— Ну, как бритвочка, не беспокоит ваше высокородие?..
И каждый раз Верещагин, наслаждаясь бритьем, отвечал:
— Ничего, бритва в порядке и беспокойствия не причиняет.
Сегодня барин был хмур и на обычный вопрос цирюльника ответил, тяжело вздохнув всей грудью:
— Поострей твоей бритвы отношения с сыном Васькой, и беспокойству не предвидится конца…
— Уладится, ваше высокородие.
— Нет, не уладится. Упряма наша верещагинская порода. Черт с ним! Уступлю. Ему жить. А мои дни к закату идут — не к Петрову дню, а к Покрову приближаются…
В царский приезд
Пастушонок Петька сидит на камне, свесив босые ноги. Темно-синие портки засучены выше колен, домотканая рубаха с расстегнутым воротом подпоясана веревочкой. На плече у Петьки кнут. На груди к загоревшему потному телу прильнул медный крестик на гайтане. Петька сидит надувшись, не дышит, не мигает, не шевелится. Рядом с ним на кочке, примяв траву, удобно расположился Вася Верещагин. У него на коленях дощечка, на дощечке бумага. Вася рисует Петьку в профиль. Тут же, возле юного художника, толпится полукругом несколько подростков. Наблюдают, как из-под Васина карандаша вырисовывается всамделишный Петька — курносый, с кудлатой головой и даже с каплями пота на лоснящемся лбу.
— Здорово выходит!
— Как живой!
— Одно худо, — подмечают ребята, — для Петькиных ног места на бумаге не хватило.
— Ну стоит ли такие грязные лапищи рисовать? Царей и то иногда только до пупа рисуют, — отвечает Вася на замечание. И, сняв с дощечки рисунок, подает пастушонку:
— Вот тебе от меня на память. Ребята завидуют Петьке:
— За что это ему?
— Хорошо коров пасет, звонко песни поет, — говорит Вася.
Ребята всей гурьбой рассматривают рисунок, а Вася любуется на Шексну. По ней плывет раскрашенная купеческая баржа-беляна. Плывет она против течения медленно и не сама собой: тащат баржу двести бурлаков, тяжело шагающих по берегу густой толпой. Слышится бурлацкая песня — «Дубинушка».
«Нелегко им, — думает Вася, глядя на бурлаков, — до Питера не близко».
Бурлаки подходят. Толстые канаты натянуты туго. Лямки, как хомуты, — у кого в обхват поперек груди, у кого перекинуты наискось через плечо. Идут бурлаки, упираясь босыми ногами в сыпучий, разогретый солнцем песок, идут, склонив головы, и тихим голосом поют, словно стонут. На их изможденных лицах ни улыбок, ни радости. Одежда — рвань, а некоторые без рубах, полуголые.
— Вот, ребята, кого бы нарисовать! — говорит Вася. — Но их за полчаса карандашом не набросаешь. Тут много понадобится времени, да и без умения ничего не сделаешь. Еще поучусь, за границей побываю, посмотрю побольше на белый свет и буду художником. Эх, знали бы вы, какие есть хорошие картины в Питере!..
И, забыв о бурлаках, о барже-беляне, зная, что сегодня, в воскресный день, их не заставят работать, ребята толпятся вокруг Васи, упрашивают его рассказать о Питере: что он там видел, чему его там учат, выучился ли он и дослужился ли до полковника или генерала. Вася садится на траву и долго рассказывает о том, что трудно учиться английскому языку, как опостылели ему алгебра, геометрия, танцы и военное учение, строгость, надзор и наушничество. Зато как хорошо и как быстро летит время на уроках рисования! Тут он себя чувствует превосходно — забывает о назойливых учителях, о строгих порядках в училище. Рисование — это главное. Вася увлекается своим рассказом и забывает о слушателях.
— Незанятная твоя сказка, — говорит пастушонок Петька, — у нас охотник Степан куда лучше рассказывает про чертей и леших. — Щелкнув кнутом, Петька уходит на дальний луг к коровьему стаду. Шагает Петька не по-мальчишески крупно, медленно и, не оборачиваясь на ребят, залихватски, нарочито грубым голосом поет:
У меня, у молодца,
Нет ни мамки, ни отца.
Я родился от снохи
И порядился в пастухи!..
Присвистнув и снова лихо щелкнув кнутом, Петька запел, как большой:
Мы с сударушкой-подружкой
Молочко любили пить.
Где же нам с тобой, сударушка,
Сметаны накопить!..
Для ребят Петькины песни — не диковина. Вася слушает его и улыбается. Потом он задумывается над тем, как живут в Пертовке ребята — дети крепостных мужиков, как, должно быть, они с малых лет ненавидят своего барина и всё его отродье. «А ведь и в самом деле, неинтересно ребятам знать о моем учении, — догадывается он. — О чем бы им рассказать? О Питере? Они слыхали от своих отцов и дедов. Многие шекснинские да череповецкие мужики-бурлаки бывали в столице. Ребят рассказами о Питере не удивишь».
— Так, так, Вася… — прерывая его задумчивость, говорит один из парнишек, — значит, барином ты не собираешься быть? Рисовальщиком хочешь стать? Легкое дело, это не то что нам за соху держаться, и, поди-ка, выгодное?
— А для чего ему выгодное? — вмешивается в разговор сынок верещагинского садовника Ильи. — Да им всем братьям за всю жизнь не прожить отцовских земель, лесов и всяких пожитков!
— Проживем, — протяжно отвечает Вася. — Смотря как жить, прогореть нетрудно.
Пока Вася разговаривал с ребятами, баржа скрылась за поворотом Шексны. На песчаном побережье остался лишь след бурлацкий, да из-за поворота слышалось протяжное и унылое:
Эй, ухнем!
Сама пойдет,
Сама пойдет,
Эй, ухнем!..
Ни раскрашенная баржа, ни две сотни усталых и оборванных бурлаков, тянувших ее, не произвели на пертовских ребят такого необыкновенного впечатления, как Васин дядя, отставной полковник Алексей Верещагин, проезжавший из села Любцы в Пертовку. Дядя Алеша сидел в пролетке один, без кучера; сдержав вожжами гнедого жеребца, остановился и подозвал к себе племянника. Одет Алексей Верещагин был в парадную военную форму — мундир с эполетами; на груди крестов и медалей — не скоро сосчитаешь. В такой форме, без фуражки люди видели его только раз в году — во время пасхальной обедни. А тут — в обычное воскресенье… Что бы это значило?..
Алексей Верещагин, несмотря на возраст, ловко спрыгнул с пролетки, поздоровался с Васей и, поцеловав его в лоб, спросил:
— Отец дома?
— Дома. К нему сегодня исправник в гости приехал.
— Как раз кстати. Исправник знает, когда надо приехать. Наверно, мужиков пугнуть собирается.
— А зачем? — тревожно спросил Вася.
— Ничего ты, племянник, не знаешь. Ничего! Садись со мной в пролетку и марш к отцу!.. Очень важное дело.
— Какое же дело?
— Завтра из Рыбинска в Череповец и дальше, по Мариинской системе, едет на пароходе сам император. В Любцах у меня он сделает остановку. Не успел Вася сесть с дядей в пролетку, как все ребята, словно стая испуганных воробьев, вспорхнули с места и вперегонку, сверкая пятками, понеслись в Пертовку. А там в поместье Верещагиных уже шла подготовка к приезду царя. Около амбара толпились кучера, садовники, горничные, ткачи и портные, кузнецы, лакеи и повара, одним словом — вся верещагинская дворня. На рундуке у распахнутых ворот амбара помещичий эконом с безменом в руках развешивал и раздавал дворовым людям провизию — «месячину» — за два месяца вперед. Мешки с мукой, горохом, чаны с квашеной капустой, с пареной брусникой и солеными рыжиками, лукошки и лубочные короба с овсяной крупой и солью — всё было вынесено из помещения на улицу для раздачи крепостным. Дворня переглядывалась, шепталась. Все понимали, что барин распорядился выдать им провизию, испугавшись неожиданного приезда царя. А вдруг он заглянет в усадьбу и спросит барина: «Скажи-ка, голубчик, как поживают у тебя мужички да служивые люди?» — а у нашего барина полный порядочек: до самого Покрова всем харч роздал!.. Не подкопаешься!..
Алексей Верещагин совещался со своим братом и исправником недолго, выпил с ними крепкой малиновой настойки и посоветовал всех мужиков вырядить по-праздничному и отправить рано утром в Любцы на молебен по случаю проезда царя. Пошумел Алексей, побряцал крестами и медалями и уехал наводить порядок в своих хоромах. Между тем Васин отец и череповецкий исправник собрали мужиков в Пертовке перед крыльцом барского дома. Краснолицый исправник с аксельбантами, покачиваясь и опираясь на саблю, вышел на крыльцо. За ним встал Васин отец. Первым начал свою речь исправник:
— Мимо нас проезжает государь император. Он посетит село Любцы. Всем вам быть там у церкви. И как царь пойдет с парохода, кричите «ура!» сколько сил ваших хватит. Но вы, мерзавцы и темные люди, не подумайте заикнуться в присутствии его величества о «воле». Не смейте сердить государя и нас. Помните, что царь приедет и уедет, а я и барии ваш останемся. И пеняйте тогда на себя, если кто-нибудь из вас, паршивцев, проронит одно только слово «воля». Поняли?..
Мужики молчали.
Вася Верещагин сидел на лестнице и смотрел снизу вверх то на исправника, то на отца, возбужденного вином и взволнованного предстоящей встречей. А когда заговорил отец, Вася стыдливо опустил голову и лишь иногда украдкой посматривал на мужиков, подмечая, какое впечатление производят на них слова отца.
— Главное вам, мужички мои, уже объявил господин исправник. Запомните его слова! — тоном приказа сказал помещик и на минуту замолк. Толпа слегка зашевелилась.
— А воля всё ж таки будет… — нерешительно проронил кто-то в тишине.
— Воля?! — рявкнул Верещагин и шагнул вперед. — Вот она где, ваша воля! — и показал сжатый кулак, украшенный двумя золотыми кольцами. — Староста! Запиши фамилию, кто это сказал… — и, вернувшись на место, продолжил свою речь: — Я буду краснеть и бледнеть, если государь император взглянет проездом на мои поля. Земля моя вами истощена, не унавожена, родит плохо. Урожай ржи и пшеницы хилый. Разве так прежде работали на помещика? Вы мою землю не пашете, а только вроде бы для виду слегка ковыряете. Лодыри вы, да еще воли хотите. Мой лес вы безнаказанно губите. Кто вам позволил лыко драть?.. — Помещик поперхнулся, закашлялся и достал из кармана сюртука большой вышитый платок. И опять чей-то голос, более смелый, чем прежний, перебил его: