А так!.. Вот, зараза, стержень не кончается,- возмутился он, жалея мое хождение по избе. Сменил положение ног и продолжал: - Дело в несоответствии общего времени и каждого данного человека. Кирсеич напрасно думает, что я не ищу пользы обществу. Ищу! Не жалобы же писать. Разве это профессия пенсионер-писец? Надо конкретные предложения. Вот мое: экономика следствие морали. Согласен?
Кружение мешало слушать, тем более я запинался за прогоревшую от утюга яму. Я сел и стал просто чертить разные спирали на обоях возле стола.
- Я вывел формулу, близкую к закону. Есть законы природы, и есть законы общества. Одни открывают, другие приказывают. Надо совместить желаемое общества с возможностью природы. Это в идеале. А путь к нему формула.
- Одна моя знакомая женщина вывела формулу вечного в бесконечном, и ей за это ничего не было.
На этих словах стержень исписался. Евланя взглянул в окно на солнце.
- Час с копейками,- определил он.
- Значит, четырьмя стержнями он может писать непрерывно пять часов?
- Надо же и точки ставить, и думать, о чем писать. Дня на три ты его вооружил. То, что жалобу пишет, плевать, но пчел своих забросит. Он их от моих охраняет. Теперь скрестятся. Начнем читать хиромантию двухлинейного движенья,- сказал Евланя, вставая и потирая онемев-шую спину.- Вечность вечностью, но как-то забывается, что и радикулит вечен. А мы еще вчера с тобой на сырой земле лежали. Спасибо бабе Мане.
Я вспомнил вчерашнее.
- Ты вчера, когда умирать собирался, что ты у меня хотел попросить? Какой подарок?
- А-а,- заулыбался Евланя.- Я хотел попросить небьющийся стакан. Читал в газете, что стали выпускать. А то, знаешь, натура - дура: напьешься - и посуду вдребезги.
10
- Эй! - орал Кирсеич.- Эй! Кто в домике?
Мы вышли на порог. Кирсеич стоял на мостках в прежней сетке, с дымарем в руках. Мостки колебались под его осторожными шагами, волны бежали от них, качая траву.
- Меду надо?
- Кирсеич! - крикнул Евланя.- Ты будешь жить вечно.
Кирсеич оступился одной ногой, повернулся и пошел обратно.
- Вот и объявлено,- сказал Евланя.
Женский голос долетел по реке. Грудной, глубокий. Но что он говорил? "Маша?" - оглянулся я на Евланю. "Нет".
Туман приникал к воде, будто ватой обкладывал голос, сохранял. И все это время, как все эти дни, куковала в лесу кукушка.
Вернулись в избу.
- Линии можно читать так. Они вели по интересам. От заголовка к заголовку. Если статья интересная, они чертили задумчиво, если нет - шли дальше... Последние спирали стремятся к центру, первые из него.
- Это я и сам знаю. Формула твоя как звучит? Выделяю курсивом.
- Как можно больше пользы от каждого в единицу времени. Повторяю: максимум пользы в данную единицу времени. От каждого. Для всех.
Наступила и прошла маленькая пауза. Евланя вовсе не подчеркивал, что преподнес великую истину, просто высказался.
- Вот опять-таки,- сказал я.- Все. Кто такие все? Почему польза для всех?
- Это будет общество равных. Когда я говорил об остановке земли, я вовсе не шутил. Проблема в другом, как земной шар превратить в плоскость, то есть как сделать его полушария плоскими, как на школьной географической карте. То есть так, как было раньше. Вернуть трех китов. Устанут - на смену слонов.
- Подожди. Что такое общество равных? Кто это все равны? Один работает в шахте, другой ловит рыбу, третий читает лекции, а десятый валяется под забором. Они равны? Да что угодно! Старик не равен ребенку, женщина мужчине, начальник подчиненному. Равны все в одном, все - смертны.
Тем временем Евланя растопил печь. Печь у него не дымила. Смерклось. Включили свет. Сели за стол. Опять молчали. И вдруг дверь заскрипела и медленно, как в фильме ужасов, отошла в сторону. Чернота встала в дверях, и за ней было еще что-то.
- У Ибсена,- сказал я, чтоб хоть чего-то говорить,- есть пьеса. Там герои все время чего-то ждут. "Оно придет".- "Оно идет".- "Оно близко".Евланя копошится с дровами.- В детстве мы играли в глупую игру-стукалку. Потихоньку привязывали над окном картошку, потом дергали ее издалека за длинную нитку. Представляешь? Сидели-то после войны при коптилках. И так-то страшно, и так-то ничего хорошего никто не ждал, уголовники и дезертиры на больших и малых дорогах, и вдруг по окну...
Стук раздался снаружи, и в следующую секунду тишины начала далеко лаять и лаять собака. И кукушка продолжала куковать, и будто на нее лаяла собака.
- Евланя,- спросил я, двигаясь от окна в простенок,- тебе сколько наливать?
- А ты что, уже краев не видишь?
Дверь колебнулась.
- Евланя, давай поставим третий стакан.
- А-а,- сказал Евланя,- и ты понял. Поставь.
Дверь медленно, скрипя в обратную сторону, закрылась. В конце даже как будто кто ее с улицы приподнял и посадил на место.
- Евланя, я здесь ночевать не останусь.
- Как раз сегодня тебе нужно здесь остаться.
- Почему?
- Сегодня полнолуние. Луна не узнает себя в помутневших зеркалах.
- А почему из этого дома уехали люди?
- Да по-разному. Кто погиб, кого раскулачили, кто ушел, как мы с Кирсеичем, на производ-ство. Но мы хоть вернулись. Кто к детям уехал. Ты останешься,- сказал он, вставая.- Так нужно.- И лицо его стало зверским.Водка тебе самому пригодится. Печка пока больше не дымит, изба согрелась. Не провожай. Ночь еще только началась.
И он стремительно подошел к отскочившей перед ним двери.
Я послал ему вслед свинью.
Чего я тут буду сидеть? Посмотрел в печку, прогорает ровно, угарных голубых огоньков нет. Прикрыл отдушину. Посмотрелся в зеркальце футляра электробритвы. Рожа была подзапущена, и я бритьем и умываньем превратил ее в лицо. Рубашка чистая в рюкзаке была. Все равно утюг Евланя унес еще в тот день. Взялся за ручку двери, позакрывал и пооткрывал ее, не выкинет ли она еще чего-нибудь. Нет, молодцом. Оставил свет включенным. Закрыл избу на замок.
11
Когда идешь на танцы, не надо гладить рубашку, думал я от нечего делать. Девушка будет танцевать, глядеть и думать: ах, бедный, и рубашку ему некому гладить! Так будет думать девушка, и это ей силок. "Девушка, простите, моя рубашка не глажена, ах! Но мне было лучше опозориться пред вами, чем не увидеть вас".
Примерно такую ерунду прокручивал я в голове, а сам уже вовсю летел по желтой стерне освещенною поля. На звуки музыки. Не так уж и плохо идти в молодые годы на звуки музыки.
Около клуба теснились белые рубашки. Трещали мотоциклы. Несколько мотоциклов некоторое время тратили энергию, освещая мой подход. Сзади меня освещала луна. Меня просвечивало насквозь. Некоторое время меня рассматривали, потом чей-то голос произнес:
- Ребра у него все целые.
На что ему ответили:
- Вечно за кого-то приходится работать.
В дверях с меня взяли за билет. Я попросил и второй.
- На кого?
Парня, спросившего меня, я вспомнил. Видел на теплоходе. Лицо его заслоняли волосы. Они закрывали глаза, как у некоторых пород собак. Мелькнула мысль, что разбойники закрывали глаз черной повязкой не оттого, что были традиционно одноглазы, а оттого, чтоб не было стыдно грабить.
- Какая разница? Сдачи не надо.
Парень усмехнулся, бросил мелочь через плечо.
Дверь в зал была открыта, туда и оттуда ходили молодые люди. Излишне добавлять, что было накурено и продолжало накуриваться.
- Оркестр! Оркестр! - пронеслось по вестибюлю.
В зале я выбрал место в углу. Угол лишает свободы маневра, но хоть тыл защищен, думал я. На сцене молодежный оркестр заканчивал путаться в проводах. Из-за кулис выпустили привязан-ного за шнур певца. Певец стал пастись, кусая спрятанные в усах губы, и наконец кивнул. Меня так ударило по ушам, что я чуть не оглох. Для начала певец орал без слов, вынуждая зал хлопать и топать вместе с ним. Потом появились слова. Припев я запомнил:
Если чью-нибудь печаль
унести не смогут вдаль
воскресенье, понедельник,
вторник и среда,
обязательно в четверг
будет счастлив человек,
да и пятница, суббота есть всегда.
Эти утешительные слова были вставлены в ритмичную лесенку ударов, и по ней начали, дергаясь, карабкаться первые пары.
Разогревшись, певец сделал задумчивое лицо и загрустил. Свет в зале приглушили, и началось длинное танго. Пары вышли и замерли. И так и стояли. Снова я запомнил только припев. Припев этот был сообщаем с медленным надрывом. Не жалея слез, певец умолял: "Дай мне поверить, дай мне поверить в твою лю-ю-боо-оф!"
И снова медленно орал: "Дай мне поверить!" - как будто кто ему не давал.
Но и это кончилось. Уснувшие пары проснулись и разошлись. По залу прошла Маша, посыпая пол матовым порошком.
- Белый танец,- объявил певец.
Простится невежество, я не знал, что белый танец это дамский вальс. Когда его объявили, я спокойно сидел. Сзади из черного ящика так загремело, что затряслись не только стекла в окнах, но и потолок. Звук материально, как упругий ветер, бил по лицам. Я чуть не слетел со стула, уперся ногами, но поскользнулся. Порошок оказался воском.
Пошли две пары девушек. Потом зашаркали парень и девушка, еще и еще. "Ну хоть нормально потанцуют",- подумал я, вспоминая неуклюжие танцы своей юности и держание руки на отлете.
В быстрых танцах студенты и местные тряслись каждый сам по себе, чем ни чудней, тем лучше, или становились в общий круг. Кто держался за руки, кто махал ими вверху или по сторонам, кто задумчиво качался, сложив руки на груди, кто сцеплял их сзади, как на тюремной прогулке. Ноги же работали, в общем, одинаково. Видимо, простота одежды, отгульное время шефства увольнили нравы, и студенты с радостью на время опростились.
Вот и скажи, думал я, что тряска танца восполняет недостаток физических нагрузок. Ведь день-то работали. Тут же брюзгливо подумал: "Да разве они умеют работать? Вот мы в свое время..." Но это "вот мы" было сигналом старения, и я спохватился.