с бабушкой. Такси вернулось за мной. Все это произошло 17 июля 1955 года. В этот день я привез Людмилу к себе. Все деньги, которые у меня были, я отдал за услуги такси, даже не хватило, пришлось снять с руки часы. Но главное свершилось: Людмила теперь со мной.
Вот тогда, в этот жуткий день, я дал себе слово: какими бы ни оказались неожиданными качества Людмилы в семейной жизни, беречь ее, любить, вы-терпеть все ее капризы и любые «бобики», чтобы создать в последней попытке семью. Как это будет трудно, я тогда себе не представлял. Но то, что не отступлю от своего слова, не сомневался. Сегодня я горжусь и счастлив тем, что в прошедшие с того дня больше сорока лет ни разу не дрогнул, хотя «бобиков» всяких было достаточно.
Прошел месяц. Людмила слегка поправилась. Юрик привыкал ко мне. Пусть не сразу, но постепенно у нас с ним возникло взаимопонимание. Красновы очень сочувственно отнеслись к нашему положению и всячески старались облегчить наше существование. Родители Людмилы переехали в Миасс. Их ненадолго приютила младшая дочь Наталья Наривская, а через некоторое время в поселке Динамо старики, собрав все сбережения, с нашей помощью купили красивый домик с небольшим ухоженным участком земли.
В «Сантехмонтаже» дали мне двухкомнатную квартиру в поселке Сельмаш, самом дальнем северо-восточном краю города. Но основная моя работа была на стройках трубопрокатного завода (ЧТПЗ), расположенных в том же краю, так что транспортных проблем не возникало.
Челябинск. Площадь Революции
1950-е
Полностью восстановилась Людмила месяцев через пять. Жили мы трудно. Всегда трудно осваиваться на новом месте. Но главное условие, цементирующее основы семейной жизни, было с нами: мы любили друг друга. И настрадавшись в жизненных передрягах, разрушив две неудачные семьи, кропотливо создавали новую. Не гнушались любой работой, чтобы как-то увеличить достаток в семье. Взялись даже по предложению Майера за паспортизацию котельных в школах города и лазили вдвоем с Людмилой по подвалам школ. Содержать красивый домик в поселке Динамо оказалось старикам не под силу. Его продали. И дед Никита, и мать Ефросиния переехали навсегда к нам.
Русин насильно взял с собой Надю и уехал в свое сибирское село. Там женился, промотал деньги, вырученные за дом, и через два года вернулся в Троицк с новой женой и маленьким ребенком на руках.
Челябинск. Перекресток улицы Цвиллинга и проспекта Ленина
Начало 1960-х
Снова пришел на комбинат и какое-то время там работал. Крепко выпивал. Уволился. Перебивался, и неплохо, случайными заработками, имел любовницу на молокозаводе, жил на две семьи. Умер он 6 октября 1981 года в Троицке. Надя потеряла отца, но приобрела сестренку Тамару.
Юрик пошел в школу, старики нам очень пригодились: было с кем оставить Юрика, когда мы с Людмилой уезжали на сессию в Полтаву. Выручили они нас, когда на шесть месяцев меня направили на строительство Еманжелинского цементного завода (ЕЦЗ). Людмила всюду ездила со мной, нам трудно было расстаться даже на один день.
О счастливой жизни нужно писать отдельно, а пока можно с уверенностью сказать, что с Людмилой пришел покой в мою мятежную душу, появилась цель в жизни, жизнь приобрела смысл.
В 1957 году у нас родился сын Виктор. В это имя мы вложили большой смысл.
Борис Христенко
1957
Виктор Христенко
1958
Виктор Христенко с мамой
1958
Семейный портрет вчетвером
1958
Виктория – это Победа. Победа над обстоятельствами, когда они все против вас.
Победа над людьми, пророчащими вам гибель и делающими все, чтобы ее ускорить.
Победа над самим собой, когда наступает кризис, силы оставляют тебя и хочется уйти из этой жизни.
Семейный портрет вчетвером
1958
Сын – это здорово. Не прервется родовая линия Христенков, едва не погасшая в пламени смутного времени на Руси.
Еще через год, в 1958 году, Правительство приняло мудрое решение: восстановило права невинно осужденных в 1937 году и реабилитировало всех живых и умерших (посмертно).
Для тех, кто уцелел в этом буреломе, начиналась новая жизнь.