Есть в Сибири большая река Енисей. Она начинается в самом центре Азии, там, где высокие горы Саяны подпирают небо белыми шапками. Из-под вечных снегов сбегаются там ручейки, стекаются в бурные горные речки. Речки сливаются вместе, и дальше широкой серебряной лентой течет одна большая река — Енисей. А потом тысячи километров, где среди гор, где среди равнин, бежит Енисей на север, к Ледовитому океану, с каждым шагом становясь сильнее и многоводнее.
Я очень люблю Енисей, часто бываю там и, вернувшись, подолгу вспоминаю бурые скалы крутых берегов и белые разливы утренних туманов, тихие плесы и бешеную толчею порогов. Вспоминаю людей, которые трудятся там, грохот стройки на берегах и удивительную тишину тундры. И каждый раз, вернувшись с Енисея, мне хочется рассказать о том, что я видел.
Я не раз прошел Енисей из конца в конец. Но, пожалуй, лучше всего запомнился мне рейс из Красноярска на остров Диксон.
Остров этот лежит далеко за Полярным кругом, в Енисейской губе. Там и летом прохладно, а долгой полярной ночью такие морозы трещат на Диксоне, такие дуют ветры, что с непривычки кажется человеку, что жить там невозможно.
Но живут и там наши люди. Живут, работают и любят свой маленький остров.
Казалось бы, что там делать среди льдов и скал? Но есть и там дела у советских людей — они сторожами стоят у великой морской дороги.
Вдоль северных берегов нашей родины с запада на восток и с востока на запад ледовыми морями каждый год идут караваны кораблей с грузами. Смелые люди ведут эти корабли.
Но как ни отважны эти люди, одним им не справиться со своим трудным делом. Полярным морякам помогают полярные летчики — отыскивают между льдами дороги для кораблей. Помогают им и зимовщики на полярных станциях. Днем и ночью следят они за погодой, предупреждают капитанов кораблей, откуда ждать бури, когда ударят морозы, когда падет туман…
Если в борьбе со льдами истратит корабль топливо, повредит винт или руль, нужно помочь такому кораблю. И всегда нужно знать: где какой караван идет, все ли там благополучно, все ли здоровы, не нужна ли помощь?
Вот для этого и живут наши люди на полярных станциях. Таких станций немало на Северном Морском пути. Но самая большая станция устроена в порту Диксон.
Там, на Диксоне, есть радиостанции, которые в любое время могут говорить с любым кораблем, с любым городом мира. Там есть маяки, которые показывают верный путь кораблям и самолетам. Есть там и больницы, и склады, и мастерские… Есть там и школы, и ясли, и детские садики… Все полярники знают Диксон и недаром зовут его «столицей Арктики».
В былые годы нелегко было жить в этой «столице», нелегко было и добраться туда. А сейчас обычные пассажирские теплоходы ходят из Красноярска на Диксон. Бери билет и поезжай, если хочешь.
Пришлось и мне побывать в тех местах. Много интересного повидал я в этом рейсе, а вернувшись, написал о том, что пришлось увидеть.
Капитанская привычка
Нас, пассажиров на Диксон, набралось на теплоходе «Чкалов» больше двухсот человек. Кто возвращался из отпуска, кто впервые ехал туда на работу, кто в гости к родным, а кто, вроде меня, просто так: отдохнуть, съездить на Север, посмотреть, как там люди живут.
В Красноярске, откуда начинался наш рейс, мы запаслись путеводителями и, пока наш теплоход стоял у причала, все отмечали, где что снять, где побывать, что посмотреть.
Я тоже сидел у себя в каюте и помечал в книжечке, где сойти на берег, где что повидать, а что можно и пропустить. Вдруг через щелочку в деревянной шторке заглянул в каюту солнечный лучик и выманил меня на палубу. Я вышел, зажмурился от нестерпимого блеска реки, и почему-то мне стало не по себе. Столько удивительного кругом! Куда ни посмотришь — чудеса, а я забрался в каюту и ставлю галочки в книжке: это интересно, это неинтересно… А вдруг самого-то интересного в книжке нет? Тогда как быть?
Вот написано в путеводителе, что непременно нужно посмотреть «Столбы». Это около Красноярска, скалы такие, очень красивые. Там есть скала «Дед». Говорят, она похожа на старика. И будто бы этого «Деда» просто нельзя не повидать.
Собрался и я ехать на «Столбы». А тут передумал. Ну, увижу я каменного деда, рукой до него дотронусь и в книжечке помечу: «Видел». А дальше что? Каменный дед не одну тысячу лет здесь стоит и молчит. И еще столько же простоит и слова не скажет.
А вон живой старик вышел на палубу, сел на солнышко, смотрит на Енисей. С этим и поговорить можно.
Старик, видимо, здешний, речник. Капитанская форма на нем. А сам длинный, стройный не по летам. Глаза у него зоркие, а кожа на лице выдублена ветрами и солнцем. Уж он-то все здесь, наверное, видел не раз и знает, на что обратить внимание.
Он смотрел влево, в сторону порта. Там, на рейде, на самой середине реки, возле низкого песчаного островка стояли на якорях груженые баржи. На них какие-то бочки лежали, ящики, паровые котлы… А на одной — чуть ли не целый поезд — вагонов десять. Только не в затылок, как на железной дороге, а бок к боку, во фронт. И тут же на правом фланге, как командир, стоял новенький, блестящий локомотив.
Я извинился и спросил:
— Куда же это поезд везут, не знаете? Или привезли?
— Нет, везут, — сказал старик. — В Дудинку повезут…
Я заглянул в книжку: далеко ли Дудинка и что там? А Дудинка, оказывается, на последней страничке. Это за Полярным кругом, за семидесятой параллелью. И там у меня отмечено: «Тундровая растительность… В музее хорошо сохранившаяся часть скелета мамонта, одежда шамана… собачьи и оленьи упряжки…»
И только я хотел расспросить у старика, зачем в тундру, к оленям да к шаманам, везти поезд, на мостик вышел наш капитан Степан Иванович — большой, молодой, румяный, веселый. Он поискал глазами и окликнул негромко:
— Василий Васильевич! Можно вас на минутку?
— Есть, — отозвался старик и по-молодому взбежал по трапу.
Я остался один на палубе. Посмотрел направо: там, точно великаны, брели на ту сторону Енисея «быки» нового, не построенного еще моста. На той стороне — дома, корпуса заводов, трубы… Между ними, как журавли на болоте, похаживали строительные краны, поднимали что-то и бережно опускали. С коромыслами на плечах, гуськом шагали вдаль опоры электропередачи…
— Смо́трите, как город наш растет? — сказал кто-то за моей спиной.
Я обернулся. Оказалось, это наш второй штурман, еще молодой паренек, комсомолец.
— Смотрю, — согласился я. — А вы, случаем, не знаете, что за старик сейчас на мостик пошел?
— Ну, как не знать, — сказал штурман. — Старик замечательный, один из старейших речников Енисея, можно сказать, ветеран здешних мест, капитан Ильинский, Василий Васильевич.
— А на «Чкалове» он что делает?
— И на «Чкалове» капитаном.
— А Степан Иванович?
— И Степан Иванович — капитан, — засмеялся штурман. — У нас, как в книжке, два капитана. Степан Иванович — просто капитан, а Василий Васильевич — капитан-наставник. Непонятно? Ну, я вам так объясню: вот вы с нами идете в рейс… Можно считать, весь наш край увидите. Встретитесь и со строителями, и с шахтерами, и с рыбаками, и с пастухами… И обратите внимание: почти сплошь у нас молодежь. Можно считать, молодежный край. Мы здесь и работаем, мы здесь и хозяева, мы здесь, можно считать, главная сила. А у стариков — у них знания, закалка… Вот и поправляют нас, когда нужно, наставляют на путь, если, бывает, собьемся.
— А не обидно молодым-то? Тому же Степану Ивановичу не обидно?
— Чего же обижаться? Я бы не обиделся, например. Рейс сложный… А у Ильинского опыт. Степан Иванович, можно считать, пешком под стол ходил, а Василий Васильевич уже Нижнюю Тунгуску обратал. Трудная река — пороги, камни, мели… Быстрина сумасшедшая, а он еще в двадцать седьмом году до самой Туры ходил, провел туда баржу «Дудинка»…
— Кстати, — перебил я, — вон те вагоны, говорят, в Дудинку везут?
— Везут. Ну и что?
— А зачем туда поезд?
— Приедете, — улыбнулся штурман, — увидите зачем… Много чего увидите… Простите, я на вахте. — И он, козырнув, заторопился на мостик.
На другой день, с утра, наш теплоход заревел веселым баском, потом еще раз прогудел и еще… Отгудев все гудки, сколько положено при отходе, «Чкалов» еще постоял у пристани, но где-то в глубине корабля — точно сердце билось — самым малым ходом уже работала машина. Степан Иванович, склонившись с высоты мостика, смотрел вниз, на пристань.
Убрали трап. Стальные канаты с петлями на концах упали в воду. Звякнул машинный телеграф на мостике. «Чкалов», набирая ход, отвалил от пристани и широкой дугой пошел на фарватер.
Как будто на огромной карусели понесло нас посредине реки. Закружились в хороводе речной вокзал, дома над рекой, мост, высокие сопки на правом берегу.
Проплыли справа краны грузового порта. В последний раз мелькнула за кормой белая часовенка, забравшаяся на вершину Караульной горы. Над ней, набирая высоту, пошел в дальний путь большой самолет…
Какие-то поселочки показались впереди, какие-то заводы. Они всё реже и реже пробегали вдоль бортов. Все чаще подступала к берегам тайга.
Я много рек прошел на своем веку, и от каждой реки осталось в памяти что-то свое, главное. Так остается в памяти лицо человека.
А тут показалось мне, что Енисей свое лицо прячет. То прикинется Волгой с широкими поймами, поросшими тальником, с золотыми пляжами, то обернется Амуром с мохнатыми сопками по берегам, то, вроде Белой, высокими скалами отгородится от всего мира.
До позднего вечера я так и не понял: какой же он, Енисей?
Стало прохладно. Туман поднялся над водой. Пассажиры один за другим разбрелись по каютам. Собрался и я на покой и, когда взялся уже за ручку двери, увидел Василия Васильевича. Он стоял, облокотившись на поручень, и всматривался в темноту.
— Спокойной ночи, — сказал я негромко.
— Спокойной ночи, — откликнулся он, — давно пора.
— А вы?
— А я все смотрю, не нарадуюсь. Я-то помню, какая тут глушь была. А сейчас какое движение, видите? — И он показал на судовые огни, тут и там светившиеся на темном просторе реки.
А утром мы поближе познакомились с капитаном Ильинским. Вот как это было.
Наш теплоход шел полным ходом. Теперь не только поселки, отдельные домики и те стали в диковинку. Они все реже и реже проплывали вдоль бортов, потом их совсем не стало.
Зелеными стенами стояла тайга по берегам. Зелеными пятнами распластались поросшие тальником острова, поймы зеленым ковром стелились у ног зеленых сопок… И оттого, что столько зеленого было вокруг, вода тоже казалась зеленой.
Потом как-то вдруг, словно тучи набежали, выросли по берегам мрачные коричневые скалы — «щеки». Сошлись, с двух сторон обступили могучую реку, и Енисей заторопился, словно поскорее решил пробежать это невеселое место.
Так узко стало впереди, что двум кораблям уже и не разойтись. И даже немножко страшно показалось: войдем так, с полного хода, а вдруг оттуда, снизу, караван? Что тогда? Ведь течение там сумасшедшее…
Но тут слева на берегу показалась сигнальная мачта. На ней две фигуры висели, качаясь и поворачиваясь на ветру. Сверху — красный конус, под ним — черный цилиндр. Это значило, что путь нам закрыт и нужно ждать.
Теплоход заревел протяжным гудком и, пока еще было место, пошел на разворот. А эхо не повторило гудка, а подхватило его и стало швырять с берега на берег, и он долго еще метался между скалами, почти не утихая, как звук органной трубы.
Должно быть, на этот звук и вышел Василий Васильевич. Вышел, глянул кругом, прошел на корму и вскинул бинокль.
Впереди, как муравьи возле непомерно тяжелой ноши, суетились вокруг огромной, с верхом груженной баржи три крохотных катерочка. Перекликаясь тоненькими голосками, они так и этак подступались к барже. Иногда казалось, что не справиться им, что вот сейчас развернет баржу боком, бросит поперек реки и заклинит, запрет эту узость. Но катерки одолели все же и течение и ветер, поставили баржу как нужно, потом два катерка встали под бортами у баржи, точно под руки взяли ее, а один уперся в корму, и все втроем, весело посвистывая, дружно вывели тяжелое судно из узости.
Мне показалось, что как-то по-особенному бьет вода из-под кормы одного из этих храбрых катерков. Я спросил Василия Васильевича, отчего это так.
— Так ведь это же водомет, — сказал он. — У него ни винта, ни плиц — все равно как реактивный самолет. А тянет хорошо. По мелям лазать — лучше нет судна. И хороший ход развивает.
— А откуда же здесь такие катерки? — спросил я.
— Как — откуда? Наши, красноярские. Здесь придуманы, здесь и построены. А сейчас они по всему Союзу работают, по всем рекам.
Вот с этого и началась наша беседа, только пошла она не по тому фарватеру, в который я думал ее направить. Мне хотелось, как очевидца, допросить Василия Васильевича о прошлом. Все-таки семьдесят с лишним лет человеку. На реке с незапамятных, можно сказать, времен. Амундсена и Нансена знал лично, встречал и провожал их здесь, на Енисее… Есть что вспомнить…
А он все вперед забегал, все больше о том говорил, что здесь будет завтра, через пять лет, через пятьдесят. И говорил-то так, будто ему своими руками строить весь каскад гидростанций на Енисее. Будто ему самому ставить домны; на час сойдет на берег, возьмет электропилу и пойдет валить лес в тайге.
Потом всю дорогу обгоняли мы караваны, проплывали мимо встречных. И если доводилось нам с Василием Васильевичем оказаться рядом, он каждый раз непременно говорил:
— Легковую машину везут. Чуете? Вон зеленая под брезентом. А баржа-то вниз идет, за Полярный круг. Это понимать нужно. Там на моей памяти тундра была непроходимая. А еще десяток лет пройдет — по всему берегу проложим автомагистраль. Вот тогда и приезжайте…
Или так:
— Посмотрите: баржонка с виду невзрачная и груз невзрачный, а ему цены нет — графит! Сейчас вывозить его трудно. Ну, да научимся лет через пяток. Тогда развернем разработки.
Или так еще:
— Видите белую баржу? Это — горе наше, бензинка. Приходится жидкое топливо к нам завозить. Ну, да помяните мое слово, найдут и у нас свою нефть. Край-то ведь еще и не исхожен как следует. Быть этого не может, чтобы в таком краю да нефти не нашли…
Вот так он все время о том говорил, что будет. А я все тянул его в прошлое, к тому, что было. И наконец не выдержал Василий Васильевич.
— Ну было, — сказал он почти сердито. — Мало ли что было. Дело прошлое. А коли вам интересно, я так скажу: при мне за всю навигацию по Енисею меньше грузов перевозили, чем теперь перевозят за сутки. Понятно вам? Вот что было. Так чего же об этом вспоминать?
Он помолчал, улыбнулся и сказал поласковее:
— Вы уж не обижайтесь. Я больше полвека все вперед смотрю. Наше дело такое, капитанская привычка.
Тут по левому борту из-за поворота реки показался встречный буксир с «возом» за кормой.
Василий Васильевич вскинул бинокль, пробежал взглядом по баржам и сказал совсем уже мирно:
— Бывает, конечно, если так-то с возом идешь, другой раз и оглянешься… не без того. Ну, да мы-то, слава богу, «корпусом» идем, без воза…
Пегий
Ночью, часа в два, ко мне в каюту постучал первый штурман.
— Хотите на берег? Сейчас пойдет шлюпка за хлебом, — сказал он.
— Конечно, хочу. Сейчас! — крикнул я, оделся и вышел на палубу.
Шлюпка уже качалась под бортом. Я спустился по трапу, потом и штурман пришел.
— Поехали? — спросил я.
— Сейчас, — сказал штурман, — подождем минутку: тут один пассажир хотел собаку купить.
Скоро и пассажир этот явился. На нем был морской бушлат, морская фуражка, но по тому, как ловко он спрыгнул в шлюпку, и без того можно было узнать в нем моряка.
— Это вы за собакой? — спросил я.
— Я, а что?
— Да ничего…
Мы разговорились. Пока четверо матросов с трудом выгребали против ветра, я узнал, что пассажир этот — рыбак с Диксона, что живет он на берегу, далеко от порта, и зимой, когда стоят льды, только на собаках и добирается до поселка.
— Упряжка у меня добрая, — сказал он, — да вот вожак стар. Хочу сменить. А здесь, говорят, хороши собаки.
Причалили мы неудачно: пришлось прыгать прямо в воду и брести к берегу. А на берегу уже ждали нас чьи-то псы, огромные, мохнатые, с густыми гривами. И морды у них были такие, что мы сразу увидали: эта вот поумнее, эта попроще, эта хитрющая, а эта веселая, но глупая совсем. И немножко боязно стало: вцепится вот такая дурочка, а за ней другие возьмут в клыки. Тут и ног не унесешь. А клыки у них громадные, острые.
Но они, конечно, не тронули нас. Только обнюхали, переглянулись между собой и, решив, должно быть, что мы народ неплохой, оставили в покое.
Матросы вместе со штурманом пошли в пекарню. Я полез на гору — там стоял ненецкий чум, а пассажир этот, даром что ночь, пошел стучать по окнам — спрашивать, не продаст ли кто собаку.
Впрочем, ночь-то была только на часах. А так и светло на небе. Солнце хоть и не высоко стояло, но выше берега и даже грело заметно. А на той стороне Енисея вставала над утесом огромная, круглая луна. И люди в поселке не все спали. Над домиками курились дымки, а на одном крыльце возились ребята.
В чуме тоже не спали. Старый ненец, пристроившись на высоких нартах, чинил оленью сбрую. Тут же, прямо на траве, ребята играли в школу и спорили о чем-то между собой. Я посидел с ними полчаса, поговорил и пошел не спеша к берегу.
А пассажир наш тем временем сторговал себе пса — огромного, черно-пегого красавца с веселой, добродушной мордой. Хозяин-ненец расхваливал собаку, а наш пассажир соглашался и на все похвалы одно отвечал:
— Да я вижу…
Потом мы все втроем пошли к берегу. Пес послушно побежал за нами, неслышно ступая по гальке широкими лапами. На берегу он понял, должно быть, что придется расстаться с прежним хозяином, загрустил и стал боком тереться об ноги ненца.
Тот потрепал его по загривку, и пес заскулил потихоньку. Тогда со всего берега стали сбегаться собаки. Сбежались, легли полукольцом, смотрят на Пегого, повизгивают.
И Пегий тоже потрется, потрется об ноги хозяина, посмотрит на друзей и взвизгнет тихонько.
Наш пассажир запустил руку в шерсть Пегому, почесал ему брюхо, тот глянул на нового хозяина, улыбнулся, но сейчас же опять заскулил.
Тут пришли матросы, принесли пахучий хлеб в мешках. Тогда ненец достал из кармана тонкий ремешок, завязал морду Пегому. А тот не зарычал, не огрызнулся даже. Покорно дал себя обезоружить, только молча, с укором посмотрел в глаза хозяину. И другие собаки тоже молчали, свесив на сторону языки, да иногда грозно лязгали огромными зубищами, отгоняя назойливых комаров.
Пришло время грузиться. Наш пассажир на поводке потянул Пегого за собой. Пес прыгнул в шлюпку, устроился под банкой и даже не посмотрел на берег. Только лапой все тер морду, будто утирал слезы. А на берегу собаки долго еще стояли, смотрели нам вслед и негромко поскуливали.
На теплоходе Пегого привязали на корме. Новый хозяин развязал ему морду, дал кусок сахару. Но Пегий сахар есть не стал. Он свернулся клубочком и спал, наверное, целые сутки, повизгивая и вздрагивая во сне.
А пассажир наш все радовался:
— Знатный будет вожак! Вы смотрите, какая грудь, лапы какие!
На другой день Пегий стал брать рыбу из рук нового хозяина, и когда тот приходил на корму, пес радостно вилял коротким хвостом.
Когда мы пришли на Диксон, наш пассажир вышел с чемоданом в руке и зашагал по деревянному причалу. А Пегий без намордника, без поводка даже бежал рядом, с удивлением глядел на встречные грузовики и грозно рычал на них, отпугивая от нового хозяина.
Нерпа
Нам совсем недалеко осталось до Диксона — полсуток хода, не больше.
С вечера все приготовились. Кто надолго ехал туда — связывали вещи, а кто с тем же теплоходом обратно, те, наоборот, доставали из чемоданов что потеплее, заряжали фотоаппараты. Все приготовились, чтобы как причалим, так сразу на берег, без задержки. И даже распрощаться успели с вечера. За дорогу-то все перезнакомились, а в порту, как придем, в спешке и попрощаться некогда будет.
Ко мне тоже приходила прощаться соседка — черноглазая Кэтино. Она с мамой ехала к папе погостить до осени. Доро́гой я показывал ей фокусы; она мне по-своему пела песенку про то, как мак расцвел в поле. Так и подружились. И, конечно, грустно стало, что утром расстанемся и неизвестно, когда еще встретимся. Я в Москве живу, она в Кутаиси.
По-моему, она даже всплакнула, когда уходила. И мне тоже как-то неуютно стало. Я задернул окна, чтобы свет не мешал, но все равно заснуть не мог и долго еще читал. До поздней ночи.
Вдруг слышу: замолчала машина. Загремела цепь. Значит, отдали якорь. Встали.
Сразу захлопали двери в каютах, защелкали замки. Потом застучали каблуки по коридорам, и пассажиры кто в чем стали выбегать на палубу. Вышел и я. И Кэтино тоже вышла…
Было очень тепло. И когда узнали, что стоим из-за льдов, не хотелось верить этому. Но по радио сообщали: «…севернее острова Сибирякова сплошной лед. Заход Диксон невозможен…»
И вот интересно: давно ли казалось — еще бы денек так прожить. И тепло, и народ хороший кругом.
Привыкли друг к другу, и к теплоходу, и к Енисею… А тут, как узнали, что придется еще, может, день, а может, и всю неделю стоять, всем стало к спеху туда, на Диксон. И все стали ворчать, ходили к капитану, надоедали:
— Долго ли простоим?
Кэтино и та пошла.
— Степан Иванович, — сказала она, — скоро ли пойдем?
А капитан только улыбнулся да развел руками:
— Я бы, Кэтино, хоть сейчас, да сама видишь: лед не пускает.
А мы только и видели: голубое, чистое небо, незаходящее полярное солнце, голые сопки да изглоданные дочерна ветрами домики на берегу.
На третий, кажется, день прогудел гудок, запустили машины — и пошли.
И опять все стали прощаться, и опять грустно сделалось, что расстаемся.
И погода испортилась. Разом нахлынул откуда-то туман, набежали тучи. Ветер порывами налетал сверху и черными пятнами бежал по воде.
Пришлось одеваться потеплее. Но все равно никто не уходил с палубы — всем хотелось увидеть, как ледокол поведет нас сквозь льды.
Но пока что ни ледокола, ни льдов — ничего этого не было. Только черные волны, да белые гребни, да низкие тучи. И вдруг кто-то крикнул:
— Лед!
И все сразу увидели маленькую, метра в два, не больше, льдинку. Ее всю изъело водой, она уже как кружево стала, как сахар, когда его вынешь из чая. Она на глазах разваливалась в воде и скоро совсем пропала. Но тут же кто-то заметил другую льдинку и третью. Потом проплыла льдинка побольше, и скоро столько их стало, что, куда ни глянешь, везде льдины, и льдинки, и целые ледяные поля. Иные совсем свежие, белые как мрамор и как мрамор крепкие, а другие, как та, — желтые, израненные теплом, мягкие, должно быть, как вата. И как будто скульптор потрудился над ними: из той сделал барашка, из той — грибок, из той — зайчишку… А из иной сразу и не угадаешь что…
Мы с Кэтино стояли и разгадывали вместе эти загадки. И она, оказывается, хоть и первый раз была на Севере, но всех здешних зверей знала и в ледяных скульптурах узнавала их без ошибки.
— Мама, вон тюлень, — кричала она, — а вон морж! Видишь, мама, клыки. Ну, как же ты не видишь? А это медведь. Он лапой нос закрыл. Это чтобы нерпа его не увидела. Ну смотри же: он к к нерпе подбирается! А это морской заяц. Видите: ушки у него.
И мы все тоже смотрели и видели вместе с ней и тюленя, и медведя, и морского зайца. И правда, похоже было. Я не удержался, спросил:
— Откуда же ты их, Кэтино, всех знаешь?
— Какой вы смешной! — сказала она, — У меня ведь папа полярник все-таки…
И вдруг среди льдин я увидел настоящую живую нерпу. Высунула морду, смотрит на нас, провожает большими глазами. Ну конечно, нерпа. И только я хотел показать ее Кэтино, она на весь теплоход закричала:
— Мама, мама, смотри, собачка купается!
Нерпа нырнула, и никто, кроме нас с Кэтино, так ее и не видел.
И вдруг, растолкав туман, высокий, как колокольня, встал перед нами огромный черный корабль. Размахивая над головой волшебным зеркальцем локатора, он смело прошел мимо нашего борта, и на высоких, чуть впалых скулах, украшенных тонкими сережками якорей, мы прочитали название корабля: «Индигирка». Корабль заревел могучим гудком…
Пассажиры стали спорить: ледокол это или ледорез, и сколько в нем тонн, и сколько сил…
А Кэтино долго не могла успокоиться.
— Вот ты не веришь, мама, — не унималась она, — а я своими глазами видела: настоящая собачка купалась. Такая красивая…
Где ночь живет
В дальней дороге всегда много нового видит человек и, видя новое, по-новому учится понимать мир. И вот что удивительно: путешествуя вместе, люди видят-то, в общем, одно и то же. Но каждый из того, что увидел, с годами многое позабудет, растеряет, но что-то, самое, наверное, дорогое, на всю жизнь сохранит в памяти.
Как-то раз я путешествовал по Северу. По широкой реке плыли мы на большом теплоходе… Одни любовались скалами, похожими на развалины замков, других радовала стройка на берегах, третьим хотелось насмотреться на здешних жителей — оленьих пастухов и охотников. А один мальчик ехал с нами, совсем маленький; его почему-то интересовало, где кто живет.
Купили осетра на берегу у рыбаков. Все обступили огромную рыбину; удивлялись, какой он жирный, осетр, какой сильный. А Володя — так звали мальчика — протолкался поближе, потрогал колючую кожу осетра, посмотрел на нас серыми глазами и спросил:
— А где он живет?
Ему объяснили. Потом кто-то увидел в небе речного орла. И опять все смотрели, как стройная птица, выглядев рыбу, камнем упала с высоты, зарылась в волну, отряхнулась и тяжело замахала крыльями, унося сверкающую добычу.
Все опять говорили, какой он зоркий и какой ловкий, речной орел, а Володя поднял голову и спросил:
— А где он живет?
Потом видели катер-водомет. Он то задом, то передом сгонял бревна, которые вырвались из большого плота. Вместе с нами смотрел и Володя. А когда все бревна загнали на место и плот починили, Володя спросил про катер:
— А где он живет?
Он и про солнце так спрашивал, и про нашего капитана. И пришлось капитану пригласить Володю в гости к себе в каюту. Володя сидел там чинно на диване, рассматривал картинки на стенах, потрогал пушистое одеяло на кровати, потом поблагодарил капитана и, довольный, пошел на палубу.
Это было уже за Полярным кругом. В то время мы вступили в царство вечного дня, и впервые в тот раз у нас совсем не было ночи. Это для человека, который не бывал на Дальнем Севере, конечно, очень странно: как это совсем нет ночи? И когда заговорили о пропавшей ночи, Володя опять обвел нас глазами и спросил:
— А где ночь живет?
Раньше, бывало, мы как умели отвечали на его вопросы: осетр, мол, в реке живет, орел — в гнезде, солнце — за горой, катер — в затоне… А когда он про ночь спросил, никто ничего ответить не сумел, только все засмеялись.
Володю обидел этот смех. Но потом, когда шли между льдами, мы ему объяснили, где тюлени живут и где белухи, и Володя простил нас. Мы думали, что он совсем забыл про ночь, но она, оказывается, не давала ему покоя.
Так пришли мы на остров Диксон. Тут показали Володе, где живут ездовые собаки и где живут вездеходы. Потом наш теплоход пошел назад, на юг, и опять мы шли по той же реке. А потом настал такой день, когда за сопки спустилось солнце и ночь, настоящая черная ночь завладела миром.
В тот день Володя нас ни о чем не спрашивал. Но утром, когда мы собрались на передней палубе, он пришел, гордо нас осмотрел и сказал:
— А я знаю, где ночь живет!
— Где же, где, Володя? — подхватили со всех сторон.
— В лесу, — сказал он очень серьезно и рукой показал на тайгу, теснившую берега.
Все, конечно, опять засмеялись. Засмеялся и я. А потом, подумав, решил, что смеяться тут нечего.
Мы смотрели по сторонам и все подряд, без разбора, собирали в памяти. А Володя работал, искал. Он и так и этак прикидывал, сравнивал то, что видел, во всем спешил разобраться, все хотел понять.
И по-своему прав был Володя: на той реке летом, как раз там, где кончается лес, начинаются светлые ночи.
Я очень тогда позавидовал этому мальчику. И, может быть, из всех богатств, собранных тогда, дольше всех сохраню в памяти эту хорошую зависть к четырехлетнему малышу.
Олешки
Мы, когда шли на Диксон, и по радио и так, в разговорах, часто слышали: «Олени… олени…» И рога оленьи часто видели. Их там множество валяется на берегах. А вот живых оленей долго не пришлось повидать. Шли-то мы летом, а в это время пастухи отгоняют оленьи стада подальше на север, где поменьше оводов и мошкары. Там олени пасутся на тундровых пастбищах, нагуливают жир, а когда зима наступает, тогда гонят их поближе к югу, где снег не такой глубокий, и сами пастухи, конечно, тоже кочуют вместе со своими стадами.
И мы уже думали, что совсем не увидим их на этот раз. Но однажды наш теплоход пристал к низкому берегу — взять рыбы у рыбаков. И вдруг видим: стоят у воды шесть оленей. Маленькие, не больше ослика ростом. Два безрогие, а у четырех на голове рога вроде сучьев, поросших мохом. Шерсть на оленях висела клочьями; у того бок голый, у того спина. Ножки тоненькие, а глаза огромные, как сливы. Олени стояли рядком, грустно смотрели на наш теплоход и тихонько качали головами.
— Ой, противные какие! — сказал кто-то, и все дружно согласились: некрасивые звери.
И мне тоже в тот раз они совсем не понравились. То ли дело — собаки: ловкие, красивые, веселые. Носятся по берегу, играют, резвятся…
И вдруг вспомнилась мне одна история, в которой участником был я сам…
Это тоже на Севере было, только зимой. Полетели мы с другом по делу на маленьком самолете. Полетели и заблудились в тумане. Час целый плутали, весь бензин сожгли и сели прямо на снег.
Сидим мерзнем. Хорошего ждать не приходится: есть нечего, костер бы развести. А из чего? Кругом снег один, ни деревца, ни кустика.
Вдруг смотрим: едет кто-то. В бинокль поглядели — пара оленей. А за ними узкие сани, а на санях человек с длинной палкой. Подъехал. Шуба на нем из оленьих шкур, и сапоги из оленьих шкур, и рукавицы такие же. На санках мешок из оленьей шкуры. Он достал из мешка оленьего мяса, накормил нас, посадил на санки и повез к себе домой.
А дом у него вроде большой круглой палатки и тоже из шкур. И постели в доме из шкур, и ковры на полу — тоже шкуры. И прямо на шкурах стоят глиняные плошки, и в них, как свечки, теплятся огоньки. Это жир олений горит в плошках, оттого и тепло.
Улеглись мы, закрылись шкурами, заснули. Проснулись, глядим — еще трое пришли, тоже все в шкурах. Это оленьи пастухи оказались. Они тут жили среди снегов, а кругом паслось их стадо — оленей триста, а может, и больше. Их зимой и кормить не нужно: они сами разрывают снег копытами и достают себе пищу. А если волки нападут — становятся в круг и рогами защищаются от волков.
Нас опять угостили горячим мясом, а потом мы рассказали о своей беде.
— Ничего, — сказали пастухи, — небольшая беда. Олешки выручат.
Потом один оделся потеплее — на оленью шубу надел еще шубу, — запряг в сани шестерку самых резвых оленей и укатил по снегу. А на другой день приехал и привез нам бензин.
Мы опять сели на сани и поехали к самолету. А провожать нас со всей тундры съехались оленьи пастухи. Мы все вместе взялись, сгребли снег с крыльев, залили бензин, завели мотор и полетели.
А олешки смотрели нам вслед умными глазами и тихонько качали головами, будто прощались.
Вот так нас олешки выручили. Это давно было, но и сейчас в тундре многих они выручают: и одежду дают человеку, и дом, и пищу, и тепло, и возят по снегу.
Вспомнил я этот случай, рассказал друзьям, и тут многие заспешили в буфет за хлебом и побежали кормить оленей.
Они не испугались людей. Как стояли, так и остались стоять. Жевали вкусный хлеб, моргали большими глазами и качали тихонько головами, будто благодарили за угощение.
А я смотрел и думал: «Вот сейчас некрасивые они, ленивые от жары… А к зиме отдохнут от назойливых оводов, обрастут новой шерстью, опять красавцами станут. А кому доведется — так пронесут по снежной целине, что дух захватит…»
Маки
Диксон встретил нас ветром и льдом. Тут в заливе лед сбился так плотно, что наш теплоход не мог как следует подойти. Его придавило боком к углу причала, и капитан боялся, как бы не проломило борт.
Мы с товарищем успели вскарабкаться на деревянную стенку. За нами еще хотели лезть пассажиры, но тут подбежали матросы и больше никого не пустили. Теплоход отработал машинами и отвалил. А мы так и остались на берегу.
Остались и пожалели. Было очень рано, часов пять утра, и порт еще спал. Спали огромные краны, вздрагивая во сне от холодного ветра. У причала, весь белый от инея, посапывая парком, спал большой пароход. Укутавшись теплым капотом, спал у ворот грузовик-самосвал.
В заливе над ледяной кашей клочьями поднимался пар, ветер подхватывал его и уносил куда-то… Холод был страшный. Может, зимой нам и не так холодно показалось бы. Но до зимы еще далеко было. А мы прямо из жаркого лета приехали сюда. Еще вчера слушали по радио, что в Красноярске тридцать градусов тепла. А тут уши щиплет и лужицы на причале все замерзли. Да еще ветер этот — только что с ног не валит.
И людей, как назло, никого.
Мы постояли, померзли и пошли в поселок. Не пропадать же тут. А в поселке авось кто-нибудь приютит, обогреет. Идем, смотрим по сторонам. Ну и места! Прямо в море срываются ржавые скалы. И в поселке тоже: куда ни глянешь — словно нарочно набросаны бурые глыбы. И дороги пробиты в скалах, и домики приютились на каменных косогорах. А тротуары, точно бесконечные мостики, бегут вдоль улиц, и кажется: перебирают, как сороконожки, сотнями высоких деревянных ног.
А главное — ветер. Налетит, ударит, да так, что скалы дрожат под его ударами. И люди точно вымерли все.
И вдруг видим: навстречу нам девочка лет восьми. В теплом красном платочке, в новых валенках, в нарядной зеленой шубке. Увидела нас, побежала бегом, встала — краснощекая, голубоглазая, белозубая. Стоит, а руки держит за спиной.
Наконец она отдышалась.
— Дяденьки, — спрашивает, — вы с теплохода, со «Чкалова»?
— С «Чкалова», — говорим.
— Ну, вот тогда вам… — говорит эта девочка и сразу выкинула руки из-за спины, и в каждой руке по букетику желтых цветочков.
И как будто сразу теплее стало на диксонской земле: вон там труба дымится, там чистое белье трепещет на ветру. И здесь, значит, живут люди, да еще такие вот краснощекие.
Мы хотели спросить эту девочку, чья она и как ее зовут. А она засмеялась, повернулась и побежала. Мы было за ней, да где там. Разве такую догонишь? Убежала. А букетики так и остались у нас в руках.
Стали мы рассматривать, что за цветы. А цветы интересные: желтые, как лепестки подсолнуха, только нежные, тоненькие, как папиросная бумага. На каждом цветке по четыре лепестка, вроде маленьких сердечек, а в середине зеленая ягодка поменьше рябины. И стебелек тоненький, гибкий, как зеленая веревочка.
Мы пошли дальше и, пока шли, все об этих цветах говорили: где их эта девочка достала, да как они называются, да есть ли где еще такие?
И вдруг видим — тут же на улице, между двух каменных лбов, на голой земле такие же вот цветы. Тут и травы-то нет, а они выросли и расцвели. Зацепились тонкими корешками, желтые головки прижали к холодной земле и ждут: может, ветер утихнет, может, солнце проглянет меж тучами?
И тут как раз на полминуты, может быть, пробилось голубое окно в небе, и ветер стих немножко. И эти цветочки сразу подняли головки навстречу солнцу и гордо так выпрямились: «Мы, дескать, первые здесь».
— Вон, видишь, — сказал мой товарищ, — держатся. А ты говоришь: «Человека сдует…»
Тут опять задул ветер, и солнце спряталось в тучах, и цветочки опять притаились.
А мы пошли к себе на теплоход. Он уже причалил. На теплоходе знающие люди нам сказали, что цветочки эти — здешние подснежники, а называются они «полярные маки».