Идти было легко: дороги содержались исправно, часто попадались постоялые дворы, а кое-где и больницы для путников. Язык хинду оказался близок к персидскому, и Афанасий быстро им овладел; он уже мог вести довольно сложные разговоры с местными жителями. Он запомнил много мудрых изречений, услышал много древних преданий. И глубокое уважение к этому мудрому, памятливому, мыслящему, благородному народу все более овладевало его душой.
Глава VIВ ГОРОДЕ БИДАРЕ
Намеченный путь близился к концу; вдали на розовом вечереющем небе обозначились темные стены и башни — это виднелся Бидар, большой древний город, столица южноиндийского государства Декан. В Бидаре положил себе Афанасий сделать остановку; здесь, по слухам, многолюдны базары, богаты купцы — можно будет поразузнать про товары, про цены: авось и удастся что-нибудь закупить. Пора уж, пора бы делом заняться! Деньги на исходе, а пропитание в дороге недешево стоит. «Один я человек, — записал Афанасий в своей тетрадке, — но в день на еду идет по два с половиной алтына. Да еще ни вина, ни меду не пробовал… Жить в Индостане — значит израсходовать все, что имеешь». Ваську прокормить — тоже расход оказался немалый. «Разоритель ты мой! — ворчал Афанасий, похлопывая коня по крутой шее. — Год кормлю тебя, шестьдесят восемь футунов на тебя издержал… А продавать неохота. Настоящей цены не дают, задешево не уступлю». Конь пофыркивал, чуя, что близок отдых.
— Где бы, и в самом деле, передохнуть? — Афанасий оглянулся. Незаметно для себя они с Васькой вступили в предместье Бидара. Высокие многоярусные дворцы и башни — крыша колоколом — отодвинулись далеко вперед, туда, где догорал красный закат. А вблизи, кругом, обагренные вечерней зарей, стояли врассыпную только бедные хижины, такие же невзрачные, как в индийских деревнях: низенькие строения со стенами, ровно обмазанными глиной, со светлыми плоскими крышами. Первоначально Афанасий думал, что лачуги эти крыты соломой, как родные русские избы; теперь он знал, что эти светлые кровли сделаны из волокон пальмового листа, уложенных ровными связками. Кровля выступала далеко над стенами дома и краями опиралась на ровные точеные столбики так, что каждое строение было окружено галерейкой, вроде открытых сеней. Между хижинами виднелись колодцы с высоким шестом — ни дать ни взять наши волжские «журавли»! — но вскоре Афанасий разглядел, что к индийским колодцам были подведены длинные деревянные желобы; туда опрокидывались поднятые ведра, и по ним колодезная вода бежала прямо в сады. «Ох, мудрый народ! Ох, народ работящий!» — улыбнулся было Афанасий, и тут же улыбка угасла: вытянувшись вдоль по краю желоба и опустив в желоб маленькую головку, спокойно пила свежую воду огромная — длиною в сажень — блестящая и черная змея. Не успел путник опомниться, как снова увидел змею, еще длиннее первой. Такая же черная и блестящая, она свешивалась над самым колодцем, обвив хвост вокруг подъемного шеста, а ее маленькая плоская головка качалась в воздухе и с бешеной быстротой то показывала, то прятала длинный и темный раздвоенный язык. «Ну, что это! Ну, это уж совсем ни к чему!» — озадаченно бормотал путник и, крепко ухватив коня за повод, настойчиво тянул его в малолюдный темный переулок. Они быстро прошли сотню-другую шагов, и почти под ногами лошади промелькнула третья, такая же огромная змея; она неторопливо ползла через дорогу, ничуть не пугаясь при виде человека.
— Змеи ходят по улицам! А длина две сажени… — повторял Афанасий негодующе. Он все не мог успокоиться, все вздрагивал, когда длинные тени, едва различимые в темноте наступившей ночи, с тихим шелестом скользили из-под самых его ног, стремясь к середине улицы… Но вот появились новые тени; они возникали из темной глубины сада и мелькали высоко над головой; обликом своим они смутно напоминали детей, но это не могли быть дети: слишком легко и неутомимо они перебирались с ветки на ветку, с дерева на дерево; иногда ловкий прыжок, подобный полету, переносил их на другую сторону улицы — и там, схватившись руками за высокую ветку, они долго качались и играли, и негромко повизгивали, словно смеясь нелюдским смехом.
Вот одна темная тень, ростом и видом как тощенький трехлетний ребенок, мягко спрыгнула с дерева, побежала вдоль сада, мимо дома, юркнула за угол; вот раздался оглушительный птичий крик; должно быть, крупная курица отчаянно закудахтала, заклохтала. Проворная маленькая тень вывернулась из-за угла и в два прыжка очутилась на вершине старого дерева баньян, как сетью опутанного пышными воздушными корнями. Пронзительный курицын голос слышался теперь сверху, с вершины баньяна; вот он смолк, наконец, и только по тому, как белые перья дождем посыпались с высоты, застревая в воздушных корнях, можно было понять, что случилось. «Обезьяны кур ловят!» — молвил Афанасий. А на смену куриным воплям послышался злобный и горестный женский плач. Хозяйка погибшей курицы оплакивала свою потерю.
Афанасий прикинул в уме: может, попроситься к ней на ночлег? Женщина причитала и вопила без умолку. «Нет, — решил Афанасий, — сейчас лучше к ней не соваться: она и слушать не станет». Он застегнулся, подтянул потуже пояс, ухватил коня за гриву, промолвил: «Держись, Васюха!» — и вскочил верхом. Васька бодрым шагом двинулся вдоль по темной улице.
— Вишь ты, дело-то как обернулось! — рассуждал вслух Афанасий. — Ни постоялого двора, ни подворья какого… Где же мы ноченьку коротать будем? Эх ты, ночка темная, ночь бесприютная… А здесь, поди, и разбойники водятся?.. Куда ж это мы, Вася, с тобой забрели?
Конь шагал и шагал — мимо густых и темных садов, мимо глиняных и низеньких лачужек. Неумолчно трещали цикады. Сладостным запахом ночных цветов обдавали путника темные сады, и этот одуряющий запах становился все явственнее, все крепче. Конь шагал и шагал, а в глиняных домиках ни одного огонька не мелькнуло, никакого голоса не послышалось. Рабочий люд, как видно, спал крепким сном после долгого трудного дня. К земному безмолвию чутко прислушивались огромные чистые звезды.
— Ты гляди, как вызвездило! — сообщал Афанасий безответному Ваське свои непрерывные наблюдения. — А звезды-то, звезды, гляди, не по-нашему взошли. Нет, нет, не по-нашему! Волосыни-то где стоят? А Лось куда глядит? — он указывал на Плеяды и на Большую Медведицу. — Гляди-ка, гляди, — куда он хвост повернул? На восток, вот ведь куда!
— А что же это на востоке забелелось? — продолжал путник свои настойчивые расспросы, как будто не сомневался, что конь способен ответить. — Никак месяц хочет взойти? Ну да. Всходит он, всходит, батюшка. Вот и славно, — ночка-то месячна будет!
Афанасий не ошибся. Через полчаса лунный свет голубым серебром залил дорогу, дома и деревья. Мягкие волны этого волшебного света словно смыли с души всякий страх. Обезьяны и змеи уже не казались опасными. Баньяновые деревья уже не глядели такими пугалами в густой путанице своих воздушных корней. А маленькие глиняные домишки с открытыми галерейками и плоскими крышами были загадочны и безмолвны, как в сказке.
Глава VIIЛУННОЙ НОЧЬЮ
В тишине лунной ночи, под мерный топот Васькиных копыт, Афанасий не то забылся, не то задремал в седле. Ему уже не на шутку мерещилось, что все кругом глядит не по-настоящему, а по-сказочному: что и месяц-то вылит из чистого серебра, что и домики заколдованы, что и сам-то он, Афанасий Никитин, не своей волей попал за три моря, на самый край света, — и что совершает он, как во сне или в сказке, какой-то немыслимый подвиг, исполняет чье-то немилосердное повеление — и нельзя ему, Афанасию, от этого подвига уклониться, и должен он, хоть душа вон, повеление это исполнить. Так ему примечталось или привиделось, — а Васька все шагал мерным шагом, а сонный всадник все не выпускал поводьев, все держался на широкой конской спине.
Пробуждение было так внезапно, что он чуть не свалился с коня, но тут же выпрямился, и подобрался, и крепче перехватил поводья. Его разбудил пронзительный крик — звонкий детский голос, полный горя, ужаса и мольбы. Когда крик повторился, Афанасий молча ударил Ваську по шее кулаком, сжал ему брюхо ногами — и поскакал изо всей конской мочи туда, где вопил, куда призывал отчаянный детский голос.
Еще издали он увидел в ярком лунном свете, что посреди улицы катались в пыли, обхватив друг друга руками и ногами, за что-то боролись и что-то один у другого отнимали двое темнокожих детей. Один ребенок, задыхаясь от слез, выкрикивал «Калабинга! Калабинга!» Другой отрывисто и злобно повизгивал. Подъехав к ним вплотную, Афанасий понял свою ошибку: это были не двое детей — это голенькая девочка лет семи отважно боролась с большой обезьяной. Вот обезьяна вырвалась из детских рук и кинулась наутек. Тоненькая девочка пустилась за ней, крича и плача. Но тут же споткнулась, упала и забилась на земле с тем же тщетным и горьким призывом: «Калабинга! Калабинга!»
Обезьяна бежала на трех лапах, четвертую прижав к волосатой груди. Проворная и легкая, она неслась, как ветром подхваченная, но вскарабкаться на дерево не попробовала: вероятно, ей мешало то, что ее правая передняя рука была занята. Как ни быстро мчалась обезьяна, крупная лошадиная рысь оказалась быстрее; Афанасий скоро обогнал беглянку и очутился с нею лицом к лицу. Никакого оружия у него не было, ни дубинки, ни палки; он на скаку сорвал с головы тяжелую валяную шляпу и почти наугад, не целясь, метнул ею в обезьяну. Шляпа ударила зверька по глазам. От испуга или от боли обезьяна громко взвизгнула, бросила свою добычу и прыгнула на ближайшую крышу. Афанасий соскочил с лошади, наклонился над крохотным живым комочком; на земле трепетал измятыми крылышками полузадушенный воробей.
Бережно подобрав оглушенную птичку, Афанасий положил ее в шляпу и вернулся к покинутой девочке. Девочка после борьбы и слез, очевидно, совсем обессилела; поджав ножки, она сидела на траве; в ярком лунном свете ее тоненькое личико с прямыми черными бровями было все залито слезами. Она повторяла горестно, негромко: «Калабинга! Калабинга!»