Повести и рассказы — страница 5 из 6

Повесть

Черные паруса

Бывает так: встретишь человека и пройдешь мимо, а потом вдруг узнаешь о его делах, о подвигах, о приключениях, одним глазком заглянешь в беспокойную его судьбу, и обидно станет, что не рассмотрел, не узнал поближе этого человека.

Вот такой случай вышел как-то и у меня, только не с человеком, а с кораблем.

Было это на Каспии. На грузовом пароходе «Терек» я, как было записано в документах, «следовал» в Астрахань на положении единственного пассажира.

Нет ничего хуже такого положения. На грузовом судне в пути жизнь идет своим чередом, размеренно и строго. Тут каждый на месте, каждый при деле, а пассажир, обреченный на праздность, бродит как неприкаянный по палубам, по коридорам, по каютам, и, хотя всюду встречают его приветливо, все равно, куда бы ни пришел пассажир, кажется ему, что он лишний.

Из Баку мы вышли засветло. Давно проторенная, не раз исхоженная морская дорога не сулила мне ничего нового, и, чтобы не мешать людям, занятым делом, я пораньше улегся спать. Зато и проснулся я рано. Поворочался с боку на бок и, поняв наконец, что сон не вернется, оделся и вышел на палубу.

Солнце еще не вставало, но было уже светло. Над морем стоял полный штиль. Густой туман лежал на воде широкими пятнами, похожими на отары спящих овец. В глубине судна мерно вздыхала машина. По бортам, вздымаясь и падая, шумела, как водопад, поднятая форштевнем вода.

Вдруг где-то слева послышался нарастающий стук двигателя, потом неясным силуэтом обрисовался корпус небольшого суденышка, и, раздирая клочья тумана, вышел прямо на нас одномачтовый баркас старой постройки. В Каспийском море сотнями промышляют такие баркасы, и я без всякого интереса провожал его взглядом.

Не больно нарядный, но исправный и чистый, он торопился куда-то, и за ним, как собака за возом, высунув черный нос из-под рыжей копны дубленых сетей, чуть рыская, бежала на буксире большая лодка.

Упрямо расталкивая сонную воду, суденышко прошло у нас за кормой, раза два лениво качнулось на нашей волне и пошло дальше своей дорогой навстречу утру.

«Комсомолец», — прочел я выцветшую надпись на кормовой доске.

В это самое время легким вздохом пролетел над водой ветерок, туман налился теплым розовым светом, заворочался пышными клубами, море проснулось, и, еще не увидев солнца, мы поняли, что, поднявшись над горизонтом, оно шлет нам свой утренний привет.

Тогда на палубу баркаса вышел стройный парень в полосатой тельняшке. Он осмотрелся кругом, прошел на корму и на коротком флагштоке поднял красный советский флаг.

Я взошел на мостик, а когда обернулся, суденышко уже растаяло в тумане, и только частые вздохи двигателя еще несколько минут напоминали об этой мимолетной встрече.

— За селедкой? — безразлично спросил я, взглядом указав туда, где скрылся баркас.

— За килькой, — подняв седые брови, ответил наш штурман Петр Петрович, писавший что-то на поле ходовой карты. — За килькой… Килька тоже рыба… А между прочим, — добавил он, — славный корабль.

— Корабль? — удивился я.

— А что же вы хотите — корабль. Сейчас-то, конечно, труха трухой. Сами видели — гнилушка с мотором, только что не светится. А я-то помню: и вымпел носил, и пушка на нем стояла.

— Вот как? Значит, старый знакомый?

— Мне тут все знакомо, — сказал Петр Петрович, отложив карандаш. — Я тут каждую чайку по имени-отчеству знаю, а уж посуду-то как не знать?

— Вы здесь тоже, значит, давно?

— Я-то? Да как вам сказать, давно ли? Тут и родился, на Каспии, тут поседел, тут и помирать буду. За всю жизнь два года только и был в отлучке, да и то сказать — не в самовольной. В шестнадцатом году по призыву попал я на флот, на Балтику. В море выйти ни разу там не успел, ну да зато на берегу пошумели… На штурм Зимнего, врать не стану, не ходил, не пришлось… А в Смольном стоял на часах и Ленина видел вот так, как вас. Потом пулеметчиком был на бронепоезде, а в девятнадцатом году, в январе, как направили в Астрахань товарища Кирова, так и мы с ним прибыли.

Тут, конечно, не то, что в Питере, было, совсем другая картина, но тоже жарко пришлось. С Дона шел на нас Деникин, из Сибири — Колчак, а здесь на море хозяйничал английский адмирал Норрис.

Конечно, свои корабли англичане сюда перегнать не сумели, зато Каспийский флот крепко прибрали к рукам. Было тут несколько боевых единиц, да на торговых пароходах поставили пушки, так что сила у них собралась заметная. Море заперли на замок, грозили ударить на Астрахань, и нам без флота пришлось бы туго.

И вот как прибыл Сергей Миронович Киров, так сразу и поставил перед нами задачу: строить флот.

А это легко сказать — строить. Время-то какое было. Тиф… Голод… В церквах и то вповалку лежали больные. Хлеба мы по неделям не видели. Чилим — знаете, водяной орешек? Им теперь в приморских колхозах свиней кое-где кормят, а нам тогда на паек выдавали… А тут еще кулачье зашевелилось. В то время это тоже сила была, и не малая. У них и хлеб, и деньги, и оружие осталось еще с войны. Того и гляди, поднимут мятеж. Так что маузер и гранаты не для украшения у нас на поясах болтались, а были, так сказать, предметами первой необходимости. В общем, голодно жили, трудно и тревожно. А флот все-таки строили. Понимали: без флота Астрахань нам не удержать и Волгу не уберечь.

А строили как? Новый корабль заложить — об этом мы тогда и мечтать не могли. А вот, скажем, баржу-грязнуху поднять — это другое дело. Поднимем, залатаем, поставим пару пушек-трехдюймовок — вот вам и плавучая батарея. На буксирном пароходе обобьем рубку стальным листом — крейсер. Рыбницу вооружим пулеметом — дозорный катер, а то десантное судно, как придется. Пестрая получилась флотилия и небольшая, ну, а все же до сорока вымпелов подняли к открытию навигации. И в бой ходили на своих кораблях и немало побед одержали… В общем, было время… — вздохнул Петр Петрович и замолчал.

Помолчал и я, с новым интересом присматриваясь к штурману. Высокий, чуть сутуловатый, седой как лунь. Несмотря на форменный китель с галунами и на фуражку с «крабом», казался он штатским, домашним, добродушным стариком, и, сколько я ни старался, так и не смог представить его молодым «братишкой» в бушлате, перепоясанным пулеметными лентами, с гранатами и маузером у бедра.

— Да, трудное время, — согласился я и, опасаясь, что рассказ оборвется на этом, спросил будто бы и без особого интереса: — Ну, а этот баркас тоже бывал в боях?

— Этот? Бывал, наверное… Впрочем, точно вам не скажу, но с ним особая вышла история. Он не нашей постройки, не астраханской. Строился он в Баку, и, понятно, не для нас его строили.

Было это в девятнадцатом году. В Баку тогда сидели англичане. Сидели крепко. Зубами вцепились в нашу землю. Да и понятно — лакомый кусочек бакинская нефть. Иным казалось, что осели они тут прочно, навек. Но они-то сами понимали, что сидят, как воры в чужой квартире: вот-вот придет настоящий хозяин. И нервы у них пошаливали.

Нам тогда не сладко жилось, а тем, кто остался в Баку, и того хуже. Канадской муки, шоколаду, рому — этого всего было там вдоволь. Да только не каждый на это зарился. Честному человеку их шоколад вставал поперек горла, и английской контрразведке хватало работы: то заговор откроется, то диверсия.

Англичане ввели там чрезвычайные строгости. Вешали людей без суда, расстреливали. Ну, да ведь правду-то не расстреляешь. И чем больше вешали, тем яснее понимал народ, где она, эта правда, и тем смелее за правду шел.

Но, конечно, нашлись и в Баку такие, что верно служили новым самозванным хозяевам. Был в том числе один хитрый грек, по фамилии Триандифилиди. Я еще знал его, когда он бегал по базару в рваных шлепанцах и торговал рыбой вразнос. Даже весов собственных не нажил — занимал у соседей. А потом, году в пятнадцатом, как-то сразу вдруг раздобрел: поставил ларек, с полгода прошло — купил магазин, вышел в купцы, а потом завел собственный флот и стал промышлять в море. Промышляли-то, конечно, рыбаки, а сам господин Триандифилиди ездил по городу в роскошном лаковом экипаже, на лысине вместо лотка носил модную шляпу, в глазу монокль, а на брюхе золотую цепь с якорьками. После открылось, что англичане к нашей нефти принюхивались давно, и грек, оказывается, еще с царских времен снабжал их разведку не селедкой, а донесениями. И, должно быть, успешно снабжал. Заслуги его не забыли. Сам адмирал Норрис принял грека, и, хотя выход в море был тогда под строгим контролем, его баркасы и рыбницы ходили на промысел, как в мирное время. А рыба в ту пору была в цене, и такие пошли у грека дела, что решил он строить новые посуды.

Вот тогда и спустили на воду этот баркас. Построили его по-хозяйски, прочно. Судно по тем временам получилось красивое, ходкое. Имя дали ему «Тритон», а шкипером грек назначил своего любимчика Николая Бичевина.

Николая я тоже знал с мальчишек. На моих глазах вырос он красавцем моряком. Ростом повыше меня, в плечах — косая сажень, кудри — как манильская пряжа, а глаза голубые с зеленью, как весенний лед. Голову, бывало, поднимет, посмотрит, и такая гордость, такая сила во взгляде — орел!

Рос Николай сиротой. Морскую службу начал он лет с восьми, и, конечно, немало линьков об него пообтрепали — лупили хозяева здорово. Но зато годам к семнадцати море он знал, как другой до седых волос не узнает, и службу знал. В мореходные классы ему ходить не пришлось, но грамотный был паренек, читал много и думать умел. В один и тот же год вступил он в партию и получил диплом шкипера-двухсоттонника.

А с греком свел их нечаянный случай. Как-то с пьяной компанией отправился тот покататься на шлюпке. Как там случилось — про это не знаю, только шлюпка перевернулась, и хоть был тот грек жирный, как хороший кабан, но только гвоздем пошел ко дну.

А Николай оказался тут рядом на рыбнице. Он нырнул прямо с борта, вытащил грека за штаны, и с тех пор Триандифилиди души не чаял в Бичевине. Принял Николая на службу, дал лучшее судно, и такая дружба пошла у них с хозяином, что былые товарищи стали обходить Николая сторонкой. Прошел слушок, что продался Коля Бичевин.

А он и вел себя соответственно: на судне жал пот из команды, на берегу распивал холодное пиво с английскими унтерами, в петлице стал носить английский флажок и у английских властей числился в списке благонадежных русских. В общем, славу сумел заслужить незавидную. И, конечно, нелегко было коммунисту носить такую славу. Умом-то он и сам понимал, что так нужно, ну, а сердцем принять это трудно, и он не раз просил партийный комитет дать ему настоящее дело. Но ему строго-настрого разъяснили, что таких, как он, немного в бакинском подполье, что, как нужно будет, дадут ему дело, а пока что конспирация должна быть полная, и дорогу в комитет приказали забыть.

Нелегкая роль. Но он эту роль, говорят, играл отлично. Иные удивлялись даже: порядочные люди руки не подают парню, былые товарищи плюют ему вслед, а он хоть бы что: с утра в порту, вылизывает своего «Тритона», готовит к выходу в море, а как вечер — оденется почище и в обнимку с томами да с джеками до поздней ночи шатается по кабакам.

И как раз в это время провалилась десятка бакинских подпольщиков. Не скажу точно и врать не хочу, что у них там получилось с англичанами, но только дело обернулось круто. На бакинской земле места им не осталось, и вышло на выбор три дороги: либо на виселицу, либо в глубокое подполье и скучать там без дела до лучших времен, либо морем, к нашим берегам. И, конечно, выбрали они этот путь. Путь нелегкий и небезопасный. Но ребята все, как один, подобрались горячие, молодые, а в то время чего-чего, а смелости у молодежи хватало.

Вот эту операцию и поручили Бичевину.

Дело было срочное. На всю подготовку Николаю дали три дня. Маловато, конечно. Судно-то, впрочем, стояло готовое, хоть сейчас в рейс, только с сетями получилась заминка: их еще только готовили на берегу, а без сетей выходить в море было рискованно, — это и у хозяина, и у англичан могло бы вызвать подозрения.

Но Николай раскинул мозгами и выдвинул свой встречный план, как теперь говорят.

Задача была вывезти этих ребят. А он взялся заодно и бакинский подарок доставить к нам в Астрахань. Свел хозяина с каким-то персидским купчишкой, и тот предложил греку отвезти в Пехлеви бензин в бочках. Груз небольшой и барыш небольшой, но Николай убедил хозяина, и тот согласился: чем так, без дела, стоять у причала да тратиться, лучше хоть немного да заработать — денежки грек любил…

Заодно и с экипажем уладилось дело. На такое судно промысловой команды полагалось в то время человек двенадцать. А на транспортный рейс всего пятерых нужно было найти. Матросов, моториста, механика — этих подобрали в партийном комитете. Нашли и помощника капитана, но, прежде чем его оформлять, пришлось убрать того, что числился на «Тритоне». Но и с этим делом справились без большого труда: помощника угостили в кабачке, затеяли драку и так наломали ему бока, что он накануне отхода и головы не мог поднять.

В общем, все устроилось. «Тритон» получил отход и так же вот утречком, на рассвете, с полным грузом бензина вышел в свой первый рейс в Пехлеви. Так было записано в документах, но, понятно, в Персию Николай не пошел: там ему делать было нечего. Он отошел миль сорок на юг, объяснил команде задачу и тут же в море стал готовить судно к операции.

Команда взялась за кисти. Рубку и борта заляпали охрой пополам с сажей, новенькие паруса расстелили на палубе и прямо из садовой лейки полили черной краской. Словом, постарались и к вечеру так отделали нарядного «Тритона», что его сам грек и тот не узнал бы.

Под вечер запустили двигатель и пошли не спеша обратно с таким расчетом, чтобы к ночи встать под паруса и выйти к Артему. Там прямо в море была назначена встреча, только остров, конечно, не Артемом тогда назывался, а Святым.

Те ребята должны были на гребной шлюпке выйти в море и ждать. Нелегкое это дело — ночью в море искать шлюпку, но с берега брать людей было опасно, и другого выхода, как ни искали, не нашли.

В назначенный час Николай пришел на место, но, сколько ни смотрели и в бинокли и так, шлюпку не нашли.

Ну, понятно, тревожились. Мало ли что могло случиться? Не достали лодку, заблудились, сбились с пути, арестованы. Тут всякое лезет в голову… Но Николай твердо решил держаться до последней крайности, сам не терял надежды и у команды поддерживал веру в успех.

Час за часом «Тритон» ходил, как призрак, крутился на месте. А время шло. После полуночи ветер стал спадать. Николай приказал разогреть мотор, а сам все шагал по палубе. Ну и знаете, как бывает: когда не к спеху, тогда и время идет не спеша. Ночь другой раз как год тянется, а тут не успели оглянуться — и звезды погасли. Стало светать. С каждой минутой опаснее становилось дело, но Николай и не думал отступать. Шлюпки надо было дождаться. Такое время было, что с опасностью считаться не приходилось. В те годы и робкие люди совершали геройские подвиги, а Бичевин железный был человек.

И вот, когда совсем уже рассвело, тут, наконец, и увидели шлюпку. Только шла она не с берега, откуда ждали, а с моря. И за ней сплошной стеной наступал на берег туман.

Получилось-то все очень просто: не рассчитали ребята сгоряча, в темноте проскочили подальше, чем нужно, и всю ночь проплутали в море. А под утро, как назло, накрыл их туман. И чуть не пропали ребята: пока разбирались, куда плыть и как плыть, тут и ночь прошла. Ну, конечно, устали, наволновались и руки намахали так, что еле весла держали. Но тут, как увидели, что ждет их «Тритон», налегли из последних сил. Зря, конечно. Ветерок еще тянул помаленьку, и Николай, как заметил их, сразу взял круто на борт, повернул им навстречу и, пока совершал поворот, увидел такое, что сердце у него упало: из-за острова, огибая мель, шел английский дозорный катер с пулеметом на носу.

Раздумывать было некогда. Николай рванул сигнальный шнурок, горячий двигатель завелся сразу, и «Тритон» пошел, набирая ход. На шлюпку с ходу бросили конец с кошкой на конце, взяли их на буксир и в тот самый момент, когда катер миновал косу, врезались в туман. В море так часто бывает: чуть-чуть не сгубил их всех этот туман, а тут туман же и спас. Ушли.

Ну конечно, радости тут было без меры. Молодежь. О ночных тревогах сразу забыли, поздравляли друг друга. Им казалось, что теперь все страшное позади, и, пожалуй, один Николай понимал, что и дальше придется несладко. Но и он молчал, не хотел портить праздник ребятам. Молчал, а сам гнал полным ходом на север.

Такому баркасу по прямой идти тут часов девяносто. Но Николай выбирал путь подальше от морских дорог. Где полюднее — шел ночью, под парусами, и смотрел, конечно, в оба: чуть дымок — сразу в сторону, подальше от греха, и только на шестые сутки, как стемнело, вышли к Мангышлаку.

Ночь выдалась безлунная, бурная. Это было им на руку. Приглушили мотор, встали под паруса и взяли курс прямо к рейду.

Вот где было самое опасное место. От берега до берега, через все море днем и ночью ходили тут английские корабли, и рассчитывать, что удастся проскочить незаметно, не приходилось, конечно.

Но пока что Николаю везло, и «Тритон», ни с кем не встречаясь, миля за милей приближался к нашим берегам, и с каждой милей ребята крепче верили, что все сойдет хорошо.

Вдруг прямо по курсу взвилась над морем зеленая ракета, и сразу в трех местах, отсвечивая на гребнях волн, зашевелились лучи прожекторов. Не спеша, шаг за шагом, как на ученье, англичане просматривали море, и казалось, вот-вот нашарят, возьмут вперекрест, и тогда, конечно, несдобровать бы «Тритону».

Но Николай и об этом подумал еще на берегу.

Он спокойно, без паники, приказал поднять из трюма две бочки бензина и погрузить на шлюпку. Ее от самого Святого так и вели под кормой, только нос подтянули повыше, чтобы не захлестнуло волной. А тут, конечно, буксир потравили, и шлюпка встала на ровный киль.

Николай для этого случая еще в Баку припас моток бикфордова шнура. Он достал его из каюты и, пока грузили бочки, отмерил кусок минут на пятнадцать горения. Потом, когда люди все поднялись на борт, сам прыгнул в шлюпку, открыл горловины на бочках, сунул в одну конец шнура, другой конец обмотал вокруг гребной банки и запалил. А сам не спеша поднялся на палубу, ножом отхватил буксир и встал к рулю.

Шлюпка закачалась за кормой и сразу пропала в темноте. «Тритон», распустив паруса бабочкой, пошел на прорыв… А прожекторы все шарили по воде. Раза два совсем близко вспыхивали в их лучах пенные гребни волн, и, будь на «Тритоне» белые паруса, не уйти бы ему от глаз английских сигнальщиков. Знаете, как от гребней отсвечивает. А белый парус — и говорить нечего: так бы и нарисовало в отсветах, как на картинке. А черные — другое дело. Черные не заметили, пронесло. И теперь секунды решали дело.

На баркасе все столпились на корме и смотрели назад, в темноту. И, наверное, долгими показались им эти пятнадцать минут. Но как ни долго тянулось время, а все-таки прошло. Вспыхнул за кормой робкий огонек, стал разрастаться вширь, в вышину, а еще минут десять прошло, и уже на полмили кругом, освещая бурное море, заполыхал роскошный факел.

И сейчас же с трех сторон кинулись к нему лучи прожекторов, скрестились, осветили черные клубы дыма и стали медленно сокращаться, точно пламя втягивало их в себя. Три корабля спешили разгадать ночную загадку, которую загадал Николай. А он тем временем под всеми парусами шел прямой дорогой вперед, к заветной цели.

Я в ту ночь был в дозоре, на катере. Мы тоже видели далекое зарево и поспорили еще: чему бы там гореть? Поспорили, да так и не решили.

А под утро, в самую собачью вахту, — тут, знаете, спать смертельно хочется, глаза слипаются, и лезет в голову всякая чертовщина — вижу, идет с моря этакое чудище с черными парусами.

Думал, померещилось. Нет.

Ну, дал для острастки очередь из пулемета. Они обронили паруса, закачались на волне. Я подхожу, гляжу и глазам не верю — Колька Бичевин!

Расцеловались, конечно, поделились новостями. Дал я им пропуск, и разошлись. Они прямо в Кутум — являться к Сергею Мироновичу Кирову. Он как раз над пристанью жил, где теперь Дом пионеров, и штаб его там же помещался. А я для продолжения службы — в дозор.

Ну конечно, к месту пришелся нам этот бакинский подарок. И ребята к месту пришлись. На другой день надели они бескозырки со звездами, взяли в руки винтовки и пошли воевать. Бензин заприходовали — он в то время был для нас дороже хлеба. А баркас тут и стал кораблем: подняли на нем красный советский флаг и вымпел подняли. На баке поставили пушку, зачислили в дивизион и через всю корму написали: «Комсомолец».

В то время слово это было тут еще в новинку. Но уже тогда знали мы о геройских делах молодых коммунистов, вот таких же, как наш Коля Бичевин.

А сам Николай с месяц еще плавал командиром на «Комсомольце», а потом получил повышение — комиссаром на эсминец. На нем и погиб. В разведке нарвались на англичан, приняли бой, и снарядом снесло ему голову. А жаль, большой бы вырос человек…

Петр Петрович глянул на часы и на полуслове оборвал рассказ. Вахта подходила к концу, а он еще не успел сделать запись в журнале.

Я не стал мешать и спустился в каюту. Но какое-то беспокойство снова выгнало меня на палубу, и, глядя на синие волны, на тающие в небе облака, на больших белых птиц, сотнями круживших над морем, я все думал об этой истории.

И тогда же решил я узнать: что же дальше случилось с этим маленьким славным суденышком?

Форс-мажор

Все утро Петр Петрович спал в своей каюте. Другие, к кому бы я ни обращался, только руками разводили.

— Вон вы чего захотели. Да тут их тысячи, этих баркасов, — говорили мне. — Все-то разве упомнишь?

А пароход тем временем шел миля за милей, упрямо перемалывая винтом мутную воду, и к тому времени, когда старший помощник снова заступил на вахту, мы уже миновали двенадцатифутовый рейд. Выбирая дорогу между буйками и вехами, «Терек» шел по рыбному Каспию, узким судоходным каналом приближаясь к Бахтемиру.

Кругом, сколько хватает глаз, маячили в море цветные флажки плавных сетей, торчали из воды голые частоколы ставных неводов. Повсюду, куда ни посмотришь, шли баркасы и сейнеры, прорези, полные рыбой, реюшки с огненно-оранжевыми дублеными парусами, моторные катера и буксирные пароходы. У каждого было здесь свое дело, своя дорога, своя судьба. И, наверное, были тут корабли, о славных делах которых можно было больше услышать и больше рассказать, но меня из всех этих судеб в тот раз волновала одна — судьба корабля, о котором услышал я в это утро.

Я снова поднялся на мостик. Петр Петрович стоял на левом крыле мостика возле машинного телеграфа. Он то и дело оглядывался по сторонам.

Я подошел. Петр Петрович не обернулся даже. Мы постояли так несколько минут. Наконец я не выдержал.

— Петр Петрович, — сказал я, — а после что же было с этим баркасом?

Петр Петрович глянул на меня дальнозоркими глазами, дал тревожный гудок рыбакам, зазевавшимся на фарватере, отмахнул белым флажком встречному буксиру и, осмотревшись по сторонам, проворчал сердито:

— Какие теперь рассказы… Сами видите: покурить некогда…

Так до конца вахты я и не вытянул из него ни слова. А когда наш пароход встал под разгрузку и я, собрав чемоданчик, уже шел по палубе к трапу, Петр Петрович остановил меня, взял за локоть и протянул мне листок бумаги, сложенный вдвое.

— Вот, — сказал он, — тут адресок. Вы зайдите во двор, на втором этаже найдете Бабаева Виктора Захаровича, у него и спросите. Да от меня привет не забудьте. Вот так…

Мы распрощались, а на другой день под вечер я пошел разыскивать Бабаева. Прошел под стенами древнего астраханского кремля, по деревянному мостику пересек шумный Кутум, тесно забитый рыбачьими судами и суденышками, миновал нарядно белый Дом пионеров, тот самый дом, в котором жил и работал Киров.

Наконец отыскав нужный номер, я зашел во дворик и по узенькой лесенке, похожей на пароходный трап, поднялся на галерею, увитую густым виноградником.

Навстречу мне вышла чистенькая седая старушка с книжкой в руках.

— Витечка в Москве, — сказала она сокрушенно, — вчера только уехал, вызвали к начальству. А вы, простите, по какому делу к Виктору Захаровичу?

Трудно было объяснить мое дело, но старушка неожиданно быстро поняла, что мне нужно.

— Ну как же, знаю, — перебила она, — только тут мне вам трудно помочь… Однако постойте…

Следом за хозяйкой я прошел в большую прохладную комнату. Старушка открыла ставни и, усадив меня в глубокое кресло, принялась рыться в ящиках стола.

— Ведь это как вышло, — приговаривала она, пробегая глазами какие-то бумаги. — Тогда строили тракторный завод в Сталинграде и со всей России набирали туда комсомольцев. Ну, мой Витя и товарищ его Володя в один голос: поедем да поедем… А они в ту весну только закончили мореходное. Володя судоводителем, а Витя механиком, как отец. А тут как раз передавали на стройку кое-какой флот. Вот они и пошли вместе на том баркасе. И команду набрали одних комсомольцев. Да вот стойте-ка, будто оно. Оно и есть — двадцать девятое мая тысяча девятьсот двадцать девятого года. Время-то как летит, — вздохнула старушка и протянула мне плотную пачку исписанных убористым почерком, пожелтевших от времени листков, вырванных из тетради.

Вот оно, это письмо.

29 мая 1929 года

Здравствуй, сестренка!

Ты все просишь писать подробные письма, а мне и открытку опустить было некогда.

Ну, да не было бы счастья, да несчастье помогло. «Комсомолец» стоит в капитальном ремонте, на берегу, а я в больнице. Да спасибо, что так, могло быть хуже.

Как мы шли сюда, ты знаешь. Только я забыл описать один случай, над которым мы много смеялись.

Мы ведь шли без лоцмана. И вот как-то ночью идем, держим на огонек, думали — перевальный знак. Подошли поближе — вроде судно стоит на якоре, и вдруг прямо с ходу влезли в кусты. Конечно, мы бросили якорь, а я заглушил мотор. И когда стихло, слышим: собака лает и как будто корова мычит. А утром, когда рассвело, увидели такую картину: торчит прямо из моря… Конечно, не из моря, а из реки, но это все равно. Тут Волга сейчас разлилась миль на двадцать, только течение тут сумасшедшее, так что никакой разницы и нет, только хуже еще, чем в море.

Так вот, торчит из воды изба. Волны плещут прямо в окна, а на крыше целое стадо: корова, шесть овец и псинка, которая ночью нас облаяла. Кругом вода, берегов не видно, а где встали — макушка ракиты. Это мы на нее и напоролись в темноте.

Оказалось, тут обстановочный пост. Бакенщик со всем семейством и со всем хозяйством, пока половодье, живет на чердаке, а скотина на крыше. Так уж тут заведено…

Мы причалили прямо к хате, выпили свежего молока, расспросили дорогу и пошли дальше.

Ну, теперь про стройку…

Что тут делается — это ни описать, ни рассказать невозможно. Мы встали у бережка, рядом с пассажирской пристанью. Народу тут повсюду, как на Больших Исадах в базарный день. Все с котомками, с узлами, с сундуками. Тут и варят, тут и бреются, тут и стирают. На берегу костры, балаганы, палатки. А когда мы пришли на строительную площадку, тут и вовсе глаза разбежались: бьют сваи, копают канавы, проводят какие-то трубы. Стоят готовые корпуса, а рядом роют котлованы и тут же разбивают цветники. Со всех сторон пыхтят паровые копры, трещат трактора, гудят паровозы. Верблюд в упряжке испугался трактора, сломал оглобли и побежал по газону. Садовник бросил шланг — и за ним. А верблюд, как нарочно, бегает кругом и топчет траву. Володя догадался: поднял шланг и из брандспойта прямо по верблюду…

Одним словом, столпотворение. Все куда-то спешат, всем некогда, и сначала нам показалось, что мы тут лишние.

Но оказалось, что нас тут давно ждут, и нам сразу дали наряд. Мы вернулись на судно и в тот же день начали работать. Первые дни больше буксировали плоты, раза три ходили на левый берег, во Владимировку, брали баскунчакскую соль навалом в трюм, возили рыбу, зерно, один раз ходили вверх по Волге в Дубовку и привезли арбузный мед в бочках. Вот уж вспомнил я мамины коврижки!

Ну, а нам тут не до коврижек. Тут очень плохо с обработкой грузов — не хватает рук. Все люди на стройке.

Мы с Володей обдумали это дело, и наша команда всю погрузку и выгрузку обязалась производить своими силами. Простои у нас уменьшились, но зато нам пришлось туго: день и ночь в работе. Только и отдохнешь, когда в ходу. Спасибо, мой помощник Сеня Лавров — парень старательный. И на двигатель жаловаться не приходится. Он хоть и старенький, по паспорту ему пятнадцать лет, но он почти и не работал. Ведь наш «Комсомолец» участвовал в гражданской войне, а потом, как война кончилась, так и стоял на приколе, на базе флотилии.

Зато уж теперь за все годы пришлось ему поработать. Другой раз по трое суток не остывал мотор. Тут ведь тоже как на войне: все срочно, все скоро, все боевое задание, и скучать по тебе, сестренка, некогда.

Вот так мы и «воевали» до двадцать пятого числа. В тот день, с ночи, опять ходили на левый берег за фуражом. Взяли полный груз прессованного сена в кипах, и, не будь этого сена, не видать бы тебе братика.

А получилось все это так: с утра в тот раз была такая тишина, что мы с Володей ждали шторма. Ну, да ведь нам, морякам, к штормам не привыкать. Мы и на Каспии не раз штормовали, а уж тут на речке как-нибудь не укачаемся… Это мы так думали, а получилось вот как.

Как раз в обед вышли мы из Ахтубы и пошли к нашей пристани. Груз, как всегда, срочный, у нас тут не срочных не бывает. Еще вчера обозные коняги подъели все сено, и начальник транспорта сам нас провожал: «Не подкачайте, мол, комсомольцы, проявите хорошее отношение к лошадям».

Ну мы и гнали полным ходом, на сто десять оборотов, и, конечно, я сам стоял в машине. Следил, чтобы ничего не случилось. Мы же первые взяли комсомольское обязательство работать без аварий и простоев и до того дня держались.

Вдруг слышу, Володя вызывает на палубу. Поднялся.

— Видишь, — говорит Володя и показывает на солнце. А вокруг солнца круги вроде сияния.

— Это что же такое? — спрашиваю я.

— А я у тебя хотел спросить, — отвечает он.

Ну, постояли, посмотрели, и я пошел назад в машину. А еще через полчаса началось. Сначала я услышал, как заплескало за бортом, потом стало заметно покачивать. Я даже обрадовался. Давно нас не качало. Потом Володя дал стоп. Я заглушил мотор и слышу: ветер наверху свистит уже как следует. Потом отдали якорь, а мне сигнал «отбой».

Раз отбой, значит, и отдохнуть можно. Я вышел на палубу подышать. А на реке ад кромешный. Воды не видно совсем, зыбь небольшая, но крутая и все бурлит, как в котле, а пена клочьями летит, стелется, хлещет по бортам, а кое-где закрутит и рюмками поднимается в небо.

Пароходы, баржи, катера, всё, что есть на реке, — все повернулись на якорях и низко кланяются левому берегу. А оттуда, с берега, как туман, стеной идет горячая пыльная мгла. Солнце стало красным, зловещим, а ветер все крепчает. Тут какой-то неуклюжий катерок стоял рядом с нами, так он вдруг сорвался с якоря, повалился на борт, будто присел, и, как на салазках, понесся и выкатился на берег боком, как чурбан.

Мы с Владимиром переглянулись: говорить-то все равно было бесполезно — ничего не слышно, — и я пошел запускать двигатель. Запустил, и сначала отрабатывали малым ходом, потом довели до среднего, потом дали полный, но все равно едва держались. Якорная цепь все время была натянута, но, конечно, машиной мы здорово разгрузили якорь и держались хорошо. А другие, кто вовремя не успел завестись, и особенно несамоходные баржи стали ползти, полезли друг на друга, и такая заварилась каша, что я уже тогда понял, что тут наломают дров.

Справа от нас стояла большая стальная баржа со станками-тяжеловесами. Этих станков тут на стройке ждали целый месяц, из-за них все дело стояло, и в то утро они, наконец, пришли. Канаты на этой барже были надежные; она стояла крепко, пожалуй, и устояла бы, но тут на беляне с лесом лопнул канат, она с ходу навалилась на баржу. Тут, конечно, и у баржи канаты не выдержали.

Сначала один оборвался, потом другой, и обе баржи, сцепившись, двинулись к берегу. Сначала они пошли не спеша, потом начали набирать ход, и ветер постепенно разворачивал их бортом к волне. Несло их прямо к новой эстакаде. А там, справа от эстакады, забиты железные сваи для пирса. Пирс еще не готов, и свай этих не видно в полую воду, но мы-то знали о них, сами раз чуть не распороли днище на этих сваях. И вот мы видим, что баржа скулой ударится в стенку, развернется и кормой сядет на сваи. И конечно, пропорет днище, баржа пойдет ко дну, и тогда разгружать станки придется уже водолазам.

Вот как мы с Володей оценили положение. Переглянулись и поняли друг друга. Я мигом нырнул в машину, взял зубило, молоток и ползком, чтобы ветром не сдуло, пробрался на нос. А там уцепился покрепче, лег на палубу, ногами уперся в борт и стал рубить звено. Зубило ли попалось хорошее или цепь была плохая — не знаю, только она подалась очень быстро, скользнула в клюз, и ветром стало разворачивать «Комсомольца» влево. Я кинулся в машину и тут почувствовал, что мы перешли линию ветра — накренило нас градусов на сорок. Вот тебе и Волга!

Ну, а потом что было, я не видел. Ты же знаешь: что бы ни было, куда бы ни шло судно, мы, механики, всегда идем либо вперед, либо назад. Вот так же и тут: я гнал полным вперед, а как там маневрировал Владимир, не знаю. Но, видимо, маневрировал он наилучшим образом, потому что то, чего я ждал, случилось, и очень скоро: что-то стукнуло в днище, потом крякнули борта, я закрыл подачу, мотор встал, и больше я ничего не помню.

Потом я узнал, что все так и случилось, как мы задумали. Володя как раз вовремя ввел «Комсомольца» между баржей и сваями. Весь удар мы приняли на себя, и «Комсомольцу», бедняжке, здорово досталось: пробило борт в двух местах, и если бы не сено, он скорее всего пошел бы ко дну. И я бы с ним пускал пузыри, потому что в момент удара лопнула стойка и меня оглушило.

Очнулся я минут через сорок. К этому времени шквал промчался, ветер утих так же внезапно, как и начался, и первое, что я услышал, был крик начальника транспорта. Он сгоряча отругал Владимира за то, что мы подмочили сено, а потом стал хвалить за то, что мы спасли эту баржу. Как вообще «Комсомолец» выдержал — это просто чудо. Ведь баржа-то сорок тысяч пудов!

Вот и все, сестренка. Потом меня отвезли в больницу. Рану на голове зашили и через неделю обещают выписать. Маме пока лучше ничего не говори, хотя теперь-то все благополучно. Станки разгрузили, а «Комсомолец» мы непременно восстановим и еще поплаваем на нем.

Вот такие у нас дела.

А у вас что? Пиши почаще обо всем. Маму поцелуй, всем ребятам кланяйся, а в горкоме скажи, что, мол, астраханцы не подкачали.

Жду писем, с комсомольским приветом твой брат Виктор.

Р. S. Сейчас зашел ко мне в палату Володя. Он шлет тебе привет, а главное, он принес важную для нас новость: нашу аварию разбирала аварийная комиссия, и нас оправдали полностью. Авария признана стихийной. У нас в морском деле это называется «Форс-мажор».

Виктор.

— Вот видите, какая история, — сказала старушка, когда я дочитал письмо. — Тогда дочка все это от меня скрыла, и я уже много позже узнала подробности. А шрам у Вити так и остался, хотя под волосами не видно. Вот посмотрите. — И старушка, сняв со стола большую фотографию в рамке, с гордостью протянула мне.

С фотографии глядел на меня мужчина в морском кителе с орденом Ленина на груди. Широкое лицо избороздили морщинки, темные волосы на висках посеребрила ранняя седина. Видно было, что этот человек много пережил, много трудился и много сделал в жизни. И если бы не глаза, веселые, чуть-чуть с хитрецой, с юношеским задором, трудно было бы поверить, что это и есть тот самый Витя, механик с баркаса «Комсомолец».

Наша взяла

Странное дело, неделю назад я не знал, что есть на свете баркас «Комсомолец», а вот теперь, чтобы я ни делал, о чем бы ни думал, мысль об этом суденышке, как гвоздь в башмаке, не давала мне покоя. И чем больше узнавал я о старом баркасе, тем больше хотелось мне узнать о его судьбе.

Но Петр Петрович ушел в рейс. Старушка Бабаева все, что знала, уже рассказала мне, а в порту, куда я пришел в надежде навести справки, долго рылись в каких-то папках, гоняли меня от стола к столу и свели, наконец, с человеком, который, по отзывам сослуживцев, знал на Каспии каждую щепку.

Он выслушал меня, помолчал, подумал.

— Есть такой баркас, — сказал он наконец, — это точно, но только он не нашей приписки, и здесь вы вряд ли что толком узнаете. А впрочем, стойте, — вернул он меня, когда я, распрощавшись, шел к двери. — В ту пору, помнится, часть флота передали колхозам. Так вот, разыскать бы вам Хаметова из «Маяка революции». Не к ним ли попал тогда «Комсомолец». И вроде даже какая-то история вышла там у Хаметова с этим судном. Точно, было что-то…

Так я снова напал на след «Комсомольца». А вот с Хаметовым встретиться оказалось труднее.

В колхозе «Маяк революции», куда я добрался с попутным катером, сказали, что Хаметов с утра выехал на рыбозавод. На рыбозаводе объяснили, что он час назад собрался в город в управление МРС. В управлении главный инженер, замещавший начальника, от души посочувствовал мне:

— Ну как же, только что был у меня Хаметов. В дверях разошлись вы с ним. А теперь, пожалуй, не скоро его поймаете. Новую тонь им дали, так он с ночи хотел побывать там. А утром зайдет туда за ним рыбница, и Хаметов на всю путину выходит в море.

— А где же эта тонь? — спросил я.

— Тонь? Да вот она. — Инженер показал мне безымянную протоку на карте. — Вот тут. Добираться туда нелегко… А впрочем, — он взглянул на часы, — скоро пойдет в Чертомбай наш катер, и, если хотите, я дам команду и вас забросят туда по дороге. Тут крюк небольшой. Только имейте в виду, что там ничего еще нет. Трактор нынче забросили туда, а так ни палаток, ни балагана. Голый берег. И людей никого — один тракторист. Бригада утром прибудет… Ну как, решаетесь, не боитесь, что комары заедят?

Я решился. А час спустя маленький катерок, пыхтя движком, уже пробирался по узким протокам и ерикам, а я стоял в тесной рубке и тщетно пытался представить, каков он собой, что он за человек, этот Хаметов, для встречи с которым предпринял я это плавание, и что там случилось у него с «Комсомольцем».

А катер шел, петляя по бесчисленным рукавам волжской дельты. И время шло. Тени высоких камышей, стоявших, как стража, по берегам, с каждой минутой становились длиннее, и когда, наконец, круто повернув к берегу, катер уткнулся носом в песок, было уже совсем поздно.

Я вышел на берег, отпихнул нос катера, проводил глазами разноцветные огоньки, скрывшиеся за поворотом протоки, и огляделся.

Звезды, большие и яркие, гляделись в зеркало неподвижной воды. В скупом их свете темные камыши казались таинственным, первозданным лесом, полным чудес. Трактор «СТЗ», уставший за день, стоял на берегу, словно допотопное чудовище, заснувшее у водопоя.

Рядом с трактором спал тракторист. Я разбудил его. Он зябко потянулся, расшевелил угасший костер, подбросил туда охапку сухой травы и сел на песок. Сел и я рядом. Мы обменялись десятком слов и замолчали. Стало совсем тихо. Чуть слышно шелестела вода, о чем-то невнятно шептал костер. Изредка всплескивала рыба. Теплый ветерок, едва тянувший с моря, заботливо обволакивал нас плотным пологом пряного дыма, и комары, налетавшие со всех сторон, отступали назад, в темноту.

Вдруг послышались чьи-то шаги. По тому, как хрустел песок, можно было догадаться, что идет человек большой, спокойный, уверенный в своей силе.

— Он, — сказал тракторист, прислушавшись, и обгоревшим обломком весла копнул в костре. — Точно, он!

Встревоженным роем взметнулись искры и пропали в языках жаркого пламени, сразу в нескольких местах пробившего толстую шапку тлеющей травы. Темнота расступилась, и мы увидели человека, широкими шагами идущего к берегу.

Это был плотный мужчина лет сорока, в высоких рыбацких бахилах, в стеганой ватной куртке, в кожаном картузе, сдвинутом на затылок. Его нерусское лицо, изрытое оспой, в неровном свете костра казалось коричневым.

Он взглянул на меня. Искорка удивления на секунду вспыхнула в его узких глазах и сейчас же погасла. Не сказав ни слова, он подошел и встал рядом с нами.

— Это к вам, Александр Командирович, — сказал тракторист и обернулся ко мне. — Вот и дождались. Это и есть наш председатель, товарищ Хаметов.

Мы познакомились.

Хаметов присел на корточки, достал из картуза треугольный листок бумаги, свернул козью ножку в палец толщиной и, затянувшись душистой махоркой, внимательно выслушал меня.

— Ну что же, — сказал он, — рассказать это можно, ночь длинная. С чего только начать? Чтобы понятно вам было… Ну вот так: вы, говорите, к нам в «Маяк» заезжали. Видели наше хозяйство, и клуб наш видели, и школу, и сад? Может, слышали — ловим мы неплохо, в прошлый год рыбы взяли по семьсот два пуда на человека. В этот год думаем больше взять. И возьмем. Почему не возьмем? Рыбы в море хватает, только лови, не зевай, а сила у нас растет. Вот, к примеру: прежде сорок человек урез на неводе тянули, а теперь, — Хаметов показал на тракториста, — один управляется на своем «СТЗ». Улов разгружать — рыбососы есть, рыбу в море искать — самолеты посылаем. Почему же не взять? Прежде руками ловили, теперь головой начинаем ловить.

Ну, а в то время ничего этого не было. Тогда и вовсе горбом ловили, горб-то ломали не для себя.

Ведь тут как: крупных-то хозяев, тех, что миллионами ворочали, их, конечно, сразу Советская власть спихнула.

А кулак, тот держался, долго еще держался. Построит кулак невод, заведет бударку и сосет рыбака, как паук. Знает рыбак, что его сосут, а стряхнуть паука тоже сил не было. Как стряхнешь? Рыбу-то голыми руками не возьмешь. Судно нужно, невод нужно, бочки, соль — все нужно. Бедному рыбаку это все поднять не под силу, а кулак Тит Титыч какой-нибудь тут как тут, да еще и с поклоном:

— Вот тебе, рыбачок, бабайка в руки, вот тебе лямка на шею — гребь да тягай… А улов пополам, по-божецки…

И впрягался рыбак, и греб, и тягал. А что сделаешь? Без снасти рыбак как без рук.

Вот, бывало, выйдет ватага душ в пятьдесят. Возьмут рыбы, допустим, сто пудов. Тит Титыч «по-божецки» свои пятьдесят сольет в байду — и в город, на продажу. А рыбак со своим паем посидит, посидит на тоне да бух весь пуд в котел.

Ну конечно, уха рыбацкая жирная получалась, да ведь одной-то ухой сыт не будешь. К ухе хлеб нужен. А Тит Титыч тут как тут, с поклоном:

— На-ка те, мужичок, хлебушка, бери, не скупись. Платить не спеши, опосля рассчитаемся…

К ночи холод ударит. А Тит Титыч опять:

— Выпил бы, мужичок, чарочку, за мое здоровьечко.

Ну, выпили, обогрелись. Затемно невод посыпали, до свету притонили. Намаялись — легко ли? Стали рыбу делить…

Тит Титыч стоит пальцы загибает:

— Это мне за невод, это за бударку, это по уговору, это по условию, это за хлеб, это за вино… Выходит, рыбак, с тебя еще причитается. Давай-ка не ленись, закидывай. День-то нынче короткий, смотри, не рассчитаешься…

Вот такая была у кулака арифметика.

В революцию, как поднялся народ, рыбак свою арифметику предложил в два действия: отнять и разделить.

И отняли и разделили. Невода, посуды — все забрали у кулаков. Ну, да опять ничего не получилось. Народ в то время был темный. Каждый к себе тянет. И досталось одному весло, другому багор, тому руль, тому уключина. Невода порезали на куски, арканы расплели. Каждый сам себе хозяин, а ловить все равно нечем.

Поглядел кулак на такое дело и давай потихоньку все добро скупать за гроши. А как скупил, так опять голову поднял.

— Без меня, мужички, все равно не справитесь. Давайте по-божецки. Я на вас не в обиде. Вот вам байда, вот вам невод…

Вот тогда — а было это в тридцатом году, весной, — вызвал нас секретарь окружкома партии.

— Вот что, — говорит, — ребята. Все вы рыбаки, все комсомольцы. Песни здорово поете — это я слышал. А работать вы можете?

— А чего же, — говорим, — можем и работать.

— И воевать не боитесь?

— Не боимся…

— Ну, тогда не пойму: чего вы ждете? У вас на шее паук сидит, а вы терпите. Самое время понатужиться да его и стряхнуть. Только тут, ребята, старая арифметика не годится. Отнять и разделить — это сейчас не выйдет. А вы так попробуйте: сложить и умножить. Понятно? Действуйте, а трудно будет — поможем.

Обсудили мы эту беседу и решили сколотить комсомольский колхоз. У кого что было — все сложили вместе. Кто сети кусок принес, кто старую байду пригнал, кто балберу, кто грузило.

Сшили сети, построили неводок-волокушу, взяли тонь, промышляем.

Колхоз свой назвали «Маяк революции», а жили сперва, как цыгане, на берегу: кто под лодкой, кто в шалаше. Бедно жили, а весело.

Старые рыбаки, на нас глядя, посмеивались. Кулаки приглядывались, а мы ловили своей волокушей да ловили. Ловили-то не больно хорошо, сноровки рыбацкой не хватало, ну, да зато старались, силы не жалели — на себя работали, и сила у нас прибывала.

И вот как-то встречает меня секретарь окружкома, а я тогда был бригадиром на неводе.

— Слушай, — говорит, — Хаметов, как воюете? «Маяк»-то ваш еще светит?

— Да пока, — говорю, — не погас.

— И деньжонки есть?

— Маленько скопили…

— Так вот, — говорит, — сходи-ка ты на Кутум да посмотри там моторный баркас. Называется «Комсомолец». Если подойдет, по дешевке можно вам устроить, и деньги не сразу. Я посодействую.

Нас, конечно, сомнение взяло. Ведь тогда не то что теперь было. Сейчас и посуды и снасть — это все не наше. Это нам государство в аренду дает. Только лови.

А в те годы все это приходилось доставать и за все нужно было платить. А моторный баркас — это не бударка, тут какие деньги нужны. Словом, мы тогда о моторном баркасе и мечтать боялись.

Ну, а все-таки посмотреть пошли. Почему не посмотреть? Пришли. Разыскали баркас «Комсомолец». Конечно, баркас так себе: мачта срезана, парусов и в помине нет, корпус побит, залатан — видать, поработал. Послужит, конечно, и еще, и двигатель послужит, но труда много нужно вложить. В общем, кораблик незавидный. Ну, зато цена подходящая. За такую цену и байду не купишь. Для нас-то, конечно, и эти деньги собрать нелегко, но решили так: босые будем бродить, чилим будем грызть, а «Комсомольца» выкупим.

Война с кулаком только-только тогда начиналась, и кто думать умел, тот понимал, что в этой войне такой вот баркас дороже линкора.

Ну и взяли. Механик у нас нашелся, я за шкипера. Вытянулись из Кутума, запустили мотор, пошли. Идем, и сердце радуется: свой моторный флот завели! Держись, Тит Титыч, теперь нас голыми руками не возьмешь.

Пришли на тонь. Ребята глазам не верят, руками борта щупают. Девчата сшили красный флаг, палубу надраили с песком. В кубрике, в трюме, в машине как языками вылизали.

А мне не терпится ловить. Набрали волокушу на корму, дали ход, посыпали сеть… Бывало, веслами-то помахаешь, а тут не успели оглянуться — урез на берегу. А балбера лежит на воде, как по циркулю положена. Душа радуется.

Ну потом взялись разом, притонили. И в первую же тонь нам счастье: взяли икряную белугу пудов на сорок.

Кое-как завалили ее на байду, залили водой, старой сетью опутали — и в город, на рыбозавод. Живьем. Как раз той белуги хватило нам купить лесину на мачту и холст на паруса.

Достали шаровой краски. Борта отожгли, пропемзовали, покрыли в три слоя, — блестит наш баркас, как серебряный. Отойдешь посмотришь — ну, куда там, нет корабля красивее «Комсомольца» на всем Каспии.

И совсем по-другому пошли у нас дела: под катер взяли ссуду в банке, купили новый невод. И в народе совсем другой пошел разговор. То «ха-ха» да «хи-хи», «цыганский табор», а тут ничего не скажешь — хозяева.

На нас глядя, еще сбился в районе один колхоз — «Заветы Ильича», а там и еще… Пошло дело. Поверил и старый рыбак в колхозы, не идет на поклон к кулаку. У тит титычей закачалась земля под ногами, и сами они начали понимать, что наша берет. Но кулак-то, он — как кабан.

Вам не приходилось на кабана здесь охотиться? Ведь он, кабан-то, какой — свалишь его, думаешь, все, готов, а он, гляди, вскочил да клыком.

Вот так и кулак — понять-то понял, а клыки наготове держал.

Свои люди были кое-где и у них. Пробрались в колхозы, и пошла у нас тайная война. В то лето частенько приходилось слышать: там арканы подрезали, там колхозный невод сгноили, там соль посадили на мель, а пока снимали — зеленая муха весь улов погубила.

Ну, да мы-то не боялись. У нас в «Маяке» все свои, комсомольцы, все друг друга не первый год знаем и все ребята такие, что тронь — горло перервут.

К осени встали мы крепко, так крепко, что старые рыбаки и те нас признали — по имени-отчеству стали величать. Вот тогда и я стал Командировичем. Я татарин, по паспорту Искандер Кемлетдинович. Имя-то еще с мальчишек переделали, а отчество до той поры никто и не вспоминал.

Вот однажды пошли мы в город вдвоем с мотористом. Привели две прорези с рыбой, сдали на завод и встали в Кутуме. А дело осеннее — того и гляди, сало по реке пойдет. Я моториста оставил, а сам пошел на Большие Исады, на базар. Купил фонарь «летучая мышь», шесть пешней да три топора для подледного лова. Зашел в кузню к другу, пешни заправил, топоры наточил и домой собрался. Тут догоняет меня один рыбак из Красного Яра.

— Стой, — говорит, — Александр Командирович, ты домой порожнем?

— Порожнем, — говорю.

— Не прихватишь керосин к нам в кооперацию?

— Много ли?

— Шесть тонн.

А я такой: просит человек помочь — надо помочь.

— Давай, — говорю, — грузи.

Погрузили. Крепкие бочки в трюм, две худые — на палубу, на нос. Принайтовили их покрепче стальным концом и пошли. Этот друг тоже с нами. В Красный Яр пришли к ночи, встали у рыбной пристани. Тот рыбак ушел.

— Сейчас, — говорит, — пришлю людей керосин выгружать.

Час прошел, другой. А темь страшная — ни звезд, ни луны, и холодно, как зимой.

Наскучило мне такое дело. Я говорю мотористу:

— Сходи-ка, поторопи там.

И только ушел моторист — слышу, кто-то гукает:

— Хаметов, это ты, никак?

— Ну я, — говорю.

— Иди-ка, слушай, сюда, подмогни малость?

Как тут не пойти? Вылез на пристань, пошел. Иду аккуратно, а то оступишься, ногу сломаешь.

А тот опять:

— Идешь, что ли?

— Да иду.

Тут что-то мне показалось. Обернулся, гляжу: там, где «Комсомолец», вроде огонек. Я назад, бегом. Зацепился за трос, упал, вскочил, подбегаю — носовая палуба вся в огне. Из худой бочки бьет керосин фонтаном и горит на лету. Того гляди, и пристань займется. Подожгли, дьяволы.

«Э, — думаю, — баркас теперь все равно пропал, пристань нужно спасать».

Прыгнул на корму, отдал кормовой, а до носового не доберешься — огонь. Топор бы… Тут вспомнил: у меня их три штуки в рубке лежат. Схватил, примерился, как шагнуть, как ударить, шапкой закрыл лицо — и прямо в огонь. Волосы, слышу, затрещали на голове. Ну, пускай. Рубанул с плеча, отступил, огляделся. Вижу, попал как надо, обрубил конец, и уже чуть-чуть отвалило баркас течением. Бушлат на мне тлеет — левая пола и рукав. Шапкой притушил огонь, схватил багор и отпихнулся подальше от пристани.

Тут опять осмотрелся: огонь по палубе ползет все шире, подбирается к рубке. Доберется до трюма — тогда конец, рванет.

Нужно бы бочки эти сбросить. Топор не возьмет — трос-то стальной, сам вязал… И такая досада, такая злоба меня взяла. «Ну, — думаю, — останусь живой — посчитаемся».

А огонь наступает. Тут не баркас спасать, тут самому спасаться впору. «Ну, — думаю, — однако, воевать так воевать». Обвязал конец вокруг пояса, схватил топор, конец закрепил на кнехт, а сам за борт. Вода как лед, но я сначала и не заметил. Повис за бортом, только грудь чуть-чуть над водой, — и давай борт рубить у самой воды. Зло рубил, так рубил, будто это самый враг и есть. А борт крепкий, дубовый, да спасибо острый топор. И рубить неудобно — руки сводит от холода, а рублю — не сдаюсь. И успел все-таки — прорубил в борту окошко. Слышу, вода побежала, сперва тихонько, потом ходом пошла. И вижу, садится уже «Комсомолец». Ну, я конец над головой обрубил, топор с размаху всадил в борт — не пропадать же топору — и поплыл к берегу.

Отплыл сажень пять — обернулся. Нет «Комсомольца». Только будто костер на воде — горит керосин. Погорел, погорел и погас. И сразу темь кругом, и холод такой, что думал, не доплыву.

Тут кто-то меня багром по плечу. Я думал, топить, а это спасать меня вышли. Весь Красный Яр на берегу, без малого.

На берег вынесли меня, отогрели, а к утру я встал как был — не чихнул даже.

А еще через день весь наш колхоз сюда собрался. Поставили ворот на берегу, завели концы, взялись всем миром тянуть. Так и подняли «Комсомольца» на берег с топором в борту. Тут же на берегу перебрали двигатель, борт залатали и пошли домой. А того поджигателя тоже потом нашли. Их тут банда была — всех повывели на чистую воду.

А «Маяк» наш все светит. Пообстроились, сами повыросли. У других уже и внуки есть. А живем по-прежнему дружно. И песни поем старинные, комсомольские.

А баркас так и плавал у нас. Потом сдали его в МРС, но он все равно в здешних местах промышлял. А в сорок первом году забрали его на войну. С войны, я слыхал, он вернулся, а где плавает — не скажу. Надо думать, на юге — здесь он нам ни к чему: на реке работать — велик, а в море теперь на сейнерах ходим, но думаю так, что без дела не должен он стоять…

Александр Командирович посмотрел на звезды, свернул новую цигарку и закурил.

— Однако и отдохнуть пора, — сказал он. — К рассвету приедет бригада, посмо́трите, как ловим, а сейчас спать будем.

Он положил под голову сухой травы, надвинул картуз на лицо и заснул в ту же минуту.

Переправа

С капитан-лейтенантом Южным мы встретились в офицерском клубе.

Небольшого роста, худой, подвижной, он был еще очень молод, и черные усики бантиком не делали его старше.

Парадная морская форма, украшенная ленточками боевых орденов, удивительно ловко сидела на нем. Он, видимо, сам понимал это и носил ее со вкусом.

Мы познакомились. Назвавшись, я без всяких предисловий попросил его рассказать мне о «Комсомольце».

— «Комсомолец»? — переспросил он. — Ну как же, помню. Служил на «Комсомольце». Ровно двадцать четыре часа. Вот, — сказал он, тронув мизинцем ленточку ордена Красной Звезды, — это за «Комсомолец».

— Ну, а поподробнее? — спросил я.

— Можно и поподробнее, — согласился он. — Случай действительно интересный, исключительный случай… Но тогда давайте уж присядем где-нибудь. Рассказывать долго придется.

— Так вот, — продолжал он, когда мы, найдя тихий уголок, уселись в глубокие мягкие кресла. — Было это тут же, на Волге, в сорок втором году. Я тогда в звании мичмана служил на бронекатере. Знаете, низкие такие красавцы корабли? Броня надежная, ход прекрасный, маневренность отличная, и артиллерия неплохая.

Пришли мы туда в самое горячее время. Что там творилось в те дни, рассказывать бесполезно. Кто там был, тот сам знает, а кто не был, тому все равно не понять. Не может человек, не видя, представить себе эту картину. Ведь там, если со стороны посмотреть, все шло тогда кувырком, наизнанку, против всяких человеческих представлений.

— В каком смысле? — не понял я.

— Да вот, к примеру. Ночью было светло, как днем. Пожары, ракеты, прожектора. Днем темно, как ночью, от дыма и копоти. Когда мы пришли, еще горела нефтебаза, с неба хлопьями валила сажа, как черный снег. По реке плыла черная пена, а кое-где вспыхивала нефть на воде.

Заберешься куда-нибудь повыше, посмотришь в бинокль на город — дома словно притаились, пригнулись под артогнем. Другой домик дрожит от страха, а держится, стоит. Другой тает на глазах, как сахар в стакане, а тот, глядишь, не выдержал, подпрыгнул целиком и лег плашмя. Был домик и нет. Только пыль столбом.

Небо темное, тяжелое, как броня. Посмотришь — кажется, из пушки не прошибешь. А самолет пробуравит тучи, как черная молния, спикирует к самой земле, взмоет вверх свечой… Глядишь, полыхнуло зарницей, и встает над домами черный столб с шапкой, как у гриба. Растет, расползается, а потом ухнет так, что стекла в окнах дрожат.

Наша база стояла в Ахтубе за Волгой. У нас потише было. Зенитки, конечно, и у нас били день и ночь, но ведь это свои. А там всюду грохот, огонь, кровь, смерть…

Мне до тех пор в боях не приходилось бывать, и в первые дни показалось страшновато. Но ко всему, оказывается, можно привыкнуть. Обтерпелись и мы. Сперва, конечно, кланялись каждой пуле, а потом запросто стали ходить через Волгу туда и обратно, больше ночью, конечно, но, бывало, и днем. Вроде парома.

На правый берег доставляли боеприпасы, продовольствие, людей, а оттуда всегда только раненых.

Немцы каждый раз встречали нас и провожали ураганным огнем, и потери у нас во флотилии были значительные. Но нашему катеру везло: две недели ходили без единого попадания и стали уже верить в свою неуязвимость. Но чудес не бывает — пришел и наш черед.

Как-то раз отвезли мы туда отряд санитаров и двух девушек-врачей. Одна-то постарше, а другая совсем молоденькая, восторженная такая, с комсомольским значком на груди. Страшно, конечно, было ей. Кому же не страшно с тихого берега ехать в этот ад? Но больше всего боялась она показать, что ей страшно.

Вышли. Снаряды прыгают по воде, знаете, как мальчишки «блинчики пекут» на речке. Другой раз мина рванет совсем рядом, осколки громыхают по броне, как дождь…

Мы-то к осколкам и к пулям привыкли в то время, а ей в новинку. Лицо зеленое от страха, губы дрожат, а сама все тянется к смотровой щели: «Мичман, можно посмотреть?»

Но, в общем, довезли их благополучно, высадили, попрощались, а на обратном пути минометы взяли нас вперекрест и двумя попаданиями так украсили рубку и бронепалубу, что катер пришлось ставить в ремонт. К пулям можно привыкнуть, а к прямому попаданию не привыкнешь.

Можно было, конечно, и нам пойти со своим кораблем, но в то время кто же по доброй воле покидал фронт? Мы всем экипажем подали рапорта. Вечером подали, а наутро я уже получил назначение механиком-дизелистом на новый корабль.

После нашего катера этот новый «корабль» показался мне, прямо скажем, грязной лоханкой. Корпус деревянный, все насквозь пропахло рыбой. Борта латанные в трех местах. Двигатель допотопной конструкции, с запальным шаром. В общем, кораблик не молодой, имя только молодое — «Комсомолец».

Во флотилию он попал случайно, сверх комплекта. Еще до того, как тут это все началось, привел он баржу с рыбой из Астрахани. Привел и остался. А тут кстати пришелся. Флотилию нашу в то время изрядно уже потрепали, а это, как ни говори, все-таки самоходное судно, плавучая единица. Как-нибудь дотопает на тот берег, и ладно. Ведь в то время без различия рангов все корабли там служили перевозчиками, и важнее этой для нас задачи не было.

Да. Принял я «Комсомольца». В то время я и сам был комсомольцем, и командира мне дали комсомольца — мичмана Ласточкина. Экипаж: два старшины рулевых, два пулеметчика, два моториста — тоже все молодежь… Подняли мы на своем корабле боевой флаг, поставили пулемет на носу и в тот же день пошли на задание.

Нам дали полный груз пулеметных лент, посадили взвод пехоты и пожелали счастливого плавания.

«Захождение» не сыграли, но ручкой дежурный все-таки на прощание помахал.

Я так думаю, что особой веры в успех нашего рейса ни у кого не было. Кораблик тихоходный, высокий, как плавучая мишень. Но тут расчет был какой? Пройдет — хорошо. А не пройдет — по крайней мере на себя оттянет огонь, отвлечет внимание, а в это время другие пройдут. В общем, рейс невеселый. Но мне мичман Ласточкин с утра объяснил, что на деревянных кораблях должны плавать железные люди, и мы сами напросились на этот рейс.

И, представьте, дошли. Вместе с нами вышли три бронекатера, веером разбежались по реке; огонь противника рассредоточился, и нам немцы попросту не смогли уделить внимания. А когда схватились, мы уже укрылись под бережком и благополучно прибыли к месту назначения чуть пониже Тракторного.

Высадили свой, с позволения сказать, «десант» и под прикрытием собственной артиллерии силой в один станковый пулемет стали выгружать боеприпасы.

Обычно нас встречали на берегу. Если не команда, то хоть связной, а тут — никого. Но мы, признаться, особого значения этому обстоятельству не придали… Стоим, разгружаемся…

Вдруг: та-та-та… — зацокали пули. И видим, с горки прямо к нам спускается группа немцев-эсэсовцев, человек двадцать. Все в новых мундирах, сапоги начищены, блестят, пилотки у всех засунуты под портупеи, и у каждого автомат на ремне. Мичман Ласточкин дал команду. Пулеметчик припал к «максиму», но тут сбоку откуда-то стеганул чей-то еще пулемет, и немцев как ветром сдуло. Разбежались в секунду, но двое остались тут на земле. Один так и не шевельнулся, а другой полежал, полежал, вдруг приподнялся, дал очередь, не целясь, и — нужно же! — угодил мне в левую ногу, пониже колена.

Наш пулеметчик пришил его к месту, а я добрался кое-как до катера, сделал перевязку, сижу. Кость, судя по всему, цела, но, должно быть, задета — боль невыносимая.

Вдруг бежит слева наш связной. Кричит, машет пилоткой. Подбежал, отдышался, доложил. Оказывается, две свежие роты СС прорвались тут к самой Волге, а у наших ни патронов, ни живой силы.

Мичман Ласточкин сразу принял решение: сняли пулемет с «Комсомольца», подхватили коробки с лентами — и со всем экипажем все туда бегом.

А я остался на корабле. Нога болит. Скучно. Да и тревожно, признаться.

Бой где-то рядом, здесь, за домами, но мне с палубы ничего не видно. Только шальные пули фыркают иногда поверху.

Слушаю: наши пулеметы молчат. Винтовки бьют редко, должно быть на выбор. А немцы стрекочут, как сверчки. Потом наш «максим» заговорил. Другой откликнулся, третий… «Видимо, — соображаю, — подошли наши ребята».

Вовремя, выходит, ленты подвезли. Не зря старались. Ну и повеселее стало, и боль вроде меньше. А потом слышу: «Ура!» А раз «ура», значит, все в порядке. Скоро, значит, вернутся наши, и мичман вернется, а там, глядишь, и домой.

Я кое-как забрался в машину и стал греть мотор.

Разогрел, выглянул, вижу, идут наши девушки-санитарки, и у каждой на буксире вроде маленькой лодочки. Я тогда эти лодочки-волокуши в первый раз увидел и сперва не понял, что это за сухопутная флотилия. Ну, а потом-то вижу, раненых привезли в этих лодках. Одиннадцать человек. И та, молоденькая, военврач, которую вчера сюда доставили, и она тоже с ними. Только я ее не сразу и узнал: обмундирование в пыли, лицо черное от копоти, а сама серьезная, строгая. Нелегко, видно, достались ей эти сутки.

Ну, а она-то меня сразу узнала, конечно, но даже и не поздоровалась толком, будто мы и не знакомы. Козырнула только и сразу:

— Как скоро можете отойти?

— Отойти-то, — говорю, — можно хоть сейчас, только торопиться, по-моему, некуда.

— А это, мичман, не ваше дело, — говорит она. — Грузите, девушки, раненых — и сейчас же назад. Сопровождать мне самой придется. А вы, мичман, готовьте судно к отходу.

Так и сказала — «судно». Понимаете?

— Вот что, милая девушка, — говорю я. — Грузить раненых — это вам разрешаю, но только мы пока никуда не пойдем.

— Для вас, — отвечает она, — я не милая девушка, а старший начальник. Я вам приказываю, а вы выполняйте, мичман.

А сама чуть не плачет.

— Успокойтесь, — говорю я, — все равно ваше приказание я выполнить не могу. Вот придет командир корабля мичман Ласточкин, даст команду, тогда и пойдем.

— Мичман Ласточкин не придет, — говорит она и показывает на свою волокушу.

— Так, — говорю я, — тогда, конечно, другое дело… А куда же его?

— В голову, тяжелое, — отвечает она, а сама торопит санитарок с погрузкой.

— Но идти-то все равно нам нельзя, — говорю я, — вот вернутся матросы…

— Матросы не вернутся, — говорит она, — никто из вашего экипажа не вернется… Готовьте судно!

— Судно-то готово, — отвечаю я, — да без рулевого не могу же я идти.

— Я сама встану к рулю…

— А вы хоть раз за рулем стояли?

— Нет, — говорит.

Посмотрел я на Волгу. Представил, как нам идти… И такой широкой показалась мне Волга. Сейчас-то тихо на воде, и солнышко светит. А выйдем из-под горы, и сразу закипит все от разрывов. Ну как в такой обстановке ставить ее к рулю? Накроют первым же снарядом.

— Ну, вот что, — говорю, — подождем до вечера, а как стемнеет, попробуем. Может, и прорвемся.

— Нет, нет, — говорит она, — это невозможно. У меня здесь все тяжелые. Всех нужно срочно оперировать. Я на час не могу оставить их без хирургической помощи. Не имею права.

— А под огонь подставлять людей и судно — это вы имеете право?

Она подумала секунду, потом говорит:

— Мичман, миленький, может, как-нибудь, может, чудом вдруг проскочим? Ведь тогда всех можно спасти.

— Так-то так, — говорю я, — дело, конечно, большое, но ведь чудеса-то не часто бывают. На чудо надежда плохая.

— Ну, плохая, а все-таки есть? Есть, скажите?

— Вот сюда не надеялись, а прошли, — говорю я.

— И обратно пройдем. Только давайте скорее. Ну, поехали?

— Ну, поехали, — говорю, — если так.

Подвел ее к штурвалу.

— Так — вправо, так — влево… Понятно? Ехать нам вон туда, видите кустики? А правее воложка. Понятно? Если доберемся туда, тогда метров за тридцать от берега дергайте этот шнурок. Это сигнал, я остановлю машину… Понятно?

Она кивает: понятно, мол.

— Ну, — говорю, — раз понятно — пошли.

Нога у меня распухла, болит, стоять невозможно. Но я кое-как доковылял, взял багор, отпихнулся, развернул «Комсомольца» носом от берега.

— Ну, — говорю, — капитан, теперь держитесь, не зевайте. В случае чего поминать-то вас как?

— Валя, — улыбнулась она, — а вас?

— А меня Илья, — и пошел в машину.

И только вышли из-под берега — началось. Я в то время был уже хорошо обстрелян: две недели переправ — стаж по тем временам немалый.

Но, знаете, и мне как-то стало не по себе — все время в кольце разрывов. Как ухнет, как даст под бортом, ну, кажется, все. Наш корабль прыгает, кренится. Вот-вот либо на дно нырнем, либо на воздух взлетим. Но пока что идем, держимся.

И, представляете, пришли благополучно. Не совсем, правда…

Зашли уже в воложку. Это я понял, потому что разрывы вокруг сразу прекратились. Такая тишина, только двигатель стучит. У меня рука на регуляторе, ухо повернул к колокольчику, жду сигнала. Но сигнала нет пока — значит, идем вперед. На всякий случай я сбавил все-таки обороты и только сбавил — слышу: бом-бом-бом! Набат, а не сигнал. Повернул рукоятку, закрыл подачу и не успел мотор заглушить — закряхтело, застонало днище. Чувствую, лезем на берег носом, но сделать уже ничего не могу. Встали. И, видимо, прочно встали — полкорпуса на мели. Хорошо еще, песок там, а то бы и вовсе полная авария. Ну, вылез кое-как из машины. Оказывается, не выдержали нервы у моего капитана. Как вошли в воложку, опасность миновала, так и забыла Валя про сигнал. За два метра от берега только и вспомнила. А сама стоит в рубке, держится за штурвал и плачет горькими слезами.

— Слушайте, Валя, — говорю я, — чего же плакать теперь-то? Ведь все хорошо.

— Да, — говорит, — все хорошо.

И вижу: хочет улыбнуться, а не может, слезы так и катятся ручьями.

А по берегу уже бегут к нам краснофлотцы. Гляжу, и адъютант бежит.

— Что случилось? — кричит на ходу. — Мичмана Ласточкина к контр-адмиралу.

— Никак нет, — говорю, — товарищ капитан-лейтенант, мичмана Ласточкина сперва к хирургу нужно.

Он посмотрел на меня.

— И вы, — спрашивает, — ранены?

— Так точно, и я ранен.

— Доложить можете?

— Так точно, доложить могу…

Да… Ну, доставили меня к адмиралу. Доложил я. Адмирал посмеялся. А потом и мне друзья доложили, как это вышло.

Баркасы эти вертлявые, рыскливые, особенно на течении да порожнем. Удержать такой баркас на курсе и вообще-то не легко, а если в первый раз стал к рулю человек, то, сами понимаете, какие кренделя начнет выписывать.

Валя старалась, конечно, как могла. Ну да ведь это еще хуже. Тут навык нужен, а не старанье. Короче говоря, такой сложный курс выбирал наш «Комсомолец», такие петли выделывал, что на берегу только диву давались. При таком беспорядочном курсе целиться практически невозможно. Ну и получилось, что идем мы сами не знаем куда, а снаряды и мины ложатся кругом, но все мимо.

А контр-адмирал в это время сам оказался на НП и, как увидел нашу джигитовку, спрашивает:

— Кто командир?

— Мичман Ласточкин.

— Ну, знаете, — говорит, — Ласточкин этот мастер. Как придет — сразу давайте его ко мне. Молодец… представлю…

Перевязку мне Валя сама сделала. Ночевал я на «Комсомольце», а утром списали меня в госпиталь…

Что потом с «Комсомольцем» стало, не знаю. Ласточкин выжил, вернулся в строй. Сейчас на Балтике. А Валя в Ленинграде в академии. Она мне пишет, но редко. Все некогда. У них там экзаменов очень много…

Машина времени

За месяц как на ладони встала передо мной вся жизнь маленького суденышка. И вот, услышав столько о прошлом славного кораблика, я решил познакомиться с ним лично.

Не без труда мне удалось узнать, что приписан он к порту Махачкала. Гидросамолет за два часа пронес меня над синими волнами Каспия и бережно опустил на маленький аэродром, густо заросший полевыми цветами. Потом я добрался до города, побывал в порту, отыскал рыбозавод и к вечеру увидел, наконец, «Комсомольца».

Он стоял на якоре посреди бухты и лениво качался на спокойной волне, не спеша катившейся с моря. Рядом с ним стояли три большие порожние лодки…

А на берегу, как назло, лодок не было, и я из конца в конец бегал по берегу, пока старый лезгин в ватной куртке и черной мохнатой папахе не взялся доставить меня на судно.

Я уселся в утлую лодочку, едва не затопив ее. Мы отчалили и медленно поползли по сверкающей бухте.

Перевозчик мой не спешил. Едва макая тяжелые весла в согретую солнцем воду, он рассказывал что-то про давние годы, про Терек, про Дагестан. Вероятно, рассказ был интересный, но я не слушал. Заметив это, старик замолчал, глянул вперед через плечо и сказал укоризненно:

— Ишь как скоро нужно… Не спеши, завтрашний день не догонишь, а сегодня поспеешь.

Я и сам знал, что теперь поспею. Но мне не терпелось, и я еще издали крикнул, как кричат моряки:

— На «Комсомольце»!

— Есть на «Комсомольце»! — откликнулся женский голос.

Светловолосая девушка в ярком ситцевом платье не спеша вышла из рубки. Заслонившись от солнца рукой, она посмотрела на нас и спустила с борта маленький трапик.

Наш ялик мягко подвалил к борту. По узким ступенькам я поднялся на палубу и осмотрелся.

Так бывает в музее: смотришь на простые маленькие вещи, а видишь большие, необыкновенные дела.

Вот тут, в рубке, плакала Валя, закончив свой беспримерный рейс… Там, на полубаке, Искандер Хаметов один на один воевал с огнем… На этой лебедке Виктор рубил якорную цепь… Отсюда с палубы Николай Бичевин всматривался в тревожную темноту бурной ночи…

И вдруг мне стало обидно за маленький славный кораблик. Как-то слишком обычно, слишком просто выглядел он сегодня: в рубке на штурманском столике спал раскормленный рыжий кот. Беспомощно раскинув полосатые руки на спицах штурвала, сохла чья-то штопаная тельняшка. На компасе, прямо на стекле, лежала раскрытая книга…

Девушка поймала мой взгляд и почему-то смутилась. Она туго скатала тельняшку, бесцеремонно спихнула кота на палубу и, захлопнув книжку, положила ее на стул.

«Машина времени», — прочел я на обложке и невольно подумал, что вот и я, как на чудесной машине времени, вернулся в прошлое, на тридцать необыкновенных лет… Удивительно ясно встали передо мной эти героические годы и эти люди, связавшие с «Комсомольцем» свою беспокойную судьбу. И такой простой, такой не похожей на этих людей показалась мне светловолосая девушка, стоявшая возле рубки…

— Командир на судне? — спросил я наконец.

— Все внизу, вы спуститесь, — ответила девушка.

Внизу, в тесном кубрике, все четыре круглых окошечка были открыты настежь, и солнечные зайчики, отраженные морем, весело играли на койках, укрепленных по бортам.

За столом сидели шестеро мужчин и одна девушка.

Молодые, загорелые, взволнованные, склонившись над грубо набросанным чертежом, они спорили о чем-то так горячо, что даже не заметили моего прихода.

Я прислушался. Странный у них был спор.

Чем дальше я слушал, тем труднее было поверить, что спорят рыбаки. Так могли спорить инженеры перед пуском электростанции, студенты-электрики перед защитой диплома, десятиклассники перед экзаменами по физике…

Наконец меня заметили. Все разом замолчали. Из-за стола поднялся рослый парень в голубой майке. Ни одеждой, ни возрастом он не отличался от остальных, но почему-то я сразу понял, что он здесь главный.

Мы познакомились. Я узнал, что фамилия его Рыбаков, а зовут Гришей. Рассказал, зачем я приехал.

— Так, — сказал он, выслушав меня, — значит, все-таки разыскали нас? Это хорошо. Ну что ж, будьте гостем. Посмотрите на наши дела. А пока посидите тут с нами или на палубе… А то, может, отдохнуть хотите? — добавил он. — Вон там свободное место…

Отдохнуть мне очень хотелось. Две ночи почти не пришлось спать. Сняв сапоги, я с удовольствием растянулся на мягкой койке. Спор тотчас же возобновился, и, засыпая, я слышал:

— Вольты… амперы… кабель…

Потом сквозь сон я услышал возню на палубе, топот сапог, грохот якорной лебедки.

Потом запыхтел двигатель, заскрипели штуртросы, зашумела вода под бортом.

«Комсомолец» пошел куда-то, и, убаюканный легкой качкой, я снова заснул, на этот раз крепко и надолго.

Когда я проснулся, двигатель молчал. В кубрике, освещенном маленькой лампочкой, никого не было. Я натянул сапоги и поднялся на палубу.

«Комсомолец» стоял на якоре. Над морем лежала ночь безлунная и темная. Чуть тянул влажный теплый ветерок.

В свете лампы, подвешенной на мачте, скупо перебрасываясь словами, четверо рыбаков спускали на лодку тяжелую катушку с толстым резиновым кабелем. Потом один за другим все четверо пропали за бортом. Слышно было, как они рассаживаются по местам.

— Ну, все? — сказал кто-то. — Отдавай.

И, всплескивая веслами, лодка пошла в темноту, унося на себе крошечный огонек «летучей мыши».

В такт ударам весел взвизгивали на оси катушки, разматывая за корму кабель.

Возле рубки я увидел Гришу.

— Как таинственно, — сказал я, — точно клад поехали откапывать.

— Клад и есть. Вот увидите, — сказал Гриша.

Потом из темноты, оттуда, где плясал над волнами огонек, кто-то крикнул:

— Порядок… Давай.

И Гриша, обернувшись к той девушке, что первая встретила меня на «Комсомольце», сказал негромко:

— Давай, Тамара, только нагружай постепенно, не сразу.

— Да знаю, не в первый раз, — капризно сказала Тамара, спускаясь в машину. На ней был просторный комбинезон с блестящими пряжками.

Потом что-то со свистом вздохнуло под палубой, захлебнулось, чихнуло… И вдруг, как пулемет, затрещал на холостом ходу какой-то мотор… Почти сейчас же он сбавил свой неистовый темп и застучал с каждой секундой солиднее, с каждым разом реже, вколачивая в тишину ночи четкие удары отсечки.

— Смотрите, — сказал Гриша, указав рукой на море, — начинаем.

Сначала я ничего не увидел. Потом едва различимая прерывистая полоса млечного света длинным пунктиром прочертила море. Она разгоралась все ярче, все светлее. Казалось, из глубины всплывает бесконечная гирлянда голубых звезд. Вот-вот вынырнут из воды и засияют во всю силу своего света.

Но звезды так и не всплыли, а мотор, найдя наконец нужный темп, застучал равномерно, по-деловому.

Гриша взглянул на море, прислушался к работе мотора и, посмотрев на часы, отметил время в журнале. Было десять часов двадцать минут вечера.

— Теперь до утра будем качать, — сказал Гриша, — Вот, смотрите.

Он вынес из рубки обыкновенную электрическую лампочку, укрытую тяжелой металлической решеткой, и на длинном резиновом проводе опустил ее за борт. Потом, откинув крышечку штепселя, укрепленного на стене рубки, он сунул туда вилку, и лампа вспыхнула в глубине. Широким полукругом расплылось под водой сияние, похожее на свет луны.

— Вот и вся наша техника, — сказал Гриша. — Внизу в машине движок и динамо-машина, а там, — он показал на море, — вот такие же лампы.

Я склонился над бортом и сначала увидел только этот зеленовато-голубоватый свет, едва видные переплеты решетки да часть подводного борта, обросшего мягкой зеленой «бородой».

Вдруг что-то блеснуло серебряной искоркой. Еще… еще… Со всех сторон из темной толщи воды плыли на свет маленькие сверкающие рыбки.

Вокруг лампы их собралось уже сотни, и новые сотни, а может быть, и тысячи выплывали из темноты и упорно стремились к свету, тесня и отталкивая друг друга. Вся масса воды под бортом уже сверкала живым серебром.

— Вот и вся наша техника, — повторил Гриша, — и это не мы придумали. Так у нас на Каспии уже не первый год ловят кильку. Это выгодно, но не очень. Слишком сложно: вешают конусную сеть, часа два собирают рыбу на свет, потом поднимают сеть, потом в темноте выгружают. Сложно и долго. Так ловят, но больше-то все же ловят ставниками. Вы знаете, что такое ставник?

Я, конечно, знал это.

— По всему Каспию — всюду, где позволяют глубины, — стоят эти ловушки для рыбы. Устроены они просто: сплошная стена из тонкой сети на длинных кольях, вбитых прямо в дно, тянется в море на шестьсот, восемьсот, а когда и на тысячу метров. Косяки рыбы, наткнувшись на такую стену в поисках свободного пути, сворачивают в сторону и заходят во «двор» — огромный ящик из сети, установленный на кольях и якорях. Заперев узкий вход двора, рыбаки сгоняют рыбу в угол и, приподняв сеть, «сливают» улов в лодки.

Так вот, — продолжал Гриша, — нашу бригаду с самого начала поставили на ставники. И мы ловили неплохо… Но, знаете, в наше время, по-моему, стыдно работать неплохо. Нам хотелось работать хорошо, хотелось отлично работать, так, чтобы другие с нас брали пример. Ну вот… Я сам на войне был электриком, связистом. Здесь и воевал, на Кавказе, еще мальчишкой, добровольцем пошел. И, конечно, мысль об электролове давно не давала мне покоя. И не только мне. Вся наша бригада ухватилась за эту мысль, но не так-то просто оказалось загнать рыбу в ставник.

— Ну, а если повесить во дворе такой вот фонарь? — спросил я.

— Думали, — ответил Гриша. — Да что толку? Больше того, что придет по стенке, все равно не загонишь, а та рыба, что придет по стенке, и без фонаря зайдет.

— Ага, понимаю, — сказал я. — Вы освещаете стенку и так собираете рыбу?..

— Нет, и это не годится, — перебил Гриша. — Вы смотри́те, она же никуда не уходит от света, стоит тут на месте, а погасишь свет, разбредется во все стороны. Мы думали осветить стенку, но это не то… Не получилось толку. Тут нужно было так придумать, чтобы сплошным потоком гнать ее в невод. Качать из моря…

— И придумали?

— Придумали. Но не сразу, конечно. Больше года ломали головы, чуть не переругались. Бумаги одной извели на проекты чуть не центнер, и все напрасно, пока не нашлась одна светлая голова.

— У кого же?

— Да у Тамары, у нашей мотористки. И знаете, как это вышло? Она у нас отчаянная болельщица — больше за тбилисское «Динамо». Вот как-то мы стояли тут же, в Махачкале. Тамара пошла в город. Идет, вдруг слышит — передают матч. Ну конечно, остановилась послушать у репродуктора. Да не одна она — целая толпа собралась. Тут, в Дагестане, народ горячий. Знаете, как болеют? Вдруг что-то случилось — замолчал репродуктор. Этот замолчал, а рядом, на другом углу, говорит. И тогда все, кто тут стоял, и Тамара, конечно, тоже, так толпой и бросились на тот угол. Но только Тамара не добежала. С полдороги свернула в порт и про матч забыла. Прибежала, встала на мол, машет нам, кричит. Мы думали, несчастье какое случилось, подали скорее шлюпку, а она на все вопросы одно: «Нашла, ребята, нашла». И ведь правда нашла.

— Не понимаю, — сказал я.

— Вот и мы сначала не поняли, — согласился Гриша. — А она усадила нас за стол, взяла лист бумаги и нарисовала десять кружочков в ряд. «Это, говорит, лампы». Потом наставила точек вокруг кружочков. «Это, говорит, килька». А потом зачеркнула крайний кружочек. «Эту лампу я погасила. Куда рыба денется?» — спрашивает.

Тут и нам стало ясно: ну конечно, рыба вся перекочует к соседней, горящей лампе, а если и эту погасить — пойдет к третьей… Так можно сплошным нарастающим потоком вести рыбу куда угодно, хоть прямо на завод.

— Да, — сказал я, — счастливый случай.

— Нет, — возразил Гриша, — тут не случай главное. Тут все дело в том, что мы все время думали, искали. А случай, если его не ждать, а искать, непременно придет…

Гриша поднял лампу из-за борта и выключил свет.

— Часа два ничего интересного не увидите, — сказал он. — Может, вниз пойдем, выпьем чайку?

— Ну, пусть случай, — сказал Гриша, выпив кружку горячего чаю. — Но мы за этот случай ухватились. Потом по случаю нашли разбитый движок, случайно достали сгоревшую динамо-машину, случайно добыли проводов… Раз случай, два случай, но когда-нибудь и настойчивость. А получить разрешение, думаете, это просто было? Ведь мы на службе, у нас план, все часы на счету, а риск был, конечно, огромный. Но мы доказали, что должно получиться, и нас поддержали. Ну, а теперь вот ловим, как видите.

Когда мы поднялись на палубу, в море по-прежнему лежал длинный световой пунктир, но как раз посредине в нем не хватало нескольких точек. И по мере того как шло время, эта брешь медленно передвигалась слева направо.

И я, глядя в море, представил себе огромный клубок кильки, сгрудившейся вокруг крайней лампы. Вот она, сверкая чешуей, рвется к свету со всех сторон… И вдруг свет гаснет. Полная темнота кругом, и только где-то вдали едва заметные отблески света. И тогда весь клубок плотным косяком торопится туда, окружает, расталкивает рыбу, которая прежде собралась тут, и так, от лампы к лампе, растущий косяк приближается к воротам двора.

А позади уже снова одна за другой загораются лампы, и новые клубочки кильки собираются и разрастаются вокруг них.

Всю ночь работал движок. Всю ночь темным силуэтом сновала шлюпка в море. Рыбаки гасили и снова зажигали лампы, и снова гасили и опять зажигали… без конца.

А потом наступило утро, волшебное, как все морские утра.

Чуть заметно позеленел далекий горизонт на востоке. Потом так же незаметно появилась там розовая полоска… Темнота стала растворяться, уступая место прохладному полумраку. Потом обозначились волны, сначала близкие, потом далекие, и вдруг высоко в небе вспыхнули розовые шапки дагестанских гор. И мне вдруг вспомнился перевозчик…

«Вот и догнали завтрашний день», — подумал я.

— Шабаш! — крикнул Гриша в машину, и мотор замолчал.

Тамара, с руками, перепачканными маслом, вышла на палубу. У нее было лицо человека, хорошо сделавшего свое дело, — немножко усталое, с искоркой гордости в глазах.

Потом я один остался на палубе. Весь экипаж «Комсомольца» поехал брать рыбу. С судна был хорошо виден длинный ряд черных кольев электрической «стенки» и частый забор «двора».

Я видел, как тянут там тяжелые тали, как поднимается над водой серое полотнище сети и рыба сверкающим водопадом льется в просторные лодки… Потом лодки приняли на буксир, смотали провод на вьюшку, и Тамарина сменщица Оля стала заводить двигатель. Он долго не слушался, не хотел заводиться, наконец пошел все-таки, и «Комсомолец», подняв якорь, полным ходом двинулся к берегу. Умывшись тут же на палубе, рыбаки, проработавшие всю ночь, один за другим пошли спать.

— Как улов? — спросил я у Гриши, вставшего за руль.

— Нормально, — ответил он. — Если так дальше будем ловить, скоро придем в следующий год.

Я не понял, и Грише пришлось объяснить.

— Мы с тех пор, как придумали это дело, здорово перевыполняем план, — сказал он. — За позапрошлый год все поймали, за прошлый поймали, а теперь кончаем свою пятилетку. Так что, если хотите, наш «Комсомолец» — это, в некотором роде, наша «машина времени».

Два часа спустя лодки с уловом сдали на рыбозавод, а меня доставили прямо к пристани. Двигатель молчал; слышно было, как Оля в машине ручным насосом качает горючее.

— Готово! — крикнула она наконец, и я распрощался.

Но уходить не хотелось, и я, стоя на стенке, еще говорил с Гришей.

— И это не все еще, — сказал он напоследок. — Мы еще кое-что придумали. Вот закончим свою пятилетку, начнем новые опыты.

— Где? — спросил я.

Гриша хотел ответить, но в это время двигатель, который до того только сопел да хрипел с заливом, выстрелил в небо тугим кольцом белого густого дыма и торопливо, все чаще и чаще забормотал: там, там, там, там…

Гриша скатал штурвал на борт, дернул сигнальный шнурок.

Баркас грузно двинулся с места, бортом досуха выжал толстый веревочный кранец, взмылил соленую воду за кормой и солидно, переваливаясь с борта на борт, пошел в открытое море.

Скоро его мачта с выцветшим флагом скрылась за молом.

У камина

Недавно судьба снова забросила меня в Астрахань.

Много лет не был я в этом городе, и, конечно, многое тут изменилось.

Люди, которых я знал, — одни выросли, другие возмужали, третьи постарели. Десять лет — срок большой.

А сам город помолодел за эти годы. Принарядились дома, разгладились морщины на мостовых, новый стройный мост перекинулся через Волгу, вдоль берегов встали новые заводы…

Дело было ранней весной. Лютые морозы еще держались в те дни, а солнце уже по-летнему ярко сверкало над заснеженной Волгой, и по всему было видно, что вот еще немного — и зазвенят веселые ручейки, посинеет набухший лед и ветер, налетевший с моря, разбудит заснувшую Волгу.

И жил город по-весеннему, по-молодому.

Люди спешили куда-то, на ходу потирая окоченевшие руки. В рыбном порту с урчавших моторами машин сгружали сети и клепку, консервную жесть и морские канаты. Корабли рыбного флота, большие и маленькие, стояли вдоль берегов, готовые с первой водой пуститься в новую путину.

В затоне день и ночь синими молниями вспыхивали огоньки электросварки, длинными трелями заливались пневматические молотки. Новые промысловые суда, как в сказке, «не по дням, а по часам» росли на глазах, готовясь встать в строй.

И здесь же в затоне, сгрудившись веселыми стайками вокруг кораблей, давно отслуживших свой век, молодые ребята-ремесленники, безжалостно орудуя топорами, кувалдами и пилами, разбирали на дрова их корпуса, насквозь просоленные морской водой.

Возле одной из таких стаек я заметил высокого моряка. Еще издали что-то знакомое показалось в его фигуре, а подойдя поближе, я сразу узнал Петра Петровича, штурмана с парохода «Терек».

Он был такой же, как десять лет назад. А я… я, должно быть, сильно изменился. Петр Петрович не узнал меня, и мне пришлось напомнить ему нашу прошлую встречу и наш разговор на мостике «Терека».

— Так, — сказал он, вспомнив меня наконец. — Опять, значит, к нам? Хорошее дело. Верно пословица-то говорит: «Гора с горой не сходится…» А где же остановились?

— В гостинице.

— Вот и напрасно. Ко мне бы, милости прошу. Каюта у меня просторная, а живу бобылем, по-стариковски. Я ведь год как не плаваю, на пенсию вышел.

— Вот как? А что же, здоровье? — спросил я.

— Здоровья-то еще хватает, — улыбнулся Петр Петрович. — Не жалуюсь. Да вот доктора не пускают. Им разве докажешь?

— А сюда по каким делам забрели?

— Да больше от скуки. Здесь как-никак морем пахнет. Да и по хозяйству — дровишек привезти. Холода, дров не напасешься. А у нас в этот год много корпусов пошло на списание. Ну, и на мою долю пришлось кое-что. По старой памяти не обижает начальство. Да вы, правда, хоть зашли бы. Тогда-то, помнится, было мне недосуг, а теперь чего-чего, а времени вдоволь. Вечерами я всегда дома. Посидим у огонька, чайку попьем, побеседуем. Так как, ждать?

— Ждите обязательно, Петр Петрович, сегодня же зайду, — сказал я и в тот же вечер навестил старого штурмана.

Жил он в старинном купеческом доме, в комнате с тремя окнами на Волгу. И хотя комната была просторная и высокая, она и в самом деле чем-то напоминала каюту.

Морская койка с бортиком ютилась в углу.

Большой пароходный стол на одной ноге стоял посередине. Вдоль стен висели длинные полки; на них рядком стояли отлично сделанные модели каспийских танкеров, пузатых рыбниц, стройных сейнеров и парусных реюшек.

А в углу, украшенный цветными изразцами и причудливыми лепными фигурами, до самого потолка возвышался широкий камин. В нем чуть теплились под слоем серого пепла угольки.

В комнате вкусно пахло свежим деревом, краской и чуть-чуть дымком.

Петр Петрович встретил меня, как радушный хозяин, усадил в глубокое кресло, подвинул его поближе к камину, а сам захлопотал по хозяйству. Мне даже неловко стало, что старый человек так суетится из-за меня. А он, не обращая внимания на мои протесты, быстро, по-хозяйски накрыл стол, достал бутылочку вина, включил электрический чайник. Потом надел старый бушлат, принес большую охапку дров и аккуратно сложил их в ящик возле камина.

Странные это были дрова — не ровные куски, не обломки даже, а скорее осколки потемневшего от времени дерева. Местами виднелись на них следы смолы и краски. Кое-где черные пятна гнили глубоко въелись в ветхую древесину, в иных торчали обломки ржавых гвоздей.

Петр Петрович старательно отобрал какие-то особенные дрова, уложил их грудкой над тлевшими угольками и, наконец успокоившись, пригласил меня к столу.

Он расспрашивал меня о Москве, о Ленинграде, где я был недавно. Я его — об общих знакомых, о море, о путине… Но сначала как-то не клеился разговор.

Потом я спросил о моделях.

— Да занимаюсь от скуки, — сказал Петр Петрович, — у нас ведь тут, на Каспии, флот особенный. Есть такие суда, что в целом мире нигде не найдешь. Ну вот я и решил от нечего делать построить модельки. Сдам в музей — пускай молодые поучатся, посмотрят, на чем деды в море ходили. Вот, к примеру… — Он показал на рабочий столик, где стоял неоконченный корпус модели. — Помните, мы «Комсомольца» встретили в море? Вот такой же точно он и был.

— А теперь где же он?

— А теперь? Да где же ему быть? Исключен из состава флота вроде меня. Вот вы видели нынче, как корпуса на дрова разбирают. Вот так же и с ним: двигатель на завод куда-нибудь отвезли, разбили на переплавку. А корпус — на дрова, да в печке сожгли…

— Ну как же так? — перебил я. — Корабль с таким прошлым — и на дрова? Это же памятник своего рода.

— Э, батенька, памятник… Этак весь флот придется на память беречь — места не хватит. А прошлое, — Петр Петрович обернулся к камину, где дрова уже дымились и потрескивали тихонько, — прошлое у любой чурки есть.

— Но нельзя же и прошлое забывать, — не сдавался я.

— Нет, зачем забывать? Помнить нужно. У нас, слава богу, помнить есть чего. Только слишком-то в прошлое упираться тоже, по-моему, не стоит. Ну вот мне, старику, мне бы вроде, кроме прошлого, ничего и не осталось. В переплавку нас не берут, в печках не жгут. Благо кормят — сиди да вспоминай. И вспомнить есть что, конечно. Я все сорок лет с Советской властью в ногу прошел. Ну да ведь теперь сорок, а там пятьдесят будет и сто… Я-то не доживу, а вперед смотреть все равно и мне нужно. Книжек я писать не умею, вот и строю модельки, памятники эти самые. Молодежь придет, посмотрит и тоже, глядишь, задумается, оглянется назад и вперед посмотрит. А им-то и вовсе на тысячи лет вперед нужно смотреть.

— Так-то так, — согласился я, — ну, а все-таки жаль «Комсомольца». Сжечь такой корабль…

— А чего жалеть? — не сдавался Петр Петрович. — Прошлое наше никаким огнем не выжжешь, дела никакой резинкой не сотрешь, а гнилушка — что так догниет, что в печке сгорит, так в печке-то лучше, по-моему. Тут хоть с пользой. А горят они как! Вот сейчас разгорится — посмотрите.

Я обернулся к камину. Там еще дымили дрова, но вдруг они вспыхнули жарким пламенем. Только это было не простое, а сказочное какое-то пламя: то выбивались из него ярко-зеленые, то желтые, то фиолетовые языки. То красный пунцовый свет, как раскаленная лава, вырывался из топки камина.

Петр Петрович встал, погасил люстру, и разноцветные отсветы забегали по стенам, догоняя и сменяя друг друга.

— Вот как горят, — сказал Петр Петрович. — Я бы сам не прочь так-то сгореть. Фейерверк, салют, а вы говорите — жалко. А знаете, почему так горят? Морская вода. Тут и кальций и стронций — вся химия в них впиталась, все их прошлое, так сказать. Для камина самые лучшие дрова: английские лорды такими топят. Ну да ведь мы-то не лорды. Им сидеть, да в камины смотреть, да о былом величии помнить только и осталось. А у нас еще столько дел впереди…

Мы долго еще сидели у камина. О чем думал Петр Петрович, я не знаю. А я, каюсь, весь вечер думал о прошлом.

А когда, наконец, догорели цветные огни и судовые часы, висевшие на стене, пробили восемь склянок, я спохватился: с утра у меня было много важных дел, а идти далеко…

Я распрощался с хозяином и зашагал по ночному городу.

Улицы были пусты, свет в окнах давно погас, а над затоном по-прежнему вспыхивали голубые молнии электросварки, и дробный гром молотков нарушал морозную тишину.

ДВЕ ПОБЕДЫ