Повести и рассказы — страница 1 из 2

Джо Р. Лансдейл. Повести и рассказы

Авторы проекта: mikle_69, BertranD.

Составление и обложка: mikle_69

Авторские сборники

Примечание составителей:

В сборнике «Маленькая зелёная книжечка историй о монстрах» отсутствует рассказ «Ночь, когда они не пошли на ужастик» так как он имеется в сборнике «Руками гнева».

Из сборников «Бог Лезвий» и «Дорога мертвеца» в данное издание взяты только рассказы.

Сборник «Команда старшеклассниц по штыковой подготовке и другие истории» не полностью переведен на русский язык.

Руками гнева

Joe R. Lansdale. "By Bizarre Hands", 1989

Рыбная ночь

Посвящается Биллу Пронзини

Joe R. Lansdale. "Fish Night", 1982

Это был обжигающе жаркий полдень с безоблачным небом и безжалостным солнцем.

Воздух дрожал, точно студенистая эктоплазма. Ветра совсем не было.

Сквозь духоту, кашляя и изрыгая белый дым, тащился потрепанный черный «плимут». Дважды прохрипев, он громко чихнул и заглох на обочине.

Из автомобиля выбрался водитель и подошел к капоту. Это был мужчина с сухими каштановыми волосами и тяжелыми складками жира на бедрах. Мужчина, в жизни которого уже наступила суровая зима. Его рубашка была расстегнута до пупка, рукава закатаны выше локтей. Волосы на груди и руках были седыми.

Со стороны пассажирского сиденья вылез молодой человек и тоже обошел машину. Желтые пятна пота усеивали его белую рубашку. Развязанный полосатый галстук болтался на шее, будто сдохшая во сне ручная змея.

— Ну, что? — спросил молодой человек.

Старик ничего не ответил. Он открыл капот. С пронзительным звуком парового органа из радиатора вырвались белые клубы и растаяли в голубом небе.

— Чтоб тебя, — сказал старик и пнул бампер «плимута», словно врага в челюсть. Удовлетворения это не принесло, только на краю коричневого крыла осталась неприятная царапина да лодыжка чертовски разболелась.

— Ну, что? — повторил молодой человек.

— Что «ну, что»? Сам как думаешь? Мертвый, как и торговля консервными ножами на этой неделе. Даже мертвее. Радиатор весь в дырах.

— Может, мимо кто-нибудь проедет и поможет нам.

— Ну, конечно.

— По крайней мере подвезет.

— Держись за эту мысль, студент.

— Кто-нибудь обязательно появится, — сказал молодой человек.

— Возможно. А может, и нет. Кто еще станет сокращать дорогу? Главное шоссе — вот где все. А не на этом никчемном огрызке, — и он свирепо зыркнул на молодого человека.

— Я не заставлял тебя сворачивать, — отрезал тот. — Дорога просто была на карте. Я тебе о ней сказал, и все. Ты сам ее выбрал и решил свернуть. Я не виноват. К тому же кто мог ждать, что машина сдохнет?

— Я же велел тебе проверить воду в радиаторе, так? Еще в Эль-Пасо.

— Я проверял. Тогда вода в нем была. Говорю же, я не виноват. Это ты всю Аризону исколесил на этом драндулете.

— Да-да, — сказал старик, будто не особо хотел об этом слышать. Он развернулся и взглянул на шоссе.

Ни легковушек, ни грузовиков. Лишь волны жары и мили пустого бетона, докуда хватало взгляда.

Они сели на раскаленную землю и привалились спинами к машине. Так хоть какая-то тень была, пусть и небольшая. Они потягивали из бутыли тепловатую воду и почти не разговаривали, пока не село солнце. К тому времени оба немного смягчились. Жара покинула пески, и в пустыне поселился холод. Там, где тепло заставляло парочку раздражаться, прохлада вынудила жаться друг к другу.

Старик застегнул рубашку и раскатал рукава, а молодой человек откопал на заднем сиденье свитер. Натянув его на себя, он снова сел и неожиданно сказал:

— Мне очень жаль.

— Ты не виноват. Никто не виноват. Иногда я просто начинаю орать, срывая злость за продажи консервных ножей на всем, кроме консервных ножей и себя. Дни коммивояжеров прошли, сынок.

— А я думал, что заполучу непыльную работу на лето, — сказал молодой человек.

Старик рассмеялся:

— Вот уж не сомневаюсь. Умеют они уболтать, верно?

— А то!

— Пусть все это выглядит легкими деньгами, но легких денег не бывает, парень. В этом мире нет ничего простого. Если кто тут и зарабатывает, так это компания. Мы только устаем, стареем и протираем ботинки до дыр. Будь у меня хоть капля здравого смысла, я давно уволился бы. Все, что у тебя есть — лето…

— Может, и не так долго.

— Ну, это все, что я знаю. Просто город за городом, мотель за мотелем, дом за домом. Глядишь на людей сквозь проволочную сетку, а они мотают головами. Даже тараканы в грязных мотелях начинают походить на маленьких приятелей, с которыми ты уже виделся, будто они тоже коммивояжеры и им приходится снимать номера.

Молодой человек усмехнулся:

— Возможно, в этом что-то есть.

Какое-то время они сидели молча, словно спаянные тишиной. Ночь окончательно объяла пустыню. Осталась лишь огромная золотистая луна и миллиарды звезд, чье белесое сияние одолевало расстояние в вечность.

Поднялся ветер. Песок двигался, находил себе новые места и замирал. Его неторопливые легкие волны напоминали полуночное море. О чем и сказал молодой человек, который однажды пересек на корабле Атлантику.

— Море? — переспросил старик. — Да-да, так и есть. Я о том же подумал. Одна из причин моего раздражения. Отчасти из-за этого я и психанул днем. Не только из-за жары. Тут мои воспоминания, — он кивнул на пустыню, — и они снова меня посетили.

Молодой человек скорчил гримасу:

— Я не понимаю.

— Ты и не должен… Ты не должен… Решишь еще, что я свихнулся.

— Я уже думаю, что ты свихнулся. Так что рассказывай.

Старик улыбнулся:

— Ладно, только не смейся.

— Не буду.

На миг между ними повисло молчание. Наконец старик произнес:

— Это рыбная ночь, парень. Сегодня полнолуние, а это та самая часть пустыни, если память мне не изменяет и ощущение верное. В смысле, разве тебе не кажется, что эта ночь сделана из мягкой ткани и отличается от других ночей, будто находишься внутри огромного темного мешка, стенки которого обсыпаны блестками, а наверху, в развязанной горловине, прожектор изображает луну?

— Я ничего не понял.

Старик вздохнул:

— Но она же ощущается по-другому. Верно? Ты ведь тоже это чувствуешь?

— Наверное. Я думал, это просто из-за здешнего воздуха. Никогда раньше не ночевал в пустыне. Тут, наверное, все иначе.

— Да, иначе. Понимаешь, это та самая дорога, на которой я застрял двадцать лет назад. Я сначала даже не понял этого, по крайней мере мозгами. Но в глубине души, должно быть, все время знал, что, выбрав эту дорогу, искушаю судьбу, предлагаю ей, как говорят футболисты, устроить повторный показ.

— Я все еще не понял насчет рыбной ночи. Что значит, ты был здесь раньше?

— Не именно в этом месте, а где-то здесь. Тогда дорога была еще короче, чем сейчас. По ней почти никто не путешествовал, кроме навахо. Моя машина заглохла, как и сегодня, и вместо того чтобы ждать, я пошел пешком. А пока шел, появились рыбы. Плыли во всей красе среди звездного света. Много их было. Всех цветов радуги. Маленькие, большие, жирные, тощие. Плыли прямо ко мне… прямо сквозь меня! Рыбы, насколько хватало глаз. И высоко наверху, и у самой земли.

Погоди, парень. Не смотри на меня так. Послушай, ты же студент и кое-что понимаешь в таких вещах. Смысл в том, что было здесь до нас, до того, как мы выползли из моря и изменились настолько, что стали называть себя людьми. Разве когда-то мы не были лишь скользкими тварями, родными братьями тех, кто плавает?

— Наверное, но…

— Миллионы и миллионы лет назад эта пустыня была морским дном. Может, даже колыбелью человечества. Кто знает? Я читал об этом в кое-каких научных книжках. И вот о чем думаю: если призраки людей могут бродить по дому, почему призраки давно умерших существ не могут появляться там, где они когда-то жили, и плавать в призрачном море?

— Рыбы, обладающие душой?

— Не придирайся, парень. Слушай, индейцы, с которыми я разговаривал на севере, рассказывали мне о штуке, которую они зовут маниту́. Это дух. Они верят, что у всего есть душа. У камней, деревьев, чего угодно. Даже если камень превратится в пыль, а дерево — в доски, маниту все равно останется рядом.

— Тогда почему эти рыбы не видны все время?

— А почему мы не можем постоянно видеть призраков? Почему некоторые из нас никогда их не видят? Время неподходящее, вот почему. Это редчайший случай, и думаю, похоже на затейливый замо́к с часовым механизмом, вроде тех, что используют в банках. Там замо́к щелкает, открывается, и вот вам денежки. Тут он открывается, и у нас — рыбы давно ушедшего мира.

— Ну, тут есть о чем подумать, — выдавил молодой человек.

Старик ухмыльнулся:

— Я не осуждаю тебя за то, о чем ты подумал. Но двадцать лет назад со мной так все и случилось. Никогда этого не забуду. Целый час я смотрел на рыб, пока они не исчезли. Сразу после этого появился индеец навахо на старом пикапе, и я попросил подбросить меня в город. Рассказал ему о том, что увидел. А он только глядел на меня и хмыкал. Но я был уверен, что он понимает, о чем я говорю. Он тоже это видел, и, наверное, не впервые.

Я слышал, что навахо по каким-то причинам не едят рыбу, и держу пари, что именно из-за рыб в пустыне. Может, они считаются священными. А почему нет? Это как предстать перед Творцом; будто ты снова забираешься в утробу матери и плескаешься там, еще не родившийся и беззаботный.

— Даже не знаю. Это все как-то…

— Подозрительно попахивает? — старик рассмеялся. — Так и есть, так и есть. И вот тот навахо отвез меня в город. На следующий день я починил машину и отправился дальше. И никогда больше не сворачивал на эту объездную дорогу. До сегодняшнего дня. Думаю, за этим стояло нечто большее, чем простая случайность. Меня вело подсознание. Та ночь напугала меня, парень, и я не боюсь в этом сознаться. Но она была чудесной, и выбросить ее из головы я так и не смог.

Молодой человек не знал, что сказать.

Старик посмотрел на него и улыбнулся:

— Я не осуждаю тебя. Ни капли. Возможно, я сумасшедший.

Они еще немного посидели в ночной пустыне, старик вынул вставные зубы и вылил на них немного теплой воды, чтобы очистить от остатков кофе и сигарет.

— Надеюсь, вода нам не понадобится, — сказал молодой человек.

— Ты прав. Глупо с моей стороны! Мы немного поспим, а перед рассветом отправимся в путь. До следующего города не так уж далеко. От силы десять миль. — Он вставил челюсть обратно. — С нами все будет в порядке.

Молодой человек кивнул.

Рыбы не появлялись. Это обсуждать не стали. Забрались в машину: молодой человек — на переднее сиденье, старик — на заднее. Накрылись всей запасной одеждой, чтобы вытерпеть холодные прикосновения ночи.

Около полуночи старик внезапно проснулся, закинул руки за голову и принялся разглядывать морозное небо пустыни в окне напротив.

Мимо проплыла рыба.

Длинная, тощая, всех цветов радуги. она взмахнула хвостом, словно прощаясь, а затем исчезла.

Старик сел. Снаружи повсюду были рыбы — всевозможных размеров, расцветок и форм.

— Эй, парень, проснись!

Молодой человек застонал.

— Проснись!

Тот лежал на животе, уткнувшись лицом в руки, а теперь перевернулся.

— Что такое? Пора идти?

— Рыбы.

— Ты опять об этом.

— Гляди!

Молодой человек сел. У него отвисла челюсть. Глаза выпучились. Вокруг машины, в темных вихрях все быстрее и быстрее проплывали самые разные рыбы.

— Но я же… Как?

— А я тебе говорил. Я тебе говорил.

Старик потянулся к ручке двери, но, прежде чем успел за нее дернуть, сквозь заднее стекло лениво вплыла рыба, покружила по машине раз-другой, прошла сквозь грудь старика, взмыла вверх и вылетела через крышу.

Старик хихикнул и рывком распахнул дверь. Принялся подпрыгивать на обочине. Вскидывал руки и шлепал по призрачным рыбам.

— Будто мыльные пузыри, — сказал он. — Нет, словно дым!

Молодой человек, по-прежнему разинув рот, открыл дверцу и вышел. Даже далеко в вышине он различал рыб. Странных, совсем не похожих на тех, которых встречал на картинках или представлял себе. Они порхали и кружились, словно вспышки света.

Подняв глаза, он увидел, что к луне приближается огромное темное облако. Единственное на небе. Оно внезапно вернуло его в реальность, и молодой человек возблагодарил за это небеса. Обычные вещи по-прежнему случались. Не весь мир сошел с ума.

Через мгновение старик перестал скакать среди рыб и оперся на машину, прижав ладонь к вздымающейся груди.

— Чувствуешь, парень? Чувствуешь море? Разве это не похоже на биение сердца матери, пока ты сам плаваешь в ее утробе?

Молодому человеку пришлось признать, что он почувствовал этот внутренний ритм — ток жизни, пульсирующее сердце моря.

— Но откуда? — спросил он. — Почему?

— Замо́к с часовым механизмом, парень. Замки открылись, и рыбы оказалась на свободе. Рыбы из тех времен, когда человек еще не был человеком. Когда цивилизация еще не начала давить на нас. Это правда, я знаю. И эта правда все время была во мне. Она во всех нас.

— Напоминает путешествие во времени, — сказал молодой человек. — Они проделали весь этот путь из прошлого в будущее.

— Да-да, именно так… А если они могут попасть в наш мир, то почему мы не можем попасть в их? Высвободить дух, что скрывается внутри нас, и настроиться на их время?

— Погоди-ка…

— Господи, так вот в чем дело! Они невинны, парень. Невинны! Чисты и свободны от оков цивилизации. Вот оно! Они невинны, а мы нет. Мы задавлены технологиями. Этой одеждой. Этой машиной.

Старик принялся раздеваться.

— Эй! — сказал молодой человек. — Ты замерзнешь.

— Если ты чист, если ты абсолютно чист, — бормотал старик, — то это… да, это ключ.

— Ты с ума сошел.

— Я не буду смотреть на машину, — крикнул старик и побежал по песку. Остатки одежды волочились следом. Он скакал по пустыне, точно заяц. — Боже, боже, ничего не происходит, ничего, — простонал он. — Это не мой мир. Я из того мира. Я хочу свободно плавать в глубинах моря, подальше от консервных ножей, машин и…

Молодой человек окликнул старика по имени. Но тот, казалось, ничего не слышал.

— Я хочу убраться отсюда! — закричал старик. Внезапно он снова принялся скакать, восклицая: — Зубы! Все дело в зубах. Дантист, наука, тьфу! — Он сунул руку в рот, выдернул вставные зубы и перебросил их через плечо.

Едва зубы упали, старик приподнялся над землей. Он начал грести. Плыть все выше и выше, двигаясь среди рыб, словно бледно-розовый тюлень.

Молодой человек разглядел в лунном свете изогнутые челюсти старика, в которых еще сохранялись остатки воздуха будущего. Старик поднимался все выше и выше, все выше и выше, упрямо плыл в давно забытых водах ушедших времен.

Молодой человек тоже начал снимать одежду. Может, ему удастся поймать старика, стащить его вниз и заставить одеться. Что-нибудь сделать… Боже, хоть что-нибудь! А если он сам не сумеет вернуться? И еще у него пломбы в зубах, металлический стержень в позвоночнике после аварии на мотоцикле. Нет, в отличие от старика, он был привязан к этому миру. И ничего не мог поделать.

Луну укрыла огромная тень, соткав полосу извивающейся тьмы, которая заставила молодого человека забыть о пуговицах на рубашке и взглянуть наверх.

По невидимому морю плыла черная торпеда — акула, прародительница всех акул, семя, породившее человеческий ужас перед бездной.

Она схватила старика и поплыла вверх, навстречу золотистому сиянию луны. Старик свисал из пасти твари, будто изодранная крыса в зубах домашней кошки. Вокруг него расцветали кровавые пятна, которые зловеще завивались в невидимых волнах.

Молодой человек задрожал.

— О боже, — произнес он.

Затем появилось то самое плотное темное облако и закрыло луну.

На миг стало темно.

А когда облако улетело и снова стало светло, небо опустело.

Ни рыб.

Ни акулы.

Ни старика.

Только ночь, луна и звезды.

Перевод: Мария Акимова

Яма

Посвящается Эду Горману

Joe R. Lansdale. "The Pit", 1987

Шесть месяцев назад его поймали. Сегодня Гарри отправится в яму вместе с Большим Джорджем — когда бультерьеры закончат друг друга потрошить. Сразу после этого спустятся они с Джорджем, настанет их очередь. Проигравший останется внизу и будет скормлен псам, которых специально для этого держали голодными.

Когда псы поедят, голову проигравшего насадят на кол. Яму окружала дюжина кольев. На каждом была голова или череп — в зависимости от того, сколько она торчит под открытым небом, доступная амбициозным муравьям-верхолазам и голодным птицам. И, конечно, от того, сколько бультерьеры содрали мяса до того, как ее насадили.

Двенадцать кольев. Двенадцать голов.

Сегодня будут новый кол и новая голова.

Гарри оглядел собравшихся. Всего шестьдесят или около того. То еще зрелище. Как безумные создания прямиком из Льюиса Кэрролла. Только без длинных кроличьих ушей и дурацких цилиндров. Обычные деревенщины из захолустья, не лучше него самого. С одной большой разницей — они чокнутые, как пляшущие мыши. А может, это он свихнулся, а не они. Иногда казалось, что он попал в альтернативную вселенную, где старые законы природы и разделение на добро и зло не действуют. Прямо как Алиса, упавшая через кроличью нору в Страну чудес.

Толпа вокруг ямы бормотала и переговаривалась, но теперь замолчала. На свет неоновых ламп вышел человек в черном костюме и шляпе. Его правую руку обвила огромная гремучая змея, растянулась от плеча до запястья. У левого запястья — змея поменьше, медянка. В правой руке человек держал библию. Звали его Проповедником.

Проповедник накинул чудовищную гремучку на шею и оставил висеть. Она болталась, словно обколотая. Время от времени мелькал ее язык. У Гарри от нее бежали мурашки по коже — он ненавидел змей. Они будто всегда лыбились. Над чем тут ржать, тем более постоянно?

Проповедник открыл Библию и прочитал:

— Се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам. Проповедник помолчал и воздел взгляд к небу.

— Короче, Бог, — сказал он, — мы хотим возблагодарить тебя за неплохой урожай картошки, хотя бывало и лучше, и хотим возблагодарить тебя за терьеров, хоть кормить и растить их нам пришлось самим, и хотим возблагодарить тебя за то, что шлешь чужаков — спасибо тебе за Гарри Джо Стинтона и Большого Джорджа, ниггера.

Проповедник помолчал и оглядел собравшихся. Поднял руку с медянкой высоко над головой. Медленно опустил и показал кулаком со змеей на Джорджа. — Трижды этот ниггер спускался в яму и трижды выходил с победой. Пару раз против белых, раз — против другого ниггера. Кое-кто из нас уже думает, что он жульничает.

Сегодня мы привели тебе другого белого, из твоего избранного народа, — хоть так и не скажешь, раз ты позволяешь выигрывать этому ниггеру, — и мы надеемся на хороший бой, чтоб в конце ниггера убили. Надеемся, ты будешь всем доволен. Мы поклоняемся тебе и змеям, как оно и положено. Аминь.

Большой Джордж посмотрел на Гарри.

— Готовься, придурок. Покрошу тебя, как пряничного человечка.

Гарри ничего не сказал. Он никак не мог понять Джорджа. Он ведь такой же пленник. Его унижали, заставляли поднимать огромные валуны, тягать телеги и бегать каждый день миля за милей. И все ради того, чтоб подготовить для этого — спуститься в яму и забить друг друга до смерти на потеху ненормальным.

А Джорджу приходилось еще хуже. Будучи черным, он редко слышал от этих психов что-то кроме «ниггер». Более того, никто не делал секрета из того, что все желали Джорджу проигрыша, а Гарри — победы. Мысль о черном чемпионе ела поедом их беломазые сердца.

И все же у Большого Джорджа появилась извращенная гордость от того, что он — самый долгоживущий боец.

— У меня это получается как надо, — однажды сказал Джордж. — Снаружи я не больше чем ниггер — неграмотный ниггер, работаю на розовых полях, стригу большие газоны для богатых белых. Здесь я тоже ниггер, но уже НИГГЕР, суровый ниггер, и, как бы меня ни звали эти селюки, они это знают, и знают, что я в своем деле лучший. Я тут король. И пусть они меня за это ненавидят, держат в камере, заставляют бегать и тягать всякое, но зато видят: в яме я могу то, чего не могут они. Видят и боятся. Мне это нравится.

Глянув на Джорджа, Гарри увидел, что здоровяк не нервничает. Или, по крайней мере, этого не показывает. Казалось, он готовится к отпуску. Ничего особенного — спустится в яму и голыми руками забьет человека насмерть. Подумаешь! Работа такая. И работа качественная — ради странного уважения, которое всяко лучше того, чего он натерпелся снаружи.

Снаружи. Странно, как часто они с Большим Джорджем произносили это слово. Снаружи. Будто они заперты в мелком космосе-пузыре на краю известного мира; в космосе, невидимом извне, в призрачном месте с новой математикой и туманными законами разума и физики.

Может, Гарри в аду. Погиб на шоссе и угодил в преисподнюю. Вполне возможно, его воспоминания о том, как он сюда попал, — ложный сон, навеянный демоническими силами. То, как он свернул не туда в заказнике Биг-Тикет и как у него сломался грузовик в окрестностях Морганстауна, — иллюзия, а то, как он вышел на Мейн-стрит Морганстауна, население 66 человек, — это он пересек реку Стикс и высадился прямиком посреди ада для старых добрых хороших мальчиков.

Боже, неужели это было полгода назад?

Он ехал к матери в Вудвиль и решил срезать через Тикет. Или так думал. Но скоро понял, что неправильно прочел карту. Отмеченный короткий путь оказался не тем, по которому он поехал. Перепутал дорогу. Эта не была отмечена. А потом он доехал до Морганстауна, и пикап сломался. Его заставили полгода горбатиться бок о бок с Джорджем, чемпионом бойцовской ямы, и вот настал момент, к которому его готовили.

Теперь выводили терьеров. Одного, чемпиона, звали Старый Хрыч. Он уже дряхлел. И выиграл много боев в яме. Сегодня, выиграет он или проиграет, — его последнее сражение. Второй пес, Зубастый, был моложе и менее опытен, зато сильнее и жаждал крови.

В яму опустили пандус. Вниз сошли Проповедник и два мужика — хозяева псов, с Хрычом и Зубастым. Когда они ступили на дно, их осветил десяток ярких прожекторов. Они словно брели по колено в свете.

Трибуны над ямой начали заполняться. Люди бормотали и делились попкорном, делали ставки — мелкий толстяк в котелке быстро записывал в блокнот, когда их выкрикивали. Пандус убрали.

В яме хозяева взяли своих псов за загривок и сняли ошейники. Отвернули псов к стенкам ямы, чтобы те друг друга не видели. Терьеры стояли в двух метрах друг от друга, задом.

— Псу живому лучше, нежели льву мертвому, — сказал Проповедник.

Гарри не понял, к чему это.

— Приготовьтесь, — сказал Проповедник. — Господа, стравите псов.

Те дали пощечины собакам и развернули их друг к другу. Они тут же начали скакать и биться в хватке хозяев.

— Господа, спускайте псов.

Псы не лаяли. Это Гарри почему-то запомнилось лучше всего. Даже не рычали. Просто были быстрыми безмолвными моторчиками.

Первый бросок прошел мимо, они клацнули зубами в пустоте. Но во второй раз врезались лоб в лоб с силой пуль 45-го калибра. Хрыча сшибло на спину, и Зубастый метнулся к его глотке. Но опытный пес задрал голову и ухватил Зубастого за нос. Зубы Хрыча сомкнулись в мясе Зубастого.

С трибун выкрикивали ставки.

Коротышка в котелке яростно строчил.

Зубастый, претендент, волок Хрыча, чемпиона, по яме, пытаясь стряхнуть старого пса с носа. Наконец, люто тряся головой и лишившись куска морды, преуспел.

Хрыч перекатился на лапы и скакнул на Зубастого. Тот убрал голову прямо из-под его челюстей. Зубы старого пса щелкнули, как медвежий капкан, слюна прыснула мелкими брызгами.

Зубастый цапнул Хрыча за правое ухо. Ухватил крепко и тормошил Хрыча, как использованный гондон, который сейчас завяжут и выкинут. Чемпиону начисто отхватили ухо.

Гарри поплохело. Казалось, сейчас вырвет. Он заметил, что Большой Джордж смотрит на него.

— Думаешь, это хреново, мазафака, — сказал Джордж, — а это еще пикник. Ты погоди, когда в этой яме до тебя доберусь я.

— А у тебя явно перепады настроения, да? — сказал Гарри.

— Ничего личного, — резко сказал Джордж и вновь сосредоточился на собачьем бое.

«Ничего личного», — подумал Гарри. Боже, что может быть более личное? Буквально вчера, тренируясь и бегая вместе за пикапом, где сидели психи с пушками, он чувствовал близость с Джорджем. За эти полгода они поделились многими личными историями, и он знал, что Джорджу нравится. Но когда доходило до ямы, Джордж становился другим человеком, концепция дружбы испарялась. Вчера Гарри пытался поговорить об этом, но Джордж сказал примерно то же самое: «Ничего личного, друг мой Гарри, но когда мы спустимся в яму, не жди от меня ничего, кроме боли, потому что ее я выдам с лишком, этого добра у меня хватает».

В яме закричал Хрыч. По-другому не скажешь. Зубастый завалил его на спину и вцепился в брюхо. Хрыч пытался согнуться и ухватить Зубастого за голову, но уставшие челюсти соскальзывали с мокрой шерсти на загривке. Из живота Хрыча начала хлестать кровь.

— Так его, малой, — заорал кто-то с трибун. — жопу ему порви, сынок.

Гарри заметил, что все мужчины, женщины и дети придвинулись на своих местах, не желая ничего упустить. Их лица были полны похоти — как у любовников перед жестоким оргазмом. На несколько мгновений они сами оказались в яме, сами были псами. Опосредованный адреналин без боли.

У Хрыча затрепыхались лапы.

— Убей! Убей! — начала скандировать толпа.

Хрыч перестал дергаться. Зубастый глубже зарылся в кишки старого пса. Проповедник велел его забрать. Хозяин Зубастого оторвал челюсти пса от кишок Хрыча. Морда выглядела так, будто он макнулся в красные чернила.

— Этот сукин сын еще жив, — сказал хозяин Зубастого про Хрыча.

Хозяин Хрыча подошел к псу и сказал: «Ах ты, уебок!» Достал из кармана куртки «Сатердей Найт Спешл» и два раза выстрелил псу в голову. Хрыч даже не дернулся. Просто тут же опорожнил кишки.

Зубастый подошел, обнюхал труп Хрыча и, задрав лапу, поссал на голову дохлого пса. Струя мочи была ярко-красной.

Опустили пандус. Мертвого пса вытащили и кинули за трибуны. Зубастый поднялся по пандусу рядом с хозяином. Мелкий пес вышагивал, будто его только что короновали в хозяева бытия. Владелец Хрыча шел последним. Счастливым его трудно было назвать. Проповедник остался в яме. К нему спустился по пандусу здоровяк по имени шериф Джимми. У него были большой пистолет на бедре и игрушечный значок на груди. Значок — как те, что в пластиковых упаковках с пистолетом на пистонах и свистком. Но это был знак его власти, а его слово было железом.

Человек рядом с Гарри подтолкнул его стволом дробовика. Бок о бок с Джорджем они спустились по пандусу в яму. Человек с дробовиком поднялся. На трибунах снова начали делать ставки, мелкий толстяк в котелке засуетился.

Гремучка Проповедника все еще безмятежно лежала у него на шее, а маленькую медянку он убрал в карман. Время от времени та высовывала голову и смотрела по сторонам.

Гарри поднял глаза. Головы и черепа на кольях — хоть и безглазые, а из-за сильного освещения не более чем круглые силуэты на палках, — будто смотрели вниз и наслаждались ситуацией не хуже зрителей на трибунах.

Проповедник снова достал Библию и прочел строки:

— …пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя…

Гарри понятия не имел, к чему и это, и змеи. С ямой он никакой связи не видел. Казалось, у этих людей в мозгах вертелись не такие шестеренки, как у людей снаружи.

Реальность охватила Гарри, как тяжелое шерстяное пальто. Сейчас он убьет или умрет, прямо здесь, в этой яме, пропахшей псиной, и он ничего не может поделать.

Он думал, может, жизнь там пробежит перед глазами или еще что. Но — нет. Может, подумать о чем-нибудь прекрасном — последняя хорошая мысль о прошлом. Сперва вызвал в голове образ жены. Не помогло. Хотя когда-то она была красивой и умной, такой он ее больше не помнил. На ум пришел другой образ: обрюзгшая ленивая баба с постоянной болью в спине и жирными каштановыми волосами, затянутыми в вечный клубок. Ни улыбки на лице, ни доброго слова для него. Ему всегда казалось, будто она ожидала, что он ее должен развлекать и что он не справлялся. Не вспомнился ни один миг сексуального экстаза. После рождения дочери она перестала трахаться, будто это перевод сил. Зачем тратить энергию на секс, если можно тратить ее на жалобы?

Он перешел к мысленному досье на дочь. Увидел уродливую девчонку двенадцати лет с носом-картошкой. Никакого характера. По сравнению с ней мать — не мать, а Мисс Дружелюбие. Его Картошка все время сидела и тосковала по тощим смазливым блондинам в телевизоре. Мало того что они таращились на Гарри из ящика, так еще были расклеены по стенам и прятались в журналах, которые она разбрасывала по дому.

И это последние мысли человека, готового заглянуть в глаза смерти?

У него ничего не было.

И работу свою он ебал. А вот жену — нет.

Гарри хватался за соломинки. Была Мельва — симпатичная чирлидерша из средней школы. Мозг размером с сушеную горошину, но, боже ты мой всемогущий, как умела обходиться со стручком. И запах у нее всегда был такой странный, словно банановый. Особенно сильный у щелки — у щелки такой большой, что там и лысый орел угнездился бы.

Но и мысли о ней большого удовольствия не принесли. Ее размазал алкаш на грузовике «Мэк», когда она припарковалась на обочине темной дороги с парнишкой Пулверов.

Хренов Пулвер! Он хотя бы сдох в экстазе. Даже не понял, от чего. Когда ему раскатал зад «Мэк», он, небось, на долю секунды подумал, что это лучший оргазм в его жизни.

На хрен Мельву! Что она вообще разглядела в Пулвере? Тощий, тупой и рожа как гороховая котлета.

Боже, Гарри проиграл по всем фронтам, разочарован на каждом шагу. Ни хороших мыслей, ни прекрасных видений перед моментом истины. Лишь тьма, жизнь из унылых распланированных телодвижений, постоянных и скучных, как говно старикана на диете из отрубей. Миг казалось, что он расплачется.

Шериф Джимми достал револьвер. В отличие от значка, он был не игрушечный.

— По углам, парни.

Джордж обернулся и прошел к своей стороне ямы, снял рубашку и прислонился к стене. Его тело блестело под прожекторами, как мокрая лакрица.

Через миг Гарри заставил ноги шевелиться. Встал напротив Джорджа и тоже снял рубашку. Чувствовал, как под кожей перекатываются месяцы тяжелой работы. Разум вдруг опустел. Даже бога нет, в которого он верил бы. Помолиться некому. Ничего не осталось, кроме неизбежного.

Шериф Джимми вышел на середину ямы и крикнул толпе заткнуться.

Воцарилось молчание.

— В этом углу, — сказал он, махнул револьвером на Гарри, — у нас Гарри Джо Стинтон, семьянин и со всех сторон человек хороший, для чужака. Метр восемьдесят семь и весит сто семь килограмм, плюс-минус, а то мои домашние весы шалят.

Люди захлопали.

— Здесь, — сказал шериф Джимми, махнув револьвером на Джорджа, — метр девяносто три и сто десять килограмм, у нас ниггер, нынешний чемпион этого самого спорта.

Никто не хлопал. Кто-то громко издал звук, похожий на пердеж, — смачный, который длится, длится и длится.

Джордж не смутился. Он был похож на статую. Он знал, кто он и что. Чемпион Ямы.

— Сперва, — сказал шериф Джимми, — выходите, ребята, и покажите руки.

Гарри и Джордж вышли в середину ямы, подняв ладони и широко расставив пальцы, чтобы зрители видели, что они пусты.

— Развернитесь, шагайте к своим углам и не оборачивайтесь, — сказал шериф Джимми.

Джордж и Гарри сделали, как было сказано. Шериф Джимми последовал за Гарри и положил ему руку на плечо.

— Я на тебя четырех хряков поставил, — сказал он. — И так тебе скажу: отпиздишь ниггера — и я сделаю тебе одолжение. Эльвира, которая работает в кафе, уже согласная. Победишь — и получишь ее. Как тебе?

Гарри слишком ошалел от безумия происходящего, чтобы отвечать. Шериф Джимми предлагал ему бабу за победу, будто это стимул сильнее, чем выйти из ямы живым. С этой шайкой никогда не знаешь, чего ждать. Ничего не стояло на месте.

— Она умеет делать с пятнадцатисантиметровым хреном больше, чем обезьяна — со стометровой лианой, парень. Когда придется тяжко, ты об этом помни. Ладно?

Гарри не ответил. Просто смотрел в стену.

— В жизни далеко не уедешь, если будешь таким угрюмым, — сказал шериф Джимми. — А теперь пойди и разрыхли его черную жопу как следует.

Шериф Джимми схватил Гарри за плечи и развернул, дав сильную пощечину, как псу. С Джорджем так же поступил Проповедник. Теперь Джордж и Гарри стояли лицом друг к другу. Гарри казалось, Джордж похож на эбеновую горгулью, сбежавшую прямиком из ада. Его лысая, как пуля, голова блестела в резком освещении, а тело казалось грубым и твердым словно камень.

Гарри и Джордж подняли руки в классической боксерской стойке и начали кружить.

Сверху кто-то закричал:

— Не бей ниггера в башку, руку сломаешь. В губы меть, у них губы мягкие.

В воздухе висел густой запах пота, собачьей крови и говна старого Хрыча. У похоти толпы будто тоже был свой аромат. Гарри даже показалось, что он чует змей Проповедника. Однажды, еще мальчишкой, он рыбачил на ручье и почувствовал такой же запах, и между его ног проползла и шлепнулась в воду водяная змея. В этой яме словно было все, чего он боялся в жизни. Мысль о том, что его глубоко захоронят. Иррациональные люди, для которых не существует логики. Гниющие черепа на кольях вокруг ямы. Живые черепа на придвинувшихся телах, требовавшие крови. Змеи. Вонь смерти — крови и говна. И страх любого белого человека, расист он или нет: большой черный мужик с ненавистью в глазах, которой хватило бы на целую жизнь.

Круг сомкнулся. Теперь они почти могли друг до друга дотянуться.

Внезапно у Джорджа задрожала губа. Глаза выпучились из орбит и уставились куда-то направо, за Гарри.

— З-з-з… змея! — закричал Джордж.

«Боже, — подумал Гарри, — сбежала одна из змей Проповедника». Он дернул головой в ту сторону.

Джордж сшиб его на задницу и врезал ногой в грудь. Гарри засеменил по земле на четвереньках, а Джордж следовал за ним и пинал по ребрам. Гарри показалось, он слышал внутри хруст — может, сломанное ребро. Наконец он вскочил на ноги и побежал вдоль стенки ямы. Твою мать, попался на самый старый и дурацкий трюк в мире. Драка за жизнь — и такое.

— Ну молодец, тупой еблан! — раздался голос с трибун. — Эй, ниггер, давай теперь «у тебя шнурок развязался», чего уж там.

— Кончай драпать, — заорал кто-то еще. — Дерись.

— Беги-беги, — сказал Джордж. — Если поймаю — врежу так, что ебаные зубы через жопу вылетят…

У Гарри все плыло перед глазами. Голова была как йо-йо в трюке «вокруг света». Кровь сбегала по лбу, капала с кончика носа и собиралась на верхней губе. Джордж снова приблизился.

«Я сдохну в этой яме, — подумал Гарри. — Я сдохну просто потому, что у меня сломался пикап за городом, и никто не знает, где я. Вот почему я сдохну. Вот так просто».

На Гарри посыпался попкорн, по спине ударил брошенный стаканчик со льдом.

— Если б хотел посмотреть на ебаные гонки, — окликнул голос, — я б на ипподром сходил, на хуй. — Десятку на ниггера, — сказал другой голос.

— Пять баксов, если ниггер убьет его за пять минут.

Пока Гарри пятился мимо Проповедника, любитель змей наклонился и рявкнул:

— Мудак, я на тебя чирик поставил.

Проповедник снова держал большую гремучку. Он держал змею чуть ниже головы и так разнервничался из-за того, как шел бой, что бессознательно сжимал змею, будто в тисках. Гремучка корчилась, извивалась и дрыгалась, а Проповедник словно не замечал этого. Раздвоенный язык змеи висел снаружи и реально трепыхался — хлестал, как тонкая резиновая полоска, отставшая на колесе едущей машины. Медянка в кармане Проповедника все еще выглядывала, будто вместе с Проповедником поставила на исход боя. Когда Гарри протанцевал мимо, гремучка раскрыла пасть так широко, что вывернула челюсть. Казалось, она пытается позвать на помощь.

Гарри и Джордж опять сошлись в центре ямы. Кулаки, как черные бой-бабы, колотили по голове Гарри. Яма была будто омут, стены грозили сдавить и засосать в небытие.

Двинув коленом со всех сил, Гарри попал Джорджу прямо в пах. Джордж крякнул и отшатнулся, согнувшись пополам.

Зрители как с ума сошли.

Гарри обрушил сложенные руки на шею Джорджа, уронив его на колени. Воспользовался возможностью и выбил здоровяку зуб носком ботинка.

Он хотел пнуть еще раз, но Джордж схватил Гарри за пах, сдавливая яйца в джинсах.

— Взял тебя за яйца, — проревел Джордж.

Гарри взвыл и начал бешено колотить Джорджа по макушке обоими кулаками. С ужасом осознал, что Джордж тянет его к себе. Ей-богу, Джордж собирался укусить его за яйца.

Вскинув колено, он попал Джорджу в нос и вырвался из хватки. Освободившись, заскакал с подвыванием по яме, как индеец в танце дождя.

Проскакал и подвывал мимо Проповедника. Гремучка перестала дергаться, она безвольно болталась в сжатом кулаке. Глаза у нее вылезли, как задранные спины личинок. Пасть закрылась, и из нее вяло свесился раздвоенный язык.

Медянка все еще наблюдала за представлением из безопасности кармана Проповедника, ее язык время от времени стрекал воздух, чтобы попробовать его на вкус. У маленькой змейки словно не было никаких забот.

Джордж снова был на ногах, и Гарри видел, что ему уже лучше. Настолько лучше, что Гарри стало хуже.

Проповедник вдруг резко осознал, что его гремучка затихла.

— Нет, боже, нет! — вскрикнул он. Растянул большую змею в руках. — Детка, детка, — баюкал он, — дыши, Сапфир, дыши, моя хорошая. — Проповедник свирепо тряхнул змею, пытаясь вернуть к жизни, но та не двигалась.

Боль в паху Гарри унялась, он снова мог мыслить. Джордж пер на него, и смысла убегать не было: догонит. А когда догонит, будет еще хуже, потому что Гарри устанет от бега. Некуда деваться. Брачные танцы кончены, остались только жестокие сношения.

Черный кулак превратил мясо и хрящ в носу Гарри в тлеющий пластилин. Гарри опустил голову и поймал еще удар, в подбородок. Звезды, которых он не мог разглядеть над собой из-за света, он теперь видел под собой — кружащимися на дне ямы.

В голову снова пришла та же мысль — он сдохнет прямо здесь, без единой хорошей мысли напоследок. Но, может, одна все-таки была. Он представил жену — какая она толстая, угрюмая и не дает. Джордж стал ею, а она — Джорджем, и Гарри сделал то, о чем давно мечтал, — врезал ей по зубам. Не раз, а два, три. Разбил ей нос и мял ребра. И, ей-богу, она могла дать сдачи. Он почувствовал, как что-то хрустнуло в середине груди, как провалилась внутрь левая скула. Но Гарри не перестал дубасить. Он уворачивался, бил и размазывал ее одутловатое лицо, пока оно не стало черным лицом Джорджа, а черное лицо Джорджа не стало опять ее лицом. Теперь Гарри представлял ее в постели, голой, на спине, избитой. И сам он был голый, и оседлал ее, и удары кулаками стали сексуальным натиском хуя, и он ее дрючил, пока…

Джордж закричал. Упал на колени. Его правый глаз повис на жилах: один из прямых хуков Гарри справа пришелся Джорджу по скуле с такой силой, что та треснула и выдавила глаз из орбиты.

По костяшкам Гарри бежала кровь. Отчасти — Джорджа, в основном — его. Костяшки проглядывали через разорванную плоть, но не болели. Боль осталась позади.

Джордж, покачиваясь, поднялся на ноги. Они встали лицом к лицу и не двигались. Толпа затихла. Единственным звуком в яме было хриплое дыхание бойцов — и Проповедника, который растянул на земле Сапфир, лежащую на спине, и пытался вдохнуть воздух в пасть. Время от времени он поднимал ей голову и слезно умолял: «Дыши, Сапфир, дыши, моя хорошая».

Каждый раз, когда Проповедник выдыхал в змею, ее белое брюшко раздувалось и опадало, как шарик с дыркой, который не держит воздух.

Джордж и Гарри сошлись. Медленно. Закинули руки друг другу на плечи и оперлись, дышали воздухом друг друга.

Наверху молчание зрителей прервал какой-то шутник, крикнув:

— Заводите музыку, ублюдки хотят потанцевать.

— Ничего личного, — сказал Джордж.

— Какой там, — сказал Гарри.

Они смогли расцепиться, нехотя, как два любовника, только что достигшие величайшего оргазма в жизни.

Джордж слегка согнулся и поднял руки. Глаз, болтавшийся на щеке, выглядел как некое существо с щупальцами, пытавшееся заползти в глазницу. Гарри знал, что ему надо работать над этим глазом.

Проповедник закричал. Гарри позволил себе искоса бросить взгляд. Сапфир очнулась и теперь болталась на лице Проповедника. Прокусила ему верхнюю губу и повисла там на клыках. Проповедник говорил что-то о силе наступать на змей и ковылял по яме. Наконец он ударился спиной в стенку, сполз на жопу и так и остался сидеть, вытянув перед собой ноги, пока Сапфир болталась на губе, как злокачественная опухоль. Постепенно, набирая силу, змея начала трепыхаться.

Гарри и Джордж снова встретились в центре ямы. Их омыло второе дыхание, и они были готовы. Гарри чувствовал великолепную боль. Он больше не боялся. Оба улыбались, обнажив оставшиеся зубы. И начали бить друг друга.

Гарри целил в глаз. Два раза почувствовал его под кулаками — что-то вроде виноградины, смягчавшей и смачивавшей костяшки. Все тело Гарри будто горело в двойном огне, экстаза и боли.

Джордж и Гарри рухнули друг на друга, вцепились, вальсировали по яме.

— Ты молодец, — сказал Джордж, — сделай это быстро.

Ноги черного подогнулись, и он упал на колени, склонив голову. Гарри взял его голову в руки и со всей мощи впечатал колено в лицо. Джордж обмяк. Гарри схватил его за подбородок и затылок и свирепо вывернул. Шея хрустнула — Джордж упал навзничь, мертвый.

Медянка, что высовывалась из кармана Проповедника, воспользовалась моментом, чтобы уползти в трещину в стене ямы.

Из ниоткуда пришла слабость. Гарри упал на колени. Коснулся пальцами размозженного лица Джорджа.

Внезапно его подхватили руки. Опустили пандус. Зрители ликовали. Проповедник — Сапфир уже отцепилась от его губы — пришел помочь шерифу Джимми. Вдвоем они подняли Гарри.

Гарри посмотрел на Проповедника. Губа у него позеленела, голова была похожа на вспухший на солнце арбуз, и все же он казался здоровым. Сапфир снова обернулась вокруг шеи. Они помирились. Змея казалась уставшей. Гарри ее больше не боялся. Коснулся ее головки. Она не пыталась укусить. Он почувствовал, как легчайший змеиный язык гладит окровавленную руку.

Его подняли по пандусу, толпа взяла тело на руки и подняла высоко над головами. Теперь он видел луну и звезды. По какой-то странной причине они казались незнакомыми. Даже сущность неба казалось иной.

Он обернулся и посмотрел вниз. В яму сгоняли бультерьеров. Они бежали по пандусу, будто крысы. Он слышал, как внизу псы начали есть и драться за лучшие кусочки. Но собак было так много, и все такие голодные, что продлилось все не больше нескольких минут. Чуть погодя они поднялись по пандусу, следом за ними — шериф Джимми, защелкивающий большой складной нож, и Проповедник, державший в вытянутых руках голову Джорджа. Глаз у него не было. От лица мало что осталось — терьеры не тронули только скользкую плешь.

Из толпы показался кол, голову насадили на заостренный конец, а кол воткнули в глубокую дырку в земле. Он, как длинная шея, сперва покачал трофей, потом застыл. В дырку напинали земли, и Джордж присоединился к остальным — всем этим красивым, чудесным головам и черепам.

Гарри уносили. Завтра он получит Эльвиру, которая умела делать с пятнадцатисантиметровым членом больше, чем мартышка — со стометровой лианой, затем он подлечится, и появится новый чужак, и они будут вместе тренироваться, и спарятся в крови и поту в глубине ямы.

Толпа двигалась к лесной тропе в сторону города. В воздухе стоял сладкий аромат сосен. Пока его уносили, Гарри обернулся, чтобы увидеть яму, как ее пасть закрывается в тени, пока тушат огни. Сразу перед тем, как погас последний, Гарри увидел головы на кольях и прямо по центру — блестящую лысину своего хорошего друга Джорджа.

Перевод: Сергей Карпов

Утиная охота

Посвящается Мэрилуиз Данн

Joe R. Lansdale. "Duck Hunt", 1986

Трое охотников и три собаки. У охотников — блестящие ружья, теплая одежда и куча патронов. Покрытые большими темными пятнами псы — холеные, лоснящиеся и готовые к погоне. Уткам не скрыться.

Охотники — это Клайд Бэрроу, Джеймс Кловер и юный Фредди Кловер, которому всего пятнадцать. Он очень обрадовался, когда его позвали с собой. Однако Фредди не очень хочется увидеть утку, уже не говоря о том, чтобы ее подстрелить. Прежде ему довелось убить лишь воробья из пневматического ружья, и от этого его стошнило. Но тогда Фредди было девять. Теперь он готов стать мужчиной. Так ему сказал отец.

На этой охоте Фредди почувствовал, что стал частью тайной организации. Той, где пахло табачным дымом и виски; где матерились и разговаривали о том, насколько хороши некоторые женщины, о дальности и скорости стрельбы из винтовок и дробовиков, о лезвиях охотничьих ножей, о лучших шапках и наушниках для зимней охоты.

В Мад-Крик охота делала мужчину мужчиной.

С тех пор как Фредди исполнилось девять, он с большим интересом наблюдал, как мальчишек, которым стукнуло пятнадцать, приглашали в Охотничий клуб для беседы с мужчинами. Следующим шагом являлась охота, и когда такой мальчишка возвращался, он уже не был юнцом. Разговаривал значительно, ходил уверенно, на его подбородке топорщилась щетина, и он, не сомневаясь, что над ним не станут смеяться, ругался, курил и разглядывал женские задницы, будто все это было обычным делом.

Фредди тоже хотел стать мужчиной. У него были прыщи, безволосый лобок (в школе Фредди всегда быстро мылся в душе, чтобы избежать насмешек по поводу размеров его достоинства и не слишком густой поросли), тощие ноги и маленькие водянистые серые глаза, похожие на уродливые планеты, которые вращались в белом космосе.

По правде говоря, Фредди предпочитал оружию книги.

Но настал день, когда ему исполнилось пятнадцать. Отец вернулся из клуба; дым и запах виски пристали к нему, точно голодный клещ, лицо слегка потемнело от щетины и выглядело усталым после ночного покера.

Он поднялся в комнату Фредди, подошел к кровати, где тот читал «Тора», выхватил комикс из рук сына и швырнул через комнату.

— Вытаскивай нос из книги, — сказал отец. — Пора вступать в клуб.

Фредди пришел туда, послушал, как мужчины говорят об утках, ружьях и о том, как пахнут дым и кровь на прохладном утреннем ветру. Ему объяснили, что убийство — мерило мужчины. Показали головы на стене. Сказали, чтобы он шел с отцом домой и возвращался завтра рано утром, готовый к своей первой охоте.

Отец отвез Фредди в центр и купил ему фланелевую рубашку (черно-красную), толстую куртку (на флисовой подкладке), шапку (с наушниками) и сапоги (непромокаемые). Затем вернулся с Фредди домой, снял с полки дробовик, дал сыну коробку патронов, проводил на стрельбище и заставил практиковаться, рассказывая ему об охоте и войне, о том, что люди и утки умирают одинаково.

На следующее утро, еще до восхода солнца, Фредди с отцом позавтракали. Мать Фредди с ними не ела. Тот не стал спрашивать почему. Они встретились в клубе с Клайдом и поехали на его джипе по грунтовым дорогам, глинистым проездам и тропинкам, сквозь пролески и колючие кустарники, пока не добрались до зарослей тростника и камышей, которые были густыми и высокими, как японский бамбук.

Они выбрались из машины и отправились дальше пешком. А пока шли, раздвигая тростники и камыши, земля под ногами сделалась топкой. Собаки убежали вперед.

Когда солнце поднялось выше, охотники вышли на небольшую поляну среди камышей, за которыми Фредди разглядел до боли в сердце голубое и сияющее озеро. Над ним, снижаясь, пролетала утка. Фредди наблюдал, как она исчезает из виду.

— Ну что, парень? — спросил у него отец.

— Красиво, — ответил Фредди.

— Красиво, черт подери. Ты готов?

— Да, сэр.

Собаки были далеко впереди, охотники направились следом и наконец остановились в десяти футах от озера. Фредди уже собирался спрятаться, как это сделали остальные, когда из зарослей тростника взметнулась стая уток. Фредди, борясь с тошнотворным ощущением в животе, повел стволом ружья, зная, что должен сделать, чтобы стать мужчиной.

Пальцы отца сомкнулись на стволе и опустили его вниз.

— Не сейчас.

— А? — отозвался Фредди.

— Для этого не утки нужны, — сказал Клайд.

Фредди наблюдал, как Клайд с отцом повернули головы направо, куда, поджав переднюю лапу, указывали носами собаки — к зарослям подлеска. Клайд и отец торопливо приказали собакам стоять, затем повели Фредди через извилистый лабиринт шиповника на поляну, где их уже ждали все члены Охотничьего клуба.

Посреди поляны стояла гигантская утка-приманка. Она выглядела древней и была покрыта вырезанными символами. Фредди не мог сказать, из глины она сделана, из железа или дерева. Спина утки была выдолблена, что делало ее похожей на соусницу, а в центре углубления торчал шест с привязанным к нему тощим человеком. Его голову покрывал красный ил, а из волос торчали утиные перья, напоминая какой-то смешной головной убор. К лицу широкими эластичными жгутами был примотан нелепый деревянный клюв. К заднице прилеплена метелка из перьев. На шее висела табличка с надписью «УТКА».

От страха глаза мужчины были широко распахнуты, он пытался что-то сказать или закричать, но не мог выдавить ничего, кроме мычания, так сильно был затянут клюв.

Фредди почувствовал на своем плече отцовскую руку.

— Сделай это, — сказал тот. — Он никто для всех, кого мы знаем. Будь мужчиной.

— Сделай это! Сделай это! Сделай это! — раздались крики Охотничьего клуба.

Фредди почувствовал, как холодный воздух в горле превратился в твердый комок. Его тощие ноги затряслись. Он посмотрел на отца и на Охотничий клуб. Все эти люди выглядели крепкими, суровыми и мужественными.

— Хочешь на всю жизнь остаться младенцем? — спросил отец.

От этого у Фредди закололо в костях. Он вытер глаза тыльной стороной рукава и направил ствол в утиную голову бродяги.

— Сделай это! — неслись крики. — Сделай это! Сделай это! Сделай это!

Он нажал на спусковой крючок. Охотничий клуб разразился радостными возгласами, и внезапно с ясного холодного неба налетел северный ветер, а вместе с ним — стая уток. Птицы набросились на огромного идола и бродягу. Некоторые окунали клювы в кровь мертвеца.

Когда утки полностью облепили и приманку, и бродягу, все члены Охотничьего клуба вскинули ружья и открыли огонь.

Воздух наполнился дымом, дробью, кровью и перьями.

Когда перестрелка стихла и утки умолкли, члены клуба вышли вперед и, склонившись над приманкой, сделали то, что полагалось сделать. Наконец, ухмыляясь окровавленными губами, они подняли головы. Грубовато вытерли рты рукавами и принялись набивать утками охотничьи сумки, пока те не раздулись.

Вокруг по-прежнему оставалось множество утиных тушек.

Отец дал Фреду сигарету. Клайд ее зажег.

— Отлично стреляешь, сынок, — сказал отец и решительно хлопнул Фреда по спине.

— Ага, — ответил тот, почесывая промежность, — попал сукину сыну прямо между глаз, просто картинка.

Все рассмеялись.

Небо посветлело, и северный ветер, который шуршал в тростниках и хлестал по перьям, в один миг взметнулся и умчался прочь. Когда мужчины уходили, разговаривая значительно, шагая уверенно, с покрытыми щетиной подбородками, они пообещали тем же вечером подарить Фреду женщину.

Перевод: Мария Акимова

Руками гнева

Посвящается Скотту Каппу

Joe R. Lansdale. "By Bizarre Hands", 1988

Когда странствующий проповедник услышал о вдове Кейс и ее умственно отсталой дочери, он отправился к ним на своем черном «додже», надеясь добраться туда до ночи Хеллоуина.

Проповедник Джадд, как он себя называл, хотя на самом деле его звали Билли Фред Уильямс, был помешан на умственно отсталых девочках, поскольку его родная сестра принадлежала к числу таких «простых умов», а их мать всегда говорила: «Очень жаль, но она, наверное, горит в аду, словно забытый в духовке противень с печеньем, и только потому, что у нее не хватало мозгов в голове».

Проповедник, много размышлявший о таких вещах, не мог отказаться от идеи крестить подобные создания и давать им некоторые представления о Боге. Он жаждал делать это любой ценой, хотя должен был признать, что не горел желанием поступать тем же образом с полоумными мальчиками, мужчинами или женщинами. Но поскольку его сестра была одной из них, он определенно помешался на девочках.

И на Хеллоуине, поскольку в ту ночь Господь забрал его сестру в ад, а ведь он мог привести ее к славе, если бы она хоть немного изучала Библию или ощущала Бога. Но в ней и капли подобного не было — отчасти по его вине, поскольку он-то знал о Боге и неплохо пел некоторые гимны. Однако он никогда не обращался к сестре со словами благословения или евангельской музыкой. Ни единого раза. Мама тоже, а папы рядом не было.

Старик сбежал с кривозубой прачкой, которая ходила из дома в дом, забирала белье и приносила его обратно на следующий день. Забирая белье в стирку, она прихватила и папу, да так и не вернула ни того ни другого. И если этого недостаточно, среди грязных вещей была вся их приличная одежда, включая две пары хороших брюк и несколько рубашек в тонкую полоску, какие негры носят на похоронах. У него остались лишь старые, выцветшие рабочие штаны, которые он надевал, чтобы отнести помои свиньям, пока эти твари не убили и не сожрали бабулю, и от них пришлось избавиться, поскольку никому не хочется есть то, что сожрало кого-то из знакомых. Мало того что отец сбежал с прачкой, у которой зубы были как у бобра, а сестра была пускающей слюни дурочкой, так теперь ему приходилось ходить в школу в уродливых старых штанах, и у остальных детей появилось целых три повода его дразнить, чем они не упускали случая воспользоваться. Ладно, четыре повода. Он и сам был немного уродлив.

Это становилось невыносимо.

Проповедник Джадд помнил ночи, когда просыпался рядом с сестрой, которая с широко открытыми глазами елозила на спине в постели. Ее лицо заливал лунный свет. Она ковырялась в носу и съедала то, что там находила, а он смотрел на нее, опершись на локоть, и пытался понять, почему она такая.

В конце концов он перестал об этом думать и решил, что ей следует повеселиться, да и ему тоже. На Хеллоуин он раздобыл кусок мыла, чтобы измазать окна, и несколько камней, чтобы выбить стекла, а из старых простыней, в которых вырезал дырки для глаз и рта, сшил себе и сестре костюмы призраков.

Ей шел пятнадцатый год, а она никогда в жизни не выпрашивала сладости. Он хотел, чтобы на этот раз она тоже пошла. Они отправились обходить дома вместе. позже, когда закончили, он проводил сестру домой, а еще позднее ее нашли на заднем дворе в костюме привидения, только простыня сделалась красной, потому что голова сестры была чем-то разбита. Она истекала кровью, точно подвешенная за ноги свинья. Кто-то вывернул мешочек с конфетами, который все еще сжимала ее пухлая рука, и забрал все полученные от соседей сладости.

Появился шериф, приподнял простыню и увидел, что девочка голая; оглядел ее и сказал, что она, похоже, изнасилована и что ее убили руки гнева.

Выражения «руки гнева» проповедник Джадд так и не понял, но ему нравилось, как оно звучало. Он никогда не забывал об этих словах, рассказывая о своей бедной сестре, которая лежала под простыней голая, с выбитыми мозгами и вывернутой наизнанку сумкой для сладостей, и не упускал случая закончить историю фразой шерифа, что она умерла от рук гнева.

В этом была своего рода завершенность.

Он припарковал «додж» у обочины, вышел из машины и направился к вдове Кейс, потягивая «Морозный рутбир[1]». Хоть стоял конец октября, южное солнце было горячим, как задница Сатаны, а рутбир — вовсе не морозным.

На проповеднике Джадде был черный костюм, белая рубашка, черные мокасины, носки в черно-белую клетку и черная шляпа с короткими полями, которая придавала ему, как он полагал, вид странствующего проповедника.

Вдова Кейс набирала в колодце воду, а неподалеку, размахивая палкой, бегала вокруг муравейника та самая умственно отсталая девочка. Проповедник Джадд подумал, что она удивительно похожа на его сестру.

Он подошел, снял шляпу, прижал ее к груди, будто хотел удержать сердце на месте, и широко улыбнулся вдове полным золотых коронок ртом.

Вдова Кейс положила одну руку на костлявое бедро, другой удерживала ведро с водой на краю колодца. «Она напоминает побритого хорька, — подумал проповедник, — хотя лодыжки у нее небритые и точь-в-точь как у хорька». Волосы там были густые и достаточно черные, чтобы издали их можно было принять за тонкие чулки.

— Думаю, ты далеко забрался, — сказала вдова. — Выглядишь, как свидетель Иеговы или кто-то в этом роде. Или как один из тех, кто бегает со змеями в зубах и скачет под негритянскую музыку.

— Нет, мэм, я не скачу, а когда в последний раз видел змею, переехал ее машиной.

— Ты здесь, чтобы собрать денег для миссионеров, которые раздадут их голодающим африканским ниггерам? Если да, забудь об этом. Я здешним ниггерам не подаю, и уж точно не подам голодным иностранным, которые даже не говорят по-английски. — Я ни для кого не собираю денег. Даже для себя.

— Ну, я тебя тут раньше не видела и не отличу от «белого риса»[2]. Насколько понимаю, ты можешь оказаться одним из этих серийных убийц.

— Нет, мэм, я не убийца и не здешний. Я из Восточного Техаса.

Она бросила на него тяжелый взгляд:

— Там полно ниггеров.

— От них уже все прогнило. Нельзя клеща сбить, чтобы не попасть в башку чернокожему. Это одна из причин, почему я путешествую здесь — так можно поговорить о Боге с белыми людьми. Разговаривать с ниггерами — это как, — он поднял палец, — разговаривать с тем, кому обломали рога, только он умнее и не так дерзок, поскольку не ожидает получить какие-нибудь гражданские права или шанс потолкаться в школе с нашей молодежью. Он знает свое место, и это уже кое-что, а для ниггеров подобное ничего не значит.

— Аминь.

Проповедник Джадд чувствовал себя теперь довольно уверенно, видя, что вдова начала есть из его рук. Он надел шляпу и посмотрел на девочку. Та теперь стояла, опершись на локти, опустив голову и задрав зад. Слишком короткое платье, из которого она уже выросла, задралось. Ее панталоны были запачканы грязью, на них мелкой карамелью налип гравий. Проповедник подумал, что у девчонки достаточно сильные ноги, чтобы обхватить шею аллигатора и задушить его насмерть.

— Синдирелле, — сказала вдова, заметив, что он наблюдает за девочкой, — не придется беспокоиться о том, чтобы ходить в школу с черномазыми. Она не воспринимает ниггеров. Она вообще ничего не воспринимает. Мертвый кролик соображает лучше. А она только играет весь день, ест жуков и тому подобное да слюни пускает. Если ты еще не заметил, она очень глупенькая.

— Да, мэм, я заметил. Такой же была моя сестра. Ее убили в ночь Хеллоуина, изнасиловали, умертвили и украли собранные конфеты. Как сказал шериф, это сделали руки гнева.

— Не шутишь?

Проповедник Джадд поднял руку:

— Не шучу. Думаю, она отправилась в ад, поскольку в ней не было гласа Божьего. Отсталая или нет, она не заслужила жариться целую вечность. Задумайтесь об этом. Должно быть, там, внизу, очень жарко, она варится в собственном поту, а ведь ничего не сделала, и это, по большей части, моя вина — я не рассказал ей об Иисусе и Господе, его отце.

Вдова Кейс обдумала его слова:

— Даже конфеты забрали, да?

— Целиком и полностью. Изнасилование, убийство и кража конфет — один роковой удар. Вот почему мне претит видеть юную девицу, вроде вашей, которая, возможно, не несет в себе слова Божьего… Неужели она не обучена?

— Она даже к туалету не приучена. Ее и в уличном не пристроишь, если ей приспичит, и в дырку она не сумеет попасть. Только измажет все. Ты ничему ее не научишь. Большую часть времени она имени своего не узнает, — и, словно в доказательство, вдова Кейс окликнула дочь: — Синдирелла.

Девочка, задрав зад, пыталась заглянуть в муравейник, чуть покачиваясь на коленях.

— Вот видишь, — всплеснула руками вдова. — Она хуже младенца, а мне не так-то легко возиться с ней, ведь у меня нет мужика, который выполнял бы тяжелую работу.

— Понимаю… Кстати, зовите меня проповедник Джадд… И могу ли я помочь вам отнести ведро в дом? — Ну что ж, — вдова Кейс стала еще больше похожа на хорька, — буду очень признательна.

Он взял ведро, и они направились к дому. Синдирелла шла следом и довольно скоро закружила вокруг проповедника, точно приближающаяся к добыче акула. С каждым разом круги становились все меньше. Девочка бежала, выгнув спину и почти касаясь земли костяшками пальцев. Из ее рта текли слюни.

Глядя на нее, проповедник Джадд ощутил во всем теле какое-то теплое чувство. Синдирелла определенно напоминала его сестру. Только той нравилось зачерпывать на бегу грязь, собачий помет и прочий мусор и швырять в него. До этого момента ему казалось, что он не скучает по таким вещам, но теперь правда выплыла наружу, и проповедник почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Он почти надеялся, что Синдирелла схватит что-нибудь и бросит в него.

Большой, продуваемый сквозняками дом окружала широкая клумба, которую годами не обрабатывали. Половину дома огибала узкая терраса, а по обеим сторонам от входной двери располагались окна в человеческий рост.

Войдя внутрь, проповедник Джадд повесил шляпу на одно из обернутых фольгой кроличьих ушей, примостившихся на старом телевизоре «Сильвания», и последовал за вдовой и ее дочерью на кухню.

Там на крючках висели большие железные сковородки и вышивка с надписью «Стражи Господни наблюдают за этим домом» в раме. Вышивка выцвела от солнца, проникавшего сквозь окно над раковиной.

Проповедник Джадд поставил ведро на ледник — из тех старых, где использовался настоящий лед, и все вернулись в гостиную. Вдова Кейс предложила ему присесть и спросила, не хочет ли он чаю со льдом. — Да, этот «Морозный рутбир» не так хорош, — он достал из кармана пальто бутылку и протянул ей.

Вдова Кейс взяла бутылку и, прищурившись, взглянула на остатки напитка на дне:

— Станешь допивать?

— Нет, мэм, просто вылейте и можете оставить себе. — Он достал из другого кармана Библию и раскрыл ее. — Не будете возражать, если я попробую прочитать пару стихов вашей Синди?

— Попытайся, пока я готовлю чай. И принесу еще кое-что для бутербродов с ветчиной.

— Это было бы очень мило. Мне не помешает перекусить.

Вдова Кейс ушла на кухню, а проповедник Джадд улыбнулся Синдирелле:

— Ты знаешь, что сегодня Хеллоуин, Синди?

Та задрала платье, сняла с колена заблудившегося муравья и съела его.

— Хеллоуин — мое любимое время в году, — продолжал Джадд. — Это может показаться странным для проповедника, учитывая, что праздник дьявольский, но я всегда любил его. Он бодрит кровь. Как тоник для меня, понимаешь?

Синдирелла не понимала. Она подошла к телевизору и щелкнула выключателем.

Проповедник Джадд встал и выключил телевизор:

— Давай сейчас «Сильвания» не будет работать, детка. Мы поговорим с тобой о Боге.

Синдирелла присела на корточки перед телевизором и, казалось, не замечала, что тот вырубили. Она смотрела на темный экран, точно Белый Кролик, решивший нырнуть в нору.

Выглянув в окно, Джадд увидел, что солнце упавшим шариком вишневого мороженого тает на грунтовой дороге, ведущей к шоссе 80, и уже надвигается иссиня-черный ирис ночи. Проповедника охватило чувство разочарования, он понимал, что теряет время, и знал, что должен сделать.

Открыв Библию, он прочел стих. Синдирелла даже не подняла глаз, пока он не закончил и, произнеся молитву, не завершил ее словом «Аминь».

— Уман, — вдруг сказала она.

Проповедник Джадд подпрыгнул от неожиданности, захлопнул Библию и сунул ее в карман.

— Ну и ну, — сказал он с восторгом, — вот и все. У нее есть кое-какое представление о Библии.

В комнату вошла вдова Кейс и внесла поднос со снедью:

— Что такое?

— Она произнесла что-то вроде молитвы, — ответил проповедник Джадд. — Завершающее слово. Бог не ждет многого от умственно отсталых, и этого должно хватить, чтобы уберечь ее от адского пламени, — он чуть не вприпрыжку подбежал к женщине, сунул два пальца в стоявший на подносе стакан с чаем, развернулся и побрызгал на голову Синдирелле. Та вытянула руку, словно проверяя, не пошел ли дождь.

Проповедник Джадд прокричал:

— Объявляю тебя крещеной. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь.

— Да неужто? Чай годится для крещения? — вдова опустила поднос на кофейный столик.

— Дело не в чае, а в словах и в том, кто их произнес… Считайте, что девочка официально крещена… А теперь ей тоже надо развлечься, как думаете? Если у нее мозги не на месте, это не значит, что она не может немного повеселиться.

— Ей нравится возиться с муравьями, — сказала вдова Кейс.

— Понимаю, но я говорю о чем-то особенном. Сегодня Хеллоуин. Время, когда молодые люди веселятся, даже если они отсталые. На самом деле, умственно отсталым это нравится даже больше, чем кому-либо. Они обожают эту дрянь… Моей сестре нравилось наряжаться привидением.

— Привидением? — Вдова Кейс, присев на диван, готовила бутерброды. Большим мясницким ножом намазывала на хлеб горчицу и нарезала ломтиками ветчину.

— Видите ли, мы брали старые простыни, прорезали в них несколько дырок для рта и глаз, надевали и отправлялись выпрашивать конфеты.

— Не знаю, есть ли у меня старая простыня. А поблизости нет ни одного дома, где можно было бы выпрашивать конфеты.

— Я мог бы повозить ее на своей машине. Думаю, это было бы забавно. Мне хочется, чтобы она повеселилась, а вам? Такая большая, она была бы очень страшной под этой простыней, и ей понравилось бы бегать, согнувшись и упираясь на костяшки пальцев.

Чтобы подчеркнуть свое мнение, он наклонился вперед, сгорбил спину, опустил руки и скорчил гримасу, похожую, как ему казалось, на ту, что была на лице Синдиреллы.

— Признаю, она была бы страшной, — согласилась вдова Кейс. — Хотя и не настолько, как без накинутой на голову простыни. Иногда, когда я о ней не думаю, она меня пугает, понимаешь? Как если бы я задремала в постели, потом открыла глаза, а она глядит на меня, как на этих муравьев. Клянусь, кажется, она хочет взять палку и отделать меня.

— Вам нужна простыня. Белая. Для костюма привидения.

— Возможно, Синдирелле и вправду будет приятно пойти куда-нибудь и повеселиться. — Она закончила делать бутерброды и встала. — Посмотрю, что можно найти.

— Хорошо, хорошо, — проповедник Джадд потер руки. — Вы можете позволить мне сделать наряд. У меня это отлично получается.

Пока вдова Кейс искала простыню, проповедник взял один из сэндвичей и протянул его Синдирелле. Та быстро сунула мясо в рот, а намазанные горчицей половинки хлеба положила себе на колени.

Когда мясо было прожевано, она взяла хлеб, запихнула его в рот и громко причмокнула.

— Вкусно, сладенькая? — спросил проповедник Джадд.

Синдирелла улыбнулась ему набитым ртом, и проповедник, невольно подумав, что горчица похожа на детское дерьмо, отвернулся.

— Это годится? — вдова Кейс вернулась в комнату со слегка пожелтевшей простыней и ножницами. — Вполне, — проповедник Джадд глотнут чая со льдом, поставил чашку на столик и позвал Синдиреллу: — Давай, сладкая, пойдем в спальню, приведем тебя в порядок и удивим твою маму.

Ему пришлось долго ее уговаривать, но в конце концов он отвел девочку в спальню, прихватив с собой простыню и ножницы. Наполовину прикрыв дверь, проповедник окликнул вдову:

— Вам это понравится.

Через мгновение вдова Кейс услышала, как начали щелкать ножницы, а Синдирелла захрюкала, точно свинья перед кормушкой. Когда стук ножниц стих, она услышала, как проповедник Джадд тихим голосом пытался наставлять Синдиреллу, но поскольку вдова хотела, чтобы это был сюрприз, то перестала прислушиваться. Она подошла к дивану и принялась возиться с бутербродом, однако есть не стала, ведь как только священник Джадд скрылся из виду, допила остатки его рутбира, который действительно оказался скверным. От него у вдовы заболел живот, и она решила не добавлять к прочим бедам еще и еду.

Дверь спальни резко распахнулась, и Синдирелла, изрядно повеселев, ворвалась в комнату, вытянув перед собой руки и крича:

— Бууу! Бууу! Прядение!

Вдова Кейс рассмеялась. Синдирелла бегала по комнате и вопила:

— Бууу! Бууу! Прядение! — пока не споткнулась о кофейный столик и не упала вместе с бутербродами.

Проповедник Джадд, отставший от нее всего на секунду, подошел и помог девочке встать. Вдова Кейс, которая свернулась на диване калачиком, стараясь защититься от летевшей еды и умственно отсталой дочери, выпрямилась и увидела что-то, болтающееся в руке проповедника. Она знала, что это, но все равно спросила:

— А это что?

— Одна из ваших таблетниц. Вместо мешка для конфет.

— О, — сухо произнесла вдова и направилась к кофейному столику, чтобы поправить его и собрать с пола ветчину и приборы.

Проповедник Джадд, заметив, что солнце скрылось, подошел к окну и выглянул наружу. Ирис ночи стал еще чернее, а на небе появилась луна, похожая на заляпанное соусом блюдо.

— Думаю, нам пора, — сказал он. — Мы вернемся через несколько часов, как раз хватит времени, чтобы обойти все дома.

— Стой, стой, — откликнулась вдова Кейс. — Я могу согласиться на охоту за конфетами, но не могу отпустить свою дочь с незнакомцем.

— Я не незнакомец, а проповедник.

— Ты мне кажешься нормальным парнем, который хочет поступать правильно, но… все равно не могу позволить дочери пойти без меня. Люди начнут болтать.

Проповедник вспотел:

— Я заплачу вам, чтобы вы отпустили ее со мной.

Вдова Кейс пристально взглянула на него. Затем придвинулась, и он почувствовал в ее дыхании запах рутбира. Проповедник понял, что она допила бутылку, и ему это совсем не понравилось. Не то чтобы ему хотелось сделать это самому, но почему-то казалось непорядочным, что вдова не спросила у него разрешения. Он думал, что та собиралась вылить рутбир. И уже начал об этом говорить, как она заявила:

— Мне не нравится, что ты предлагаешь мне деньги.

— Всего на одну ночь, — он притянул к себе Синдиреллу. — Она бы повеселилась.

— Звучит не лучше, мне не нравится. Может, ты мыслишь не настолько правильно, как я думала.

Вдова Кейс отступила на шаг, взяла со стола мясницкий нож и ткнула в его сторону:

— Тебе лучше ее отпустить, бежать к машине и в одиночку конфеты выпрашивать. И без моей таблетницы.

— Нет, мэм, не могу. Я пришел за Синди, этого ждет от меня Бог, и я не отступлю. Я должен это сделать. Я плохо поступил с моей сестрой, и она горит в аду. С Синди я поступаю правильно. Она произнесла что-то вроде молитвы, крещена. Что бы с ней ни случилось, это не будет на моей совести.

Вдова Кейс чуть вздрогнула. Синдирелла свободной рукой приподняла костюм привидения, чтобы посмотреть на себя, и вдова Кейс увидела, что та под ним совершенно голая.

— Сейчас же отпусти ее, извращенец. И брось таблетницу… Лучше на диван. Там чисто.

Проповедник не сделал ни того ни другого.

Зубы вдовы Кейс клацнули, точно медвежий капкан, и она взмахнула ножом.

Проповедник Джадд отшатнулся, выпустил слабоумную Синдиреллу, которая, внезапно завизжав, вырвалась и побежала кругами по комнате, крича:

— Бууу! Бууу! Прядение!

Проповедник оказался недостаточно быстрым, и нож пробил таблетницу, пиджак и рукав рубашки, но кожу не задел.

Вдова Кейс увидела, как пробитая таблетница падает на пол, и ее охватила ярость. Та же ярость поднялась в проповеднике, когда он понял, что его пиджак от Джей Си Пенни, стоивший вместе с брюками 39,95 доллара, уничтожен.

Они начали кружить друг вокруг друга, выставив вперед руки, словно готовые к броску борцы; благодаря ножу вдова Кейс имела преимущество.

Но когда она кинулась на проповедника Джадда, тот поднял левую руку и зашевелил двумя пальцами, точно мул ушами, отвлек вдову и ударом справа уложил ту на пол. Ее голова ударилась о кофейный столик, ветчина и приборы снова полетели в воздух.

Проповедник прыгнул на вдову сверху, одной рукой прижал нож, а другой поднял кусок ветчины и ударил ее по лицу, но ветчина была такой жирной, что все время выскальзывала, и он не мог нанести хороший удар.

Наконец он отшвырнул ветчину и принялся отбирать нож обеими руками, а вдова кусала его за предплечье, пока он не закричал.

Синдирелла по-прежнему носилась по комнате и кричала:

— Бууу! Бууу! Прядение!

Пробегая мимо телевизора, она задела завернутые в фольгу кроличьи уши и сбросила их на пол.

Проповедник Джадд наконец вырвал нож из рук вдовы Кейс, слегка порезал при этом ладонь и вышел из себя. Женщина выкатилась из-под него, попыталась сбежать на четвереньках, а он ударил ее ножом в спину. Затем навалился, сбил с ног и попытался вытащить нож. Тянул и дергал, но тот не поддавался. Сильная как бык вдова ползла по полу и утаскивала проповедника за собой, а он крепко держался за толстую деревянную рукоять мясницкого ножа. Повсюду капала кровь.

Краем глаза проповедник заметил, что умственно отсталая, обезумев, порхала в костюме привидения, будто жирная голубка, отскакивая от стен и кувыркаясь через мебель. Она уже не издавала звуки призрака, понимая: что-то происходит. И ей это не нравилось.

— Сейчас, сейчас, — крикнул ей проповедник.

А вдова продолжала тащить его по полу и не переставая кричала:

— Кровавое убийство, меня убивают, убийство, убийство!

— Заткнись, черт возьми! — заорал он, но, подумав, поднял глаза к небу. — Прости мне мой язык, Господи. — Затем ласково обратился к Синдирелле, этому неполноценному и шумному бедствию: — Успокойся, милая. Ничего страшного, ничего страшного.

— О, Боже милосердный, меня убивают! — вопила вдова Кейс.

— Умри, тупая старая корова.

Но она не умирала. Проповедник поверить не мог — вдова уже начала вставать. Нож, за который он цеплялся, заставил его подняться на ноги, а женщина ударила его локтем по ребрам и отшвырнула в сторону.

Тем временем Синдирелла проломила окно, вывалилась на террасу и упала с края на пустую клумбу.

Проповедник Джадд вскочил, бросился на вдову Кейс, ударил ее чуть выше колен и, сбив с ног, с шумом впечатал в телевизор, но и это ее не вырубило. Вдове хватило сил вцепиться ему в горло и начать душить.

Он чуть отодвинул голову от ее цепких пальцев и через разбитое окно увидел свое умственно отсталое привидение. Та делала два шага вправо, потом влево, потом снова вправо, повторяя: «Уншш, уншш». это напомнило проповеднику один из тех танцев, которые исполняют грешники в местах, где полно мерцающих огней, а девушки крутят бедрами на тумбах.

Он сжал кулак и пару раз ударил вдову, но та расцепила руки и откатилась в сторону. Затем встала, покачнулась и бросилась на кухню. Нож все еще торчал из ее спины и был даже глубже, чем вначале.

Проповедник побежал следом. Вдова врезалась в стену и сбила с крючка сковороду, которая упала ей на голову. Раздался громкий «Бам!», вдова Кейс рухнула на пол.

Проповедник Джадд тяжело вздохнул. Он был рад. И очень устал. Он схватил сковороду и несколько раз ударил ею вдову. Затем, продолжая сжимать в руке сковороду, нашел в гостиной свою шляпу и вышел на крыльцо, чтобы отыскать Синдиреллу.

Той нигде не было видно.

Он выбежал на передний двор, окликая девочку, и увидел, как она стремительно бежит к дальнему углу дома, касаясь руками земли, а ее зад мелькает в лунном свете всякий раз, когда задирается простыня. Синдирелла направлялась к лесу за домом.

Он бросился следом, но она опередила его и скрылась среди деревьев. Проповедник потерял ее из виду.

— Синди, — позвал он. — Это я. Старый проповедник Джадд. Я пришел почитать тебе Библию. Тебе это понравилось бы, правда?

Потом он принялся ворковать, будто разговаривал с младенцем, но Синдирелла не показывалась.

Он полчаса колесил по лесу, но и следа девочки не нашел. Для полоумной она отлично пряталась.

Проповедник Джадд обливался по́том, ночь становилась прохладной, и старая луна Хеллоуина поднималась к звездам. Хотелось просто сдаться. Он сел на землю и заплакал.

Казалось, все идет наперекосяк. В ту ночь, когда он взял сестру гулять, все тоже пошло не совсем так, как надо. Они набрали конфет, он привел ее домой, но позже, когда попытался затащить в постель для того, что животные делают, не ведая греха и стыда, она не согласилась, хотя раньше такого не было. Она стала слишком дерзкой из-за костюма привидения и потому, что ходила выпрашивать угощение. Хуже того, под простыней на ней ничего не было, и это что-то сделало с ним. Он не знал, что именно, но сама мысль об этом сводила его с ума.

Он не смог ни уговорить сестру, ни подкупить. Она выбежала на задний двор, а он побежал следом, схватил ее, а когда под яблоней, освещенной луной Хеллоуина, начал делать то, чего ему хотелось, сестра начала кричать. Она умела быть очень громкой, и ему пришлось слегка ее придушить и ударить камнем по голове. После этого он почувствовал, что должен притвориться, будто случилось ограбление, поэтому забрал все конфеты.

Когда он вспоминал о той ночи, его тошнило. То, что сестра умерла, не познав Слова Божьего, заставляло чувствовать себя паршиво. И он не мог выбросить из головы те шоколадные ириски. Их было, наверное, десятка три. Он съел их за один присест, а позже ему стало так плохо, что он по сей день не выносил запаха шоколада.

Он размышлял об этих несчастьях, когда сквозь ветви и кустарники увидел мелькнувшую белую простыню.

Проповедник Джадд поднял голову. Синдирелла бежала по узкой тропинке и кричала:

— Бууу, бууу, прядение!

Она уже забыла о нем и думала о призраке.

Проповедник встал и начал красться за девочкой. Довольно скоро она исчезла за изгибом тропы, а он отправился следом.

Девочка сидела у начала тропинки, между двумя соснами; впереди маячило прозрачное озеро, поверхность которого освещала луна. Лес на противоположном берегу был редким, и проповедник увидел свет в одном из домов. Синдирелла смотрела на эти огни, отражение огромной луны в воде и повторяла снова и снова:

— О, касиво, касиво.

Он подошел к ней сзади, произнес:

— Это точно, сладкая, — и ударил по голове сковородой.

Раздался гулкий звон, похожий на нежный звук церковного колокола. Проповедник решил, что одного хорошего удара сверху будет достаточно, но девчонка по-прежнему сидела, а ему не хотелось оказаться в таком деле небрежным, поэтому он ударил еще несколько раз, но уже на второй удар ее голова не зазвенела, а лишь глухо бухнула, словно он бил по плотному резиновому мешку, полному грязи.

Она упала на то, что осталось от ее головы, задница задралась и обнажилась, когда простыня сползла на спину. Проповедник долго смотрел на это, но обнаружил, что ему больше не интересно делать то, что делают животные, не ведая греха и стыда. Избиения вдовы Кейс и Синдиреллы выбили его из колеи.

Он размахнулся и изо всех сил швырнул сковородку в озеро. Та утонула с тихим всплеском. Проповедник Джадд направился обратно к дому и своей машине, выбрался на дорогу, завел «додж» и уехал, заметив, что небо Хеллоуина стало еще чернее. Луна закатилась за темные облака. В их пелене ему почудилось полное страдания лицо, и отдаляясь от дома вдовы, он высунулся в окно, чтобы рассмотреть получше. К тому времени, когда он добрался до спуска к шоссе 80, облака рассеялись, и то, что он видел, больше напоминало фонарь из тыквы, чем грустное лицо. Проповедник Джадд воспринял это как знак того, что он хорошо поработал.

Перевод: Мария Акимова

Валентинка из стали

Посвящается Джеффу Бэнксу

Joe R. Lansdale. "The Steel Valentine", 1989

Еще до того как Морли раскрыл рот, Деннис понял — дело дрянь.

Никто не стал бы вырубать его, везти к себе домой и привязывать к стулу в пустом сарае на заднем дворе по какому-нибудь пустячному поводу — типа валентинку подарить.

Видимо, Морли прознал-таки про его шуры-муры с Джулией.

Деннис моргнул несколько раз, приходя в себя, и его глаза мало-помалу приспособились к полумраку помещения, рисуя все более полную картину. Именно здесь, в сарае, они с Джулией впервые занялись любовью. Сарай был старый, видавший виды, в нем даже ничего не хранилось — чистой воды пылесборник и мавзолей для усохших трупиков мух да пауков, почти неуместный на фоне остальных владений Морли.

Прямо перед Деннисом стоял стол с керосиновой лампой, а за ним, частично скрытый тенью, на втором стуле сидел мужчина, покуривая сигарету. Деннис видел, как в темноте светится алый уголек, подернутый легкой ватной завесой дыма.

Человек подался вперед, к свету — как и ожидал Деннис, это был Морли. Его бритая, похожая на пулю голова отражала свет глянцем пота. Он щерил в улыбке свои прекрасные белые зубы, на его высоких скулах расплылись клоунскими румянами алые пятна. Кожа, туго натянутая на череп, морщин почти нет — на вид Морли был ощутимо моложе своего полтинника с годом сверху.

Во многих отношениях он был моложе своих лет, ибо явно о себе заботился. Каждое утро перед завтраком пробегал трусцой восемь миль, три раза в неделю поднимал штангу, а из вредных привычек за ним числилось лишь курение — приговаривал по три пачки за день. Деннис все это знал, хотя видел этого человека всего два раза в жизни. Ему обо всем рассказала Джулия, жена Морли. Рассказала, когда они лежали рядом. Она любила поговорить о том о сем, а ее излюбленной темой была ненависть к мужу. — Рад тебя видеть, — произнес Морли и выпустил дым через стол прямо в лицо Деннису. — С днем святого Валентина, мил человек. А я уж решил, что перестарался с тобой и ты впал в кому.

— Что за дела, Морли? — Едва заговорив, Деннис поморщился от пронзившей голову острой боли. Да, знатно ему досталось от Морли.

— Только не строй из себя оскорбленную невинность, казанова. Вы с моей женой трахаетесь, и мне это не нравится.

— Что за чушь, Морли, отпусти меня!

— Я думал, такую банальщину только в кино говорят. А оно и в жизни так — вот поди ж ты. По-твоему, я тебя сюда притащил, чтобы сразу отпустить — так, что ли, казанова?

Деннис не ответил. Он попытался потихоньку ослабить веревки, стянувшие его руки за спинкой стула. Если бы он сумел освободиться, возможно, успел бы схватить лампу и швырнуть прямо Морли в рожу. Так-то его и за лодыжки привязали, но вдруг выйдет быстренько выпутаться? Хоть какой-то план лучше, чем никакого.

Если у него будет шанс выйти один на один с Морли, он может одолеть его. Он был на четверть века моложе и тоже в хорошей форме. Не столь хорошей, как во времена игры в профессиональный баскетбол, но тем не менее. Он был высок и пластичен, в его здоровом теле по всем заветам жил здоровый дух, поддерживаемый постоянными пробежками и тренировками на пару с Раулем и тридцатикилограммовым медболом[3].

И все же Морли был силен, небывало силен. Тут Деннис говорил наверняка — пульсирующий узел не унимающейся боли в голове не давал соврать.

Он вспомнил, как его окликнули на стоянке, как он обернулся — и увидел кулак. Ничего больше, один кулак, метеором летящий в лицо. Следующее четкое воспоминание — очнулся здесь, в пристройке.

В прошлый его визит сюда обстоятельства складывались иначе. Куда лучше, что уж там. Он был с Джулией. Впервые встретил ее в клубе, где работал. Они зацепились языками, сыграли партию в ракетбол, а кончилось все тем, что она привела его сюда и они сплелись в объятиях на старом матрасе в углу. А потом — лежали бок о бок, разгоряченные и мокрые, объятые июньской жарой, типичной для лета в Мексике.

После этого они не раз встречались. В большом доме, машинах, отелях. Всегда старались устроить очередное свидание, когда Морли не было в городе. По крайней мере они думали — не узнает. Но каким-то образом Морли оказался в курсе их амурных дел. — Здесь вы и начали, — неожиданно сказал Морли. — И не смотри на меня так, будто я мысли читаю. Она рассказала мне, где и когда. Стала в меня плеваться, когда я ей сказал, что все знаю, но я заставил ее выложить все вплоть до мелочи — даже про то, про что сам уже знал. Хотел, чтобы она призналась. В конце концов, ей так досталось, что она сама захотела поскорее все выложить. Стала просить меня простить ее. Забрать обратно. Божилась, что не хочет больше мотаться с тобой из Мексики в Штаты. Понятное дело — жить захотелось…

— Ублюдок, если ты сделал ей больно, то…

— То что́ ты сделаешь? В штаны себе нагадишь? Другого тебе не дано, Деннис. Видишь ли, это я тебя к стулу привязал, а не наоборот.

Морли снова откинулся в тень, положив руки на стол. Когда его пальцы, слегка подрагивая, сплелись, в свете лампы глянцевито блеснули ухоженные ногти.

— Я думаю, с ее стороны было бы невежливо уезжать с тобой в Штаты, Деннис. Очень необдуманно. Она знает, что меня там разыскивают и что я не могу вернуться. Она думала, что избавится от меня. Начнет новую жизнь, и с кем! С бывшим баскетболистом. Это задело мои чувства, Деннис. Пробрало аж до костей. — Морли улыбнулся. — Но она бы не избавилась от меня, казанова. Ни в коем случае. У меня хорошие деловые связи. Я мог бы последовать за ней куда угодно… и уже от того, что она в этом усомнилась, мне сорвало крышу.

— И где она теперь? Что ты с ней сделал, ублюдок лысый?

После минуты молчания, в течение которой Морли изучал лицо Денниса, он сказал:

— Помнишь ее собак?

Конечно, он помнил собак. Семь доберманов. Бойцовые псины. Они всегда его пугали. Огромные такие суки — все, кроме ее любимца, рыжего кряжистого кобеля по кличке Дружище. Он весил килограммов двадцать пять и был весьма злобным. Дружище легкий, Дружище прыткий, так о нем говорила Джулия, хотя, по мнению Денниса, ничего легкого в этой махине не было. Конечно, он помнил этих чертовых собак! Иногда, когда они занимались любовью в спальне дома, псины забредали туда, рассаживались вокруг кровати и смотрели — Деннису при этом казалось, что их очень заботит мягко-пружинистый вид его яиц, и они прикидывают в уме, не попробовать ли их на зубок. Такие мысли всегда убивали возбуждение на корню, и он в конце концов убедил Джулию, что зверюгам следует запретить входить в спальню, закрыть дверь. Его нервозность она всегда находила жутко забавной.

За исключением Джулии, эти собаки ненавидели всех. Включая Морли. Они повиновались ему, но он им не нравился. Джулия знала, что в определенных обстоятельствах они могут слететь с катушек и порвать его в клочья. На такой исход она надеялась, но он не случился.

— Конечно, ты помнишь ее маленьких питомцев, — продолжал Морли. — Дружище — в особенности, так ведь? Он же ее любимчик. Рычал на меня, когда я пытался до него дотронуться, — можешь себе представить? Одно касание, и этот психопат собачьего рода с ума сходил. Вот как он о своей хозяйке пекся.

Деннис не мог понять, к чему клонит Морли, но осознавал, что его каким-то образом заманивают в ловушку. И это сработало. Он начал потеть.

— Сколько времени прошло, — спросил Морли, — с тех пор, как ты видел свою драгоценную возлюбленную? Ну-ка? Давненько не виделись, так ведь?

Деннис не ответил, но Морли был прав. Неделя. Он вернулся в Штаты на некоторое время, чтобы уладить кое-какие дела, освободить часть наследства от юридического рабства — планируя потом вернуться, забрать Джулию и увезти ее в Штаты навсегда. Он устал от мексиканской жары и от того, что Морли владеет женщиной, которую он любит.

Именно Джулия устроила ему встречу с Морли, и, вероятно, даже тогда старый ублюдок заподозрил неладное. Она сказала Морли частичную правду. Что она познакомилась с Деннисом в клубе, что они вместе играли в ракетбол, и поскольку тот был американцем и, по слухам, неплохо играл в шахматы, она подумала, что Морли, возможно, понравится его общество. Так у Джулии появился шанс побыть с возлюбленным и дать Деннису понять, что за человек Морли.

С первого же момента, как Деннис встретил его, он понял, что должен увезти Джулию. Даже если бы он не любил ее и не желал, помог бы ей сбежать от Морли.

И дело не в том, что Морли откровенно жесток — на самом деле он был идеальным хозяином все время, пока Деннис гостил у него, — но в нем чувствовалось явное скрытое супружеское превосходство и угроза, которые проявлялись как акульи плавники всякий раз, когда он смотрел на Джулию.

И все же, как ни странно, Деннис находил Морли интересным, если не сказать симпатичным. Он был ярким и интригующим собеседником, вдобавок мастерски играл в шахматы. Сшибая с доски очередную фигуру, Морли всегда улыбался — с таким видом, будто своими руками одолел живого противника.

Второй и последний раз Деннис посетил этот дом накануне отъезда в Штаты. Морли разгромил его в шахматы, и когда Джулия наконец проводила его до двери и позвала собак со двора, чтобы он мог уйти, не будучи съеденным, она прошептала:

— Больше я его не вынесу.

— Знаю, — прошептал Деннис в ответ. — Увидимся примерно через неделю. А потом все будет кончено.

Деннис оглянулся через плечо и увидел Морли: тот стоял, прислонившись к каминной полке, и цедил мартини. Он поднял бокал, словно салютуя Деннису, и улыбнулся. Деннис улыбнулся в ответ, попрощался с Морли и пошел к машине, чувствуя себя неловко. Улыбка Морли была точно такой же, какой он улыбался, когда убирал шахматную фигуру с доски.

— Сегодня вечером, в день святого Валентина, — сказал Морли, — вы с ней собирались встретиться снова, не так ли? На парковке у отеля. Без шуток, очень трогательно. Влюбленные планируют сбежать в день святого Валентина. Что-то в этом есть поэтичное, не думаешь?

Морли поднял огромный кулак.

— Но вместо своей возлюбленной ты встретил это. Однажды я забил этим человека до смерти, казанова. И мне понравилось. Жуть как понравилось.

Морли быстро обошел вокруг стола и встал позади Денниса. Он положил руки по обе стороны от его лица.

— Я могу выкрутить тебе голову до тех пор, пока шея не сломается, казанова. Я ведь смогу, понимаешь? Понимаешь? А ну, отвечай.

— Понимаю, — выдавил Деннис, и это слово прозвучало трескуче, потому что у него пересохло во рту. — Хорошо. Очень хорошо. Дай-ка я тебе кое-что покажу, Деннис.

Морли взял стул сзади, легко перенес Денниса на середину комнаты, затем вернулся за лампой и другим стулом. Сев напротив Денниса, он выкрутил вверх фитилек лампы. Но еще до того, как Деннис увидел пса, он услышал его рык.

Доберман рвался с большого кожаного ремня, прикрепленного к стене. Он был в наморднике и выглядел ободранным. У его ног покоилось нечто красно-белое.

— А вот и наш Дружище, — сказал Морли. — Как видишь, ему не очень по нраву свет. Помнишь Дружище, старина? Любимчик Джулии. А видишь, что у него в лапах валяется? Не узнаешь? Ну и ну, Деннис. Удивительно. Ты же был с ней так близок — я-то думал, узнаешь. Даже без макияжа.

Теперь, когда Деннис знал, на что смотрит, он мог разглядеть белую кость ее черепа и темное пятно спутанных волос, все еще цепляющихся за нее. Он также узнал и то, что осталось от ее платья — красно-белого теннисного, в котором она играла в ракетбол. Теперь белизна почти везде сошла. Слилась с красным. Все тело Джулии было зверски обглодано.

— Ты, подонок! — Деннис яростно закачался на стуле, пытаясь освободиться от пут. Бесполезно. Хоть качайся, хоть ругайся. Подавшись вперед, он дал выход тошноте, подкатившей к самому горлу.

— Фу, Деннис. — Морли покачал головой. — Тут будет ужасно вонять. Это меня ты называешь подонком? За что? Я ведь с ней ничего не сделал. Это Дружище за меня подсуетился. Управился с грязным дельцем. Четыре дня без еды и воды — понятное дело, он знатно оголодал. Да и ты бы на его месте… Но, скажу честно, я его немножко раззадорил. Прижег пятки. Не так сильно прижег, как пальцы Джулии, но хватило, чтобы сорвать ему крышу. И еще вот этим на него побрызгал. — Морли сунул руку в карман пиджака, выудил маленький баллончик с аэрозолем и показал Деннису. — Один мой деловой партнер таким балуется. Военная химия. Наши шпионы их оптом закупают. Очень прибыльное дело, а я прибыль люблю, Деннис. У меня тут целые заводы гонят всякую дрянь. Ну да, я, наверное, все-таки немножко подонок. — Он потряс баллончик, будто пытаясь загипнотизировать Денниса его блеском. — Так вот, эта штуковина нужна для тренировки бойцовых псин. Если опрыскать ею раненого человека, для собак он станет что твоя красная тряпка для быка. Накинутся так, что иной раз силком не оттащишь — пристреливать приходится. Провальная на самом деле штука — после нее зверюги не поддаются контролю. Да и выветривается слишком быстро, а после того как выветрится — псина обрызганного вовсе не чует. Он для нее ничем не пахнет, совсем-совсем. Но видишь, все равно эта дрянь мне пригодилась. Для очень личных нужд. — Морли усмехнулся. — Так вот, пока я из Джулии выковыривал, что да как там у тебя с ней было, о Дружище совсем забыл. Понимаешь, она мне все выдала до капельки, без сучка и задоринки, а потом я на нее из баллончика побрызгал — и что думаешь? Тут ей уже не передо мной пришлось выкладываться, а перед псиной собственной. Которую я голодом поморил. Лапы обжег, еще кое-какие гадости сделал… так что песик был не в лучшем настроении, когда я ему Джулию препоручил. Жуть что вышло, Деннис. Как на духу тебе говорю — жуть. Пришлось транквилизатор ему вколоть — ну, дротиком таким пальнуть, с расстояния, само собой, — связать и намордник надеть, чтоб до твоего приезда потерпел.

Морли наклонился вперед и обрызгал Денниса с головы до ног содержимым баллончика. Тот отвернулся и закрыл глаза, стараясь не дышать вонючим туманом.

— Возможно, сейчас он уже не так голоден, — посетовал Морли, — но это все равно сведет его с ума.

Пес, поведя носом, рванул поводок изо всех сил. Пена, появившись из пасти, хлопьями выступила через кожаный намордник.

— Вообще, читать лекции пленникам — дурной вкус, но я хочу, чтобы ты о собаках кое-что узнал, Деннис. Конспект можешь не писать, он тебе уже не понадобится — экзамен прямо сейчас. Так вот, когда останешься один на один с этим бобиком, вот о чем подумай. Собаки очень сильны. Очень. Вроде бы они и меньше мужика здорового — даже доберманы, — но зубовная хватка у них легендарная. Я видел, как от этой дряни из баллончика иные псины — даже не такие отбитые, как Дружище, — у бейсбольной биты толстый конец откусывали. И еще собаки быстрые, Деннис. У тебя было бы куда больше шансов против каратиста с настоящим черным поясом, чем против бойцовой псины.

— Морли, — мягко сказал Деннис, — ты не можешь так со мной поступить.

— Не могу? — Морли, казалось, задумался. — Нет, Деннис, думаю, все-таки могу. Могу себе позволить, сам понимаешь. Но вообще-то я даю тебе шанс. Слушай внимательно — это тебе понравится. Ты же спортсмен. В баскетбол играешь, в ракетбол, в шахматы, в шуры-муры с чужими женами. Так что тебе понравится испытание. Оно будет взывать к твоему соревновательному инстинкту. Джулия — та вообще не сопротивлялась. Просто поверить не могла, что Дружище на нее кинуться вздумал. Протянула к нему руку — за ухом, что ли, потрепать, успокоить, а он возьми и откуси ее. Прямо с ходу. Половину ладошки со всеми пальцами — в один хват. Вот тогда-то я их и оставил вместе. Побоялся, что псина быстро на меня перейдет, а мне бы этого не хотелось — зубы у него, конечно… если схватит — будто охапку гвоздей забьет! — Морли, послушай…

— Нет, это ты послушай, мистер Ебливый Спортсмен. У тебя есть реальный шанс. Махонький, но я знаю — ты просто так не сдашься. Ты не сачок. Понял я это еще по нашим с тобой шахматным стычкам. Даже если проигрываешь уже — не сачкуешь. Держишься до конца, каким бы горьким он ни был.

Морли глубоко вздохнул, встал со своего места и повесил лампу на низкую балку. Наверху было что-то еще. Свернутая цепь. Морли потянул ее вниз, и она с грохотом упала на пол. При громком звуке Дружище рванулся с поводка, изо рта сорвались капли слюны, и Деннис почувствовал, как они долетели до его рук и лица.

Морли поднял один конец цепи и показал Деннису. К нему крепилось нечто вроде тонкого обруча или воротника.

— Если эта штука закрыта, открыть ее можно только этим. — Морли сунул руку в карман пиджака, достал ключ, показал мельком и спрятал обратно. — На другом конце — ошейник для Дружища. Оба сделаны из первоклассной кожи поверх прочной стальной цепи. Уже понял, к чему я клоню, казанова? — Морли подался вперед и защелкнул ошейник на шее Денниса, отступил назад, оценивая результат. — Ну надо же, будто под тебя делали! Сел как влитой. Жаль, что он не в форме сердечка, а то, учитывая, какой сегодня день, была бы тебе валентинка от меня. Разве что из стали.

— Ты просто мразь.

— Еще какая.

Морли подошел к доберману. Дружище бросился на него, но с намордником он был относительно безвреден. И все же его вес ударил Морли по ногам, едва не опрокинув на пол. Повернувшись с улыбкой к Деннису, Морли сказал:

— Видишь, какой он сильный? А хватка какая, скорость… тебя ждет славное испытание, казанова, просто потрясающее.

Морли просунул ошейник под поводок Дружища и защелкнул его, когда пес наскочил на него, едва не сбив с ног. Но ему нужен был не Морли. Он пытался добраться до источника раздражающего запаха. До Денниса.

Деннис чувствовал себя так, словно вся жидкость в его теле вытекала из канализационных стоков под ногами.

— Ну и скажи мне, разве стоила того маленькая интрижка? Очень надеюсь, что ты так думаешь. Надеюсь, у тебя с ней был лучший трах из всех, что ты получал. Искренне надеюсь. Потому что собаки убивают медленно и жестоко, Деннис. Они любят рвать людям глотки и яйца. Так что ты последи за своими — уговор?

— Морли, ради бога, не делай этого!

Морли вытащил из кармана револьвер и подошел к Деннису.

— Сейчас я тебя развяжу, жеребец. Веди себя хорошо, иначе — подстрелю. А если подстрелю — размотаю потроха и спущу на них псину, так что шансов легко отделаться у тебя нет. По сценарию, который я тебе предлагаю, есть хотя бы спортивный шанс — ничтожно малый. — Он развязал Денниса. — А теперь вставай.

Деннис встал перед стулом. Его колени дрожали. Он смотрел на добермана, а тот смотрел на него, отчаянно дергая за поводок, который, казалось, вот-вот лопнет. Пена на морде Дружища была плотной, как крем для бритья.

Одной рукой Морли направил револьвер на Денниса, другой достал баллон с аэрозолем и снова его обрызгал. От вони у того закружилась голова.

— Последняя подсказка, — сказал Морли. — Он попрет прямо на тебя.

— Морли… — Деннис вздрогнул, но, взглянув на этого человека, понял, что лучше поберечь дыхание. Оно ему еще пригодится.

Все еще держа револьвер наготове, Морли подкрался сзади к обезумевшей псине, схватил за морду свободной рукой и быстрым рывком спустил с поводка.

Дружище будто только этого и ждал.

Деннис отступил назад, ударился ногами о стул и потерял равновесие. Лапы пса ударили его в грудь, и они оба покатились по полу.

Дружище проехал по полу дальше, и звенья натянутой по всей длине цепи забренчали прямо перед лицом Денниса. Рывок всем собачьим весом пришелся на шею — точно тяжелый удар.

В следующее мгновение цепь провисла, и Деннис понял, что Дружище приближается. Где-то неподалеку скрипнула, открываясь, дверь, вспыхнул и тут же пропал проблеск лунного света снаружи, деревянная рама ударилась о косяк — и Морли, уже по ту сторону сарая, довольно рассмеялся. Деннис остался один на один с псом. Перекатившись, он встал на колени, схватил стул и выставил его перед собой ножками наружу.

Дружище врезался в него.

Стул принял на себя большую часть удара, но с тем же успехом можно было попытаться отбить им пушечное ядро. Седалище треснуло, ножка отломилась и покатилась по полу.

Усеченный треугольник головы добермана появился над спинкой стула, метя острием морды в лицо Деннису. Тот со всех сил толкнул заслон вперед.

Дружище нырнул под него и схватил Денниса за ногу — будто со всей дури захлопнулся охотничий капкан. Боль, пронзив лодыжку, тут же расползлась по всему телу трескучей электрической сеткой.

Собачьи зубы заскрежетали по кости, и Деннис разродился придушенным звуком, который и на крик-то не тянул. Сознание на мгновение укутала чернота. Потом — рассеялась, но тут же накатила вновь. Но даже в эту черноту каким-то образом пробивалась, находила себе дорогу мысль о Джулии, растерзанной по воле ее чокнутого мужа. О Джулии, погибшей ни за что.

Именно эта мысль придала ему решимости.

Деннис изо всех сил обрушил стул на голову пса.

Дружище взвизгнул и темной молнией метнулся прочь.

Деннис пригнулся, оттянул назад раненую ногу и попытался удержать стул перед собой. Но Дружище разил точно черная пуля. Он снова поднырнул под заслон и ударил Денниса головой в ту же ногу, на этот раз — повыше. Удар отбросил его на шаг назад, но он почти рассмеялся от облегчения — зубы псины где-то в дюйм разошлись с его поджавшейся мошонкой.

Странно, но на этот раз боли почти не было. Он словно был заключен в темный янтарь, плавал в подвешенном состоянии. Наверное, так и бывает, когда нападает акула, подумал он. Нападает с силой, быстро, чисто — поначалу даже не чувствуешь боли, просто цепенеешь. А потом глядишь вниз — и понимаешь, что ноги у тебя больше нет.

Темный янтарь раскрошила яркая вспышка боли. Но Деннис был благодарен за это. Это значило, что его мозг снова заработал. Он ударил Дружище стулом и рванул назад. Крутанулся на колене — и снова выставил перед собой жалкий импровизированный щит. Дружище бросился вперед, явно метя пролезть под ним, но на этот раз Деннис был готов и с силой опустил его на пол.

Дружище ударился о днище с такой силой, что его голова проломилась сквозь тонкие перекладины. Зубы клацнули у Денниса перед самым носом, но пес не смог полностью просунуть плечи в дыру и дотянуться до него.

Деннис отпустил свой щит одной рукой, а другой, свободной, огрел пса по голове. Дружище отскочил, и стул вырвался из рук Денниса. Пес метнулся в сторону, прыгая и кидаясь всем телом то вправо, то влево, сбросив-таки в итоге нелепую пародию на деревянное ярмо.

Ухватившись обеими руками за провисшую цепь, Деннис хлестнул ею пса по голове, потом рванул ее к себе и, схватив Дружище за ноги, с громким шлепком повалил того на бок. Пока пес поднимался, Деннис краем глаза приметил ножку, отломавшуюся после одного из безумных собачьих наскоков. Та лежала менее чем в метре от него.

Дружище атаковал вновь, и Деннис шарахнулся к ножке, схватил ее, кое-как развернулся и ударил добермана. Лежа на полу, он не мог вложить всю силу в удар, но все равно тот был хорош.

Пес заскользил боком на брюхе и передних лапах. Замерев, он попытался поднять голову, но это ему не удалось.

Деннис пополз вперед на четвереньках и изо всех сил обрушил ножку стула на голову добермана. Удар получился на славу — деревяшка пришлась увесистым концом прямо промеж заостренных ушей и приложила узкий череп пса об пол.

Дружище заскулил. Деннис снова ударил его. И еще раз.

Пес вытянулся и замер.

Деннис тяжко выдохнул, посмотрел на врага, занес над ним деревяшку вновь.

Дружище не двинулся с места. Он лежал на полу, широко раскинув лапы и выпростав язык из облепленного пеной рта.

Деннис тяжело дышал, его раненая нога будто плавилась. Он попытался растянуть ее и облегчить боль, но ничего не помогало.

Он снова проверил пса.

Не двигается.

Он взялся за цепь и подергал ее. Голова Дружища поднялась — и безвольно шлепнулась обратно. Мертв. Совершенно очевидно.

Он расслабился, закрыл глаза и попытался унять кружащуюся голову. Надо хоть как-то, с грехом пополам, перевязать ногу и остановить кровь, вот только сейчас он едва мог связно мыслить.

К тому же Дружище — не мертвый, а лишь оглушенный, — поднял голову, и в тот же миг Деннис открыл глаза.

Оправился доберман на диво быстро. Пружинисто вскочив с пола, Дружище прыгнул. Деннис не успел выставить вперед ножку стула, и деревяшка, скользнув по гладкошерстной спине зверя, вылетела у него из рук.

Он схватил пса за горло и попытался задушить, но ему мешал ошейник, а шея Дружища оказалась неожиданно широка в обхвате. Пытаясь усилить захват, Деннис подогнул под себя раненую ногу и попытался встать, поднимая зверюгу вместе с собой. Здоровой ногой он резко двинул Дружище коленом в грудь, но устоять на покусанной — и, следовательно, повторить маневр — не вышло. Вдобавок ко всему Деннису не удавалось просунуть большие пальцы под ошейник и впиться в горло пса.

Задние лапы добермана оторвались от пола и забили по воздуху. Когти на лапах впились Деннису в живот, полоснули по промежности.

Деннис не мог поверить, что эта зверюга такая сильная — четверть центнера чистой мускулатуры и энергии, ставших еще более смертоносными из-за пыток и химикатов Морли.

Четверть центнера мышц.

Эта мысль снова пронеслась в голове Денниса.

Четверть центнера.

Медбол, с которым он тренировался в спортзале, весил больше. У него не было зубов, мускулов и одержимости, но он весил больше.

И по мере того как осознание этого крепло в нем, пока его хватка слабела, а прогорклое дыхание добермана овевало его лицо, Деннис поднял глаза на балку всего в двух футах над головой; балку, между которой и потолком было еще два фута пространства.

Деннис перестал душить Дружища, просунул одну руку за ошейник пса, а другой ухватил его за заднюю ногу. Медленно поднял добермана над головой — собачьи зубы вцепились в волосы Денниса и вырвали несколько клочков.

Деннис слегка раздвинул ноги. Раненая нога дрожала, как старый и разбитый паркинсонизмом маразматик, но пока держалась. Пес, казалось, весил полсотни килограммов. Даже пот на лице Денниса и густой, пропаренный воздух в сарае казались теперь тяжелыми.

Четверть центнера.

Баскетбольный мяч почти ничего не весил, а Дружище весил меньше, чем огромный медбол в спортзале. Где-то между ними и пролегала золотая средина; но у него хватало сил поднять пса и сноровки — кинуть мяч. Пока это были два важнейших умения в его жизни.

Кряхтя, подняв на дыбы извивающуюся зверюгу, он приготовился к броску. Разок Дружище едва не вырвался, но Деннис, стиснув зубы, удержал его — и с диким воплем подбросил к потолку.

Прямой бросок, конечно, не получился — но хоть какой-то удался. Дружище врезался спиной в потолок сарая, попытался, размахивая лапами, перевалиться всем весом в ту сторону, откуда прилетел… и не смог.

И рухнул по ту сторону балки, повиснув на цепи.

Деннис ухватился за цепь как можно выше, напрягшись, когда вес Дружища обрушился с другой стороны с такой силой, что он встал на цыпочки.

Пес издал булькающий звук, крутанулся на конце цепи, дрыгая ногами.

На то, чтобы задушить его, ушло пятнадцать безумно долгих минут.

Когда Дружище умер, Деннис попытался стащить его со стропил. Буквально все препятствовало ему сейчас — вес обмякшей туши, больная нога, саднящие от натуги руки и спина. Голова Дружища вяло колотилась о стропила. Деннис взял целый стул, на котором перед ним сидел Морли, и вскарабкался на него как на стремянку. Он сумел перевернуть добермана, и Дружище грохнулся об пол. Шея псины болталась свободно, точно переломленный стебель подсолнуха.

Деннис сел на пол рядом с мертвым зверем и погладил его по голове.

— Извини, — сказал он.

Сняв рубашку, он разорвал ее на лоскуты и перевязал больную ногу. Она все еще кровоточила, но не критично; ни одна крупная артерия, к счастью, не была задета. Из лодыжки лилось не так сильно, но в тусклом свете лампы он увидел, что Дружище прогрыз ее до кости. На более-менее толковую перевязку ушли почти все оставшиеся от рубашки лохмотья.

Когда Деннис закончил, ему удалось встать. Остановленное кровотечение и краткая передышка возвратили ему часть сил.

Он обнаружил, что его взгляд притягивает растерзанное тело Джулии в углу. Первой мыслью было накрыть его, но в сарае не нашлось ничего мало-мальски подходящего.

Деннис закрыл глаза и попытался вспомнить, как это было раньше. Когда она была цела, и в сарае лежал матрас, и они занимались любовью весь долгий, терпкий мексиканский день. Но правильные образы не приходили на ум. Даже с закрытыми глазами всё, что он видел — ее изувеченный труп на полу.

Когда он наклонил голову, головокружение ослабло — и забрало с собой часть ужасных образов. Теперь надо позаботиться о Морли. Интересно, когда этот псих вернется его проведать? Не караулит ли он, часом, снаружи?

Едва ли. Морли не из тех, кто волнуется помногу. Он был уверенным в себе сукиным сыном. Наверняка уже вернулся в поместье и почивает на лаврах. Через час, не меньше, он вернется сюда — просто так, на всякий пожарный, убедиться в собственной правоте. Ведь один на один с психованным доберманом человек, пусть даже крепкий мужчина, обычно не выживает. Морли, считавший себя мастером шахмат, не делал неверных ходов — у него все всегда шло по плану.

Скорее всего, он даже до утра не придет проверять.

Чем больше Деннис думал об этом, тем больше злился, тем сильнее ощущал себя. Он подвинул стул к балке, на которой висела лампа, забрался на него и спустил светильник. С лампой в руке обошел все окна и двери. На двери висел надежный замок, окна же были попросту заколочены досками. По меркам кого-то, занятого битвой с обезумевшим псом, — преграда серьезная. Но в его случае битва уже закончилась.

Деннис поставил лампу на пол, нашел ножку стула, которой отмахивался от Дружища, и принялся орудовать ею на манер отжима. Задачка не из легких — к тому моменту, как все доски оказались сняты с одного из оконных проемов, все руки у Денниса были в кровавых ссадинах и занозах. Мрачная решимость придала его лицу поистине демонический вид.

Притянув Дружище к себе, он вышвырнул его в окно и полез следом, крепко сжимая в руке ножку стула и обвязав свободно болтающийся кусок цепи вокруг предплечья. Интересно, как дела у других доберманов? Избавился от них Морли или оставил при себе? Насколько Деннис помнил, псины разгуливали ночью по двору, а в светлые часы свободно шастали по дому. Вход для них был заказан только в кабинет Морли, его святая святых. И разве сам Морли не помянул, что после единовременного использования спрей отшибает для собак человеческий запах? Это чего-то до стоило. Возможно, в подобном преимуществе Деннис сейчас и нуждался.

Ладно, без разницы. Все теперь — без разницы. Шесть доберманов. Шестерка сильных бойцовских псин. С мыслями о них Деннис шел по душу Морли, таща за собой волоком мертвую собачью тушу. Шел в сторону хозяйского дома.

Морли сидел за столом и играл сам с собой в шахматы; обе стороны, как ему показалось, неплохо справлялись. У его локтя красовался стакан бренди, время от времени он отпивал из него, склоняя голову и обдумывая следующий ход.

За дверью кабинета, в коридоре, нервно топали собаки Джулии. Им хотелось наружу, и в былые времена их бы давно выпустили во двор. Но сегодня ему не было до них дела. Морли ненавидел эти отродья. Может, ему удастся от них избавиться по-тихому. Перестрелять и поставить нормальную сигнализацию. Которая не лает, не кусается, не бросается на хозяина и не гадит во дворе. Уже хотя бы ради того, чтобы собачьи когти не производили более занудный стук по кафелю за дверьми кабинета, стоило подумать о таком решении.

Морли подумал было выпустить доберманов, но заколебался. Вместо этого он открыл коробку кубинских сигар, взял одну и покатал ее между пальцами возле уха — послушал свежий треск хорошего табака. Он срезал кончик сигары с помощью специальной маленькой серебряной гильотины, сунул сигару в рот и глубоко затянулся дымом, прикурив от настольной зажигалки. С наслаждением выпустил в воздух серое облачко — с тихим довольным вздохом.

В тот же миг он услышал звук — будто что-то тащили по гравийной дорожке. Мгновение он сидел неподвижно, не моргая. Это не может быть Деннис, подумал Морли, ни за что. Пройдя через комнату, он отдернул занавеску от огромной стеклянной двери, отпер ее и распахнул настежь.

Влетел прохладный ветер — от него качались деревья во дворе, но остальной мир хранил присущую ночным часам неподвижность. Морли поискал в тени деревьев какие-нибудь признаки постороннего пребывания, но ничего не увидел.

И все же он не был человеком с богатым воображением. Он что-то слышал. Морли вернулся к письменному столу, где висел его пиджак, достал из кармана револьвер и обернулся.

В проеме стоял Деннис. Без рубашки, одна штанина у брюк почти оторвана. На бедре и лодыжке — окровавленные повязки. Край цепи намотан на руку, в ногах, на полу рядом с ним — мертвый доберман. В правой руке Деннис держал ножку стула, и в тот момент, когда Морли заметил это и стал поднимать револьвер, Деннис метнул ее.

Деревяшка ударила Морли прямо промеж глаз, и пока он, ослепленный нежданной болью, пытался опомниться, Деннис раскрутил цепь и взмахнул тушей пса. Дохлый Дружище подсек Морли ноги и свалил, как коса срезает свежий стебель пшеницы. Затылком Морли ударился о край стола; кровь залила ему глаза, и все закрутилось будто в калейдоскопе — так быстро, что ничего не различить.

Когда мир успокоился, он увидел Денниса, стоящего над ним с револьвером. Морли не мог поверить своим глазам — настолько невероятным казалось зрелище. Губы Денниса были растянуты в тонкой усмешке, лицо вытянулось, в глазах — странный, диковатый огонек. Очевидно, он достал из кармана пиджака ключ — стального ошейника на нем уже не было.

В дверь кабинета отчаянно скреблись собаки Джулии, учуяв незваного гостя. Их нервный лай становился все громче. Морли пожалел, что не оставил дверь в кабинет открытой и не удосужился выгнать их во двор.

— У меня есть деньги, — сказал он.

— К черту деньги, — бросил Деннис. — Я тебе ничего не продаю. Вставай давай, иди сюда.

Морли пошел по взмаху револьвера к своему столу. Деннис широким жестом отбросил шахматы и остальное в сторону и перегнул Морли через стол. Он надел один из ошейников на шею хозяина дома, несколько раз потянул цепочку вокруг стола, просунул ее под столешницу и застегнул другой ошейник у него на лодыжках.

Засунув револьвер за пояс брюк, Деннис поднял Дружище и бережно усадил его на стул. Мертвый пес свернулся неловким калачиком. Деннис попытался засунуть собачий язык обратно в рот, но у него ничего не вышло. Он погладил добермана по голове и сказал:

— Хороший мальчик.

Затем он обошел стол кругом, встал перед Морли и посмотрел на него, будто запоминая, как выглядело выражение его лица в сей момент.

У него за спиной собаки Джулии продолжали громко штурмовать дверь.

— Мы можем заключить сделку, — сказал Морли. — Я дам тебе много денег, и ты сможешь уехать. Будем считать, что мы квиты.

Деннис расстегнул брюки Морли и спустил их до колен. Стянул трусы. Взял со стола баллончик, добытый вместе с ключами от пары ошейников из кармана пиджака хозяина дома.

— Это неспортивно, Деннис. Тебе я хотя бы дал шанс на победу.

— А я уже давно не спортсмен, — парировал тот. Он опрыскал яйца Морли вонючим химикатом. Закончив, швырнул прочь баллончик, подошел к двери и прислушался к шороху доберманов по другую ее сторону.

— Деннис!

Деннис взялся за ручку двери.

— Ну и выкуси, — бросил Морли. — Что, думаешь, мне страшно? Я даже не закричу. Не доставлю тебе такого удовольствия.

— Ты даже не любил ее, — сказал Деннис и открыл дверь.

Доберманы устремились прямой наводкой на запах — то есть на Морли.

Деннис спокойно вышел через черный ход и закрыл за собой стеклянную дверь. Хромая по дорожке по пути к воротам, он начал смеяться.

Хозяин дома солгал. Конечно, он закричал.

И кричал еще очень-очень долго.

Перевод: Григорий Шокин

Говорю вам, это любовь

Посвящается Лью Шайнеру

Joe R. Lansdale. "I Tell You It’s Love", 1983

У прекрасной женщины не было глаз. Лишь искорки света там, где они должны быть — или так казалось при свете свечей. Ее губы, такие теплые и манящие, порочно дикие и наводящие на мысль о причудливых усладах, грозили потаенной бедой — будто обагренные засохшей кровью или даже из этой самой крови сделанные.

— Ударь меня, — сказала она.

Таково мое самое раннее воспоминание о ней: девочка для битья, кукла для изъявления моей любви.

Я прошелся по ней черным шелковым хлыстом. Слушал его шепот, охаживая плечи и спину, спускаясь все ниже и ниже. У него был красивый голос. Касаясь ее плоти, он буквально пел.

Кровь, на мое разочарование, так и не выступила. Хлыст был слишком мягок, гибок — он не годился для сильных ударов.

— Сделай мне больно, — тихо сказала она. Я подошел к тому месту, где она стояла на коленях. Ее руки были вытянуты, как у распятой, и привязаны к стенам с обеих сторон крепким шелковым шнуром того же цвета и текстуры, что у хлыста в моей руке.

Я дал ей пощечину.

— Нравится?

Она кивнула, и я повторил. Повторил не раз. Нехитрый ритм — почти отсчитанный метрономом, размеренный и мелодичный.

— Нравится? — вновь спросил я, и она застонала:

— О да. Да.

Позже, когда я развязал ее, вытер кровь с губ и носа, мы предались жестким плотским утехам. В процессе я душил ее, а она полосовала мне спину ногтями. Когда мы закончили, она предложила мне:

— Давай убьем кого-нибудь.

Так мы начали. Оглядываясь на прошлое, я и сейчас благодарю судьбу и за Глорию, и за воспоминания о криках, крови и длинных острых ножах, что проходятся по коже с нежными напевами — звуча как отголоски влюбленных, что признаются друг другу в своих чувствах где-то в темноте.

Да, мне нравится вспоминать, как я шел, засунув руки в карманы, по темным пристаням в поисках того особенного места, где, как говорили, были особенные женщины с особыми удовольствиями — для такого особенного мужчины, как я.

Я шел до тех пор, пока не встретил моряка, который стоял, прислонившись к стене, и курил сигарету. Он сказал, когда я спросил об этом месте:

— Ну да, я и сам по такому тащусь. Два квартала вниз, свернешь направо, а там между складами, до самого конца. Ты сразу увидишь свет. — И он показал мне, и я пошел дальше, ускорив шаг.

Найти то место, заплатить за вход и встретиться с Глорией было пределом моей мечты. Для этой нахальной темноволосой мамочки с блестящими глазами я был больше чем клиент. Мы были как отлитые друг для друга связующие звенья — и как только сомкнулись друг на друге, родилась весьма прочная, космическая без приукрашивания связь. Можно было ощутить энергию, что текла сквозь наши тела, почувствовать сталь нашей воли. Наш брак был счастливо заключен в аду.

Так проходило время. Я ненавидел дни и жил ночами, когда бил ее, истязал, царапал, а она делала то же самое со мной. Но однажды ночью она сказала:

— Этого мало. Этим мы уже не наедимся. Твоя кровь сладка, твоя боль — того слаще, но я хочу увидеть смерть, как в кино, попробовать ее на вкус, словно корицу, понюхать, словно цветы, коснуться ее — как холодного твердого камня.

Я рассмеялся тогда и сказал:

— Крошка, я подведу тебя к самой черте смерти. — После я схватил ее за горло и держал крепко до тех пор, пока ее дыхание не стало свистящим, а глаза не выпучились, как раздутые газами животы трупов.

— Я не это имела в виду, — выдавила она и следом сказала те судьбоносные слова, с которых все началось: — Давай убьем кого-нибудь.

Я рассмеялся и отпустил ее.

— Ты же понимаешь, что я имею в виду? — спросила она. — Я сейчас предельно серьезно говорю, не в шутку, не понарошку.

— Я знаю. И прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. — Я улыбнулся. — Я не глупый и не глухой. — Тебе ведь уже приходилось?.. Да?

— Однажды, — сказал я. — На верфи, не так давно.

— Расскажи мне об этом. Боже, пожалуйста, расскажи.

— Ну, было темно, и я сошел с корабля после шести месяцев плавания, долгих шести месяцев с людьми, кораблем и морем. И вот я иду по темному переулку, наслаждаясь ночью, как обычно, ищу местечки потемнее да позлачнее, в нашем с тобой духе, и вдруг — натыкаюсь на этого старого алкаша, лежащего в проеме с бутылкой, прижатой к лицу, да так прижатой, будто это рука прекрасной дамы.

— И что же сделал?

— Для начала пнул, — сказал я, и ответная улыбка Глории была прелестна.

— Продолжил?

— Видит бог, пнул со всех сил. А потом стал топтаться у него на лице, пока не осталось ни носа, ни губ, ни глаз, только красное месиво, облепившее череп. Его голова стала похоже на дыню, которую сбросили с высоты в груду битой белой керамики. Потом я дотронулся до его лица. И даже попробовал на вкус — коснулся губами, провел языком…

— О! — Она вздохнула, наполовину смежив веки. — Он кричал?

— Вскрикнул разок. Всего разок. Я пнул его слишком сильно и слишком резко. А потом бил его по голове носками ботинок до тех пор, пока отвороты у брюк не промокли и не прилипли к лодыжкам. — О боже, — сказала она, прижимаясь ко мне. — Давай сделаем что-нибудь такое. Давай?

И мы сделали. В первый раз была дождливая ночь, и мы поймали старую женщину. Ей с нами было очень хорошо, покуда мы не достали ножи, и смерть как-то слишком быстро не прибрала ее к рукам. Следующим был калека, которого я выманил от театра в центре города, и то, как мы с ним обошлись — просто гениально, высший класс. Его инвалидное кресло вы найдете недалеко от того места, где нашли фургон и другие вещи.

Но это неважно. Вы знаете, что мы делали, какие у нас были инструменты, как мы вешали того калеку на мясной крючок в моем фургоне, и он качался там, пока мухи не облепили двери — жирные такие, каждая размером с виноградину.

И конечно, та маленькая девочка… Это была блестящая идея Глории — подключить к расправе детский трехколесный велосипед. То, что она вытворяла со спицами… о, эта женщина была знатоком боли!

Мы убили еще двоих. Обе расправы удались на славу — хотя, конечно, были и близко не столь хороши, как та девчонка. Но однажды ночью Глория как-то по-особому посмотрела на меня и сказала:

— Этого мало. Нужно что-то еще.

Я улыбнулся и ответил:

— Ну уж нет, детка. Я тебя люблю, но убить себя все равно не дам.

— Нет-нет! — выдохнула она и взяла меня за руку. — Ты не понял, куда я клоню. Мне самой нужна боль. Мне недостаточно просто наблюдать. Они страдают, а я сама ничего в себе не чувствую. Разве ты не понимаешь, что мне нужно?

Я посмотрел на нее, гадая, правильно ли все понял.

— Ты любишь меня?

— Да, — твердо ответил я.

— Тогда знай — остаток жизни я хочу провести только с тобой, глядя в лицо твое, купаясь в боли, что ты даруешь мне, трепеща от ужаса.

И я понял, что ей от меня нужно, прекрасно понял. Прямо там, в машине, я схватил ее, схватил за горло и ударил головой о лобовое стекло, прижал к себе и придушил, потом отпустил, и снова придушил, и снова отпустил, всячески себя сдерживая, не давая хватке стать убийственной — я к тому времени стал в таких делах настоящим экспертом. Она кашляла, задыхалась… и улыбалась мне — с любовью и страхом в глазах. И, о боже, это было просто чудесно, прекрасно, то был самый восхитительный опыт из всех, что мы с ней делили на двоих. Когда она наконец обмякла на сиденье, я весь дрожал и был счастливее целого света — никогда в жизни ничего подобного не испытывал и уже не испытаю. И Глория была так прекрасна в тот момент — ее глаза закатились, синюшные губы растянулись в довольной улыбке.

Я продержал ее у себя дома несколько дней. Держал в своей постели, пока соседи не начали жаловаться на запах. Я уже говорил с психоаналитиком, или кем был тот парень? У него на мой счет есть кое-какие догадки. Он считает меня зачинателем традиций на целое поколение вперед, и это пугает его до чертиков. «Социальная мутация», вот как он сказал. «Первобытная природа человека, вошедшая в ослепительный зенит».

О дьявол, мы все здесь одинаковые, так что не смотрите на меня так, будто я какой-то урод. Что тот парень делает в пятницу вечером? Смотрит футбольный матч, ралли или боксерские матчи — и ждет, когда перевернется машина, когда какого-нибудь парня вынесут с ринга с кашей вместо мозгов. Да, мы с ним очень похожи — почти родные братья. Видите ли, эта болезнь есть в каждом из нас. Мелодия низкого тона зачастую не слышна, но все равно есть. Во мне она — сущее крещендо, барабаны, духовые и струнные разом. Не бойтесь ее. Дайте ей волю. Задайте ритм и наращивайте темп.

Говорю вам, любовь в сопровождении такой музыки — самая прекрасная, самая счастливая любовь.

Что ж, я сказал все, что хотел, и добавлю лишь следующее — когда пристегнут мои руки и лодыжки к стулу, когда наденут на голову колпак, надеюсь, что почувствую боль и удовольствие от этого, прежде чем мозг зажарится дочерна. Надеюсь, успею уловить запах, с каким подгорает моя собственная порочная плоть…

Перевод: Григорий Шокин

Письмо с южной стороны, что в двух лунах от Накодочеса

Посвящается Миньон Гласс

Joe R. Lansdale. "Letter from the South, Two Moons West of Nacogdoches", 1986

Дражайший Ястреб!

В своем письме ты писал, что в силу схожести твоих собственных моральных устоев с моими до сих пор не можешь поверить в то, что я не баптист. Твоя позиция меня порядком удивляет. Как ты можешь думать, что одни лишь баптисты — хорошие люди и только им обеспечена счастливая жизнь? Уж ты-то знаешь меня лучше, чем хочешь показать, пусть даже изрядная доля нашего общения приходится на письма и телефонные звонки.

Я мог бы задать тебе тот же вопрос, что задаешь мне ты: как можешь ты принимать столь глупую языческую религию? Если хочешь обратиться к вере, почему бы не вернуться к наследию предков, вместо того чтобы постигать чуждую еврейскую мифологию?

И как ты можешь верить, что баптизм делает тебя счастливее других?

Я вполне счастлив, смею заверить. Конечно, бывают полосы черные, бывают — белые, но, судя по твоим письмам и открыткам, случайным телефонным разговорам, у тебя точно так же. И разве не так у всех нас?

Отвечая на твой вопрос о том, почему не верую я более полно, могу только сказать, что изучал религии в почти академическом ключе всю жизнь и не нашел ничего такого, что превозносило бы баптистов над иными приверженцами любой иной веры — независимо от происхождения оной. Только ацтеки с их отвратительным обычаем человеческих жертвоприношений могут быть хуже, и я скажу тебе, пускай это не относится к теме — думаю, что старый вождь этой страны обуян безумием, раз подумывает продать им чертежи ядерного реактора. Это слишком рискованное дело для «простого изъявления дипломатического дружелюбия», как это дело пытаются подать. Лихие вырезатели сердец рано или поздно доберутся до нас, и тогда мы узнаем, что такое трудные времена, приятель. Почитай одними палками и камнями они прогнали испанцев — так что я уверен, что не хочу видеть на их стороне бомбы. Они пожестче нас будут, тут отпираться нечего — пусть хотя бы наша техника останется подспорьем, потому что ацтеки, привыкшие к кровожадности и жертвам, не станут с нами церемониться.

Но что-то я, как водится, отвлекся.

Почему я не баптист, спрашиваешь? Давай начнем с основ. Если не веришь мне — обратись к учебнику истории. Хотя, подозреваю, ничто не помешает тебе прочесть их так, как тебе угодно, или выбрать те, где написано именно то, что ты хочешь услышать, — я помню наш спор о гражданской войне с японцами и лишь хочу сказать, что не понимаю, как ты можешь быть на стороне этого отребья после всего того, что они сделали с нашим народом на Западном побережье. Возможно, моя просьба почерпнуть мудрости в анналах истории не является разумным советом с моей стороны, и ты наверняка воспримешь ее как сокрытую издевку. Но история показывает, Ястреб, что Иоанн Креститель был не единственным религиозным фанатиком тех времен, и только судьба дала ему честь (сомнительную, сдается мне) выступить как мессия. Я про драматическую смерть, конечно — обезглавливание и подача головы на серебряном (кстати, серебряном ли, не могу вспомнить и слишком ленив, чтобы проверить) блюде, да еще тот факт, что казнь была свершена по просьбе танцовщицы, желавшей ту голову в подарок… Люди любят подобные эффектные выпады, им по нраву острая драма.

Мне всегда приходит в голову, что Иисус из Назарета, кратко упомянутый в твоей так называемой священной книге, двоюродный брат или родственный Иоанну человек, если мне не изменяет память, выступал столь же вероятным кандидатом на мученичество, сколь и сам Иоанн. Если бы не судьба, он вполне мог бы быть тем, кому поклоняется твоя паства.

Однако он, несмотря на большое сходство с Иоанном, имел несчастье пострадать меньше и принял не мученическую долю, а «простую» смерть под колесами телеги, влачимой ослом, да еще оказался пред ликом смерти (опять же, не поручусь за точное цитирование священных текстов) «позорно наг».

Я верю, что именно бесславная смерть Иисуса, более чем что-либо другое, привела его к низкому положению в иерархии мессианства (интересно, сам этот термин где-то употребим или я его только что выдумал?). У него было все то же, что и у Иоанна — приверженность, венец небесной вечности, обещание загробной жизни, все в таком духе. Но, похоже, такова наша природа — тяжкую и драматическую смерть вроде обезглавливания мы предпочтем смерти от наезда телеги и превознесем именно первую; а жертву последней вдобавок сглазил тот факт, что она оказалась протащена колесом по пыльному бордюру с голым задом на потеху миру.

И будь мы чуть менее предубежденными, религия могла бы сформироваться и вокруг жертвы Иисуса, и вместо маленьких медальонов с отрубленной главой на блюде, которые носят многие твои прихожане, верующие украшали бы себя маленьким слепком ягодиц с отпечатком тележного колеса поверх.

Это лишь предположение. Не серчай.

Еще одна вещь, которую ты упоминаешь — блюдо из Турина. Признаю, оно овеяно таинственными и увлекательными домыслами. Но я никогда не видел и не читал ничего, что убедило бы меня в том, что проявляемое на блюде — и я признаю, это действительно похоже на отпечаток кровоточащего шейного обрубка, — на самом деле является знаком Иоанна Крестителя. Даже если это и впрямь знамение и его смертная рана навеки запечатлелась на том блюде, это все равно не значит, что Он суть Истинный Мессия.

Взять хотя бы статую Кастера на месте битвы при Литтл-Бигхорн. Очевидцы сообщают — сдается мне, как-то раз явление даже сняли на пленку, — что время от времени у нее идет кровь изо рта, носа и ушей. Некоторые в итоге уверовали, что Кастер — святой, а статуя способна исцелять болезни. Из прежних наших писем я хорошо знаю, что ты генерала за святого не считаешь — по-твоему, он то еще дьявольское отродье.

И вот что я хочу по сему поводу сказать — в мире много тайн, Ястреб, и еще больше толкований. Все, что остается — выбрать ту тайну и то толкование, что тебе приходятся по душе.

Что ж, пора заканчивать со всем этим. Надо одеваться. Сегодня вечером у нас собрание. Грядет еще одна публичная казнь — толпу негров распнут на улице Каддо, и я не хочу пропустить зрелище. Эти скудоумные черные ублюдки, думающие, будто они столь же хороши, сколь нормальные люди, приводят меня в истую ярость. Я специально для этого случая накрахмалил капюшон и мантию и собираюсь зажечь одного из умытых смолой негров в самом конце шеренги, чтобы обеспечить остальным свет. Возможно, мне уготована должность главы разведывательного отряда, так что — пожелай мне удачи.

И чуть не забыл! Если еще не читал об этом — мы наконец отловили нарушителя спокойствия, Мартина Лютера Кинга, и он сегодня — наш почетный гость. Из писем я знаю, что ты питаешь к нему какое-то завистливое уважение, и должен признать, что его партизанская деятельность, проводимая лишь с двадцатью двумя людьми в распоряжении по всему Югу, была блестящей — по меркам кустаря-одиночки. Но по истечении сегодняшнего вечера он больше не будет досаждать Югу.

Как я уже сказал, жаль, что ты не можешь присутствовать здесь самолично, но я знаю, что и у вас на носу децимация — жаль, не могу ее лицезреть. Как по мне, белая рвань хуже здешних негров; достойно видеть лучших мужей твоего племени сдирающими кожу с этих отбросов. Насколько мне известно, они почти изведены под корень — отрадно слышать!

Только одно беспокоит меня в баптизме, и я выкажу опасения свои, не кривя душой, — так что не обессудь. Мы изводим белых и негров, а ты со своей паствой в итоге принял их глупую религию! Признаю, наши собственные верования подчас смехотворны — с их Великими Духами Гитче Маниту и всем прочим, — но разве перенятие религиозных устоев не обеспечивает этим отбросам своего рода дальнейшую жизнь в наших благих кругах? Подумай над сим хорошенько!

Хоть я и говорю о них преимущественно в дурном ключе, не могу притом не признать, что выступаю против тенденции отказа от всяческого их наследия. Например, отсчитывать расстояния в лунах и солнцах не очень удобно, а теперь, когда автомобили низвели длительность путей с дней на часы, подобная система видится досадным пережитком. Да и переход с их языка на наш, насаждение письменности чероки среди всех племен сулит одни трудности. Я вот к чему: мы все говорим на племенных языках, но письменные свидетельства переводим на язык чероки, а когда все соберемся вместе, как нам общаться? На каком языке? Чероки хорош для письма благодаря четко выработанному алфавиту, но какой племенной язык станет единственно верным для устных речей, и придется ли он по душе другим племенам, когда выбор будет сделан?

Что ж, обо всем этом еще думать и думать, а я пойду растормошу старуху — иначе опять долго будет возиться со сборами на выход в свет.

Искренне твой,

Бегущий Лис.

Перевод: Григорий Шокин

Парни есть парни

Посвящается Карен Лансдейл

Joe R. Lansdale. "Boys Will Be Boys", 1985

1

Не так давно — около года назад — небо коптил один очень испорченный парень по имени Клайд Эдсон. Типичный уличный грубиян по повадкам, он был смекалист, знал, чего хочет, и получал желаемое любым доступным путем.

Он жил в большом мрачном доме на серой, издыхающей улочке в Гэлвистоне, штат Техас. И, подобно престарелой кошатнице, в этот дом тащил всякого — только не несчастных животных, еле живых от голода и паразитов, а всевозможный юный сброд, тех, кого отвергло больное общество.

Их он воспитывал. Вдыхал в них жизнь. Внушал им чувство тверди под ногами. Они были его созданиями, но Клайд не питал к ним любви. Для него они были не более чем игрушками. Краска облезет, батарейки выдохнутся — и все, на помойку.

Так было ровно до того момента, как он повстречал Брайана Блэквуда.

Потом все стало хуже.

2

У того парня была черная кожаная куртка и прическа «гузкой» — на нее ушло столько геля, что можно было смазать им от борта до борта целый «бьюик». Он вышагивал степенно, неторопливо, с высоко задранной головой, постреливая кругом взглядом кислотно-голубых глаз. Словно весь мир был обязан ему жизнью. Остальные ребята жались к стенам коридора, стараясь не попадаться ему на глаза.

Совершенно очевидно, что Клайд — типичный плохиш, повернутый на стиле 1950-х годов. Его прикид был не по моде, но такому никто не рискнул бы сказать: эй, чувак, ты одет просто смешно.

Словом, жесткий тип. Весь такой себе на уме. С собой у него не было учебников. Он вообще ничего с собой не носил, кроме собственной крутизны.

Брайан стоял у фонтанчика, когда впервые увидел его. Он зачерпывал воду, стараясь убить время между уроками, и ни о чем не думал. Но появился Клайд — и внезапно Брайан ощутил к нему нечто вроде влечения. Не сексуального, отнюдь — гомиком он не был. Тут речь шла скорее о тяготении металла к магниту: что ни делай, как ни упирайся, все равно притянешься.

Брайан знал, кем был Клайд, но впервые находился достаточно близко к нему, чтобы ощутить лучащийся от того драйв. Раньше он воспринимал его просто как случайного чувака в кожанке, большую часть времени прогуливающего уроки. А теперь…

Теперь он понимал — за душой у этого типа есть много всякого; и это всякое прорывалось наружу хищным блеском, как сталь хорошо заточенной бритвы блистает на полуденном солнце.

Да, у Клайда была крутизна.

Да, у него был свой стиль.

Да, он выбивался из массы.

Клайд был как ходячая электростанция. С таким шутки плохи.

— На что уставился?

Когда Клайд окликнул его, Брайан застыл с рукой, опущенной в фонтан. Потом ответил простодушно:

— На тебя.

— Не шутишь?

— Нет.

— На меня, значит?

— Ну да.

— Ну смотри…

И Клайд накинулся на Брайана, сграбастал его за волосы и рванул голову вниз, навстречу своему колену. Созерцая дивные созвездия боли, Брайан отшатнулся, и Клайд врезал ему по ребрам. Потом — засветил кулаком в глаз.

И тут Брайан ударил в ответ, метя Клайду в нос сквозь водоворот искр.

Боль была сладка. Почти так же, как когда жирная сучка Бетти Сью Цветикс расцарапала ему спину до крови. Почти так же, как когда его член стал саднить, устав пинать ее потную тушку изнутри. Только эта боль была лучше. Раз эдак в десять.

Клайд не ждал отпора. Брайан явно нарывался на нечто большее — будто ловил от процесса кайф. И он решил подыграть. Клайд от души зарядил Брайану по бубенцам, потом сжал его голову обеими руками — и вмазал лбом по носу. Крови набрызгало порядочно, но силы удара не хватило на то, чтобы сломать этот хамский шнобель.

Рванувшись вниз, Брайан схватил Клайда за лодыжку и вонзил в нее зубы. Парень завопил и рванулся назад, таща его за собой по коридору.

Остальные смотрели на них во все глаза — когда еще увидишь подобное. У кого-то смешки застряли в горле, но смельчаков, готовых ржать в открытую, не нашлось.

Свободной ногой Клайд засандалил Брайану по лицу, и тот отлип от него… но ненадолго. Рванув навстречу Клайду, он врезал ему головой в живот. Когда тот согнулся, Брайан толкнул его на стену с оглушительным криком:

— Педрила!

И тут прибежал директор школы, стал разнимать их и что-то визжать. Тогда Клайд ударил директора, и тот покатился по полу. Клайд с Брайаном встали плечом к плечу и стали выбивать из тупорылого мужика дерьмо прямо посреди клятого главного коридора. Делали они это на диво слаженно, как напарники — удар сыпался за ударом: один, другой, третий, с левой и правой, их ноги ходили вверх-вниз, словно поршни жестокой механической сколопендры.

3

Конечно, за них взялись всерьез. Потащили в участок, а потом в суд. Дрянное вышло дельце. Мать Брайана сидела за длинным столом вместе с адвокатом и стенала на все лады, как расстроенная скрипка.

Старая добрая мамка. Все-таки и она на что-то годилась. Увещевала судью:

— Он хороший мальчик, ваша честь. Раньше никаких хлопот с ним не было. Может, если бы дома у него был отец, мужской пример, он бы не вляпался в эту передрягу…

Если бы от поведения Брайана не зависела его судьба, он бы ее освистал. А так — пришлось сидеть тихонечко в выглаженном костюмчике, давить из себя стыдливость и еще — дебильное изумление, мол, что же я натворил? Брайан себе взаправду немного дивился.

Он взглянул на Клайда. Тот заморачиваться с одежкой не стал. На нем были все те же кожанка и джинсы. И еще пилка, коей он демонстративно подравнивал ногти.

Когда миссис Блэквуд закончила свою речь, судья Лоури зевнул. Ничего нового под луной. Реестр судебных дел пополнился, но у парнишки Блэквуда не было приводов, да и смотрелся он причесанным и примерным. А за вторым отбросом такой шлейфище стелился, что хоть святых выноси. И все равно они оба — лишь мальчишки, а у судьи Лоури было благостное настроение. Пополнять и без того раздутую корзину дел еще одним, смехотворным, ему не хотелось.

Если я отпущу только Блэквуда, подумал судья, всем покажусь избирательным — мол, парень причесанный, примерный, в первый раз проштрафился, пусть идет. Но если я придерусь к Эдсону, выйдет, что одно и то же преступление можно оценить по-разному чисто по одежке да по благочестивой нудьге-мамочке. Ладно, рассудим просто. Пусть оба катятся отсюда на общественные работы.

Именно к этому их приговорили. — к общественным работам, не более. Брайану досталась «легкая стажировка», а Клайду, который уже числился на испытательном сроке, поручили докладываться отвечающему за него офицеру почаще. Конец — делу венец.

От занятий их отстранили до конца семестра, но это было даже хорошо. Раньше, чем солнце заходило, оба оказывались предоставлены самим себе — и улице.

На какое-то время их пути разошлись. Но начало связи было положено.

4

Неделей позже, середина октября.

Брайан Блэквуд сидел в своей комнате, весь во власти приятных, перехлестывающих через край эмоций. Достав из ящика стола ручку и разлохмаченную тетрадь, он принялся с остервенением писать строку за строкой:

Раньше я никогда не вел дневник. Не уверен, что продолжу, но внутри сейчас все кипит, и если я не выскажусь — меня разорвет к чертям собачьим. Однажды в школе я прочитал о писателе, который думал так же, как я — писал, когда переполнялась голова, и это спасало его. Что ж, попробую этот способ, с верой в лучшее — мне надо поделиться тем, что наболело и что точно не смогу выложить перед дорогой мамочкой. Надеюсь, получится писать быстрее. Зуд в пальцах.

Этот парень, Клайд Эдсон, реально отличается от других. Из-за него моя жизнь изменилась. Нутром чую — даже не чую, а знаю, — и это знание меня гнобит, будто я болен. Хотя нет, не болен. Я становлюсь кем-то новым, обновленным.

Находиться рядом с Клайдом — все равно что заряжаться от источника чистой энергии. Да, как-то так. Из него сила бьет ключом, волнами, прямо сбивает с ног, и я чувствую себя так, будто наполняюсь ею. Может, и Клайд из меня что-то вытягивает — взамен. Что-то, что идет ему впрок. Сама мысль, что я могу воздать ему, делает меня сильным. Полноценным. В смысле, быть рядом с Клайдом — это как касаться зла. Ну или как в сраных «Звездных войнах»: Темная Сторона Силы и подобное дерьмо. Ощущать это — та еще встрясочка, нешуточный такой приходец, без дураков: глаза таращатся, спина гнется, очко сжимается.

Может, я не до конца еще понял, но, думаю, все, как у того философа, про которого я слышал — не помню его имя, — утверждавшего, что можно стать сверхчеловеком. Я сейчас не про какую-то супергероику толкую, не про комиксовую хрень — я про серьезные вещи. Не помню, что тот философ говорил, но память и чувства подсказывают мне, что Клайд и я — двое избранных, современные сверхлюди, новая раса с прицелом на будущее. Вижу это так: когда-то человек был подобен дикому зверю, и его прок измерялся грубой силищей, не регулируемой ни сраным правительством, ни законами. Когда-то пришло время стать цивилизованными, чтобы пережить других головорезов, но теперь это все ни хрена не надобно, потому что головорезы вымерли и осталась горстка слюнтяев, которые собственную жопу не найдут без карты и, не имея под рукой инструкции, не сообразят, как ее подтереть. В общем, люди снова эволюционируют. Вопреки ученым, считающим, что нам дико повезло выползти из болота невежества, новые центурионы должны выйти из болота, созданного гребаными слюнтяями — со всеми правами человека и защитой слабых. Но теперь все будет иначе. Человечество вышло из воды на сушу, чтобы спастись от акул — что ж, пришло время акулам выйти следом и показать крутые зубы, острые как бритва. Нам, акулам, надлежит быть чрезвычайно скрытными до поры и, что важнее всего, думать в одном направлении — так нас не удастся сломить.

Не знаю, правильно ли я все говорю, голова до конца не прояснилась, сложно передать словами — но я чувствую, черт побери, все чувствую. Люди стали чересчур цивилизованными, их слишком много — и эволюция позаботилась об этом, создала социальную мутацию, сверхлюдей вроде меня с Клайдом.

Клайд — реально крутой чувак, с характером. Получает то, что хочет, не позволяет ничему стоять на пути. Блин, то, о чем мы с ним разговаривали несколько дней назад… Так, все, ладно, я сбиваюсь с мысли. Да-да, социальные мутации.

Я все время считал себя чокнутым фриком, а оказалось, что я просто другой. Сколько себя помню — всегда был другим. Я просто не могу реагировать на вещи так, как это делают остальные. Плакать над умершими щенками и прочее. Велика, мать ее, потеря! Пес сдох, какого хрена меня это должно колебать? Я-то жив, чего расстраиваться?

Помню, по соседству жила мелкая девчонка, и у нее был котенок. Она все время с ним сюсюкала, гладила вшивого ублюдка. И в один прекрасный день мой папаша — дело было до того, как он устал от мамкиного нытья и отчалил далеко-далеко, и скатертью дорога — так вот, мой папаша отправил меня подстригать газон. Нравилось ему, когда он шит да крыт, а еще больше нравилось заставлять меня им заниматься. Ну, я пошел косить травку и увидел, что котенок забрел в наш сад. Меня это почему-то взбесило, я подманил его, пошел с ним в гараж и достал лопату. Потом отправился на передний двор, выкопал в земле ямку, сунул туда мелкого и зарыл — оставил только голову торчать, остальное утрамбовал на славу. Вернулся, значит, к газонокосилке и запустил ее. Видел, как его голова туда-сюда крутится, он выбраться пытается, пасть разевает — мяукает, значит, — но мне все по барабану. Я медленно повел к нему косилку, из-под нее знай себе трава летела, и когда оставалось до того куска меха несколько футов — понял, что, без шуток, кайфую. Просто, блин, блаженствую.

С расстояния в три шага я наехал на него. Какие звуки пошли! Во все глаза смотрел на крышку, под которой лезвия: вот передок у нее был зеленым вымазан, а вот — красным. Трава смешалась с мясом, клочками рваной серой шерсти, и все это орошало лужайку.

Насколько знаю, никто меня не заподозрил. Я просто прикопал все, что осталось, и продолжил стричь лужайку. Позже, тем же вечером, когда я уже заканчивал, девчонка пришла домой и стала звать: «Кис-кис-кис!», а я со смеху про себя покатывался. А так-то пришлось хранить невозмутимую мину, когда она пришла прямо к нам и спросила, не видел ли кто Морриса. Моррис, мать его — ну и имя для кота! Я ответил: «Нет, Моррис тут ни сном ни духом, извиняйте». И тут ее понесло, она стала плакать и звать своего клятого питомчика. Чертов беспредел!

Но хватит приятных воспоминаний, дорогой дневник. Суть моих измышлений такова — люди слишком привязаны ко всякому дерьму типа кошечек и собачек, слишком им озабочены. Пора найти другой подход.

Как же все-таки хорошо — когда тебя переполняют новые, крутецкие идеи и есть кто-то вроде Клайда, который не просто понимает, но разделяет их, видит мир через те же очки. Теперь я понимаю, почему бойскаутская чушь про делание добрых дел меня никогда не цепляла: хорошие оценки и признание ума не приносили удовлетворения. Все это — та еще херня из-под коня. Мы, сверхлюди, таким не интересуемся. У нас нет совести, потому что совесть — очередная ботва, призванная сделать из тебя чертова слюнтяя, липкозадого труса. Мы делаем то, что хотим, когда хотим, и то, что нам нравится. Сдается мне, кругом все больше таких, как я и Клайд. Пройдет немного времени, и наша порода победит. Похожие на нас не будут чувствовать себя изгоями, потому что поймут — их взгляды нормальны, и мы живем в мире, где если не ты, то тебя, в мире из сочного красного, мать его, мяса, и больше не будут обращать внимания на слюнтяйские терки — просто пойдут за своим мясом и добудут его.

Эти новые люди не будут похожи на остальных мудаков, что встают по часам, пресмыкаются перед начальством и вымаливают у жены трах. Хватит, накипело. Старому порядку пора на покой. Отныне каждый мужчина будет сам за себя, брать все, что захочет, любую женщину, все. Какой прекрасный будет мир — там, где каждый ублюдок с района, каждый помоечный пес — все будут дышать полной грудью. Каждый день будет приключением — постоянным поединком ума и силы.

Клайд распахнул передо мной столько дверей! Он определенно — нечто большее чем просто отморозок. Несколько дней назад я мнил себя простым отщепенцем, не от мира сего, а потом в моей жизни появился ОН — и столько прояснилось. О да, Клайд… это все не потому, что он какой-то суперумник. Он умен, но не в зубрильном смысле. Больше всего меня в нем впечатляет дикость, готовность к атаке. Решимость просто взять чью-то жизнь в зубовный захват и трясти, пока дерьмо наружу не посыплется.

Мы с ним словно две половины одного целого. Я — весь такой из себя «светлая голова», воспитанный, высокий и анемичный, а он — невысок, но мускулист и никакого воспитания не признает. Я — его шестеренки, а он — мое смазочное масло. Мы друг друга дополняем. Между нами — обмен… наверное, это звучит безумно, но все же — обмен психической энергией. Мы подпитываемся один от другого.

Черт побери, я трясусь. Но чувствую себя лучше. Тот писатель был не дурак — я чувствую облегчение. Будто лет семнадцать подряд не мог просраться, а теперь — принял слабительное и выдал самую огромную говнину в мире. И какое же это хорошее, мать его, чувство, прямо-таки тянет выть на небеса.

Чуть позже Клайд зайдет за мной. Я выберусь через окно и пойду вместе с ним смотреть Дом. Он рассказывал мне о нем — на слух очень крутое место. Клайд сказал, что покажет мне такое, чего я раньше никогда не видел. Ух, надеюсь, так оно и будет.

Черт, я словно жду чокнутого колдовского благословения. Такого, что даст мне власть заражать всяких ублюдков проказой силой мысли или позволит переместить к себе в комнату Ракель Уэлч, голую и разгоряченную, и трахнуть ее так, что она будет на коленях умолять о добавке и кончать от одного вида моего члена. Но это все — пустяки, главное — вскоре мы с Клайдом будем вместе. Сяду-ка я у окна, дорогой мой дневник, — так точно его не упущу. Если мамка запалит, что я куда-то смылся без спросу, возможны неприятности, но не думаю, что она станет стучать на своего единственного и любимого сыночка в полицию. Это не в ее духе. Я все время твержу ей, что съеду, как только найду работу, и это затыкает ей рот. Блин, она порой ведет себя так, будто хочет, чтобы я на ней женился — какое-то больное отношение. Ладно, хватит на сегодня записей. Явись же, Клайд, и яви мне волшебство.

5

Два сотканных из полночного мрака силуэта бежали через лужайку дома Блэквудов. Покинув спасительную тень деревьев и попав в полосу лунного света, они превратились в двух подростков — Клайда и Брайана. Парни мчались на всех парах — подошвы их ботинок стучали по тротуару в сумасшедшем ритме, рождая звук, похожий на тиканье безумно спешащих часов. Будто сами силы ада спешили за этими двумя, подгоняя к некой страшной черте.

В считаные мгновения сумасшедший перестук прекратился. Хлопнули двери, зло зарычал мотор. Вспыхнули фары, и черный «шевроле» 1966 года выпуска откатился от края тротуара, заскользив по тихой улице вниз подобно лезвию, вскрывающему вену. Дома́, мимо которых он ехал, были темны, лишь случайные отблески заоконного света, как исполненные страха золотые глаза, отгороженные линзами, являли себя сквозь мрак.

Низко пригнув к земле голову, рыжая бездомная собака, совершавшая традиционный ночной рейд по окрестным мусорным бакам, перебежала через дорогу, угодив в сияние фар. «Шеви» с готовностью рванул навстречу, но собаке повезло — спасла природная прыть. Бампер лишь задел ее по хвосту, прежде чем она достигла тротуара.

Дверь машины распахнулась прямо на ходу, в безумной попытке сшибить зверя, но тот уже был далеко. Попав на мгновение на пешеходную дорожку, колесо «шеви» вернулось обратно на черный асфальт дороги.

Собака исчезла, смешавшись с темнотой затененного деревьями сада.

Дверь захлопнулась, рыкнул мотор, и машина рывками продолжила загонять себя в податливое лоно ночи. Из открытых окон, гонимый ветром, несся смех — пронзительный, необузданный, молодой.

6

Дом Клайда стоял почти на пересечении Стокер-стрит и Кинг-стрит — склонялся скорее к той, что была поуже. С грацией катафалка, прибывшего забрать тела усопших, черный «шеви» скользнул на подъездную дорожку и припарковался в самом ее конце.

Клайд и Брайан вышли наружу и замерли перед домом, глядя на него, словно двое монахов — на громаду монастыря.

Брайана одолевала дрожь восхищения, наряду — он бы не признался, но все обстояло именно так, — с дрожью страха.

Дом был огромен. А еще — стар, сер и уродлив. Напоминал готический особняк, явно выбиваясь из архитектурного стиля остального квартала. Он будто сошел со страниц По или Натаниэля Готорна и чем-то напоминал пса, припавшего к земле в фальшивой позе повиновения. В окнах второго этажа горел свет, они походили на холодные квадратные глаза хищного зверя, неизвестного науке.

Луна светила достаточно ярко, чтобы Брайан смог увидеть — вся трава на лужайке перед домом зачахла. Впрочем, на остальных придомовых участках все было так же. Сама природа повелевала траве вянуть и чахнуть, но Брайану казалось, что перед этим домом поникшие былинки были коричневее и мертвее. Сложно представить, что когда-то они могли гордо возвышаться и ярко зеленеть.

Странное дело, но этот дом выглядел королем квартала. Не такой уж он и большой, каким казался на первый взгляд, — хотя и не из маленьких. Окружавшие его жилища были зримо новее и привлекательнее, построены, когда люди пеклись о местах, где им предстояло жить, в «допластиковую» эру, когда зодчие не прикарманивали деньги, полагавшиеся на заклад фундамента и благоустройство. Некоторые дома превышали готический кошмар на целый этаж, но их несчастный, обветшало-анемичный вид заставлял думать, что странный серый дом по соседству — своего рода вампир, лишь прикидывающийся чьим-то жилищем днем. Ночами же его квадратные окна-глаза хищно вспыхивали. Высвобождая из фундамента курьи ножки, он неспешно прогуливался вверх-вниз по улице и, раскрыв пасть-дверь с острыми деревянными зубами, вытягивал из соседних домов архитектурное изящество и то любовное старание, что некогда было вложено в их постройку. Затем, насытившись, этот монстр, под чьими деревянными шагами чахла и сохла зеленая трава, возвращался на свое место, удовлетворенно рокоча, и снова погружался в чуткий, выжидательный сон, переваривая краденую грацию и любовь соседних очагов.

— Заходи, — позвал Клайд Брайана.

Подъездная дорожка была выложена крупным белым камнем, на котором успели отыграться и время, и климат. Кое-где мощение выкорчевали, и там, лежа в кучках дерна и грязи, опутанные корнями трав, камни напоминали вырванные пеньки коренных зубов с нитевидными нервами, выпавшие из гниющих десен какого-нибудь великана.

Обойдя эти препятствия, Клайд и Брайан вскарабкались на крыльцо. Клайд открыл тяжелую дверь — та протяжно заскрипела, поворачиваясь на петлях. Они вошли внутрь, в распростершую неуютные объятия темноту.

— Обожди, — бросил Клайд и потянулся к выключателю.

Темнота ушла, но свет, пришедший ей на смену, казался ущербным, тусклым. Люстра над их головами была щедро укутана пылью, отчего обстановка выглядела сумрачно, будто ее сквозь камуфляжную сетку освещало закатное солнце.

Слева от парней располагалась высокая лестница, взбиравшаяся на не производящую надежного впечатления лестничную клетку, где перила, выбившиеся из стройной линии, явно готовились рухнуть. Под лестничным пролетом, до самого правого края помещения, тянулся ряд дверей. Точно такой же маячил за лестничной клеткой — добрая полудюжина в по-военному выверенной шеренге. Одна из дальних дверей была приоткрыта, в зазор между ней и косяком пробивался свет.

— Ну, как тебе? — осведомился Клайд.

— Мне кажется, по этой лесенке в любой момент спустится сам граф Дракула.

Клайд расплылся в улыбке.

— Граф уже здесь, с тобой, дружище. Прямо рядышком.

— Славные у тебя зубешки, граф.

— Еще какие. Ты как, готов к экскурсии?

— На все сто.

— Начнем с подвала?

— С чего пожелаешь.

— Тогда с подвала. Погнали.

Откуда-то сверху, из-за приоткрытой двери, донеслось девчачье хихиканье. Потом снова воцарилась тишина.

— Тут что, девки? — спросил Брайан.

— Об этом чуть позже.

Пройдя через прихожую, они остановились рядом с узким проемом, в который была зажата видавшая виды дверь. Клайд распахнул ее. Глазам Брайана предстал мрак, неслабо вонявший какой-то тухлятиной. Он видел первые три ступеньки предельно четко, три следующие терялись в тени, еще одна еле-еле угадывалась. Дальше одно сплошное ничто.

— Пошли, — воззвал Клайд. Со светом он возиться не стал; может, его тут и не было. Нашарив ногой первую ступеньку, он уверенно затопал вниз. На глазах Брайана темень поглотила друга; холод, идущий снизу, окутывал с головы до пят. Помявшись, он стал спускаться следом.

Перешагнув границу между светом и тьмой, Брайан оглянулся. Прямоугольник света будто бы отдалился и потускнел, испугавшись того, что могло вырваться из подвала.

Но здесь и сейчас — только мы с Клайдом, разве нет?

Отвернувшись, Брайан поежился и вступил в царство мрака, прощупывая путь перед собой носком ботинка, почти ожидая, что ступени вдруг резко закончатся и он, утратив равновесие, сорвется прямо в пасть какого-нибудь гигантского подземного монстра, точно глупая муха, усевшаяся прямо на вываленный лягушкин язык. Пахло тут не амброзией — душок в самый раз для монструозной глотки.

Клайд вдруг остановился, и Брайан застыл прямо у него за спиной. Судя по звукам, Клайд что-то искал у себя по карманам. Отрывисто чиркнула спичка, и желтовато-алый огонек заплясал у него в пальцах, высветив на стене уродливую, слившуюся воедино тень, отбрасываемую парнями: не то два сиамских близнеца, не то какая-то зверюга с четырьмя руками.

У самых мысков их ботинок стояла вода — еще шаг, и они окунули бы в нее ноги. Капля пота скатилась со лба Брайана, сбежала на нос и упала. Кажется, Клайд испытывал его на прочность.

— Подвалы в этой части странные — одна сплошная херня, — сообщил Клайд, — но только если использовать их по назначению.

— А на что еще они могут сгодиться, кроме как для всяких дерьмовых солений?

— Узнаешь когда-нибудь. Вообще, с чего бы мне тебе доверять?

Слова эти ранили Брайана в самое сердце, но он ничего не сказал в ответ. Первое правило сверхлюдей — быть выше эмоций. Нужно оставаться сильным и крутым, тогда Клайд начнет проявлять к нему должное уважение.

— Это вот, — Клайд кивнул на воду, — после бури, что была в прошлом месяце.

— Хорошее местечко, чтоб барракуд разводить.

— О да.

Спичка догорела. Каким-то шестым чувством Брайан ощутил в темноте, что рука Клайда скользнула ему за спину, в любой момент готовая столкнуть вниз. Проглотив как можно тише слюну, он спросил хладнокровно:

— Ну, теперь что?

После довольно долгой паузы рука Клайда отклонилась назад и вернулась в карман кожаной куртки. — Теперь пошли назад, коли ты не хочешь немного поплавать. Не хочешь, нет?

— Я плавки не взял. Не хочу, чтоб ты на мой член пялился.

Клайд хохотнул.

— А что не так, стесняешься своего Дюймовчика?

— Не-а, боюсь, что ты примешь его за водяную змею и начнешь ножом махать.

— Откуда ты знаешь, что у меня с собой нож?

— Я догадливый.

— Хм, ты начинаешь мне нравиться.

— Ой, чувак, да мне посрать. — Но Брайану было не «посрать», комплимент приятно грел ему душу. Но не прыгать же ему теперь вокруг Клайда с румяными щечками, как какая-нибудь дурная девчонка. Кожанка скрипнула. Вспыхнула новая спичка. — Ступай аккуратно, — сказал Клайд. — Эти ступени, сдается мне, прогнили насквозь.

Брайан беспечно развернулся и, отдавая ногам весь вес, стал подниматься.

— Аккуратно, я же сказал.

Он остановился у самой кромки света. Бросил взгляд через плечо, улыбаясь. Он не знал, видит ли Клайд эту улыбку, но надеялся, что чувствует. Ему хотелось отыграться.

— Аккуратно, аккуратно. Ты меня сюда повел просто для того, чтобы посмотреть, не запаникую ли я? Убедиться, что эта скрипучая лестница, вода, твоя рука у меня за спиной, напугают меня до усрачки?

Спичка снова догорела. Теперь, когда Клайда не было видно, Брайан занервничал.

— Пожалуй, ты все правильно понял, — произнес Клайд из темноты и запалил третью спичку.

— Так и знал. — Брайан возобновил движение, ступая уверенно, но без лихачества, и ступени уважительно крякали под его подошвами.

Вернувшись на свет, он почувствовал себя лучше, увереннее. Набрав полную грудь воздуха и очистившись с выдохом от тошного запаха подвала, Брайан привалился к стене и стал ждать Клайда.

Тот показался нескоро. Закрыв за собой дверь, он взглянул на Брайана. С улыбкой.

Славные у тебя зубешки, граф.

— Ты мне определенно нравишься, парень, — мягко сказал Клайд. — Определенно.

Они прошлись вместе по веренице прокуренных комнат, заваленных всяким давно вышедшим из употребления хламом. Впрочем, попадались и пустые, жутко холодные, как сердце умершего Бога.

Их оказалось так много, этих комнат. И это только первый этаж, был еще второй.

Наконец тур по низам дома подошел к концу, пришел черед обследовать верхи. У первой ступеньки лестницы, ведущей к приоткрытой подсвеченной двери, Брайан схватил Клайда за плечо и требовательно спросил:

— Как, черт побери, ты заполучил этот дом?

Клайд улыбнулся.

— Он ведь твой, да?

— Весь без остатка, — кивнул Клайд. — А заполучил я его легко. Все, что я хочу, само идет ко мне в руки. Однажды я решил здесь обосноваться. Ну, как видишь, обосновался.

— Но как?..

— Да просто, говорю же. Когда-то этот дом сдавали внаем. Здесь тусовалось всякое старичье, в основном, была коробка со старыми портянками. Мне тоже нужно где-то жить, потому что до этого я чалился на улице. Сам дом мне нравился, но на комнату денег не было. Поэтому пришлось найти хозяина. Тогда он у дома еще имелся — тип с больными ногами. Ну, я ему сказал, что занимаю подвал — там вода еще не стояла тогда, и если ему что-то не нравится, начищу ему пятак. Если позовет копов, просто уйду от них на испытательный срок, потому что суд по делам несовершеннолетних меня уже столько раз выпускал, что впору удостоверение на свободный проход выписывать. Сказал ему, что знаю про его детей и прелестную доченьку, про то, что на моем конце она будет смотреться еще прелестнее, и если его что-то не устраивает, я ее прямо у него на глазах раком поставлю, а потом всуну ей до упора и проверчу внутри, как гребаный трубочист. Как видишь, я сначала вызнал все про старого педика — про все его связи, семью и про то, чем он дорожит. В общем, страху навел — как положено. Он проблем не захотел, позволил мне и моей тогдашней шкуре заехать. — В глазах Клайда блеснул огонек. — О той шкуре — просто, чтоб ты знал, насколько я жесткий тип, — ее больше нет. И она, и тот мелкий панк, к которому она надумала от меня перебежать, оба получили славный урок плавания.

— Ты утопил ее в заливе?

Клайд кивнул в сторону подвала.

— Во как, — уважительно протянул Брайан, чувствуя у себя нежданный стояк. С ног до головы его бросало в волны приятного жара. Старина Клайд кого-то без шуток грохнул и не жалеет; более того, гордится этим. Брайану это нравилось. Значит, Клайд — именно тот Сверхчеловек, на которого он надеялся. И теперь, коль скоро Клайд признал перед ним факт убийства, Брайану он доверяет — признает в нем сподвижника, такого же сверхчеловека.

— Что было потом? — спросил Брайан, дабы ненароком не облизнуть пересохшие от волнения губы.

— Ну, я со шкурой обосновался тут. Кое-каких моих дружков с ихними шкурами тоже сюда потянуло. Я пустил. В итоге нас тут в клятом подвале скопилось с полдюжины. Мы попросили хозяина подбрасывать нам еду, и он подбрасывал — потому что трус, а еще мы постоянно напоминали ему, как нам нравится его миленькая дочурка. Я описывал, что мы с ней сделаем, если она ненароком к нам забредет, прям язык на этом деле набил. Так продолжалось довольно долго, а потом в один прекрасный день он возьми и не принеси нам жрачку. Ну, я сказал парням — со шкурами на эту тему не перебалтывался, у них на все найдется свое хреновое мнение, и если тебе не приспичило узнать, как лучше всего всунуть «тампакс» или там какой цвет хорошо сочетается с синим, лучше их вообще ни о чем не спрашивать. Так вот, я сказал парням, что так жить нельзя. Они сошлись на том же, и мы основательно перетрясли это местечко. Стариков запугали, одну бабку побили, одну собачонку приколотили за уши к дверям хозяйки.

— И что, копы не всполошились?

— Еще как! Приехали из-за жалоб, сказали нам, чтоб держались подальше от дома. Но что они еще могут сделать? Никто не видел, как мы проказничаем, а жалобы — просто слова, и все. Тем не менее, на время мы съехали. Пообщались с коммунальщиками. Там тоже, как водится, попугали, прищучили, в общем, нам разрешили платить по счетам вместо съехавшего хозяина, а тот и не против был. К тому времени шкуры нам деньжат организовывали, сам понимаешь, каким местом. Ну, а как только счета оплачиваться стали из нашего кармана, что копам оставалось делать? Только смотреть, как мы развлекалово свое протягиваем. А вскоре те старые ветоши съехали, совсем им житья от нас не стало — и все, дом наш. Засрали мы его, правда, порядочно, а хозяин отбывший уже сюда, понятное дело, ни цента не хотел вкладывать — зато получил от нас не в пример больше, чем от всего старичья здешнего. Манда-то оплачивается хорошо, ежели не знал.

— Знаю-знаю, — хмыкнул Брайан.

— Ну вот и славненько. Как же хорошо под чертой ответственности перед законом, ты бы знал. На судах с нами сплошная потеха-морока. Судьи не знают, что с нами делать, вот и отпускают к чертям собачьим, а нам того и надо. После того как тебе двадцать первый стукает, жить незачем вообще, потому что все дурацкие законы на тебя начинают действовать. А пока мы просто сбившиеся с пути истинного дитяти, которых когда-нибудь время выправит.

— Понимаю.

— Молодец. Пошли наверх. Повидаешь кое-каких прикольных людей.

— Каких?

— Ну девчонку там одну. Хочу, чтоб ты ее отбарабанил.

— Вот как?

— Вот так вот. Она тебе не рядовая прошмандовка. Ей тринадцать по паспорту, то ли из дому сбежала, то ли еще что. Я где-то с месяц назад ее на улице подобрал. С мозгами у нее полнейший непорядок — хотя, может, так всегда было; просто чистый лист, ноль. Но, дружище, буфера на месте. Большие, что клятые мячи. Как у взрослой бабы, ей-богу.

— И что мне это будет стоить?

— Ты смеешься? Получаешь, что хочешь, и никакой расплаты — в деньгах точно.

— Если не в деньгах, то в чем?

— Душу твою хочу, — ухмыльнулся Клайд.

— И кто ты у нас тогда, дьявол, что ли? — Брайан скептично выгнул бровь. — Я думал, ты лишь вонючий провинциальный Дракула.

— Я и Дракула, и дьявол разом.

— Значит, мне нужно расписаться кровью?

Клайд расхохотался.

— Конечно, чувак. Кровью. Написать что-нибудь долбаной кровью. Ты мне по душе, Брайан. Без бэ говорю, молодец пацан.

И они пошли смотреть комнаты наверху. В последнюю очередь они зашли в ту, где горел свет. Там были люди.

В комнате воняло. На полу лежал матрас с голой девицей, которую оседлал парняга — тоже голый. Парняга двигался с отчаянной самоотдачей, девица же не подавала никаких признаков жизни.

Другая девушка, с непомерно большой грудью и огромными глазами, сидела рядом с толстым парнем — оба голышом — на свободном краю матраса и завороженно созерцала творящееся вблизи действо. Когда Клайд и Брайан вошли, и она, и толстый парень кинули на них взгляд — и по их глазам Брайан понял, что оба накурены до отказа. Они улыбнулись новоприбывшим настолько в идеальный унисон, что можно было подумать: у этих двоих один набор лицевых мышц на пару.

Парень верхом на девице издал громкий полувсхрип-полустон и скатился с нее с дебильной улыбкой на лице. С его обмякшего конца капало. Девица продолжала лежать на матрасе, вытянув руки по швам и закрыв глаза.

— Это Мультик, — представил Клайд парня. — А вон Торч, — он указал на толстячка. — Никогда не слышал, чтоб этот ублюдок говорил. — Ни одна девчонка представления не удостоилась. — Лучшие из лучших, можно сказать. Остались со мной до конца.

Девица на матрасе до сих пор не шелохнулась.

Тот, которого назвали Мультиком, отрывисто хохотнул без видимой на то причины.

— Идите-ка отсюда и ловите крыс, — повелел Клайд. — У нас с Брайаном планы. — Тут, щелкнув пальцами, он указал на девчонку с большой грудью и придурковатой улыбкой.

Она встала на ноги, чуть пошатываясь. Будь на ней жировых отложений поменьше, будь у нее реальная причина улыбаться — можно было бы назвать ее симпатичной. А еще ей явно не помешало бы помыться.

Клайд протянул ей руку. Она перелезла через матрас и ухватилась за нее; он обвил ее за талию и притянул к себе.

Парень, которого назвали Торчем, забрался на матрасную девицу.

Та все еще не колыхалась.

Теперь Брайану было видно ее полуприкрытые глаза, смахивающие на шарики из мрамора — столь же холодные и безжизненные.

Торч, на скорую руку хорошо поставившись, запихнулся в нее.

Ей было, судя по всему, абсолютно по барабану.

Каждое движение таза Торча сопровождалось довольным похрюкиванием.

Мультик хихикал.

А девица на матрасе не шевелилась.

— Так, пошли, — сказал Брайану Клайд. — Наша комната — следующая.

И они вышли в коридор, зажав своими телами лупоглазую девчонку. Ту, оставшуюся на матрасе, Брайан больше никогда не видел. И, раз уж на то пошло, чумазая блондинка с большими карими глазами тоже куда-то бесследно исчезла после той памятной ночи.

Во второй комнате в шкафчике был матрас, и Клайд, прокладывая себе дорогу во тьме безо всякого труда, достал его, заметив:

— Когда перестало хватать денег на оплату электричества, пришлось вовсю учиться на летучую мышь.

— Вижу, ты окончил курс с отличием, — хмыкнул Брайан. Блондинка повисла у него на плече. Она что-то пробормотала однажды, но смысла в том бормотании не было. Мозги ей напрочь отшибло дурью и дешевым вином, и она не понимала, ни где находится, ни кто она такая. Пахло от нее как от корзины с залежавшимся бельем.

Кинув матрас на пол, Клайд разделся и подозвал их. Брайан протащил блондинку через комнату.

— Вот о ней я тебе и говорил, — похвастался Клайд. — Ей тринадцать, но по виду — не скажешь, правда? — Ответа от Брайана он, в общем-то, не ждал. — Сюда, — велел он девчонке.

Она заползла на матрас. Брайан скинул одежду, и они улеглись втроем. От матраса пахло грязью, вином и потом.

В ту ночь они занимались этим втроем, и когда Брайан позже пытался восстановить в памяти то событие, осознавал, что не может вспомнить ее лицо — в памяти остались только светлые волосы, массивные груди и темные, как бассейны недавно заваренного кофе, глаза; бассейны, чье дно было где-то глубоко-глубоко в ее голове, а может, и не было там никакого дна, и эти влажные туннели устремлялись прямо в бесконечность.

Она была настолько под кайфом, что они могли бить ее ножом — она все равно ничего не почувствовала бы. Все ее действия проходили глубоко на автомате. Клайд взял ее сзади, Брайан — спереди, и движения их проходили в унисон. Запах их совместных усилий мешался с ее ароматами, заполняя комнату.

С краев ее губ лилась слюна, она буквально захлебывалась ею, пока Брайан вгонял член все рьянее и глубже. Теперь он чувствовал, как ее зубы ранят его плоть, как истекает там, внутри нее, кровью, и у него возникло странное ощущение, что они с Клайдом невероятно выросли внутри этой безвольной девчонки, увеличились и удлинились, пока не соприкоснулись в самой середине — и член Клайда был как перст Божий, наделяющий вылепленного из глины Адама жизнью, а он, Брайан, был этим самым Адамом, и некая искристая благодать снизошла на него — ему живо припомнился монстр Франкенштейна и то чувство, что, возможно, испытывал доктор-создатель, когда зарядил мертвое тело силой стихии и выкрикнул, перекрывая гром небесный и треск молний: оно живое!

Кульминация — одновременная с Клайдом, — стала для него чем-то большим, чем просто очередная разрядка. То был взрыв. Конец старого мира и создание нового. Уцелел лишь звук его собственного прерывистого дыхания, лишь ощущение семени, стекающего в рот блондинки.

Клайд протянул руку к Брайану и сдавил его пальцы. Прикосновение было ледяным — и притом липким, будто его касалась сама Смерть.

Клайд довез Брайана до дома. Брайан тихо прокрался к себе. Уже из своей комнаты он выглянул в окно наружу — звук мотора «шевроле» шестьдесят шестого года выпуска таял вдалеке. И хоть ночь и была светла, видимости ничто не мешало, он так и не смог понять, в какую сторону поехал Клайд.

Позже…

…в доме девушка, которую разделили между собой Клайд и Брайан, начала стонать от ударов невидимых гарпий, существовавших в ее воображении, и Клайд, утомленный этими стонами, оттащил ее в подвал — дабы та «немного поплавала». Вскорости за ней следом отправилась и девушка с матраса. Ни первая, ни вторая не «проплавали» долго…

…по всему городу прокатилась серия неслыханных доселе ночных краж…

…в маленьком тихом доме у Гэлвистон-Бэй вожатый скаутов и примерный студент убил отца и изнасиловал мать…

…патрульный на службе, с хорошей семьей и прекрасными перспективами, внезапно припарковал служебную машину на темной улице, сунул дуло табельного револьвера себе в рот и спустил курок, заляпав лобовое стекло мозгами, кровью и костной шрапнелью…

…покорная домохозяйка зарезала супруга мясным ножом, пока тот спал, и позже заявила полиции, что поступила так, потому что супругу не понравился ее стейк, хотя еще неделей ранее она приготовила ему точно такой же — и все было в порядке…

…в своей маленькой квартирке Монти и Бекки Джоунс предприняли тщетную попытку заняться любовью, но у Бекки не было настроения, а у Монти — эрекции. Тогда им это показалось жуть какой неурядицей, но лишь потому, что они еще не ведали, сколь плохие для них времена вскоре наступят.

Так или иначе, то была странная ночь в городке Гэлвистон, штат Техас. Чуть ли не все городские собаки выли.

Перевод: Григорий Шокин

Толстяк и слон

Посвящается Пэту Лобрутто

Joe R. Lansdale. "The Fat Man and the Elephant", 1989

Указующие знаки были разбросаны по окрестностям в радиусе нескольких миль, и чем ближе было место, тем крупнее они становились. Энтузиазм, вложенный в их размашистость и яркость, заставляли подумать о том, не сам ли Господь Бог их развесил, дабы по дороге к раю ни один праведник ненароком не сбился с пути.

Но вместо емкого и всем понятного «рай» на указателях значилось:

САМЫЙ КРУПНЫЙ СУСЛИК В МИРЕ!

И ВСЯКИЕ ДРУГИЕ ПРИЧУДЫ!

У НАС ЕСТЬ ЗМЕИ! И ДАЖЕ СЛОН!

СУВЕНИРЫ!

МУЗЕЙ-УНИВЕРМАГ БУЧА!

Уж Сонни знал, что заведение Буча — далеко не райская канцелярия, и все, что ему нужно там увидеть, — помянутый слон. Он много раз бывал в Музее-Универмаге, и первого раза хватило для осмотра всех достопримечательностей, потому что их там не было.

Самый большой в мире суслик имел шесть футов роста и находился внутри огороженного тента. Чтобы попасть туда, сверх входной платы требовалось выложить два доллара — чего не сделаешь, лишь бы почувствовать себя дураком! Суслик был чучелом, причем довольно плохо сделанным — он больше походил на собаку, стоящую на задних лапах. Выражение морды у него было напряженное, как у страдающего запором, а один из двух передних зубов отколот камнем, который бросил в суслика сверх меры разочарованный посетитель.

Змеи в распоряжении Буча были ничуть не лучше: пара уже дохлых, набитых, с выпирающими из-под иссушенных шкур ребрами, и одна еще живая, но явно готовая к отбытию в лучший мир, с вислой пастью, из которой извлекли все до единого зубы, напоминающая сдутую велосипедную шину в свернуто-сонном (читай, практически неизменном) состоянии. Ничто не могло разбудить бедную ползучую тварь — хоть по стеклу террариума стучи, хоть «пожар» кричи.

Сувениров было аж два. Один — кошелек из панциря броненосца, другой — миниатюрная статуэтка суслика с маленькой биркой, гласившей: «Я видел самого большого в мире суслика в Музее-Универмаге Буча на Пятьдесят девятом шоссе». Буковки так и наползали друг на дружку — приходилось мысленно дорисовывать между ними разделительные полосы.

Сувениры продавались по доллару пятьдесят центов за штуку и раскупались, в принципе, довольно бодро. На них Буч зарабатывал больше денег, чем на чем-либо еще, не считая разве что прохладительных напитков, разбавляемых им на четверть объема. Изнуренные жарой и долгой поездкой, раздраженные видом самого большого в мире суслика, посетители Музея-Универмага, как правило, не находили ничего лучше, как потратиться на содовую и сувенирчик.

Вроде дурацкой статуэтки. Или кошелька.

К слову, броненосцы, шедшие на кошельки, происходили с фермы Хэнка — он их там забивал, покрывал панцири лаком и красил золотой краской, в которой плавали блестки, затем сушил. Получалась яркая фиговина с молнией аккурат на животе и веревочной ручкой на месте шеи и хвоста, с печально торчащими к небу ножками.

Был такой кошель и у жены Буча. Однажды Четвертого июля она, набив его недельной выручкой, куда-то исчезла — и ни ее, ни выручку, ни кошель больше никто не видел. Парень по имени Элрод, что работал на заправочной станции фирмы «Галф», тоже куда-то девался. Особо проницательные усматривали в данном спонтанном отбытии таинственную связь.

Но Сонни, так или иначе, приехал повидать слона. Не за сувенирами, не за дохлыми змеюками, и уж подавно — не за сурком. Слон на фоне затрапезных чудес Буча все-таки ощутимо выделялся. Был чем-то особенным.

Красавцем слон не являлся — по факту, оказался он настолько плох, что встать не мог, но как только Сонни его впервые увидел, сразу почувствовал: перед ним — родственная душа. Сонни навещал слона, если ему требовалось вдохновение, что в последнее время, когда денег становилось все меньше, а его проповеди не приносили того, что он считал необходимым, случалось довольно часто.

Сонни вкатил свой красный пикап «шевроле» с наклейкой «Бог любит даже таких дураков, как я» на заднем ветровом стекле через ворота Буча и заплатил доллар за вход, плюс два доллара за то, чтобы посмотреть слона.

Буч, как обычно, сидел у окна билетной кассы. Он был беззуб, на голове у него красовалась засаленная черная рабочая шапочка. Сонни не мог понять, чем Буч ее так грязнит — он никогда не видел его за работой со смазкой, разве что за тресканьем жареной курятины. Буч просто сидел у окна маленького домика в застегнутом на молнию комбинезоне (что зимой, что летом), крутил карандаш в пальцах, сгонял мух с засохших пончиков и утирал бегущие по его подбородку сопли вперемешку с нюхательным табаком «Льюис Гаррет». Он редко говорил о чем-либо — если речь не шла о деньгах, вообще мог рта не раскрывать. Да что там, он даже цену за входной билет озвучить не снисходил — будто это некий сердечный секрет, до которого, коли хочешь его узнать, докопаться надобно самому.

Сонни подъехал на своем пикапе к большому сараю, где стоял слон, вылез на тротуар и вошел внутрь.

Кэнди, старый негр-уборщик, охаживал метлой грязь, в основном лишь зазря вздымая пыль. Увидев Сонни, он просиял.

— Мастер Сонни, здравствуйте! Вы ведь на своего слона посмотреть пришли?

— Ага, — откликнулся Сонни.

— Славно, славно. — Кэнди посмотрел через плечо Сонни на вход, потом — на задки сарая. — Славно, что вы вовремя поспели, как всегда… — Негр протянул ему руку. Сонни сунул ему пятидолларовую купюру, Кэнди аккуратно сложил ее и заправил в передний карман своих выцветших брюк цвета хаки. Похлопал по карману — будто славную дворнягу потрепал — и зашагал вдоль стены сарая. Он рванул на себя дверь, открыл ее и стал ждать, когда Буч отбудет на ленч — как делал каждый день ровно в одиннадцать тридцать.

И действительно, он выехал на своем черном «форде-пикапе» из ворот Музея-Универмага. Притормозив ненадолго, лязгнул воротами, запирая их. Буч каждый день закрывал заведение на обед, не доверяя его Кэнди. Всякому, кто там в то время находился, чертовски не везло: там они оставались заперты до тех пор, пока Буч не возвращался полчаса спустя с обеда, если только не намеревались перелезть через крышу или протаранить ворота на своей машине.

Но проблемы в этом особой и не было, ведь посетители редко заявлялись в середине дня и в разгар лета. Похоже, смотреть на самого большого суслика во время обеда мало кому хотелось.

Вот почему Сонни являлся именно тогда. С Кэнди у него было соглашение.

Когда Кэнди услышал рык пикапа Буча на шоссе, он бросил метлу, вернулся и повел гостя к слоновьему стойлу.

— Проходите, мастер Сонни.

Кэнди достал ключ и отпер решетчатую калитку, которая вела внутрь стойла. Сонни вошел, и Кэнди сказал то, что всегда говорил:

— Вообще-то я не должен этого делать. Вообще, за оградку никого не пускают.

Затем, не дождавшись ответа, он закрыл за Сонни калитку и прислонился к ней.

Слон лежал на коленях и слегка ворочался. Его кожа скрипела, точно тесная обувь. Дыхание большого зверя было тяжелым.

— Вам все как обычно, мастер Сонни?

— А что, по-твоему, здесь недостаточно жарко?

— Здесь будет так, как пожелаете, мастер Сонни, но если хотите, чтобы было все как надо — должно быть жарко. Вы же знаете, что я дело говорю, так? — Так-то оно так… но здесь без шуток жарко.

— Ничего хорошего из этого не выйдет, мастер Сонни. Мы должны успеть все сделать до того, как вернется мастер Буч. Он не из тех, кому эти спиритические штучки по нраву. Мастер Буч совсем не такой, как мы с вами. Ему если что и интересно, так деньги. Берите табурет и садитесь, а я скоро вернусь, мастер Сонни.

Сонни сел на табурет прямо, взгромоздил на него свой пышный зад, понюхал слоновье дерьмо и принялся изучать старое хоботное. Судя по виду этой твари, времени у нее на земле оставалось не так много, и Сонни хотел извлечь из этого остатка как можно больше мудрости.

Кожа слона была крапчато-серой, гораздо более морщинистой, чем даже у бладхаунда. Его бивни спилили несколько лет назад, и обрубки приобрели цвет спелых лимонов, разве что места спила потемнели до оттенка навоза. Глаза слона заскорузли от слизи, он редко вставал, даже если требовалось навалить кучу, поэтому бока его все были в дерьме, и мухи облепляли их этаким изюмом поверх глазури. Когда слон предпринимал слабую попытку согнать хоть какую-то их часть хвостом, мухи снимались всем сонмом, точно орда саранчи восьмой казни египетской.

Кэнди время от времени менял сено, на котором лежал слон, но не настолько часто, чтобы избавить стойло от вони. Несмотря на жару и на то, что сарай был сделан из жести и старого дуба, вонь цеплялась за постройку и слона, даже когда подстилка была свежая, а зверя обдавали водой из шланга. Но Сонни на вонь не жаловался: когда обращаешься к Богу, можно и потерпеть.

А слон был избранником Божьим, его проводником. Бог создал эту зверюгу точно так, как весь остальной мир, мановением величественной руки своей — в представлении Сонни, унизанной искусными перстнями. Но слону Бог поручил особый дар — что казалось Сонни справедливым, раз уж занесло бедного зверя в край крокодилов и ниггеров. этим особым даром была мудрость.

Сонни узнал об этом от Кэнди. Он решил, что раз Кэнди рожден от негров, приехавших из Африки, в слонах смыслит. Сонни рассудил, что любовь к слонам — как раз то знание, которое негры стали бы передавать друг другу на протяжении многих лет. Вероятно, передавали они и другие вещи, не такие важные — например, какая кость будет наиболее выгодно смотреться в носу, или как растянуть губу так, чтобы в нее поместилась деревянная плошка, делавшая тебя похожим на клятого Дональда Дака. Но правда о слонах — другое, хорошее дело.

Он еще больше убедился в этом, когда Кэнди сказал ему во время его первого визита к слону, что слон — вернее всего, его тотемное животное. Кэнди только взглянул на него и сразу это сказал. Сонни немного удивило, что негр вообще задумался о таких вещах — он казался ему простым старым работягой. На деле он и раньше нанимал Кэнди на работу — запарную и грязную, словом, такую, на какую и следует брать негров, но Кэнди оказался нерасторопен, почти открыто ленив, и в конце концов Сонни чуть не отказал ему в обещанной зарплате. Пусть два доллара — и те отработать нужно, а Кэнди своей работой едва ли что-то в принципе заслуживал; по правде говоря, у Сонни сложилось впечатление, что на старости лет Кэнди стал задирать нос и всерьез полагать, что заслуживает жалованья белого человека.

Но негр, хоть и был лентяем, кое-что смыслил хотя бы в слонах. Когда Кэнди сказал ему, что слон для Сонни — все равно что тотем, Сонни спросил, с чего ему это пришло в голову. Кэнди ответил:

— Вы — человек большой, слон тоже большой, и вы оба упрямые и мудрые, как старый Мафусаил. Да и с женщинами у вас полный порядок — как у самца-слона, так ведь? Не солгите Кэнди, отвечая, — Кэнди знает, что оно так.

Да, так оно и было. И единственный способ, которым Кэнди мог об этом узнать, — через духовную связь человека и тотема. И Сонни уверовал, что старый черный парень знает, о чем говорит, а не просто слова на ветер бросает.

Несмотря на то что женщинам Сонни нравился, он никогда этой фортуной не злоупотреблял — было бы не по-божески ему, проповеднику, злоупотреблять подобным. Кто-то другой, даже в серьезном церковном сане — возможно; а он, Сонни — никогда. Сонни знал, что правильно, а что — нет.

Однако на ум тут же пришла Луиза. Если Господь счел нужным даровать ему такое обаяние, как же вышло, что он связал свою жизнь именно с ней? Что у Господа было на уме? В душе Луиза была милой порядочной христианкой, но с лица — не женщина, а какой-то самосвал. Вот над кем резец Божий трудился не в полную меру.

Он не мог вспомнить, что именно привлекло его в ней с самого начала. Он даже зашел так далеко, что стал рассматривать их старые фотографии вместе, чтобы увидеть, не стала ли она постепенно уродливой. Но нет, она всегда была такой. В конце концов ему пришлось списать свой выбор на то, что в те дни он был пьяницей и грешником. Но теперь, отвратившись от зеленого змия, волею Божией протрезвев и получив немного денег (пусть их оставалось все меньше), Сонни мог видеть ее такой, какая она была.

Толстой и уродливой.

Иллюзий он, стало быть, не питал. Но Луиза ему нравилась, Сонни это знал. В ней было что-то на редкость праведное. Благоразумное и ветхозаветное. Но как бы было славно, если бы Бог потрудился над ее обликом покропотливее. У соседа вон жена-красавица. Сонни казалось, что мужчина вроде него, коему предписаны великие дела на духовной ниве, должен ходить с женой, чей облик притягивает взгляды, а не заставляет прятать глаза в ужасе. С такой женой, что помогала бы мужу далеко пойти.

Впрочем, нельзя было отрицать, что Луиза оказала ему большую помощь. Женившись на ней, он получил в распоряжение кое-какие деньги, но большая их часть ушла на покупку дома и переделку его в церковь. Деньги достались от страховой компании, и теперь, когда они практически подошли к концу, Сонни не мог отделаться от мысли, что ушлые страховщики Луизу просто кинули.

По его мнению, ради женщины, чей первый муж был забит до смерти диким сумасшедшим, которого выпустили из психушки, с чего-то посчитав полностью безопасным для общества, можно было не скупиться и обеспечить вдову до конца дней и ее собственных, и того мужчины, за которого она вышла замуж во второй раз. Особенно — мужчины, у которого, скажем, проблемы со спиной и который больше не мог найти постоянную работу.

Тем не менее, и с тем, что было, они обошлись неплохо. Ни один пенни, как казалось Сонни, не пропал даром: земля, дом, церковь, четыре сотни Библий в красных обложках из кожзаменителя и прочие мелочи — всего не упомнить. Ну, может, те семь тысяч наклеек на бампер с надписью «Иисус рулит» не стоили того — определенно нужно было проверить, что клей нанесен на каждую, иначе за что люди стали бы выкладывать четыре с половиной доллара? Не за простую же бумажку, которую ни на бампер, ни на заднее стекло не наклеишь.

Ну и ладно, когда берешься за какое-то масштабное дело, от промахов никуда не деться. Даже если твое дело — крайне праведное, прославляющее Бога и Святого Духа, и Иисуса, Сына Божьего.

Но все шло не так, как надо, по крайней мере до тех пор, пока он не начал посещать слона. Теперь у него был какой-никакой наставник. Благодаря слону Сонни верил, что все его чаяния окупятся и через бессловесную тварь Божью он узрит великий план своего будущего. И когда последняя пелена спадет с его глаз, все тарелки для пожертвований (раздобытые на свалке автомобильные колпаки, их заменяющие, если быть до конца честным) наполнятся до краев.

Кэнди вернулся с электрическим обогревателем, удлинителем и брезентом. В одном заднем кармане у него был бумажный пакет, в другом — губная гармошка. Он бросил взгляд в сторону ворот — на тот случай, если Буч впервые в жизни решит вернуться пораньше.

Но Буч на горизонте не маячил.

Кэнди улыбнулся и открыл калитку стойла.

— Ну вот, мастер Сонни, готовы уладить дела Божьи и слоновьи?

Сонни ухватился за брезент и натянул его на голову, а Кэнди, войдя в стойло, отыскал четыре места на заборе у самой земли, где можно было закрепить края. Он набросил покров на старого слона, поскрипывающего старой шкурой, чуть покачивающего головой из стороны в сторону и вращающего заскорузлыми и подслеповатыми глазами.

— Просто сиди спокойно, мастер Большой Зверь, — сказал Кэнди, — и никого не топчи и не дави, все мы тогда будем счастливы.

Выползя из-под брезента, негр завел свободный конец за спину сидящего на табурете Сонни и позволил ему упасть гостю на спину. Затем он подтащил к табурету обогреватель, поставил его почти вплотную и тоже задвинул под брезент. Штепсель Кэнди угнездил в одной из раскуроченных, откровенно небезопасно выглядящих розеток на стене сарая. Вернувшись к импровизированной палатке, поднял край и сказал гостю:

— Включайте, мастер Сонни. Все готово.

Сонни вздохнул и послушался. Решетка порозовела, потом покраснела, из недр обогревателя дохнуло жаром.

Кэнди, все еще державший голову под брезентом, сказал:

— Склонитесь к нему, чтобы все было как надо, мастер Сонни. Хорошенько окунитесь в этот зной. Станьте таким же горячим, как рука негра, что работает в поле.

— Знаю-знаю, — откликнулся Сонни. — Помню, как надо.

— А я знаю, что помните, мастер Сонни. У вас, как у слонов, память долгая. Ну как, добротно греется? — Еще как.

— Очень жарко?

— Очень!

— Славно, славно. Вы вот дивитесь, почему никто не хочет делать одно добро и держаться подальше от ада, так ведь, мастер Сонни? А под этим пологом оно и погорячее будет, чем даже под солнцем, когда я работал на таких вот людей, как вы… ужо жáра и вони там скопится — будь здоров… вот вам, кстати, пакетик… — Кэнди достал из заднего кармана бумажный пакет и протянул его Сонни. — А теперь запомните — как только дух слоновий вас хорошенько всего проберет, как только жара пропарит — наденьте этот куль на лицо и дуйте так, будто грейпфрут через соломинку проталкиваете. Так душа старого слона в вас проникнет и заговорит с вами, потому что будет жарко, как в Африке, и будете вы задыхаться, как негры, танцующие под барабаны, так оно и должно быть.

— Но я ведь все это уже знаю, Кэнди, уже ведь не раз делал…

— Да, сэр, истинно так! Точно так же истинно, как заработать пять долларов и пособить заодно тому, как хороший человек приходит к Богу…

Голова Кэнди вынырнула из-под брезента, и едва полог упал на землю, стало под ним темным-темно, если не считать маленьких красных линий решетки обогревателя; лишь на мгновение Сонни увидел бугристую фигуру слона и бугорки собственных коленей. Он слышал тяжкие выдохи зверя — и собственное хриплое дыхание. Снаружи Кэнди заиграл мотивчик на губной гармошке; звуки проникали под тент огненными муравьями, заползали на кожу Сонни, вусмерть разгоряченную, бесновались под одеждой. Пот стекал с него градом.

Через мгновение Кэнди начал перемежать звуки губной гармошки пением:

— Эко будет плохо, когда слон умрет, в поле дюже жарко — знаю наперед… — Брякнули несколько нот на гармошке. — Да, сэр, будет плохо, когда слон умрет, кто же мне заплатит пять моих банкнот? — И еще парочка сиплых нот. — Ангел навстречу, Христос на пути, жарко, что в печке, — прозренье, приди!

Сонни закрыл лицо мешком и принялся яростно дуть. Он дул так сильно, что, казалось, вот-вот выбьет дно из мешка, но этого не случилось. Закружилась голова — сильно-сильно; он почувствовал себя еще более странно, чем раньше. Звуки губной гармошки и пение были далеко; Сонни сам себе казался огромным куском мороженого, тающим на горячем камне. Потом он больше не чувствовал жара. Он летел.

Решетка обогревателя, что стоял у него в ногах, растеклась речушками лавы, и он устремился навстречу этим огненным потокам с огромной высоты — но они быстро исчезли; осталась только темнота, густо замешенная на запахе навоза. Но и она прошла, и вот Сонни уже сидит на табуретке посреди обласканной солнцем поляны, заросшей высокой травой. Вот только табуретка его возвышалась над травой, была выше даже самого слона. Вдалеке маячили низкорослые кущи и горы, а слева от него тянулась сине-зеленая полоса джунглей, богатая на звуки животных. Птицы с голубым опереньем парили в небесах. Воздух был свеж, как первый вздох младенца.

В направлении гор виднелась точка, которая росла и становилась серебристо-серой, а по обе стороны от нее мерцали белые точки. Точка превратилась в слона, и чем ближе она подходила, тем величественнее выглядела: плотная серая кожа, огромные длинные фарфорово-белые клыки. Перед слоном вдруг вспыхнул костер, и трава заполыхала длинной алой линией от ступней зверя до табурета, на котором сидел Сонни. Слон не замедлил шага, все приближаясь. Пламя его не брало. Пламя обвило его массивные ноги, лизнуло живот, но слон, миновав огненную колею, встал перед Сонни, и они оказались лицом к лицу — обрезки бивней зависли над плечами проповедника. Слон вытянул хобот вперед и его мягким, точно губы девушки, концом потыкался Сонни в щеку.

Воздух наполнился запахом слоновьего дерьма, свет померк, и появился еще один запах — горящего мяса. Сонни почувствовал боль и заголосил. Он упал со стула на обогреватель, и тот обжег ему грудь через одежду.

И снова — да будет свет. Кэнди сорвал брезент, поднял Сонни, усадил кое-как на табурет и поправил электрический обогреватель.

— Ну вот, мастер Сонни, вы больше не горите. Придете домой, возьмите крем для бритья, смажьте ожоги — кожа и успокоится. Что вы увидели?

— Снова — Африку, Кэнди, — сказал Сонни. Жаркий дневной воздух показался ему ледяным после прогорклого зноя под брезентом. — На этот раз я все понял, Кэнди! Все стало яснее, чем раньше, и слон подошел ко мне вплотную.

— Вот даже как? — спросил Кэнди, поглядывая на ворота сарая.

— Да! И мне было явлено откровение!

— Ну вот и славно, мастер Сонни. А я-то боялся, что вы не успеете прозреть до возвращения мастера Буча. Вам лучше прямо сейчас уйти — вы же знаете, каков стал мастер Буч с тех пор, как его жена сбежала с пройдохой и деньгами… с тех пор он и меня в черном теле держит, да в таком, что чернее того, что мне Бог от рожденья послал! — Кэнди помог Сонни подняться на ноги, вывел его наружу и прислонил к стене стойла.

— Слон, идущий сквозь огонь, — зачарованно выдохнул Сонни. — Как только увидел — сразу понял, что это значит!

— Я так рад, мастер Сонни.

Убедившись, что Буч не вернулся, Кэнди нырнул в стойло, вернул бумажный пакет в задний карман, ловко и споро сложил брезент, сунул его под мышку. Ухватил за ручку обогреватель и вынес, волоча за собой шнур. Он опустил брезент и обогреватель, закрыл калитку и запер ее — но перед тем и на слона на всякий случай глянул. Кабы не легкое качание головы, тот казался бы мертвым.

Кэнди снова взялся за брезент и обогреватель и отволок их на место. Не успел он закончить, как услышал, что к воротам подъехал грузовик Буча. Негр подошел к Сонни, взял его за руку, улыбнулся и сказал:

— Славно, что вы здесь и что слон опять помог вам прозреть. В этот раз было особо толковое видение, говорите?

— О да, Кэнди! Истинный знак свыше!

— Бог дюже любит всякие знаки. Он всегда посылает кому-нибудь знак — или горящий куст, или наводнение, или что-нибудь в этом роде, не так ли, мастер Сонни?

— Он дал мне понять сон, и в этом сне рассказал еще кое-что, чего никогда не говорил другим проповедникам.

— Это очень мило с его стороны, мастер Сонни. Он не разговаривает со всеми подряд. Только с теми, кто всякую божью тварь способен понять — слона в том числе…

Буч проехал через открытые ворота, припарковал грузовик на обычном месте и направился к билетной кассе. Он тащился, как всегда, с таким видом, словно шел против сильного ветра — и не думал, что оно того стоит.

— Господь велел мне расширить кругозор баптистов, — изрек Сонни.

— Да, такую работу Он вам поручил, мастер Сонни.

— Они ведь еще не знают, что хождение по огню — истинный способ обрести Святой Дух в себе!

— По углям, значит, ходить собрались, мастер Сонни?

— Именно, Кэнди!

— Ух, я бы на это посмотрел…

Кэнди подвел Сонни к пикапу. Проповедник открыл дверцу и залез внутрь, а в его голове разворачивались величественные картины баптистов, что своими пятами попирали и укрощали адский пламень.

— И что, совсем без обувки по углям ходить собираетесь? — поинтересовался Кэнди, закрывая за Сонни дверцу пикапа.

— Конечно! А какому праведнику нужна обувь, скажи мне? Жульничество — в обувке по огню ходить!

— Ну, ногам вашим всяко чуток получше будет…

Сонни не слушал негра. Он выудил ключи зажигания из кармана, мимоходом потрогал алые борозды на груди, оставленные обогревателем. Он ими жутко гордился. Они были как стигмы Спасителя. Подобны огненным тропам, которые Сонни проложит для своего прихода. Он научит их ходить по огню, откроет их сердца и души, доверит их пяты Иисусу. И да, было бы неплохо, чтобы в тарелке для пожертвований что-нибудь да нарисовалось… может статься, в пылу нового прозрения люди купят парочку тех Библий в обложках из красного кожзаменителя.

— Славься, Боже, — произнес Сонни.

— Воистину так, — откликнулся Кэнди.

Сонни развернул машину и выехал из ворот на шоссе. Он чувствовал себя, как, должно быть, себя чувствовал Моисей, избранный, чтобы вывести евреев из пустыни. Только он был избран, чтобы вывести паству на Новый Путь спасения, образовав Первую Ветвь Баптистов-Огнеходов. Сонни улыбнулся и подался всем телом к рулю, попирая его верхней кромкой свежие ожоги на груди. Ряды состоятельных новообращенных за горизонтом его сознания бодро маршировали по раскаленным углям и счастливо улыбались.

Перевод: Григорий Шокин

Ад в лобовом стекле

Посвящается Т. Э. Д. Клайну

Joe R. Lansdale. "Hell Through a Windshield", 1989

Мы — мутанты автокинотеатра.

Мы не похожи на прочих.

Мы больные.

Мы отвратительные.

Мы верим в кровь,

В титьки,

А еще во всяких тварей.

Мы верим в город Кунг-Фу.

Если бы у жизни имелся измеритель блевоты,

То нас бы зашкаливало.

И пока на планете Земля остается хоть один автокинотеатр,

Мы будем резвиться, как лесные звери.

Мы будем зажигать, пока нас не вырвет.

Головы полетят.

Кинопаркинг никогда не умрет.

Аминь.

Джо Боб Бриггс[4]. Присяга зрителей автокинотеатров

Возможно, автокинотеатры и родились в Нью-Джерси, но у них хватило мозгов перебраться жить в Техас. В 1950-е — 60-е годы они вырастали тут, как грибы, благодаря похотливости подростков и заманчивым для семей легендарным «доллар за ночь» или «два доллара за автомобиль».

И даже сейчас — хотя некоторые говорят, что в самых населенных краях лучшие времена для автокинотеатров прошли, вы можете приехать в любую ночь на неделе — особенно в субботнюю или ночь скидок — и увидеть зрелище, рядом с которым происходящее на экране иногда становится скучным.

Увидеть установленные на багажниках пикапов или рядом с динамиками садовые стулья, сидящих в них ковбоев и ковбойш с пивными банками в руках, шипящие грили вокруг, ароматное мясо и клубы дыма, который медленно тает в ясном техасском небе.

Временами там оказывается народ с магнитофонами, которые продолжают завывать, даже когда на трехэтажном экране мерцает фильм, а соседи сквозь «Буги змеи из штанов» группы «ZZ Top» изо всех сил пытаются расслышать диалог из потрескивающих динамиков. Там, на одеялах, расстеленных между двумя колонками, забавляются любовники, и до того горячо и страстно, что им сто́ит брать плату за представление. В машинах экшена тоже полно. По пути к торговой палатке наметанный глаз может заметить белые половинки лун ничем не стесненных задниц, поднимающиеся и опускающиеся в ровном, покачивающемся ритме, который едва сдерживают хорошо смазанные амортизаторы и четырехслойные шины.

То, что вы наблюдаете, — чокнутая субкультура в действии. Одна из тех, которая на самом деле способна оседлать новую волну.

Или, говоря иначе: автокинотеатры — это безумие, но они определенно забавны.

Им уже более пятидесяти лет: 6 июня 1933 года их создал в Кэмдене, штат Нью-Джерси, настоящий провидец — Ричард Милтон Холлингсхед.

Кэмден, как вы, возможно, знаете, стал последним пристанищем Уолта Уитмена. И если учесть, что тут умер такой влиятельный американский поэт, вполне уместно, что здесь же родилось настолько поэтичное и всеамериканское явление, как автокинотеатры. Или, как называл их мой отец, «уличное кино».

Когда-то в Соединенных Штатах их было более четырех тысяч, теперь — около трех тысяч и, по мнению некоторых экспертов, становится все меньше. Однако в Техасе наблюдается возрождение и новый интерес к старым местечкам для занятия любовью. Тут они стали почти такими же неприкосновенными, как броненосцы[5].

В одном только штате Одинокой звезды работает двести девять кинотеатров под открытым небом, и во многих из них одновременно показывают разные фильмы на нескольких экранах. Не так давно Гордон МакЛендон, «король автокинотеатров», соорудил в Хьюстоне заведение «I-45», способное вместить до трех тысяч машин. В сущности, оно претендует на звание самого большого автокинотеатра в мире.

Почему же автокинотеатры процветают в Техасе, если в других местах их все меньше? На то есть причины.

(1) Климат. Вообще говоря, погода в Техасе круглый год довольно комфортная. (2) Автомобильная культура. Техас — чемпион среди штатов по зарегистрированным автомобилям, и у техасцев пунктик по поводу своих машин. Те заменили лошадей не только как средство передвижения, но и как источник мифов. Если в древности техасец был наполовину человеком, наполовину конем, то современный техасец — наполовину человек, наполовину автомобиль. Попытайтесь насильно разлучить техасца с его тачкой и, скорее всего, закончите тем, что будете целовать решетку радиатора на скорости шестьдесят пять миль в час. (3) Джо Боб Бриггс.

Ладно, заводите музыкальное сопровождение. Негромко, будьте добры. Вполголоса запоем «Глаза Техаса». И все истинные техасцы, пожалуйста, снимите шляпы, пока мы будем говорить о Джо Бобе Бриггсе — святом покровителе техасских водителей. О том, кто ездит позади динамиков. Обозревателе «Даллас Таймс Геральд». На самом деле колонка «Джо Боб едет в кино» — самая популярная в газете. Так и должно быть, поскольку Джо Боб — вероятно, это псевдоним кинокритика «Геральда» Джона Блума — херню не несет и не парится из-за «жестких» обзоров. Он просто свой парень, и, черт возьми, у него есть стиль.

Вот, например, часть обзора «Зловещих мертвецов»: «Пятеро подростков становятся ветчиной-в-избушке после того, как, отправившись в лес, они начинают превращаться в кровожадных зомби. Возникает куча нравственных вопросов, вроде „Что ты станешь делать, если твоя девушка превратила тебя в зомби? Разорвешь ее в клочки или внимания не обратишь?“ Одну девушку изнасиловали у леса. Не в лесу. У леса. Единственный способ убить зомби — полная расчлененка. Вот что могло бы сделать „Пилу“ подходящей для канала „Дисней“».

В одиночку, с этой безумной колонкой, рассказывающей не только о фильмах, но и о хороших и плохих временах самого Джо Боба, он придал автокинотеатрам новый ореол загадочности. Или, если быть точным, сделал так, чтобы те, кто не бывает в подобных местах, знали о них, и напомнил остальным, насколько забавным может оказаться просмотр кино на улице.

Популярность Джо Боба даже породила ежегодный кинофестиваль под открытым небом — слегка кощунственно проведенный в этом году в помещении, — который в прошлом посещали такие гости, как Роджер Корман[6], король фильмов категории В, а в этом году — «Большой Стив», известный некоторым как Стивен Кинг (если вы, кинозрители, не знаете этого имени, то он — писатель). «Большой Стив» был удостоен высокой чести открыть церемонию 1984 года «Присягой» Джо Боба и прибыл в футболке с надписью «ДЖО БОБ БРИГГС — МОЙ БЛИЗКИЙ ДРУГ».

Еще фестиваль мог щегольнуть ралли тюнингованных тачек, плавающей свинкой Ральфом (ужасно, что я пропустил выступление этого парня), звездами «Техасской резни бензопилой», «Мисс тюнингованное тело» 1983 года, негласными «тюнингованными телами» и Джо Бобом собственной персоной. И последнее, но, конечно, не менее важное — кроме этого шикарного собрания состоялись еще мировые премьеры фильмов «Кровососы из открытого космоса» и «Охота будущего».

О чем еще можно просить Джо Боба?

Убирайте музыку. Наденьте шляпы.

Автокинотеатры, в которых я рос, назывались по-разному: «Апачи», «Две сосны», «Ривер-роуд». Это лишь несколько примеров. И хотя внешне они слегка отличались, по сути это были огромные участки земли с колонками — многие из которых лишились динамиков по вине рассеянных посетителей, цеплявших их боковыми зеркалами, и вандалов, — торговым киоском, экраном высотой по меньшей мере в три этажа (а иногда и в шесть), качелями и каруселями для детей, и все было обнесено уродливым шестифутовым мерцающим в лунном свете жестяным забором.

Во всех торговых киосках еда была одинаково плохая. Хот-доги, которые на вкус напоминали покрытые жидкой горчицей резиновые шланги; попкорн, не отличимый от картонных упаковок, в которых лежал; напитки, состоявшие в основном из воды и льда; и конфеты, до того древние, что червяки внутри них умерли то ли от старости, то ли от сахарного диабета.

И уборная всегда была одна и та же. Будто в «Апачах», «Ривер-роуде» и «Двух соснах» были искривляющие пространство устройства, активировавшиеся в тот момент, когда ты ступал за деревянную «загородку стыдливости». Внезапно, со скоростью мысли, тебя утаскивало в бетонный бункер с полом либо настолько липким, что твои ботинки к нему приклеивались, точно кошачья шерсть к меду, либо настолько мокрым, что без водных лыж не добраться ни до писсуаров, ни до кабинки. У последней никогда не было двери, а петли свисали с косяка, будто перетертые сухожилия. И в этих общественных удобствах неизменно плавали тонны окурков, фантиков, использованных презервативов.

Вместо того чтобы рисковать жизнью в таких, довольно убогих отхожих местах, я часто искушал судьбу, борясь с собственным кишечником, или мочился в стакан из-под кока-колы и выливал его в окно. Мысль о том, что пока я стою над одним из этих благоухающих писсуаров — а над ними всегда была нацарапанная карандашом мудрость: «Помни, лобковые вши отлично прыгают», — на меня перескакивает что-то уродливое, пушистое, многоногое и ненасытное, навсегда засела в моей голове. Да и покрытые инициалами и граффити сиденья унитазов — если они вообще имелись — привлекательнее не выглядели. Мне казалось, что как бы осторожно я ни пристраивался, какой-нибудь неведомый ужас из глубин канализации сумеет добраться до самой дорогой для меня части тела.

Несмотря на все эти неприятности, в субботу вечером наша компания — те из парней, кому не с кем было пойти на свидание, — отправлялась в кино, останавливаясь за четверть мили до конечного пункта, чтобы запихнуть одного из участников вечеринки в багажник. Туда всегда попадал тот, у кого не хватало денег на входной билет, кто все спускал на пиво, «Плейбой» и презервативы, которым наверняка суждено было сгнить в его бумажнике. Потом мы подъезжали к кассе, и нас тут же спрашивали: «В багажнике кто-нибудь есть?»

Видимо, наша компания вызывала подозрения, но мы никогда не признавались, что везем тело в багажнике, и по какой-то причине нас никогда не заставляли его открывать. После того как мы категорически все отрицали и заявляли, что ни о чем таком даже не думали, продавец билетов некоторое время пристальным взглядом пытался сломить нашу решимость, а затем брал у нас деньги, и мы въезжали внутрь.

Мой «Плимут-Савой» был устроен так, что человек в багажнике мог втолкнуть заднее сиденье в салон; оно складывалось, позволяя нашему расточительному и, в целом, ушлому акробату присоединиться к компании.

Этот «Савой» — что за тачка, что за машина для кино под открытым небом! Что за смертельная ловушка! Чтобы управлять им, нужна была команда из двух человек. Педаль газа всегда застревала, и когда ты со свистом мчался под красный свет, приходилось отдергивать ногу от газа, нажимать на тормоз и орать: «Педаль!» Тогда второй пилот нырял под приборную доску, хватал педаль и дергал ее вверх, едва успевая не дать нам протаранить ничего не подозревающего водителя. Однако то самое складное сиденье делало застревающую педаль незначительным изъяном, и «Савой» оставался популярным автомобилем для поездок в кино.

Автокинотеатры дали мне множество первых впечатлений. Там я впервые увидел секс, и не в смысле «на экране». В «Апаче» передний ряд располагался под некоторым уклоном, и если машина перед тобой припарковалась верно, любое движение на ее заднем сиденье было отлично видно, при условии, что ночь лунная или фильм особенно яркий.

Первый секс, в котором участвовал и я сам, тоже произошел на киносеансе под открытым небом, но тут уже личное дело. Хватит об этом.

Первая по-настоящему жестокая драка, которую я наблюдал, случилась в «Ривер-роуд». Парень в ковбойской шляпе устроил потасовку с парнем без шляпы прямо перед моим «Савоем». Понятия не имею, с чего все началось, но драка вышла отличной, ее можно было сравнить разве что с чемпионатом по рестлингу в Коттон Боул.

Как бы там ни было, парень в шляпе оказался шустрее, поскольку у него был трехфутовый кусок бруса два на четыре, а у второго типа — только пакет попкорна. Пока зомби из «Ночи живых мертвецов» бродили по экрану, «шляпа» приложил противника по голове, и звук получился такой, словно бобер шлепнул хвостом по воде. Попкорн полетел в сторону, завязалась драка.

«Шляпа» схватил «бесшляпного» за лацканы и принялся отвешивать затрещины так быстро, что не сосчитать, и хотя «бесшляпный» был проворен, как черт, отбиться ни фига не мог. Его руки хлопали по плечам и спине «шляпы», будто вареные спагетти, а сам он только сильнее распалял «шляпу», обзывая и делая грязные намеки о его генеалогическом древе и о том, чем занимались друг с другом члены его семьи при выключенном свете.

Какое-то время «шляпа» был горяч, точно главный герой самурайского фильма, но в конце концов ритм его ударов — поначалу похожий на барабанное соло Джинджера Бейкера — начал стихать, и это подсказало мне, что он устал. Будь я на месте «бесшляпного», решил бы, что настал мой выход — пора заорать разок, плюхнуться к ногам «шляпы», будто умирающая рыба, а в конце притвориться, что прямо там всплываю брюхом вверх. Но у того парня или IQ оказался, как у банки зеленых бобов, или от побоев он был настолько близок к коме, что ему не хватило мозгов заткнуться. Его речь сделалась настолько красочной, что «шляпа» обрел второе дыхание и принялся колотить его с такой частотой, что звуки ударов деревом по голове напоминали трещотку разозленной гремучей змеи.

Наконец «бесшляпный» попытался повалить «шляпу» на землю, а затем кувыркнулся через капот моей машины, бессовестно сбив с него украшение — летящего лебедя, который загорался, когда включались фары, — оторвав при этом половину ковбойской рубашки «шляпы».

Тут появился персонал кинотеатра и попытался разнять парней. Тогда-то дерьмо и попало в вентилятор. Родня и друзья драчунов внезапно подключились к делу, и по всей парковке начали летать тела. Один свихнулся, оторвал от столба динамик с проводом и пошел молотить ими всех и каждого. И был хорош. Так размахивал этим малышом, что рядом с ним Брюс Ли со своими нунчаками выглядел третьеклассником на ярмарочном представлении.

Тем временем парень в машине справа от нас, не обращая внимания на происходящее на парковке и поглощенный «Ночью живых мертвецов», а еще, вероятно, подогретый «Тандербердом»[7], заорал, поддерживая зомби: «Жрите их! Жрите!»

Драка переместилась дальше и в конце концов затихла. Примерно через полчаса я огляделся и увидел, как из-под белого «кадиллака», украшенного гирляндами щупалец, которые делали тот похожим на сороконожку, выполз «бесшляпный». Он прополз несколько ярдов на четвереньках, встал на корточки, побежал, не меняя позы, и исчез в извилистом лабиринте из автомобилей.

Люди в кинотеатрах под открытым небом такие юмористы!

А еще автокинотеатры стали источником моей самой мрачной фантазии — я воздерживаюсь называть ее кошмаром, поскольку после стольких лет она стала вполне привычной, таким жутковатым приятелем. Вот уже много лет я жду, что у этого сна появится продолжение, но он всегда заканчивается на одной и той же загадочной ноте.

Представьте себе: ясная летняя техасская ночь. Вереница машин тянется от будки кассы на въезде с шоссе, затем еще четверть мили или даже больше кружит по парковке кинотеатра. Гудят клаксоны, вопят дети, жужжат комары. Я сижу в пикапе с двумя друзьями, которых мы будем называть Дэйв и Боб. Боб за рулем. На стойке позади нас — дробовик двенадцатого калибра и бейсбольная бита, «увещеватели засранцев». К пикапу прикреплен трейлер, а там шезлонги, холодильники с газировкой и пивом, и столько вредной еды, что можно отправить гипогликемика к звездам.

Что за ночка! Кино от заката до рассвета, два доллара за тачку. И фильмы отличные, вроде «Кошмара дома на холмах», «Ночи живых мертвецов», «Дня мертвецов», «Зомби» и «Я расчленил маму».

Наконец мы дюйм за дюймом минуем кассу и мчим внутрь. Это роскошный кинотеатр под открытым небом, совсем как «I-45», достаточно большой для трех тысяч автомобилей или даже больше. Пустые бумажные стаканчики, коробки из-под попкорна, обертки от хот-догов с чили и горчицей неторопливо разлетаются по парковке, точно бумажные перекати-поле. А впереди совершенно белый на фоне черного как смоль неба — портал в другое измерение, шестиэтажный экран.

Мы устраиваемся на переднем сиденье, примерно в пятом ряду. Появляются шезлонги, холодильники и еда. Еще до того, как звучит первый щелчок, и Кэмерон Митчелл открывает зловещий ящик с инструментами, мы уже приканчиваем огромный пакет картофельных чипсов, кварту кока-колы и полмешка шоколадного печенья.

Фильм начинается, время исчезает, а мы погружаемся в убийственно пошлое очарование «Дома на холмах». Подходим к той части, где Митчелл собирается пригвоздить строительным пистолетом молодую леди, за которой подсматривал в душе, и вдруг появляется свет, настолько яркий и красный, что затмевает изображение на экране. Подняв глаза, мы видим, что к нам несется огромная алая комета. Ее столкновение с автокинотеатром неизбежно. По крайней мере так кажется. И тут комета внезапно начинает улыбаться. Просто раскалывается посередине и демонстрирует ухмыляющуюся пасть, полную острых зубов, которые не слишком отличаются от цепи бензопилы. Похоже, мы уйдем из жизни не под фанфары, а под хруст костей. Пасть делается еще шире, и комета, к нашему удивлению, взмывает вверх, волоча за собой огненный хвост, который на миг нас ослепляет.

Когда с глаз спадает багровая пелена и мы оглядываемся вокруг, все кажется таким же, как раньше. Во всяком случае поначалу. Но приглядевшись внимательнее, мы понимаем, что все по ту сторону жестяного забора — шоссе, деревья, постройки и жилые дома — исчезло. Осталась только чернота, и мы говорим здесь о ЧЕРНОТЕ настолько темной, что рядом с ней шоколадный пудинг выглядит бледным. Кинотеатр словно вырвали с корнем и чудесным образом спрятали в чистилище. Но даже если так, мы совсем не пострадали, электричество по-прежнему есть. В торговой палатке горит свет, а на экране продолжается «Кошмар дома на холмах».

И тут чувак в универсале, с толстой женой на соседнем сиденье и тремя детьми на заднем, впадает в панику, заводит машину и мчит к выходу. Свет фар не пробивает черноту, машина дюйм за дюймом просто исчезает в пустоте. Секунда, и от нее ничего не остается.

Ковбой в шляпе, утыканной зубочистками и перьями, вылезает из пикапа и тоже направляется к выезду. Он забирается на брошенную покрышку, протягивает руку и… Никогда ни в кино, ни в реальной жизни я не слышал такого вопля. Мужик шлепается на спину, его рука от кисти до локтя просто исчезает. Он катается по земле. Пока мы туда добегаем, остатки его руки растворяются, будто кости и мышцы превратились в кашу. Шляпа оседает на вязкое месиво, которое мгновение назад было головой ковбоя. Все его тело скукоживается и вытекает из одежды субстанцией, которая напоминает рвоту. Я осторожно протягиваю руку и хватаю его сапог, переворачиваю. Оттуда выливается отвратительное месиво и звонко шлепается на землю.

Мы застреваем в автокинотеатре.

Идет время, но никто не знает, сколько уже прошло. Все это напоминает романы Эдгара Райса Берроуза о мире Пеллюсидара. Без солнца и луны, по которым можно определить время, оно перестает существовать. Часы тоже не помогают. Они остановились. Мы спим, когда устаем, и едим, когда проголодаемся. А фильмы по-прежнему мерцают на экране. Никто даже не предлагает их вырубить. Свет от них и от торгового киоска — единственный, который у нас есть. Погаси его, и мы можем навсегда затеряться в темноте, под стать той, что за оградой кинотеатра.

Поначалу люди ведут себя замечательно. Ребята из торгового киоска приносят еду. Те, у кого есть продукты, делятся с другими. Все сыты.

Но со временем люди становятся менее замечательными. Торговый киоск запирают и выставляют охрану. Мы с друзьями доедаем последние зернышки попкорна и пьем ледяную жижу, оставшуюся в холодильниках. Начинает пахнуть экскрементами, поскольку туалеты перестают работать. Появляются банды и даже культы, основанные на фильмах. Есть культ зомби, приверженцы которого ковыляют и шатаются, подражая «мертвецам» на экране. А когда возникает острая проблема с едой, переходят к человеческим жертвоприношениям и каннибализму. Боб достает дробовик. Я беру бейсбольную биту. Дэйв вытаскивает из бардачка охотничий нож.

Изнасилования и убийства повсюду, и ты ничего не можешь с этим поделать, даже если очень хочешь. Ты должен защищать собственный клочок земли, собственный автомобиль, собственную вселенную. Но против воли нам приходится играть роль спасителей, когда на наш пикап налетает молодая девушка. Она пытается спастись от матери, отца и старшего брата. Боб рывком затаскивает ее в салон и с помощью дробовика заставляет остальных членов семейства, которые исповедуют культ зомби и бегут так, будто их мучает рахит, держаться на расстоянии. Те начинают объяснять, что будет справедливо, если она, как младшая в семье, отдаст себя на съедение. По моей спине пробегает холодок. Не столько потому, что это жуткое предложение, сколько потому, что я тоже голоден, и на секунду их слова кажутся мне разумными.

Голод проглатывает здравый смысл, и отец семейства бросается вперед. Дробовик на плече Боба дергается, и мужик падает с дырой в башке, как и положено при убийстве зомби. Мать бросается на меня, царапается и кусается. Я взмахиваю битой, и она падает, дергается у моих ног, точно курица с оторванной головой.

Меня бьет дрожь, я держу биту перед собой. Та покрыта кровью и фрагментами мозга. Я наваливаюсь на наш грузовичок, меня тошнит. На экране зомби пожирают тела людей из взорванного пикапа.

«Хозяевам поля» приходится несладко. Время ползет незаметно. Мы слабеем. Нет еды. Нет воды. Наши взгляды слишком надолго задерживаются на гниющих трупах возле пикапа. Ловим девушку за поеданием останков, но ничего не делаем. Почему-то ее поступок не кажется таким уж плохим. На самом деле выглядит даже заманчиво. На земле, прямо у машины, готовая к употреблению еда.

Когда мы уже собираемся присоединиться к девушке, в небе снова появляется красное сияние. Возвращается комета, пикирует вниз, и опять столкновение кажется неизбежным. Комета улыбается полной острых зубов пастью и взмывает, ударив ослепительно ярким хвостом. К нам возвращается зрение, а вместе с ним — дневной свет и мир за пределами кинотеатра.

Восстанавливается некоторая нормальность. Проверяются двигатели. Аккумуляторы, оказывается, не пострадали от долгого ожидания. Автомобили заводятся и начинают гуськом двигаться к выезду, будто ничего не случилось.

Шоссе, на которое мы выезжаем, — то же самое, только желтая разметка выцвела, а бетон местами просел. Но все остальное изменилось. По обеим сторонам автострады — бескрайние дикие джунгли. Напоминает «Затерянный мир».

Мы едем — примерно пятыми в веренице машин — и замечаем, что впереди справа что-то движется. Из зарослей на шоссе выходит громадная фигура. Это тираннозавр рекс, покрытый похожими на летучих мышей паразитами, чьи крылья медленно раскрываются и складываются, точно у довольных бабочек, потягивающих из цветка нектар.

Динозавр ничего не делает. Лишь мельком глядит на вереницу наших металлических букашек, а после пересекает автостраду и снова исчезает в джунглях.

Караван трогается в путь. Мы едем дальше в доисторический мир, разрезанный шоссе из наших воспоминаний.

Я еду на переднем сиденье с дробовиком и поглядываю в боковое зеркало. Вижу в нем отражение экрана, и хотя последний фильм еще должен идти, не могу различить никаких движений. Экран кажется лишь огромным куском тоста.

И постепенно удаляется.

Такой вот сон. Даже сейчас, когда я отправляюсь в автокинотеатр, будь то потрепанный «Лесоруб» с дешевым жестяным экраном или какой-то еще, я ловлю себя на том, что время от времени поглядываю в ночное небо, на секунду испугавшись, что из глубин космоса появится огромная красная комета, улыбнется мне полным заостренных зубов ртом и хлестнет пылающим хвостом.

Перевод: Мария Акимова

У моря, где камень огромный лежал

Посвящается Джону Маклэю

Joe R. Lansdale. "Down by the Sea Near the Great Big Rock", 1984

У моря, где камень огромный лежал, они разбили лагерь и поджарили зефир на маленьком костре. Ночь дышала приятной прохладой, морские брызги были холодны. Смеясь, болтая и поедая липкие зефирки, они прекрасно проводили время — лишь они, песок, море и небо, да большой-пребольшой камень у моря.

Накануне вечером они поехали на пляж, в кемпинг, и по дороге, примерно в миле от места назначения, увидели метеоритный дождь или что-то в этом роде. Яркие огни в небесах, вспыхивающие на мгновение, казалось, раздували алые пузыри на черном небе.

Потом снова стало темно, метеоритный свет угас, и осталось одно естественное свечение небес — звезды да луна размером с десятицентовик.

Они поехали дальше и нашли участок пляжа, где можно разбить лагерь, — участок с бледным песком, морским простором и огромным камнем у кромки вод.

Тони и Мюррей смотрели, как их дети едят зефир и развлекаются, прыгая с камня, на который взбирались, в прохладный песок. Около полуночи, когда непоседы утомились и легли спать, они отправились прогуляться по пляжу, точно парочка молодых влюбленных — слушая море, глядя в небо и говоря друг другу всякие трогательные нежности.

— Я так люблю тебя, — сказал Мюррей Тони, и она ответила:

— И я тебя. — И, помолчав, добавила: — Наших деток — тоже.

Теперь они шли молча. Более не требовалось слов, вполне хватало чувств. И пусть порой Мюррей беспокоился, что они не обсуждают дела так часто, как рекомендуют брачные психологи, что столь многое, что он способен сказать о мире и своей работе, попадает в чужие уши, а она мало может сказать ему по-настоящему, — сейчас он думал: «Какого черта? Я-то знаю, что чувствую! Нам никакие слова не нужны — от них только хуже. Мы общаемся на гораздо более высоком, гораздо более личном уровне. Никакая болтовня с этим не сравнится».

Но все-таки он что-то сказал, какую-то заезженную любовную банальность, и Тони засмеялась и опрокинула его на песок, и там, под этой блестящей луной размером с десятицентовик, они любили друг друга — как молодые влюбленные, переживающие первую ночь вместе после долгих-предолгих ожиданий.

Было около двух часов ночи, когда они вернулись в лагерь и проверили, как у детей дела — те спали спокойно, точно налакавшиеся молока котята.

Рассевшись близ огромного камня, они закурили, все так же храня завидное молчание. Может, и перекинулись парой ничего не значащих фраз — не более того.

Наконец они забрались в фургон, застегнули молнию на спальном тенте и прижались друг к другу на полу.

Снаружи поднялся ветер, волны качнулись взад-вперед, пошел слабый дождь.

Вскоре после этого Мюррей проснулся и посмотрел на жену, лежавшую на сгибе его руки. Она спала с гримасой на лице, ее рот открывался и закрывался, как у какой-нибудь аквариумной рыбины, выпуская наружу неразборчивое «охх, ухх». Может, ей снился кошмар. Он убрал волосы с ее лица, легко пробежал кончиками пальцев по щеке, коснулся впадинки на шее и подумал: отсюда можно вырезать немного мяса, и тогда белое станет красным.

Что, черт возьми, со мной не так, тут же испугался он собственных мыслей.

Мюррей оделся и вылез из-под тента. Подошел к огромному камню, такому теплому и манящему, уселся на него и сложил дрожащие руки на коленях. Да не могло такого быть, чтобы настолько дурная мысль действительно пришла ему в голову. Отбросив саму возможность, он выкурил сигарету и вернулся к жене.

Через час, когда спал уже он сам, Тони вдруг привстала, склонилась над ним и долго-долго изучала взглядом его лицо, выискивая в нем не то изъяны, не то — самые уязвимые места. Но в конце концов и она, недоуменно тряхнув головой, отвернулась и уснула.

Дети ворочались с боку на бок. Маленький Рой сжимал и разжимал ладошки, его веки мелко и часто трепетали. А его сестре, Робин, снилось, что она стянула спички и устроила пожар.

Наступило утро, и Мюррей обнаружил, что может лишь сказать:

— Какой странный сон мне приснился.

Тони взглянула на него и сказала:

— Мне тоже.

И ничего более. Расставив на пляже шезлонги, они положили ноги на камень и смотрели, как дети плещутся и играют в волнах; как Рой, насвистывая тему из «Челюстей», делает руками «акулью пасть» и гоняется за Робин в воде, а та, вопя в притворном ужасе, отбрыкивается и раскидывает брызги.

Наконец они позвали детей из воды, съели легкий ланч и, предоставив их самим себе, пошли купаться.

Океан гладил их, точно рука в норковой перчатке, подбрасывал, ловил, нежно массировал. Они вместе мылись, смеялись, целовались — но потом оторвались-таки друг от друга: на берегу раздался крик.

Рой вцепился пальцами в горло Робин, прижал ее к камню и уперся коленом в грудь. И это не особо походило на игру. Лицо Робин посинело.

Тони и Мюррей побрели к берегу, и океан больше не казался им добрым. Он цеплялся за них, держал, подставлял подножки мокрыми, покрытыми пеной пальцами. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они достигли берега, крича что-то Рою.

Рой не остановился. Робин билась умирающей рыбой. Мюррей схватил сына за волосы и оттащил назад; на мгновение, когда мальчик обернулся, его взгляд показался абсолютно чужим, незнакомым. Таким же холодным и твердым, как огромный камень, лежащий у моря.

Мюррей ударил его — так сильно, что Рой дернулся и упал на четвереньки, тяжело дыша.

Мюррей подошел к Робин, которая уже сидела на руках у Тони. На шейке у девочки проступили иссиня-черные полосы, смахивающие на змей — тонких и уродливых, залезших под кожу.

— Детка, детка, все хорошо? — без конца причитала Тони.

Мюррей повернулся и зашагал обратно к мальчику, жена кричала ему:

— Мюррей, Мюррей, полегче! Они просто играли! Он не рассчитал…

Рой вскочил на ноги, и Мюррей, стиснув зубы от такой злости, в какую едва ли мог сам поверить, ударил его, опрокинув на землю.

— Мюррей! — крикнула Тони, отпустила рыдающую Робин и схватила его руку, воздетую для нового удара. — Это не способ научить его не драться с сестрой!

Мюррей повернулся к ней, почти рыча, но затем его лицо расслабилось, и он опустил руку. Повернувшись к мальчику, чувствуя себя преступником, Мюррей наклонился, чтобы помочь Рою подняться. Тот вырвался и бросился к фургону.

— Рой! — крикнул он и кинулся за ним. Тони схватила его за руку.

— Оставь его, — сказала она. — Он увлекся и знает это. Пусть подумает над поведением. С ним все будет в порядке. — Потом она тихо добавила: — А я и не знала, что ты можешь так злиться.

— Со мной это впервые, — открыто признался Мюррей.

Они вернулись к Робин. Та, забыв горести, уже улыбалась. Они сели на огромный камень; минут через пятнадцать Робин встала с него с намерением пойти проведать брата.

— Я скажу ему, что не обижаюсь, — сказала она. — Он не желал мне зла. — И она скрылась в фургоне. — Какая милашка, — расчувствовалась Тони, глядя девочке вслед.

— Ага, — сказал Мюррей, сверля взглядом затылок жены. Он думал о том, что сегодня должен приготовить обед, сделать гамбургеры, нарезать лук; большой лук — тонко нарезать славно наточенным ножом. Надо бы уже сходить за ним, за ножом.

— Обед на мне, — решительно сказал он и зашагал прочь.

Когда он уходил, Тони заметила, как мягко выглядит его затылок, так похожий на перезрелую дыню.

Она последовала за ним в фургон.

На следующее утро, после того как полицейские выволокли все четыре тела из фургона — заляпанного кровью снаружи, а внутри выжженного почти дотла, — один офицер спросил у другого:

— Ты мне скажи, почему такое случается? Зачем кому-то убивать такую милую семью? Да еще с такой жестокостью… все спалить потом…

Второй офицер, сидя на огромном камне и напряженно глядя на напарника, произнес слабым голосом:

— Какие-то психи поработали.

В ту ночь, когда высокая луна была до белизны доведена, огромный камень, что лежал у моря, поев сполна и ярости, и горя, расправил щупальца и по песку скользнул, скатился в воду — но поплыл, не утонул.

И рыбы, что близ камня сонно вились, друг другу вдруг в бока со зла вцепились.

Перевод: Григорий Шокин

Поезда, не везущие никуда

Посвящается Ли Шульцу

Joe R. Lansdale. "Trains Not Taken", 1987

Крапчатый солнечный свет танцевал на восточной стороне поезда. Ветви огромных вишневых деревьев тянулись вдоль путей и почти касались вагонов, но не совсем; они были подстрижены, чтобы не дотягивать до них. Джеймс Батлер Хикок задумался, насколько далеко простираются их ряды. Он прислонился к окну пульмановского вагона и попытался взглянуть на рельсы. Скорость, на которой гнал поезд, тени, отбрасываемые деревьями, и застарелая болезнь зрения не способствовали тому, чтобы попытка стала удачной; темная баюкающая линия все тянулась и тянулась перед глазами.

Откинувшись назад, он ощутил нечто большее, чем благоговейный трепет. Джеймс видел знаменитые японские вишневые деревья западных равнин — одну из великих вишневых дорог, которые тянулись вдоль путей от середины континента до черных холмов Дакоты.

Повернувшись, он взглянул на жену. Та спала, ее симпатичное курносое лицо чуть портили надутые губы и мелкие морщинки вокруг глаз. В последние годы образ ее все заметнее ужесточался — вкрадчиво, исподволь — и таким оставался теперь даже во сне. А когда-то на ее лице не читалось ничего, кроме радости, мечтательности и надежды. Теперь Джеймсу было больно смотреть на нее.

На какое-то время он снова отвлекся на деревья за окном, позволив перестуку колес, свисту веток над головой и их теням погрузить себя в приятную дрему.

Через некоторое время он открыл глаза и увидел, что жена встала со своего места. Скорее всего, она вернулась в спальный вагон. Присоединиться к ней Джеймс не спешил. Достав карманные часы, он посмотрел на них: проспал чуть меньше часа.

Они с Мартой Джейн позавтракали пораньше, решили посидеть в вагоне-салоне и понаблюдать за прохожими. Но оказалось, что они совершенно не интересуются своими попутчиками и друг другом, и оба уснули.

Что ж, он не винил ее за то, что она вернулась в постель, хотя в последнее время она проводила там слишком много времени. Но и компания из него в то утро — впрочем, как всегда, — была так себе.

Крупный мужчина со светлой козлиной бородкой и усами цвета пшеницы прошел по проходу, заметил свободное место рядом с Хикоком и сел. Достав трубку и кожаный кисет с табаком, он с надеждой обратился к нему:

— Могу я попросить у вас прикурить, сэр? О, спасибо. Меня Коди зовут. Билл Коди — к вашим услугам.

— Джим Хикок. Взаимно.

Они обменялись рукопожатиями.

— Это ваша первая поездка в Дакоту? — спросил Коди.

Хикок кивнул.

— Прекрасный край, Джим, просто прекрасный. Японцы в свое время, может, и были для нас как заноза в шее, но в изящных садах им равных нет — с этим не поспоришь. Белые люди не смогли бы и полынь вырастить там, где они такие чудеса устраивают.

— Совершенно верно, — согласился Хикок. Он достал бумагу и табак, скрутил себе папиросу. Делал это медленно, скрупулезно, будто ожидание и подготовка значили больше, чем событие-итог. Покончив с готовкой папиросы, он поднес к ней зажигалку «люцифер» и выглянул в окно. Маленький и красивый каменный храм, расположенный среди вишневых деревьев, пронесся мимо.

Оглянувшись на Коди, Хикок сказал:

— Я так понимаю, это не первая ваша поездка?

— Нет-нет. Я занимаюсь политикой. Можно сказать, что-то вроде посла. Мне поручено много ездить. Закреплять отношения с японцами, знаете ли. В общем и целом, я способствую расширению Вишневой дороги в Штатах по договору с японцами.

— Верите, что будет еще война?

— Сложный вопрос. Но теперь, когда сиу и шайены вновь объединились, мне кажется, проблем с краснокожими у нашего желто-белого союза будет немало. Особенно если брать во внимание прошлую неделю…

— А что такого случилось на прошлой неделе?

— Так вы еще не слышали?

Хикок покачал головой.

— Сиу и несколько шайенов под командованием Бешеного Коня и Сидящего Быка вырезали генерала Кастера и японского генерала Миямото Ёсию.

— Что, обе кавалерии?

— Обе, до единого мужа. Ни американские солдаты, ни самураи не устояли.

— Бог ты мой.

— Ужасно, да. Но я думаю, недолго краснокожим почивать на лаврах. И да, не подумайте обо мне лишнего, но уверен — как только зададим им жару в ответ, и американо-японские отношения укрепим. А это очень хорошо, если помнить, что как наши, так и их старатели нашли немало золота в Вишневом Наделе. Известно, что на такой случай иметь общего врага предпочтительнее.

— Ну, вам оно, может, известно, а мне — нет.

— Скоро об этом узнает весь континент, друг мой. И тогда в Вишневом Наделе начнется такая суматоха, какой вы не видывали.

Хикок потер глаза. Черт бы побрал эти штуки. Его зрение было хорошим во мраке или в затененных местах, но прямые солнечные лучи били по его глазам, точно иглы.

В тот момент, когда Хикок открыл глаза и посмотрел в сторону затененного уюта прохода, по нему спустилась чуть полноватая женщина, дергая за ухо маленького мальчика в коротких штанишках.

— Джон Лютер Джонс, — говорила она, — я уже не раз просила вас оставить машиниста в покое. Не задавать так много вопросов. — Она потянула мальчика за собой.

Коди посмотрел на Хикока и тихо сказал:

— Я никогда не видел маленького мальчика, который бы настолько любил поезда, как этот. Жуткий непоседа и почемучка, то и дело получает от матери затычины, но я не думаю, что он особенно докучает машинисту.

Хикок хотел ответить ничего не значащей улыбкой, но тут ему на глаза попалась красивая женщина, шедшая рядом с дамой и ребенком. В бульварных романах подобных ей называли «чудесными созданиями». Ее округлое лицо в той же мере лучилось здоровьем, в коей мере его жена лучилась недовольством. Волосы у нее были пшенично-желтые, глаза — зеленые, как листья едва распустившегося дерева. Она была одета в сине-белое ситцевое платье, которое пояс из плотной черной японской ткани перехватывал у изящной талии. Вся радость мира находила отклик в каждом ее движении, и Хикоку не хотелось на нее даже смотреть, чтоб не возникало соблазна думать превратно о жене… но и терять ее из виду он не спешил. Почти смущенно повернув голову, следил, как она проходит мимо, покачивая бедрами, и исчезает из виду в следующем вагоне поезда.

Когда Хикок откинулся на спинку сиденья, чувствуя, что воротник жмет пуще прежнего, он заметил, что Коди улыбается ему.

— Такую редко встретишь, правда? — сказал он. — Моя жена Луиза заметила, что вчера я обратил внимание на сие юное создание, и с тех пор у нее развилась раздражающая привычка махать своим новым японским веером перед моим лицом — случайно якобы, когда она проходит мимо.

— Вы часто ее видите?

— Полагаю, у нее спальное место в соседнем вагоне, и я о нем, знаете ли, часто думаю… наверное, не я один, а всякий мужчина в этом поезде, которому она хотя бы раз попалась на глаза.

— Да, так оно, наверное, и есть.

— Вы холосты, друг мой?

— Нет.

— А так жаль иногда, что нет, правда? Ну что ж, дружище, пора возвращаться к жене, а то она подумает, что я гоняюсь за милым юным созданием. Вот если бы старухи не было со мной в поездке, может, и гонялся бы…

Коди встал, пожал ему руку на прощанье, прошагал по проходу и исчез.

Хикок снова отвернулся к окну, слегка прищурившись, чтобы успокоить зрение. На самом деле он мало что видел — его взгляд был обращен внутрь. Он думал о девушке. Был более чем очарован ее внешностью. Впервые в жизни ему по-настоящему пришла в голову мысль о неверности.

С тех пор как он женился на Марте Джейн и стал клерком, ему и в голову не приходило нарушить брачный договор. Но в последнее время один ее вид был точно соль на рану.

Скрутив и выкурив еще одну папиросу, Хикок встал и пошел назад, к своему спальному вагону, представляя, что возвращается не к своей узколицей жене, а к той блондиночке. Он вообразил, что та — молодая девушка, путешествует без сопровождения впервые. И едет она на Запад, дабы встретиться с мужчиной мечты. Или, быть может, все проще: ее отец — военный офицер в форте близ Вишневого Надела, и теперь, когда отношения японцев и американцев значительно окрепли и улучшились, ее пригласили присоединиться к нему. Возможно, женщина с дитем была ей матерью, а маленький мальчик — братом.

Он продолжал фантазировать, пока не добрался до спального вагона и не нашел свой закуток. Войдя, обнаружил, что Марта Джейн все еще спит.

Она лежала на койке, закинув руку на глаза. Ее кислые, сморщенные губы не утратили горечи. Они выступали вверх, как жерло действующего вулкана, готового извергнуться. Она сняла одежду и аккуратно положила ее на спинку стула, и с ее несколько угловатого тела наполовину сбилась простыня, повиснув на правой ноге и сбившись в колтун на самом крою койки. Хикок заметил, что стеклянный графин с виски на маленьком столике был наполовину пуст: где-то на пару стаканчиков меньше, чем было сегодня утром. Она приняла более чем достаточно, чтобы снова уйти в забытье — еще одна развившаяся у нее досадная привычка.

Он смерил жену долгим взглядом, ища хоть что-то, что пробудило бы ослабшие чувства. Пусть даже не влечения — простой симпатии сыскать бы. Темные кудри жены обвились вокруг шеи, плечи — острые, как пара армейских сабель, — были, пожалуй, второй после темных волос наиболее заметной чертой. Свет из окна превращал маленькие веснушки на ее алебастровой коже во что-то вроде оспин. Талия и бедра, которые раньше возбуждали его, все еще выглядели тонкими, но чувственность покинула ее бледную плоть. Она просто похудела от недоедания. Ви́ски ныне зачастую служило ей завтраком, обедом и ужином.

Хикок с грустью посмотрел на эту сердитую алкоголичку, чей образ жизни и муж не соответствовали ее романтическим и богатым мечтам. За последние два года она потеряла надежду и сердечность, бутылка стала источником ее силы, а вера в него умерла вместе с девичьим обожанием в некогда ярких глазах.

Что ж, и у него были мечты. Может, чересчур смелые для недалекого клерка из Канзаса, которому лучше бы держать себя в узде.

Налив рюмку из графина, он сел на скамью у стены и снова посмотрел на жену. Когда ему это надоело, он положил руку на скамью, но вместо дерева нашел книгу. Поднял томик и внимательно изучил. Книга называлась «Вниз по синей реке», автор — Эдвард Зейн Кэрролл Джадсон.

Хикок поставил бокал рядом с собой и пролистал книгу. Это не слишком ему помогло. Как и все романы Джадсона, это было чувствительное и чрезмерно поэтизированное изображение жизни в пору насущную. Одним словом — скука. А может, ему не нравились подобные книжонки лишь потому, что к ним питала слабость жена. Ведь Сэм Клеменс и стихи Уолта Уитмена — чушь собачья, по ее меткому выражению, ни жизни, ни чувства, а вот Эдвард Джадсон и рифмачи вроде Джона Уоллеса Крофорда и Цинцинната Хайнера — это да, совсем другое дело.

Пусть думает, что хочет.

Хикок отложил книгу. Зря они поехали. Думали, утраченное вернется к ним, но ради намеченной благородной цели она и пальцем не шевельнула. Он попытался внушить себе вину, убедиться в том, что и сам не сильно старался, но слишком явный то был самообман, просто вопиющий. Своим мрачным норовом она и его проняла. Когда все только начиналось, он вкалывал ради их увядших чувств, как ополоумевший старатель, ищущий цвет в жиле, которая, как он знал, давно обеднела.

Допив виски и положив книгу под голову вместо подушки, Хикок закинул ноги на длинную скамью и вытянулся, смежив веки. Он обнаружил, что тяжесть его недовольства куда более располагала ко сну, чем чары Морфея.

Проснулся он от того, что жена водила пальцем по его щеке. Он взглянул в ее глаза, отметил улыбку — и на мгновение решил, что ему приснились плохие времена, все было хорошо и так, как должно быть; вообразил, что время не придало веса их браку и еще не прошли те послесвадебные времена, когда они были увлечены друг другом. Но грохот поезда убедил его, что это не так. Годы пронеслись до одури быстро. Их свадьба стала достоянием дремучего прошлого.

Марта Джейн улыбнулась ему, на мгновение в этой улыбке отразились все ее потерянные надежды и мечты. Он улыбнулся ей в ответ. В этот момент он очень хотел, чтобы у них были дети. Но ими они не обзавелись: кто-то из них явно был бесплоден.

Она наклонилась, чтобы поцеловать его, и это был теплый поцелуй, по всему телу разославший мурашки. В этот момент он хотел одного — чтобы их брак был счастливым. Даже забыл молодую светловолосую девицу, которую увидел, пока разговаривал с Коди.

Они не занялись любовью, пусть он на то и надеялся. Но она несколько раз крепко поцеловала его и сказала, что после ванны и ужина у них что-то будет. Все, будто в старые добрые времена, когда у них это бывало часто.

После того как носильщик из племени чероки наполнил их ванну водой, она вымылась, а он вымылся той водой, что осталась после нее; оба насухо вытерлись полотенцем и оделись. Он поцеловал ее, и она поцеловала его в ответ, их тела прижались друг к другу в знакомом ритуале, но ритуал не был завершен. — После ужина, — напомнила она. — Как в старые добрые времена.

— Как в старые добрые времена, — эхом откликнулся он.

Рука об руку они прошли в вагон-ресторан, нарядные и улыбающиеся. Они заплатили по доллару, их отвели к столику и предложили выпить для аппетита. Он отказался от предложения, зря понадеявшись, что супруга поймет намек. Если бы! Она осушила один бокал, за ним — другой.

Когда она выпила третью рюмку и ужин был подан, вошла блондинка с солнечной улыбкой и села не дальше чем через три столика от них. Она сидела с пожилой женщиной и маленьким мальчиком, который любил поезда. Джеймс обнаружил, что не может оторвать глаз от юной красавицы.

— Ты о чем-то думаешь? — спросила его Марта Джейн.

— Особо ни о чем, — ответил он ей с улыбкой и увидел, что ее глаза блестят от подкатывающего опьянения.

Ели они в полном молчании. Еще два бокала виски опустели за это время.

Когда они вернулись в каюту, она буквально обвила его, и у него мигом упало сердце. Он помнил эти знаки.

Он надеялся, что жена не так сильно напилась, как ему казалось. Она поцеловала его, прильнула к нему, и искра желания мигом в нем разгорелась, занялась полноправным пламенем.

Она подошла к кровати и разделась. Он разоблачился у скамейки и положил туда свою одежду, выключил лампу, забрался к ней в постель и…

Она спала. Изо рта несло спиртом. Что ж, значит — не сегодня.

Некоторое время он лежал и ни о чем не думал. Затем встал, оделся и пошел найти себе развлечение. Может, перекинуться с кем-нибудь в покер.

Ни одного игрока не видать, ничей взгляд не обратился к нему с дружеским призывом. Он занял столик в самом темном углу, где никто не сидел рядом с ним. Свернул себе папиросу, прикурил от «люцифера» — и тут давешний Билл Коди нарисовался аккурат на стуле напротив. Со своей давешней трубкой.

— А вы-то думали, я где-то разжился огоньком на вечер? — весело спросил он, и Хикок, думавший в точности так, протянул Коди свою еще зажженную зажигалку. Коди подался вперед и выпустил дым набитой трубкой. Убедившись, что табак занялся, он откинулся на спинку стула и сказал:

— Я думал, вы рано легли. Видел, как выходили из вагона-ресторана.

— Ну дела. А я вас там и не приметил.

— Вы не смотрели в мою сторону, но я был неподалеку.

Хикок понял, к чему клонит Коди, но не подал виду, затянувшись папиросой.

— Она очень красивая, — сказал Коди.

— Наверное, я выставил себя дураком, глядя на нее. Она вдвое моложе меня.

— Я про вашу жену. Но да, та девушка — красива на диво. Что-то в ней есть, да?

Хикок хмыкнул в знак согласия. Он чувствовал себя школьником, которого застукали за тем, что он заглядывает учительнице под платье.

— Знаете, я свою жену не очень люблю. А вы?

— Я хочу ее полюбить, — неожиданно для себя разоткровенничался Хикок. — А она — что? Мы с ней как два поезда на разных путях — проходим так близко, что из окна в окно рукой подать. Но руки-то не подаем в итоге.

— Бог ты мой, дружище, да вы — поэт!

— Случайно вышло, извините.

— За что извиняетесь? В моей жизни так мало подобной романтики.

— У посла быт поколоритнее будет, чем житье клерка.

— Посол — не более чем клерк, который всегда в разъездах. Может, оно не так и плохо, но я все время думаю, ту ли выбрал стезю.

— Что ж, Коди, вот с этим — солидарен как никогда.

Хикок докурил сигарету и посмотрел в темноту. Мимо проносились фантомы вишневых деревьев, похожие на многоруких великанов, машущих на прощание — незнамо кому.

— Кажется, я ничего не сделал в своей жизни, — сказал Хикок через некоторое время; он не смотрел на Коди, говоря это, всё дивился на деревья в ночи. — Сегодня, когда вы сказали мне о Кастере и Ёсии, я ни капли не опечалился. Удивился слегка, но не скорбел о них. Теперь знаю почему: я им завидую. Не смерти, конечно, но славе. Через сто лет, а может и больше, их будут помнить, а обо мне уже через месяц после кончины никто слова доброго не скажет. Да какой там месяц…

Коди протянул руку и открыл окно, впуская приятный прохладный ветер. Он постучал трубкой по борту вагона снаружи. Искры прянули в ночь светлячками. Оставив окно приоткрытым, Коди спрятал трубку в карман.

— Знаете, — произнес он, — я хотел поехать на Запад во время японских войн: когда японцы пытались вторгнуться в Колорадо ради золота, которое мы там нашли, и из-за того, что мы отобрали у них это место, когда оно было частью Новой Японии. Я был тогда молод… надо было решиться. Я хотел быть солдатом, мог бы стать великим следопытом или охотником на бизонов, если бы моя жизнь тогда сложилась иначе.

— Вам никогда не казалось, что мечты — это наша настоящая жизнь, Коди? Что если в них крепко уверовать, они обретут реальность? Возможно, наши мечты — это поезда, не везущие никуда.

— В смысле?

— Они — наше потенциальное будущее. Будущее, которое не наступило по нашему недосмотру, при этом все еще где-то и как-то существующее.

— Вообще я о таком мало думаю, но мне нравится, как это у вас звучит.

— Вы будете смеяться, если я поделюсь с вами моей мечтой?

— Как я могу? Я ведь только что выдал вам собственную.

— Иногда я мечтаю о том, чтобы стать стрелком. С такими-то глазами, как у меня, что на яркий свет жалуются, — это просто смешно! Но что есть, то есть. Я хотел бы стать одним из длинноволосых ковбоев, как в бульварных романах… или хотя бы как тот реальный парень, Дикий Джек Макколл. Я хотел бы, чтобы некий трус, у которого не хватило духу встретиться со мной лицом к лицу, застрелил бы меня исподтишка в спину… меня устроила бы такая участь. Понимаете, меня бы помнили, совсем как солдат, что бились за Литтл-Бигхорн. Мечта так сильна, что мне нравится верить, будто где-то, в другом мире, со мной все это действительно случилось. Что я — человек, каким хотел бы быть.

— Думаю, я понимаю, о чем вы говорите, дружище. Я даже завидую Морзе с этими его поездами, телеграфами, биением токов… Открытия заставят его жить вечно. Всякий раз, когда по всей стране проносится сообщение и новый поезд пролетает вдоль линии прирученного огня… я вижу, как тысячи людей скандируют его имя. И тогда… я тоже хочу, чтобы моя мечта когда-нибудь стала явью.

Они сидели молча. Затененные ветви вишневых деревьев проносились мимо, иногда впуская в просветы тусклый свет луны и звезд.

Наконец Коди сказал:

— Ладно, я спать. Завтра у меня ранний подъем в Вишневом Наделе. — Открыв крышечку карманных часов на цепочке, он уточнил время. — Меньше четырех часов осталось. Если жена проснется и поймет, что я не в постели, созовет всю королевскую рать.

Когда Коди встал, Хикок произнес:

— Возьмите, вам нужнее, — и протянул ему зажигалку.

Коди улыбнулся.

— Когда свидимся в следующий раз, может, я и собственной разживусь в кои-то веки. — Перед тем как скрыться в проходе между вагонами, он добавил: — С вами приятно общаться.

— Взаимно, — ответил Хикок. — Счастливее я не стал, но чуть менее одиноким — определенно.

— Может, это лучшее, на что стоит рассчитывать.

Хикок вернулся к себе, уже не стараясь производить как можно меньше шума. В том не было нужды: напиваясь, Марта Джейн спала мертвым сном.

Раздевшись, он забрался в кровать. Лежал, ощущая тепло плеча и бедра жены, вдыхая алкогольный аромат ее дыхания. Он помнил время, когда они не могли забраться вместе в постель, не прикасаясь друг к другу, не выразив свою любовь. Теперь он не хотел прикасаться к ней. Не хотел, чтобы она прикасалась к нему. Он не помнил, когда она в последний раз потрудилась сказать ему, что любит его, и не помнил, когда в последний раз говорил это сам. И в этом не было ни капли самообмана.

Еще раньше, перед обедом, он припомнил старые добрые времена — и вновь почти проникся к ней обожанием. Теперь, лежа рядом, он ощущал лишь досаду. Ей все-таки все равно. Он всегда шел навстречу, извинялся перед ней первым — даже когда понимал, что извиняться не за что.

Поезда на разных путях шли в противоположных направлениях. В ночи они быстро проносились мимо друг друга, никуда по-настоящему не направляясь. И это все о них двоих. Вот кем они на самом деле были.

Закрыв глаза, он мгновенно уснул, и ему приснилась прелестная блондинка в бело-голубом ситцевом платье, перехваченном черным японским поясом из плотной ткани. Она снилась ему без ситцевого платья, лежащая здесь, рядом, белокожая, нежная и страстная, ни капли не похожая на его жену.

Но сон закончился, и Джеймс понял, что лежит без дела с саднящим в груди сердцем. Он встал, оделся и вышел в вагон. Там было пусто и темно. Он сидел и курил сигарету. Открыл окно, внял запаху ветра. Это была превосходная ночь. Ночь влюбленных.

Потом он почувствовал, что поезд замедляет ход.

Неужто Вишневый Надел?

Нет, для него слишком рано. Что же это за остановка?

В следующем вагоне внезапно зажглась лампа, выхватив из мрака острое лицо носильщика-индейца. За ним, прижимая к ногам сумки, стояли три человека: почтенная дама, мальчик, который любил поезда, и красивая блондинка.

Поезд продолжал замедлять ход.

Уже выходят. Именно здесь, все трое.

Хикок достал свое маленькое, скомканное расписание поездов и прижал его к колену. Запалил зажигалку, которую отказался взять Коди, и осторожно поднес к бумаге, стараясь не запалить и ее. Два пятнадцать. Джеймс достал часы, поднес их к огню — время совпадало. Это была запланированная остановка — маленький городок-форт за Вишневым Наделом. В своих дневных раздумьях о девушке он оказался неожиданно прав: именно у форта она сходила с поезда.

Хикок сунул расписание в карман вместе с погашенной зажигалкой. Даже с того места, где он сидел, была видна блондинка. Как всегда, она улыбалась. Носильщику понравилась ее улыбка, и он ответил ей тем же.

Поезд начал останавливаться.

На мгновение Хикоку показалось, что он тоже выходит здесь и что блондинка — его возлюбленная. Может, пока еще нет, но потом — непременно станет. Они встретятся на вокзале, поболтают, и она окажется одной из тех женщин нового времени, что не возражают, когда мужчина угощает их выпивкой на людях. Но она не будет похожа на его жену. Она будет пить для вкуса, а не для эффекта.

И они сразу полюбят друг друга, порой будут гулять при луне вдоль этих путей, стоять под вишневыми деревьями и смотреть, как мимо несутся поезда. А потом — лягут прямо под вишнями и займутся любовью, тени послужат им пологом, а звезды — светом. И когда все закончится, они, счастливые и немного утомленные, пойдут рука об руку обратно в город или в форт…

Видение развеялось, когда блондинка спустилась по ступенькам и вышла из поезда. Хикок смотрел, как носильщик передает ей сумки. Он хотел бы все еще видеть молодую девушку, но для этого пришлось бы высунуть голову из окна, а он был уже достаточно стар, чтобы понимать — выглядеть будет без меры глупо.

Прощай, красавица, подумал он. Я буду часто грезить о тебе.

Внезапно он понял, что плачет. Разочарованный и одинокий. Интересно, за своими лучезарными улыбками знает ли та юная светловолосая девушка что-нибудь о том, каково это — быть по-настоящему одиноким?

Он встал и пошел к свету как раз в тот момент, когда носильщик потянулся, чтобы выключить его. — Прошу прощения, — сказал ему Хикок, — я тоже хотел бы сойти здесь.

Носильщик моргнул.

— Не рановато ли, сэр? У вас, насколько помню, выход в три.

— У меня билет до Вишневого Надела, но я передумал. Хочу сойти здесь.

— Как пожелаете, сэр. — Индеец зажег лампу. — Но поторопитесь, поезд скоро отправляется. Смотрите под ноги. У вас есть багаж?

— Нет, только я сам.

Хикок быстро спустился по ступенькам и исчез в ночи. Те трое, за которыми он следил, исчезли. Он напряг зрение и увидел между вишневыми деревьями тропинку, по которой они шли к огням железнодорожной станции.

Он снова повернулся к поезду. Носильщик погасил свет, его больше не было видно. Поезд затянул свою песнь. Рябь бело-голубого пламени пробежала по стальному тросу над крышей вагона. Затем состав издал звук, похожий на свист кипящего чайника, и начал двигаться.

На мгновение Джеймс подумал о жене, оставшейся в вагоне. Подумал о том, как она просыпается в Вишневом Наделе и не находит его. Он не знал, что она предпримет. Не знал, что предпринял бы сам.

Возможно, блондинка не захочет иметь с ним ничего общего. А может, она вообще замужем. Или у нее есть возлюбленный.

Неважно. Именно ее честолюбие подняло его из старого погребального костра, и, подобно фениксу, только что покинувшему пламень, он намеревался расправить крылья и воспарить.

Поезд набирал скорость, мимо Джеймса пролетали тени. Он повернулся к нему спиной и посмотрел на простершуюся впереди тропу под сенью вишен. Трое путников уже достигли здания железнодорожной станции и вошли внутрь.

Поправив воротник и застегнув пиджак, Джеймс пошел следом — к станции и хорошенькой блондинке с лицом, полным надежд.

Перевод: Григорий Шокин

Тугие стежки на спине мертвецаИз дневника Пола Мардера

Посвящается Ардату Мэйхару

Joe R. Lansdale. "Tight Little Stitches in a Dead Man’s Back", 1986

(Бум!)

Маленькая шутка в стиле ученого, отличный способ начать. Насчет цели дневника я пока не уверен. Возможно — упорядочить мысли и не сойти с ума.

Нет. Наверное, чтобы потом читать и представлять, что со мной разговаривают. А может, ни по одной из этих причин. Неважно. Я просто хочу писать, и хватит об этом.

Что новенького?

Ну, мистер Дневник, после стольких лет я опять занялся боевыми искусствами — или, по крайней мере, стойками и гимнастикой тхеквондо. Здесь, на маяке, спарринговаться не с кем, так что сойдут и стойки.

Конечно, есть Мэри, но она предпочитает устный спарринг. А в последнее время и того нет. Давно я не слышал, чтобы она называла меня «сукиным сыном». Или хоть как-то. Ее ненависть ко мне стала стопроцентной чистоты, выражать ее словами больше необязательно. Будто морщинки в уголках ее глаз и рта, жар эмоций от ее тела, как губная лихорадка, ищущая себе место, — и есть ее голос. Она (лихорадка) живет только ради момента, когда может врасти в меня с помощью игл, чернил и нитей. Жена живет только ради рисунка на моей спине.

Впрочем, как и я. Мэри каждый вечер дополняет рисунок, а я наслаждаюсь болью. На татуировке — огромный ядерный гриб взрыва, в котором проступает призрачное лицо нашей дочери, Рэй. Ее губы поджаты, глаза закрыты, глубокие стежки изображают ресницы. Если двинуться быстро и резко, они надрывают кожу, и Рэй плачет кровавыми слезами.

Вот одна из причин моих тренировок. Они помогают рвать швы, чтобы моя дочь плакала. Теперь я могу дать ей только слезы.

Каждый вечер я оголяю спину перед Мэри и ее иглами. Она их глубоко вонзает, и я стону от боли, а она — от удовольствия и ненависти. Она добавляет больше цвета, с жестокой точностью резче вычерчивает лицо Рэй. Через десять минут устает и бросает работу. Откладывает инструменты, а я подхожу к ростовому зеркалу на стене. Лампа на полке мигает, как свеча в хеллоуинской тыкве на ветру, но, чтобы рассмотреть через плечо татуировку, света хватает. И она прекрасна. Лучше с каждым вечером, когда лицо Рэй проступает все четче.

Рэй…

Рэй. Боже мой, ты простишь меня, любимая?

Но мне мало боли от игл, даже такой чудесной и очищающей. Я скольжу по балкону маяка, бью по воздуху руками и ногами, чувствуя, как у меня по спине бегут красные слезы Рэй, собираясь у пояса на и так заляпанных холщовых штанах.

Выдохшийся, не способный нанести ни одного удара, я подхожу к перилам и кричу вниз, в темноту: «Что, голодные?»

В ответ вздымается радостный хор стонов.

Позднее я, положив руки под голову, валяюсь на матрасе, смотрю в потолок и думаю, чего бы стоящего написать тебе, мистер Дневник. Но тут редко что происходит. Ничего не кажется действительно стоящим.

Когда это надоедает, я перекатываюсь на бок и смотрю на огромный фонарь, который когда-то светил кораблям, а теперь погас навсегда. Потом поворачиваюсь на другой бок и смотрю, как на койке спит жена, повернувшись ко мне голой задницей. Пытаюсь вспомнить, как мы занимались любовью, но не могу. Помню только, что мне этого не хватает. Какое-то время пялюсь на задницу, словно опасаясь, что ее злая пасть раскроется и покажет зубы. Потом опять перекатываюсь на спину, пялюсь в потолок и продолжаю в таком духе до самого утра.

По утрам я приветствую цветы, ярко-красные и желтые бутоны, растущие из голов давно мертвых тел, которые не гниют. Цветы широко раскрывают свои черные мозги и пушистые усики, поднимают бутоны и стонут. Мне это дико нравится — на безумный миг я чувствую себя рок-звездой перед восторженными фанатами.

Устав от этой игры, я беру бинокль, мистер Дневник, и изучаю восточные равнины, будто жду, что там материализуется город. Но пока самое интересное, что я там видел, — стадо гигантских ящериц, с грохотом топочущих на север. На миг я даже думал позвать Мэри поглядеть, но не позвал. Звук моего голоса и вид моего лица ее расстраивают. Она любит только татуировку, больше ее ничего не интересует.

Закончив оглядывать равнины, я иду на другую сторону. К западу, где раньше был океан, теперь не видно ничего, кроме миль и миль потрескавшегося и почерневшего дна моря. Огромный водоем это пространство напоминает, только когда случаются песчаные бури, приходящие с запада, как темные приливные волны, и посреди дня заливают черным окна маяка. Да еще твари. В основном, мутировавшие киты. Чудовищно огромные, неповоротливые штуковины. В изобилии, хотя раньше были под угрозой вымирания. (Может, теперь китам стоит организовать Гринпис для людей. Как считаешь, мистер Дневник? Можешь не отвечать. Просто очередная шутка ученого.)

Киты время от времени проползают рядом с маяком и, если появляется настроение, встают на хвостах и придвигают голову ближе к башне, чтобы рассмотреть. Я все жду, что какой-нибудь из них шлепнется на нас и раздавит, как жуков. Но пока не повезло. По неизвестным причинам киты никогда не поднимаются с растрескавшегося дна бывшего океана на то, что мы раньше звали берегом. Будто живут в невидимой воде и не могут ее покинуть. Вероятно, генетическая память. А может, им в этой растрескавшейся черной почве что-то требуется. Не знаю.

Наверное, стоит упомянуть, что, кроме китов, я раз видел акулу: она ползла в отдалении, поблескивая плавником на солнце. Еще видел каких-то странных рыб с ногами и тварей, которым не могу придумать название. Просто зову их китовой едой, потому что видел однажды, как кит протащил нижнюю челюсть по земле, зачерпнув этих зверюг, отчаянно пытавшихся убежать.

Увлекательно, а? Ну, вот так и провожу дни, мистер Дневник. Шатаюсь по башне с биноклем, пишу в тебе, с нетерпением жду, когда Мэри возьмется за иглы и даст мне знак. От самой мысли у меня эрекция. Наверное, это можно называть нашим половым актом.

А что я делал в день, когда сбросили Большую Бомбу?

Рад, что ты спросил, мистер Дневник, очень рад.

То же, что и всегда. Встал в шесть, посрал, ополоснулся и побрился. Позавтракал. Оделся. Завязал галстук. Последнее, помню, делал перед зеркалом в спальне — получалось не очень, к тому же я заметил, что плохо побрился. Пятно темных волос украшало подбородок, как синяк.

Бросившись в ванную, чтобы это исправить, я раскрыл дверь, когда Рэй, голая, как в день появления на свет, вылезала из ванны.

Она удивленно посмотрела на меня. Одна рука тут же закрыла груди, а вторая, как голубок, спорхнула на кустик рыжих волос, спрятав лобок.

Смущенный, я прикрыл с извинением дверь и пошел на работу — небритым. Невинное происшествие. Случайность. Ничего такого. Но сейчас, когда я о ней вспоминаю, первым делом чаще всплывает именно этот ее образ. Наверное, тогда я впервые осознал, что моя крошка стала прекрасной женщиной.

Еще в этот день она впервые пошла в колледж и застала, хоть и чуть-чуть, конец света.

А еще в этот день наш треугольник — Мэри, Рэй и я — распался.

Если первое, что я вспоминаю о Рэй, — это она голая в ванной в тот день, то первое воспоминание о нашей семье — когда Рэй было шесть. Мы часто ходили в парк, где она качалась на качелях, карусели и потом на моей спине. («Хочу оседлать папку!») Мы скакали, пока у меня ноги не отваливались, и тогда вставали у скамейки, где ждала Мэри. Я поворачивался к скамейке спиной, чтобы Мэри сняла Рэй, но перед этим она всегда обнимала нас сзади, крепко прижимая Рэй к моей спине, и руки Мэри касались моей груди.

Боже, если б я мог описать ее руки! Они совсем не изменились, спустя столько лет. Я чувствую, как они порхают у моей спины, когда она работает. Тонкие, гладкие, искусные. Очень мягкие, как брюшко крольчонка.

И когда она так обнимала нас с Рэй, я думал: что бы ни случилось — мы втроем все выдержим и победим.

Но теперь наш треугольник разбит, и геометрия ушла.

Так вот, в день, когда Рэй пошла в колледж и ее разъебало в пыль темной похотливой мощью бомбы, Мэри везла меня на работу. Меня, Пола Мардера — большую шишку из Команды. Один из ярчайших и лучших молодых умов в индустрии. Вечно объясняющий, улучшающий и усиливающий нашу ядерную угрозу, потому что, как мы часто шутили: «Мы заботимся о том, чтобы прислать вам самое лучшее».

Прибыв на КПП, я достал пропуск, но показывать его было некому. За закрытыми цепью воротами бежали, крича и падая, перепуганные люди.

Я вышел из машины и подскочил к воротам. Позвал знакомого, пробегавшего мимо. Когда он повернулся, в его глазах стоял дикий ужас, а на губах была пена. «Ракеты летят», — сказал он и с бешеной скоростью бросился прочь.

Я прыгнул в машину, отодвинул Мэри от руля и нажал на газ. «Бьюик» влетел в забор и пробил его насквозь. Машину занесло, она врезалась в угол здания и заглохла. Я схватил Мэри за руку, вытащил ее из машины, и мы побежали к огромным лифтам. Успели как раз вовремя. Другие еще бежали, когда двери закрылись, и лифт двинулся вниз. До сих пор помню эхо от стука их кулаков по металлу, перед самым падением бомбы. Как учащенное сердцебиение умирающего.

Лифт доставил нас в Подмирье, где мы заперлись. Это был многоэтажный пятимильный город, служивший не только гигантским офисом и лабораторией, но и неуязвимым убежищем — наша особая награда за создание отравы войны. Там были еда, вода, медикаменты, кино, книги, что захочешь. Достаточно, чтобы сотню лет продержались две тысячи человек. Из двух тысяч добраться успели, дай бог, одиннадцать сотен. Остальные не добежали с парковки или из других корпусов либо опоздали на работу, а может, отпросились по болезни.

Может, им повезло. Они могли умереть во сне или во время утреннего перепихона с супругой. А может, наслаждались последней чашкой кофе.

Потому что, понимаешь ли, мистер Дневник, Подмирье не назвать раем. Вскоре пошла эпидемия самоубийств. Я и сам время от времени об этом подумывал. Народ резал себе глотки, пил кислоту, ел таблетки. Было обычным делом выйти утром из комнаты и обнаружить людей, свисающих с труб и балок, как спелые фрукты.

Были и убийства. Большинство совершала свихнувшаяся банда с глубоких уровней, звавшая себя Говнорожие. Время от времени они обмазывались дерьмом и уходили в отрыв, забивая до смерти мужчин, женщин и детей, родившихся в новом мире. Ходили слухи, что они едят человеческую плоть.

У нас имелось что-то вроде полиции, но толку от нее мало — никакой реальной власти. Хуже того, все мы считали себя справедливо наказанными жертвами: все мы, кроме Мэри, помогали взорвать мир.

Мэри стала меня ненавидеть. Она решила, что я убил Рэй. Эта мысль росла в ней капля за каплей, пока не обратилась в хлещущий поток ненависти. Она редко со мной заговаривала. Приклеила на стену фотографию Рэй и большую часть времени смотрела на нее.

Наверху она была художником и теперь решила вспомнить старое. Раздобыла набор игл и чернил и стала делать татуировки. За меткой к ней приходили все. И хоть все рисунки были разные, они будто обозначали одно: я мудак, я взорвал мир. Клейми меня.

День за днем она набивала татуировки, все сильнее отдаляясь от меня и больше погружаясь в работу, пока не стала таким же мастером иглы и кожи, каким наверху была мастером кисти и холста. И однажды ночью, когда мы лежали на раздельных койках, делая вид, что спим, она сказала:

— Просто хочу, чтобы ты знал, как я тебя ненавижу.

— Знаю, — ответил я.

— Ты убил Рэй.

— Знаю.

— Скажи, что убил ее, сволочь. Скажи.

— Я убил ее, — сказал я, и сказал от всей души.

На следующий день я тоже попросил татуировку. Рассказал ей о сне, который видел каждую ночь. Там была тьма, из нее являлся вихрь сияющих облаков, и эти облака переплавлялись в форму гриба, а из него — в виде торпеды, нацеленной в небеса, на нелепых мультяшных ножках, выходила Бомба.

На Бомбе было нарисовано мое лицо. Но вдруг точка зрения сменялась: я сам глядел из глаз нарисованного лица. Передо мной была моя дочь. Голая. Лежащая на земле. Широко раздвинув ноги. С вагиной, похожей на влажный каньон.

И Я/Бомба нырял в нее, подгибая эти дурацкие ножки, и она кричала. Слыша эхо ее крика, я пробирался по животу и наконец вырывался через макушку, взрываясь убийственным оргазмом. Сон кончался тем, чем начался — грибовидным облаком, тьмой.

Когда я пересказал Мэри сон и попросил интерпретировать в рисунке, она ответила: «Снимай рубашку», — так началось творение. По дюйму за раз — болезненному дюйму. Уж за этим она следила.

Я ни разу не пожаловался. Она вонзала иглы как можно сильнее, и хоть я стонал или вскрикивал, ни разу не попросил прекратить. Я чувствовал, как ее нежные руки касаются спины, и обожал это чувство. Иглы. Руки. Иглы. Руки.

Спрашиваешь, почему я вышел, раз мне это так нравилось?

Какие точные наводящие вопросы, мистер Дневник. Правда, и я рад, что ты их задаешь. Мой рассказ, надеюсь, будет как слабительное. Может, если спустить все дерьмо, назавтра я проснусь и почувствую себя намного лучше.

Конечно. И тут же начнется рассвет нового Поколения Пепси. А это был лишь дурной сон. Зазвонит будильник, я проснусь, перехвачу рисовых хлопьев и завяжу галстук.

Ладно, мистер Дневник. Ответ: через двадцать с чем-то лет после спуска горстка людей решила, что наверху не может быть хуже, чем внизу. Мы планировали сходить и посмотреть. Вот так просто. Мы с Мэри даже поговорили. Оба лелеяли безумную надежду, что Рэй выжила. Ей бы уже было тридцать восемь. А мы все это время зря сидели под землей, как отшельники. Может, наверху — дивный новый мир.

Вспоминаю, как думал об этом, мистер Дневник, и сам поверить не могу.

Мы переделали два двадцатиметровых автомобиля, которыми пользовались в транспортной системе Подмирья, ввели полузабытые коды для лифтов и въехали внутрь. Лифт прорезал лазером скопившиеся над ним обломки, и скоро мы были Наверху. Двери раскрылись и впустили солнечный свет, приглушенный серо-зелеными облаками и пустынным ландшафтом. В тот же миг я понял, что дивного нового мира за горизонтом нет. Все провалилось в тартарары, и от многомиллионной эволюции человека остались жалкие людишки, затаившиеся в Подмирье, как черви, и еще горстка, ползущая, как те же черви, по земле.

Мы странствовали около недели, пока в конце концов не выехали к тому, что когда-то было Тихим океаном. В нем не осталось воды, одна растрескавшаяся чернота.

Еще неделю мы ехали вдоль берега и наконец встретили жизнь — кита. Джейкобс тут же придумал пристрелить его и попробовать мясо.

Убив животное выстрелом из энергетической винтовки, он и еще семеро срезали с него куски мяса и принесли для готовки. Они угощали всех, но на вид оно было зеленоватое и почти без крови, так что мы предупреждали — не рисковать. Но Джейкобс и остальные все равно его съели. Как сказал Джейкобс: «Хоть чем-то займемся».

Немного погодя Джейкобс блевал кровью, изо рта вываливались кишки; вскоре то же случилось с остальными, попробовавшими мясо. Они умирали, ползая, как выпотрошенные псы. Мы ничем не могли помочь. Даже похоронить не могли — почва оказалась слишком твердой. Мы их сложили, как поленницу, на берегу и разбили лагерь подальше, пытаясь вспомнить, как правильно чувствовать сожаление.

Той ночью, пока мы пытались как-то заснуть, пришли розы.

Тут я должен признаться, мистер Дневник, что толком не знаю, как выжили розы, но пара идей у меня есть. И раз уж ты согласился выслушать мой рассказ — даже если не соглашался, деваться тебе некуда, — я совмещу логику и фантазию в надежде обрести истину.

Эти розы жили на дне океана, под землей, и выходили по ночам. До сего момента они выживали, паразитируя на рептилиях и животных, а теперь прибыла новая еда из Подмирья. Люди. По сути, их творцы. Если так рассуждать, можно сказать, что мы боги, которые их зачали, и то, что они причастились нашей плоти и крови — новая версия хлеба и вина.

Я могу представить, как пульсирующие мозги пробираются сквозь океанское дно на толстых стеблях, расправляют пушистые усики и пробуют на вкус воздух под светом луны — через эти странные облака, похожие на гнойные нарывы, — и я могу представить, как они выкорчевываются и волочат свои лозы по земле туда, где лежат трупы.

Толстые лозы отрастили лозы поменьше, с шипами; те поползли на берег и коснулись тел. Потом, хлестнув, как кнутом, шипы впились в плоть, а лозы, будто змеи, проскользнули сквозь раны внутрь. Выпустив растворяющую секрецию, они сделали внутренности консистенции жидкой овсянки и выхлебали; стебли начали расти с невероятной скоростью, двигаться и сплетаться в телах, заменяя нервы и повторяя симметрию поглощенных мускулов, и наконец ворвались через горло в черепа, съели языки и глазные яблоки, всосали серые мозги, как жидкую кашицу. Со взрывом черепной шрапнели расцвели розы: твердые, как зубы, лепестки раскрылись в красивые красные и желтые цветы, и вокруг них свисали ошметки голов, словно корки раздавленных арбузов.

В центре цветов пульсировал свежий черный мозг; пушистые усики пробовали воздух в поисках новой пищи и питательной среды. Мозги испустили волны энергии по бесчисленным километрам стеблей, вмещенных в тела, а те, заменяя нервы, мускулы и внутренние органы, подняли тела. Затем они обратили цветочные головы к палаткам, где спали мы, и цветущие трупы (еще одна маленькая шутка ученого, мистер Дневник) двинулись, желая добавить нас к своему живому букету.

Впервые я увидел розоголового, когда вышел поссать.

Я выбрался из палатки и спустился к береговой линии, чтобы облегчиться, когда что-то заметил краем глаза. Из-за цветка я сперва подумал, что это Сьюзен Майерс. Она носила большое плотное афро, похожее на львиную гриву, и темный силуэт напоминал ее. Но когда я застегнул ширинку и обернулся, это было не афро, а цветок на шее Джейкобса. Я узнал его по одежде и остаткам лица, свисавшим с одного лепестка, как поношенная шляпа на крючке.

В центре кроваво-красного цветка пульсировал какой-то бурдюк, а вокруг извивались маленькие червеобразные отростки. Прямо под мозгом был тоненький хоботок. Он потянулся ко мне, как вставший член. На его кончике, в дырочке, похожей на дуло, виднелись огромные шипы.

Из хоботка донеслось что-то, похожее на стон, и я отшатнулся. Тело Джейкобса слегка передернулось, будто от внезапного озноба; сквозь одежду и плоть, от шеи до ног прорвалась масса колючих и шевелящихся стеблей длиной полтора метра.

Почти незаметным движением они махнули поперек, располосовали мою одежду, порезали кожу, выбили почву из-под ног — меня словно ударили плеткой-девятихвосткой.

Ошарашенный, я перекатился на четвереньки и пополз прочь. Лозы хлестали по спине и заду, оставляя глубокие порезы.

Всякий раз, как я пытался встать, меня опрокидывали. Шипы не только резали, но и обжигали, будто раскаленные кинжалы. Наконец я увернулся от сети стеблей, прорвался через последний удар и рванул вперед.

Ничего не соображая, я бежал обратно к палатке. Тело болело, словно я полежал на постели с гвоздями и бритвами. Предплечье, которым я вырвался от шипов, жутко ныло. Я взглянул на бегу — оно все было в крови. Его обвила лоза длиной в метр, как подвязочная змея. Один из шипов глубоко пропорол руку, и лоза заползла в рану.

Завопив, я выставил руку перед собой — так, будто впервые ее увидел. Кожа в месте, где заползло растение, вспухла, словно любимая вена наркомана. От боли мутило. Я схватился за конец лозы и рванул. Шипы цеплялись, как рыболовные крючки.

Я упал на колени от боли, но лозу выдернул. Она извивалась в руке, и я почувствовал, как в ладонь снова впился шип. Я швырнул лозу в темноту и бросился к палатке.

Очевидно, розы начали свои черное дело раньше, чем я встретил Джейкобса, потому что, когда я ворвался с криками в лагерь, увидел Сьюзен, Ральфа, Кейси и еще пару человек, чьи головы уже цвели, а черепа лопались словно у манекенов.

Джейн Гэллоуэй наткнулась на труп в розах, мертвое тело схватило ее за плечи, и из трупа вырвались стебли, оплетая ее паутиной, разрывая, проскальзывая внутрь. Хоботок ткнулся ей в рот и вытянулся в глотку, откинув голову. Ее крик превратился в бульканье.

Я хотел помочь, но стоило подойти, как лозы хлестнули в мою сторону, — пришлось отскочить. Я поискал, чем ударить чертову тварь, но рядом ничего не было. А когда я опять посмотрел на Джейн, лозы уже вырывались из ее глаз и языка; изо рта на грудь лавой хлестал густой поток крови, а все тело было пронизано колючими стеблями.

Тогда я убежал. Я ничем не мог помочь Джейн. Вокруг были другие, попавшиеся в руки и лозы трупам, но теперь в мыслях осталась только Мэри. Наша палатка стояла на противоположной стороне лагеря, я бежал туда со всех ног.

Когда я прибыл, она только выползала из палатки. Разбудили крики. Увидев меня, она замерла. Стоило мне подойти, как слева у палатки показались два пронизанных лозами трупа. Схватив Мэри за руку, я наполовину потянул, наполовину потащил ее прочь. Добравшись до одного из автомобилей, затолкал жену внутрь.

Закрыл двери, как раз когда перед лобовым стеклом появились Сьюзен, Джейн и остальные. Они встали перед вытянутым капотом, а усики у их мешков-мозгов трепетали, словно флаги на ветру. Руки жирно скользили по лобовому стеклу. Лозы бились, царапались и щелкали, как тонкие велосипедные цепи.

Я завел машину, вдавил газ в пол — и розоголовые разлетелись в стороны. Один из них, Джейкобс, перелетел через капот и размазался в кашу из плоти, сукровицы и лепестков.

Я никогда раньше не водил эти машины, поэтому маневрирование мне не давалось. И неважно. В конце концов, о безопасности пешеходов волноваться не приходилось.

Где-то через час я оглянулся на Мэри. Она уставилась на меня, ее глаза были дулами двустволки. В них горело: «Это тоже твоих рук дело», — и в чем-то она была права. Я ехал дальше.

К рассвету мы добрались до маяка. Не знаю, как он уцелел. Очередная причуда нового мира. Даже стекла в окнах не побились. Он напоминал огромный каменный средний палец, выставленный нам.

Бензобак машины почти опустел, и я решил, что это место не хуже других. Хоть какое-то убежище, место, где можно укрепиться. Ехать дальше, пока не сожжем весь бензин, смысла не было. Заправок точно не будет, как может не подвернуться и новых укрытий.

Мы с Мэри (как всегда молча) разгрузили припасы и отнесли в маяк. У нас было достаточно еды, воды, химикатов для туалета, всякой всячины и шмоток, чтобы продержаться с год. Было и оружие: кольт 45-го калибра, два дробовика 12-го и пистолет 38-го. И столько патронов, что хватило бы на маленькую войну.

Разгрузившись, я нашел в подвале старую мебель и с помощью инструментов из машины забаррикадировал нижнюю дверь и дверь наверху лестницы. Закончив, вспомнил фразу из одного рассказа, которая меня всегда пугала. Что-то вроде: «Теперь мы заперты на всю ночь»[8].

Дни. Ночи. Одинаковые. Заперты друг с другом, нашими воспоминаниями и красивой татуировкой.

Через пару дней я засек розы. Они нас будто унюхали. Может, так и есть. На большом расстоянии, через бинокль, они напоминали бабушек в ярких панамах.

Целый день они добирались до маяка и сразу его окружили. Стоило мне выйти на балкон, как они подняли головы и застонали.

Итак, мистер Дневник, мы переходим к настоящему моменту.

Я думал, что уже исписался, мистер Дневник. Рассказал единственную часть истории моей жизни, какую доведется рассказать, но вот я вернулся. Хорошего разрушителя мира так просто не угомонишь.

Прошлой ночью я видел дочь, хотя она давно умерла. Но я ее видел, правда голую, с улыбкой на лице, и она хотела на мне покататься.

Вот что случилось.

Прошлой ночью было холодно. Наверное, наступила зима. Я скатился с койки на прохладный пол. Видимо, это меня и разбудило. Холод. А может, нутро.

Тем вечером татуировка была близка к идеалу — лицо такое четкое, будто выступало со спины. Наконец оно стало различимее, чем грибовидное облако. Иглы вонзались особенно глубоко и больно, но я уже привык и почти не чувствовал боли. Посмотрев в зеркало и оценив красоту работы, я лег спать счастливый — по крайней мере, насколько для меня возможно.

Ночью глаза разорвались. Швы разошлись, но я этого не понял, пока не попытался встать с холодного каменного пола, а моя спина не прилипла к нему там, где присохла кровь.

Я дернулся и встал. Было темно, но той ночью луна светила щедро, и я подошел посмотреть в зеркало. Света хватило, чтобы ясно разглядеть отражение Рэй, цвет ее лица, цвет облака. Нитки отвалились, раны широко раскрылись, и из них смотрели глаза. О боже, голубые глаза Рэй. Она улыбалась мне, зубы у нее были белые-белые.

Да, слышу-слышу, мистер Дневник. Слышу твои слова. Сам так подумал. Сперва у меня тоже создалось впечатление, что крыша уехала далеко и надолго. Но теперь я все понимаю. Видишь ли, я зажег свечу и поднял над плечом; со свечой и лунным светом видел лучше. Это была именно Рэй, а не просто татуировка.

Я посмотрел на жену на койке — как обычно, ко мне спиной. Она не шевелилась.

Я обернулся к отражению. Едва мог разглядеть собственные очертания, только лицо Рэй, улыбающееся из облака.

— Рэй, — прошептал я. — Это ты?

— Да ладно, пап, — сказал рот в зеркале, — дурацкий вопрос. Конечно, я.

— Но… ты… ты…

— Мертва?

— Да… тебе… тебе было больно?

Она так громко расхохоталась, что зеркало задрожало. У меня волосы встали дыбом. Я был уверен, что Мэри проснется, но она крепко спала.

— Все произошло мгновенно, папочка, но даже так это была самая ужасная боль в мире. Дай я тебе покажу.

Свеча потухла и выпала из рук. Мне она все равно была не нужна. Зеркало озарилось, улыбка Рэй растянулась от уха до уха — буквально — и плоть на костях натянулась, как гофрированная бумага перед мощным вентилятором, а потом этот вентилятор сдул волосы с ее головы, кожу с черепа и расплавил прекрасные голубые глаза и блестящие белые зубы в гнилую слизь цвета и консистенции птичьего помета. Остался лишь череп, но и он раскололся пополам и унесся в темный мир зеркала. больше не было отражения, только уносившиеся осколки жизни, когда-то существовавшей, а ныне обратившейся в вихри космической пыли.

Я закрыл глаза и отвернулся.

— Папа?

Открыв глаза, я оглянулся через плечо. В зеркале снова была Рэй, и она снова улыбалась со спины.

— Любимая, — сказал я. — Мне так жаль.

— Нам тоже, — ответила она, и за ней в зеркале появились другие лица. Вокруг ее головы закружились, как планеты вокруг солнца, подростки, дети, мужчины и женщины, младенцы, эмбрионы. Я вновь закрыл глаза, но не мог не смотреть. И когда открыл их, бесчисленные мертвецы и те, кто так и не родился на свет, исчезли. Осталась одна Рэй.

— Подойди ближе к зеркалу, пап.

Я сделал шаг назад. Пятился, пока горячие раны — глаза Рэй — не коснулись прохладного стекла, и они становились все жарче, и Рэй крикнула: «Хочу оседлать папку!» — и я почувствовал ее вес на спине, но не вес шестилетнего ребенка или подростка, а огромный вес, будто мне на плечи лег весь мир.

Оторвавшись от зеркала, я начал скакать по комнате вприпрыжку, как когда-то в парке. Скакал круг за кругом и поглядывал в зеркало. На мне висела Рэй, голая и гибкая; ее рыжие волосы развевались, пока я кружился. А когда я пронесся мимо зеркала опять, увидел ее шестилетнюю. Еще круг — и там был скелет с рыжими волосами, размахивающий рукой и кричащий: «Вперед, ковбой!»

— Но как? — выдавил я, гарцуя и танцуя, катая Рэй, как никогда в жизни. Она наклонилась к уху, и я почувствовал ее теплое дыхание.

— Хочешь знать, как я тут оказалась, папуля? Я здесь, потому что ты меня создал. Вставил маме между ног, и вы вдвоем воплотили меня в жизнь силой любви. А в этот раз вы воплотили меня в жизнь силой твоей вины и маминой ненависти. Она вставляла иглы, ты выгибал спину. И теперь я пришла покататься в последний раз, пап. Так что катай меня, сволочь, катай.

Все это время я кружился, а теперь посмотрел в зеркало и увидел от края до края лица, влетающие и вылетающие в раму, как улыбающиеся звезды, и эти улыбки открылись и возопили хором: «Где ты был, когда сбросили Большую Бомбу?»

После каждого круга в зеркале была новая сцена. Невероятные огненные ветра, выжигающие мир; младенцы, обращающиеся в мясное желе; кучи обугленных костей; выкипающие из голов мужчин и женщин мозги, как дерьмо из засоренного унитаза; Аллилуйя — Всемогущая-Наша-Больше-Чем-Ваша Бомба, мчавшаяся вперед, и зеркало вспыхнуло белым от гриба, очистилось, а потом была Рэй, прижавшаяся к моей спине, тающая, как масло на сковородке, испаряясь в глаза-раны на спине, и наконец — я один, падающий на пол под весом всего мира.

Мэри так и не проснулась.

Розы меня перехитрили.

Одна из лоз отыскала где-то внизу трещину, проползла по ступеням и проскользнула в щель под дверью, что вела в нашу комнату. Койка Мэри стояла недалеко от двери, и ночью, пока я спал и кружился у зеркала и валялся перед ним на полу, лоза добралась до ее койки, между ее ног, и без труда проникла во влагалище.

Наверное, стоит отдать ей должное: лозе удалось то, чего я не мог годами, мистер Дневник, — войти в Мэри. О боже, вот это смешная шутка, мистер Дневник. Правда смешная. Еще одна шутка ученого. Даже, скажем, шутка безумного ученого, верно? Ибо кто, как не безумец, играет с человеческими жизнями, стремясь создать адскую машину побольше и покруче?

А как насчет Рэй, спрашиваешь?

Я тебе отвечу. Она внутри меня. До сих пор чувствую ее вес. Она вворачивается мне в кишки, как штопор. Я только что подходил к зеркалу — татуировка уже выглядит по-другому. Глаза превратились в покрытые коркой ранки, да и все лицо похоже на коросту. Будто желчь, из которой состоит моя душа, мое безрассудство, недальновидность, вина прорвались на теле и испортили картину пустулами, экземами и нарывами.

Или, по-простому, мистер Дневник, моя спина заражена. Заражена тем, что я есть. Слепой, бесчувственной тупостью.

Жена?

А, жена. Боже, как я ее любил. Я годами не касался ее по-настоящему, чувствовал лишь ее чудесные руки, вгонявшие иглы в спину, но я всегда ее любил. Эта любовь уже не так сияла, но всегда была во мне, хоть чувства жены ко мне давно зачахли и погибли.

Этим утром, поднявшись с пола и чувствуя на плечах вес Рэй и всего мира, я заметил тянущуюся к ней из-под двери лозу. Выкрикнул ее имя. Она не пошевелилась. Я бросился и понял, что уже поздно. Не успев ее коснуться, увидел, как ее кожа дергается и пузырится, словно мышиное гнездо под одеялом. Лозы за работой (старые кишки — на выход, заселяются новые стебли).

Я ничем не мог ей помочь.

Сделав факел из ножки стула и старого одеяла, я прижег лозу, торчащую у нее между ног, и смотрел, как она отползает, дымясь, под дверь. Потом забил щель доской в надежде, что это сдержит остальных хотя бы на время. Взял один из дробовиков и зарядил. Он рядом со мной на столе, мистер Дневник, но даже я знаю, что не буду им пользоваться. Просто хоть чем-то занялся, как говорил Джейкобс, убив и съев кита. Хоть чем-то занялся.

Я больше не могу писать. Спина и плечи слишком болят. Это вес Рэй и целого мира.

Я только отошел от зеркала — от татуировки уже мало что осталось. Выцветшие синие и черные чернила, мазок красного на месте волос Рэй. Теперь похоже на абстрактную картину. Рисунок разрушается, цвета бледнеют. Все распухло. Я похож на горбуна из Нотр-Дама.

Что я буду делать, мистер Дневник?

Я, как обычно, рад, что спросил. Я все продумал.

Можно сбросить тело Мэри с галереи, пока не расцвело. Можно. Потом — залечить спину. Вдруг получится, хотя сомневаюсь. Рэй подобного не допустит, это я уже сейчас знаю. И я ее не виню, полностью на ее стороне. Я же — просто ходячий мертвец, уже много лет.

Можно приставить дробовик к подбородку и спустить курок пальцем ноги или ручкой, которой я сейчас создаю тебя, мистер Дневник. Разве не символично? Размазать мозги по потолку и окропить тебя своей кровью.

Но как я уже сказал, я зарядил его только потому, что хотел чем-то заняться. Даже не думаю застрелить себя или Мэри.

Понимаешь, я хочу Мэри. Хочу, чтобы она обняла меня и Рэй в последний раз, как когда-то в парке. И ведь она может. Способ есть.

Я задернул все шторы, а там, где их не было, соорудил из одеял. Скоро встанет солнце, а мне яркий свет не нужен. Я пишу при свече, от нее в комнате — теплый полумрак. Жаль, нет вина. Тут нужна правильная атмосфера.

Мэри на койке начинает подергиваться. Ее шея раздулась там, где скопились лозы, стремясь к лакомому кусочку — мозгу. Скоро роза расцветет (надеюсь, ярко-желтая — она очень любила желтый цвет, он ей шел), и Мэри придет ко мне.

А когда придет, я повернусь к ней голой спиной. Лозы хлестнут и порежут меня раньше, чем она дойдет, но я выдержу — я привык к боли. Представлю, что шипы — иглы Мэри. Буду стоять, пока она не обнимет меня мертвыми руками и не прижмется к ране, которую вышила на спине, ране, что есть наша дочь Рэй. Она будет меня держать, пока лоза и хоботок делают свое дело. И пока она меня держит, я возьму ее за руки и прижму к груди, и мы снова будем втроем против всего мира, и я закрою глаза и буду наслаждаться ее мягкими-мягкими руками в последний раз.

Перевод: Сергей Карпов

Буря проходит

Посвящается Ардату Мэйхару

Joe R. Lansdale. "The Windstorm Passes", 1986

Та зима, что заставила меня поверить в предчувствия и знамения, выдалась самой лютой из всех мною пережитых. Аккурат тогда мне стукнуло пятнадцать.

В тот год выпал редкий снег (для Восточного Техаса — вообще нечто), он буквально налипал на землю и становился все гуще. Налетел ветер, еще более холодный, чем прежде, и обратил снег в лед. На вид он был прекрасен, точно белковая глазурь на тортике, но, если честно, прекрасного в нем было мало — мне предстояло по нему ходить, а не только любоваться, и как-то невольно тут же захотелось лета, солнца и рыбалки, а не этого всего.

На третий день после того как выпал снег и стало по-настоящему холодно, я пошел рубить дрова в лесу и нашел в канаве сумасшедшего.

Я уже срубил дерево и обрезал с него все ветки, ожидая папу, шедшего через дорогу с поперечным срезом, чтобы мы могли распилить его на дрова. За этой нехитрой работой я и услыхал голос.

— Весть несу. Помоги выбраться. Весть несу.

Крепко сжимая топор, я подошел к канаве и глянул в нее — там был человек! Его лицо было таким же синим, как глаза моей мамы; папа говорит, что они такие синие, что небо кажется белым рядом с ними, даже в самый ясный день. Его длинные жирные волосы прилипли к земле и замерзли, так что слипшиеся пряди походили на змей или жирных червей, пытающихся найти норы, в которые можно было бы заползти. С его век свисали сосульки, и он был босиком.

Я закричал, зовя папу. Он бросил пилу и побежал так быстро, как только мог по льду. Мы спустились в канаву, вытащили парня наверх, выдернув при этом несколько его замерзших прядей. Он был одет в старые мешковатые выцветшие черные брюки от костюма, собравшиеся в «гармошку» в районе колен — зад парня, понятное дело, был голым, потемнел пуще лица и немного смахивал на расколотый перезрелый арбуз, полежавший на солнце. Руки-ноги пребывали в кондиции где-то между синим лицом и иссиня-черным задом. Рубашка на парне была на три размера больше, чем нужно, и когда мы с папой поставили его на ноги, ветер со свистом подхватил фалды и стал хлопать ими так, что наш найденыш стал похож на пугало.

Мы отнесли его в дом и положили на кухонный стол. У него был такой вид — хоть сейчас отпевай. Парень не шевелился, просто лежал со смеженными веками и медленно дышал. Потом вдруг его глаза распахнулись, он протянул костлявую руку и схватил папу за воротник пальто. Подтянулся, привстал не без труда, и когда его лицо оказалось вровень с папиным, сказал:

— Весть несу Господню. Ты обречен, брат мой, обречен унестись в далекие дали вместе с ветром. — Эй, полегче, — только и нашелся с ответом папа, но парень уже отпустил его и лег обратно, закрыв глаза. Потом — зябко повел плечами и совсем затих. Папа пощупал пульс, приложил ухо к груди парня — по выражению его лица я тут же понял, что ловить нечего.

— Он что, умер?

— Как есть умер, сынок. — Папа отнял ухо от груди найденыша.

Мама, стоявшая в стороне и наблюдавшая за происходящим, подошла к нам.

— Ты его знаешь, Гарольд? — спросила она.

— Думаю, это сын Хейзел Онин, — ответил папа.

— Тот сумасшедший мальчишка?

— Я его всего разок видел, но, думаю — он самый. Как-то летом, помню, они его вывели на поводке во двор. За ним следил негритенок. Пацан бегал на всех четырех, как собака, а потом поднял ногу и напрудил себе в штаны.

— Бедное дитя. — Мама покачала головой.

Я знал о чокнутом отпрыске Хейзел Онин, но если у него и имелось имя, то его при мне никогда не называли. Он всегда был чокнутым, но поначалу не так уж сильно, и свободу ему не ограничивали, просто считая малым с придурью. В восемнадцать лет он слишком сильно увлекся религией, начал проповедовать, а в двадцать попытался изнасиловать мелкую крикливую девчонку, которой втирал библейские вирши. Тогда-то Онины и заперли его у себя на чердаке — в каморке с заколоченными окнами. Если он и выходил оттуда с тех пор, то до сегодняшнего дня я о нем ничего не слышал.

Когда мне было двенадцать или тринадцать лет, я с друзьями-мальчишками хаживал в школу мимо дома Онинов, и, бывало, чокнутый вопил нам из своей темницы: «Покайтесь, ибо ждет вас дурной исход» — и заводил какую-то старую евангельскую песнь; меня всегда бросало в дрожь от эха, гулявшего по чердаку-узилищу и как бы вторившего юродивому таким глубоким дрожащим голосом, какой самой старухе с косой под стать. Сейчас стыдно вспоминать, но Джонни Кларенс обычно спускал штаны, нагибался и показывал свою голую задницу сумасшедшему, и мы следовали его примеру, потому что не хотели, чтоб он нас счел трусами. Учинив шалость, мы давали от дома Онинов деру, крича и на бегу подтягивая за лямки штаны.

Теперь той дорогой никто во всем городе не ходит. Мейн-стрит целиком перетащили по ту сторону недавно протянутой железнодорожной ветки, с тех пор городская жизнь сосредоточилась там. Даже школу снесли и отстроили заново на другой стороне. Изменился привычный маршрут, и я почти забыл юродивого паренька-пророка.

— Какая жалость, — сказала мама. — Бедный мальчик.

— Ему же лучше, — заметил папа. — Смотри, какой он недокормленный. Родня, готов спорить, ему и крошки лишней не дает — его ведь все в семье считают позором и наказаньем Божиим. Обращаются с ним так, будто он виноват в том, что котелок у него отродясь не варит как надо.

— Он был опасен, Гарольд, — сказала мама. — Помнишь ту девочку?..

— Я не говорю, что его следовало приглашать на церковный прием. Но они не должны были обращаться с ним как с животным.

— Не нам судить, знаешь ли, — заметила мама.

— Теперь точно не нам, — согласился папа.

— А о чем он говорил, пап? — спросил я. — Про ветер и все такое?

— Предсмертный бред, сынок. Не бери в голову. Иди запрягай фургон, а я заверну его в простыню. Мы свезем его обратно к Онинам. Может, они решат забальзамировать его и выставить в мансардном окне, чтобы люди ходили мимо и думали — прям как живой! А ведь за такое можно и деньги брать, цента два эдак: зашел, поглазел на труп, за веревочку потянул, а он тебе вроде как в ответ рукой помахал… — Хватит злословить, Гарольд! — вспыхнула мама. — Хоть бы уши ребенка от твоего змеиного языка поберег!

Папа что-то проворчал и вышел из комнаты за простыней, а я пошел в сарай и запряг мулов. Подогнал фургон к парадной двери и вошел, чтобы помочь папе вынести тело. Не то чтобы помощь требовалась — парень был легким, точно сделан из кукурузной шелухи. Но если усопшего двое несут — вроде как все чин чином, а если один закинул его на плечо, дошел до фургона и внутрь не глядя швырнул — как-то уже некрасиво.

Мы отвезли усопшего к Онинам. Если у них и было какое-то расстройство по поводу сей кончины, я его не заметил. Они выглядели так, словно у них гора с плеч наконец скатилась. Папа им ни слова не сказал, хоть я и ждал с его стороны каких-то осуждающих высказываний — за честным словом родич мой в карман не лез. Но, видимо, в данном конкретном случае необходимости во всякого рода ремарках он не видел.

Миссис Онин стояла в дверях и не подходила к фургону, пока там лежало тело. После того как мистер Онин размотал простыню и взглянул на лицо безумца, заметив попутно, что день сегодня поистине печальный и все такое прочее, он спросил нас, не возражаем ли мы положить тело в сарай для инструментов.

Мы так и сделали, а когда вернулись к фургону, миссис Онин уже ждала нас. Мистер Онин предложил нам доллар за то, что мы привезем тело домой, но папа, конечно, отказался.

— Он все утро орал с верхнего этажа, рассказывая, как ангел Божий, одетый в пиджак и цилиндр, принес ему весть, которой он должен поделиться. Все твердил, что ангел устроил ему испытание, проверял, заслужил ли он небеса после того, что сделал с той маленькой девочкой.

Папа пошел вперед, забрался на телегу и взялся за веревки. Он поднял голову и жестом подозвал меня к себе.

— Ну а больше ничего не слышали — притих что-то наш парень, — промолвил мистер Онин. — Я поднялся проведать его, а он, оказалось, вытащил решетку из одного окна и был таков. Я не знаю, как он это сделал, потому что раньше он никогда не додумывался до чего-то такого, да и прутья те были такими же прочными, как в тот день, когда я их вставил, — никаких гнилых досок вокруг, все целое, новехонькое…

Папа достал из кармана перочинный нож и табачный батончик, отрезал кусок.

— Ну и ты, я так полагаю, сразу пошел к шерифу — сказать, что парень сбежал? — В его голосе прорезались суровые нотки — как когда он заметил, что я отливаю прямо на стену нашего дома.

— Не-а, — сказал мистер Онин, глядя в землю. — Я не стал. Решил — нагуляется и сам придет рано или поздно, будь он хоть трижды недоумок…

— Теперь оно все без разницы, верно? — спросил папа.

— Нет, — ответил мистер Онин. — Разница есть — теперь он не мучается, да и нас не мучает.

— Дело говоришь, — коротко бросил папа.

— Я сейчас верну твою простыню, — сказал смиренно мистер Онин.

— Не стоит, — ответил папа. Он подогнал мулов, и мы тронулись в путь.

— Пап, — спросил я, когда мы отъехали достаточно далеко, — как думаешь, они правда рассчитывали, что он вернется?

— На чердак-то? Не думаю. Мне кажется, они за глаза решили — там, снаружи, он как пить дать замерзнет, а у них и камень с души…

Всю оставшуюся дорогу до дома мы молчали и после к этой теме не возвращались. Мама не стала выспрашивать об Онинах, едва увидев выражение, застывшее на папином лице.

Перед самым ужином отец выбрался на крыльцо покурить трубку, а я пошел в хлев, закинул мулам и корове немного сена. Запах животных навел меня на мысль о том, что, видимо, через какое-то время и я так буду пахнуть — как моя жизнь. Мать и отец, теплые безветренные ночи, холодные ночи, когда костер горит особенно высоко и горячо, поздние ужины, сплетни перед камином, утренний взгляд за окно и топтание на крыльце, утро-день-ночь, весна-лето-осень-зима — и этот запах, всегда где-то рядом, будто у какого-то твоего невидимого друга чудной одеколон. Запах въелся в сруб дома, витал в саду, а в хлеву становился почти осязаемым. Даже теперь, улавливая его час за часом, я будто переношусь в прошлое.

А тогда я просто раскидывал сено и думал о том, что моя простая, но такая замечательная жизнь будет длится вечно… но вдруг — ощутил предельно ясно: вот-вот что-то произойдет.

Закончив с сеном, я подбежал к воротам хлева и выглянул наружу. Будто на картину уставился — так сильно все замерло. Небо пожелтело. Вечерние птицы перестали петь, а мулы и корова повернули головы к воротам — и тоже вняли чувству.

Где-то вдалеке я услышал звук, похожий на звук надвигающегося поезда, как если бы поезд мог катить прямо по лесу и жечь его разящим из топки жаром — в радиусе десяти миль от нас было не сыскать ни рельс, ни шпал. Небо из желтой пастели уже сгустилось черной тушью, из безмятежного сделалось пасмурным. Порыв неожиданно сильного ветра пронес мимо меня сосновые иголки, пыль и всякую до поры лежачую мелочовку. И я понял — торнадо близко.

Бросив вилы, я ринулся к старой вьючной повозке и не успел упасть внутрь нее ничком и закрыть голову руками, как воцарился ад.

Я мельком увидел корову — та пролетела мимо, раскинув ноги, будто думала, что может противостоять порыву ветра так же легко, как рывку той веревки, которой привязывали к ее ярму. Потом корова пропала из виду, и моя повозка тронулась с места.

И все завертелось, закрутилось — так быстро, что я не уверен, видел что-то или мне почудилось. Что-то на огромной скорости пролетало мимо, и у меня едва получалось дышать. Повозку, надо думать, подняло вверх футов на тридцать — и не приземлись она в итоге на лед, меня бы, наверное, воткнуло в землю, как штопор в пробку. Ударившись о лед, повозка заскользила, раскидывая по сторонам грязный снежный наст. Ледяная шрапнель жалила лицо, а потом повозка налетела на что-то твердое — вероятно, на пень, — и я вылетел из нее, ударился о лед, кувыркнулся и рухнул в ту самую канаву, где мы с отцом нашли юродивого парня Онинов.

На какое-то время я потерял сознание, и мне приснился сон. Мне снилось, что я снова в повозке, лечу по воздуху, и вот наш дом поднимается над землей и всем прочим. Он пролетел прямо мимо меня, быстро поднимаясь. В тот краткий миг, когда повозка поравнялась с ним, я увидел внутри маму. Она стояла у окна. Все стекла выбиты, а она вцепилась в подоконник обеими руками. Глаза у нее были большие и голубые, как фарфоровые блюдца, ее рыжие растрепанные волосы развевались вокруг лица подобно всполоху пламени.

Дом подбросило еще выше, и когда я поднял голову, чтобы посмотреть, куда он девается, — не увидел ничего, кроме какого-то страшного черного зева, пасти, закрывшей полнеба, в чьих глубинах, влекомые ветром, исчезали деревья, выкорчеванные из земли, и всяческий человеческий сор, большой и малый. — Мама! — крикнул я и, должно быть, повторил безнадежный зов еще не раз, ведь он меня и разбудил — звук собственного голоса, зов, обращенный к матери.

Я попытался встать, но ноги не слушались. Все тело пронзила сильная боль, и когда я глянул вниз, увидел, что ботинок и носок сорвало со ступни, когда я грянулся оземь. Лодыжка же распухла до размеров свернувшейся мокасиновой змеи[9].

Вцепившись в край канавы и зарывшись ногтями в наст, я подтянулся, сдирая с голой ноги кожу — холод стоял такой, что я примерз к обледеневшей земле. Я прополз вперед еле-еле, и кожа сошла — до одури напоминающая свекольные очистки.

Выбравшись из канавы, я полз по льду, волоча за собой бесполезную ногу. Шелушащиеся ладони липли к мерзлой земле; пришлось спустить рукава, чтобы защитить руки.

Не успев отползти далеко, я нашел папу. Он сидел в кресле-качалке, держа в руке трубку, и та — о чудо — еще тлела. Креслу вообще-то полагалось стоять на крыльце, но осталось лишь оно, а крыльцо исчезло, унеслось вместе с ветром.

Вилы, которые я бросил перед тем, как нырнуть в повозку, торчали у отца из груди — с виду будто выросшие прямо из тела. Я не видел ни капли крови. Глаза папы были открыты, он пристально смотрел прямо перед собой, и каждый раз, когда кресло наклонялось вперед, будто кивал мне.

Позади папы, там, где должен был быть дом, не было ничего. Будто там ничего никогда не строили. Распластавшись по земле, я заплакал — и плакал до тех пор, пока слез во мне в буквальном смысле не осталось. Холод взялся за меня основательно, и захотелось, подобно старому псу, подползти к ногам отца, там и замерзнуть. Пусть даже я не убивал его, думалось мне, я все одно повинен — кинул, не глядя, вилы, а те взяли и оборвали ему жизнь ни за́ что ни про́ что.

С неба посыпались маленькие ледяные градины, и каким-то образом боль от их ударов придала мне сил. Я пополз к большой охапке сена, отброшенной в сторону ветром. К тому времени, как я достиг ее и оглянулся, папу уже не качало — полозья кресла примерзли к земле, а его смоляные волосы поседели от снега, что присыпал их и не растаял.

Забравшись в сено, я попытался укрыться им. Вдруг накатила сонливость, и я ненадолго покинул этот мир, думая о маме и о том, что с ней случилось, надеясь, что она жива.

Ветер снова поднялся, унес большую часть моего сена, но к тому времени мне уже было все равно. Я проснулся, вспомнив, что мне снова снился сон о маме и доме. Мою импровизированную лежанку почти всю разметало по сторонам, но я вроде уже не так сильно мерз — либо согрелся, либо попривык к холоду. На деле, конечно, все было проще — я потихоньку замерзал до смерти и, если бы не мистер Паркс и его сыновья, окончательно остыл бы.

Мистер Паркс был нашим ближайшим соседом — жил примерно в трех милях на восток от нас. Оказалось, что он рубил дрова, когда небо пожелтело. Позже он сказал мне, что никогда не видел подобного смерча, что это явление, чем бы оно ни было на самом деле, не походило на рядовой торнадо. Если верить ему, небо почернело вмиг, и из его глубин к земле простерся язык — черный и извивающийся, утолщающийся к основанию. Стоило языку коснуться земли, как до Паркса дошло, что наша ферма в опасной близости от странного явления, поэтому он запряг фургон и помчал к нам.

Он и двое его сыновей ехали медленно из-за гололеда. Время от времени им приходилось останавливаться, чтобы освободить дорогу от поваленных ветром деревьев. Они добрались до нашего дома перед самыми сумерками, и мистер Паркс сказал: первое, что он увидел, — тело папы в кресле-качалке. Он сказал, что выглядело все так, словно чубук папиной трубки указывал туда, где лежал я, наполовину заваленный сеном.

Сначала они решили, что я тоже мертв — настолько плохо выглядел. Но, поняв, что я еще дышу, они погрузили меня в свой фургон, накрыли старыми мешками из-под комбикорма и погнали назад.

Оказалось, ногу я таки сломал. Доктор, навещавший меня у Парксов и кое-как выходивший, за попеченье свое не взял ни цента. Он сказал, что задолжал папе с прошлой осени за бушель[10] картошки, но я-то понимал, что он меня просто жалеет. Док Райан никогда никому ничего не был должен.

Мистер и миссис Паркс предложили мне остаться у них после похорон, но я сказал, что вернусь к себе, постараюсь кое-как наладить быт и отстроить все заново, если повезет.

Джонни Паркс, который в школе обычно задавал мне трепку по неким, весьма туманным поводам, сменил гнев на милость и даже сделал мне пару прочных костылей из орешника. С ними я ходил на папины похороны. Маму не удалось найти. Возможно, мой сон об ее участи — о том, как она вместе с нашим домом улетает в разверстую в небе пасть, — был немножко в руку. Если выкладывать все начистоту, останки нашего дома тоже куда-то канули. Горсть дранки и кучка битого стекла — вот и все, что обнаружилось. Маловато для целого дома, согласитесь. Может, глупо так думать, но я иногда почти верю, что буря не убила маму, а забрала в какое-то лучшее, гораздо более интересное место — совсем как ту девочку из книги про страну Оз.

Мистер Паркс сделал для папы надгробную плиту из куска речного сланца и высек на ней такие красивые слова:

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ГАРОЛЬД ФОГГ,

ПОГИБШИЙ ВО ВРЕМЯ БУРИ,

И ЗДЕСЬ ЖЕ — ПАМЯТЬ О ГЛЕНДЕ ФОГГ,

УНЕСЕННОЙ ТОЙ ЖЕ САМОЙ БУРЕЙ,

КАНУВШЕЙ НАВЕКИ

И БЕССЛЕДНО.

Ниже стояло несколько дат — когда они родились и умерли, и строчка о том, что после них остался один сын, Бастер Фогг. То есть я.

Несмотря на протесты мистера и миссис Паркс, я попросил их отвезти меня обратно на мою землю и поставил там палатку. Они оставили мне много еды и кое-какую одежду, которую раньше носили их сыновья, и уехали, пообещав, что непременно будут возвращаться время от времени и проведывать меня. Мистер Паркс даже предложил немного денег и своего мула — на время. Я ответил, что подумаю над этим.

Палатка, которую мне дал мистер Паркс, была хорошего качества, и я уже достаточно ловко передвигался на костылях, чтобы добыть немного древесины, отделать ее с помощью одолженных инструментов и выстлать пол. Конечно, можно было попросить мистера Паркса и его отпрысков сделать это для меня, но я не мог — не после всего того, на что они ради меня сподобились. И потом, у меня осталась кое-какая гордость. Собственно говоря, только она у меня к тому времени и осталась. Она да опустевший надел земли.

Итак, то, на что требовалось несколько часов плотной работы, заняло у меня пару-тройку дней, но в итоге внутри палатки нарисовалось некое подобие уюта. Конечно, палатка не могла заменить дом, маму и папу… теперь я был даже согласен слушать их перебранки насчет того, сколько дров заготовить — в этом вопросе папа всегда немножко ленился и по оказии перекладывал работу на меня. Я представил, как мама говорит ему, глядя на последние полешки у камина: «Ну вот, я же тебе говорила…»

На следующее утро после сна на свежевыструганных собственноручно половицах я вышел наружу и решил оценить ситуацию максимально здраво — что я на своих костылях могу сделать, а что не могу.

Повсюду валялись дохлые цыплята — этакие тряпочки из перьев. Еще куски дерева. И одинокий мул, лежащий на спине — ноги торчат кверху, наводя на мысли о перевернутом столе.

Все это я уже видел, но почему-то именно теперь, когда у меня появилась более-менее комфортная палатка с выстланным полом, я обнаружил, что не могу заставить себя собрать тушки цыплят и соорудить погребальный костер для мула. Вернувшись под тент, я почувствовал тупую жалость к своей участи. Горе можно было лишь заесть, что я и делал с достойным лучшего применения усердием. У меня даже не было под рукой завалящей книги — всё отнял безумный ветер, унесший дом.

Прошло около недели, я сподобился-таки собрать половину цыплят и даже похоронить их за лесопилкой, а тушу мула сжег дотла. Как раз тогда появился тот скользкого вида парень в повозке.

— Здравствуй, юноша, — привечал он меня, слезая наземь. — Ты, надо полагать, Бастер Фогг?

Я сказал «да, так и есть», и вблизи увидал, что шикарный черный костюм и шляпа на этом парне были еще более дорогие, чем мне виделось издали. Шляпа и костюм были черные как уголь, а на брюках имелись такие острые складки, что ими, казалось, можно перерезать горло. Парень весь расплылся в улыбке — у него, казалось, было больше зубов, чем плиток на мостовой главной улицы.

— Рад, что застал тебя дома, — сказал он, снял шляпу и прижал к груди, будто читая про себя молитву.

— Чем могу быть полезен? — спросил я. — Может, хотите зайти в палатку? А то холодно.

— Нет-нет, не стоит. Я займу минуту, не больше. Меня зовут Джек Парди. Я городской банкир.

Как только он это сказал, я сразу понял, чего ждать. Слышать мне его слова не хотелось, но я все равно их в итоге услышал.

— Пришел срок уплаты по счетам твоего отца, сынок, и мне неприятно сейчас, в такое неподходящее время об этом говорить, но пойми… скоро мне те деньги понадобятся. — Он взял маленькую паузу, стараясь показаться великодушным. — Скажем, завтра, в полдень. Хотя бы половина суммы.

— У меня нет ни пенни, мистер Парди, — ответил я. — У папы были деньги, но все унесло бурей. Если дадите мне время…

Он надел шляпу и погрустнел, будто это у него вдруг не стало дома.

— Боюсь, что не могу, сынок. Очень жаль. Таков мой долг.

Я снова рассказал ему о деньгах, которые улетучились, о том, как папа копил их, продавая всякую всячину во время фермерского сезона, выполняя разную работу и все такое, и что я мог бы заняться тем же самым, если бы он дал моей ноге время зажить, а мне — время найти работу. Ища в этом госте хоть какие-то крохи простого человеческого сочувствия, я рассказал о том, как моего отца пригвоздили к креслу-качалке вилы, а маму сдуло, будто хилую стопку бумаги с конторского стола. Кажется, рассказ вышел проникновенным — когда я умолк, обратил внимание, что глаза у Парди вроде самую малость влажные.

— Это, — произнес он дрожащим голосом, — без сомнения, самая печальная история, которую я когда-либо слышал. Конечно, я все знал об этом, сынок, но почему-то, услышав это от тебя, последнего оставшегося в живых из семьи Фогг, я проникся и ужаснулся без меры…

Он чуть не поперхнулся на последних словах, и я решил, что неплохо его раскусил, поэтому добавил, что у нас, Фоггов, есть гордость и все такое, и что я никогда не оставлю неоплаченным долг, если он только даст мне время скопить денег. Когда Парди вытер слезы тыльной стороной ладони, то взглянул на меня в упор и на голубом глазу выдал, что даст мне время до завтрашнего вечера, а не до полудня — это по-божески, в конце концов, дать молодому человеку, через многое прошедшему, небольшую поблажку. — Но… — Тут я чуть не поперхнулся. — Этого мне все равно не хватит.

— Прости, сынок, но это все, что я могу сделать. И даже это идет вразрез с мнением банка. Я и так немало подставляюсь, помогая тебе…

— Ты же сам и есть банк, Парди, — выдал я ему в лицо. — Кого ты хочешь обмануть? Все люди, живущие здесь, знают — у банка нет никакой управы выше тебя.

— Я понимаю глубину твоего горя, твоих мучений, — сказал банкир, совсем как герой какого-нибудь дешевого романчика, из тех, что папа изредка почитывал, — но долг есть долг, дело есть дело.

— Да, ты это уже говорил.

— Рад, что ты услышал. — С этими словами мистер Парди повернулся и пошел к своей повозке. И уже у самой повозки обернулся ко мне, стоявшему в упоре на костылях, и добавил: — Говорю тебе, сынок, это самая печальная история, которую я когда-либо слышал, история поистине трагическая! Никогда не смогу ее забыть — она так и будет висеть у меня над душой. До самой смерти, клянусь тебе. — Он постоял немного, поставив ногу на ступеньку повозки, и вид у него был такой же подавленный, как у молодого петушка, которому не дали зайти в курятник, а потом вскарабкался наверх и легонько щелкнул кнутом поверх голов лошадей. Должно быть, в его глазах стояли слезы — ведь когда он развернул повозку, колесами с левой стороны покатился аккурат по могиле моего отца.

Что ж, фермерская доля отвернулась от меня в самом начале. И вот что скажу — прямо там и тогда я решил не приводить разоренный участок в порядок. Более того, я пошел и выкопал всех похороненных недавно цыплят и раскидал их по старым местам. Возвращаясь в палатку, я думал лишь о том, что зря сжег тушу мертвого мула — пускай бы тоже валялась на виду.

Самым разумным было пойти к мистеру и миссис Паркс — почти сутки на костылях, — но я просто не мог. Я решил отправиться в город, найти там работу и начать собственный путь. Конечно, нужно было что-то делать, пока заживает нога — с ней хорошую работу мне вряд ли удастся найти.

Я прикинул, что если отправлюсь рано, завтра же утром, то смогу добраться до города к ночи, и плевать, что я привязан к костылям. Наверное, пару раз упаду, пару раз разобьюсь в кровь — какая, в сущности, разница.

Как было сказано, семейство Фогг — люди гордые и, может статься, немножко глупые. Поэтому на следующее утро я, как и наметил, двинулся в путь, оставив за спиной палатку, прихватив на дорогу немного черствого хлеба, вяленого мяса и сушеных фруктов в мешке.

Должно быть, упал я не раз и не два, прежде чем добрался до дороги, но по ней мне было куда легче ковылять даже на костылях, потому что на дороге льда намерзло не в пример меньше.

К полудню мои подмышки так болели от трения костылей, что кровоточили и вспучились волдырями, которые лопались, пока я шел.

Решив сделать привал, я сел на камень на обочине, сбросил верхнюю одежду и съел немного хлеба с вяленым мясом. До моих ушей вдруг донесся какой-то звон, и я поднял взгляд от земли.

Оказалось, звенели колокольчики на упряжи, влекомой восьмеркой крупных мулов. Тащили те мулы ярко-красную повозку, которой правил большой черный мужик в длинном темном пальто и цилиндре. Когда солнце коснулось его зубов, они сверкнули, как револьвер с перламутровой рукояткой.

Едва фургон сделал небольшой поворот на дороге, я увидел клетку, что была поставлена с одной стороны повозки — как бы уравновешивая бочки с водой и припасами на стороне другой. Сначала я подумал, что в клетке сидит уродливый цветной парень, но когда повозка подкатила ближе, я увидел, что это животное, покрытое шерстью, — самое уродливое и страшное из всех, каких я когда-либо видел.

В тот момент я чувствовал себя гораздо менее гордым, чем утром, поэтому подобрал под себя костыли и, прихрамывая, вышел на дорогу, помахав рукой человеку на повозке.

Повозка замедлила ход и поравнялась со мной. Возница крикнул: «Эй, вы, старые уродливые мулы!» — и колокольчики упряжи перестали звонить.

Теперь я очень хорошо видел животное в клетке, но все еще не мог понять, кто это. Над клеткой желтым были выведены два слова:

ФУРГОН ЧУДЕС

А справа от клетки красовалась маленькая табличка с причудливым росчерком, гласившая:

ВОЛШЕБНЫЕ ФОКУСЫ

ЧУДЕСА МЕТКОСТИ

ПРЕДСКАЗАНИЯ

ОБЕЗЬЯНА-СИЛАЧ

ЧУДОДЕЙСТВЕННЫЕ ЛЕКАРСТВА

ВСЕ ЭТО — ПО РАЗУМНОЙ ЦЕНЕ!

По мне, звучало все неплохо.

— Похоже, тебе не помешает прокатиться, мальчик, — сказал негр-великан.

— Да, сэр, еще как не помешает, — ответил я.

— Негру нельзя говорить «да, сэр». — Я обернулся посмотреть, кто это сказал, и увидел парня в выцветших красных брюках и мокасинах, со светлыми волосами до плеч и короткими светлыми усиками над губой. Он скрестил руки на груди, ежась от холода. Он явно вышел из фургона, но вышел так тихо, что я даже не заметил его присутствия, пока парень не заговорил. Когда я ничего не ответил, он добавил: — Это мой фургон. А этот тип просто работает на меня. Так что мне решать, кому кататься, а кому нет. Тебе я точно не разрешаю кататься.

— У меня есть немного вяленого мяса, консервы и бобы. Могу ими за поездку расплатиться. Да и сяду где-нибудь с краю…

— Был бы это твой фургон — садился бы, где хотел, — сказал блондин. — Но фургон не твой. — Он отвернулся, и я заметил, что его брюки немножко протерлись на заднице, и тихо по этому поводу хихикнул. Блондин тут же юлой на месте крутанулся и недобро на меня уставился. Глаза у него были очень холодные и уродливо-серые, как два ружейных ствола.

— Мне не нужны ни твои бобы, ни твои консервы, — ни к селу ни к городу выдал он и направился обратно к фургону.

— Он может поехать со мной, если захочет, — сказал негр.

Белый парень развернулся и затопал обратно.

— Чего-чего?

— Я сказал, он может поехать со мной, если хочет, — повторил негр, медленно шевеля губами, будто разговаривал с идиотом. — Пора слишком холодная для мальчишки — особенно для мальчишки на костылях.

— Для черномазого ты чересчур борзый сегодня, — протянул блондин и хмыкнул. — Особенно для черномазого, которому я плачу из своего кармана. — Может, оно и так, — сказал цветной парень. — И меня это ужасно беспокоит, мистер Билли Боб. Я так беспокоюсь об этом, что не могу нормально спать по ночам. Я просыпаюсь, гадая, не злится ли мистер Билли Боб на меня, а то вдруг я палку перегибаю.

Мистер Билли Боб погрозил цветному парню пальцем:

— Продолжай в том же духе, черный. Продолжай — и однажды проснешься у стервятников под лапами, слышишь меня?

— Я-то слышу, — сказал цветной парень и чуть ли не зевнул. Билли Боб снова затопал к фургону, подтянул свои протертые штанцы, затем вдруг повернулся и пошел обратно.

— Альберт, — сказал он, снова грозя негру пальцем, — если бы где-то здесь был неподалеку Боженька наш Иисус, он бы быстро все расставил по местам. Он бы честно сказал, кто из нас черномазый, а кто — нет.

— Да, мистер Билли Боб, совет свыше мне бы не помешал, а то я иногда как-то путаюсь слегка на этот счет…

Билли Боб на мгновение замер и всю силу вложил во взгляд — будто одним этим взглядом хотел скинуть Альберта с повозки. Но в конце концов сдался. — Ладно, к черту… Эй, ты. — Он посмотрел на меня. — Садись давай, пока я не передумал. И консервы свои отдашь в уплату — слышишь, что говорю?

Я молча кивнул.

На этот раз Билли Боб повернулся и вошел-таки в фургон, громко и зло хлопнув дверью. Я же, отвернувшись, уставился на Альберта. Тот подался всем телом вперед, протягивая здоровенную лапищу. Как раз перед тем, как взяться за нее, я еще раз взглянул на зверя в клетке. Наши взгляды встретились, и чудная тварь божья раздвинула губы, оскалившись будто в улыбке.

Когда я сел рядом с Альбертом, тот сказал:

— А нашему мистеру Билли Бобу заплатка на заду не помешала бы, да?

Мы засмеялись на пару.

— Оставь себе бобы и консервы, парень, — сказал Альберт после того, как мы двинулись в путь. — От второго у меня болит живот, а от бобов мистер Билли Боб пускает ужасно вонючие газы. Я бы рад их не нюхать, но никто другой со мной не водится. — Спасибо, что разрешаете оставить, — ответил я, — потому что ни консервов, ни бобов у меня нет. Только пара корок черствого хлеба и немножко вяленого мяса.

Альберт захохотал раскатисто — будто ничего смешнее в жизни не слыхал. Стало ясно, что никакого почтения к Билли Бобу он не питал.

— А что за зверюга в клетке? — поинтересовался я. — Это медведь остриженный или?..

Альберт снова рассмеялся.

— Нет, это не медведь, а обезьяна джунглей, происходит из того же места, что и все мы — цветные. Шимпанзе ее величать, но мы ее зовем Гнилоперст — она однажды какую-то заразу подхватила, и на ее правой руке палец сгнил. Так, по крайней мере, Билли Бобу сказал парень, который ее продал, обезьяну этакую…

Мне вспомнился знак на боку фургона.

— Обезьяна-силач? — уточнил я.

— Она самая, — кивнул Альберт.

Я нашел место для костылей и пакета с едой, затем откинулся назад, положив руки на колени.

— Ты, я смотрю, заплутал на жизненной дороге, парень, да и вид у тебя шибко усталый. Коли не брезгуешь к плечу моему привалиться — валяй, не в тягость.

— Да я еще полон сил, — отмахнулся я. Но не успел фургон откатиться вдаль от того места на дороге, где меня подобрали, как глаза мои стали слипаться против воли, и я вдруг осознал, как сильно устал. Поэтому, склонившись к плечу Альберта, большому и пахнущему овечьей шерстью, из которой было сделано его старенькое пальто, я почти сразу уснул.

Перевод: Григорий Шокин

Ночь, когда они не пошли на ужастик

Joe R. Lansdale. "The Night They Missed the Horror Show", 1988

Посвящается Лью Шайнеру, Эта история не отворачивается от боли.

Поедь они в драйв-ин, как и планировали, ничего не случилось бы. Но Леонарду драйв-ин без телочки — не драйв-ин, и он уже слышал про «Ночь живых мертвецов» и знал, что там снимается ниггер. Не собирался он смотреть киношки с ниггерами. Ниггеры собирают хлопок, ремонтируют квартиры и продают ниггерских шлюх, но он еще ни разу не слышал про ниггеров, которые убивают зомби. А еще ему говорили, что в этом фильме белая телка дает ниггеру себя пощупать, и это его бесило. Любая белая девушка, что дает ниггерам, — явно самая грязная дрянь в мире. Наверняка из Голливуда, Нью-Йорка или Уэйко, или еще какой забытой богом дыры.

Вот Стив Маккуин отлично и убивал бы зомби, и девок щупал. Он — мужик что надо. А ниггер? Нет уж, спасибо!

Блин, этот Стив Маккуин крутой. Как он толкает речи в своих киношках — сразу думаешь, что их кто-то для него написал. Он за словом в карман не лез, и взгляд у него был реально крутой и суровый.

Леонард хотел бы быть как Стив Маккуин или хотя бы Пол Ньюман. Такие всегда знают, что сказать, да и перепадало им наверняка часто. Уж точно им не бывало так скучно, как ему. Так скучно, что казалось, он помрет от скуки до конца ночи. Скука-скука-скука. Ничего интересного, пока стоишь на парковке у «Дэйри Квин», облокотившись на «Шевроле Импалу» 1964-го, и пялишься на шоссе. Он подумал, может, безумный старикан Гарри, который работал уборщиком в средней школе, прав насчет летающих тарелок. Гарри вечно что-то видел: бигфутов, шестиногих хорьков, все такое. Но, может, насчет тарелок он все-таки прав. Говорил, видел одну такую позапрошлой ночью над Мад-Крик, и она стреляла по земле лучами, похожими на карамельные палочки. Леонард думал, что если Гарри правда видел тарелки и лучи, это лучи скуки. Вот способ космическим уродам захватить землян — наслать скуку смертную. Растаять от лазеров и то лучше. Хотя бы быстро, а сдохнуть от скуки — это как если тебя защиплет насмерть стая уток.

Леонард все смотрел на шоссе, представляя летающие тарелки и лучи скуки, но его мысли разбегались. Наконец он сосредоточился на чем-то на шоссе. Дохлый пес.

Не просто дохлый пес. А прям ДОХЛЫЙ ПЕС. Псину переехала как минимум фура, а то и несколько. Будто псиный дождь прошел. Куски собачатины по всему асфальту, а одна лапа лежала на противоположной обочине — торчала, словно махала в приветствии. Доктор Франкенштейн с грантом Джона Хопкинса и ассистентами из НАСА и то бедолагу не собрали бы.

Леонард наклонился к своему верному пьяному компаньону Билли — также известному в их банде как Пердун, потому что был величайшим чемпионом горящего пердежа в Мад-Крике, — и спросил: «Видишь там псину?»

Пердун посмотрел, куда показывал Леонард. До этого он собаку не замечал, для него зрелище было не такое обыденное, как для Леонарда. Псиный пазл вызвал воспоминания. Пердун вспомнил собаку, которая была у него в тринадцать. Большая и славная немецкая овчарка, любившая его больше мамы.

Дурацкую псину как-то угораздило перекинуть свою цепь через забор с колючей проволокой и повеситься. Когда Пердун ее нашел, увидел вывалившийся язык, похожий на набитый черный носок, и отметины, где она скребла лапами землю, не находя опоры. Казалось, собака выцарапала в грязи зашифрованное послание. Когда Пердун рассказал об этом своему старику, весь в слезах, тот лишь посмеялся и ответил: «Не иначе как предсмертная записка, блин».

Теперь, когда он смотрел на шоссе, пока в брюхе тепло плескались кола с виски, на глаза навернулась слеза. Последний раз он так рассиропился, когда выиграл турнир по горящему пердежу с десятисантиметровым фонтаном огня, который выжег все волосы с жопы, и банда вручила ему в награду цветные семейники. Коричнево-желтые, чтоб носить, часто не меняя.

И вот они, Леонард и Пердун, на парковке у «ДК», облокотившись на капот «Шевроле Импалы» Леонарда, сосали колу с виски, мучились от скуки, печали и недотраха, глазели на дохлого пса и не знали, чем заняться, кроме как пойти на ужастик с ниггером. Что, если уж по чесноку, было бы терпимо, если идти с телочками. Телочки компенсируют множество грехов, а то и помогают наделать парочку хороших, если рожей вышли.

Но ночь была кошмарная. Чего-чего, а телочек не было. Хуже того — ни одна девушка из всей школы не станет с ними встречаться. Даже Мэрилу Флауэрс, а у нее вообще какая-то болезнь.

Все это жуть как угнетало Леонарда. Он еще мог понять, в чем беда Пердуна. Он стремный. С рожей, которая привлекает только мух. И хотя чемпионство по горящему пердежу придавало немалый престиж в банде, для ухаживания за девушками в этом не хватало чего-то этакого.

Но провалиться, если Леонард понимал, что с ним не так. Красавчик, хорошо одевался, и машина отлично гнала, если не дешевкой заправлять. У него даже была пара баксов в кармане от кражи в прачечных с самообслуживанием. И все же его правая рука уже разрослась до размеров бедра от дрочки. Последний раз он был с девушкой месяц назад, причем в компании еще с девятью парнями, так что сомневался, что это можно считать свиданием. Леонард так задумался, что даже спросил Пердуна, прокатит ли это за свидание. Пердун, который был тогда пятый в очереди, сказал, что вряд ли, но если Леонарду так хочется, ему в целом по барабану.

Но Леонарду не хотелось называть это свиданием. Все же это не то, не хватало чего-то особенного. Романтики, что ли.

Да, Рыжая Толстуха назвала его милашкой, когда он заслал своего мула ей в сарай, но она всех звала милашками — кроме Стоуни. Стоуни был у нее Сладеньким Опоссумом, и это он уговорил ее надеть пакет с дырками для глаз и рта. Стоуни такой, он своими сладкими речами и верблюда из-под арабского ниггера уведет. Когда он уболтал Рыжую, та даже гордилась, что надела пакет.

Когда подошел черед Леонарда вставить Рыжей Толстухе, он в знак доброй воли разрешил ей снять пакет. И зря. Не умел он ценить хорошее, когда оно есть. Стоуни все правильно сделал. Снятый пакет в итоге все испортил. С ним — как трахать бегемота или еще что, а без пакета ты точно понимал, что происходит, и это было так себе.

Даже то, что глаза закрыл, не помогло. Он обнаружил, что кошмарная рожа выжглась на сетчатке. Не получалось даже представить ее с мешком. Получалось думать только об опухшем разукрашенном лице с какой-то гадостью на коже, которая будто проникла до самой кости.

Он так расстроился, что пришлось изобразить оргазм и слезать, пока его дружок не сморщился, а презик «Троян» не соскочил и не исчез в вакууме.

Вспомнив об этом, Леонард вздохнул. И впрямь было бы неплохо для разнообразия сходить на свиданку с девочкой, которая не тормозила поезда головой или у которой нет между ног такой дыры, что туда канализационный люк впору. Иногда Леонард завидовал Пердуну, который всегда был счастлив, будто он не дурак. Его все радовало. Дай ему банку чили «Волф Бренд», здоровый шоколадный пирог и колу с виски, и он бы всю жизнь трахал Рыжую Толстуху да поджигал газы из жопы.

Блин, но на хуй так жить. Без женщин и веселья. Скука-скука-скука. Леонард поймал себя на том, что выискивает на небе летающие блюдца и карамельные лучи скуки, но увидел только пару мотыльков, пьяно порхающих в свете вывески «Дэйри Квин».

Когда Леонард снова посмотрел на шоссе и пса, его озарило.

— А может, достанем цепь из багажника и примотаем Рекса к тачке? Прокатим его.

— В смысле, протащим дохлую тварь по асфальту? — спросил Пердун.

Леонард кивнул.

— Все лучше, чем хуи пинать, — сказал Пердун.

Пока никого не было, они выехали на «Шевроле Импале» на середину шоссе и вышли посмотреть. Вблизи псина выглядела куда хуже. Кишки лезли из пасти и жопы, и несло от них — закачаешься. На псе был толстый ошейник с металлическими шипами, к нему они и прицепили один конец пятиметровой цепи, а второй — к заднему бамперу.

Боб, менеджер «Дэйри Квин», заметил их через окно, вышел и крикнул:

— Вы что, дебилы ебаные, творите?

— Везем песика к врачу, — ответил Леонард. — Кажись, засранцу нехорошо. Видать, машина сбила.

— Так оборжаться, что сейчас уссусь, — сказал Боб.

— Есть такая проблема у стариков, — сказал Леонард.

Леонард сел за руль, Пердун залез на пассажирское сиденье. Они как раз вовремя развернули машину и убрали пса с пути проезжающего трактора. Боб кричал им вслед:

— Надеюсь, чмошники, вы размажетесь на своем говенном «шеви» о столб!

Пока они неслись вперед, позади, как крошки с буханки, облетали ошметки пса. Тут зуб. Там шкура. Клубок кишок. Прибылой палец. И какая-то неопознаваемая розовая хрень. Ошейник с металлическими шипами и цепь время от времени высекали искры, как огненных сверчков. Наконец они въехали на 75-ю, пса болтало на цепи все шире, будто он шел на обгон.

На ходу Пердун налил себе и Леонарду по коле с виски. Протянул Леонарду пластиковый стаканчик, и тот опрокинул его разом, уже куда счастливее, чем секунду назад. Может, сегодня ночью все будет не так уж плохо.

Они проехали мимо компании у обочины — коричневого «универсала» и разбитого «форда» на домкрате. Успели только заметить, что посреди толпы — ниггер, и он точно не рассказывал белым пацанам о том, как случилась авария. Он скакал, будто свинья с петардой в заду, пытаясь найти, где проскочить между белыми и сбежать. Но просвета не было, а всех сразу не положишь. Девять белых толкали его, словно он пинбольный шарик, а они — зловещая аркадная машина.

— Это не из наших ли ниггеров? — спросил Пердун. — И это не футболисты ли из команды Уайт-Три хотят его угробить?

— Скотт, — произнес Леонард, и слово во рту было как собачье говно. Это был Скотт, которого взяли вместо него на позицию квотербека. Чертов негритос придумывал планы игры запутанней, чем червяки в банке, и они всегда срабатывали. И носился он, как красножопая макака.

Пока они отъезжали, Пердун сказал:

— Прочитаем о нем завтра в газетах.

Проехав немного, Леонард дал по тормозам и развернул «Шевроле Импалу». Рекс по инерции метнулся и срезал, как серп, пару высоких сушеных подсолнухов на обочине.

— Вернемся и позырим? — спросил Пердун. — Вряд ли пацаны из Уайт-Три будут против, если мы к ним только позырить.

— Он, может, и ниггер, — сказал Леонард не в восторге от себя, — но он наш ниггер, и мы им его не дадим. Убьют его — уделают нас в футболе.

Пердун тут же увидел зерно истины в его словах. — Точняк. Права не имеют трогать нашего ниггера.

Леонард снова пересек дорогу и поехал прямо на пацанов из Уайт-Три, ударив по сигналу. Пацаны тут же бросили добычу и попрыгали во всех направлениях. Лягушки и то так бодро не скачут.

Скотт замер на месте: ошарашенный и слабый, колени подогнулись и касались друг друга, глаза круглые, словно сковородки для пиццы. Раньше он не замечал, какие у машин здоровые решетки бампера. Как зубы в ночи, а фары — как глаза. Он чувствовал себя глупой рыбешкой, которую сейчас сожрет акула.

Леонард тормознул резко, но в грязи на обочине шоссе этого было мало, и они врезались в Скотта так, что он перелетел через капот и влетел в лобовуху, прилипнув лицом, а потом сполз, зацепившись и оторвав футболкой дворник.

Леонард распахнул дверь и позвал Скотта, лежащего на земле:

— Сейчас или никогда.

Пацан из Уайт-Три добежал до машины. Леонард достал из-под сиденья замотанную изолентой рукоятку молотка, вышел из машины и врезал. Тот рухнул на колени и сказал что-то вроде по-французски, но на самом деле не по-французски. Леонард схватил Скотта за шкирку, рывком поднял, развернул и забросил в раскрытую дверь. Скотт переполз через переднее сиденье назад. Леонард швырнул рукоятку молотка в одного из пацанов Уайт-Три и отступил, кинулся за руль. Снова завел машину и вдарил по газам. «Шеви» дернулся вперед. Леонард, держась рукой за дверь, раскрыл ее пошире и сбил одного из Уайт-Три, словно взмахом крыла. Машина заскочила обратно на шоссе, цепь натянулась и срезала еще двух из Уайт-Три так же гладко, как сушеные подсолнухи.

Леонард посмотрел в зеркало заднего вида и увидел, как двое из Уайт-Три тащат того, кого он вырубил рукояткой, в «универсал». Остальные, которых он уронил псом, вставали на ноги. Один выбил домкрат из-под машины Скотта и теперь долбил им фары и лобовуху.

— Надеюсь, она у тебя застрахована, — сказал Леонард.

— Я ее одолжил, — ответил Скотт, отрывая от футболки дворник. — Вот, тебе еще пригодится, — он положил дворник между Леонардом и Пердуном. — Одолжил? — сказал Пердун. — Так еще хуже.

— Не, — сказал Скотт. — Владелец не знает, что я ее одолжил. Я бы заменил пробитое колесо, если бы у жмота была запаска, но я залез, а там, блин, только обод. Кстати, спасибо, что не дали меня убить, а то бы мне с вами больше не кататься. Хоть вы меня чуть не переехали. Грудь теперь болит.

Леонард снова проверил зеркало. Пацаны из Уайт-Три быстро нагоняли.

— Что-то не нравится? — спросил Леонард.

— Не, — ответил Скотт и посмотрел в заднее стекло. Увидел болтающегося короткими дугами пса и разлетающиеся куски. — Надеюсь, ты не забыл, что у тебя пес на привязи.

— Твою мать, — сказал Пердун, — он тоже заметил.

— Ничего смешного, — оборвал их Леонард, — пацаны из Уайт-Три на хвосте.

— Так ускорься, — сказал Скотт.

Леонард заскрипел зубами.

— Знаешь, всегда можно скинуть бесполезный балласт.

— Если выкинуть дворник, это мало поможет, — ответил Скотт.

Леонард оглянулся и увидел, как ниггер лыбится на заднем сиденье. Нет ничего хуже, чем черный юмор. И даже ни капли благодарности. Леонард вдруг во всей ужасающей четкости вообразил, как его перехватывают пацаны из Уайт-Три. А если его убьют на пару с ниггером? Да плевать, что убьют. а если завтра его найдут в одной канаве с Пердуном и ниггером? А может, пацаны из Уайт-Три, перед тем как убьют, заставят делать какие-нибудь непотребства с ниггером. Типа заставят отсосать ниггерский хрен или еще чего. Леонард вдавил до упора; пролетая мимо «Дэйри Квин», он резко взял влево и еле успел, а Рекс пролетел дальше и вмазался в фонарный столб, после чего снова вернулся на место.

Пацаны из Уайт-Три не могли вписаться на своем «универсале» и даже не пытались. С визгом проехали на парковку чуть дальше, а потом развернулись. Но к этому времени задние фары «Шевроле Импалы» уже быстро удалялись, как два воспаленных геморроя на жопе ночи.

— Сверни на следующем направо, — сказал Скотт, — потом увидишь проселок налево. Выруби фары и пили туда.

Леонард терпеть не мог указания Скотта на поле, а тут было еще хуже. Оскорбительно. И все же Скотт предлагал неплохие планы игры, да и привычка подчиняться приказам квотербека взяла свое. Леонард свернул направо, и Рекс последовал за ними, окунувшись в полную сточную траншею.

Леонард заметил проселок, вырубил фары и свернул. Дорога вела между рядами огромных жестяных складов. Леонард свернул между двумя из них наугад, немного проехал по переулку с очередными складами. Остановился; они замерли и прислушались. Через пять минут Пердун сказал:

— Кажись, заныкались от этих папаебов.

— Ну что, отличная мы команда? — спросил Скотт.

Вопреки всему Леонарду было хорошо. Прямо как когда этот ниггер предлагал на поле отличный план, который работал, и они хлопали друг друга по задницам, забыв, кто какого цвета, потому что все были просто существами в футбольной форме.

— Давайте отметим, — сказал Леонард.

Пердун поднял с пола стаканчик и налил Скотту теплой колы с виски. В прошлый раз, когда они ездили в Лонгвью, он ссал в этот стаканчик, чтобы лишний раз не останавливаться, но с тех пор давно все вылили. И, кроме того, это все равно ниггер. Леонарду и себе он налил в те же самые стаканчики.

Скотт глотнул и сказал:

— Блин, чуваки, на вкус гадость какая-то.

— Как моча, — сказал Пердун.

Леонард поднял стаканчик.

— За «Диких Котов» Мад-Крика — и на хуй пацанов из Уайт-Три!

— Мне их на хуй даром не надо, — сказал Скотт.

Они чокнулись стаканчиками, и вдруг машину залил свет.

Три мушкетера со стаканчиками на весу, моргая, обернулись. Свет шел из открытой двери склада. Посреди свечения застыл жирдяй, словно распухшая муха на лимонной дольке. Позади него висел большой экран из простыни, на нем показывали кино. Хотя свет был яркий и приглушал фильм, Леонард, сидевший удобнее остальных, кое-что разобрал. А разобрал он девчонку, стоявшую на коленях и отсасывавшую жирдяю (мужика было видно только до пуза), пока мужик приставил ей ко лбу тупорылый черный револьвер. Она на секунду оторвалась от него, мужик кончил ей на лицо и выстрелил. Голову женщины отбросило из кадра, а на простыне будто просочилась кровь, как темный конденсат на окне. Потом Леонард уже не мог ничего разобрать, потому что в дверях появился еще один мужик, такой же жирный, как первый. Оба казались огромными шарами для боулинга в ботинках. Позади возникло еще больше мужиков, но один жирдяй обернулся и поднял руку, и остальные скрылись из виду. Оба жирдяя вышли, один почти закрыл дверь, оставив лишь тонкую полоску света, что легла поперек переднего сиденья «шеви».

Жирдяй Номер Один подошел к машине, открыл дверь Пердуна и сказал: «Вы, уебаны, и ниггер — на выход». Это был голос рока. Они только думали, что пацаны из Уайт-Три опасные, а теперь осознали, как обманулись. Вот это были не шутки. Этот мужик сожрал бы рукоятку молотка и высрал доску.

Они вместе вышли из машины, жирдяй махнул им развернуться, выстроил в ряд сбоку от Пердуна и оглядел. Парни еще держали в руках выпивку и, не считая этого, были похожи на подозреваемых с опознания.

Подошел Жирдяй Номер Два, глянул на троицу и ухмыльнулся. Было очевидно, что толстяки — близнецы. Одинаковые кривые черты на одинаковых жирных рожах. На них были гавайские рубашки, отличавшиеся только видом и цветом попугаев, белые носки, слишком короткие черные слаксы и черные блестящие итальянские туфли с такими острыми носками, что хоть в иглу продевай.

Жирдяй Номер Один забрал у Скотта стаканчик и принюхался.

— Ниггер с бухлом, — сказал он. — Это как пизда с мозгами. Не идут к другу. Небось, накачался, чтобы потом запустить черную змею в шоколадный пудинг. Или, может, тебя на ванильку потянуло, а эти мальчики рады служить.

— Мне ничего не нужно, только домой, — сказал Скотт.

Жирдяй Номер Два посмотрел на Жирдяя Номер Один и сказал:

— Чтоб мамашу трахнуть.

Жирдяи посмотрели на Скотта, желая узнать, что он ответит, но тот промолчал. Они могли бы сейчас собак ебать, он и то был бы не против. Черт, тащите псину, он сам трахнет — лишь бы отпустили.

Жирдяй Номер Один сказал:

— Меня от вас, пидоров с братом из джунглей, тошнит.

— Это просто ниггер из школы, — сказал Пердун. — Он нам самим не нравится. Мы его подобрали только потому, что его пиздили пацаны из Уайт-Три, а мы не хотели потом проиграть в футбол по той, значит, причине, что он наш квотербек.

— А, — сказал Жирдяй Номер Один. — Ясно. Лично мы с Винни против ниггеров в спорте. Стоит им начать принимать душ с белыми ребятами, как уже хочется присунуть белой телочке. От одного до другого — один шаг.

— Мы тут ни при чем, — сказал Леонард. — Не мы школы интегрировали.

— Нет, — сказал Жирдяй Номер Один, — это сделал старый Ушастый Джонсон, но вы зато катаетесь с этим вот и пьете.

— Мы ему в стакан нассали, — сказал Пердун. — Это такой прикол, понимаете. Он нам не друг, клянусь. Просто ниггер, который играет в футбол.

— В стакан нассали, а? — сказал тот, кого звали Винни. — Мне нравится, Хряк, а тебе? Нассали в сраный стакан.

Хряк уронил стаканчик Скотта и улыбнулся.

— Поди сюда, ниггер. Хочу тебе кое-что сказать.

Скотт посмотрел на Пердуна и Леонарда. Без толку. Их вдруг заинтересовали носки собственных кроссовок; они изучали обувь с таким интересом, будто это чудо света.

Скотт подошел к Хряку. Тот, по-прежнему улыбаясь, положил руку ему на плечо и отвел к большому складскому зданию.

— Что мы делаем? — спросил Скотт.

Хряк развернул Скотта лицом к Леонарду и Пердуну, все еще державшим стаканчики и созерцавшим кроссовки.

— Не хотел пачкать новый гравий на дорожке, — сказал Хряк, придвинул голову Скотта ближе к своей, свободной рукой залез назад, под гавайскую рубашку, извлек тупорылый черный револьвер, приставил к виску Скотта и спустил курок. Раздался хруст, будто кто-то разминал коленку; ноги Скотта одновременно поднялись и сдвинулись в сторону, что-то темное брызнуло у него из головы, а ноги качнулись назад к Хряку, и ботинки зашаркали, и засучили по бетону перед зданием.

— Ну надо же, — сказал Хряк, когда Скотт обмяк и свесился с его руки, — держит ритм до последнего.

Леонард не мог издать ни звука. Кишки подступили к горлу. Хотелось растаять и затечь под машину. Скотт умер, и мозги, которые изобретали планы закрученные, как червяки в банке, и командовали его ногами на футбольном поле, размазались, будто яичница на завтрак.

— Твою мать, — сказал Пердун.

Хряк отпустил Скотта, ноги у того разъехались, и он сел, качнулся вперед; его голова стукнулась о цемент между коленок. Под лицом расплылась темная лужа.

— Для него это к лучшему, пацаны, — сказал Винни. — Ниггеров зачал Каин с обезьяной, поэтому они не до конца люди и не до конца обезьяны. Нет им места в этом мире, неприкаянным. Начнешь их дрессировать водить тачки да в футбол гонять — не выйдет ничего доброго ни для них, ни для белых. На рубашку не попало, Хряк?

— Ни капли.

Винни зашел в здание и сказал людям там что-то, что можно было услышать, но не разобрать, потом вернулся с мятыми газетами. Подошел к Скотту, обернул их вокруг окровавленной головы, затем уронил ее обратно.

— Ты, Хряк, попробуй отмыть эту херню, как присохнет, тогда больше не будешь париться за гравий. Гравий — еще что. — Затем Винни сказал Пердуну: — Открывай заднюю дверь.

Пердун едва ногу не подвернул, так торопился исполнить приказ. Винни взял Скотта за шкирку и ремень и забросил на пол «Шевроле Импалы».

Хряк почесал стволом револьвера яйца, затем убрал пушку назад, под гавайскую рубашку.

— Вы, пацаны, поедете с нами в низовья и поможете выкинуть ниггера.

— Да, сэр, — сказал Пердун. — С радостью забросим его в Сабин.

— А ты чего? — спросил Хряк Леонарда. — Баба, что ли?

— Нет, — прохрипел Леонард. — Я с вами.

— И хорошо, — сказал Хряк. — Винни, возьми пикап, дорогу показывать будешь.

Винни достал ключи из кармана и открыл ворота, соседние с теми, где горел свет, зашел и сдал оттуда назад на новеньком золотом пикапе «додж». Встал с заведенным мотором перед «шеви».

— Никуда не уходите, пацаны, — сказал Хряк и зашел на склад.

Они слышали, как он сказал внутри:

— Смотрите киношки дальше. Только пиво нам оставьте. Мы туда и обратно. Затем свет погас, и Хряк вышел, захлопнув дверь. Посмотрел на Леонарда с Пердуном и сказал:

— Допивайте, пацаны.

Леонард и Пердун осушили теплую колу с виски и уронили стаканчики.

— Теперь, — сказал Хряк, — ты лезь назад к ниггеру, а я — к водителю.

Пердун сел назад и поставил ноги на колени Скотта. Он старался не смотреть на голову в газете, но не мог ничего с собой поделать. Когда Хряк открыл дверцу и включился свет, Пердун увидел прореху в газете, а в ней — глаз Скотта. Бумага у его лба стала темной. У рта и подбородка была реклама скидок на рыбу.

Леонард сел за руль и завел машину. Хряк потянулся и нажал на сигнал. Винни покатил на пикапе вперед, а Леонард последовал за ним в низовья реки. Все молчали. Леонард обнаружил, что всем сердцем жалеет, что не поехал в кинотеатр на фильм, где снимается ниггер.

В низовьях было туманно и жарко от изобилия деревьев и поросли. Пока Леонард петлял на «шеви» по узким проселкам из красной глины среди густой растительности, представлял, что его машина напоминает мандавошку, ползущую по лобковым зарослям. По реакции руля он чувствовал, что пес и цепь тут и там цепляются за кусты и ветки. Он уже и думать забыл про пса, а теперь вспомнил и заволновался. А если пес запутается и придется остановиться? Вряд ли Хряк благодушно отнесется к остановке, когда на полу — дохлый уголек и ему хочется избавиться от тела.

Наконец они добрались до просвета и дальше ехали по берегу реки Сабин. Леонард ненавидел воду, всегда. В лунном свете река казалась потоком ядовитого кофе. Леонард знал, что под водой тысячами плавают аллигаторы, сарганы размером с мелких аллигаторов и щитомордники. От одной мысли об их скользких рыскающих телах засосало под ложечкой.

Они добрались до так называемого Упавшего моста. Это был старый мост, провалившийся посередине, так, что он касался земли только одним концом. Иногда с него рыбачили. Сегодня никого видно не было.

Винни остановил пикап, Леонард притормозил рядом: капот его «шеви» смотрел на въезд на мост. Все вышли, Хряк велел Пердуну вытащить Скотта за ноги. Газета отшелушилась с головы Скотта, обнажив ухо и часть лица. Пердун прижал газету на место.

— Да похер, — сказал Винни. — Если землю на хуй заляпает, не страшно. Вы, лохи, поищите чего тяжелого, чтобы утопить обезьяну.

Пердун и Леонард стали носиться, как белки, в поисках камней или больших и тяжелых бревен. Вдруг они услышали крик Винни.

— Батюшки-светы, охуеть. Хряк. Ты глянь.

Леонард оглянулся и увидел, что Винни обнаружил Рекса. Он стоял над ним, уперев руки в бока. Хряк подошел к нему, обернулся и уставился на них. — Эй, ебланы, живо сюда.

Леонард и Пердун присоединились к ним возле пса. Теперь от него осталась, в основном, голова с ошметком мяса и шерсти, свисающим с хребта, да переломанные ребра.

— Самое пиздецовое зрелище в моей ебаной жизни, — сказал Хряк.

— Батюшки-светы, — сказал Винни.

— Так поступить с псом. У вас что, сердца нет? Пес — лучший блядский друг человека, а вы двое его так убили.

— Мы не убивали, — сказал Пердун.

— Ты мне, блять, втираешь, что это он сам? Покончил с собой после неудачного дня.

— Батюшки-светы, — сказал Винни.

— Нет, сэр, — ответил Леонард, — Мы его привязали уже после того, как он умер.

— В это я верю, — сказал Винни. — Обосраться и не жить. Убили псину. Батюшки-светы.

— Как представлю, что он старался угнаться, пока вы, уебаны, гнали все быстрее, аж кровь закипает, — сказал Хряк.

— Нет, — сказал Пердун. — Все не так. Он был дохлый, а мы — бухие, и мы ничего не делали, так что…

— Завали ебало, — сказал Хряк, ткнув пальцем в лоб Пердуну. — Просто завали ебало. Мы тут видим, что вы, мудаки, захуярили. Таскали эту собаку, пока вся ебаная шерсть не слезла… Да что у вас за матери такие были, что не научили животных любить?

— Батюшки-светы, — сказал Винни.

Все замолчали, глядя на собаку. Наконец Пердун сказал:

— Нам дальше искать что-нибудь тяжелое, чтоб ниггер не всплыл?

Хряк поглядел на Пердуна так, словно он только что вырос из-под земли.

— Вы, уебаны, хуже ниггера, раз такое с собаками творите. Быстро дуйте в машину.

Леонард и Пердун подошли к «шеви» и уставились на труп Скотта примерно так же, как пялились на пса. Под тусклым лунным светом, приглушенным тенью деревьев, Скотт из-за бумаги на голове казался гиганской куклой из папье-маше. Хряк подошел и пнул Скотта в лицо так, что газета слетела, и над водой разнесся такой стук, что лягушки запрыгали. — Забейте на ниггера, — сказал Хряк. — Ключи давай, творог подзалупный. — Леонард передал ключи Хряку, тот подошел к багажнику и открыл. — Волоките ниггера сюда.

Леонард взял Скотта за одну руку, Пердун — за другую, и они подтащили его к Хряку.

— В багажник, — сказал Хряк.

— Почему? — спросил Леонард.

— По кочану, — ответил Хряк.

Леонард и Пердун бросили Скотта в багажник. Там у него — с лицом, скрытым остатками газеты, — был жалкий вид по соседству с запаской. Леонард подумал, что если бы ниггер сразу угнал машину с запаской, они бы здесь не очутились. Он сменил бы колесо и уехал раньше, чем появились пацаны из Уайт-Три.

— Ладно, теперь ты лезь к нему, — сказал Хряк, показав на Пердуна.

— Я? — спросил Пердун.

— Нет, не ты, а ебаный слон у тебя на плече! Да, ты, лезь в ебаный багажник. Я всю ночь ждать не буду.

— Господи, мы ничего с собакой не делали, мистер. Мы же сказали. Клянусь! Мы с Леонардом прицепили его, когда он уже сдох… Это Леонард придумал.

Хряк не сказал ни слова. Просто стоял, придерживая крышку багажника и не сводя глаз с Пердуна. Пердун посмотрел на Хряка, потом на багажник, потом опять на Хряка. Наконец посмотрел на Леонарда, затем влез, спиной к Скотту.

— В тесноте, да не в обиде, — сказал Хряк и захлопнул крышку. — Теперь ты, как тебя, Леонард? Иди сюда, — Хряк не стал ждать, когда Леонард пошевелится. Схватил его за шиворот толстой ручищей и толкнул туда, где на конце цепи лежал Рекс и все еще стоял Винни, не сводя глаз с пса.

— Что скажешь, Винни? — спросил Хряк. — Понял, что я задумал?

Винни кивнул. Он нагнулся и снял ошейник с собаки. Надел на Леонарда. Леонард почувствовал в ноздрях запах дохлой псины. Он согнулся и сблевал. — Ну вот, трындец туфлям, — сказал Винни и без замаха врезал Леонарду в живот. Леонард упал на колени и вытошнил еще виски с колой.

— Вы, уебаны, самые мерзкие куски говна на земле, раз такое с собакой учудили, — сказал Винни. — Ниггеры и то лучше.

Винни достал из пикапа прочную леску и связал Леонарду руки за спиной. Он заплакал.

— Ой, заткнись, — сказал Хряк. — Не так все плохо. Нечего слезы лить.

Но Леонард не мог заткнуться. Теперь он рыдал в три ручья, от деревьев доносилось эхо. Он закрыл глаза и пытался представить, что пошел на фильм с ниггером и заснул в машине, просто видит кошмар, — но не смог представить. Он вспомнил летающие блюдца с карамельными лучами Гарри-уборщика и теперь понял, что если блюдца и стреляют лучами, то вовсе не лучами скуки. Ему было совсем не скучно.

Хряк снял с Леонарда кроссовки, повалил его плашмя на землю, стянул носки и заткнул в рот парню так глубоко, что не выплюнуть. Не то чтобы Хряк боялся, что Леонарда кто-то услышит, — ему просто не нравились завывания. От этого уши в трубочку.

Леонард лежал в блевотине рядом с псом и беззвучно плакал. Хряк с Винни подошли к «Шевроле Импале», открыли двери и встали так, чтобы половчее толкать машину. Винни поставил на нейтралку, потом начал с Хряком двигать машину вперед. Сперва она пошла медленно, но под легким уклоном у въезда на старый мост покатилась резвее. В багажнике в крышку легко стучал Пердун, будто не всерьез. Цепь натянулась, и Леонард почувствовал, как его дернуло за шею. Он пополз по земле словно змея.

Винни и Хряк отскочили с дороги и смотрели, как машина вкатывается на мост, переваливается через край и в поразительной тишине исчезает в воде. Мимо прошуршал Леонард, которого тащил вес машины. Когда он ударился о мост, щепки так вцепились в одежду, что сорвали штаны и трусы едва не до коленей.

Цепь мотнулась к левому краю моста и гнилым перекладинам; Леонард попытался там зацепиться ногой за торчащую доску, но тщетно. Вес машины лишь вывихнул ему ногу и сорвал с места доску под визг древесины и гвоздей.

Леонард набрал скорость, цепь зазвенела через край моста, в воду и прочь из глаз, потянув за собой груз как игрушку. Последнее, что видели Винни и Хряк, — пятки Леонарда, белые, как рыбьи брюшки. — Глубоко, — сказал Винни. — Я там однажды старого сома поймал, помнишь? Здоровый уебок. Там метров пятнадцать глубины, не меньше.

Они сели в пикап, Винни завел.

— По-моему, мы пацанам добро сделали, — сказал Хряк. — Носятся с ниггерами, псов мучают, все дела. Говно нынче, а не дети.

— Знаю, — сказал Винни. — Надо было это снять, Хряк, нормально бы получилось. Когда машина и тот негроеб ухнули в воду — вот был момент.

— Да не, без телок же.

— Вот тут да, — сказал Винни, развернулся и въехал на тропу, которая вела прочь из низины.

Перевод: Сергей Карпов

На дальнем краю пустыни Кадиллаков… с мертвым народцем

Посвящается Дэвиду Шоу, история о Плохих Парнях и Очень Плохих Парнях

Joe R. Lansdale. "On the Far Side of the Cadillac Desert with Dead Folks", 1989

1

После целого месяца погони Уэйн однажды вечером настиг Калхауна в маленьком невзрачном баре под названием «Розалита». Нельзя сказать, чтобы Калхаун в конце концов расслабился, но по крайней мере он не слишком тревожился. К тому времени он уже убил четверых охотников за головами, и Уэйн знал, что пятый вряд ли его беспокоит.

Последним из охотников была знаменитая Розовая Леди Макгайр — настоящая женщина — три сотни фунтов безобразно перекатывающегося мяса, с помповым «ремингтоном» двенадцатого калибра и скверным характером. Ходили слухи, что Калхаун напал на нее сзади, перерезал горло, а потом в насмешку изнасиловал ее, пока жертва не скончалась от потери крови. Из чего Уэйн сделал вывод, что Калхаун не только опасный сукин сын, но еще и с дурным вкусом.

Уэйн вышел из своего «шевроле», копии модели пятьдесят седьмого года, надвинул на лоб шляпу, открыл багажник и достал двустволку и патроны к ней. У него в кобуре на боку уже имелся револьвер тридцать восьмого калибра и в каждом сапоге было спрятано по длинному охотничьему ножу, но, когда идешь в такое место, как «Розалита», предосторожность никогда не помешает.

Горсть патронов он ссыпал в нагрудный карман рубашки, застегнул клапан, взглянул на красно-голубую неоновую вывеску, гласившую: «„Розалита“ — холодное пиво и танцы с мертвецами», обрел свой центр, как советуют дзен-буддисты, и вошел внутрь.

Уэйн держал ружье у ноги, а внутри было довольно темно, так что посетители, занятые разговорами, выпивкой и танцами, не обратили внимания ни на него, ни на его арсенал.

Коренастую фигуру Калхауна в черной шляпе он заметил сразу. Он был в загоне для танцев с мертвой обнаженной мексиканской девчонкой лет двенадцати. Одной рукой Калхаун крепко обнимал ее за талию, а другой тискал упругую задницу, словно обминал подушку, прежде чем лечь спать. Обрубки рук мертвой девчонки безвольно болтались по обе стороны от тела Калхауна, а маленькие грудки прижимались к его широкой груди. Ее лицо в проволочном наморднике периодически прижималось к его плечу, и слюна толстыми клейкими жгутами прилипала к рубашке, впитывалась и оставляла мокрые пятна.

Насколько было известно Уэйну, девчонка приходилась Калхауну то ли сестрой, то ли дочерью. Да, такое это было местечко. Одно из многих, которые расплодились сразу же, как только снадобье вырвалось из лаборатории и наполнило воздух бактериями, возвращавшими к жизни умерших, восстанавливающими их моторные функции и вызывающими непреодолимый голод к человеческой плоти.

Теперь, если помирала чья-то жена, дочь, сестра или мать и человек хотел заработать несколько баксов, он рассуждал примерно так: «Черт, жаль, что так вышло с Бетти Сью, но она мертвее мертвого и теперь ни на что не годится, а с этими бактериями запросто может подняться из земли и доставить кучу неприятностей. Да и земля за домом твердая как камень, так что лучше заброшу-ка я ее остывшую задницу в багажник вместе с бензопилой и мотком колючей проволоки, пересеку границу и отдам Мясникам, пусть продадут в бар для танцев. Грустно, конечно, продавать кого-то из своих, но что ж делать, если так не повезло. Буду держаться подальше от этих баров, пока с костей не слезет все мясо и ее не выбросят на свалку. Не хотелось бы зайти куда-то выпить и увидеть, как она трясет своими мертвыми сиськами и таращит наивные глазенки на кого-нибудь из моих дружков с их двухдолларовыми девками».

В результате подобных размышлений в барах появлялись партнеры для танцев. В других районах страны танцорами могли быть дети или мужчины, но здесь в основном женщины. Мужчин использовали для охоты и стрельбы по мишеням.

Мясники принимали тела, обрубали руки, чтобы мертвецы не могли цепляться, просверливали челюсти и закрепляли проволочные намордники, чтобы они не могли кусаться, и к тому времени, когда бактерии начинали свою работу, продавали их в бары.

Хозяева заведений загоняли мертвецов в загоны из проволочной сетки и включали музыку, и за пять долларов любой мог войти и выбрать себе партнершу для танцев; хотя женщины стремились только схватить человека и укусить, намордники им мешали, а без рук они не могли даже вцепиться в клиента.

Если женщина нравилась посетителю, он мог заплатить еще некоторую сумму, и партнершу привязывали к койке в каком-нибудь закутке, и он мог залезть на нее и заняться своим делом. Не надо было ни уговаривать, ни покупать подарки, ни давать каких-либо обещаний. Просто спустил напряжение и пошел.

До тех пор пока в заведениях не скупились на средства от червей, пока мыли танцоров и не держали их так долго, что плоть отваливалась лохмотьями, клиенты слетались словно мухи на мед. Уэйн оглядел помещение, чтобы оценить, кто сможет представлять угрозу, и понял, что вмешаться способен любой. Наиболее вероятной помехой казался вышибала — детина шести с лишним футов роста и весом двести с лишним фунтов.

Но делать нечего, надо покончить с этим, а проблемы придется решать по мере их возникновения. Он вошел в загон для танцев и, расталкивая других посетителей, направился прямо к цели.

Калхаун стоял к нему спиной, и музыка играла довольно громко, так что Уэйну не было смысла подкрадываться. Но Калхаун почувствовал его приближение и развернулся, держа наготове пушку тридцать восьмого калибра.

Уэйн отбил его руку дулом ружья. Револьвер выскользнул из пальцев, пролетел по полу и ударился в металлическое ограждение.

Но Калхаун не собирался сдаваться. Он развернул мертвую девчонку, поставив ее перед собой, вытащил из сапога мясницкий нож и с самым угрожающим видом выставил его вперед.

Уэйн прострелил мертвой девчонке колено, и она, лишившись опоры, сползла на пол. Обрубок руки зацепился за нож Калхауна. Остальные клиенты побросали партнерш и, словно белки, стали выпрыгивать через проволочное ограждение.

Пока Калхаун пытался освободить клинок, Уэйн, шагнув вперед, врезал ему по голове дулом ружья. Калхаун рухнул на пол, а девчонка стала ползать вокруг, как будто искала выпавшую линзу.

Вышибала подскочил сзади к Уэйну, обхватил его под мышками и попытался провести двойной нельсон.

Уэйн саданул его ногой по лодыжке, а потом хорошенько придавил каблуком ступню в подъеме. Вышибала опустил руки. Уэйн развернулся, поддал ему коленом по яйцам, а прикладом ружья добавил по лицу.

Громила покатился на пол и, похоже, не торопился вставать.

Уэйн отметил про себя, что музыка ему нравится, и обернулся к поджидавшему партнеру.

К Калхауну.

Противник бросился вперед и ударил Уэйна головой в живот, повалив прямо на лежавшего вышибалу. Они оба покатились по полу, ружье вылетело из рук Уэйна, скользнуло по полу и стукнуло по голове девчонку. Та даже не заметила удара и продолжала ползать кругами, волоча за собой простреленную ногу, как будто пыталась сбросить кожу.

Остальные женщины, лишившись партнеров, разбрелись по загону. Мелодия сменилась. Уэйну это не понравилось. Слишком медленно. Он откусил Калхауну мочку уха.

Калхаун вскрикнул, и они сцепились на полу. Калхаун сумел обхватить руками шею Уэйна и попытался его задушить. Уэйн выплюнул откушенную мочку, подтянул ногу и достал из сапога нож. Хорошенько размахнувшись, он ударил Калхауна рукояткой в висок.

Калхаун разжал руки, осел, а потом повалился на него.

Уэйн выбрался из-под противника и несколько раз пнул того ногой по голове. Закончив, он убрал нож на место, подобрал пистолет и ружье, но мясницкий нож оставил на полу.

Одна из мертвых женщин попыталась его схватить, и он отбросил ее толчком кулака. Потом схватил Калхауна за ворот и поволок к выходу.

Снаружи к сетке приникли лица любопытствующих посетителей. Они получили бесплатное развлечение. Услужливый ковбой открыл дверцу, и толпа расступилась, позволив Уэйну пройти. Один из клиентов бросился вдогонку со словами «Мистер, вот его шляпа». Он бросил шляпу на лицо Калхауну, и она так и осталась у того на голове.

Во дворе бара профессиональный пьяница мочился на землю, стоя между двумя машинами.

— Твой приятель не слишком хорошо выглядит, — сказал он проходившему мимо Уэйну.

— Будет выглядеть еще хуже, когда я доставлю его в город Закона, — ответил Уэйни.

Он остановился у своего «Шеви-57», опустошил пистолет Калхауна и отбросил его как можно дальше. А потом потратил несколько мгновений, чтобы пнуть Калхауна по ребрам и пояснице. Калхаун стонал, мычал, но так и не приходил в сознание.

Нога устала, и Уэйн, затащив Калхауна на пассажирское сиденье, пристегнул его наручниками к двери.

Затем он прошел к «Импале-62» Калхауна, на которой красовались пластмассовые рога буйвола; именно они помогли ему вычислить Калхауна, поскольку машина стала слишком известной. Уэйн выбил боковое стекло со стороны водительского места, выстрелом из ружья сшиб рога, потом вытащил пистолет и прострелил все колеса, помочился на водительскую дверцу и напоследок оставил вмятину ударом ноги.

К тому времени он слишком утомился, чтобы еще нагадить на заднее сиденье, так что несколько раз глубоко вздохнул, вернулся к своему «шеви» и сел за руль.

Уэйн перегнулся через Калхауна и достал из перчаточного ящичка одну из своих любимых тонких черных сигар. Сунув ее в рот, он нажал на прикуриватель и, ожидая, пока спираль нагреется, перезарядил лежащее на коленях ружье.

Из-за двери бара высунулись головы любопытных посетителей, и Уэйн, вставив дуло в окно, выстрелил поверх голов. Зеваки исчезли так быстро, что их можно было принять за зрительную галлюцинацию.

Уэйн поднес прикуриватель к сигаре, а потом взял с сиденья плакат с объявлением о розыске и поджег его тоже. Можно было ради смеха бросить горящую бумагу Калхауну на колени, но Уэйн сдержался. Просто выбросил ее в окошко.

Он подъехал к двери бара и оставшийся в ружье заряд использовал, чтобы расстрелять неоновую вывеску «Розалиты». Осколки стекла застучали по крыше и посыпались на засыпанную гравием дорожку.

Не хватало только бродячей собаки, чтобы как следует пнуть ее.

Он отъехал от бара, свернул в пустыню Кадиллаков и направился к городу Закона, расположенному на противоположном ее краю.

2

«Кадиллаки» тянулись на много миль, давая единственную защиту от палящего солнца пустыни. Машины были закопаны в песок под углом, почти по самые ветровые стекла, и Уэйн мог рассмотреть за окнами даже скелеты водителей, оставшихся за рулем или упавших на приборную доску. Оружие с крыш и козырьков давно поснимали, и все окна в машинах были закрыты, кроме тех, что разбили случайные путешественники или мертвецы, рыскавшие в поисках добычи.

Стоило только представить, каково это — сидеть в машине с закрытыми окнами в такую погоду, как Уэйну стало не по себе. Жара стояла такая, что могли вспотеть даже скелеты. Он пустил струю на колесо «шеви» и смотрел, как влага испаряется, едва успев долететь до резины. Стряхнул капли на раскаленный песок. От них не осталось и следа. Застегивая штаны, Уэйн вспомнил, как до этого вытаскивал Калхауна, чтобы тот тоже отлил. У этого сукина сына на головке члена оказалось маленькое металлическое колечко с болтающейся на нем эмблемой Техаса. Уэйн сам был родом из тех мест и сразу узнал значок, но ни за что не смог бы догадаться, зачем парню понадобилось цеплять его на такое место. По его мнению, каждый идиот, который пропускал кольцо через свой пенис, заслуживал смерти, независимо от того, был он в чем-то виновен или нет.

Уэйн снял ковбойскую шляпу, вытер шею и провел рукой по голове. Оставшийся на пальцах пот был густым, как машинное масло, и поредевшие волосы прилипли к черепу — жара пропекала скальп, несмотря на фетровую шляпу.

Не успел он снова нахлобучить шляпу, как пальцы уже высохли. Он открыл затвор ружья, вынул патроны и положил их в карман, а оружие бросил на пол под заднее сиденье.

Сиденье обожгло зад и поясницу, словно он сел на горячую сковородку. Солнце светило сквозь тонированные стекла, будто полированный хромированный шар, и заставляло Уэйна щуриться.

Он повернул голову и осмотрел Калхауна. Подонок спал, запрокинув голову на спинку сиденья, и черная потертая шляпа едва держалась на лбу — вид у него был почти беспечный. Пот проступал на покрасневшей коже, стекал по бровям, по шее, ручейками падал на белый подголовник и тотчас испарялся. Левой рукой Калхаун все еще держался за яйца, а правая лежала на подлокотнике — дальше ее не пускал пристегнутый к ручке двери наручник.

Уэйн хотел выбить из мерзавца мозги и сказать Богу, что он умер. Негодяй заслуживал того, чтобы его застрелили, но Уэйн не хотел терять тысячу долларов обещанной награды. Ему потребуется каждый пенни, чтобы купить авторемонтную мастерскую, о которой он давно мечтал. Эта мастерская маячила перед ним, словно морковка перед осликом, и он больше не хотел откладывать. Уэйну очень хотелось никогда больше не возвращаться в эту чертову пустыню.

Поуп продаст ему мастерскую и за те деньги, что есть, а остальное можно было бы выплатить потом. Но это не нравилось Уэйну. Охота за людьми стала ему надоедать, и он мечтал заняться чем-нибудь другим. Этот бизнес уже не доставлял ему удовольствия. Вроде как стираешь плесень с лица земли. Но пока выслеживаешь этих подонков и даже после того, как наденешь на них наручники, приходится спать с открытыми глазами и не выпускать из рук оружие. Так жить невозможно.

А он хотел стать таким, как Поуп. Тот был ему вместо отца. Когда Уэйн был еще ребенком, а его мать, чтобы заработать денег, переправляла мексиканцев через границу, Поуп разрешал ему слоняться по двору, карабкаться на ржавые корпуса и смотреть, как он ремонтирует еще годные экземпляры, так что их двигатели начинали мурлыкать, словно удовлетворенные женщины.

Когда он немного подрос, Поуп брал его с собой в Галвестон, к шлюхам, а потом на побережье, где они стреляли но безобразным, перепачканным мазутом существам, плавающим в Мексиканском заливе. Иногда Поуп возил его в Оклахому, где они принимали участие в облавах на мертвецов. Было здорово лупить мертвых бродяг монтировкой и вышибать из них гнилые мозги, чтобы они успокоились навсегда. И это было рискованное занятие. «Потому что если кто-то из этих мертвых парней тебя укусит, можешь спрятать голову в колени и поцеловать на прощание свою задницу».

Уэйн вытряхнул из головы мысли о мастерской Поупа и повернул ручку стереосистемы. Раздался приглушенный голос его любимого певца в стиле кантри. Это был Билли Контигас, и Уэйн стал тихонько подпевать мелодии, придерживаясь желанной, хоть и малоэффективной тени, отбрасываемой «Кадиллаками».

Моя малышка ушла,

Променяла меня на корову,

Но мне все равно,

Она набралась радиации,

Да, моя малышка ушла,

Променяла меня на корову с шестью сосками.

Как только Контигас перешел к самой лучшей части и выдал свою знаменитую горловую трель, Калхаун открыл глаза и заговорил:

— Мало того что я вынужден терпеть эту чертову жару, тут еще слушай твое мерзкое мычание и это дерьмо! Неужели нельзя поставить Хэнка Вильямса или хотя бы негритянскую музыку? Знаешь, когда играют одни негры и один поет так, словно ему отрезали яйца.

— Калхаун, ты не можешь оценить хорошую музыку, даже когда ее слышишь.

Калхаун запустил пальцы свободной руки за ленту на шляпе, достал одну из немногих оставшихся сигарет и спички. Спичку он зажег, чиркнув по колену, а когда прикурил, надолго закашлялся. Уэйн даже удивился, как он может курить на такой жаре. — Что ж, может, я и не узнаю хорошую музыку, когда ее услышу, тупица, но зато всегда узнаю плохую. И это именно то, что я сейчас слышу.

— Ты ничего не понимаешь в искусстве, Калхаун. Только и умеешь, что трахать детей.

— Знаешь, у каждого человека должно быть хобби, — сказал Калхаун, пуская в сторону Уэйна клуб дыма. — Мое хобби — это маленькие киски. Кроме того, она уже вышла из пеленок. Такую молодую я так и не смог найти. Этой было тринадцать. Знаешь, как говорят: хороша для течки, хороша и для случки.

— А она была достаточно взрослой, чтобы ее убивать?

— А нечего ей было орать.

— Смени тему, Калхаун.

— Всему свое время, тупица. Лучше не расслабляйся, охотник за преступниками. Я снесу тебе башку, когда ты меньше всего будешь этого ожидать.

— Ты слишком часто открываешь свой грязный рот, Калхаун. Остаток пути можешь проделать в багажнике вместе с муравьями. Ты не так много стоишь, чтобы я не решился выбить тебе мозги.

— Тебе просто повезло в том баре. Но всегда есть завтра, и завтра может быть не таким, как у «Розалиты».

Уэйн усмехнулся:

— Твоя беда в том, Калхаун, что у тебя нет никакого завтра.

3

Они ехали по пустыне Кадиллаков, и небо постепенно тускнело, словно перегоревшая лампочка, а Уэйни пытался представить себе, как проходила война между «шевроле» и «кадиллаком» и почему они выбрали эту злосчастную пустыню полем боя. Он слышал, что борьба была очень ожесточенной и упорной, но победа досталась «шевроле», и теперь в Детройте выпускали только эти машины. Уэйн был убежден, что это единственное преимущество города. Автомобили.

К остальным городам он относился ничуть не лучше. Уэйн скорее согласился бы лечь на землю и позволить бродячей собаке нагадить ему на голову, чем проехать через какой-нибудь город. Не говоря уж о том, чтобы там жить.

Город Закона был исключением. Туда он и направлялся. Но не для того, чтобы жить, а просто сдать Калхауна властям и получить обещанную награду. Жители этого городка всегда были рады видеть пойманного преступника. Публичные экзекуции отличались большим разнообразием, пользовались популярностью и приносили немалый доход.

В свой последний приезд в город Закона Уэйн купил билет в первый ряд на одну из экзекуций и смотрел, как магазинного вора-рецидивиста — рыжеволосого парня с крысиной физиономией — приковали между двух мощных тракторов и разорвали пополам. Сама процедура была довольно короткой, но ее сопровождали выступления клоунов с шариками и пышногрудой стриптизерши, которая в такт музыке крутила своими сиськами в разные стороны.

Но Уэйну представление не понравилось: все прошло как-то сумбурно, напитки и еда оказались чересчур дорогими, а первый ряд был слишком близко к тракторам. Да, он увидел, что внутренности рыжего парня еще ярче, чем его шевелюра, но капли крови попали на новую рубашку, не помогла и холодная вода, все равно остались пятна. Он предложил распорядителям поставить прозрачный пластиковый экран, чтобы зрители в первом ряду не рисковали своей одеждой, но сомневался, что к его пожеланиям прислушаются.

Они ехали, пока совсем не стемнело. Тогда Уэйн остановился, накормил Калхауна вяленым мясом и дал немного воды из своей фляги. А потом пристегнул наручниками к переднему бамперу своего «шевроле». — Смотри, чтобы не подобрались змеи, ядозубы, скорпионы и прочая нечисть, — предупредил он. — Кричи громче. Может, я и успею подойти вовремя. — Лучше я позволю гадам ползать по заднице, чем позову тебя на помощь, — ответил Калхаун.

Уэйн оставил Калхауна с бампером вместо подушки, а сам забрался на заднее сиденье и спал вполуха и вполглаза.

Перед рассветом он втащил Калхауна обратно в машину, и они тронулись в путь. Через несколько минут езды в предрассветном сумраке поднялся ветер. В пустыне нередко налетал такой странный ветер ниоткуда. Он гнал песок со скоростью пули, и по корпусу «шеви» как будто скреблись обезумевшие кошки.

Широкие шины зашуршали по песку, Уэйн включил дополнительный вентилятор, «дворники», передние фары и продолжал путь.

Вставшее из-за горизонта солнце осталось невидимым. Слишком много песка. Буря продолжалась еще сильнее, чем прежде, и «дворники» уже не справлялись с потоками песка. Уэйн не видел даже стоящих на обочине «кадиллаков».

Он уже решил остановиться, как впереди мелькнула огромная бесформенная тень; Уэйн ударил по тормозам, надеясь на специальные покрышки, созданные для пустыни, но их оказалось недостаточно.

«Шеви-57» развернулся на дороге и врезался во что-то бортом, у которого сидел Калхаун. Уэйн услышал его крик, потом почувствовал, как его бросило на дверь, как голова ударилась о металл, и вместо окружающего полумрака он провалился в непроницаемую тьму.

4

Уэйн поднялся, едва вернулось сознание. Из неглубокой раны на голове текла кровь, заливая глаза. Он вытер ее рукавом.

Первое, что он увидел, — это лицо за стеклом с его стороны: землистое, рыхлое лицо, с выражением идиота, созерцающего текст на санскрите. На голове имелась странная черная шапка с большими круглыми ушами, а в центре лба, словно серебристая опухоль, блестела головка огромного болта. Струи песка секли лицо, оставляли на нем наносы, били по глазам и заставляли хлопать круглые уши шляпы. Незнакомец ни на что не обращал внимания. И Уэйн, несмотря на встряску, уже знал почему. Перед ним был один из мертвецов.

Уэйн оглянулся на Калхауна. Дверца с его стороны выгнулась внутрь, и покореженный металл перекусил цепочку наручников. Сам Калхаун от удара сместился на середину сиденья. Он поднял перед собой руку и уставился на остатки наручников с болтающейся цепочкой, как будто любовался серебряным браслетом и ниткой жемчуга.

Руки другого мертвеца быстро разгребли песчаные заносы на ветровом стекле. Этот тоже носил шляпу с круглыми ушами. Мертвец прижался уродливым лицом к очищенному стеклу и уставился на Калхауна. Изо рта на стекло вытекла струйка зеленой слюны.

Вскоре все стекла машины были освобождены от песка набежавшими мертвецами. Они смотрели на Уэйна и Калхауна, как на диковинных рыбок в аквариуме.

Уэйн взвел курок пистолета.

— А как же я? — спросил Калхаун. — Чем мне защищаться?

— Используй свое обаяние, — бросил Уэйн, и в этот момент, словно по сигналу, мертвые лица исчезли за окнами, оставив только одного на капоте — с бейсбольной битой в руке.

Мертвец ударил в стекло, и оно покрылось тысячами мелких искр. Последовал еще один удар, стекло взорвалось, и на Уэйна и Калхауна обрушились шквал осколков и песчаная буря.

Все мертвецы тотчас вернулись. Тот, кто держал биту, полез через окно внутрь, не обращая внимания на острые осколки, рвущие его одежду и тело, словно мокрый картон. Уэйн выстрелил ему в голову, и мертвец рухнул, придавив своим телом руку с пистолетом. Уэйн еще не успел освободить руку, как в дыру просунулась женская рука и схватила его за воротник. Остальные мертвецы бросились молотить по стеклам руками и ногами. Мертвые руки вцепились в тело Уэйна; они были сухими и прохладными, как кожаная обивка сидений. Через минуту его уже выдернули из-за руля и вытащили наружу. Песок прошелся по лицу словно металлической теркой. Он еще слышал, как орал Калхаун: «Жрите меня, подонки. Жрите, чтоб вы подавились!»

Они вытащили Уэйна из машины и бросили на капот. Со всех сторон склонились мертвые лица. Запах смерти ударил в ноздри. Он решил, что сейчас начнется пиршество. Единственным утешением служило то, что их очень много и от его тела ничего не останется, чтобы потом восстать из мертвых. Вероятно, они оставят мозги на десерт.

Но нет. Его подхватили и понесли. В следующее мгновение он вновь увидел тот силуэт, из-за которого так резко затормозил. Но теперь он разобрал еще и цвет. Это был желтый школьный автобус.

Дверь с шипением отворилась. Мертвецы забросили Уэйна плашмя на пол, и следом влетела его шляпа. Все отошли, и дверь снова закрылась, едва не прищемив ему ноги.

Уэйн поднял голову и увидел, что с водительского места на него с улыбкой смотрит мужчина. Не мертвец. Но очень толстый и безобразный на вид. В нем было не больше пяти футов роста, череп почти лысый, за исключением венчика волос вокруг блестящей макушки, а цвет точно как у дерьма, собирающегося ободком в глубине унитаза. Нос, длинный, темный, какой-то зловещий, казалось, вот-вот вывалится из лица, словно переспевший банан. В первый момент Уэйну показалось, что водитель одет в банный халат, но он быстро понял, что это монашеская ряса, хотя и настолько обветшавшая и потраченная молью, что сквозь дыры просвечивало бледное тело. От толстяка исходил запах, который можно было определить как смесь ароматов застарелого пота, сырных шариков и невытертой задницы. — Рад тебя видеть, — произнес толстяк.

— Взаимно, — ответил Уэйн.

Из задней части автобуса послышались странные и непонятные звуки. Уэйн вытянул шею и выглянул из-за сиденья.

В середине прохода, на полпути к заднему ряду сидений, стояла монахиня. Или что-то вроде этого. Она стояла спиной к Уэйну и была одета в черно-белое монашеское облачение. Головной убор вполне отвечал традициям, но вот остальная часть одеяния сильно отличалась от общепринятых норм. Ряса была обрезана на уровне середины бедер, и из-под нее виднелись черные сетчатые чулки и толстые высокие каблуки. Женщина была стройной, с красивыми ножками и аккуратной высокой попкой, которую Уэйн не мог не оценить даже в этих обстоятельствах. Одной рукой монахиня размахивала над своей головой, как будто вышивала в воздухе.

По обе стороны от прохода на сиденьях расположились мертвецы. Все они были в странных шапках с круглыми ушами, и из их ртов вылетали не менее странные звуки.

Они пытались петь.

Он никогда не слышал от мертвецов ничего другого, кроме ворчания или стона, но эти занимались пением. Довольно нестройным, надо сказать, и многие слова звучали не совсем разборчиво, а некоторые хористы просто молча открывали и закрывали рот, но, черт побери, он узнал эту мелодию. Это был церковный гимн «Иисус меня любит».

Уэйн оглянулся на толстяка и незаметно протянул руку к правому сапогу за ножом. Водитель мгновенно достал из-под рясы автомат тридцать второго калибра и направил дуло на Уэйна.

— Калибр небольшой, — сказал толстяк, — но я хороший стрелок и сумею проделать в твоей голове аккуратную маленькую дырочку.

Уэйн отказался от попытки достать нож.

— Нет, продолжай, — сказал толстяк. — Вытаскивай свой нож, положи его перед собой на пол и толкни ко мне. И если уж мы об этом заговорили, доставай заодно и второй.

Уэйн посмотрел назад. Когда его бросили в автобус, штанины на ногах задрались — и обе рукоятки ножей торчали наружу. С таким же успехом можно было повесить на них сигнальные фонари.

Похоже, это не самый удачный для него денек.

Он толкнул оба ножа к толстяку, а тот подобрал их и небрежно бросил по другую сторону сиденья.

Дверь автобуса опять открылась, сверху на Уэйна швырнули Калхауна и следом бросили его шляпу.

Уэйн выбрался из-под Калхауна, подобрал свою шляпу и нахлобучил на голову. Калхаун последовал его примеру. Теперь они оба стояли на полу на коленях.

— Джентльмены, не пройдете ли вы в середину автобуса?

Уэйн двинулся первым. Калхаун сразу же заметил монахиню:

— Парни, посмотрите, какая попка.

Толстяк обернулся:

— Можете занять сиденье.

Уэйн, повинуясь взмаху его автомата, протиснулся на сиденье, Калхаун примостился рядом. Затем в автобус забрались оставшиеся мертвецы и заняли передние места, оставив несколько свободных рядов посредине.

— А почему так шумят эти придурки сзади? — спросил Калхаун.

— Они поют, — ответил Уэйни. — Ты что, никогда не был в церкви?

— Хочешь сказать, что они там были? — Калхаун обернулся назад и заорал: — А вы знаете что-нибудь из песен Хэнка Вильямса?

Монахиня даже не обернулась, и мертвецы не прекратили своего нестройного пения.

— Догадываюсь, что нет, — буркнул Калхаун. — Похоже, вся хорошая музыка уже забыта.

Шум на задних сиденьях затих, и монахиня подошла, чтобы посмотреть на Уэйна и Калхауна. Спереди она тоже была хороша. Ряса на ней была разрезана от шеи до промежности и держалась на ленточках, открывая большую часть груди и тонкие черные трусики, в которых не помещалась буйная растительность, густая, словно черный мох. Уэйни не без труда оторвал взгляд от этого зрелища и тогда смог рассмотреть ее лицо — смуглое, кареглазое, с губами, словно созданными для поцелуев.

Калхаун до лица так и не добрался. Он не привык обращать внимание на лица. Он обратился к ее промежности:

— Отличная щелка.

Левая рука монахини описала полукруг и ударила Калхауна по голове.

Он схватил ее за запястье:

— И ручка тоже хороша.

Правой рукой монахиня проделала отличный фокус: она завела ее за спину, подняла подол рясы и достала небольшой двуствольный пистолет. Дула тотчас уперлись в голову Калхауна.

Уэйн наклонился вперед, надеясь все же, что она не будет стрелять. Под таким углом пуля могла пробить голову Калхауна и его тоже.

— Я не промахнусь, — сказала монахиня.

Калхаун усмехнулся.

— Да, не промахнешься, — сказал он и отпустил руку.

Она села напротив них и закинула ногу на ногу. Уэйн почувствовал, как его джинсы натянулись на бедрах.

— Сладкая, — не унимался Калхаун, — ты почти стоишь того, чтобы получить пулю.

Монахиня все так же продолжала улыбаться. Водитель завел двигатель. Заработали «дворники» и вентиляторы, сдувающие песок, а ветровое стекло стало голубым с белыми точками, движущимися между тонкими светлыми штрихами.

Радар. На некоторых машинах, курсирующих в пустыне, Уэйн видел такие устройства. Если он выберется из этой переделки и получит обратно свою машину, может, стоит установить подобный прибор. А может, и нет. Пустыня надоела ему до чертиков.

Как бы то ни было, строить сейчас планы на будущее немного несвоевременно.

Потом до него дошло. Радар. Это означало, что негодяи видели, куда едут, и намеренно выскочили перед его машиной.

Он наклонился на сиденье и попытался определить, в какое место ударился его «шеви». Ни единой царапины. Значит, корпус бронированный. Но сейчас большинство школьных автобусов защищено броней, так что в этом нет ничего необычного. Вероятно, у него еще и пуленепробиваемые стекла, и усиленные покрышки для езды по песку. Меры предосторожности на случай расовых волнений из-за того, что телят-мутантов тоже стали посылать в школы, словно они были людьми. И еще из-за Чудаков — старых пердунов, уверенных, что дети созданы для их сексуальных развлечений или для битья, когда требуется спустить пар.

— Как насчет того, чтобы снять наручник? — спросил Калхаун. — Он теперь все равно ни на что не годен.

Уэйн взглянул на монахиню:

— Не стреляй, я только достану ключ из кармана.

Он выудил ключ, открыл замок, и Калхаун стряхнул наручник на пол. Уэйн заметил любопытство на лице монахини.

— Я охотник за преступниками. Помогите мне доставить этого человека в город Закона, и я прослежу, чтобы и на ваши нужды тоже что-нибудь осталось.

Женщина отрицательно покачала головой.

— У тебя твердый характер, — вмешался Калхаун. — Мне нравятся монахини, у которых имеется собственное мнение… А ты настоящая монахиня?

Она кивнула.

— И всегда такая неразговорчивая?

Еще один кивок.

— Я никогда не видел таких монашек, — сказал Уэйн. — Так странно одетых, еще и с оружием.

— У нас маленький и очень специфический орден, — пояснила она.

— И ты для этих ребят что-то вроде воскресной учительницы?

— Вроде того.

— Но разве есть смысл возиться с мертвецами? У них ведь нет души, не так ли?

— Но их усилия возвеличивают славу Господа.

— Их усилия? — Уэйн осмотрел неподвижно сидевших сзади мертвецов. У одного совсем отгнило ухо. Он шмыгнул носом. — Может, славу Господа они и возвеличивают, но вот воздух точно не улучшают.

Монахиня порылась в кармане своей рясы и достала два кругляшка. Один протянула Уэйну, второй — Калхауну.

— Ментоловые таблетки. Помогают переносить вонь.

Уэйн развернул леденец и бросил в рот. Мята действительно отбивала запах, но сама по себе не радовала. Она напоминала о тех временах, когда он болел.

— А что у вас за орден? — спросил Уэйн.

— Орден Марии, возлюбленной Иисуса.

— Его матери?

— Марии Магдалины. Мы считаем, что Иисус спал с ней. Они были любовниками. В Библии есть тому свидетельства. Она была проституткой, и мы уподобились ей. Она оставила свой образ жизни и стала любовницей Иисуса.

— Жаль тебя разочаровывать, сестра, — сказал Калхаун, — но этот благодетель человечества давно мертв, как гнилой пень. Если ты будешь ждать, пока Он тебя осчастливит, твоя щелка высохнет и развеется по ветру.

— Спасибо, что просветил, — усмехнулась монахиня. — Но мы не совокупляемся с Его плотью. Мы довольствуемся духовной близостью. Мы позволяем Святому Духу овладевать мужчинами, чтобы они могли взять нас, как Иисус брал Марию.

— Без дураков?

— Без дураков.

— Знаешь, мне кажется, что старик прямо-таки бушует внутри меня. Почему бы нам не прогнать этих клоунов, моя сладкая, и не завалиться на заднее сиденье, чтобы старик Калхаун мог ввести тебе хорошенькую дозу Иисуса.

Калхаун привстал, наклоняясь к монахине. Она наставила на него пистолет:

— Оставайся, где сидишь. Если бы это было действительно так, если бы ты исполнился духом Иисуса, я позволила бы тебе войти в меня в тот же момент. Но ты полон дьяволом, а не Иисусом.

— Черт, сладкая моя, дай шанс и дьяволу тоже. Он ведь довольно забавный парень. Давай-ка мы с тобой позабавимся… Ладно, проехали. Но если изменишь свои намерения, религия мне не помешает. Я очень люблю трахаться. Я трахал все, до чего мог дотянуться, кроме разве что попугаев. Да и попугая взял бы, если бы только мог найти дырку.

— Я никак не думал, что мертвецов можно чему-нибудь научить, — сказал Уэйн, стараясь направить разговор в нужную сторону, чтобы понять, что происходит и в какую переделку они попали.

— Я уже говорила, что у нас особенный орден. Брат Лазарь, — она махнула рукой на водителя, а толстяк, не оборачиваясь, поднял руку, — его основатель. Я думаю, он не будет против, если я расскажу его историю и о том, чем мы занимаемся и почему. Надо же просвещать язычников.

— Не называй меня язычником, — возразил Калхаун. — Язычники — это те, кто ездит в этом проклятом автобусе с бандой вонючих мертвецов в идиотских шапках. Проклятие, они даже не способны воспроизвести простейшую мелодию.

Монахиня проигнорировала его протест.

— Брат Лазарь когда-то был известен под другим именем, но теперь оно не имеет значения. Он был ученым и вместе с другими работал в той лаборатории, откуда вырвались бактерии, заставившие мертвецов возвращаться к жизни, пока в их головах остаются неповрежденные мозги.

Брат Лазарь переносил колбу с экспериментальными материалами, и один из лаборантов, не зная о ее содержимом, решил подшутить и подставил ему подножку. Брат Лазарь споткнулся и уронил колбу. Кондиционеры в одно мгновение разнесли бактерии по всем помещениям исследовательского центра, потом кто-то открыл дверь, и зараза распространилась по всему миру.

Чувство вины полностью завладело душой брата Лазаря. И не только из-за того, что он уронил колбу, но в первую очередь потому, что он принимал участие в создании этих бактерий. Он оставил лабораторию и отправился скитаться по стране. Он не взял с собой ничего, кроме скромного запаса еды и питья и нескольких книг. Среди них оказались Библия и малоизвестные религиозные книги, такие как Апокриф и отвергаемые Церковью части Нового Завета. По мере изучения этих книг ему открылось истинное назначение отвергаемых частей Библии. Ему открылся их смысл, а потом во сне к нему явился ангел и поведал еще об одной книге. Проснувшись, брат Лазарь взял ручку и записал слова ангела, идущие из уст Господа, и в этой книге объяснялись многие тайны.

— Вроде половой жизни Иисуса, — вставил Калхаун.

— И о половой жизни Иисуса, и о том, что не надо бояться слов, обозначающих сексуальную активность. О том, что Иисус был не только Богом, но и человеком. О том, что секс, если он посвящен Христу и совершается с открытым сердцем, может быть волнующим религиозным откровением, а не просто совокуплением двух диких животных.

Брат Лазарь скитался по горам и пустыням, размышлял о тех вещах, что открыл ему Господь, и вскоре получил еще одно откровение. Тогда он обнаружил огромный парк аттракционов.

— А я и не знал, что Иисусу нравятся качели и все такое, — заметил Калхаун.

— Парк давно был заброшен. Когда-то он был частью территории развлечений, называемой «Диснейлендом». Брат Лазарь знал о нем. Таких увеселительных парков в стране было построено несколько, а этот, оказавшись в эпицентре военных действий между «шевроле» и «кадиллаком», был разрушен и почти полностью занесен песками. — Монахиня торжественно воздела руки. — И в этих руинах он увидел новое начало.

— Остынь, детка, — произнес Калхаун. — А не то получишь удар.

— Он собрал там сочувствующих мужчин и женщин и стал читать проповеди. Ветхий Завет. Новый Завет. Отреченные Евангелия. И новую Книгу Лазаря, поскольку к тому времени стал называться Лазарем. Он взял себе новое имя, символизирующее новое начало, восстание из мертвых и возвращение к новой жизни. — Монахиня сопровождала свою речь энергичными жестами, и на ее верхней губе выступили капельки пота. — Тогда он вернулся к научной деятельности, но посвятил ее новой цели — служению Господу. Став братом Лазарем, он понял предназначение мертвецов. Он стал учить их работать, чтобы во славу Господа построить величественный монумент. Этот памятник и эта община монахов обоего пола будут называться Землей Иисуса.

Монахиня произнесла слово «Иисус» с какой-то особой интонацией, и мертвецы, словно повинуясь ее сигналу, встрепенулись и затянули хором: «Бла-слови нас, Иис».

— И как же вы заставляете мертвецов работать? — спросил Калхаун. — Собаками травите?

— При помощи науки, поставленной на службу Господу нашему, Иисусу Христу, вот как. Брат Лазарь изобрел новое устройство, которое вживляется в мозг мертвецов через верхнюю часть черепа и контролирует их основные поведенческие функции. Делает их пассивными и послушными, по крайней мере способными выполнять простейшие команды. С этим регулятором, как называет устройство брат Лазарь, мы пользуемся помощью мертвецов и можем выполнять большие работы.

— А где вы берете мертвецов? — спросил Уэйн.

— Мы покупаем их у Мясников. Спасаем от нечестивых занятий.

— Им следовало просто прострелить череп и навсегда вернуть в землю, — сказал Уэйн.

— Если бы мы использовали мертвецов ради собственного блага, я могла бы с этим согласиться. Но это не так. Мы трудимся ради Господа.

— А монахи трахают сестер? — спросил Калхаун.

— Если ими овладевает дух Господа, то да.

— И могу поспорить, что это случается нередко. Не такой уж плохой расклад. Мертвецы трудятся на стройке в парке аттракционов…

— Это больше не парк аттракционов.

— …и имеют массу свободных кисок. Звучит соблазнительно. Мне это нравится. Этот старый мудак, там, наверху, гораздо умнее, чем может показаться. — В наших мотивах, так же как и в стремлениях брата Лазаря, нет ничего личного. Более того, в качестве жеста раскаяния в том, что способствовал распространению по миру бактерий, он ввел вирус в свой нос. И теперь нос медленно разлагается.

— А я думал, у него от природы такой шнобель, — не удержался Уэйн.

— Не обращай внимания, — сказал Калхаун. — Он и на самом деле так глуп, как кажется.

— А почему мертвецы носят эти дурацкие шапки? — спросил Уэйн.

— На старом складе парка аттракционов брат Лазарь обнаружил большой запас этих головных уборов. Это мышиные уши. Для изображения одного из персонажей мультфильма, когда-то символизирующего «Диснейленд». Микки-Маус, так его называли. По этим шапкам мы можем отличить наших мертвецов от чужих. Время от времени бродячие шайки наведываются в эти места. Жертвы убийств. Потерявшиеся в пустыне дети. Путники, погибшие из-за недостатка воды или болезней. Кое-кто из наших братьев и сестер подвергся атакам. Это мера предосторожности.

— А что будет с нами? — спросил Уэйн.

Монахиня снисходительно улыбнулась:

— А вы, дети мои, послужите во славу Господа.

— Дети? — возмутился Калхаун. — Ты называешь аллигатора ящерицей, шлюха?

Монахиня опустилась на сиденье и положила пистолет на колени. Она так высоко скрестила ноги, что черные трусики почти утонули в ее влагалище; в это ущелье было бы неплохо прогуляться.

Уэйн не без труда отвел взгляд от привлекательной картины, откинул голову на спинку сиденья и нахлобучил шляпу. В настоящий момент он ничего не мог предпринять, а поскольку монахиня вместо него присматривает за Калхауном, он намеревался поспать, набраться сил и решить, что делать дальше. Если что-то вообще можно сделать.

Он погрузился в дремоту, все еще гадая, что могут означать слова монахини: «А вы, дети мои, послужите во славу Господа».

Он почему-то был уверен, что эта служба ему не понравится.

5

Он то засыпал, то просыпался и наконец заметил, что солнечный свет, пробившийся сквозь редеющие тучи песка, приобрел зеленоватый оттенок. Калхаун заметил, что он не спит.

— Какой удивительный цвет, правда? У меня когда-то была рубашка такого оттенка, и она мне очень нравилась, но я из-за денег ввязался в драку с мексиканской шлюхой, у которой была деревянная нога, и рубашка порвалась. Тогда я здорово наподдал этой попрошайке.

— Спасибо, что поделился воспоминаниями, — пробурчал Уэйн и снова погрузился в сон.

Каждый раз, когда он открывал глаза, свет становился ярче, а буря — слабее. Он окончательно проснулся уже перед самым закатом, когда ветер стих. Но не стал ничего предпринимать, а заставил себя снова закрыть глаза, чтобы не тратить энергию. Он постарался снова задремать и для этого прислушивался к гудению мотора, думал об автомастерской и о Поупе, о том, как они могли бы весело проводить время за пивом, ремонтировать машины и развлекаться с живущими у границы телками, а может, и с коровами-мутантами с той стороны, где их разводят для продажи.

Впрочем, нет. Никаких коров и других генно-модифицированных существ. Человек должен провести для себя отчетливую черту, и Уэйн мысленно оставил за этой чертой всяких идиотских созданий, даже если они обладали человеческими повадками. Надо соблюдать хоть какие-то стандарты.

Потому что иначе эти границы быстро начинают размываться. Он помнил, как когда-то говорил, что трахает только красивых женщин. Его последняя шлюха была откровенной уродиной. Если продолжать в том же духе, скоро скатишься до уровня Калхауна и начнешь искать дырки в попугаях.

Он опять проснулся от толчка локтя Калхауна в ребра и заметил, что монахиня поднялась со своего места. Уэйн был уверен, что она не спала, но при этом выглядела бодрой и энергичной. Монахиня кивнула на окно с их стороны:

— Земля Иисуса.

В ее голосе опять прозвучала странная интонация, и мертвецы ответили своим заунывным «Бла-слови нас, Иис».

Стало темнее и не так жарко, наступала ясная прохладная ночь с луной цвета кованой меди. Автобус плыл по белому песку, словно таинственная шхуна на всех парусах. Они взобрались на невообразимо крутую гору, над которой как будто играли сполохи северного сияния, а потом стали спускаться в миниатюрную радугу, наполнившую салон разноцветными бликами.

Спустя пару минут глаза Уэйна привыкли к мельканию огней, автобус свернул вправо по опасно крутой дуге, и перед глазами появилась долина. С этой точки местность внизу просматривалась ничуть не хуже, чем с самолета.

Внизу расстилалось море полированного металла и пляшущих неоновых огней. В центре долины стояла статуя распятого Христа высотой не менее двадцати пяти метров. Большая часть тела была сделана из светлого металла и разноцветных неоновых трубок, которые и создавали основное освещение. Поперек хромированной пластины лба в несколько оборотов обвивалась колючая проволока, из-под нее свисали пряди неоновых волос цвета ржавчины. Глаза Создателя — две огромные зеленые сферы — поворачивались справа налево и обратно с монотонностью вентилятора. Рот растянулся в улыбке от уха до уха, и внутри торчали зубы из сверкающего металла вперемежку с зияющими чернотой дырами. Статуя была снабжена массивным членом из пучка полированных прутьев и неоновых колец; член выглядел гораздо солиднее, чем стоящие с обеих сторон от него подагрические ноги из стальных труб, а вместо головки пульсировал слепящий прожектор.

Автобус кружил по склону долины, спускаясь на дно, словно дохлый таракан в унитазе, но наконец дорога пошла прямо и вывела их к Земле Иисуса. Они проехали между ногами распятого Христа, прямо под пульсирующей головкой Его члена, к похожему на небольшой замок зданию, построенному из золотых кирпичей и с подъемным мостом, вымощенным драгоценными камнями.

Замок был здесь не единственным строением, состоящим из редких металлов и драгоценных камней: золота, серебра, изумрудов, рубинов и сапфиров. Только по мере приближения становилось ясно, что все это гипс, картон, фосфоресцирующая краска, цветные прожекторы и неоновые гирлянды.

Справа от Уэйна виднелся длинный открытый навес, под которым стояло множество автомобилей, по большей части школьные автобусы. Рядом было разбросано несколько неосвещенных хибарок из упаковочного картона и жести — возможно, дома для мертвецов. Позади автостоянки и хижин возвышались металлические остовы каких-то сооружений, едва выделявшиеся на фоне побледневшего неба; они напоминали скелеты выбросившихся на берег китов.

Справа Уэйн заметил здание без передней стены, служившее сценой. Перед ним на стульях сидели монахи и монахини. На сцене тоже выступали монахи — один за ударной установкой, один с саксофоном, остальные четверо с гитарами. Они так громко играли рок, что автобус начал подпрыгивать. Перед микрофоном стояла монахиня, в разрезанной спереди рясе, без головного убора, и пела голосом страдающего ангела. Динамики разносили ее голос по всей долине, и даже гул мотора был за ним не слышен. Она так долго и громко тянула слово «Иисус», словно это был плач из самой преисподней. Потом она подпрыгнула и села на шпагат, при этом так сильно выгнулась назад, словно в спине стояла пружина.

— Держу пари, эта шлюха способна подбирать своей штучкой четвертаки, — заметил Калхаун.

Брат Лазарь нажал кнопку, и сверкавший фальшивыми драгоценностями мост опустился над нешироким рвом, пропуская их внутрь.

Здесь было совсем не так светло. Стены оказались серыми и унылыми. Брат Лазарь остановил автобус и вышел, а в салон вошел другой монах. Этот был высоким и тощим, с кривыми, гнилыми зубами, подпиравшими верхнюю губу. И в руке помповое ружье двенадцатого калибра.

— Это брат Фред, — объявила монахиня. — Он будет вашим гидом.

Брат Фред вывел Уэйна и Калхауна из автобуса от оставшихся мертвецов в шапках с мышиными ушами и монахини в тонких черных трусиках и повел по длинному коридору с открытыми дверями по обе стороны. Кое-где горел свет, виднелись останки плоти на крюках, черепа и скелеты, лежавшие грудами, словно отстрелянные гильзы и высохшие ветви; груды мертвецов (действительно мертвых), словно поленницы дров, и каменные полки, заставленные колбами с огненно-красными, травянисто-зелеными и желтыми, как моча, жидкостями. Еще они увидели стеклянные кольца, по которым тоже текли разноцветные жидкости, словно убегали от погони, они дымились, как будто нервничали, и, освободившись, сливались в большие флаконы; были комнаты, заставленные верстаками, столами и стульями, на которых лежали инструменты, были комнаты с мертвецами и частями мертвецов и сидящими монахами и монахинями, которые сосредоточенно хмурились, глядя на отдельные части тел, и шевелили губами, словно готовые разразиться сенсационными заявлениями. Наконец они пришли в маленькую комнату с окном без стекла, выходящим на яркую мешанину огней, называемую Землей Иисуса.

Обстановка была самой простой: стол, два стула и две кровати по обе стороны от двери. На каменных стенах не было даже штукатурки. Справа имелась крошечная ванная комната без двери.

Уэйн сразу прошел к окну и взглянул на Землю Иисуса, гремящую и пульсирующую, словно возбужденное сердце. Пару секунд он прислушивался к музыке, потом высунул голову наружу и посмотрел вниз.

Окно располагалось высоко над землей, на отвесной и гладкой стене. Если отсюда спрыгнуть, каблуки сапог могут запросто выбить тебе зубы. Уэйн оценил перспективу и одобрительно присвистнул. Брат Фред решил, что похвала относится к Земле Иисуса.

— Это ведь настоящее чудо, не так ли? — произнес он.

— Чудо? — возмутился Калхаун. — Это третьесортное световое шоу? Нет здесь никакого чуда. Пусть твоя монахиня заберется на автобус и попадет своим дерьмом в кольцо с двадцати шагов, вот тогда это будет чудо, мистер Гнилые Зубы. А эта затея с Землей Иисуса — самая отвратительная и глупая идея после байки о вспотевшей собаке. Ты только взгляни на эту комнату. Можно же было поставить какие-нибудь безделушки. Повесить картинки, например со старой шлюхой, имеющей осла, или совокупляющихся свиней. И дверь в сортир тоже не помешала бы. Я не хочу, чтобы кто-то пялился, пока я буду тужиться. Это неприлично. Человеку свойственно освобождаться от дерьма в приятном уединении. Это помещение напоминает мне один мотель в Уэйко, где я остановился на ночь. Так утром я заставил хозяина вернуть мне деньги назад. Тараканы в той дыре были такими огромными, что могли пользоваться душем.

Брат Фред выслушал все это не моргнув глазом, словно наблюдать за говорящим Калхауном было так же любопытно, как за поющей лягушкой.

— Спите спокойно, не обращайте внимания на клопов. Завтра начнете работать.

— Не хочу я никакой работы, — бросил Калхаун.

— Спокойной ночи, ребятки.

С этими словами брат Фред вышел, захлопнул за собой дверь, и они услышали, как громко и бесповоротно закрылся замок, словно топор опустился на плаху.

6

На рассвете Уэйн поднялся, сходил помочиться, а потом прошел к окну и выглянул наружу. Сцена, где вечером играли монахи и прыгала монахиня, была пуста. Металлические сооружения, увиденные им накануне, оказались остовом давно заброшенного колеса обозрения. Перед его мысленным взором на мгновение возник вагончик американских горок с Иисусом и Его поклонниками в развевающихся на ветру рясах.

Огромная статуя распятого Христа без цветных огней и ночной таинственности не производила никакого впечатления, словно проститутка при солнечном свете, с размазанным макияжем и париком набекрень.

— Есть идеи, как отсюда выбраться? — спросил Калхаун.

Уэйн оглянулся: Калхаун сидел на кровати и натягивал сапоги.

Уэйн покачал головой.

— Можно было бы попробовать дымовую завесу. Знаешь, я думаю, нам следует объединиться. А потом можем снова попытаться убить друг друга.

Калхаун бессознательно поднес руку к голове, куда пришелся удар Уэйна.

— После того, что было, я бы не стал тебе доверять, — сказал Уэйн.

— Я это слышал. Но я даю слово. А на мое слово можно положиться. Я от него не откажусь.

Уэйн испытующе посмотрел на Калхауна. Что ж, ему нечего терять. Парень просто боится за свою задницу.

— Ладно, — сказал Уэйн. — Дай мне слово, что будем вместе стараться выбраться из этой передряги, а когда окажемся на свободе и ты решишь, что сдержал слово, начнем все сначала.

— Договорились, — согласился Калхаун и протянул руку.

Уэйн молча посмотрел на его ладонь.

— Рукопожатие скрепит договор, — добавил Калхаун.

Уэйн принял его руку и встряхнул ее.

7

Через несколько мгновений замок в двери щелкнул и в комнату вместе с братом Фредом вошел еще один монах, с пушком вместо волос на голове и тоже с помповым ружьем. Вслед за ними появились и двое мертвецов. Женщина и мужчина, одетые в какие-то лохмотья и шапки с мышиными ушами. Оба мертвеца еще вполне прилично выглядели и даже не особенно смердели. По правде говоря, от монахов пахло гораздо хуже.

Брат Фред, воспользовавшись дулом ружья, вывел их из комнаты, провел по коридору и загнал в помещение с металлическими столами и полками с медицинскими инструментами.

У края одного из столов стоял брат Лазарь. Он улыбался. Его нос этим утром выглядел еще более гнилым. На левой ноздре появился белый прыщ размером с кончик большого пальца, выглядевший, словно жемчужина в куче дерьма.

Неподалеку стояла монахиня. Небольшого роста, со стройными, хоть и немного костлявыми ногами и в такой же рясе, что и монахиня, ехавшая с ними в автобусе. На ней одеяние казалось почти детским платьем — возможно, из-за ее худобы и маленькой груди. Из-под головного убора выбивались завитки белокурых волос. Монахиня выглядела бледной и слабой, словно устала до полного изнеможения. На правой щеке у нее имелось родимое пятно в форме силуэта летящей птички.

— Доброе утро, — приветствовал их брат Лазарь. — Надеюсь, вы хорошо выспались, джентльмены.

— Что за работа нас ждет? — спросил Уэйн.

— Работа? — переспросил брат Лазарь.

— Я им так это объяснил, — сказал брат Фред. — Возможно, несколько расплывчатое определение. — Куда уж лучше! — усмехнулся брат Лазарь. — Никакой работы, джентльмены. Можете положиться на мое слово. Мы сами выполняем всю работу. Ложитесь на столы, и мы возьмем образцы вашей крови.

— Зачем? — спросил Уэйн.

— В научных целях, — пояснил брат Лазарь. — Я намерен отыскать способ воздействия на эти бактерии, чтобы мертвецы могли полностью вернуться к жизни, а для этого мне надо изучать живых людей. Идея может показаться немного безумной, не так ли? Но, могу вас заверить, вы ничего не потеряете, кроме нескольких капель крови. Ну, может быть, чуть больше чем несколько капель, но ничего серьезного.

— Воспользуйтесь своей кровью, — предложил Калхаун.

— Мы так и делаем. Но надо же ее с чем-то сравнивать. Вот мы и берем немного здесь, немного там… А если вы откажетесь, вас убьют.

Калхаун, резко развернувшись, ударил брата Фреда по носу. Удар получился довольно мощным, и монах грохнулся на задницу, но тотчас поднял помповик и направил дуло на Калхауна.

— А ну-ка, — воскликнул он, не обращая внимания на текущую из носа кровь, — попробуй еще разок!

Уэйн уже пригнулся, чтобы броситься на помощь, но быстро передумал. Он мог стукнуть брата Фреда по голове, даже не сходя с места, но это не предотвратило бы выстрела, и тогда пришлось бы попрощаться с обещанной за Калхауна наградой. Кроме того, он дал слово этому болвану, что будет помогать ему остаться в живых, пока они не выберутся из этой переделки.

Второй монах, сцепив руки в замок, ударил Калхауна в висок, и тот свалился на пол. Брат Фред поднялся и, не давая Калхауну встать, несколько раз стукнул его прикладом по голове, да так сильно, что бедняга уткнулся лбом в пол, потом перекатился на бок и затих, только веки подрагивали, словно крылья бабочки.

— Брат Фред, ты должен учиться подставлять другую щеку, — заметил брат Лазарь. — А теперь подними этот мешок дерьма на стол.

Брат Фред оглянулся на Уэйна, желая убедиться, что тот не доставит ему неприятностей. Уэйн засунул руки в карманы и улыбнулся.

Монах приказал двум мертвецам поднять Калхауна на стол. Брат Лазарь пристегнул его ремнями.

Монахиня принесла поднос с иглами, шприцами, флаконами и ватой и поставила все это на стол, у головы Калхауна. Брат Лазарь закатал рукав на руке Калхауна, вставил в шприц иглу, воткнул ее в вену и набрал крови. Затем проткнул иглой резиновый колпачок флакона и перелил содержимое шприца.

После этого он обернулся к Уэйну:

— Надеюсь, с тобой будет меньше хлопот.

— А я получу после этого стакан апельсинового сока и немного крекеров? — осведомился Уэйн.

— Ты уйдешь отсюда без шишки на голове, — ответил брат Лазарь.

— Что ж, придется удовольствоваться и этим.

Уэйн взобрался на стол рядом с Калхауном, и брат Лазарь тоже пристегнул его ремнями. Монахиня принесла следующий поднос, и брат Лазарь повторил процедуру. Монахиня стояла рядом и смотрела на лицо Уэйна сверху вниз. Он попытался что-нибудь понять по ее выражению, но лицо женщины оставалось безучастным.

Закончив с забором крови, брат Лазарь потрепал Уэйна за подбородок:

— На мой взгляд, вы оба здоровые парни, но никогда нельзя быть в этом уверенным. Мы проведем несколько анализов. Тем временем сестра Уорт проведет с тобой еще кое-какие тесты. А я присмотрю за твоим приятелем. — Он кивнул в сторону лежавшего без сознания Калхауна.

— Он мне не приятель, — сказал Уэйн.

Его отстегнули от стола, и сестра Уорт в сопровождении брата Фреда и его ружья привела Уэйна в другую комнату.

Вдоль стен здесь стояли стеллажи с инструментами и бутылками. Освещение было скудным, в основном из разбитого окна, хотя, кроме него, под потолком имелась еще и слабенькая лампочка. В воздухе густо кружились пылинки.

В центре комнаты вертикально стояло огромное колесо. На верхнем краю и снизу с обода свисали ременные петли. Внизу под креплениями стояли деревянные плашки. Позади к колесу была прикреплена металлическая полоса с переключателями и кнопками.

Брат Фред заставил Уэйна раздеться и загнал на деревянные подставки, поставив его спиной к центру колеса.

Сестра Уорт крепко пристегнула ремнями его лодыжки, потом Уэйну пришлось поднять руки, и его запястья тоже привязали к ободу.

— Надеюсь, будет немного больно, — сказал брат Фред.

— Вытри с лица кровь, — посоветовал ему Уэйн. — А то ты выглядишь очень глупо.

Брат Фред показал ему средний палец, что не имело ничего общего с религией, и вышел из комнаты.

8

Сестра Уорт повернула выключатель, и колесо начало вращаться, сначала медленно, потом быстрее, и перед глазами Уэйна замелькало окно, и столбики пыли в лучах солнца, и тени, отбрасываемые спицами и ободом колеса.

После первого же оборота он закрыл глаза. Это уменьшало головокружение, особенно в перевернутом положении.

Оказавшись наверху, он открыл глаза и увидел, что сестра Уорт стоит перед колесом и наблюдает за ним.

— Почему? — спросил он и снова закрыл глаза, когда колесо пошло вниз.

— Потому что так приказал брат Лазарь, — ответила сестра Уорт после такой длинной паузы, что Уэйн уже успел забыть о заданном вопросе.

По правде сказать, он и не ждал ответа. Он сам удивился, что решил заговорить, и чувствовал себя немного неловко.

На очередном подъеме он опять открыл глаза, но монахиня прошла к обратной стороне колеса и пропала из поля зрения. Он услышал щелчок какого-то переключателя, и тут в него ударила молния, так что он невольно вскрикнул. Изо рта, словно раздвоенный змеиный язычок, вылетел небольшой разряд.

Колесо завертелось быстрее, молнии жалили чаще, а его крики становились слабее, а потом и совсем затихли. Он погрузился в странное оцепенение. Уэйн парил над землей в одних сапогах и ковбойской шляпе и быстро поднимался вверх. Вокруг него летали старые машины. Он присмотрелся внимательнее и отыскал свой «Шеви-57», а за рулем сидел Поуп. Рядом со стариком расположилась проститутка-мексиканка, еще две шлюхи выглядывали с заднего сиденья. По их виду было ясно, что они немного перебрали.

Одна из девиц на заднем сиденье задрала подол, чтобы показать ему свою киску. Ее промежность напоминала пирожок тако и нуждалась в стрижке.

Он улыбнулся и попытался подойти, но «шеви» сделал широкий разворот и стал удаляться. В зеркале заднего вида он еще мог рассмотреть лицо Поупа. Тот медленно обернулся и печально помахал рукой. А потом скрылся за фигурой шлюхи с заднего сиденья.

Остальные машины тоже стали удаляться, словно увлекаемые пустотой, образовавшейся после ухода «шеви». А он оставался на одном месте, как приколотый к доске мотылек. Машины вскоре исчезли вдали, оставив его привязанным к вертящемуся колесу посреди россыпи холодных равнодушных звезд.

— …Как проходят тесты… все записывать… результаты в таблицу… ЭКГ, излучения мозга, внутренности… все… это плохо, потому что брат Лазарь хочет… думает, я не знаю… считает меня медлительной… я медлительная, но не глупая… соображаю… раньше была научным сотрудником… до несчастного случая… брат Лазарь не святой… он безумец… сделал это колесо в память об инквизиции… очень много знает об инквизиции… считает ее необходимой… для таких, как ты… нечестивцев, как он вас называет… я знаю…

Уэйн открыл глаза. Колесо остановилось. Сестра Уорт продолжала свой монотонный монолог, объясняя тест на колесе. Он вспомнил, что три тысячи лет назад задал ей вопрос.

Сестра Уорт опять смотрела на него. Она подошла ближе, и Уэйн ожидал, что колесо снова завертится. Но монахиня вынесла длинное узкое зеркало и установила его у стены напротив колеса. Она поставила свои маленькие ступни на деревянные плашки и поднялась к самому колесу. Затем подняла подол одеяния и спустила маленькие черные трусики. Сестра Уорт приблизила свое лицо к Уэйну, словно что-то искала в его глазах.

— Он планирует забрать твое тело… по частям… кровь, клетки, мозг, твой член… абсолютно все… он хочет жить вечно.

Она держала трусики в руке и мяла их в пальцах, а потом отбросила в сторону. Уэйн проводил взглядом клочок ткани, упавший на пол, словно мертвая летучая мышь.

Она отыскала ладонью его член и сжала его. Рука была сухой и прохладной, и Уэйн чувствовал себя не лучшим образом, но пенис начал твердеть. Она зажала его между ногами и потерлась бедрами. Ноги тоже были сухими и холодными, как и ладони.

— Я теперь знаю его… знаю, что он делает… вирус мертвецов… он пытался как-то преобразовать бактерии, чтобы жить вечно… они заставляют мертвецов возвращаться… но не дают ощущения жизни и не освобождают от прожитых лет…

Несмотря на холод ее тела, его член окреп и увеличился.

— Он препарирует мертвецов… ставит над ними эксперименты… но секрет вечной жизни надо искать в живых… поэтому он хочет тебя… ты чужак… он может испытать на тех, кто живет здесь… но не станет их убивать, чтобы иметь слуг… он не открывает им своих намерений… ему нужны твои органы и органы других людей… он хочет стать Богом… летает высоко в небе на маленьком самолете и смотрит вниз… Ему нравится считать себя Создателем…

— На самолете?

— На сверхлегком.

Она направила его член в себя и внутри оказалась такой же холодной и сухой, словно ливер, оставленный на ночь в раковине. И все же он ощутил себя готовым. В таком состоянии он был способен искать дырку даже в турнепсе.

Она поцеловала его в ухо, потом ниже, в шею; холодные короткие поцелуи, сухие, как тосты.

— Думает, что я ничего не знаю… Но я знаю, что он не любит Иисуса… Он любит только себя и власть… Он огорчается по поводу своего носа…

— Надо думать.

— Он это сделал в момент религиозной лихорадки… прежде чем утратил веру… А теперь хочет стать таким, как раньше… Ученым. Хочет вырастить новый нос… знает, как это делается… Я видела, как он выращивал в колбе палец… из кусочка кожи, взятого с руки одного из братьев… Он способен на такие вещи…

Теперь она начала двигать бедрами. Через ее плечо он видел отражение в зеркале. Видел, как вертится ее белая попка, а над ней колышется черное одеяние, грозя упасть, словно театральный занавес. Он стал медленно, но решительно двигаться ей навстречу.

Сестра оглянулась через плечо на зеркало и посмотрела, как она овладевает привязанным мужчиной. Ее лицо выражало не столько страсть, сколько любопытство.

— Хочу почувствовать себя живой, — сказала она. — Ощутить в себе длинный и твердый член… Это было так давно.

— Я делаю все, что могу, — ответил Уэйн. — Это не самое романтическое место для свиданий.

— Вдави, чтобы я его почувствовала.

— Отлично.

Уэйни выдал все, на что был способен. Эрекция уже начала ослабевать. Он как будто нанялся на работу, но не мог произвести наилучшего впечатления. Ему казалось, что встречная сторона будет им разочарована.

Она оторвалась от него и спустилась с колеса.

— Не вини себя, — сказала сестра Уорт.

Она ушла за колесо, тронула какие-то переключатели и снова повисла на Уэйне, зацепившись ступнями за его лодыжки. Колесо стало поворачиваться. Возобновились короткие электрические разряды, но не такие мощные, как раньше. Они придавали сил. Когда он поцеловал ее, показалось, что он коснулся языком контактов батарейки. Электричество наполнило его вены и стало стекать с кончика члена; Уэйну казалось, что он способен наполнить ее не спермой, а электричеством.

Колесо скрипнуло и остановилось; вероятно, сработал встроенный таймер. Они замерли вниз головами, и Уэйн видел отражение в зеркале. Как будто две ящерицы трахаются на оконном стекле.

Он так и не понял, кончила она или нет, так что ускорил темп и кончил сам. Без электричества его желание стало ослабевать. Женщина явно была не первоклассной шлюхой, но, как говорил Поуп, даже самая последняя шлюха, которую он поимел, была достаточно хороша.

— Они придут, — сказала она. — Уже скоро… Не хочу, чтобы нас так застали… Надо сделать другие тесты.

— Почему ты это сделала?

— Я хочу выйти из ордена… Хочу выбраться из пустыни… Хочу жить… И я хочу, чтобы ты мне помог. — Я не против, но кровь приливает к голове, и меня начинает тошнить. Тебе лучше слезть с меня.

Прошла целая вечность, прежде чем она снова заговорила:

— У меня есть план.

Она спустилась на пол, прошла за колесо и нажала кнопку, чтобы перевернуть Уэйна. Потом снова запустила колесо, и, пока он медленно вращался, пока в его теле плясали молнии, она рассказала о своем плане.

9

— Мне кажется, брат Фред хочет меня трахнуть, — сказал Калхаун. — Он все время пытается засунуть палец мне в задницу.

Они снова были в той же комнате. Брат Фред привел их сюда, не забыв напомнить, чтобы они забрали свою одежду. После чего они опять остались одни и стали одеваться.

— Мы выберемся отсюда, — сказал Уэйн. — Нам поможет монахиня, сестра Уорт.

— А ей какая с этого выгода?

— Она ненавидит это место, и ей понравился мой член. Но ненависть сильнее.

— И каков план?

Сначала Уэйн рассказал о том, что задумал брат Лазарь. Утром он прикажет привести их в комнату, где стоят стальные столы, и, если анализы будут благоприятными и их самих сочтут достаточно здоровыми, брат Лазарь начнет сдирать с них кожу. Медленно, поскольку, как говорит сестра Уорт, ему нравится это занятие. Потом из них выкачают кровь и переработают ее в гранулы, как кофе. Потом вырежут мозг и положат в физраствор, а остальные части тела будут хранить в холодильнике.

И все это будет проделано во имя Бога и Иисуса Христа («Бласлови нас, Иис») под предлогом поисков лекарства для зараженных бактериями мертвецов. Но на самом деле ради того, чтобы брат Лазарь получил новый нос, мог летать на своем сверхлегком самолете и жить вечно.

Сестра Уорт предложила следующий план.

Она будет присутствовать в комнате, где намечена процедура. Она припрячет оружие. Она сделает первый, отвлекающий шаг, а потом дело за ними. — На этот раз, — сказал Уэйн, — одному из нас необходимо завладеть ружьем.

— Или мы их поимеем, или я получу палец в задницу.

— На нашей стороне будет внезапность. Они не подозревают сестру Уорт. Мы сможем пробиться на крышу и оседлать легкий самолет. Когда в нем закончится горючее, пойдем пешком, возможно, отыщем мой «шеви», и, надеюсь, он тронется с места. — Тогда и сведем счеты. Тот, кто выиграет, получит машину и девчонку. А на завтра у меня есть маленький сюрприз.

Калхаун поднял ногу и нажал на каблук сапога. Каблук сдвинулся, и в руку упал маленький нож.

— Он очень острый, — сказал Калхаун. — Как-то раз я разрезал им китайца от живота до подбородка. И нож прошел легко, как через кучу свежего дерьма.

— Было бы неплохо, если бы ты сегодня держал его наготове.

— Я хотел сначала провести разведку. По правде говоря, мне казалось, что одного удара в челюсть хватит, чтобы удалить брата Фреда со сцены.

— Ты стукнул его по носу.

— Да, черт побери, но целился-то я в челюсть.

10

Рассвет и комната с металлическими столами выглядели точно так же, как и накануне. Никто не позаботился поставить хотя бы вазу с цветами, чтобы украсить помещение.

Однако изменился нос брата Лазаря: вместо одного прыща на нем появилось два перламутровых нароста.

Сестра Уорт выглядела чуть более оживленной, чем вчера. Она стояла неподалеку и держала в руках поднос с инструментами. На этот раз там были одни скальпели. Свет падал на их лезвия и заставлял подмигивать.

За спиной Калхауна стоял брат Фред, а позади Уэйна — брат Гнилой Пушок. Сегодня они чувствовали себя гораздо увереннее и отказались от эскорта мертвецов.

Уэйн посмотрел на сестру Уорт и подумал, что дела могут быть и не так хороши, как им хотелось. Возможно, в ее медлительный монолог закралась ложь. Возможно, она просто хотела потрахаться и сделать это втихую, а потому могла наобещать все что угодно. Возможно, ей было наплевать на планы брата Лазаря относительно двух чужаков.

Но даже если все это было обманом, Уэйн не собирался отступать. Если так, он предпочтет прыгнуть прямо на дуло ружья брата Фреда. Это лучше, чем ждать, пока с тебя снимут шкуру. Да и перспектива видеть перед собой вблизи лицо брата Лазаря с его уродливым носом Уэйна совсем не привлекала.

— Я очень рад вас видеть, — заговорил брат Лазарь. — Надеюсь, сегодня не будет никаких неприятностей, как вчера. А теперь забирайтесь на столы.

Уэйн взглянул на сестру Уорт. Выражение ее лица ничуть не изменилось. Единственное, что выдавало в ней присутствие жизни, так это изогнутые крылья родимого пятна на щеке.

«Ладно, — подумал Уэйн. — Я дойду до стола, а потом надо что-то предпринять. Даже если это и будет ошибкой».

Он успел сделать первый шаг, и сестра Уорт швырнула поднос с инструментами в лицо брата Лазаря. Один из скальпелей угодил ему в нос и повис. Поднос и остальные инструменты грохнулись на пол.

Брат Лазарь еще даже не успел закричать, а Калхаун уже упал на пол и перекатился в сторону. Он оказался под дулом ружья брата Фреда и сумел оттолкнуть его вверх. Ружье выстрелило, пуля угодила в потолок, посыпалась штукатурка.

Маленький нож уже был в ладони Калхауна, и он тотчас вонзил его в пах брату Фреду. Лезвие прошло сквозь рясу и погрузилось в плоть по самую рукоятку.

Уэйн начал действовать одновременно с Калхауном. С разворота он ударил брата Гнилой Пушок по горлу ребром ладони, потом поймал его голову, добавил пару ударов коленом и уложил на пол ударом локтя по затылку.

Калхаун успел завладеть оружием, а брат Фред, лежа на полу, пытался выдернуть из живота нож. Первым выстрелом Калхаун разнес голову брату Фреду, а вторым — Гнилому Пушку.

Брат Лазарь, с висящим в носу скальпелем, попытался сбежать, но наступил на поднос, заскользил и грохнулся на живот. Калхаун в два шага его догнал и ударил ногой по горлу. Брат Лазарь издал хрюкающий звук, но попытался подняться.

Уэйн ему помог. Он схватил брата Лазаря за ворот рясы, подтянул вверх и стукнул о край стола. Скальпель все еще держался в носу. Уэйн схватил его и дернул, отхватив часть носа. Брат Лазарь завизжал.

Калхаун заставил его замолчать, вставив в рот дуло ружья. Потом просунул глубже, сказал: «Съешь-ка вот это» — и нажал на курок. Затылочная часть черепа вместе с мозгами вылетела на стол и съехала на пол, словно тарелка с яичницей-болтуньей, неудачно пущенная по прилавку кафе.

Сестра Уорт не двигалась. Уэйн понял, что вся ее энергия была растрачена на то, чтобы бросить в брата Лазаря поднос с инструментами.

— Ты сказала, что принесешь оружие, — сказал он.

Монахиня повернулась спиной и подняла подол рясы. За поясом трусиков торчало два пистолета тридцать восьмого калибра. Уэйн выдернул их одновременно обеими руками.

— Двуствольный Уэйн! — воскликнул он.

— Как насчет самолета? — спросил Калхаун. — Для бунта заключенных мы наделали слишком много шума. Надо выбираться отсюда.

Сестра Уорт повернулась к двери в задней части комнаты, но не успела сделать и шага, как Уэйн и Калхаун подхватили ее за руки и потащили к выходу.

За дверью оказалась лестница, и они помчались наверх, перепрыгивая через две ступени. Люк на крышу оказался открытым, а там, привязанный эластичными тросами к стальным скобам, стоял самолет. Он был бело-голубым, с металлическими полосками, на обоих бортах были установлены помповики двенадцатого калибра, а внутри имелись сумка с запасом провизии и канистра с водой.

Уэйн и Калхаун быстро отвязали тросы, забрались на двухместное сиденье и привязали между собой сестру Уорт. Не очень удобно, но лететь можно.

Все уселись.

— Ну? — произнес Калхаун через мгновение.

— Проклятие! — откликнулся Уэйн. — Я не знаю, как управлять этой штукой.

Они повернулись к сестре Уорт, а та смотрела на панель управления.

— Скажи хоть что-нибудь, — окликнул ее Уэйн.

— Это ключ зажигания… — заговорила она. — Этот рычаг… вперед — вверх, назад — нос вниз… вправо и влево…

— Все понятно.

Он запустил мотор, прибавил оборотов. Машина покатилась вперед и задрожала.

— Слишком большой вес, — сказал Уэйн.

— Тогда выброси за борт эту сучку, — предложил Калхаун.

— Летим все или никто, — заявил Уэйн.

Самолет продолжал вилять хвостом то вправо, то влево, но, поднявшись с крыши, выровнялся.

Они пролетели несколько сотен ярдов, потом самолет повело в сторону, и Уэйн не сумел вовремя выправить курс. Они угодили точно в голову статуи Иисуса, прямо посредине венца из колючей проволоки. Прожекторы взорвались мелкими стеклянными брызгами, заскрежетал металл, шипы проволоки намертво вцепились в нейлоновые крылья. Голова Иисуса качнулась, оторвалась и полетела вниз, увлекая за собой электрические кабели. В сотне футов от земли кабели натянулись, отчего голова вместе с самолетом подпрыгнула вверх, словно игрушка на резинке. Затем проволочное кольцо не выдержало и разорвалось, а самолет с треском рухнул, подняв тучи пыли.

Голова Иисуса покачивалась над ним, словно птичка, высматривающая аппетитного червяка.

11

Уэйн выбрался из-под обломков и проверил ноги. Они работали.

Калхаун уже сыпал проклятиями и отстегивал ружья и припасы.

Сестра Уорт лежала в руинах разбитого самолета, обернутая нейлоном, словно бабочка в коконе.

Уэйн стал освобождать ее от обломков. Он увидел, что у монахини сломана нога. Острый осколок кости проткнул кожу бедра и торчал наружу. Крови не было.

— Церковная община на подходе, — предупредил Калхаун.

Похоже, известия о судьбе брата Лазаря и двоих монахов уже распространились среди членов ордена. По подъемному мосту неслась толпа монахов, монахинь и мертвецов. Многие братья и сестры размахивали ружьями, мертвецы держали в руках дубинки. И все громко кричали.

Уэйн кивнул в сторону стоявших под навесом машин:

— Берем автобус.

Он подхватил на руки сестру Уорт и побежал к стоянке. Калхаун с припасами и оружием быстро догнал и обогнал его. Он запрыгнул в открытую дверь ближайшего автобуса и скрылся из виду. Уэйни понял, что Калхаун разбирается в проводах, чтобы запустить мотор без ключа зажигания. Оставалось только надеяться, что ему удастся это сделать, и быстро.

Подбежав к автобусу, он положил сестру Уорт на землю, вытащил оба пистолета и встал перед монахиней. Если ему суждено погибнуть, он хотел быть похожим на Дикого Билла Хикока: палящие пистолеты в обеих руках и беспомощная женщина за спиной.

Но больше всего он хотел, чтобы автобус завелся.

Так и получилось.

Калхаун включил передачу, развернул автобус и притормозил перед Уэйном и сестрой Уорт. Монахи уже открыли огонь, но их пули отскакивали от бронированного корпуса.

— Залезайте, черт побери! — завопил Калхаун.

Уэйн сунул пистолеты за пояс, схватил монахиню и ринулся в автобус. Калхаун так рванул машину с места, что они оба кувырком полетели на сиденье. — Я думал, ты сбежишь, — сказал Уэйн.

— Хотел. Но я дал слово.

Уэйн уложил сестру Уорт и осмотрел ее ногу. После рывка кость высунулась еще больше.

Калхаун закрыл дверь и взглянул в зеркало заднего вида. Монахи и мертвецы спешно погрузились в два автобуса и пустились в погоню. Одна из машин очень быстро набрала скорость, вероятно, была снабжена усиленным двигателем.

— Пожалуй, я выбрал не лучший экземпляр, — заметил Калхаун.

Они перевалили через песчаную гряду и оказались на узкой дороге, поднимавшейся наверх из долины. Один из двух автобусов немного отстал, возможно из-за неисправности. Второй шел по пятам.

Вскоре дорога стала заметно шире.

— Я думаю, мерзавцы только этого и ждали, — крикнул Калхаун.

Не успел он договорить, как их преследователи резко увеличили скорость и зашли слева, явно намереваясь столкнуть их с дороги в долину. Но Калхаун искусно маневрировал и не давал им ни малейшего шанса.

Тогда дверь преследующего автобуса открылась, и появилась та самая монахиня, которая привезла их в Землю Иисуса. Она встала на подножке, широко расставив ноги, так что стала видна развилка, едва прикрытая черными трусиками. Одну руку она закинула за поручень и целилась в них из столь популярного у духовенства помпового ружья двенадцатого калибра.

На первом же повороте монахиня выстрелила в переднее окно рядом с Калхауном. Стекло угрожающе затрещало, покрылось сеткой, но выдержало.

Монахиня передернула затвор и сделала еще один выстрел. Этого не могло выдержать даже пуленепробиваемое стекло. Еще пара удачных выстрелов, и Калхаун может попрощаться со своей головой.

Уэйн встал коленями на сиденье и открыл окно. Монахиня увидела его, повернула оружие и снова выстрелила. Она прицелилась слишком низко, и пуля угодила в нижнюю часть окна; стекло покрылось сеткой трещин и мгновенно осыпалось. Уэйн воспользовался тем, что монахине потребовалось перезарядить ружье, высунул пистолет в окно и тоже выстрелил. Его заряд попал в голову, и вместо глаза появилось алое пятно. Монахиня повисла на поручне и выронила ружье. Оно тотчас вылетело за дверь. Некоторое время она еще держалась на согнутой в локте руке, но сустав не выдержал, и монахиня выпала из автобуса. Она попала под заднее колесо, и с обоих концов тела брызнули красные фонтаны.

— Зря пропала такая хорошая киска, — произнес Калхаун.

Он направил машину на второй автобус, тот слегка повернул, но Калхаун продолжал теснить его, пока преследователи с ужасающим скрежетом не ударились о скалу.

Автобус с монахами немного отстал и начал подталкивать Калхауна к краю дороги. Он сбросил газ, переключил двигатель на низкую передачу и позволил автобусу с монахами вырваться на полкорпуса вперед. А потом так рванул руль влево, что развернул заднюю часть второго автобуса поперек дороги. Калхаун продолжал давить носом машины, и автобус противников не мог не развернуться. Передний бампер не выдержал нагрузки и лопнул, но Калхаун не отступал, и автобус под оглушительные крики монахов сорвался с дороги и кувырком полетел в долину.

Спустя тридцать минут они выбрались из каньона и оказались в пустыне. Их автобус начал выбрасывать спереди клубы дыма, и снизу появился шум, похожий на кашель собаки, подавившейся куриной костью. Калхаун остановил машину.

12

— Проклятый бампер согнулся и изжевал покрышку, — сказал Калхаун. — Если мы сумеем его оторвать, думаю, остатков колеса хватит, чтобы проехать еще немного.

Уэйн и Калхаун вцепились в бампер и стали тянуть, но металл не поддавался. Оторвать полностью они его так и не смогли, но погнутая часть в конце концов отломилась.

— Ну, этого достаточно, чтобы не задевать за колесо, — сказал Калхаун.

Из автобуса послышался голос сестры Уорт. Уэйн поднялся, чтобы посмотреть, как у нее дела.

— Вынеси меня из автобуса, — попросила она. — Я хочу почувствовать свежий воздух и солнце.

— Воздуха там не так уж и много, — заверил ее Уэйн. — А солнце такое же, как обычно. Печет.

— Пожалуйста.

Он взял ее на руки, вышел из автобуса и, отыскав песчаный холмик, уложил на землю, немного приподняв голову.

— Мне… мне нужны батарейки, — сказала монахиня.

— Повтори? — не понял Уэйн.

Она, не мигая, смотрела на солнце.

— Это величайшее достижение брата Лазаря… Мертвец, способный думать… сохранивший воспоминания о прошлом… Я тоже была ученым…

Она медленно подняла руку и сбросила головной убор монахини.

В центре головы из-под спутанных светлых волос торчала серебряная ручка.

— Он… был нехорошим человеком… Я хорошая… Я хочу ощутить себя живой… Как раньше… Батарейки кончаются… Взяла запасные…

Рука упала, зацепившись пальцами за кнопку на кармане рясы. Уэйн расстегнул клапан и вытащил оттуда четыре батарейки.

— Достаточно двух… Это просто…

Рядом с ними остановился Калхаун.

— Это многое объясняет, — сказал он.

— Не смотрите на меня так…

Уэйн вдруг понял, что даже не назвал ей своего имени, да она и не спрашивала.

— Отвинти… Вставь батарейки… Без них я стану пожирателем… Я не могу ждать…

— Хорошо, — кивнул Уэйн.

Он зашел сзади, приподнял голову и вывинтил металлическую вставку из черепа. Он вспомнил, как она занималась с ним любовью на колесе, как отчаянно старалась что-нибудь почувствовать и какой оставалась при этом холодной и сухой. Он вспомнил, как она смотрела в зеркало, надеясь увидеть то, чего там не было.

Уэйн уронил батарейки в песок, вытащил из-за пояса один из пистолетов, приставил к ее затылку и спустил курок. Ее тело легонько дернулось, голова запрокинулась, и лицо повернулось к нему.

Пуля прошла навылет через птичку на щеке и уничтожила родимое пятно, оставив рваную бескровную рану.

— Правильно сделал, — сказал Калхаун. — В мире полно живых кисок, так что не стоит тащить с собой мертвеца со сломанной ногой.

— Заткнись! — бросил Уэйн.

— Если человек становится сентиментальным по отношению к женщинам и детям, его можно считать конченым.

Уэйн поднялся.

— Ладно, парень, — продолжал Калхаун. — Я думаю, пора.

— Я тоже так думаю, — ответил Уэйн.

— Как насчет выравнивания шансов? Отдай мне один из твоих пистолетов, мы встанем спиной к спине, и я сосчитаю до десяти, после чего повернемся и начнем стрелять.

Уэйн отдал Калхауну свой пистолет. Калхаун проверил магазин:

— У меня четыре патрона.

Уэйн вынул два патрона из второго пистолета и бросил их на землю.

— Теперь поровну, — сказал он.

Они встали спиной друг к другу, держа оружие в опущенных руках.

— Полагаю, если ты меня подстрелишь, захочешь взять тело с собой, — сказал Калхаун. — Пусти пулю в голову, если это потребуется. Я не хочу возвращаться, как те мертвецы. Обещаешь?

— Да.

— Я сделаю то же самое для тебя. Даю слово. Ты уже убедился, что это много значит.

— Будем стреляться или болтать?

— Знаешь, парень, при других обстоятельствах ты мог бы мне понравиться. Может, мы стали бы друзьями.

— Вряд ли.

Калхаун начал отсчитывать шаги, и они разошлись. При счете «десять» оба развернулись.

Пистолет Калхауна грянул первым. Уэйн почувствовал, как пуля толкнула его в нижнюю правую часть груди и слегка развернула. Он поднял свой пистолет, тщательно прицелился, и на этот раз прозвучало сразу два выстрела.

Вторая пуля Калхауна просвистела мимо его головы. Заряд Уэйна попал Калхауну в живот.

Калхаун упал на колени и начал задыхаться. Он попытался снова поднять пистолет, но не смог, словно его привязали к наковальне.

Уэйн снова выстрелил. Пуля попала в грудь, и Калхаун упал на спину, неловко подогнув под себя ноги.

Уэйн подошел, опустился на одно колено и взял у него пистолет.

— Дерьмо! — прошептал Калхаун. — Я не думал, что все так кончится. Ты ранен?

— Царапина.

— Дерьмо!

Уэйн приставил пистолет ко лбу Калхауна, и тот закрыл глаза. Уэйн спустил курок.

13

Его рана была далеко не царапиной. Уэйн понимал, что надо бы оставить сестру Уорт там, где она лежала, втащить Калхауна в автобус и привезти в город, чтобы получить хоть какое-то вознаграждение. Но деньги его больше не интересовали.

Обломком бампера он выкопал неглубокую общую могилу в песке. Засыпав тела, воткнул между ними обломок бампера, нацарапав на нем прицелом одного из пистолетов следующую надпись: «ЗДЕСЬ ЛЕЖАТ СЕСТРА УОРТ И КАЛХАУН, ВСЕГДА ВЫПОЛНЯЮЩИЙ СВОИ ОБЕЩАНИЯ». Он и сам толком не мог разобрать неровные буквы и понимал, что первый же шквал ветра свалит обломок железа, но все-таки почувствовал себя немного лучше, хотя и не мог сказать почему.

Рана снова открылась, и солнце жарило вовсю, а после того как он потерял шляпу, мозги могли свариться в черепе, как мясо в кипящем котле.

Уэйн забрался в автобус и ехал весь день и всю ночь, почти до самого утра, пока вновь не оказался в пустыне Кадиллаков. Потом он ехал вдоль брошенных машин и наконец добрался до своего «Шеви-57».

Он заглушил мотор и попытался выйти из автобуса, но обнаружил, что едва может двигаться. Пистолеты за поясом прилипли к рубашке, приклеенные его кровью.

Уэйн поднялся, держась за руль, потом взял одно из ружей и воспользовался им как костылем. Прихватив еду и воду, он подошел осмотреть свою машину.

Дело было плохо. Автомобиль не только лишился ветрового стекла — вся передняя часть была смята, а одно из широких колес вывернулось под таким углом, что стало ясно: сломан вал.

Он прислонился к «шеви» и постарался подумать. Автобус в порядке, и в баке есть еще топливо, и можно слить горючее из «шеви», взять запасную канистру из багажника и заправить его. Это даст еще несколько миль.

Миль.

Он знал, что не сможет пройти и двадцати футов, а тем более снова сосредоточиться на езде.

Он бросил ружье, провизию и воду. Вскарабкался на капот «шеви», оттуда кое-как поднялся на крышу. Потом растянулся на спине и стал смотреть в небо.

Наступила ясная ночь, и звезды отчетливо проявились в потемневшем небе. Ему стало холодно. Через пару часов звезды побледнеют, взойдет солнце, и прохлада снова сменится жарой.

Он повернул голову и посмотрел на один из «кадиллаков», где приникший к ветровому стеклу скелет навечно уставился в песок.

Нет, нельзя так умирать, чтобы потом вечно смотреть вниз.

Он скрестил ноги, раскинул руки и стал изучать небо. Он больше не чувствовал холода, и боль почти исчезла. Он стал таким же неподвижным, как и окружающая пустыня.

Он достал из-за пояса один из пистолетов, взвел курок, приставил дуло к виску и продолжал наблюдать за звездами. Затем закрыл глаза и обнаружил, что все еще видит их. Он опять парил в бездне среди звезд, в одних сапогах и ковбойской шляпе, и со всех сторон кружились старые машины и его «Шеви-57», еще целый.

На этот раз машины не уплывали, а двигались ему навстречу. Первым летел «шеви», и, когда машина оказалась совсем близко, он заметил за рулем Поупа, а рядом с ним мексиканскую проститутку и еще двух женщин на заднем сиденье. Они все улыбались, а Поуп давил на гудок и махал рукой.

«Шеви» подлетел к нему вплотную, и задняя дверца распахнулась. Между двумя шлюхами сидела сестра Уорт. Еще мгновение назад ее там не было, а теперь появилась. Он никогда не думал, что в его «шеви» такое просторное заднее сиденье.

Сестра Уорт улыбнулась ему, и птичка поднялась на ее щеке. Ее длинные волосы были зачесаны назад, и женщина выглядела розовощекой и очень счастливой. У ног на полу стоял ящик холодного пива. Господи, это же «Одинокая звезда».

Поуп наклонился на переднем сиденье, высунул руку, и все женщины тоже замахали руками, приглашая его в машину.

Уэйн пошевелил руками и ногами и на этот раз смог двигаться совершенно свободно. Он наклонился к открытой дверце, дотронулся до руки Поупа. — Рад тебя снова видеть, сынок, — сказал Поуп.

И в тот миг, когда Уэйн спустил курок, Поуп втащил его в машину.

Маленькая зелёная книжечка историй о монстрах

Joe R. Lansdale. "A Little Green Book of Monster Stories", 2003

Искусственный человек

Joe R. Lansdale. "Artificial Man", 2003

Я весь уродливый и зеленый, и сделан Хозяином с помощью какой-то машины и электрошокера, от которых глаза распахиваются. Он держит меня в лаборатории и чему-то учит, ноэтомутруднонаучиться, и однажды я перестаю хотеть учиться, хватаю Хозяина за голову и тяну, a она сразу отрывается и брызжет красным, и тогда я узнаю из книг, которые он читал мне, что я хочу делать дальше.

Я хочу Котенка.

Сильно хочу Котенка. Выламываю дверь и выхожу искать Котенка, потому что я этого хочу, но вижу, что все не так, как я себе представлял, как я видел в книжках с картинками. Наконец, я вижу Котенка и иду за ним. И когда я беру его на руки и глажу, он МЯУКАЕТ, звучит так, как издавал звуки Хозяин, когда читал книгу, и говорил, что МИЛАЯ КИСКА МЯУКАЕТ. Котенок начинает МЯУКАТЬ, пока я не отрываю ему голову, потом он больше не МЯУКАЕТ, его маленькие лапки дрожат, а хвост свисает вниз.

Яидуискатьдругиевещи, которые мненужны,какдевочка, например, которую явиделвкниге под названием"БУМАЖНЫЕКУКЛЫ"[11]. Бумажныекуклы. Они рвутся, когдаятяну за них.Когдаявижуодну из них, девочку, идущуюпоулице, у неенетлиний, указывающих, кудатянуть, где рвать.

Так что, думаю, просто хватай и тяни за любое место и смотри, что получится. Но я не могу поймать её. Она видит меня, кричит и убегает, а я смотрю на лицо в луже воды, и от этого мне самому хочется кричать. Оно всё красное от Котенка, и я такой уродливый, как говорил Хозяин, поэтому я умываю лицо в луже и вижу, что лицо все еще уродливое, и с красным оно выглядело лучше, потому что оно все зеленое. Зеленое, как трава, как говорится в книге.

Я иду искать девочку-бумажную куколку, и если что-то не получится, я не смогу поймать ее, то я хочу щенка… Посмотрю, будет ли он кричать "ГАВ-ВАУ-ВАУ", а потом оторву ему лапки. Потом, как в книге, которую читал Хозяин, я пойду пить кофе.

Перевод: Zanahorras

В баре

Joe R. Lansdale. "Bar Talk", 1990

Эй, как жизнь?

Похоже не очень, да?

Нет, нет, мы раньше не встречались. Просто хочу немного поднять тебе настроение. Я расскажу одну историю, ты просто не поверишь… Нет, деньги мне не нужны. И я не пьян. Это моя первая кружка пива. Я сидел тут совсем один, а потом увидел тебя, и подумал: эй, этот парень может составить мне отличную компанию.

Уверен, ты сможешь. Кому охота пить в одиночестве? Тебе ведь нравятся хорошие истории? Потому что моя история — это просто нечто.

Нет, это не займет много времени. Я постараюсь быть кратким.

Видишь ли, я — шпион.

Нет-нет. Не из тех шпионов. Я не работаю на КГБ или ЦРУ. Я работаю на МАДЖИПЛИШТ.

Да, я в курсе, что ты никогда о таком не слышал. О нем вообще мало кто знает.

Даже среди нас, марсиан.

Нет, ты не ослышался. Я так и сказал — марсиан. Ведь я с Марса.

Я уже говорил тебе, что не пьян.

Ваши ученые могут твердить все что угодно. Я — марсианин.

Видишь ли, мы наблюдаем за вашей планетой уже достаточно долго, но в последнее время вы, ребята, со всеми своими зондами и планами полета на Марс стали слегка нас нервировать. И мы решили сыграть на опережение. Я из тех, кого у вас называют "передовой десант". Проще говоря — разведчик. Понимаешь, мы, марсиане, невидимы для ваших телескопов. Это из-за того, что наши тела плохо отражают свет, и способны сливаться с ландшафтом. Да, верно, как хамелеоны. В любом случае мы бы только напугали вас своим видом, потому что для вас, землян, мы выглядим… необычно.

Это? Нет, конечно, это не мое настоящее тело. Я слепил его из протоплазмы.

Почему я говорю по-английски? О, я хорошо знаком с вашей культурой. Я изучал ее много лет. Даже устроился на работу.

Зачем я тебе все это рассказываю?

Ну, тут все достаточно просто. Мы, марсиане, смогли адаптироваться почти ко всему в вашем мире, даже научились дышать кислородом. Но вот еда, это для нас проблема. Так получилось, что ваш алкоголь легко усваивается нашим организмом, но вот ваша пища для нас не пригодна. Что-то на вроде того как если бы ты приехал в Мексику, купил там что-то с лотка у уличного торговца, а потом твой желудок… В общем с нами происходит примерно тоже самое только гораздо хуже.

Кровь — вот наш единственный выход.

Ага, ваша кровь.

Тебе смешно? Вампиры с Марса! Умора, да? Как в тех дешевых фантастических фильмах, правда?

Эй-эй, держи себя в руках. Ты чуть не упал со стула. Нет, я не думаю что пиво здесь такое крепкое. Кружиться голова? Я тебя понимаю. Тебе лучше прикорнуть вот тут за барной стойкой. Я знаю, что с тобой происходит. Это все из-за того щупальца, которое тянется у меня из-под одежды. Я сунул его в тебя, как только мы завели разговор. Ты даже не заметил. Оно выделяет жидкость, что-то вроде естественного обезболивающего, если тебе это вообще интересно. Вот почему ты ничего не чувствуешь. Знаешь, если бы не моя человеческая оболочка, то ты мог бы увидеть, что я почти весь состою из той жидкости. Что-то вроде вашей большой медузы, только посимпатичнее.

Тише-тише…

Не нужно никого звать на помощь. Тебя все равно не услышат. Твои голосовые связки сейчас настолько слабы, что не способны издать ни звука. Это все та жидкость, о которой я тебе говорил. Кроме того, что она действует как анальгетик, она еще парализует нервную систему, расслабляя мышцы твоего тела, и позволяя мне спокойно сосать из тебя кровь.

Конечно, кое-кто из посетителей сейчас смотрит на нас, но они даже не догадываются о том, что происходит. Я виновато улыбаюсь им, ведь ты, похоже, заснул тут, слегка перебрав. Знаешь, они считают это забавным. Люди привыкли к такому. В барах всегда полно пьяных.

Вот так, вот так. Расслабься. Просто плыви по течению. Так ведь у вас говорят? В любом случае от тебя уже ничего не зависит. Еще немного и в твоем теле не останется ни капли крови. Мой организм ее усвоит и со мной все будет в порядке. Ведь это моя единственная еда на вашей планете, если не считать пары кружек пива, время от времени.

Ну, вот я тебе все рассказал. Конец истории. Как же хорошо я себя чувствую.

Не знаю, слышишь ты меня еще или нет, но щупальце я из тебя вынимаю. Спасибо за угощение. Ничего личного. И не беспокойся о пиве, которое ты заказал. Я заплачу за него на выходе. Это самое меньшее, что я могу для тебя сделать.

Перевод: Павел Павлов

Динозавр Боб едет в Диснейленд

Joe R. Lansdale. "Bob the Dinosaur Goes to Disneyland", 1989

На день рождения жена Фреда, Карен, купила ему надувного динозавра — Tираннозавра Рекса. Он был в картонной коробке, и Фред поблагодарил ее, отнес динозавра вниз в кабинет, достал его из коробки и провел двадцать минут, делая глубокие вдохи и надувая его воздухом.

Когда динозавр был надут, он посадил его перед своими книжными полками и в шутку достал шапку с мышиными ушами, которую он купил в Диснейленде три года назад, надел ее на голову динозавра и назвал его Боб.

Боб сразу же захотел поехать в Диснейленд. Это желание было невозможно заглушить. Он говорил об этом день и ночь, и дошло до того, что в кабинет стало невозможно заходить, потому что Боб становился очень неприятным в этом вопросе. По ночам он слонялся по лестнице, вышагивал по полу, громко и протяжно напевая песенку из мультика "Микки Маус", будил Фреда и Карен, а когда Фред спускался вниз, чтобы вразумить Боба, тот его не слушал. Он не хотел слушать ни минуты возражений. Нет, сэр, он чертовски хотел поехать в Диснейленд.

Фред сказал Карен:

— Ты должна была купить мне бронтозавра или, может быть, стегозавра. Мне кажется, с ними было бы легче договориться.

Боб не умолкал ни днем, ни ночью.

— Диснейленд, Диснейленд, я хочу в Диснейленд. Я хочу увидеть Микки. Я хочу увидеть Дональда.

Боб повторял это так часто, что это было похоже на какую-то мантру. Он даже нашел несколько старых брошюр о Диснейленде, которые Фред хранил в шкафу. Боб разложил их на полу, лег рядом и изучал картинки, виляя своим огромным хвостом и тосковал.

— Диснейленд, — шептал он. — Я хочу в Диснейленд.

А когда он не говорил об этом, он просто гулял. Он приходил к завтраку, садился на два стула за столом и тупо смотрел в сироп на своих блинчиках, возможно, представляя себе аттракцион Маттерхорн или замок Спящей Красавицы. Дошло до того, что на это было больно смотреть. И Боб стал злым. Он гонялся за соседскими собаками, разрывал мусорные мешки, дрался с детьми в автобусе, спорил с учителями и приобрел неряшливые привычки, например, бросал использованные салфетки "Клинекс" на пол в кабинете. С этим динозавром невозможно было жить.

Наконец, Фреду надоело все это, и однажды утром за завтраком, когда Боб смотрел на свои блинчики, лениво водя по ним вилкой, но не пытаясь есть (а Фред заметил, что Боб похудел и выглядит так, будто ему нужен воздух), Фред сказал:

— Боб, мы решили, что ты можешь поехать в Диснейленд.

— Что? — сказал Боб, вскидывая голову так быстро, что его мышиная шляпа слетела, а вилка заскребла по тарелке со звуком, похожим на скрежет ногтей по доске. — Правда?

— Да, но ты должен подождать, пока в школе не начнутся летние каникулы, и ты действительно должен вести себя лучше.

— О, я буду, буду, — сказал Боб.

Теперь Боб был счастливым динозавром. Он перестал разбрасывать бумажные салфетки, беспокоить собак, детей в автобусе и учителей, и вообще стал образцовым гражданином. Его школьные оценки даже улучшились.

Наконец, настал знаменательный день, и Фред с Карен купили Бобу костюм и красивую кепку с надписью "John Deere", но Боб не хотел иметь ничего общего с обновками. Он носил свою шапку с мышиными ушами и толстовку, которую купил в "Гудвилле", с выцветшей фотографией Микки Мауса и надписью "Диснейленд". Он даже настоял на том, чтобы носить с собой потрепанный диснеевский ланчбокс, который он взял в Армии спасения, но в остальном он был очень сговорчивым.

Фред дал Бобу много денег, а Карен дала ему несколько советов о том, как правильно питаться, а затем они отвезли его в аэропорт на заднем сиденье пикапа. Боб был так взволнован, что едва мог усидеть на месте в зале ожидания аэропорта, и когда назвали его место, он быстро поцеловал Фреда и Карен, протиснулся перед пожилой женщиной и прошмыгнул в самолет.

Когда самолет поднялся в небо, направляясь в Калифорнию и Диснейленд, Карен сказала:

— Он такой счастливый. Как ты думаешь, ему будет хорошо одному?

— Он очень взрослый, — сказал Фред. — У него есть номер в гостинице, куча денег, закуска в коробке с обедом и много здравого смысла. С ним все будет в порядке.

В конце недели, когда Бобу пора было возвращаться, Фред и Карен не смогли встретить его в аэропорту. Они договорились со своей соседкой Салли, чтобы она сделала это за них. Когда они вернулись домой, то услышали, что Боб слушал стерео в кабинете, и спустились к нему.

Музыка была громкой и тяжелой, Боб никогда раньше не слушал ничего подобного. В комнате пахло дымом, но не сигаретами. Боб лежал на полу и читал. Сначала Фред и Карен подумали, что это брошюры Диснея, но потом увидели их в мусорном ведре у двери.

Боб смотрел порножурнал, а изо рта у него торчала косяк. Фред посмотрел на Карен, и Карен была явно потрясена.

— Боб? — сказал Фред.

— Да, — ответил Боб, не поднимая глаз с журнала, и его тон был угрюмым.

— Тебе понравился Диснейленд?

Боб осторожно вынул косяк изо рта и высыпал пепел на ковер. В его глазах было слабое подобие слез. Он встал, бросил косяк на пол и вбил его в ковер ногой.

— Ты… ты видел Микки Мауса? — спросила Карен.

— Черт, — сказал Боб, — нет никакого чертова мышонка. Это просто какой-то парень в костюме. То же самое и с уткой.

И с этими словами Боб прошел в ванную и захлопнул дверь, и они не могли выгнать его оттуда до конца дня.

Перевод: Грициан Андреев

Зубы

Joe R. Lansdale. "Chompers", 1981

Старая Мод, которая жила в переулках, роясь в мусорных баках и перебирая лохмотья, нашла вставные зубы в луже крови за рестораном "Денни". Очевидно, что произошло ограбление, и какому-то несчастному, бродившему по задворкам, выбили мозги, а потом куда-то утащили неизвестно за что.

Но зубы, которые, вероятно, выскочили изо рта жертвы, как какое-то испуганное животное, все еще оставались, и кровь, в которой они лежали, свидетельствовала об этом ужасном событии.

Мод подняла их и осмотрела. Кроме крови, на задних коренных зубах были довольно неприятные пятна от кофе и, похоже, кусочек вишневого пирога. Мод с удивительной точностью могла заметить пятно или остатки пищи. Если большую часть жизни ходить по переулкам и копаться в мусорных баках, можно стать опытным человеком.

Так вот, Мод была практичной старушкой, и, поскольку зубов у нее было столько же, сколько косточек в яблоке, она вытерла кровь о платье — высокой моды, примерно 1920 года — и вставила эти присоски прямо в свой маленький липкий рот.

Почему-то это ей казалось правильным.

Идеальная посадка. Лучше и быть не могло, чем если бы они были сделаны для нее. Она достала из сумки старую, почерневшую головку салата — она нашла салат с половинкой помидора за "Бургер Кингом" — и попробовала этот овощ.

Звук был похож на падение гильотины, когда зубья вонзились в салат и раздробили его на кусочки.

Как же это здорово, — подумала Мод, — иметь возможность наброситься на еду, как свинья на корыто.

Зубы казались немного теснее во рту, чем некоторое время назад, но Мод была уверена, что через некоторый промежуток времени она к ним привыкнет. Жаль было беднягу, который их потерял, но невезение этого человека было ее удачей.

Мод направилась к подъезду, который она называла домом, и, пройдя квартал, обнаружила, что очень голодна, что удивило ее. Не прошло и часа, как она съела половину гамбургера из мусорного бака "Бургер Кинга", три жирных картофелины фри и половину яблочного пирога. Но, черт возьми, как же ей сейчас хотелось наесться до отвала. Ей казалось, что она может съесть все что угодно.

Она достала из сумки половинку помидора, а также все остальное, что выглядело съедобным, и начала есть.

Чем больше она ела, тем больше ей хотелось есть. Очень скоро у нее закончились лакомства, и тротуар и улица стали казаться ей дном обеденной тарелки, которую нужно заполнить. Боже, но ее живот горел. Как будто она никогда не ела и вдруг осознала необходимость этого.

Она стиснула свои большие зубы и пошла дальше. Через полквартала она заметила большого уличного кота, который висел вниз головой над мусорным баком и лапами искал что-нибудь съестное, но этот кот выглядел аппетитным, как пончик.

Она гналась за этим негодяем три квартала, но так и не поймала его. В конечном итоге, кот исчез в темном переулке.

Отвращенная, но все еще очень, очень голодная, Мод вышла из переулка, думая: Жрачка, мне нужна немедленно жрачка.

* * *

Полицейский О'Хара вертел в руках свою дубинку, когда увидел, что она обдирает краску со старого ржавого фонаря. Это была пожилая женщина с лицом цвета сливы, и когда он подошел, она перестала грызть столб и посмотрела на него. У нее была самая большая, самая блестящая пара челюстей, которую он когда-либо видел. Они торчали у нее между губами, как зубы аллигатора, и в свете фонаря, даже когда он смотрел, ему на мгновение показалось, что он видел, как они растут. И, ей-богу, сейчас они выглядели заостренными.

О'Хара работал в полиции уже двадцать лет и привык к эксцентричным чудакам и странным нарядам, но в этой было что-то особенно странное.

Старуха улыбнулась ему.

У нее было много зубов. Больше, чем некоторое время назад? — подумал О'Хара. — Вот это безумие.

Он был примерно в шести футах от нее, когда она набросилась на него, скрежеща зубами, щелкая ими, как сотней холодных эскимосских колен. Они зацепили рукав его рубашки и оторвали его; ткань исчезла между зубами быстро, как чаевые у официанта.

О'Хара ударил ее своей дубинкой, но она поймала ее ртом, и ее зубы заскрипели, как у бешеной собаки. От дубинки не осталось ничего, кроме зубочисток.

Он вытащил револьвер, но она съела и его. Потом она съела О'Хару, даже ботинок не оставила.

Чуть позже она съела ребенка на велосипеде (вместе с велосипедом) и на десерт подцепила черную проститутку. Но это ее не удовлетворило. Она все еще была голодна, и, что еще хуже, выбор стал скудным.

Около полуночи эта часть города вымерла, за исключением одного-двух бомжей, которых она позже тоже съела. Она все думала, что если бы ей удалось добраться до Сорок второй улицы, то она могла бы наесться до отвала проститутками, детьми, сутенерами и героиновыми наркоманами.

Это был бы обычный ужин в стиле шведского стола.

Но это было так далеко, а она была так голодна. И эти чертовы зубы были такими большими, что ей казалось, будто ей нужен шейный корсет, чтобы удерживать голову.

Она начала быстро идти, и когда до Сорок второй улицы оставалось около шести кварталов, ее рот наполнился водой, словно Ниагарский водопад.

Внезапно у нее начался приступ. Она должна была поесть СЕЙЧАС.

Немедленно.

На полпути вверх по своей руке она попыталась остановиться. Но, Боже, как же это было вкусно! Зубы принялись за работу, чавкая и разрывая, и очень скоро они стали большими, как медвежий капкан, перекусывая плоть, словно жевательную резинку.

От Мод не осталось ничего, кроме лужи крови, когда зубы упали на тротуар, быстро уменьшаясь до нормального размера.

* * *

Гарри, под кайфом от жизни и от вина, пошатываясь, шел по тротуару, болтаясь то влево, то вправо. Удивительно, что он не упал.

Он увидел зубы, лежащие в луже крови, и, не имея своих собственных зубов — видимо они все были у зубной феи, — решил: Какого черта, чем это может навредить?

Кроме того, он чувствовал себя ведомым.

Подобрав зубы и вытерев их, он положил их в рот.

Идеальная посадка. Как будто они были сделаны для него.

Он покачивался, размышляя: Блядь, как же я голоден; боже милостивый, но я уверен, что мог бы съесть целого слона.

Перевод: Грициан Андреев

"Уицилопочтли"[12]

Joe R. Lansdale. "Huitzilopochtli", 1997

Холодное дыхание ночи прошелестело по лесу, покрыло сосны льдом и разметало повсюду снег, пока они не стали похожи на возвышающиеся в лунном свете надгробия.

Двое туристов с рюкзаками за спинами пробирались по снегу глубиной по щиколотку и остановились, чтобы понаблюдать и передохнуть менее чем в пятидесяти футах от старого, побитого непогодой дома. Двухэтажное строение скрипело на ветру. Луна отбрасывала на него тени, похожие на изможденные, цепляющиеся за него пальцы.

Туристка, длинные рыжие волосы которой в лунном свете казались клубничными, снег лежал на них, как сахарная пудра, сказала:

— Это то самое место, Кевин.

Она переложила рюкзак поудобнее.

— Достаточно жутко, — сказал Кевин. — Знаешь, Даг, у тебя бывают какие-то безумные идеи. Как долго эта лачуга принадлежит твоей семье?

— Это не совсем лачуга, Кевин. Старая, да. Но, лачуга? Нет. Здесь, на этом месте, до Гражданской войны был дом. Не этот, а жилой. Я полагаю, что это здание было построено в начале 1900-х, но не цитируй меня по этому поводу. Но, если тебе не нравится вид, давайзайдемвнутрь. Здесь холодно.

Кевин улыбнулся и пригладил свои непослушные каштановые волосы рукой в перчатке.

— Ты же сама хотела, чтобы все было немного сложнее. Так что не говори, что здесь холодно. Любой дурак может отправиться в поход весной, — сказал он. — Где твоя тяга к приключениям? Помнишь?

— Я помню, — сказала Даг. — Весной не было бы холодно. Я имею в виду, что сейчас будет более захватывающе.

— Слово — "холодно", не "захватывающе".

— Хорошо. Если ты хочешь вернуться домой, там есть тропа… где-то под снегом.

— Ты загнала меня в ловушку, — ухмыльнулся Кевин. — Думаю, мне придется пройти через это.

— Так и думала, что ты сможешь, неженка. Кроме того… — сказала Даг, слабо улыбнувшись ему, — …я подумала, что мы могли бы придумать, чем заняться, кроме сна. Чем-нибудь, чтобы скоротать время, помочь нам забыть о холоде.

На лице Кевина отразилось любопытство.

— Ты захватила карты?

Даг игриво хлопнула его по плечу. Ее рука в перчатке сбила снежинки с его толстого фланелевого пальто.

— Глупыш. Пошли. Снег почти добрался до наших задниц.

Смеясь, они поплелись к дому.

Поднялся ветер, обдав их порывами, похожими на ледяное мороженое, он пронизывал их одежду насквозь и покрывал кожу мурашками.

Дом, холодный серый труп, покрытый белой шапочкой, гремел изъеденными термитами костями.

Когда они оказались на длинном крыльце, Кевин сказал:

— Это самая ужасная метель, которую я видел в этой части страны. На улице действительно становится темно, — он скинул рюкзак с плеча. — Это крыльцо охватывает весь периметр?

— До конца, — сказала Даг и достала ключ из кармана джинсов.

— Ты держишь этот старый притон запертым?

— За вещи внутри. Дом принадлежал нашей семье много лет. Здесь есть довольно хороший антиквариат. Вот почему все окна заколочены. Здесь даже есть старый "Эдисон" с большими толстыми пластинками, похожими на тарелки.

— Какое мило.

— Никакого чувства истории, — сказала Даг и открыла дверь.

Внутри было темно, как на морском дне.

— Очаровательно, — сказал Кевин и достал фонарик.

Они вошли внутрь, Кевин вел их со светом, рассекающим прилипшую паутину и кружащуюся пыль.

— Черт, — сказала Даг, пока смахивала паутину с лица и волос. — Ты должен убирать ее с дороги, а не перекидывать на меня!

— Простите меня, госпожа Даг… Боже, но здесь темно и холодно, как в лапах белого медведя.

— Все дело в высоких потолках, — сказала Даг. — Чертовски трудно отапливать.

Даг сняла свой рюкзак и прислонила его к стене; Кевин, который нес свой в руке, бросил его рядом.

Даг наклонилась над своим рюкзаком и достала "Коулмен"[13] и горсть свечей. Она зажгла свечи и, пока Кевин светил ей фонариком, расставила их по комнате по кругу. В последнюю очередь они зажгли свечи на старой каминной полке.

— Не слишком много света они отбрасывают, a? — спросил Кевин.

— Да уж, не Редди Киловатт[14],— согласилась Даг.

— И пахнут они забавно.

— Дешевые.

— Вот что я тебе скажу, — сказал Кевин. — Я выйду и посмотрю, нельзя ли наскрести немного дров для камина. При условии, что я найду что-нибудь, что не занесено снегом.

— На заднем дворе есть небольшой сарай. Раньше там была насосная станция. Там есть немного дров. Кое-что, возможно, сгнило, но на сегодняшний вечер сойдет, добавит немного света и тепла.

— Похоже, это мой лучший выбор.

— Ага.

— Ты идешь?

— Нет, я останусь здесь и прослежу, чтобы эти дешевые свечи не погасли.

— Не разговаривай ни с каким призраком, пока меня не будет.

— Даже не говори так, Кевин.

— Эй, милая. Это была твоя идея.

— Не напоминай мне. Иди, пока я не дала тебе пинка.

Кевин поцеловал ее в лоб и сказал:

— Я отвечу тебе тем же.

Он вышел на улицу и направился к старой насосной. Ветер выл в соснах, как умирающий волк.

* * *

Огонь приятно потрескивал. Кевин и Даг сидели рядом, фланелевая куртка Кевина была накинута им на колени. Стробоскопические тени и оранжево-красные отблески освещали их лица.

— Не так уж плохо, а? — сказала Даг, положив голову Кевину на плечо.

— Ну, комната не из лучших, но и не такая плохая, как еда.

— Последний раз, когда я покупаю испанскую хавку.

— Этот старый дом, — сказал Кевин, — разве ты не говорила что-то в школе о том, что в нем водятся призраки?

— Нет. Я сказала, что об этом есть старая легенда. Это несовсем призрак.Никакого привидения нет.Давайне будем обэтомговорить.Ясовсемзабылаобэтом.

— Кричу вслух. Ты уговорила меня на это приключение и даже не хочешь рассказать историю о привидениях, которая к нему прилагается?

— Это глупая история.

— Она меня развлечет.

— Раскатай эти спальные мешки, и я тебя развлеку!

Кевин рассмеялся и взял Даг за руку.

— Давай, расскажи мне.

Даг вздохнула и подняла голову с его плеча.

— Это просто чушь собачья. Тебе будут сниться кошмары. Хуже того, из-за нее мне будут сниться кошмары, и именно мнепришла в головуэтадурацкаяидея.

— Холод действительно лишает нас некоторого очарования.

— Угу.

— Очень хорошо. Ты уговорила меня на это, так что это ставит тебя в затруднительное положение. Даг, выкладывай историю.

— Хорошо, но это сумасшествие. Мойдед,которомупринадлежалэтотдом в прошлом,былбогат, какникто другой. Он мог делать все, что ему, черт возьми, заблагорассудится. Ему нравилось исследовать мир, и он исследовал. В Южной Америке он нашел Уицилопочтли, по крайней мере, так он утверждал.

— Кого?

— Уицилопочтли. Позволь мне немного рассказать тебе предысторию, стоящую за этим. Это поможет понять историю.

— Ты все это выдумываешь?

Даг подняла руку.

— Честное слово девочек-скаутов. Это часть семейной легенды. Я слышала ее всю свою жизнь. Она заинтересовала меня настолько, что я немного почитала о ней. На самом деле об Уицилопочтли, или "волках-ведьмаках", как называли его испанцы, мало что известно. Насколько я могу судить, история с ведьмаками-волками не имела ничего общего с оборотнями и тому подобными вещами. Какой-то совсем другой подтекст.

— Ацтеки, как предположительно называли их испанцы, на заре своей истории нашли в гроте идола. Этим идолом был Уицилопочтли, иблагодаряидолужилбог. Бог давал ацтекам советы. Это был постоянный оракул, если они удовлетворяли определенным условиям. Они должны были носить идола с собой, как знамя, и питать его свежими сердцами, вырванными из груди недавно принесенных в жертву людей. Это было частью увлечения ацтеков человеческими жертвоприношениями, удовлетворением Уицилопочтли.

— И твой дядя нашел Уицилопочтли?

— Так гласит легенда. После того, как пришли испанцы и уничтожили ацтеков, идола спрятали, и в конце концов, когда его хранители умерли, о нем забыли. Без человеческих жертвоприношений он снова стал не более чем камнем.

— Исследуя какие-то древние пещеры, мой дядя наткнулся на идола. Все это было записано в его дневнике. То, что произошло после обнаружения идола, также было записано, и когда был прочитан его дневник, было установлено, что он утверждал, что идол дал ему обещание.

— Он утверждал, что идол дал ему обещание…?

— То же самое обещание, которое он дал ацтекам. Он принес идола с собой домой. Вот. Использовал его, чтобы сделать для себя жизнь лучше, чем она была. Не то чтобы он в этом нуждался. Он был богат, помнишь? Но, видишь ли, соседи начали пропадать.

— Я понял. Он убивал их ради Уицилопочтли.

— В точку. Он вел дневник всего этого. Как он убивал их и сдирал кожу, чтобы носить как мантию.

— Фу!

— В этом самом доме он убивал и вырезал сердца из своих жертв. Дневник содержит множество подробностей. В нем рассказывается, как он скармливал их идолу, маленькой черной статуэтке не более шести дюймов[15] высотой с ухмыляющимся лицом, рубиново-красными глазами и одной из рук, держащей перевернутую тарелку.

— Тарелку?

— Именно туда помещалось сердце, и как только его помещали туда, все еще истекающее кровью, статуэтка начинала оживать. В дневнике рассказывается, что глаза были первым, что выдавало ее жизнь. Они становились кроваво-красными, и тогда статуэтка, тарелка и все остальное вырастали до высоты восьми футов[16].

— Господи, это же просто небылица. Он терял рассудок!

— Когда сердце будет съедено, статуя вернется к нормальному размеру.

— А безжизненность?

— Верно. Ну, она никогда не была полностью безжизненной. Просто ограничена в подвижности.

— Почему кожа? Почему он сдирал кожу с жертв?

— Это была еще одна часть обычая ацтеков. Сдирать кожу с жертв и надевать ее, чтобы изображать божество.

— Что случилось с твоим дедушкой?

— Это интересная часть. Он попал в тюрьму. Однажды ночью он был в разгаре одной из своих церемоний, когда стражи порядка взломали дверь. Они нашли дедушку в коже несчастной жертвы. Тело лежало на полу с разорванной грудной клеткой.

— Идол?

— Нигде не нашли.

— Значит, все это было у него в голове?

— Сердце жертвы также так и не было найдено, и, согласно легенде, в деревянных досках пола были глубокие борозды, как будто по нему протащили что-то тяжелое.

— Уицилопочтли совершил свой побег.

— Борозды снаружи стали меньше, и они сказали, что отслеживали их на некотором расстоянии, пока они не исчезли в ручье. Они пару раз переправлялись через ручей, но решили, что течение, должно быть, унесло его в реку.

— А твой дедушка? Ты сказала, что он на какое-то время попал в тюрьму.

— Так и было. Он начал радикально стареть. Видишь ли, тогда ему было 65, а выглядел он на 40. Он выглядел на 40 с тех пор, как нашел идола. Он утверждал, что это было частью его соглашения с богом. Свежие сердца для вечной жизни и молодости.

— Он провел в тюрьме около шести месяцев и к концу этого времени выглядел на 70, а затем, по счастливой случайности, ему удалось сбежать.

— Они его поймали?

— Больше я его не видела. Но легенда гласит, что некоторые люди видели его, и что он был таким же молодым, как и раньше, и далее в истории говорится, что когда жара спала, он вернулся сюда, и время от времени это была его штаб-квартира.

— А дневник?

— Полиция забрала его и в конце концов передала семье. Вот откуда мы все об этом знаем.

— Ужасно!

Даг кивнула.

— Но ты должен признать, что вечная жизнь — это неплохой приз.

— Наверное, — согласился Кевин.

* * *

Той ночью они занимались любовью, и Кевин не мог припомнить, чтобы когда-либо это было так страстно. Даже не в первый раз, когда острые ощущения от проникновения в ее комнату в общежитии добавляли удовольствия. Это было что-то совсем другое. Горячая, безудержная страсть.

Когда они закончили, он заснул, крепко обняв Даг, и ее сладкое дыхание щекотало его плоть.

Сначала его разбудил запах свечей, а затем звуки песнопения.

Он моргнул.

Даг исчезла.

Он приподнялся на локте и ахнул. Перед камином, повернувшись спиной, стояла фигура, и на спине этой фигуры была изодранная кожа. Ее сохранилось достаточно, чтобы не было сомнений в том, какого типа кожа. Это была человеческая плоть. Сквозь разрывы на коже проглядывала плоть другого человека. Именно от этой фигуры исходило пение.

И пока Кевин, застыв, наблюдал, фигура повернулась.

Это был мужчина лет 40-ка. Но глаза были намного старше и очень злые. Кевин нашел в себе мужество выбраться из спального мешка и подняться на ноги.

Мужчина двинулся к нему. Кевин увидел, что кожа на лице откинута назад, как капюшон. Мужчина протянул руку и, взяв ее, натянул себе на лицо.

— Кевин.

Он быстро обернулся. Позади него, одетая в то же омерзительное одеяние, что и старик, стояла Даг.

— Даг… Что…?

И тут он заметил, что было у нее в руке и что лежало на полу рядом с ней.

— Вечность дороже всего на свете, — сказала Даг, и она бросилась на него с обсидиановым ножом.

У него было достаточно времени, чтобы закричать, прежде чем старик схватил его за волосы, а Даг вонзила кинжал ему в грудь. Но прежде чем лезвие вырвало его сердце на свободу, то, что лежало у ног Даг, маленькая черная гротескная статуэтка, двинулась к нему на каменных ножках. В одной руке, балансируя посередине ладони, она держала черную тарелку из обсидиана.

Пустую.

Пока.

Перевод: Zanahorras

Личностнаяпроблема

Joe R. Lansdale. "Personality Problem", 1983

Да, я знаю, Док. Я выгляжу ужасно и пахну ничуть не лучше. Но выбытоже так выглядели, если бы постоянно были в движении, как я, с торчащими по обе стороны шеи колышками и этим дурацким шрамом поперек лба. Можно подумать, они могли бы посоветовать мне смазать это место маслом какао после того, как снимут швы, но нет, ни за что. Им было все равно, что у меня лицо как железнодорожные пути. Ну и похрен на них.

Ну и как насчет такого образа? Классно, правда? Начинающий алкаш или поздний наркоман. Стоит пройтись по улице в этом бардаке, и ты действительно привлечешь взгляды. Пальто слишком маленькое, брюки слишком короткие. А эти ботинки теперь украшены голубой лентой. Знаете, во мне всего шесть футов пять дюймов роста, но в них — я почти семь футов[17]! Вот это каблуки, Док.

Но послушайте, как я могу сделать что-нибудь получше? Я даже не могу позволить себе купить галстук в "Гудвилл", не говоря уже о новом костюме. А вы когда-нибудь пытались подогнать что-нибудь моего размера? Это плечо выше другого. Руки не совсем совпадают, и… ну, вы понимаете проблему. Говорю вам, Док, это не ложе из роз.

Хуже всего то, что люди всегда убегают от меня, швыряются вещами и пытаются поджечь меня. О, это классика. Я имею в виду, я какое-то время был заморожен, покрыт грязью, как хотите, но мое самое любимое — факел. И я ненавижу огонь… что напомнило мне… может быть, вы могли бы воздержаться от курения, Док? Это заставляет меня нервничать.

Видите, я говорил о пожаре. Они заманивали меня в ловушку на ветряных мельницах, в замках и лабораториях. В самые разные места. Какой-нибудь парень в толпе всегда подавал мудрую идею насчет пожара, и вот мы снова в "городе барбекю". Позвольте мне сказать вам, Док, что мне повезло. Пишем по буквам П-О-В-Е-З-Л-О. Мы говорим о большой удаче. Я имею в виду, что это одна из причин, по которой я выгляжу так плохо. Эти дыры в моем и без того потрепанном костюме… Да, точно, наклонитесь. Вот здесь, видите? Этот участок кожи был сожжен прямо у меня на голове, Док, и это не было похоже на солнечный ожог. Я имею в виду, это было больно.

И у меня не было детства. Всю жизнь я был просто большим тупым мальчиком. Никаких свиданий. Никаких друзей. Ничего. Только эта личностнаяпроблема и это чувство, что все ненавидят меня с первого взгляда.

Если я когда-нибудь доберусь до этого Виктора или Игоря… O боже, мнепридется их прикончить, Док. И я могу это сделать, поверьте мне. Вот где они нагадили в столовой, Док. Они сделали меня сильным. По-настоящему сильным.

Дайте мне монету. Десять центов. Да, спасибо.

Теперь посмотрите на нее. Между большим и указательным пальцами… Уххх. Как насчет этого? Согнута пополам и плоская, как блин.

Да, вы правы, я начинаю немного нервничать. Да, я лягу на спину и успокоюсь… Скажите, вы чувствуете запах дыма? Док?

Док?!!

Док, черт бы вас побрал, потушите этот пожар! В смысле…? Эй, я — не плохой парень, правда. Вернитесь, Док! Не оставляйте меня здесь. Не запирайте эту дверь…

Перевод: Zanahorras

Свалка

Посвящается ТЭДу Кляйну

Joe R. Lansdale. "The Dump", 1981

Нам… мне здесь очень нравится. Не вижу причины покидать это место. Свалка была моим домом около двадцати лет, и я думаю, что ни один неуклонный городской закон о санитарии не должен заставить меня собраться и свалить отсюда. Если я собираюсь здесь работать, я и жить здесь буду.

Я и Отто… Где вообще этот сосунок? По воскресеньям я позволяю ему бродить по свалке. Остальное время я держу его прикованным внутри, но там, вне поля зрения. Не хотел бы, чтобы он кусал людей.

Ну, как я уже говорил, свалка — мой дом. Лучший чертов дом, который у меня когда-либо был. Я никогда не учился в колледже, но я все же получил какое-никакое образование, так как я много читаю. Можете заглянуть в мою хижину и посмотреть на мои книжные полки. Может я и живу на свалке, но я не дурак.

Кроме того, на этой свалке есть куда больше всего, чем кажется на первый взгляд.

Извините. Отто! Отто! Иди сюда, мальчик. Папочка надерет тебе задницу, и ты раскаешься, что не отозвался сразу.

Так вот, я рассказывал о свалке. Как я уже говорил, здесь есть куда больше, чем кажется на первый взгляд. Ты когда-нибудь думал обо всей этой фигне, парень? Они приносят сюда все подряд, а я ему это подсыпаю. Есть трупы животных, которые очень интересуют старину Отто — банки с краской, всевозможные контейнеры для химикатов, пиломатериалы, солома, кисти и еще много всякого дерьма. Я сваливаю все это в кучу, и оно греется. Если бы ты сунул термометр под землю, проверить тепло, которое выделяет эта штука, пока она разрушается и превращается в компост, ты бы удивился как она высока. Иногда более ста градусов. Я как-то распахал эту штуку и увидел, как пар выходит оттуда, словно облако. Я мог почувствовать её жар. Это было похоже на одну из этих причудливых ванн. Они называют их саунами. Жарко, парень, очень жарко.

Теперь подумай об этом. Все это тепло. Все эти химикаты, трупы и все такое. Создается ужасный бардак, причудливая смесь отбросов природы. Очень странно. И со всем этим инкубируемым теплом… Ну ты только представь…

Я скажу тебе кое-что, о чем больше никому не рассказывал. Это случилось со мной пару лет назад.

Однажды вечером я и Перли, он был моим другом; мы назвали его так из-за того, что у него были самые белые зубы, которые вы когда-либо видели. Чертовы зубы выглядели, словно нарисованными, они были такими белыми… Так, о чем это я? О, да, да… я и Перли. Ну, мы сидели здесь как-то ночью, сотрясали воздух, ну понимаешь, пинта на двоих и все такое. Перли, он время от времени приходил ко мне в гости, и мы всегда распивали бутылку. Раньше он был настоящим бродягой старых времен. Объездил всю страну по рельсам. Думаю, ему было лет семьдесят, если не больше, но вел он себя словно он лет на двадцать моложе.

Он приходил ко мне, и мы разговаривали, сидели, фыркали, крутили "косяки" и курили. Мы хорошо тогда посмеялись, и я иногда скучаю по старине Перли.

В тот вечер мы довольно хорошо выпили. Перли, рассказывал мне об одном случае, произошедшем в Техасе в товарном вагоне с отходами из речного мусора, как вдруг он остановился посреди предложения, прямо на самой интересной части, и сказал:

— Ты это слышал?

— Я ничего не слышал, — ответил я. — Продолжай свой рассказ.

Он кивнул и рассказал историю, и я засмеялся, и он засмеялся. Он умел смеяться над своими рассказами и шутками лучше, чем кто-либо из тех, кого я когда-либо видел.

И знаешь, через некоторое время Перли встал и вышел за пределы огня, чтобы облегчиться. Вернулся он так быстро, как только могли нести его старые жесткие ноги, застегивая ширинку на ходу.

— Там что-то есть, — сказал он.

— Конечно, — говорю я. — Армадиллы, еноты, опоссумы, может быть даже, бездомная собака.

— Нет, — говорит он. — Что-то другое.

— Оу…

— Я был во многих местах, мальчик мой, — сказал он (он всегда называл меня мальчиком, потому что я был на двадцать лет моложе его), — и я привык слышать, как вокруг ходят всякие твари. Это точно ни чертов опоссум и ни бродячая собака. Это что-то гораздо большее.

Я начал говорить ему, что он видимо перебрал с этим… ну ты понимаешь, а потом я тоже это услышал. И почувствовал зловоние, которое ты не поверишь, тут же окутало наш лагерь. Зловоние было такое, словно открылась могила с разлагающимся телом, полного личинок и запаха земли и смерти. Вонь была настолько сильная, что меня чуть не вырвало.

Перли сказал:

— Ты слышишь?

И тут я услышал. Это был звук чего-то тяжелого, оно хрустело в этом мусоре и приближалось все ближе и ближе к нашему лагерю, как будто оно боялось огня, понимаешь.

Я чуть не наделал в штаны, но я зашел в дом и взял свою двустволку. Когда я вышел, Перли уже вытащил из-за пояса старенький кольт, достал горящую ветку из костра и направился в темноту.

— Подожди минутку, — позвал его я.

— Просто оставайся на месте, мальчик. Я позабочусь об этом, чтобы бы там ни было, я сделаю в нем дыру. Или даже шесть.

Так что, я остался ждать. Поднялся ветер, и снова воцарилась ужасная вонь, на этот раз воняло еще сильнее. Настолько сильно, что меня все-таки вырвало. А потом внезапно из темноты, как раз, когда я наклонился и выплеснул все выпитое на землю, я услышал выстрел. Потом еще один. И еще…

Я встал и стал звать Перли.

— Оставайся, черт возьми, на месте, — призвал он. — Я возвращаюсь.

Еще один выстрел, и тогда Перли, казалось, выскользнул из темноты и вышел на свет костра.

— Что это, Перли? — спросил я. — Что это такое?

Лицо Перли было белым, как его зубы. Он покачал головой.

— Никогда не видел ничего подобного… Послушай, мальчик, нам нужно убираться к черту из Доджа. Этот засранец, это… — он позволил своему голосу затихнуть и посмотрел в темноту за светом костра.

— Ну же, Перли, что это?

— Я говорю тебе, я не знаю. Я не увидел ничего с этой горящей веткой, вскоре она вообще потухла. Я слышал, как оно там хрустит. Там, у того большого холма мусора.

Я кивнул. Это была куча, которую я сооружал уже долгое время. В следующий раз я намеревался, переворошить ее и вложить туда еще что-нибудь новенькое.

— Оно… оно выходило из той кучи, — сказал Перли. — Оно извивалось, как большой серый червяк, только с мохнатыми ногами. А его тело… оно было желеобразным. Древесина, заборная проволока и всякая всячина торчали из него, как будто все это было частью его, будто панцирь на спине черепахи или бакенбарды на морде пумы. У него был рот, большой рот, как железнодорожный туннель, и что-то похожее на зубы… Потом свет погас. Я произвел несколько выстрелов. Но он все еще пытался вырываться из этой кучи мусора. Было слишком темно, чтобы оставаться там…

Он оборвал себя на полуслове. Запах был теперь сильным и твердым, как кирпичная стена.

— Оно движется к лагерю, — сказал я.

— Должно быть, это произошло из-за всего этого мусора, — сказал Перли. — Должно быть оно родилось в этой жаре и слизи.

— Или поднялось из центра Земли, — сказал я, хотя и подумал, что Перли был ближе к истине.

Перли вставил несколько патронов в свой револьвер.

— Это все, что у меня осталось, — сказал он.

— Я хочу увидеть, как он попробует мою картечь, — сказал я.

Потом мы услышали очень громкий звук, кто-то хрустел грудой мусора, словно арахисовой скорлупой. А потом наступила тишина.

Перли отступил на несколько шагов к хижине, а я нацелил двустволку в темноту.

На некоторое время воцарилась тишина, такая, что можно было услышать, как моргают глаза. Но я не моргал. Я следил за этим существом.

Потом я услышал что-то позади себя! Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как мохнатое щупальце выскользнуло из-за хижины и схватило старого Перли. Он закричал, и выронил пистолет. Из тени показалась голова. Огромная червеобразная голова с прищуренными глазами и достаточно большим ртом, чтобы проглотить человека. Что оно и сделало. Перли не хватило и на два укуса. От него ничего не осталось, кроме куска плоти, висящего на зубах твари.

Я выпалил в него заряд картечи, но к тому времени, как я перезарядился, твари уже не было. Я видел, как она скрылась в темноте.

Я взял ключи от бульдозера и на цыпочках обошел хижину. Тварь скрылась в темноте. Я завел бульдозер, включил фары и последовал вслед за ней.

Искать его долго не пришлось. Оно двигалось по свалке, как змея, скользило и петляло так быстро… но все-таки не так быстро, как могло на самом деле. У него в животе выпирала шишка, огромная непереваренная шишка… Бедный старый Перли!

Я нагнал его на дальней стороне свалки и прижал к забору использовав бульдозерный отвал. Я как раз собирался поддать газу и отрубить этому бездельнику голову, но вдруг передумал.

Его голова торчала над лезвием ковша, а эти прищуренные глаза смотрели на меня… и там, в этом червеобразном месиве, была мордашка щенка. Мертвых щенков тут много. Что ж, хоть этот был жив. Его голова была разбита, но она двигалась. Голова извивалась прямо в центре головы этого червя.

Я решил рискнуть и сдал назад. Тварь упала на землю и замерла. Я направил на неё свет фар.

Перли вылезал наружу из этой штуки. Не знаю, как еще это описать, но он, казалось, выплывал из этой желеобразной шкуры; и когда его голова и тело вышли наполовину, он перестал двигаться и просто повис на месте. Тогда я кое-что понял. Оно было создано не только из мусора и тепла — оно жило за счет этого, и все, что стало его пищей, стало его частью. Как этот щенок и старый Перли, которые теперь стали его частью.

Не пойми меня неправильно. Перли, он ничего об этом не знал. В каком-то смысле он был жив, он двигался и корчился, но, как и этот щенок, больше не о чем не думал. Он был всего лишь волоском на теле этой твари. Таким же, как и пиломатериалы, и проволока, что торчали из нее.

А зверь… ну, приручить его было несложно. Я назвал его Отто. С ним нет никаких проблем. Иногда он не приходит, когда я зову, но это из-за того, что мне нечем его вознаградить, но тут появился ты. До этого мне приходилось как бы помогать ему извлекать мертвых тварей из кучи мусора. Куда подскочил?! У меня здесь уже тридцать два Перли, и если ты будешь дергаться, будет только хуже.

А вот и Отто…

Перевод: Грициан Андреев

Белый кролик

Посвящается Биллу Пронзини[18]

Joe R. Lansdale. "The White Rabbit", 1981

Только что он спокойно читал в сотый раз "Алису в Стране чудес", а в следующий момент стало слишком душно и жарко, чтобы сосредоточиться. Слова, казалось, таяли и перестраивались у него на глазах, и он обнаружил, что то погружается в сон, то выныривает из него, какнервныепальцы, которые сначала надевают, а потомснимаютперчатку.

Ему хотелось спать, но, будучи человеком строгого распорядка, он отложил книгу в сторону, покинул свой безвкусный гостиничный номер — египтяне здесь, в Каире, считали его прекрасным местом — и глубокой ночью вышел на улицу.

На улице было тепло, но уютнее, чем в его комнате. Здесь было все равно что сидеть в духовке с открытой дверцей, в отличие от комнаты, которая больше походила на духовку с закрытой дверцей.

И все же, несмотря на липкость ночи, воздух был опьяняющим. Улицы, здания, все, что должно было быть знакомым, имело странно навязчивый, немного чуждый вид, как будто их заменили факсимильными копиями оригиналов. Даже его шаги по булыжной мостовой казались странно далекими. Что еще более странно, поблизости не было ни уличного мальчишки, ни спящего, свернувшись калачиком, попрошайки. Чаще всего они лежат у стен зданий или в дверных проемах, как брошенные псы. Но сегодня ночью… ни одного.

Уолли Карпентер знал, что ходить по этим улицам поздно ночью — значит навлекать на себя неприятности, но он не был боязливым человеком. И, кроме того, в кармане пиджака он носил полностью заряженный короткоствольный револьвер 38-го калибра, с которым он довольно умело обращался.

Итак, Карпентер с осторожностью, но без особого страха бродил по темным улицам Каира и размышлял о кажущейся пустоте и нехарактерной тишине города. Он бродил почти бесцельно, чувствуя себя так, словно его похитили космические существа и высадили в точной копии города, который он знал и любил; и вскоре его шаги привели его в тот район Каира, который известен как Город Мертвых[19].

Место было настоящим чудом. Целый город — дома, улицы и стены — посвящен духам недавних и давно ушедших. Говорили, что в Каире были люди, которые обладали способностью разговаривать с этими мертвецами и за определенную плату вызывали духов близких, задавали им вопросы и возвращали их ответы.

Это было мистическое место, окутанное легендами, и не самое подходящее место для человека, особенно не египтянина, бродить поздней ночью. Говорили, что в Городе часто бывают разбойники и прокаженные, а еще говорили, что это обитель демонов и упырей.

Карпентер был хорошо осведомлен об этом, но его это не касалось. Его револьвер мог расправляться с грабителями, а что касается упырей и тому подобного, он в них не верил; они были плодом опиумных грез и воспаленного воображения, не более того.

Когда-то Карпентер был студентом, причем многообещающим. Он специализировался в антропологии и археологии, и эти области деятельности привели его в Египет, страну древности, страну грез.

Но как только он покопался в песках и побродил по могилам, он потерял интерес к физическому труду своей профессии, решив, что ему больше подходит академическая сторона предмета. Он решил написать книгу, иметь дело с бумагой и чернилами, а не с грязью и потом.

Приняв это решение, он часто гулял по ночным улицам, делал в уме заметки, а позже переносил их на бумагу, откладывая на тот день, когда напишет свою книгу о чудесах Египта. Тем временем он читал свои книги по археологии, мифологии и антропологии, а в свободное время, просто для развлечения, читал и перечитывал "Алису в Стране чудес" Льюиса Кэрролла, а также ее продолжение "Алиса в Зазеркалье". Кэрролл был единственной художественной литературой, которая ему по-настоящему нравилась. Это расслабляло его, заставляло улыбаться, и каждый раз, когда он читал книги, он находил в них что-то новое и завораживающее. На самом деле, Алиса и ее приключения все еще были у него в голове, когда он добрался до Города Мертвых и пробрался внутрь.

Прогуливаясь среди руин, он чувствовал резкий запах зрелого разложения, а также смешанные и сбивающие с толку запахи самого Каира. Но его органы чувств, казалось, странно воспринимали запахи, как будто они проникали к нему из другого измерения. Здесь было тихо и умиротворяюще, как будто он оторвался от земли и оказался на поверхности Луны.

Но как раз в тот момент, когда он размышлял об одиночестве, справа от него послышался шорох. Карпентер быстро обернулся и увидел фигуру, переходящую от одного скопления теней к другому, промелькнувшую один раз в лунном свете, затем полностью исчезнувшую в темноте.

Карпентер чуть не вытащил револьвер из кармана пиджака. Это мог быть грабитель, но, скорее всего, это был нищий или прокаженный, нашедший здесь убежище, примерно так же, как бродяги в Штатах спали на кладбищах, чтобы их не беспокоили. В последнем случае опасаться было бы нечего. Если бы это был грабитель, то у него был револьвер.

Он вгляделся в темноту, но ничего не увидел. Вскоре он снова пошел. Он не прошел и десяти футов, как снова услышал топот, и на этот раз, обернувшись, увидел виновника шума.

Из тени выпрыгнул огромный белый кролик в клетчатом жилете. Кролик остановился, бросил на Карпентера равнодушный взгляд, затем достал карманные часы из жилетного кармана.

— Боже мой, боже мой! — сказал кролик на удивительно простом английском. — Я опоздаю. Да-да-да, очень поздно.

Повернувшись и совершив серию быстрых прыжков, кролик снова исчез в тени.

Карпентер покачал головой; несколько раз моргнул. Да,этобылапьянящаяночь,всеверно,ноэтобылонелепо. ДвухметровыекроликивКаире? В Городе Мёртвых? Тени "Харви"[20]. Должно быть, ему это снится.

Внезапно послышалось мелодичное жужжание. Карпентер узнал мелодию. Это была песня, которую Джордж Армстронг Кастер[21] выбрал в качестве своей личной темы. Как она называлась? "Гарри Оуэн"[22]? Да, что-то вроде этого.

Жужжание затихло в ночи. Вытащив револьвер, Карпентер быстро отошел в тень, полный решимости выяснить, почему по Городу Мертвых скачет шутник в костюме кролика, напевая "Гарри Оуэнa".

Он снова услышал жужжание. Казалось, оно доносилось издалека. Карпентер продолжал идти вперед, и бархатная ночь плотно сомкнулась вокруг него. Он подошел к препятствию и, зажег спичку, увидел, что это глинобитная стена. Слева от него было большое круглое отверстие. Похоже, оно было выбито в глине. За стеной он слышал слабое напевание "Гарри Оуэна".

Пригнувшись, со спичкой в одной руке и револьвером в другой, Карпентер шагнул в образовавшийся проем.

Оказавшись на другой стороне, он остановился и огляделся. Кролика не было.

Спичка погасла. Но сейчас в ней не было необходимости. Внезапно стало очень ярко, намного ярче, чем раньше. Над ним сияла луна, как алюминиевая сковородка, а звезды смотрели вниз, как миллионы ярких звериных глаз, выглядывающих из темноты леса.

— Странно, очень странно, — вслух произнес Карпентер.

Он подумал: Я, должно быть, сижу дома в своем кресле и крепко сплю, оторвавшись от чтения "Алисы в Стране чудес", и теперь все это мне снится.

— Все чудесатее и чудесатее! — сказал он, насмехаясь над самим собой.

— О Боже, Боже, — снова раздался голос кролика, и большой кролик, казалось, появился из ниоткуда и пропрыгал мимо.

Белый пушистый хвост кролика закачался перед Карпентером, как прыгающий мячик.

— Эй, ты, подожди минутку! — закричал Карпентер.

Кролик остановился, обернулся и посмотрел через плечо.

— Боже мой, Боже мой, что это? Давайбыстрее.Ятакопаздываю,таксильноопаздываю.

Карпентер, чувствуя себя немного глупо из-за револьвера, и вернул его в карман пальто. Вряд ли было спортивным стрелять в гигантского кролика. Он быстро подошел к кролику, покачал головой и сказал:

— Это не костюм.

— Что? — спросил кролик.

— Должно быть, я сплю. Действительно, гигантские кролики.

Кролик полностью развернулся лицом к Карпентеру, пошевелилсвоимбольшимрозовымносомисверкнулрозовымиглазами.

— Давай не будем сбрасывать со счетов кроликов, ладно?

Кролик достал маленький веер и похлопал им по ладони другой лапы (руки?).

— Этонелепо,—сказалКарпентер.—Я не могупроснуться.

— Серьезно? Прям серьезно? — резко спросил кролик.

— Это безумный сон. У меня такое чувство, будто я провалился в кроличью нору.

— Вполне возможно, вполне возможно, — сказал кролик. — Знаешь, норы есть по всей вселенной. Уайтчепел, Англия; Фолл-Ривер, Массачусетс. Повсюду. Они появляются в самых разных местах… да, появляются.

— Все это довольно непостижимо, — сказал Карпентер.

— Серьезно? — спросил кролик, как будто действительно удивился. — Какую песню пели сирены или какое имя принял Ахилл, когда прятался среди женщин, — хотя вопросы и вызывают недоумение, они не выходят за рамки всяких предположений, — кролик поклонился: — Сэр Томас Браун.

— Да… Очень мило. Где я? Это Город Мёртвых? Сон?

— По обе стороны могилы бесчисленные дороги, — сказал кролик. — Цицерон.

— И что это за ответ? — спросил Карпентер. Кролик снова достал карманные часы из жилетного кармана. — О, божечки-можечки, я теряю время. Приходи, приходи, если тебе так нужно, но поторопись.

На мгновение Карпентер остолбенел, затем, наконец, последовал за кроликом, который довольно быстро прыгал. Это была довольно веселая погоня, и вскоре Карпентер снова наткнулся на кролика. Большой кролик сидел на каменной скамейке рядом с металлическим фонарным столбом и читал газету. Лист бумаги, приклеенный скотчем к фонарному столбу, трепетал на ветру, а в свете над головой копошилась горстка крупных насекомых. У лапок кролика росло множество пассифлор и белладонны с фиолетовыми цветами.

— Я думал, ты опаздываешь, — сказал Карпентер.

— Опаздываю? — спросил кролик.

— Я подумал… О, неважно. Не могу поверить, что разговариваю с кроликом.

— А почему бы и нет? — спросил кролик, роняя газету себе на колени.

Его нос нетерпеливо дернулся.

— Ну, ты не можешь быть настоящим.

Кролик закинул левую ногу на правое колено и нервно покачал лапкой. Газета упала на землю.

— Боже мой, но ты глупый. Так трудно убедить, так трудно, — кролик повысил голос, указывая на Карпентера. — Верь в это достаточно сильно, и это будет правдой.

— Но шестифутовые кролики! Кролики — маленькие, незначительные существа.

Кролик встал во весь рост.

— Хочу, чтобы ты знал, что нас очень почитают, очень. Да ведь сам бог древнего Египта был с головой кролика. Да, он был, он был.

Карпентер задумался. Да, на самом деле, Осириса, Бога мертвых, часто изображали в виде бога с головой кролика. В этом облике он обычно был известен как Венену.

— Но где я? — спросил кролика Карпентер.

— Ты здесь, вот где ты, — сказал кролик. — Боже мой, какие глупые вопросы.

Карпентер почесал в затылке.

— Ты говорил, что по всей вселенной есть норы. Мог ли я провалиться в одну из них?

— О, вполне возможно, вполне. Здесь повсюду норы. Например, в Уайтчепеле.

И с этими словами кролик пустился в небольшой танец, напевая стишок:

— Джек Потрошитель мертв.

И лежит на своей кровати.

Он перерезал себе горло.

Куском хозяйственного мыла.

Джек Потрошитель мертв.

Кролик помолчал и сказал:

— Фолл-Ривер тоже.

Танец начался снова, что-то вроде джиги горцев.

— Лиззи Борден[23] взяла топор

И отвесила своей матери сорок ударов.

Когда она увидела, что натворила

Она подарила сорок первый отцу!

Кролик перестал танцевать, наклонился вперед, показал Карпентеру два передних зуба, такие же яркие и толстые, как огромные кубики сахара.

— Или нет? — прошептал кролик.

— Очень мило, — сказал Карпентер, проникнувшись духом происходящего. — Очень красивый танец.

— О, — сказал кролик с явным удовольствием, — ты действительно так думаешь?

— Ага.

Кролик постарался казаться скромным.

— Ну, знаешь, у меня действительно есть определенный талант к этому.

— Я это вижу.

— Теперь видишь? Хорошо, хорошо, — затем, почти исповедально: — Знаешь, здесь много кроликов. Появляются везде и всюду, — кролик хитро подмигнул Карпентеру. — Взгляни на ту бумагу на фонарном столбе. Очень поучительно, очень.

Карпентер повернулся к фонарному столбу, к развевающейся на нем бумаге. Поднялся ветер и устроил изрядную шумиху. Ему почти удалось сорвать приклеенную бумагу со столба. Карпентер достал из кармана очки и надел их, чтобы посмотреть.

Ветер стих так же внезапно, как и налетел, и Карпентер наклонился, чтобы прочесть небольшой листок. Оказалось, что это страница, вырванная из медицинского журнала. Штамп наверху предупредил его, что эта страница когда-то была включена в книгу, хранящуюся в Медицинской библиотеке армии США в Вашингтоне.

Читая, Карпентер обнаружил, что страница касалась дела некоей Мэри Тофт, женщины, которая в 1726 году утверждала, что родила двенадцать крольчат. Хотя правдивость этого инцидента так и не была доказана, но и не была опровергнута.

— Поразительно, — сказал Карпентер, убирая очки и поворачиваясь к кролику.

Но кролик исчез. Карпентер видел, как он прыгает вдалеке, снова исчезая в темноте.

Снова налетел ветер, взметнул газету, упавшую с коленей кролика, и обернул ее вокруг лодыжек Карпентера. Он вытащил ее и уже собирался отбросить в сторону, когда его внимание привлекла статья, выделенная красным. На этот раз он не стал надевать очки, а вместо этого поднес ee поближе к лицу.

Это была короткая статья, посвященная жестокой смерти нескольких чернокожих нью-йоркских таксистов. Они были убиты в своих такси и у них были вырезаны сердца. В статье говорилось, что улик нет.

Карпентер вздрогнул, отбросил газету, огляделся. Все изменилось. Он не осознавал момента перемен, но это больше не казалось Городом Мертвых. Вдалеке, на фоне луны, виднелись силуэты, которые напоминали ему об этом месте, но здесь, вблизи, все было совсем по-другому. Например, скамейка и столб фонаря. Откуда, черт возьми, они взялись?

Было что-то еще.

Ощущение.

Не то, на что можно было указать пальцем, но что-то, что можно было ощутить примерно так же, как ты ощущаешь изменение климата. Да, было что-то совсем другое.

За неимением лучшего занятия Карпентер направился туда, где в последний раз видел кролика. По пути он заметил слева от себя огромную панораму разрушенных бомбежкой домов и построек. Все выглядело примерно так, как, по его мнению, должен был выглядеть Лондон после того, как немцы попытались уничтожить город своим блицкригом.

Справа от него стояла огромная повозка, доверху нагруженная чем-то, скрытым в тени. К повозке была запряжена лошадь, которая опустила голову к камням. Вдалеке за повозкой поднимался дымок, и откуда-то слабо доносился голос, зовущий:

— Выносите своих мертвецов.

Карпентер шел быстрым шагом, видения по обе стороны от него таяли, как исчезающие образы из кинофильма.

— Как ты думаешь, может быть, это сделано с помощью зеркал? — спросил кролик, выступая из темноты.

— Я… я думал, ты меня опередил. Как ты это сделал?

— Я ставлю эту лапку перед этой, — сказал кролик. — На самом деле все очень просто.

— Я имею в виду, как… Неважно.

Кролик снова достал карманные часы.

— О, я должен спешить.

— Я думал, ты не опаздываешь.

— Вау, ты думал? Почему тебе пришла в голову такая идея? Знаешь, я опаздываю. Время убивать, время убивать.

— Опаздываешь на чаепитие?

— Чаепитие? Я не пью чай. Что это за "чаепитие"?

— Не бери в голову.

Кролик снова посмотрел на часы.

— Боже мой, да. Я должен прыгать.

И кролик ушел, снова напевая песню Джека Потрошителя, только на этот раз заменив другие слова:

—Кролик Джек мертв.

И живет в твоей голове.

Перерезал себе горло веревкой лунного света,

Кролик Джек мертв.

Карпентер обнаружил, что практически бежит, чтобы не отстать от кролика. Вскоре он добрался до длинной каменной стены высотой в семь футов[24]. Как и в первой стене, в ней была большая дыра. Дыра вела в кромешную тьму. Последнее, что Карпентер увидел, когда кролик, слегка пригнувшись, чтобы пролезть, прыгнул в дыру и исчез.

— Когда будешь в Риме или где там еще, — сказал Карпентер, — поступай как римляне или кто там еще[25].

С этими словами он шагнул через дыру в темноту… почувствовал, что плывет по течению. Раздалось громкое тиканье…

тик-тик-тик

…как будто какие-то гигантские часы. Затем раздался шорох, похожий на песок, осыпающийся на дно песочных часов, за которым последовала полная тишина.

Я, должно быть, сплю дома в своем кресле, — подумал он. — Это так реально, но, должно быть, это сон. Должно быть так.

Достав из кармана спички, он зажег одну. Это очень мало помогло рассеять темноту.

— Боже, a здесь темно, — сказал он.

— Такой ужасный факт, — сказал кролик, — уничтожает всякую надежду.

— Что…? — Карпентер уронил спичку, и она погасла. — Ты напугал меня, — сказал он, зажигая другую спичку и держа ее в направлении голоса.

В колеблющемся свете спички мордочка кролика выглядела странно угрожающей. Уши были похожи на рога, глаза и нос казались кровавыми, а не розовыми. Зубы кролика были почти у лица Карпентера. Они выглядели большими и твердыми, как надгробные плиты.

— А теперь послушай, ты… — начал Карпентер, но голос его сорвался, и он так и не закончил фразу.

Его схватили сильные руки. Две схватили его за левую руку, две — за правую. Он не мог вытащить револьвер и, конечно, выронил спичку.

Кролик сказал из темноты:

— Приведите его.

Руки крепче обхватили Карпентера и потащили его вперед. В конце концов они вытащили его из мрака на серебристый лунный свет. Огромные камни стояли перед ним, образуя кольцо. В центре массивного круга стоял длинный стол со стульями — много стульев. Стол был уставлен чашками, блюдами и сосудами для разливки.

— Стоунхендж, — сказал Карпентер. — И чаепитие.

— Чай? — раздался голос слева от него.

Карпентер повернулся, чтобы посмотреть на своих похитителей. Тот, что слева от него, был в возмутительно высоком цилиндре. Это был Безумный Шляпник. Справа от него, сжимая его руку тископодобными лапами, стояла Соня.

— Вы персонажи "Алисы в стране чудес". Я не понимаю… — сказал Карпентер.

— Тогда тебе не стоит разговаривать, — сказал Шляпник.

— Этого не может быть реально, — сказал Карпентер. — Это, должно быть, сон.

— Реальность и сон очень похожи, — объяснил Шляпник.

Пока кролик прыгал перед ними, они подвели Карпентера к одному из вертикальных камней. Шляпник достал из своей шляпы веревку невероятной длины, и они с Соней крепко привязали Карпентера к камню, как мумию. Он не мог освободиться, как бы сильно ни боролся, не говоря уже о том, чтобы дотянуться до револьвера в кармане пиджака.

— Почему?! — спросил Карпентер. — Почему?!

— Почему? — спросил кролик, взглянув на часы. — Потому что уже почти пора, а ты, мой друг — наш почетный гость.

Кролик поднял голову к звездам, как это сделали Шляпник и Соня, и внимательно осмотрел небеса.

За кольцом камней была жуткая тьма. Карпентеру показалось, что он видит там глаза, которых с каждым мгновением становилось все больше, собираясь в стаи. В одном месте, словно сошедшая с петель луна, висела огромная улыбка белого Чеширского Кота.

Кролик опустил голову, вернул часы на место. Он улыбнулся Карпентеру. Эти зубы внезапно показались ему очень уродливыми. Они напомнили Карпентеру не что иное, как два огромных точильных камня.

— Помоги мне, Белый кролик, — сказал Карпентер. — Я не причинил тебе вреда. Ты ведь не причинишь мне вреда, правда? Кролики по своей природе нежные и робкие существа.

Кролик поднял один палец. (Странно, — подумал Карпентер, раньше он не замечал, что у него когтистые пальцы.) Затем кролик начал стишок:

Какрадостноон, кажется, улыбается,

Какаккуратнорасправляетсвоикогти,

Иприветствуетмаленькихрыбок,

Мягкоулыбаясьчелюстями!

Кролик опустил лапу. Его розовые глаза стали смертельно темными и холодными, как две яркие звезды, которые внезапно превратились в сверхновые. Кролик медленно направился к Карпентеру. Откуда-то из темноты за каменным кольцом доносились звуки флейт и медленный ритм барабанов.

Карпентер боролся с веревками, но безуспешно.

— Боже, это не сон. Это реальность!

— Правда? — спросил кролик.

— Сон? Значит, это сон?

— Правда? Боже мой, неужели ты серьезно? Я это сказал?

— Ради Бога, вы просто из воображения Льюиса Кэрролла! — закричал Карпентер, и слезы потекли по его щекам.

— Кэрролл был таким романтиком, — сказал кролик. — Он мог взять самую холодную правду и превратить ее во что-нибудь сладкое, как сахарный рожок. Просто отказывался видеть вещи такими, какие они есть, понимаешь. Выдал их за сказки. Очень предосудительный поступок для журналиста.

Кролик был теперь совсем близко, и в том, как он выглядел, в этих глазах-впадинах черепа, в этих уродливых зубах не было ничего милого. Карпентер почувствовал кисловатый запах изо рта кролика, похожий на запах разлагающегося мяса.

— Разве японцы не говорят, — медленно произнес кролик, — что мы живем только дважды. Один раз в жизни и один раз в наших снах? — он широко улыбнулся. Казалось, что зубов у него было неисчерпаемое множество. — Сегодня вечером мы убьем двух зайцев одним выстрелом.

— Господи!

— Да, да, действительно. Очень веский факт христианской веры — страдание. Помнишь Иисуса на кресте? Распростертого там на всеобщее обозрение, страдающего ради искупления. Христианство говорит нам, что если мы достаточно настрадаемся, то получим награду… да, действительно. Ты готов получить свою награду?

— Ты — сумасшедший!

Флейты заиграли быстрее, барабаны забили в ритме сердцебиения.

Шляпник сказал:

— Действительно, пора, сэр.

— Сейчас? — спросил кролик, вынимая часы и рассматривая циферблат в лунном свете. — Давно пора. Самоевремя,самое время.

Карпентер разразился истерическим смехом. На его щеках блестели слезы.

— Это безумие! Ты не можешь причинить мне боль. Ты — сон. Ты — чертов Белый кролик из "Алисы в Стране Чудес". Ты — сон. Я сейчас проснусь!

— О, — сказал кролик, выглядя озадаченным, и с удивительной ловкостью достал из жилетного кармана нож с острым лезвием. — А ты?

И он перерезал Карпентеру горло.

Затем все сели за стол.

Перевод: Zanahorras

Бог Лезвий

Перевод: Григорий Шокин

В оформлении использована иллюстрация Дарьи Кузнецовой

Дизайн обложки: Юлия Межова

Joe R. Lansdale. "The God of the Razor",2007

Бог лезвий

Joe R. Lansdale. "The God of the Razor", 1987

Перед вами — изъятый из «Пронзающих ночь» фрагмент, претерпевший минимум изменений, хотя бы в части описания Бога Лезвий.

Мне нравится описание этого парня — звучит хвастливо, но, увы, дела обстоят так. Он жил в моей голове еще до «Пронзающих ночь», этот гибрид сказочного чудовища и современной городской легенды, выходец из страшного сна — собственно, именно в страшном сне я и узрел его образ.

Бог Лезвий стал для меня наваждением, и я, мягко говоря, расстроился, когда выяснилось, что быстрая публикация «Пронзающим ночь» не светит и что мир не скоро узнает об этом монстре. Вскоре мне пришла идея посвятить ему отдельный короткий рассказ, и, хоть его нельзя назвать лучшим образцом моей прозы, «Бог Лезвий» худо-бедно производит эффект. Его перепечатывают, даже выпустили радиоподкаст на его основе — мне результат очень даже понравился. Возможно, из истории получится классный эпизод недавних «Мастеров ужаса»[26]от «Шоутайм», но, так или иначе, здесь, в книге, она представлена на пике формы — прозаической. Наслаждайтесь.

Ричардс прибыл около восьми. Полная луна светила ярко, несмотря на завесу из облаков, и дом предстал перед ним во всем своем отсутствующем великолепии. Именно таким его описал хозяин — старый, полуразрушенный, до неприличия безобразный.

В нем было что-то готическое, что-то — от плантаторского особняка, а что-то — от расколоченного ящика из-под апельсинов. Задумавший его архитектор то ли не смог до конца определиться с воплощением своей фантазии, то ли напился перед сдачей проекта, то ли питал странную любовь к непостижимым углам.

Достав вверенный ему ключ из кармана, Ричардс зашагал к дому, надеясь, что поездка не окажется напрасной. Уже не раз его охота за антиквариатом превращалась в ловлю водяной струи ситом. В этот раз все могло закончиться тем же. Хозяин, болезненный старик по имени Кляйн, не бывал в доме уже двадцать лет — за это время со всем, что внутри, многое могло произойти, несмотря на замки и заколоченные окна. Кто-то мог забраться внутрь и что-то украсть, или фундамент сточили термиты, в стенах завелись крысы, начала протекать крыша. Любой из этих факторов, поодиночке или с чем-либо в сочетании, был способен превратить лучшие образцы фурнитуры в опилки и материал на растопку. Но игра стоила свеч. Если внутри дом уцелел, Ричардса, вероятно, ждала удача.

Когда плотная темная туча закрыла луну, Ричардс, подсвечивая путь фонариком, взобрался на скрипучее крыльцо, снял с двери экран и повернул в замке ключ.

Оказавшись внутри, он пошарил лучом по сторонам. Кругом, казалось, были только пыль да тьма, но давешняя туча миновала, и столбики лунного света проникли в дом через прорехи в заколоченных окнах, нарисовав замысловатый частокол. Глазам Ричардса предстали отклеившиеся обои, свисавшие почти до пола, подобно ветвям плакучей ивы.

По левую руку от него вверх поднималась широкая винтовая лестница. Посветив туда, Ричардс заметил, что перила местами держатся лишь на добром слове.

А прямо напротив была дверь, узкая и побитая временем. Рассудив, что здесь, в первом помещении, ничего интересного на глаза не попалось, Ричардс решил начать осмотр дома с того, что за ней. Особой разницы выбор отправной точки, видимо, не давал.

Следуя за лучом фонарика и смахивая по пути паутину, он подошел к двери и открыл ее. Поток холодного воздуха окутал его, увлекая за собой кисловатый душок, как от холодильника, где долго лежало тухлое мясо. Его почти хватило, чтобы вывернуть желудок Ричардса наизнанку, и на долю секунды он был почти готов закрыть дверь и забыть, что за ней. Но представив себе залы, полные скрытых полумраком ценных вещиц, он решился на повторный, более уверенный шаг. Если уж, миновав все препоны, выторговал ключ от этого места и приехал сюда в поисках антикварной мебели, придется тут все хорошенько осмотреть — и плевать на запах.

Подсвечивая себе фонариком, на помощь которому пришел лунный свет, Ричардс убедился, что нашел вход в подвал. Ступени, ведущие вниз, казались древними и небезопасными, да и пол при взгляде сверху выглядел странно-стеклянным.

И все же Ричардс рискнул. Аккуратно поставив ногу на первую ступеньку, он не спеша перенес на нее весь свой вес. Та сдюжила, не хрустнула и не провалилась. Сойдя еще на три ступеньки вниз с большой осторожностью, он наслушался скрипов и стонов, но остался цел.

Дойдя до шестой ступеньки, Ричардс ощутил безотчетный дискомфорт. По спине у него пробежал холод, будто какой-то шутник, стоявший сзади, налил ему за шиворот ледяной воды.

Теперь он понял, почему пол показался стеклянным: его и видно-то не было. Всему виной стоявшая в подвале вода. Исходя из общей подвальной площади, Ричардс прикинул, что глубина тут должна быть минимум шесть-семь футов. Или того больше.

Что-то проскочило в луче фонарика, и он попытался отследить движение. Оказалось, здесь сновала огромная крыса. Улепетывая от Ричардса вплавь, она тащила что-то перед собой — что-то вроде старого, частично сдувшегося волейбольного мячика. Так ли это, он не мог сказать наверняка. Непонятно было и то, пытается крыса забраться верхом на этот странный объект или обгрызть его.

Какая, к черту, разница. Только две вещи вызывали у него мурашки — крысы и вода, а тут, как назло, было и то и другое. И бонусом ко всему шел размер крыс: таких огромных тварей поискать. И вода такая грязная, насколько возможно. В нее будто годами сливали масло и всевозможные отходы, и все это основательно протухло.

Сгустилась тьма, и Ричардс понял, что луну снова закрыла туча. Что ж, все равно тут больше не на что смотреть. Развернувшись, он стал подниматься назад. И замер.

Огромный мужской силуэт заслонил проем.

Рывком подняв луч фонаря вверх, Ричардс с облегчением убедился, что виной всему игра теней. Не такой уж и крупный неожиданный визитер. Да и шляпы на нем не было. Поначалу Ричардсу казалось, что шляпа есть, и какая — настоящий высокий цилиндр, но теперь ошибка очевидна. Голова у парня была непокрыта, непослушные темные космы ничто не стесняло. Черты его лица — молодого лица — казались расплывчато-никакими. В них с равным успехом мог вписаться любой характер. Когда Ричардс опустил фонарик, ему показалось, что он заметил блеск скоб на зубах незнакомца.

— В этой части страны подвалы — сплошное разочарование, — сообщил юноша. — Наверное, глупые янки заявились сюда и сделали все через одно место. Тот, кто строил этот дом, явно не знал ни об уровне грунтовых вод, ни о здешней погоде в целом.

— Я не знал, что тут есть кто-то еще, — сказал Ричардс. — Тебя Кляйн послал?

— Не знаю никакого Кляйна.

— Он хозяин дома. Одолжил мне ключ.

Юноша ненадолго умолк.

— Луна зашла за тучу — обратил внимание? Тучи меняют вид ночи. Как люди меняют свою одежду, настроение, выражения лиц — так свой вид меняет ночь.

Ричардс неловко переступил с ноги на ногу.

— Знаешь, — продолжил молодой незнакомец, — этим утром я не смог побриться.

— Чего-чего?

— Когда попытался заправить лезвие в бритву, увидел, что на нем — глаз. И этот глаз моргал, часто-часто. Прямо как… а, тебе же снизу не видно, да? Да, очень часто. Я ее уронил, бритву, она прокатилась по краю раковины, упала на пол, взобралась как-то оттуда на край ванной и шлепнулась в мыльную воду. Тогда глаз закрылся, но она стала мяукать — как кошка, просящая молока. У-у-у-у-у-у-ува-а-а-а-а, у-у-у-у-ува-а-а-а, — вот как это звучало на самом деле, но я почему-то подумал о кошках. Я, конечно, знал, что ей нужно. Им всем нужно одно, всем этим острым штукам. Но мне от самой мысли стало плохо, и я блеванул в унитаз. И выблевал лезвие. На нем тоже был глаз — он моргал до тех пор, пока я не смыл. А когда смыл, бритва в воде стала петь, громко, как блаженный у церкви. Я знал, как эта штука попала в меня. — Юноша поднес руку к гортани, помассировал ее пальцами. — Вот здесь утром был маленький красный след, сейчас уже почти сошел. Пара-тройка всегда найдет способ в тебя попасть. Иногда это гвозди. Пока я сплю, они ввинчиваются мне в ступни. Но теперь я сплю, не снимая ботинок, и им в меня не попасть.

Ричардс ощутил, как по коже, вопреки сырости подвала, бежит пот. Он прикидывал, что разумнее — сбить парня с ног и убежать или просто попытаться обойти его, но потом осознал, что хлипкие ступени явно не сдюжат неожиданный маневр. Может, этот сумасброд просто выговорится и пойдет дальше по своим делам.

— Им наплевать на все мои ухищрения, — продолжал юноша. — В конце победа всегда за ними.

— Думаю, мне лучше подняться, — сказал Ричардс, стараясь говорить непринужденно.

Юноша присел на корточки. Лестница протестующе заскрипела, содрогнувшись. Ричардс пошатнулся и чуть не рухнул в воду.

— Эй, осторожнее! — вскрикнул он.

— Одна труха, — покачал головой юноша. — Тут много над чем надо попотеть. Еще лучше — заново отстроить.

Восстановив равновесие, Ричардс вернул себе и относительное самообладание. Он не мог понять, чего в нем сейчас больше — злости или испуга, но подниматься он пока точно не собирался. Позади — вода и откормыши-крысы, впереди — прогнившие ступеньки и мистер Лунатик собственной персоной. Те самые молот и наковальня.

— Может, туч соберется много и пойдет дождь, — задумчиво произнес юноша. — Как думаешь? Будет сегодня ночью лить?

— Мне-то откуда знать, — нашелся с ответом Ричардс.

— Тучи серые, хмурые, дождь недалек. Кстати, я рассказал тебе о Боге Лезвий? Я, без шуток, хочу все кому-нибудь выложить как на духу. Он правит острыми предметами и покровительствует тем, кто живет на грани. Мой друг Донни молился ему. А ты знал, что и Джек-потрошитель ему молился?

Запустив руку в карман, юноша в мгновение ока извлек что-то блестящее, и его рука метнулась от плеча к плечу, будто он осенял себя незавершенным крестом — одной лишь поперечной перекладиной. Даже тусклого света луны хватало, чтобы предмет в его руке заиграл серебристыми бликами.

Ричардс снова поднял луч на незнакомца. Юноша вытянул руку перед собой, будто пытаясь лучше рассмотреть то, что лежало у него в кармане. Ричардсу все и так было ясно — то была опасная бритва внушительных размеров.

— Досталась мне от Донни, — сообщил юноша. — Он купил ее на блошином рынке. В Глейдуотере[27] вроде как. Она из набора брадобрея. А сам набор был куплен в Англии. Так сказано в описании. Посмотри, какая у нее ручка — слоновая кость! На ней такая тонкая резьба — все эти символы и рисуночки. Донни нашел, что они значат. Их геометрия служит для призыва демонов. Знаешь, а ведь Джек-потрошитель был совсем не врачом, как считают, а брадобреем. Я знаю наверняка, потому что едва у Донни появилась эта бритва, его стали посещать видения. О том, как к Джеку-потрошителю являлся Бог Лезвий, как они разговаривали. Как он объяснил ему, для чего она нужна. Донни сказал, что они обратили на него внимание, потому что как-то раз он ею порезался, когда брился. Кровь пробуждает магию, магия открывает врата. И Бог Лезвий миновал их и поселился в голове у бедняги Донни. А сам Джек-потрошитель сказал ему, что сталь, из которой выковано лезвие, закалили еще друиды на жертвенных алтарях.

Юноша умолк, рука с бритвой безвольно упала. Он оглянулся через плечо.

— Туча такая темная… она движется медленно. Думаю, будет дождь. — Он обернулся к Ричардсу. — Я же спрашивал у тебя насчет дождя?

Ричардс понял, что не может вымолвить ни слова, будто язык проглотил. Но юношу наверху, судя по всему, его молчание не очень и волновало.

— После видений Донни только и говорил, что об этом доме. В детстве мы тут играли. Доски на одном из задних окон расшатаны, их можно было раздвинуть и сюда пролезть… до сих пор так. Донни говорил — когда ты здесь, тупые углы твоего ума острятся. Теперь просекаю, что это значит. Тут уютно, правда?

Ричардс, ни капли уюта не ощущавший, промолчал. Просто стоял не двигаясь, с направленным вверх фонариком, слушал и потел от страха.

— Донни говорил: когда на небе полная луна, углы остры сполна. Я не понимал тогда, о чем он толкует. Не понимал ничего о жертвах. Может, ты помнишь? Все газеты шумели, даже по телевизору об этом говорили. Палач — вот как его прозвали.

* * *

— Это был Донни. Я сразу неладное заподозрил — когда он странно начал себя вести, говорить о Боге Лезвий, Джеке-потрошителе, этом доме с углами. Дошло до того, что за несколько дней до полнолуния — и в само полнолуние, — он вообще не показывался. А когда луна на убыль шла, он менялся. Успокаивался. Я повадился следить за ним, но все без толку. Он отъезжал к Сэфвэю, оставлял машину и куда-то шел. Быстро и юрко, как кошка. Стряхивал меня с хвоста за здорово живешь. А потом я призадумался… вспомнил все его речи про дом… и в одно полнолуние я затаился здесь, стал ждать его, и он прибыл. Ты знаешь, что он делал? Приносил головы сюда и бросал в подвал, в воду. Как те индейцы в Южной Америке, которые заполняли распотрошенными трупами жертвенные ямы… Все дело в уголках дома, понимаешь?

Снова ощутив спиной холод страха, Ричардс вдруг понял, что именно подвальная крыса волокла по воде. И что пыталась с этим сделать.

— Все семь голов нашли место здесь, похоже, — продолжал вещать юноша. — Я видел сам, как он топил одну из них. — Он указал бритвой. — Стоял почти там же, где ты сейчас. Когда обернулся и увидел меня, ринулся вверх. Я замер, не мог пальцем шевельнуть. Он бежал ко мне, казался таким незнакомым… чужим. Порезал мне грудь — глубоко, сильно. Я упал, а он завис надо мной с бритвой в руке, вот так. — Юноша занес руку с бритвой над Ричардсом. — Я вроде кричал. Но он не стал меня больше резать. Будто какая-то часть старого Донни, моего друга, отвела руку. Он встал, выпрямился, будто заводной солдатик, спустился обратно в подвал. И когда я посмотрел вниз, он, глядя мне прямо в глаза, перерезал себе глотку. Чуть голову сам себе не отсек. Упал в воду — и утоп как топор. Бритва выпала у него из руки. Осталась лежать на последней ступеньке. И как я не пытался отыскать тело, вытащить его из подвала, все без толку, будто никакого Донни и не было. А бритва осталась, и я слышал ее. Слышал, как она всасывает его кровь, как младенец молоко. В секунду все в себя вобрала — ни капельки не осталось. Я поднял ее. Она так блестела… чертовски ярко. С ней я пошел наверх и там потерял сознание от кровопотери.

Поначалу мне казалось, что я сплю или брежу, потому как лежал в конце темной аллеи — между мусорными баками, привалившись спиной к стене. Из баков торчали чьи-то ноги, словно манекены выбросили. Но это были не манекены. Из пяток у них торчали гвозди и бритвенные лезвия, все было в крови. А потом я услышал такой шум… будто кто-то в медицинских тапочках вышагивал по деревянному полу. Шлеп-шлеп-шлеп. И вот я увидел его. Бога Лезвий.

Сначала передо мной не было ничего, кроме теней, а потом — раз, и он уже передо мной. Высокий и черный. Не негр… но черный, как обсидиан. Глаза словно куски битого стекла, зубы будто полированные шпильки. На голове — цилиндр, с тесьмой из хромовых лезвий. Плащ и брюки выглядели так, точно были сшиты из человеческой кожи, и из карманов у него обглоданные пальцы торчали, что твои объедки. А откуда-то с подкладки часы свисали… старые такие, с крышкой… знаешь, на чем? На человечьей кишке. И те шлепки, знаешь, что их издавало? Его тапки. У него были маленькие-маленькие усохшие ножки. Всунутые в рты отрубленных голов. Одна из них была женской. Пока он шел, ее длинные черные волосы мели тротуар.

Я все твердил себе — просыпайся. Но не выходило. Откуда ни возьмись — кресло, из костей сделанное, с чехлом из скальпов. И он на него уселся, одну ногу на другую закинул, и давай покачивать. Эта голова на его ноге у меня прям перед лицом маячила. Потом смотрю — у него кукла, как у чревовещателя, ни дать ни взять из воздуха нарисовалась. И была она копия Донни, даже одежка — та самая, в какой я его последний раз видел, там, на лестнице. Он усадил Донни на колено, тот открыл глаза и заговорил со мной. Эй, приятель, сказал, как дела? Что думаешь об укусе бритвы? Если от него не умираешь, он как вампирский, сечешь? Придется ее поддерживать. Острые штуки тебе скажут, когда ей надо — и если упрешься, они тебя доконают, и ты порежешь сам себя, и угодишь сюда, во мрак, ко мне, Джеку и остальным. Пойду я, присоединюсь к компашке. Мы с тобой еще поговорим — у тебя в голове.

А потом он как бы обмяк у Бога на колене, и Бог снял цилиндр. Через всю лысую голову у него шла молния-застежка — посередке, можешь представить? Он ее приоткрыл, и оттуда дым повалил, и шум пошел такой, будто машины вдалеке сталкиваются, и вопит кто-то истошно. Взял он Донни, тряхнул — тот совсем мелким сделался — и забросил внутрь. Будто датского дога собачьей печенюхой покормил. Потом застегнулся по-старому и надел шляпу. Ни слова не проронил. Зато вдруг резко подался вперед и ткнул мне под нос свои часы. Вместо стрелок у них — костистые пальцы. И еще там было лицо, прямо под стеклышком циферблата, расплющенное… мое лицо. Хоть я и не слышал, рот у него был распахнут — оно кричало. Потом все это — и Бог, и темная аллея, и ноги, торчащие из мусорных баков, — исчезло. И порез на моей груди исчез. Залечился полностью, даже следа не осталось.

Я тогда ушел отсюда. И ни одной живой душе не сказал. А Донни меня не обманул — его голос с тех пор часто у меня в голове звучал, и бритва ночами пела мне песни, как поют морякам сирены. А в каждое полнолуние какие-нибудь острые штуки стенали и втыкались в меня. Тогда я знал, что нужно делать. Этой ночью я тоже все сделал. Быть может, пойди сегодня дождь, мне не пришлось бы… но было слишком ясно.

Юноша на мгновение пропал из поля зрения, наклонившись к полу. Распрямился — и Ричардс обомлел. В занесенной над лестницей руке он торжественно держал отрезанную голову девушки-подростка, прямо за светлые волосы.

Облачная завеса спала с луны, и жуткое зрелище озарилось ее светом.

Замахнувшись, парень бросил голову прямо в Ричардса. Страшный снаряд поразил его в грудь, и он уронил фонарь. Голова ударилась о ступеньки у ног Ричардса и скатилась в воду, погрузившись с тихим всплеском.

— Послушай… — начал Ричардс, но слова застряли у него в глотке.

В переливах лунного света юноша, вытаращив глаза, стал спускаться по лестнице, держа перед собой бритву словно боевой штандарт.

Ричардс испуганно заморгал. На мгновение ему показалось, что на голове парня — странный головной убор… высокий цилиндр, темная громада с отливающей металлом тесьмой. И ростом парень стал будто выше. Улыбка обнажила серебристые зубы, больше напоминающие иглы.

Шлеп-шлеп, звучали его шаги. То ли тени так падали, то ли лицо юноши почернело, будто покрывшись сажей. Шляпа и прибавка в росте не стали единственными переменами в его облике — что-то стало с его ногами. Они словно торчали из двух небольших тыкв… вот только на тыкве никак не могли расти длинные темные волосы.

Шлеп-шлеп.

Ричардс закричал. Звук отскакивал от стен подвала мячиком.

Из-под полей цилиндра на него победно взирали глаза-осколки, глаза-звезды. На угольном лице расцвела сардоническая улыбка, переливающаяся серебром. Темная рука с бритвой устремилась к нему, рассекая воздух со свистящим звуком.

Он уклонился от ее зловещего блистания, неловко отступив назад. Нога угодила в воду, но нащупала ступеньку. Правда, устоять на ней не получилось. Гнилое дерево треснуло, и Ричардс, вывихнув лодыжку, рухнул в холодное, плохо пахнущее подвальное болото.

Перед тем как по глазам, будто по иллюминаторам тонущего корабля, ударила вода, он увидел, как монстр, коим обернулся юноша, Бог Лезвий собственной кошмарной персоной, занес над водой ногу, обутую в отрезанную голову, и ступил следом за ним.

Крутнувшись, Ричардс попытался отплыть от наваждения, руками размашисто загребая воду. Его пальцы случайно ткнулись во что-то холодное, липкое и податливое, напоминающее тухлый плод.

Вдобавок ко всему прямо перед его глазами на поверхности воды все еще плавала голова девушки-блондинки. На ней громоздились две крысы, жадно приникшие мордами к глазницам.

Внезапно в сторону ее оттолкнула восстающая из-под воды громада цилиндра — оба грызуна с возмущенным писком свалились в мутную воду.

Прямо на Ричардса несся страшный лик Бога Лезвий. Распахнутая акулья пасть с туго оттянутыми назад краями губ не сулила ничего хорошего. Рванувшаяся следом рука монстра ударила его под подбородок, намертво вцепилась в воротник. Бог дохнул на него смрадом склепа, демонстрируя игольчатый оскал, напоминающий радиаторную решетку какого-то авто из ада, и Ричардс в страхе обмяк.

Над ним взмыла готовая к удару бритва.

И тут луна зашла за густую темную тучу.

Никакой шляпы и страшных зубов — мучнисто-белое лицо под шапкой буйно-взлохмаченных волос. Юноша вцепился в Ричардса, отведя тонкую руку с бритвой.

Почувствовав надежду, Ричардс вырвался из захвата и оттолкнул парня. Тот упал, но быстро оправился. Они схватились в мутной воде. Подвернулась удачная возможность, и Ричардс вышиб из рук парня бритву. Вскрикнув, молодой сумасброд нырнул в воду, ища свое оружие, и тогда оценщик всем весом налег на него и стал топить.

Юноша запаниковал, забился под ним. На секунду его голова оказалась над водой.

— Я не умею плавать! — провизжал он. — Не умею…

Ричардс навалился снова, не давая ему всплыть. Вскоре все было кончено. Что-то коснулось ноги Ричардса под водой, и он, отпустив обмякшее тело, одним отчаянным рывком достиг ступенек. Застойная взвесь быстро улеглась.

Стараясь не обращать внимания на белокурую голову девушки, осажденную уже четырьмя крысами, Ричардс ухватился за свободно свисающий планшир и подтянул себя наверх. Старая доска держалась на одном расшатанном гвозде, но сдюжила Ричардса до самого верха лестницы, и лишь когда он снял с нее руку, та со стоном обрушилась в воду, присоединившись к гниющей древесине, отрезанным головам, утопленникам — словом, ко всему мрачно-увядшему наследию Бога Лезвий.

Поднявшись, Ричардс заполз в комнату на четвереньках, перевернулся на спину… и что-то мелькнуло у него под ногой. Это была бритва. Она прилипла к подошве его ботинка. Видимо, именно ее прикосновение он ощутил под водой — утонувший убийца напоследок задел его. Быть может, ненамеренно.

Сев, Ричардс осмотрел ручку из слоновой кости. Высвободил лезвие. Встал кое-как на ноги и направился к двери. Лодыжка чертовски болела после вывиха — едва получалось идти.

А затем он почувствовал, как липкая, теплая влага сочится из его ноги, смешиваясь с хлюпавшей в ботинке холодной водой — и понял, что порезан.

Но мысль быстро ушла. Ушли все мысли и даже боль. Луна выкатилась из-за облака бесцветным оком, и Ричардс застыл, разглядывая свою тень на лужайке… тень невероятно высокого человека в цилиндре и с тыквами на ногах, сжимающего в длинной руке чудовищную бритву.

Перевод: Григорий Шокин

Такое с конвейеров в Детройте не сходит

Joe R. Lansdale. "Not from Detroit", 1988

Работая над «Пронзающими ночь», я написал одну сценку, где плохие ребята едут на страшном черном автомобиле, и сверхъестественная (быть может) природа машины влияет на жизнь престарелой четы. Кто-то из этой парочки просто увидел, как по хайвею сквозь темную дождливую ночь несется колесный демон. Этим (быть может) я лишний раз напоминаю вам, что мистический аспект книги всегда под вопросом.

До того как роман ушел издателям, я изъял сценку и аккуратно переработал ее в виньетку под названием «Автомобиль, проносящийся мимо». Результат я отправил в литературный журнал под названием «Миссисипи Артс энд Леттерс». Там его приняли, он был опубликован. Но вскоре я внес еще одну редакторскую правку, и вот перед вами — рассказ «Такое с конвейеров в Детройте не сходит». Эту версию я считаю лучшей. Конечно, привязок к «Пронзающим ночь» в ней осталось не так уж много, но роман определенно вдохновил сию историю.

И вот еще что. До того как моя идея обрела форму рассказа, я попытался пристроить ее в одно давным-давно почившее телевизионное шоу под названием «Дивные истории». Консультантом у меня был Ричард Мэтисон. Ему задумка понравилась, и он предложил мне заставить персонажей петь дуэтом в конце эпизода. Я согласился с ним — здорово ведь! Наше общее детище просилось на экран, и все к тому шло, но… кто-то из высшего руководства шоу зарубил идею на корню.

Позже я взял тот синопсис, смешал с идеей Мэтисона о песне в конце, добавил туда немного от «Автомобиля, проносящегося мимо» — и так родился этот рассказ.

Снаружи царили холод и слякоть. Гневаясь, непогода сотрясала маленький дом, и ветер задувал в трещины, просовывал незримые лезвия в плохо подогнанные рамы, всячески свирепствовал. Но супружеская чета, которая жила в доме, не обращала внимания на разгул стихии — им было уютно сидеть у потрескивающего камина, в скрипучих креслах-качалках. Их колени укрывали теплые шерстяные пледы, пальцы рук были переплетены. Вода из пробоины в крыше капала в специально поставленное ведро. Оно давно наполнилось, и капли больше не звенели, как бросаемые в жестянку гвозди, — лишь тихо шлепали.

Эти двое, муж и жена, прожили вместе полвека. Им было хорошо в компании друг друга, несмотря на то, что они редко разговаривали, предпочитая словам скрип качающихся кресел и треск огня, сполохи которого наполняли комнату причудливыми тенями. Но сегодня Марджи решилась заговорить:

— Надеюсь, Алекс, я умру раньше тебя.

Старик перестал качаться.

— Что ты такое говоришь?

— То и говорю, что слышишь. Надеюсь, я уйду первой.

Она не смотрела на него — на огонь.

— Знаю, это звучит слишком… себялюбиво, что ли. Но я действительно этого хочу. Мне незачем жить без тебя. Все равно что сердце из груди вынуть. А кем я буду без сердца? Каким-нибудь зомби, как в этих новомодных фильмах.

— Есть же дети, — промолвил Алекс. — Умру я — они тебя примут.

— Я буду для них обузой. Люблю их безумно, но жить с ними — уволь. У них своих забот полно. Лучше я раньше тебя помру — так проще будет.

— Мне — не будет, — ответил Алекс. — Не хочу, чтобы ты ушла первой. Как тебе такое? Мы оба — те еще себялюбцы.

— Не очень хороша тема для разговора перед сном, — с легкой улыбкой согласилась Марджи. — Но почему-то из головы не идет.

— Я и сам об этом подумывал, — признался Алекс. — Надо думать, так и должно быть. Молодыми нам не стать.

— Ты ведь здоров как конь, Алекс Брукс. Всю жизнь только и пахал, что автомат, — теперь тебя запросто не сломаешь. А вот я… У меня и артрит, и меланхолит, и устаю я с одного присеста… Старость не в радость.

Алекс снова стал раскачивать кресло. Их взгляды устремились к огню.

— Отбудем вместе, старушка, — сказал он. — Таким, как мы, — одна дорога…

— Интересно, увижу я ее — или нет?

— Кого ее?

— Смерть, Алекс. Мать говорила, что старуха с косой лично явилась в ту ночь, когда отец умер. И она ее видела.

— Ну и дела. Ты мне никогда про это не рассказывала.

— Не шибко я жалую эту тему… И бабушка, помнится, говорила, что к их дому подкатила черная карета. Кучер трижды щелкнул хлыстом — и муж ее, то бишь дед мой, тут же преставился. А ей дед говорил, что видел Смерть в детстве. Было раннее утро, он проснулся, стал в хлеву хозяйничать, а когда на улицу вышел — увидел перед домом фигуру в черном. На плече у ней коса висела. Она возьми и трижды пальцами щелкни, а потом брата деда, что от оспы мучился, в кровати мертвым нашли.

— Байки это все, старушка, старые как мир. Не стоит из-за них переживать. Я лучше схожу и молока нам согрею.

Поднявшись, Алекс бросил плед на кресло, пошел за молоком, вылил его в кастрюлю и поставил на плиту. Пока молоко грелось, он смотрел на Марджи со спины. Старушка глядела в огонь, но уже не качалась. Просто следила за пламенем и думала о чем-то. Наверное, о неизбежности смерти.

Попив молока, супруги отправились спать, и вскоре Марджи уже выводила храпом дивные рулады. Алексу не спалось — отчасти из-за бури, входившей в апогей, а скорее — из-за слов старухи. Ему вдруг стало жутко одиноко. Как и жена, он страшился не смерти, а тоскливого быта. Целых пятьдесят лет они провели вместе — какая у него будет без нее жизнь? Так, жалкое существование.

— Господи, — взмолился он тихонечко, — когда подойдет наш срок, забери нас разом.

Алекс взглянул на Марджи. С ее лица будто сошли все морщины, оно сделалось и свежее, и моложе. Его радовало, что она обретала покой хотя бы во сне — у него так никогда не получалось.

Может, я просто голодный.

Выскользнув из постели, натянув штаны, рубашку и смешные тапочки-кролики, внучкин подарок, Алекс тихо прошаркал на кухню. То была не просто кухня, еще и кабинет, гостиная, столовая. В доме всего три комнаты, не считая кладовой, и одну из них почти целиком занимала ванна. Порой Алекс думал, что мог бы добиться и большего ради Марджи — например, купить дом попросторнее; а в этом они растили детей — на этой же кухне те когда-то дремали в люльках. Алекс вздохнул.

Работай не работай, ничего не изменилось. Все та же босота.

Он подошел к холодильнику, достал пачку молока в половину галлона, отпил из нее. Поставил на место и стал наблюдать, как в ведро капает вода. Зрелище его огорчило — он ведь сам, будучи на пенсии, дал дому превратиться в развалину, и этому не было оправдания. Чудо, что Марджи не жаловалась. Этой ночью пусть все будет как будет. Но он обещал себе, что, как кончится дождливая пора, залезет на крышу и заделает течь.

Алекс тихонько вытащил миску из шкафчика. Надо опорожнить ведро, чтобы уже не вставать до самого утра. Плеснув в миску немного воды, чтобы капли не звенели слишком громко, он открыл переднюю дверь и вышел на крыльцо с ведром. Глянул на свой грязный двор и на старый красный тягач с поблекшим логотипом на борту: «АВТОСЕРВИС БРУКСА. РАЗВАЛ И СХОЖДЕНИЕ».

Вид старой боевой лошадки нагнал на него больше грусти, чем обычно. Та давненько не использовалась по прямому назначению — для работы. Теперь это просто колеса. До самой старости ручной труд содержал Алекса, ныне же его руки годились лишь на то, чтобы принимать подачку от государства.

Перегнувшись через перила крылечка, Алекс вылил воду из ведра в сухую мертвую клумбу. Подняв голову и окинув взглядом сад еще раз, он увидел на Пятьдесят девятом шоссе свет, размазанный дождевой завесой. Кто-то катил с юга, подсвечивая дорогу фарами, — катил издалека, быстро, прямо навстречу ему, прорываясь сквозь бурю.

Ну и сумасброд, подумал Алекс. Даже по сухому, как кость, покрытию гнать на такой скорости опасно, а тут еще дождь — гонщик явно нарывался на неприятности.

Когда машина приблизилась, Алекс разглядел ее: черная, продолговатая, странной обтекаемой формы. Раньше ему такие не попадались, хотя на автомобили он за свою жизнь насмотрелся. Такое с конвейеров в Детройте не сходит — похоже, что-то из-за бугра.

Чудесным образом затормозив так, что даже шины не взвизгнули, черное авто встало без заноса, поравнявшись с домом. Удивительно, но даже мотор словно не шумел — только покрышки тихо шуршали по мокрому асфальту. На полнеба полыхнула молния, и Алекс увидел водителя — вернее, его силуэт, рельефно очерченный вспышкой. Некто в высокой шляпе и с тлеющим угольком сигары у рта восседал за рулем. Его лицо было повернуто к дому.

Свет молний угас, оставив громаду автомобиля темнеть, а сигарный огонек — алеть. Алекс вдруг ощутил себя так, будто его с головы до пят пронзил огромный ледяной сталактит.

Водитель трижды посигналил. Три жутких образа встали у Алекса перед глазами.

Гудок! Насыщенно-красные розы нисходят в желтый, а потом и черный цвет траура.

Гудок! Похоронная процессия медленно опускает гроб в жерло земли.

Гудок! Черви истачивают мертвую плоть, делая ее своим домом.

А потом грянула тишина — еще более оглушительная, чем пронзительные сигналы. Машина вдруг сорвалась с места и стремительно набрала скорость. Габаритные огни на прощание мигнули Алексу из темноты. И холод отпустил, пригвоздившая к месту сосулька растаяла.

Ему вспомнились слова Марджи: однажды видела Смерть… черная карета подкатила в дому… трижды щелкнул хлыст… черная фигура трижды щелкнула пальцами… а потом его нашли мертвым в постели…

В горле Алекса застрял ком. Ведро выскользнуло из пальцев, покатилось по крыльцу и упало в клумбу. Развернувшись к дому, он на всей своей стариковской скорости рванул в спальню.

(Не может быть! Ведь это просто байка!)

Руки тряслись от страха.

(Просто небывалое совпадение.)

Марджи больше не храпела.

Алекс схватил ее за плечо. Потряс.

Никакой реакции.

Тогда он перевернул ее на спину, позвал по имени.

Ничего.

— О нет, милая, нет.

Пульс не прощупывался. Он приложил ухо к ее груди. Сердце не билось.

Тишина. Идеальная и непогрешимая.

— Ты не мог, — пробормотал Алекс. — Не мог! Нам полагалось уйти вместе…

Тут на него снизошло прозрение. Он видел, как Смерть уводит черный экипаж прочь, вниз по хайвею.

Решительно поднявшись, Алекс подхватил плащ со спинки стула и поспешил к двери.

— Ничего у тебя не выйдет, — вслух произнес он. — Ничего.

Сняв с крючка в прихожей ключи от тягача, Алекс выбежал на улицу, в стужу и дождь. Вскоре он уже гнал по хайвею — отчаянно и безрассудно преследуя страшную черную машину. Тягач был стар и не предназначен для скоростной езды, но Алекс поддерживал его в хорошей форме, недавно сменил шины, и «старичок» держался на мокрой трассе достойно. Педаль газа все резче клонилась к полу — ритм погони нарастал.

И вот примерно через час Алекс нагнал Смерть.

Фары тягача выхватили из мрака номерную пластину — персонализированную, с надписью ВС9 СМ6РТН0.

На дороге были только они двое — тягач и черный автомобиль. Приблизившись, Алекс просигналил, и ему ответили — совсем не тем звуком, который он слышал у дома. Рука Смерти высунулась из окна и помахала ему, как бы веля объехать.

Алекс поравнялся с машиной и повернулся к водителю. Фигура Смерти была почти неразличима — виднелась лишь тень высокой шляпы и мягко тлел кончик сигары, напоминающий кровоточащее пулевое ранение.

Алекс резко бросил тягач на машину, и Смерть подала вправо, а потом — обратно на дорогу. Он снова пошел в атаку, и колеса черного автомобиля забуксовали по дорожному гравию. Теперь они шли бок о бок, и Алекс не позволял автомобилю вернуться на шоссе, тесня его к зарослям придорожной травы. И вот — невероятно! — зловещую черную фурию повело в сторону, она скатилась с насыпи и уткнулась передком в стоящее внизу дерево.

Алекс осторожно затормозил, сдал назад и вышел из тягача. Достал из-под сиденья небольшую монтировку и внушительный разводной ключ, первую опустил в карман плаща, второй крепко зажал в руке — и начал спускаться по насыпи.

Дверь черного автомобиля распахнулась, и Смерть вышла наружу. Дождь перестал, луна выглядывала из-за облаков, словно застенчивое дитя — из-за края занавеса. Ее свет коснулся лица Смерти — неожиданно розового, здорового, напоминающего натертый воском гранат. Сигара у нее во рту переломилась надвое.

Оглянувшись на насыпь, Смерть увидела, что на нее бежит старый как мир, но крепко сбитый старик в тапочках-кроликах и замахивается разводным ключом. Выплюнув загубленную сигару, она метнулась вперед, схватила Алекса за запястье и вывернула его с недюжинной силой. Старик выпустил ключ из руки, споткнулся и тяжело грянул оземь — навзничь, тяжело дыша.

Смерть склонилась над Алексом. Теперь тому были видны рытвины на ее лице — и стало очевидно, что как минимум часть здорового розового цвета создана макияжем. Смерть, конечно, пеклась о своем облике: в едином черном цвете были выдержаны ее блузка-безрукавка, брюки и мокасины — и, само собой, шляпа, не пострадавшая в аварии и не слетевшая от конфронтации со стариком.

— Вот что с тобой не так, а? — спросила Смерть.

Алекс отчаянно выравнивал дыхание, из его глотки рвались хрипы.

— Зря… ты ее… забрала… не тронь.

— Ты о ком вообще?

— Не… строй из себя… дурочку. — Алекс приподнялся на локте, силы мало-помалу возвращались к нему. — Ты — Смерть… и ты забрала мою Марджи.

Смерть распрямилась.

— Ты знаешь, кто я такая. Славно. Но что с того? Я просто выполняю свою работу.

— Ее время не пришло.

— Моя разнарядка утверждает, что еще как пришло. И она никогда не врет.

Алекс почувствовал, что какой-то предмет подпирает ему бедро — и вспомнил про маленькую монтировку. Хоть Смерть и приложила его оземь, штуковина из кармана не выпала. Она лежала там же, прямо под бедром, давя на старые кости и заставляя их сильнее ныть.

Он перекатился, освободил карман, сунул в него руку и вытащил монтировку. Ею он без жалости вдарил Смерти прямо по шляпе — та села. Изысканный головной убор на этот раз слетел, обнажив сухокостный окровавленный лоб.

Прежде чем Смерть опомнилась, Алекс вскочил и бросился на нее. Головой как тараном он ударил ее под дых и опрокинул на спину. Прижав коленями руки Смерти к земле, старик вцепился своими старыми, но сильными руками в ее шею.

— Я никогда ни на кого руки не поднимал, на дам — тем паче, — сказал он. — Но ты — Смерть, и ты забрала у меня Марджи. И даже так — не хочу тебя мучить. Верни мне ее — и я перестану.

Поначалу глаза Смерти оставались равнодушными, но потом в их глубине зажегся огонек. Она с легкостью выпростала руки из-под коленей Алекса, привстала, взялась за запястья старика и играючи развела их в стороны, подальше от своей глотки.

— Старый ты шакал, — произнесла Смерть. — Удивил — хвалю.

Она завалила Алекса на бок и поднялась. Улыбаясь самодовольно, пошла к своей шляпе — но взять ее не успела. Старик, карабкаясь словно краб, нагнал ее и, вцепившись в лодыжки, повалил ничком.

Тогда Смерть привстала, опершись ладонями о твердь, и вывернулась из хватки Алекса словно змея, без усилий. На сей раз она подняла-таки шляпу, водрузила ее себе на голову и встала, с интересом разглядывая старика.

— Ты меня не очень-то боишься, я смотрю? — спросила она.

Алекс заметил, что кровь с ее лба исчезла — ни капельки не осталось.

— Нет, — бросил он. — Не боюсь. Я просто хочу вернуть Марджи.

— Ну, как скажешь, — пожала плечами Смерть.

Алекс привстал, не веря своим ушам.

— Что?

— Говорю — как скажешь. На время я тебе ее верну. Не всякому смертному удавалось подловить меня или прижать к земле. Хвалю твое безрассудство — его у тебя в достатке. И мне это по душе. Я верну тебе Марджи… на время. Подойди ко мне.

Смерть прошла к черному автомобилю (необычному — такое с конвейеров в Детройте не сходит). Алекс, встав на ноги, последовал за ней. Вытащив ключ из зажигания, Смерть вставила его в замок багажника. С шипящим звуком крышка подскочила вверх.

Внутри лежало бесчисленное множество спичечных коробков. Смерть провела над ними рукой, тщательно выбирая… и наконец ее пальцы взяли один коробок, на взгляд Алекса ничем от собратьев не отличавшийся.

Смерть передала коробок Алексу.

— Ее душа — здесь, старик. Встань над ее смертным ложем и открой его. Запомнил?

— И все?

— И все. А теперь иди, покуда я не передумала. И помни — я возвращаю ее тебе на время.

Алекс поспешил прочь, прижимая коробок к сердцу. Идя мимо автомобиля Смерти, он заметил, что вмятины, оставленные бортом его тягача, разгладились. Он с сомнением обернулся к Смерти, закрывавшей багажник.

— Может, тебя вытащить на дорогу? — спросил он.

Тонкие губы Смерти искривились в улыбке.

— Да брось, — сказала она.

Алекс стоял над кроватью. В ней они когда-то занимались любовью, спали, разговаривали, видели сны. Он стоял, зажав коробок в руке, не сводя глаз с застывшего лица Марджи. Наконец решился. С величайшей осторожностью раскрыв маленькую картонку, он увидел, как маленький и стремительный огонек, напоминающий светлячка, покинул ее — и снизошел на губы Марджи. Тяжко и хрипло вдохнув, она открыла глаза. Повернув голову, уставилась на Алекса и улыбнулась.

— Бог ты мой, Алекс. Что ты тут делаешь, хоть бы прикрыл чем свои старые кости! И что у тебя в руке — спички?

Алекс хотел ответить ей, но понял — не выйдет. Он мог лишь глупо улыбаться.

— Ты совсем, старый, сбрендил? — поинтересовалась Марджи.

— Может, совсем чуть-чуть. — Он сел на кровать и взял ее за руку. — Я люблю тебя, Марджи.

— И я тебя. Ты что, выпил?

— Нет.

И вдруг грянул оглушающий клаксон черного автомобиля Смерти. Звук сотряс дом, и сквозь окно, сквозь каждую трещинку пролился яркий свет фар — будто светомузыка на дешевом клубном представлении.

— Кто это? — удивилась Марджи.

— Опять она. Сказала же… обожди здесь.

Достав ружье из чулана, Алекс вышел на крыльцо. Экипаж Смерти был обращен к дому. Бьющие из фар лучи света скрестились на старике — как на застигнутом беглом преступнике.

Смерть ждала его на нижней ступеньке.

Алекс прицелился в черную фигуру из ружья:

— Уходи! Ты отдала ее мне! Дала слово!

— И я сдержала слово. Чем ты слушал? Отдала на время.

— Но этого слишком мало!

— Большего дать не могу. Подарила, сколько смогла.

— Но ведь так хуже, чем совсем ничего!

— Будь умницей, Алекс. Отпусти ее. Разнарядка есть разнарядка. Я ведь все равно ее у тебя заберу — ты понимаешь?

— Не сегодня. Не дождешься. — Алекс взвел курки. — И не завтра. Не скоро!

— Ружье тебе не поможет — это ты и сам знаешь. Смерть нельзя остановить. Я могу, стоя здесь, трижды щелкнуть пальцами. А могу пойти к машине и трижды просигналить. Результат будет один — в мою пользу. Но я ведь не поступаю так, а пытаюсь тебя образумить. Ты смел, Алекс, и я наградила тебя за отвагу. Мне не хочется забирать Марджи, не объяснившись с тобой. Вот почему я стою тут. Ей придется уйти, пойми. Сейчас.

Алекс опустил ружье.

— Возьми меня взамен Марджи. Ты можешь!

— Ну, знаешь ли, это нештатная ситуация…

— Можешь, можешь! Бери меня. А ее оставь.

— Ладно. Попробую.

Дверь вдруг скрипнула, и показалась Марджи в домашнем халате.

— Ты забыл, Алекс, что я не хочу оставаться одна.

— Иди в дом, милая.

— Я знаю, кто эта особа. Слышала, как вы говорили. Я не хочу, чтобы она оставила меня без тебя. Она пришла за мной, я с ней и пойду.

Повисло молчание. Никто не дерзнул его нарушить.

А затем Алекс промолвил:

— Прими нас двоих. Ты же можешь? Я знаю, что в твоей разнарядке есть и я — и не так уж много мне осталось. Старик вроде меня при любом раскладе долго не протянет. Забери меня чуть пораньше — можешь ведь? Скажи!

* * *

Марджи и Алекс сидели в креслах-качалках, их ноги укрывали пледы. В камине больше не горел огонь. За их спинами в ведро капала вода, снаружи завывал ветер. Старики держались за руки. Смерть стояла перед ними, задумчиво крутя в тонких пальцах портсигар Эдвардианской эпохи.

— Вы оба уверены? — спросила она наконец. — Двоим уходить не обязательно.

Алекс посмотрел на Марджи. Потом на Смерть.

— Уверены, — ответил он. — Делай свое дело.

Смерть кивнула. Открыв портсигар, она обратила его нутром к старикам. Пальцы ее свободной руки щелкнули.

Раз. И ветер завыл отчаяннее, злее.

Два. Капли дождя неистово застучали по крыше.

Три. Сверкнула молния, рыкнул гром.

— Покойтесь с миром, — объявила Смерть.

Тела Алекса и Марджи обмякли, их головы склонились навстречу друг другу в просвет между креслами-качалками. Их пальцы остались переплетенными. До конца.

Закрыв портсигар, Смерть вышла из дома и зашагала к машине. Дождь стучал по полям ее монументальной шляпы, ветер трепал подол блузки-безрукавки, но Смерти, похоже, было все равно. Открыв багажник, она намеревалась бросить портсигар внутрь, но замешкалась.

Захлопнула крышку.

— Ну вот, — пожаловалась она вслух, — становлюсь сентиментальной идиоткой.

Когда она открыла портсигар, из него вылетели два голубых огонька, коснулись земли… и вдруг приняли облик Алекса и Марджи. От полупрозрачных фигур стариков шел тускловатый свет, разгонявший ночной мрак.

— Хотите прокатиться немного? — предложила Смерть.

— Почему бы и нет! — ответила Марджи.

— Да, не откажемся, — подтвердил слова жены Алекс.

Смерть распахнула задние двери и пригласила пожилую чету в салон, а сама заняла место за рулем. Сверилась с разнарядкой, прикнопленной к приборной доске. В госпитале «Тайлер мемориал» ее ждала женщина, умирающая от инсульта. Туда черная машина и направится.

Кивнув, Смерть завела мотор. Необычный был механизм — такое с конвейеров в Детройте не сходит.

— Судя по звуку, ты оказываешь машине должный уход, — заметил Алекс.

— Оказываю, а ты что думал? — ухмыльнувшись, ответила Смерть.

Когда они тронулись с места, мрачный жнец вдруг запел:

— По реке кораблик плыл, не ложась в уклон…

Алекс и Марджи подхватили:

— Весел, беззаботен был — жизнь всего лишь сон!

И машина устремилась вдаль. Свеченье задних фар угасало, как и звуки песни, а черный металл бортов вплавлялся в ночь, становясь с ней единым целым. Вскоре остался лишь шорох новеньких шин по мокрому асфальту, но пропал и он, уступив место завыванию ветра и бесконечному бормотанию дождя.

Король теней

Joe R. Lansdale. "King of Shadows", 2006

После романа и рассказа из «дисишной» антологии, которые мы не сумели сюда добавить, это — моя любимая история о Боге Лезвий. Сюжет ее снизошел на меня в мгновение ока, вещица была написана в предельно короткий срок. Я намеренно создавал ее в «южанской» манере, желая показать Бога Лезвий с неожиданной стороны. Читателям судить, преуспел ли я в своем намерении.

Впервые рассказ появился в антологии «Повелители Лезвий», посвященной моему персонажу. Разные авторы написали для нее собственные истории о Боге Лезвий — каждый со своей позиции. Некоторые подошли близко к оригиналу, были и те, кто ушел далеко — в этом прелесть их рассказов. Появились даже своего рода черные юморески. Книга получилась замечательной, я жутко ею гордился — приятно, когда издатель затевает нечто подобное, чтобы уважить твое творчество и персонажей.

Скажу так, как сказал бы Элвис: «спасибо-спасибо вам огромное!»

Кстати, такое удвоение — распространенная на юге Штатов фишка. Правда, слава Элвиса привела к тому, что «спасибо-спасибо» начали ассоциировать именно с ним. Я однажды осознал, что так и говорю, и, наверное, кто-то подумал, что я ссылаюсь на Элвиса, так как ему посвящена моя повесть «Бубба Хо-Теп».

Но нет, старик Король тут не при делах, я просто парень из Южного Техаса.

Так что еще раз — спасибо-спасибо всем.

Лерой чувствовал себя так, будто ему сунули в руки провод под напряжением — такова была его реакция на новость о скором появлении младшего братика. Ладно бы все было по-божески, так нет — братец объявится перед ним одиннадцатилетним. В свои четырнадцать Лерой был прекрасно осведомлен о том, как получаются дети и откуда они берутся. Появление «готового» братца навело шороху в его голове, что оказалось ему совсем не по душе. В итоге он воспылал праведным гневом сродни библейскому.

Мамочка сказала ему, что новоявленного родственничка зовут Дрейтон и что Лерою предстоит делить с ним комнату, потому что ничего другого не остается — домишко у них маленький.

— У меня есть младший брат? Ему одиннадцать? Его зовут Дрейтон? Это что, без шуток, настоящее имя? — посыпались вопросы.

Теперь, когда образ одиннадцатилетнего пацана, выползающего из утробы мамочки и восклицающего: «Ну что ж, первый раз — в пятый класс!» — покинул его ошарашенный мозг, пришла другая идея, более разумная: отец успел заделать ребенка на стороне, и это, видимо, вскрылось. Теперь приемыш с мудацким именем Дрейтон будет жить в одном с ним, Лероем, доме, спать на его кровати и есть его еду.

Он недоумевал, как вышло, что мамочка спокойно восприняла ребенка не от нее, а от другой женщины, но все прояснили ее слова:

— Дрейтон тебе брат не по крови: он сын друга твоего отца, очень хорошего друга, Джимми Тернера. Однажды Джим слишком много выпил и потерял голову. Он всегда был нервным. Убил свою жену, а потом и себя. И ей, и себе вскрыл глотку огромной старой бритвой. А в завещании написал, что хочет, чтобы Дрейтон жил у нас. В суде решили — пусть так и будет.

— Почему батя и его не пришил? — спросил Лерой.

Мамочка подумала, что вопросец простой, без подвоха, но на деле это было заявленное во всеуслышание разочарование в бедолаге Джимми Тернере.

— Он был в лагере с бойскаутами, когда все случилось. На две недели укатил в горы, Нью-Мехико или Аризону. В глушь, одним словом. Джимми уже тогда себя вел странно, на работе все замечали. Наверное, понимал, что дело идет к худу, и оставил завещание. За два или три месяца до этого несчастного случая.

— Несчастный случай? Черта с два, — хмыкнул Лерой.

— Ну да, сынок, здесь ты, по идее, прав…

— По идее? — переспросил он. — Разве можно назвать убийство или самоубийство «несчастным случаем»?

— По идее, нет, сынок.

Что ж, грозил нежданчик, и Лерой воспринял его ровно так же, как и все неудобства по жизни — в штыки. Пойдя в свою комнату, он дважды погонял шкурку, решив, что нужно сбросить балласт загодя, коль скоро в считаные дни нарисуется сосед. Сама мысль о том, что придется делать интимные дела на глазах у кого-то, пусть даже парня, в перспективе — брата, была противна Лерою. А в школе были отморозки, которым подобное даже нравилось: они собирались и гоняли шкурку кружком. Представив, что какой-то другой пацан видит его причиндал — или, боже упаси, трогает его, — Лерой схватился за живот. Что удивительно: те мудаки из школы не видели в «кружке» ничего дурного; мол, это забавно и ни капельки не смахивает на развлечение педиков. Зато его из-за очков и некрасивой рожи они горазды были называть если не гомиком и педрилой, то додиком, ботаном, четырехглазым.

Лерой лишь в прошлом году кое-как осознал, что причиндал пригоден не только для развлечений с «Клинексом» в руке, но и как-то связан с соответствующими девчачьими особенностями. Связь эту ему не без помощи щеколды на двери раздевалки объяснил один старшеклассник, и открывшиеся подробности повергли Лероя в дрожь: акт показался противоестественным и омерзительным, но не более, чем, скажем, перспектива жить с новым братцем, у которого какие-то свои мысли и взгляды, а возраст такой, когда может проклюнуться желание мериться с кем-то силой. Что будет, если клятый Дрейтон окажется сильнее и поколотит его? Ему уже достались две звучные пощечины от девчонки в школе — прыщавой дуры, причем настолько прыщавой, что на школьном дворе в компании таких же буйно цветущих ублюдков она со своими пятнами йода поверх гнойников казалась беженцем из лепрозория. И ладно бы только это — она еще была слабоумной: один глаз на вас, другой — на Техас, и не могла самостоятельно найти дорогу к клятому школьному автобусу.

И да, те пощечины, что она ему влепила, — Лерой их не заслужил. Просто намекнул, что ее глазной пинг-понг его раздражает, так что пусть она нацепит темные очки или хотя бы пиратскую повязку на глаз. Но это скромное предложение повлекло за собой вспышку неслыханной ярости. Еще хорошо, что он сбежал от нее тогда, иначе пощечинами не обошлось бы — да что там, и об этих шлепках до сих пор шепчутся на переменках. Хуже того, девчонка, которую все потом стали называть Шизоглазой, испив его крови, вошла во вкус и избила кого-то столь же легкомысленного, как Лерой, чуть не до полусмерти.

В общем, случай научил Лероя держать язык за зубами. Теперь он слегонца жался насчет того, что новоявленный братец будет ходить в ту же школку и, услышав от сплетников, что слабоумная девчонка едва не устроила Лерою взбучку, захочет сам размять на нем кулаки. Тогда пиши пропало — кроме «гомика», «додика», «педрилы» и «четырехглазого», уже не говоря о Мальчике-для-Битья-Госпожи-Шизоглазой (это реально обидно!), в список, пополняемый всеми, кому не лень, добавится пара-тройка гнусных прозвищ. Только этого ему до полного счастья не хватало!

Он даже подумал, что лучше сразу броситься на маленького ушлепка и поколотить до состояния фарша, чтобы Дрейтону неповадно было замахиваться на право получать все лучшее. Хотя задумка могла выйти ему, Лерою, боком — поколотили бы его, несмотря на приготовления и заранее спланированную атаку. Потому как, хоть с новоявленным братцем еще предстояло встретиться, одно его имечко указывало на возможные проблемы. Эти старомодные деревенские имена обычно цеплялись на прирожденное хулиганье. Впрочем, Дрейтон был записан в бойскауты — может, в той среде его пообтерли, поубавили пыла. Бойскауту полагается являть собой образец гражданского долга, доброты и нравственности. Поперек положению такого рода ложился хотя бы тот факт, что пара-тройка бойскаутов, которых Лерой знал лично, входили в приснопамятный кружок любителей коллективной дрочки и зачастую проворачивали свои грязные делишки прямо в походах. Душили змея под открытым небом — кем для этого нужно быть!

Но это не важно, важно другое — с хулиганьем-деревенщиной ему будет сложно сладить. Лерой знал это, потому что у него до сих пор перед глазами стояла косая дебилка, отделавшая его так, что дай боженька каждому, а на пару с ней — семилетний кузен Вилли, которого он, будучи девятилеткой, пытался прижать к ногтю. Тот Вилли, который, несмотря на вечно засохшие под носом шматки зеленых соплей, обладал нравом и умишком бультерьера. Подонок в натуральную кусался — шрамы у Лероя до сих пор не сошли. Одно хорошо — ублюдочная мелюзга ходила в другую школу.

В общем, прибытия братца Дрейтона Лерой ждал с камнем на сердце.

* * *

Дрейтон явился пасмурным днем, когда воздух пах дождем, но самого дождя не было — лишь ветер гулял. Лерою наказали принять душ, помыть за ушами и надеть костюм для походов в церковь. Все это он счел полной дичью — вот еще, наряжаться ради какого-то пацана с дурацким именем и без родни! Но чтобы не разгневать маменьку, пришлось исполнить наказ. Вскоре он стоял на крыльце, выжидая.

Родительница так нервничала, будто вот-вот грянет Страшный суд, — бегала из угла в угол и болтала без умолку, словно болтовня могла защитить ее от погоды, становившейся с каждой минутой холоднее задницы копателя колодцев.

На глазах Лероя отцовский «шеви» показался из-за поворота. Подрулив, отец вышел наружу, и через мгновение с задов вылез пацан-коротышка, одним видом переводящий слухи о том, что у бойскаутов есть нижняя планка роста, в разряд небылиц — подобное квазитребование Лерою озвучил местный вербовщик, когда тот загорелся идеей вступить в их ряды. Видел бы он этого гнома! Похоже, тот вербовщик наврал ему с три короба. Поверх штанин на ногах у парня красовались фиксаторы, при себе он имел малых габаритов сумку и вышагивал, как недобитый нацист на военном параде — одну ногу резко выбрасывал вперед, другую переставлял следом, и так далее. Лерой не удивился бы, козырни новоиспеченный родственничек по-военному.

Более ничего примечательного в Дрейтоне не было — стрижка «горшком», волосы цвета свежего навоза, большая голова и очки с уродливыми толстыми линзами. Само лицо парня напрашивалось на плевки жеваной бумагой из трубочки. Несмотря на это, матушка Лероя спустилась с крыльца и прямо бросилась на Дрейтона, схватила его за голову, будто то был баскетбольный мяч, а не голова, поцеловала его в лоб и проворковала:

— Разве ты не милейший ребенок на свете?!

Лероя неприкрытая ложь поразила — очевидно же, что Дрейтона лучше всего посадить на шест и вынести в кукурузное поле, чтобы он ворон распугивал.

— Это Дрейтон, — представил героя дня отец — на случай, если Лерой или мать ждали кого-то еще. Лерой спустился по ступенькам, подошел и протянул парню руку, как его учили. Дрейтон пожал ее — в лапище Лероя его ладошка казалась маленькой мокрой тряпочкой. Тут Лероя охватило волнение. Он превосходил мальчишку — ростом, силой, скорее всего, и размером причиндалов. Иметь под рукой кого-то слабенького было не так уж и плохо. Вряд ли мальчишка с фиксаторами на ногах сможет избить его или прижать. В голове Лероя сразу родилась уйма идей для забав с растяжками, и все они в итоге увенчались успехом — всякий раз Дрейтон брякался и дрыгал лапками, словно опрокинутый на спинку жук.

* * *

С самого начала Лерой решил обозначить правила.

— Свое барахло можешь держать во-он в том углу. Я не против, коль скоро будешь там порядок наводить, чтобы это с моим добром не мешалось. И да, мои вещи не бери, коли не спросил. Кроме, пожалуй, фломастеров.

— Спасибо, — скромно отозвался Дрейтон.

— Пока не за что. Меня вообще учили быть добрым. Но я так считаю: важно знать, чей навоз где лежит, чтобы непониманий не возникало. Сечешь?

— Да, Лерой. Ты очень добр ко мне.

— Просто хочу, чтобы ты сразу знал, что к чему. Кровать у нас одна, но я буду ложиться на ту сторону, на какую хочу. Будешь во сне пердеть — сброшу на пол. В ванную первым хожу я, полотенцем первый пользуюсь я.

— Разве у меня не будет отдельного полотенца?

— Сомневаюсь. Мы ими не так часто пользуемся. Мать говорит, если тереться одним полотенцем, меньше воды и мыла расходуется, так что тебе придется брать его после меня.

— Ну ладно.

— Что у тебя с ногами? Болят?

— Да. У меня с ними какая-то беда, с ними и со спиной. Доктор говорит, может, это пройдет, когда я вырасту.

— Сильно на это не рассчитывай. Доктора и матери рады для тебя все в розовые тона красить, чтобы была надежда, ты сам себя не расписал, и все прочее. Будь я тобой — планировал бы житуху инвалида. Может, когда вырастешь, тебе дадут кресло с колесиками. Найдешь себе какую-нибудь работенку по плечу — ну, марки там лизать, на конверты наклеивать, такая ботва. Есть у нас один такой — башка вся раздута, гидроцефалия, или что-то вроде того. Так вот, он карандаши точеные продает. Работка непыльная, барышей особо не приносит, но хоть что-то. И важнее всего — для нее тебе даже образования не надобно.

— Я вообще оптимист…

— И куда тебя этот опти-глист завел? Твой старик пришил мамашу бритвой, потом себя по горлышку чик-чик, и, если б ты был в городе, а не с сопляками-скаутами, тебе тоже досталось бы. Может, он еще успел бы твои подпорки загнать, чтобы на прощание в баре накатить — кто знает, чего от психов ждать? И вот еще что хочу тебе сказать — ты тут сильно не обустраивайся, корни не пускай — скоро выдернут, зуб даю. Может, за тобой из детдома приедут — оно так и будет, скорее всего. Получишь койко-место в громадной комнате. Ты нос не вешай, я просто хочу тебя подготовить — это все тебе на пользу.

Зарыдав, Дрейтон своей нацистской походкой вышел из комнаты и спустился вниз, в ванную, где заперся.

Лерой ухмыльнулся, глубоко вдохнул и рухнул на кровать.

Жизнь в кайф.

* * *

Поразительно, но этому убогому Лерой, кажется, нравился. Дрейтон всюду за ним таскался, и теперь Лероя всюду сопровождал лязг ножных подпорок «братца» — будто сломанная машина. Лерою звук не нравился, вгонял в мурашки. Если он ускорял шаг, ускорялся и Дрейтон, и даже если Лерой оглядывался, и их с Дрейтоном делила дистанция, убогий всеми силами старался нагнать — на лице решимость, как у разведчика на задании, шаг максимально тверд и широк.

В школе они неизменно сталкивались в коридорах. Дрейтон всегда подмечал его первым, громко звал по имени и махал рукой. Ему, похоже, нравилась роль Лероева брата — он всем так и представлялся, хоть сам Лерой отнекивался: мол, это обездоленный парень, которому дура мамаша решила помочь. Учитывая, что у Лероя в школьной иерархии изначально не было высокого статуса, маленький братец-инвалид не красил дело — в итоге Лероя приравняли к отсталым и всяким любителям поесть из носу козявок, которые выстраивались снаружи во время обеденной переменки и прилюдно, у всех на глазах, дегустировали содержимое собственных носов.

Более того, связь с Дрейтоном привела к тому, что все подколки и оскорбления, по логике вещей уготованные убогому, достались ему — по прихоти неочевидной социальной компенсации. Эй, четырехглазый, вы с мамкой, наверное, часто брательника твоего смазываете? А ты его на металлолом сдать не думал? И самое обидное: а когда ты у него в рот берешь, о подпорки не режешься?

Все это было жуть как обидно, и Лерою казалось, что справедливость чуть-чуть восторжествует, если хотя бы часть адресованной ему гадости перепадет и тому, кто в ней пусть невольно, но повинен.

* * *

Прошел почти месяц. Оскорбления, судя по всему, не выбили Дрейтона из колеи. Он умело огибал их, как летчик-ас в ураган. Но однажды в его защите образовалась пробоина. Случилось это в день, когда они всей семьей явились в дом, где отец Дрейтона убил сначала жену, а затем себя.

Идея принадлежала терапевту, к которому ходил Дрейтон, — тот решил, что прошло достаточно времени после трагедии, и Дрейтону неплохо бы наведаться туда, где все произошло. Однажды ночью Лерой подслушал, как мать говорила с отцом на лестнице — сам предмет обсуждения к тому времени мирно дрых. Лерой вышел на лестничную площадку и притаился, навострив уши. Родители обсуждали состояние его нового братца — говорили, дескать, какой он хрупкий и все прочее. Отец был против чего-то, но Лерой не был уверен, против чего именно.

— Этот тип ни разу из своей чертовой конторы не выходил — разве что на учебу. Так какого дьявола ему судить о чувствах маленького мальчика? — вещал родитель. — Здравый смысл говорит, что в его идее нет ничего хорошего, даже если за такое дело прибавку в деньгах и золотое колечко на член дадут. Куда уж там, паренек и без того весь в металлических кольцах.

— Дорогой, не надо так говорить.

— Извини, но все равно затея ни к черту.

— Но он — доктор!

— Вот именно — думаю, слушать стоит кого-то, кто на деле медицину изучал, а не олуха-психолога.

— У него есть ученая степень, награды…

— У нашего автомеханика тоже есть ученая степень, а он даже шину мне как надо не смог надуть. Помнишь?

По прошествии нескольких дней Лерой пронюхал, что Дрейтона позвали в кухню на приватный разговор. Прижавшись к стенке рядом с косяком, он стоял и подслушивал. Дело обстояло так: братца хотели отвезти в старый дом, осмотреться, примириться с ним и с тем, что там произошло. Так сказала мать. Примириться с домом, хмыкнул про себя Лерой, это же не дом, мать его, перерезал мамке пацана глотку. О чем весь сыр-бор?

Очевидно, отцу авантюра с возвращением Дрейтона в дом, где умерли родичи паренька, была не по душе, и той ночью обсуждалось странное предложение терапевта. В конце концов мать и терапевт победили в споре. Лерой подумал: Ох уж эти матери и врачи. Такими глупыми порой бывают, что хоть волком вой.

* * *

День тот выдался дождливым и промозглым, в небе собрались темные тучи. Врач — тощий мужичонка с торчащими вперед зубами — сидел с ними в машине, на заднем сиденье, между Дрейтоном и Лероем. Мать — впереди, рядом с отцом, у которого явно было настроение побухтеть о всяком-разном. Лерой радовался, что его взяли. Ему причиталось, в идеале, оказывать Дрейтону поддержку, но такой идеал — курам на смех. Втайне он надеялся, что у Дрейтона случится какой-нибудь болезненный флешбэк, он зальет всё горючими слезами, станет кататься по полу, и из дому его выволокут в смирительной рубашке, а свою старость он мирно встретит в дурке, в комнате с мягкой обивкой.

Дом оказался совсем не таким, как Лерой себе представлял. В общем, просто дом. И не было в нем ничего жуткого — ни столетней паутины по углам, ни заросшей сорной травой лужайки. Кто-то до сих пор ее подстригал, похоже. А еще дом был яркий, старательно выкрашенный — единственный сиреневый в округе. Уныние наводили только пустые клумбы (по времени года им и полагалось быть такими) да небо, давившее на крышу дома грузом серых, спутанных комков хлопка.

Внутри дом тоже не поразил — самый обычный, как кусок хозяйственного мыла. Ни пятен крови, ни опрокинутых вещей, ни меловых фигур на полу. Даже желтая лента с надписью «ПОЛИЦИЯ / НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ» не была натянута перед дверью. Скука.

— Что ж, Дрейтон, — начал терапевт. — Когда это произошло, тебя здесь не было…

— В том-то и суть, — произнес отец Лероя. — Его здесь не было. Он ничего не видел. И совсем не обязательно его сюда тащить. Добра оно ему не сделает.

— Все в порядке, — подал голос Дрейтон. — Я хочу посмотреть.

Терапевт поджал губы, как бы говоря: видите, я прав.

Дрейтон кивнул. Миновав диванчик для гостей, они открыли дверь и зашли в одну из комнат. Наконец проявилось что-то странное, прибытие начало себя оправдывать. Стены оказались выкрашены в черный цвет, окна — тоже. Кисти, которыми тут орудовали, лежали на полу и подоконниках. Кровать была перевернута и оттащена к стене, дверь шкафа распахнута: глазам Лероя предстала одежда на вешалках. Над ковром в спальне витал тяжелый запах, и в одном месте ворс был темным и жестким, как щетка.

— Здесь, — указал терапевт на пятно, — лежала твоя мать, Дрейтон.

— Это, черт побери, жестоко, — пробормотал отец Лероя. — Дрей, уходи, если хочешь.

Дрейтон покачал головой.

— Нет, сэр, я останусь.

— Не думаю, что Джимми хотел бы такого, — промолвил отец.

— Его разум, само собой, был помрачен, — сказал терапевт. — Он не знал, чего хотел. Или, скорее, то, чего он хотел, было… довольно-таки страшно.

— Вы знаете, о чем я. — Отец Лероя встал прямо и подбоченился. На терапевта жест, судя по всему, впечатления не произвел, и в итоге родич сдулся. Мать внимательно оглядывала углы спальни, будто проверяя, не осталось ли там чего от жертв.

— Ладно, мы лучше выйдем. — Скрестив руки на груди, отец вышел, следом за ним — мать. Они так торопились, что забыли о Лерое, которому тут было вполне по душе.

Вау, думал он, убийство. Бритвой — от уха до уха. Вау.

— Раньше эта комната не была черной, — сообщил Дрейтон.

— Он покрасил ее примерно за день до инцидента, — пояснил терапевт. — Никто не знает, зачем он все затемнил, даже окна. Вероятно, сделал это сразу после убийства, наверняка никто сказать не может.

— Здесь папочка убил себя? — спросил Дрейтон.

Терапевт покачал головой.

— Нет. Когда он закончил здесь, пошел вон туда.

Лерой с Дрейтоном прошли следом за терапевтом сначала в гостиную, затем — по короткому коридору в кухню, а оттуда по черному ходу попали в гараж. Врач спросил у Дрейтона, где включается свет, и тот щелкнул рычажком на стене. Машина стояла на месте — никто на нее не покусился. Воздух в гараже был преотвратный.

— Тут он умер, — сказал терапевт, указывая на кладовку в дальнем конце гаража. — Забрался внутрь, сел на табуретку и перерезал себе глотку.

Да, крутой из тебя целитель душ, дядя, подумал Лерой. Если наш пацан не тронулся умом раньше, после поездочки ему это светит, как пить дать.

На окостеневших ногах Дрейтон подошел к кладовке и рванул на себя дверь — с таким остервенением, будто мог вернуться в прошлое и спасти отца от самоубийства. Лерой с интересом заглянул внутрь через его плечо.

Там стояла табуретка. Нутро кладовки пахло кровью. Когда Дрейтон включил свет, тараканы, недовольно стрекоча, шуганули по углам. На мгновение в одном углу, где, казалось, остались тени, несмотря на свет, Лерою на мгновение показалось, что тараканы собрались вместе и выстроились в высокую и широкую форму, а затем снова разбежались и удалились… неизвестно куда. Все произошло мгновенно. Пол и стены казались настолько плотно подогнанными друг к другу, что спрятаться здесь даже таракашке было нереально. Тем не менее усатая орда рассосалась, и угол больше не казался темным. Лерой почувствовал холод, будто ему за пазуху сунули сосульку. Да уж, яйца тут поджимаются будь здоров.

Лерой оглянулся на терапевта, оставшегося в гараже и спокойно там курившего. Судя по всему, ему этот спектакль нравился. Вероятно, он ждал, когда Дрейтона хватит нервный срыв, с последующим буйством и санитарами.

Если так — напрасно.

Дрейтон постоял в тени, затем вошел внутрь и обошел кладовку по периметру. Очень медленно. Закончив обход, он сел на стул, задрал голову и стал смотреть вверх.

Лерой тоже поднял глаза. Наверху — засиженная мухами лампочка где-то на сорок ватт, больше ничего; но она чем-то привлекла Дрейтона. Он задумчиво покачал головой и задал вопрос — громко, чтобы курящий терапевт в гараже услышал:

— Он умер на этой табуретке?

— Да. — Подойдя поближе, терапевт встал в проеме. — Его нашли лежащим позади нее. Рука была протянута к стене.

— Где бритва? Ее забрала полиция?

— О, Дрейтон, тут небольшая загадка. Ее не нашли. В полиции решили, что он сделал это бритвой из-за внешнего вида раны. Может, это был нож. Орудие исчезло.

— С чего они тогда решили, что это он все сделал?

— Он оставил записку.

— А…

— Там было только два слова: «Мне пришлось». И все.

— Но где тогда бритва?

— Знаю, смахивает на убийство, раз ее нет. Но, опираясь на записку и следы крови на стене, полицейские решили, что твой отец сначала нанес себе рану, потом спрятал бритву.

— Где? И как он мог перерезать глотку, а потом спрятать бритву?

— Странно, правда? Но это не значит, что твой отец ни при чем. Да, ему это далось непросто, но в полиции решили, что ничего невозможного нет. В доме был кот…

— Снежок, — уточнил Дрейтон.

— Да. Твой кот. Он мог взять бритву зубами и убежать с ней. Кровь привлекает…

— Вы хотите сказать, что Снежок убежал с орудием убийства?

Вопросы задаешь прямо в цель, восхитился Дрейтоном Лерой. А ты неплох.

— Не знаю, Дрейтон, — ответил терапевт. — Я просто передаю слова полицейских.

— Они тупые, — заявил Дрейтон.

— Ну… они — полицейские.

— Тупые! Даже я знаю, что кот не мог бы унести бритву, а я лишь ребенок! Где Снежок?

— Он был дома, но окно на кухне нашли открытым, и он… в общем… Дрейтон, он убежал через окно над кухонной мойкой и попал под машину.

— Он тоже умер?

— Боюсь, что да.

Тут Дрейтон наконец сломался. Спрятав лицо в ладонях, он поник на табуретке и глухо зарыдал.

Офигенски, подумал Лерой. Даже коту влетело.

* * *

Прошло несколько дней, и Лерой осознал, что общество нежданного брата с ногами в железках ему даже приятно. Может, виной тому было впечатление, которое произвел на него Дрейтон. Ему понравилось, как парень говорил с терапевтом (не убоялся копов назвать тупыми!), и, несмотря на то, что в конце концов его оборона дала слабину, было очевидно — оправляется Дрейтон хорошо, на удивление быстро. Даже в школу пошел на следующий день.

Однако в общую картину добавился новый мазок: однажды Лерой помог Вильяму Таунсону с домашней работой (если честно, Вильям его принудил, но это мелочи), и Таунсон стал проявлять к нему сдержанную симпатию. Да, он все звал Лероя «четырехглазым» и «додиком», но из его уст подколки звучали скорее дружественным прозвищем, какое дают любимым, пусть и слегка обременительным, непривлекательным домашним питомцам. К примеру, одноглазой или одноухой собаке, псу без лапы или с оборванным хвостом. Это как называть псину без глаза, уха и на трех дрыгалках Счастливчиком.

Их приятельство крепло, и вскоре Дрейтон обнаружил себя в компании ребят позабористее да покруче. В этой среде Вильям выступал его защитником и наставником, предупреждая всех с ходу: да, может, он и тупорылый ублюдок, но свой ублюдок, усекли? Бейте его только разок и по плечу. Наверное, так в компашке было принято — и, коль скоро принимали его самого, Лерой не возражал. Более того, вокруг Вильяма вились девчонки, а это был дополнительный плюс. Пусть они не обращали внимания на нового неказистого дружка Таунсона, доселе так близко Лерой к ним не подбирался. Если забыть о том, что когда-то он сидел позади одной симпампуськи, и не брать в расчет мелочи вроде столкновений в школьных коридорах и во время поездок в школьном автобусе на соседних сиденьях. Да, на Лероя смотрели как на пустое место, но, прибиваясь к Вильяму, у которого с девчонками все шло гладко, а некоторые даже позволяли ему себя лапать, он чувствовал, что благодаря этой собачье-хозяйской связи с ним может урвать для себя хотя бы малость: понюхать попки женской школьной популяции и помечтать о том, как бы однажды совокупиться с чьей-нибудь нерадиво отставленной ногой. Большего пес в любом случае не заслуживает.

Оставалась одна-единственная проблема — Дрейтон.

Какое-то время Лерой чувствовал, что присутствие Дрейтона приемлемо, потому что в школе оно обеспечивало ему своего рода ручного зверька, кого-то, на кого он мог смотреть свысока и унижать, но притом — чувствовать связь. А когда Вильям принял его в компанию, жестконогий Лероев псевдобрат стал слишком похож на рану, которая никак не заживет.

Однажды на стоянке Лерой курил на пару с Вильямом — не потому, что курево ему нравилось, а потому, что знал: сигареты делают Вильяма крутым. И посему думал, что они придадут ему крутизны. Тогда Вильям и спросил:

— Кто этот маленький дебил, с которым я вижу тебя время от времени, инвалид?

— Он живет со мной.

— Видок у него незачетный, «четырехглазка». Коли водишься со мной, у тебя все должно быть зачетным. Мне два прыща на жопе не нужны. Не знаю сам, зачем мне один — понимаешь, к чему клоню?

— Конечно, Вильям. Конечно.

— Моя домашка у тебя?

— Ага.

— Не всю хоть сделал? Надо пропускать, а то поймут, что я жульничаю.

— Наши домашки не похожи, — сказал Лерой, роясь в рюкзаке и доставая тетрадь. — Я вроде твой почерк неплохо скопировал.

Вильям взял тетрадку и придирчиво уставился на нее.

— Вот ботан гнилозадый, а в обложку чего ее не обул?

— Погоди! У меня есть обложки. Сейчас.

Когда с «обуванием» покончили, Вильям соизволил пролистать работу:

— Выглядит неплохо.

— Спасибо, — козырнул Лерой. — Я очень старался.

— Еще бы ты не старался, — хмыкнул Вильям.

* * *

Так Лерой стал отдаляться от Дрейтона. Во время ланча они больше не садились вместе — Лерой подсаживался к Вильяму и друзьям оного. В той компании над ним подшучивали, иногда поколачивали и ставили подножки, но Дрейтон с ними сидеть не мог, и это был большой плюс.

Лерой заработал дополнительные очки, когда Дрейтон промаршировал к нему на своих жестких ногах с недоумением в глазах, надеясь, видимо, что ему разрешат подсесть. Когда недобрат подрулил к столу, он выставил ногу — и Дрейтон растянулся на полу. Содержимое его подноса разметалось по всей столовой.

Под звуки всеобщего веселья Дрейтон кое-как поднялся — никто не подал ему руки, — собрал осколки и ошметки и, подергивая плечами, побрел в дальний конец столовой. А Вильям протянул Лерою кулак, Лерой в ответ протянул свой, и они дружно стукнулись костяшками.

Лероя приняли. Это была победа.

* * *

Вечером того же дня Дрейтон уселся в их комнате спиной к стене, вытянув увечные ноги перед собой. Таким его застал Лерой, выйдя из душа и поднявшись наверх. Сначала он решил, что убогий упал и не может подняться, но Дрейтон не стал просить о помощи. Подняв к нему глаза, он просто спросил:

— Почему, Лерой? Почему ты это сделал?

— Сделал что?

— Ты знаешь, о чем я.

— Ну да. Знаю. Просто потому, что я могу.

* * *

За месяц Дрейтон сильно изменился. Теперь он не пытался притворяться, что дружба с Лероем ему важна. Рядом с ним он всегда держался угрюмо и отказался от одной кровати — спать стал на одеяле у дальней стены. Лерой не возражал — во-первых, кровать снова целиком принадлежала ему, во-вторых, не приходилось поддерживать с Дрейтоном общение в школе. Смотреть на него теперь было все равно, что пялиться на призрака — вроде что-то есть, а вроде пустое место.

Но кое-что любопытное в этом призраке было.

Как-то раз, проснувшись среди ночи, Лерой понял, что Дрейтона в комнате нет. Волноваться он не стал — решил, что калека поперся в ванную, — но следующей ночью все повторилось, и из-за чуть приоткрытого окна в этот раз донеслось бряцанье подпорок для ног. Встав с кровати, Лерой выглянул наружу. Луна светила тускло, но на подъездной дорожке он различил фигуру Дрейтона, движущуюся с непривычной прытью. Лерой следил за недобратом, пока темнота не поглотила его.

Может, попадет под машину, пронеслась в голове беззаботная мысль. Или кто-нибудь его похитит. Может, в городке у кого-то пунктик на инвалидах. Если так — весьма кстати, потому что на своих ходулях Дрейтон далеко от маньяка не убежит. Его либо убьют, либо изнасилуют.

Лерой не смог с ходу представить, что творится в голове у извращенца, которому захотелось бы отведать Дрейтона. Пожалуй, это должен быть робот. Кто-то, сделанный из стали. Железку-то может к железке привлечет. Но всегда остается сценарий с убийством. Убить Дрейтона мог любой псих, которому не по душе калеки.

Оставалось надеяться и молиться, что так и будет.

Лерой, позевывая, вернулся в кровать.

* * *

Однажды, проснувшись поздно ночью, он обнаружил, что Дрейтон сидит в углу их комнаты на табуретке. Той самой, на которой перед отлетом в ад сидел его отец. Над ним горела лампа, утлый рюкзак покоился меж его закованных в металл ног. Дрейтон что-то искал внутри. Лерой приподнялся на подушках и с отстраненным любопытством уставился на парня. Смешно, но еще вчера эта комната целиком принадлежала ему и была такой большой, а теперь он вынужден ее делить… И она стала заметно меньше.

— Что ты делаешь? — спросил Лерой.

— Ищу кое-что, — ответил Дрейтон, не поднимая глаз.

— У тебя тут всяко не чемодан перебежчика. Хотел бы что-то найти — нашел бы вмиг.

— Уже нашел, не волнуйся.

На глазах у Лероя Дрейтон достал продолговатый деревянный футлярчик.

— Это что?

— Кое-что от моего папы.

— Что именно?

— Бритва.

— Вроде той, которой он мамку твою и себя распотрошил?

— Та самая.

— Не может быть.

— Может. Это она. — Дрейтон поставил футлярчик на коленку.

— Говорю тебе, не может быть, Металлолом. Ее даже копы не нашли.

— А я нашел.

— Ты ходил в дом? — Лерой знал, что ходил. Где еще он достал табуретку? И все же сам факт ошеломлял.

— Да, — кивнул Дрейтон. — Я там был.

— Вот куда ты ходил ночью.

Дрейтон снова кивнул, открыл футляр и извлек бритву. Даже со своего места на кровати Лерою было хорошо видно лезвие — бурое от засохшей крови.

— Твою мать, — протянул он.

— Он перерезал себе глотку, вернул бритву в футляр и спрятал ее в тайнике за стеной кладовки.

— Мы же были в кладовке. И полиция тоже. Нет там тайника!

— Они плохо искали. Стены обшиты, но в одном месте обшивка отходит. Там есть маленькая ниша. Туда он ее засунул. Потом сел на табуретку и умер.

— Так говоришь, будто знаешь наверняка, что так и было.

— Я знаю. Так и было.

— С перерезанной глоткой он не смог бы ничего и никуда спрятать, сам знаешь.

— Но он смог. Ты знаешь про одиннадцать измерений?

— Ты о чем?

— Их одиннадцать, и они сталкиваются. Или встревают одно в другое, но так бывает редко. Эти столкновения и встревания происходят с огромной силой. Возможно, когда-то именно так случился Большой взрыв — из-за слияния материй нескольких разных измерений. Они существуют одновременно с нашим, и мы не можем ни потрогать их, ни увидеть — разве что при столкновениях и встреваниях…

— Ты дурью какой закинулся? Или тебе не то прописали? Ты же все время по врачам шатаешься — мать с отцом тебя возят. Так?

— Повелитель всех острых предметов, Лерой, живет в одном из этих измерений, и его можно призвать. Он способен проникнуть сюда. Его мир — мир лезвий, и в нем он Бог — Бог Лезвий, Лорд Убийств, Король Теней.

— Ты втираешь мне какую-то дичь. Где ты этого нахватался?

— Это правда, Лерой. Если нанести себе порез особым орудием, твой разум откроется иным измерениям. Всем сразу. Одиннадцать сольются в одно. Иногда, при нужных условиях слияния, они множатся, вплоть до сингулярности бытия — и далее, за ее пределы. За гранью сингулярности тоже есть время — можешь себе представить?

— Нет. Я, блин, в душе не ведаю, что такое сингулярность.

— Я видел расстояния. Огромные расстояния. Длящиеся вечно и способные свести с ума… великолепные. Так много всего, о чем мы не знаем. Говорю тебе, разум можно открыть всему.

— Ну да, если черепушку расколоть.

Дрейтон покачал головой.

— Нет. Хватит и одного пореза особым орудием. — Он поднял левую руку и показал ему большой палец. Лерой увидел большую красную отметину — кровоточащий шрам, и ему стало не по себе, потому что Дрейтон, восседавший на табуретке в тени, с бритвой в руке и футляром на колене, говорил совсем не как Дрейтон. Никто из знакомых Лероя так не говорил; никто о таком не говорил.

— Эта бритва, — продолжал Дрейтон, — сделана из особого металла, который образовался в доисторическую эру при столкновении измерений с большой силой; по факту, в начале времен. Из-за Большого взрыва материя разных типов перемешалась, и кое-какие ее типы занесло сюда из измерений, которые мы не можем воспринять, чью физику не способны понять. Мой отец купил бритву в антикварной лавке. «Чудна́я какая-то» — так он сказал. Отец случайно поранился, как раз перед тем, как я отправился в лагерь скаутов. Я помню. Он порезался и стал говорить о том же, о чем я сейчас. Я подумал, как это все странно звучит. Мама тоже так подумала. Теперь я все понимаю. Ничего в этом странного нет. Если орудие благословлено открывающим словом, как эта бритва, они открывают твой разум, и ты падаешь в самую глубину, вечно.

— Что-то я нервничаю из-за тебя, кореш, — заявил Лерой.

— Я заставляю тебя нервничать?

— Еще как.

— Ты тоже мне нервы накрутил. В школе. То, что ты делал, раздражало. Я себя чувствовал еще более жалким, чем есть. Неважным. Но теперь я себя так не чувствую. Теперь — гораздо лучше. Порез открыл мой разум.

Одним взмахом руки Дрейтон раскрыл бритву.

— Хорошо, спокойно, — торопливо сказал Лерой, резко садясь в постели. — Я не хотел. Не хотел, чтоб ты чувствовал себя неважным. Правда.

— А мне кажется, хотел.

— Может быть. Я вел себя как говнюк, признаю.

— Признаешь?

— Дерьмо вопрос!

На глазах у Лероя тени, отбрасываемые тучами и проникавшие в комнату через окна, чтобы скопиться в том углу, где заседал Дрейтон, отхлынули, явив миру знакомого и привычного очкастого паренька с ногами в стальных рамках… и с большой-пребольшой бритвой, недобро поблескивающей лезвием, в отставленной руке.

— Может, ты ее почистишь? — скривился Лерой. — Почистишь и уберешь.

— Думаешь, стоит?

— Думаю, да.

— Какой-то ты нервный, Лерой.

— Да все со мной в порядке. Не хочу, чтобы ты порезался. Эта штукенция здоровенная как бегемот. Не понимаю, как ею бриться.

— Не думаю, что ее создали для бритья, — произнес Дрейтон, и с его мелких глазок-пуговок, спрятанных за стеклышки очков, будто спала пелена. Теперь это точно был просто Дрейтон, инвалид-хлюпик.

Он смерил Лероя пытливым взором, взглянул на бритву в руке, осторожно ее сложил и вернул в футляр, который в свою очередь кинул обратно в рюкзак. Со стула он так и не слез — просто сидел и смотрел.

— Ты похож на клятую сову, кореш, — заявил Лерой. — Спать пора.

— Да, наверное.

— Только ко мне на кровать не лезь. Бери одеяло и кладись у стены.

— Хорошо.

Лерой протянул руку к лампе, от которой света было и так, как от козла молока, и выключил ее. Натянул одеяло до подбородка, лег на бок, чтобы видеть Дрейтона, и наполовину прикрыл глаза, чтобы можно было наблюдать за ним. Дрейтон не сдвинулся с места. Он сидел без малейшего шороха и трепета на табуретке отца, с бритвенным футляром на колене и таращился в пустоту, будто видел в ней что-то. Лерою поведение убогого не нравилось, и он решил присматривать за ним. Но вскоре сон одолел его. Лишь единожды за ночь он проснулся от холода и потянулся за сползшим одеялом. Сквозь слипшиеся веки он бросил взгляд в угол, где стояла табуретка — и остолбенел. Огромная тень, на которую падал один-единственный луч темного света… то был Дрейтон? А кто же еще! Но почему он стал огромным? Откуда высокая шляпа на его голове? Луну снова заволокли тучи, и все вроде пришло в норму.

Лерой попытался нормально проснуться, но не смог. Скользнув обратно во мрак, он почти поверил, что увиденное было странным дурным сном, который забудется утром.

Вот только проснувшись, первым делом он увидел Дрейтона на табуретке и сразу все вспомнил. Дрейтон что-то ожесточенно черкал в тетради — похоже, так он просидел всю ночь. Обдумав это явление, Лерой осознал, что день — суббота, в школу идти не надо, потому закрыл глаза и отъехал еще ненадолго.

* * *

Пробудившись окончательно и спустившись на завтрак, Лерой заметил, что Дрейтон отсутствует.

— А где брательник? — спросил он у матери.

— Он встал сегодня рано, — ответила та, суетясь с тарелками. — И съел мало. Сказал, хочет прогуляться в парке.

— В парке?

— Да, так и сказал.

На тарелку Лероя плюхнулась глазунья, сверху насыпались поджаренные ломтики бекона. Он уже не был уверен в том, что увиденное ночью — лишь сон. Но, по сути, иным оно быть не могло? Никак нет, сэр!

Иначе ерунда какая-то получается.

— Мы с отцом хотим наведаться к тетушке, — сказала мать, когда он покончил с завтраком и опрокинул в себя стакан молока. — Ей последнее время нездоровится. Мы не вернемся допоздна. Ты присмотришь за Дрейтоном? Запри дом, пока не стемнело. Не выходи после позднего вечера. Я дам тебе денег, чтобы вы купили гамбургеры и пошли в кино до темноты. Но когда стемнеет, я хочу, чтобы вы вернулись домой.

— Конечно, — сказал Лерой.

— Мы надеемся уехать в течение часа. Отец сейчас заправляет машину на станции. С тобой точно все будет хорошо? Мы могли бы найти Дрейтона и поехать вместе. Как семья. Но я не уверена, что вы двое захотите весь день сидеть в больнице.

— Все будет тип-топ, — заверил мать Лерой. — Я скоро пойду и найду Дрейтона. Верну нашего Железного Дровосека домой до сумерек, обещаю.

* * *

Когда мать с отцом отбыли, Лерой поднялся наверх и оглядел комнату. Внимательно изучил табуретку в углу — никаких сомнений, та самая, что стояла в доме Дрейтона в гаражной кладовке. Он приподнял ее и осмотрел, ища следы крови. Они там даже были.

С сидушки на пол упала тетрадь, в которой черкал Дрейтон. Лерой взялся за нее, поднял и пролистал. Страницы были испещрены какой-то чепушней — символы, крючки, рисунки, немножко текста. Темные кляксы — не кровь ли?

На одной из последних страниц он нашел сделанный грубыми штрихами рисунок, от которого стало не по себе. Та самая темная фигура с цилиндром на голове, которая ему почудилась! Здесь ее можно было разглядеть. У этого человека (человека ли?) очень худые ноги и узкие лодыжки оканчивались не ступнями, а чем-то вроде по-детски нарисованных человеческих голов. Или то странные домашние тапки? Существо изображено черным — не как негр, а абсолютно черное тело, будто межзвездный мрак космоса. Эффект достигался за счет тщательной карандашной штриховки, надо думать… Хотя было в черноте рисунка нечто потустороннее. Изо рта существа зубы торчали как иглы, и с помощью, наверное, маркера Дрейтон придал им серебряный цвет. Что-то в этом достаточно простом рисунке повергало Лероя в легкую жуть. В руке фигура держала бритву. Огромную раскрытую опасную бритву.

Лерой пролистал оставшиеся страницы. Там были рисунки старомодных бритвенных лезвий, заточенных с обоих краев, изображения ножей и еще одна «сюжетная» картина, показывавшая, судя по всему, римского солдата, который вонзал копье в бок анорексичной фигуры Христа. Чтобы ее рассмотреть, Лерою пришлось повернуть тетрадь вверх тормашками — рисунок представлял собой как бы отражение по вертикали относительно остального, лица солдата и Спасителя были в самом низу страницы. Интересно, это часть умысла или Дрейтон просто открыл тетрадь наугад, не глядя, где верх, а где низ? И вообще, он ли это нарисовал? Может, тетрадь принадлежала Джиму, его отцу. Если так, в этом было чуть больше смысла.

Лерой попытался прочитать вкрапления английского, втиснутые среди символов, но вскоре у него голова закружилась, и зловещие закорючки стали куда-то уползать прямо по страницам. Это уже перебор. Лерой швырнул тетрадь в угол комнаты, и ему показалось, что из взлохмаченных страниц метнулась тень — острая как бритва — и, подобно разделительному барьеру, легла на пол, протянувшись к его ногам.

Лерой примерз к месту. Ему казалось: еще чуть-чуть — и он упадет куда-то вбок. Но, вытянув перед собой руку, обнаружил, что стоит неподвижно и прямо, а ощущение движения — иллюзия.

На ватных ногах он прошел к кровати и заметил то, на что раньше не обратил внимания. А стоило бы! Но его отвлекли табуретка и тетрадь. Едва прикрытые одеялом Дрейтона, на кровати лежали его ножные подпорки.

Самого «братца» в них не было.

* * *

Поиски Лерой начал с парка, но там Дрейтона не оказалось. Тогда, решив плюнуть на все, он пошел в кафешку по соседству с аптекой и на деньги, оставленные матерью, купил себе гамбургер, жареную картошку и большой стакан вишневой кока-колы. Со снедью он отправился в кинотеатр через дорогу, там посмотрел ужастик, а после двинулся домой.

Дрейтона все еще не было.

Лерой почитал комиксы. За окном темнело. Он встал и выглянул из окна. До ночи оставалось всего ничего. Предки, наверное, будут поздно. Что делать? Можно включить телевизор, но не хотелось. Сидеть в большой гостиной внизу одному? Увольте!

Вместо этого Лерой снова взял тетрадь и начал рассматривать письмена и рисунки. Что-то изменилось. Теперь его преследовало неуютное чувство, будто темная фигура с бритвой перемещается от одного края страницы к другому и даже — от страницы к странице. Словно тонкая нога, не то сращённая с чьей-то головой, не то обутая в нее, переступила край собственной плоскости и перетащила своего хозяина на плоскость новую, еще не открытую.

Сумерки.

Они подползли неожиданно, окутав Лероя неуютной пеленой. Он потянулся, чтобы перевернуть страницу — и тут же отдернул руку. Острый край бумажного листа порезал ему палец. Чертова плотная бумага! Он отпихнул тетрадь. Тьма, заполонившая комнату, трепетала как крыло нетопыря. Лерой осознал, что сидеть дома одному невыносимо. Слишком страшно.

Одевшись, он снова пошел в город. Заглянул в аптеку, чтобы купить пластырь, но та оказалась закрыта. Заявился в кафешку и съел еще один бургер, запив колой. Снова вышел на улицу, понимая, что домой придется вернуться. Но там былая чертова тетрадь, которая ему совсем не нравилась. Лерой решил сжечь ее по прибытии.

Посасывая порезанный палец на ходу, он, сам того не понимая, отрешился от мира, и ноги привели его к порогу старого дома Дрейтона.

Ночью он выглядел иначе. Страшнее, чем при свете дня. Лерой потянулся к дверной ручке — и замер. Наверняка закрыто, и зачем ему туда вообще? Обогнув дом с торца, он встал у закрашенного черным окна спальни и, приложив ладони к лицу, стал вглядываться внутрь там, где краска легла неравномерно, с прорехами.

При темноте снаружи и темноте внутри ловить было особо нечего. Лерой уже хотел развернуться и пойти прочь, как вдруг что-то закопошилось внутри.

Дрейтон.

Лерой взглянул мельком. Это был он, причем двигался быстро, не в обычной своей манере. Это озадачило Лероя. Как он справлялся без подпорок? Чудесным образом исцелился? И что он здесь делал?

— Дрейтон, — позвал Лерой, но вышло тихо, слабо и неуверенно.

Он снова почувствовал порыв вернуться домой, но передумал. Дрейтона он не любил, но еще больше не любил одиночество. На ум пришел Вильям — может, позвать его на прогулку? Нет, дохлый номер. Лерой не знал, где тот живет, да и Вильям наверняка не знал, где живет Лерой, — скорее всего, тому на это было начхать. Для Вильяма Лерой — не более чем мальчишка, помогающий с домашкой, которого иногда приятно назвать «додиком» или ткнуть кулаком в плечо. О дружбе речь не шла.

Лерой глубоко вздохнул. Черт! Ему вдруг разонравилось пребывать на правах униженного просителя. Нужно занять место Вильяма, а Дрейтона сделать своим побегушником. Хватит исполнять роль ручной зверушки Вильяма! Он хотел завести собственную, но постоянно что-то мешало. Вода не текла под его лежачего бомжа — оно и понятно! Ведь он сам позволил Дрейтону заморочить себя до дрожи в ногах ведьмовской чепухой, безо всякой на то причины. Что ж, пришло время вернуть себе штурвал и все исправить. Раз он знает теперь, что Дрейтону не особо нужны подпорки, скорее всего, он пользуется ими как преимуществом: выигрывает поблажки и сочувствие. Еще Лерой вроде бы слышал, что власти выписывают ему денежную компенсацию за инвалидность. Стопроцентной уверенности не было, но можно разузнать. И если все подтвердится, у Лероя появится козырь против мелкого хитрого ублюдка — фора, нависающая над головой Дрейтона подобно наковальне на тонком тросике.

Лерой вернулся к входной двери, чувствуя себя смелым. Что может сделать с ним мелкая какашка по имени Дрейтон? Он рассердился на себя за иррациональные страхи и за то, что позволил тетрадке нагнать страху. Да, сэр, он сожжет эту чертову штуку, когда вернется домой!

А прямо сейчас он собирался отплатить Дрейтону за головоломку, дерьмо с монстрами и бритвами. Пора показать, кто главный, и притащить ублюдочного калеку назад в дом. Ведь он должен быть калекой. Не мог же он в один прекрасный день просто встать и пойти аки Лазарь? Наверное, где-то у него припрятаны запасные подпорки. Да, Лерою показалось, что за окном Дрейтон двигался плавно и быстро, но это не значит, что подпорок у него не было. И где он заныкал лишнюю пару? В его рюкзаке подпорки не поместились бы, а больше негде. Не вытащил же он их из задницы. Хотя оставался шанс, что они ему в принципе не нужны.

Лерой решительно повернул ручку двери. Открыто. Сунув голову внутрь, он позвал:

— Дрейтон!

Голос не проявил задуманной силы. Звук имени осторожно ступил за порог дома — и тут же, в предбаннике, остался, не рискуя углубляться в тень. Как мышь, учуявшая кошку.

Лерой позвал снова, громче. Дрейтон не ответил.

— Выходи немедленно! Мать с отцом уехали, но скоро вернутся. Нам давным-давно пора быть дома! Выйдешь сейчас — так и быть, куплю тебе гамбургер!

Ни отклика, ни ответа.

Лерой скользнул внутрь и осторожно закрыл дверь. Кругом сомкнулся мрак, будто он угодил в брюхо огромного зверя, который вот-вот его переварит. Теперь он пожалел, что не взял с собой фонарик. Лерой подумал открыть дверь, чтобы впустить больше света, но мысль оставить ее открытой могла показать, что он трусит. К тому же было что-то захватывающее и пугающее в том, чтобы находиться здесь, и это вовсе не плохое чувство. По крайней мере, пока.

Лерой прошел через гостиную в сторону гаража. Наверное, там сидел Дрейтон, по-прежнему молча оплакивая свою семью. Когда он поравнялся с дверью, лунный свет упал на нее через кухонное окно, являя во всех мерзких подробностях распятую жирную крысу. За лапки ее приколотили гвоздями к дереву, тушку вспороли, и до самого пола дверь была покрыта выведенными крысиной кровью символами из тетради.

Это было уже слишком, но потом Лерой вспомнил, что находится не у себя дома, а значит, винить его за это не будут. Он положил руку на ручку двери в гараж — и с ужасом обнаружил, что та вся в крови. Не подумав, Лерой вытер руку о штаны, а потом, осознав, что сделал, почувствовал себя еще хуже. Придется объяснять родным, где вымазался. Ну, погоди, Дрейтон, родилась в голове исполненная отчаяния мысль, я тебя так отметелю, что мало не покажется. Был мальчик — станешь футбольный мячик.

Лерой осторожно спустился в гараж. Тот был совершенно пуст: кто-то отогнал машину и убрал валявшийся мусор. Смотреть не на что, но Лерой почувствовал, как волосы на загривке встали дыбом, и этого почти хватило, чтобы рвануть на всех парах. Но вдруг он вспомнил про Дрейтона. Убогого калеку, с которым справиться как два пальца об асфальт.

Дверь гаражной кладовки была распахнута. Лерой осторожно подошел к ней и заглянул внутрь. Кладовка тоже пустовала.

* * *

Тяжесть пустого гаражного пространства пригвоздила Лероя к полу. Тени окутали его, подобно удушливому шерстяному одеялу. Он вернулся на кухню.

И услышал, как хлопнула входная дверь.

Он со всех ног рванул к ней и забарабанил кулаками. Навалился всем телом — она не открывалась, почти не подавалась вперед. Отчаявшись, Лерой зашел в спальню, где была убита мать Дрейтона, и распахнул окно. Вылезая наружу, он ощутил, как кто-то или что-то вторгается в комнату следом за ним. В прямом смысле выпав из окна, Лерой встал, пошатываясь, с земли и заглянул в комнату — там ничего не было, кроме ореола темноты вокруг прямоугольника уличного света.

Пройдя к входной двери, Лерой осмотрел ее. Кто-то загнал под порог толстую ветку, поэтому дверь и не шла вперед. Дрейтон, чертов сумасброд, подумал он, сжав кулаки, теперь я точно тебя достану.

Сквозь запах дождя, срывающегося из черных туч, и текучую темень Лерой обежал дом. На глаза ему попалась машина, подозрительно смахивающая на родительскую. Она была припаркована в самом начале дорожки к дому, передняя пассажирская дверь открыта. Сходство было настолько сильным, что он подался вперед, намереваясь подойти ближе и посмотреть, но на краю поля зрения мелькнула тень, и он обернулся. То был Дрейтон — без ошибки. Ублюдок вышагивал уверенно и быстро — казалось, ни кости, ни мускулы его ног никогда не знали проблем. Хотя было что-то не так с его ступнями. Что-то странное, но на расстоянии Лерой не мог понять, что именно.

Он попытался нагнать Дрейтона, когда тот заворачивал за угол дома. Свернув туда же, Лерой уставился в пустую аллею.

Трясясь и клацая зубами от недоумения вперемешку со страхом, Лерой зашагал домой. Уже издали он стал щуриться, стараясь разобрать, стоит ли у дома машина родителей. Нет, ее там не было. Забравшись на крыльцо, он дрожащими руками вставил ключ в замочную скважину, но дверь свободно подалась вперед раньше, чем он повернул его.

У Дрейтона был свой ключ.

В прихожей царил мрак, и когда Лерой щелкнул выключателем на стене, свет не загорелся. Оказалось, ни один светильник не работал. Дрейтона нигде не было. Воздух в доме имел странный запах, и откуда-то тянуло сквозняком. Видимо, на подстанции авария, электроэнергию вырубило. Значит, и отопления нет. Что до запаха, прошло не так много времени, чтобы в холодильнике что-то успело испортиться.

Лерой взобрался по лестнице. На последних ступеньках что-то зачавкало у него под ногами. Наклонившись, он потрогал их. В темноте было трудно разобрать, в чем их вымарали. В чем-то липком и мокром.

Замечательно! Когда предки явятся домой, влетит ему, а не Дрейтону. Ему — не бедному маленькому калеке. Кажется, этот хренов придурок приволок с улицы какую-то падаль. Рывком распрямившись и буквально закипая от гнева, Лерой в мгновение ока преодолел коридор и очутился у двери их с Дрейтоном комнаты.

Открыто, заходи кто хочет.

Сейчас зайду — и ты выйдешь, Дрей, злорадствовал про себя Лерой, пинком отбивая дверь в сторону и занося над порогом ногу.

Лучше бы он не заходил.

* * *

Комнату ярко освещала сияющая луна. Прислонившись спиной к оконному стеклу, на подоконнике застыл силуэт. Фигура, ни капельки на Дрейтона не похожая. Маленькая тучка-соринка заставила лунное око моргнуть, и там, в полумраке, вдруг образовался Дрейтон — он самый, без сомнения. Но сияние снова хлынуло внутрь через окно — это уже не Дрейтон.

Это был высокий темный мужчина в цилиндре, обмотанном колючей проволокой там, где у обычной шляпы есть лента. Серебристые иглы-зубы торчали из растянутой в ухмылке пасти. Лерой попытался отступить назад, но ноги будто приколотили к полу. Ноги этого монстра были необычайно худыми, длинными… и оканчивались парой неких шарообразных объектов. Лерою стало дурно — он согнулся, схватившись за живот.

Это были головы. Как на том рисунке. Ртами нанизанные на ступни монстра — так, что тех даже не было видно. Теперь Лерой понял, что машина у дома Дрейтона все-таки принадлежала родителям. Просто от тетушки они вернулись раньше, чем наметили, по пути заприметили калеку, решили подбросить его и…

Дальше рассудок сдался. Лерой не знал, что предпринять. Надо бежать. Кричать. А он стоял и таращился на эти головы, ставшие чьими-то тапками, — головы отца и матери.

— Проходы между измерениями во многом похожи на оставленные лезвием раны на живом, кровоточащем теле. С единственной разницей: момент для удара по тканям бытия нужно подгадывать, и найти уязвимую точку гораздо сложнее, чем при работе с налитой кровью смертной плотью.

Душа Лероя ушла в пятки. Голос твари на подоконнике, вибрирующий и множащий собственное звучание, напоминал треск патефонной иглы, скользящей вхолостую; звук бьющегося стекла; скрежет лезвия ножа по разделочной доске. Монстр улыбнулся ему шире прежнего, и Лерою стало ясно как божий день, что надо развернуться — и бежать, бежать, бежать. Но он не мог. Между ног разлилось предательское тепло — он обмочил себе штаны и ботинки. Терпкий запах собственного позора заполнил комнату. Тварь привстала с подоконника и понюхала воздух.

— О-о-о, лимона-а-а-ад, — проскрежетал страшный голос, и чудовище неожиданно резко выбросило руку вперед. В костистых пальцах была зажата огромная опасная бритва.

— Дрей… Дрейтон? — еле живой от ужаса, спросил Лерой.

— Он здесь, — сказала тварь, похлопав себя по груди. — В плену теней, под чарами прельстительной луны. Одной ногой тут, другой — там.

Лерой не имел ни малейшего понятия, что это значит. Тучи снова спрятали луну, на ее бледный лик легла тень, и чудовище мигом превратилось в Дрейтона. На нем не было привычных очков. Он застыл, пригнувшись, с бритвой в руке. От прежнего дьявола на нем остались лишь головы на ногах с чудовищно распахнутыми в немых криках ртами, из которых будто росли окровавленные лодыжки.

— Мой отец, — произнес Дрейтон, — купил бритву в антикварной лавке. Она древняя. Очень древняя.

Сглотнув, Лерой наконец обрел способность говорить:

— Дрей. Ты… ты болен. Тебе нужна помощь. Мам… пап… как ты мог?

— Они помогли мне раскрыть врата. Много крови, много смерти — вот что неизменно открывает врата и пускает в наш мир иные сущности, иные ипостаси.

Дрейтон шагнул вперед — будто всю жизнь носил вместо ботинок чьи-то головы. Уверенным широким шагом. Его жуткая обувь влажно шлепала о доски пола.

— Он алчет жертв, — сказал Дрейтон.

Этого хватило, чтобы разбить транс. Лерой рванул прочь. Свист воздуха и шлепанье за спиной указывали на то, что Дрейтон мчался следом. У самой лестницы Лерой оглянулся — и чуть не ткнулся носом в лицо преследователя. Рот Дрейтона был раззявлен на небывалую ширину. Лерой вспомнил о головах родителей на ногах приемыша, и где-то на задворках сознания возникла непрошеная, до ужаса нелепая мысль: Как он в них влез? Но уже в следующее мгновение он бежал, перемахивая через две-три ступени зараз.

Дрейтон все равно настиг его, вцепился в плечи и опрокинул. Падая, Лерой увидел, как лезвие бритвы несется к нему сверху, и, инстинктивно выбросив обе руки вперед, схватил Дрейтона за запястье. Они оба врезались в деревянные перила — и те треснули.

Схватившись, они оба полетели вниз.

Гостевой диванчик остановил падение, с него они скатились на пол.

Выскользнув из-под Лероя с грацией угря, Дрейтон встал на свои ужасные ноги и отступил в тень, поглотившую его словно омут. Из мрака выпросталась рука, вцепилась в шторы и сдернула их.

Луна вторглась в комнату, и Дрейтон опять перестал быть Дрейтоном, стал монстром. Лордом Убийств, Королем Теней.

— Говорит мышонку кошка, я тебе отрежу ножки! — пропел Бог Лезвий своим странным голосом, в котором смешались звон стекла и перестук гравия по крышке гроба, вопль рожающей кошки и чириканье лезвия по карандашному грифелю.

Лерой поднялся и побежал. Через гостиную на кухню. Шлеп-шлеп-шлеп — звук голов, мягко стучащих по полу, преследовал его, и он в ужасе завопил. Крича до боли в легких, он врезался в двери черного хода, и те распахнулись, выбрасывая его в ночь, на задний двор. Луна снова, будто впопыхах, укрылась в облачном чертоге. Лерой резко развернулся — Дрейтон, в своем обычном виде, бежал к нему. Он зависел от света ночного светила — не полностью, но отчасти. Поэтому Лерой, вложив в удар всю свою силу, засветил привычному Дрейтону по шарам. Тот согнулся, но натиск не ослабил. Лерой, полагаясь лишь на инстинкт, выставил вперед ногу, как делал это много раз, и когда Дрейтон в своей ужасной обувке споткнулся — даже став монстром, он не научился замечать подножки, — добавил ему локтем в спину. Упал Дрейтон неудачно, звонко приложившись головой о крыльцо — звук был такой, словно лопнула перезревшая тыква, — и покатившись кубарем по лужайке. В конце концов он замер, лежа лицом к небу.

Лерой тоже обратил к нему взор. Облака стремительно наступали, очень темные — в воздухе крепчал горький запах дождя. Но дождь когда-нибудь кончится, и луна воцарится безраздельно. Даже сейчас, наползая на небо фронтом, тучи были не способны отгородить ее до конца. Побежав к сараю, что стоял близ дома, Лерой выхватил из кучи инструментов у стены самую большую и тяжелую лопату.

Он бросился к Дрейтону. Тот открыл глаза и уставился на него. Лицо стремительно менялось — бледные блики, секунду назад сиявшие на бледной коже, расползались кляксами тьмы, нижняя губа уродливо оттягивалась вниз, освобождая дорогу игольчатым зубам.

Лерой поднял лопату обеими руками и с силой опустил ее острый край на горло Дрейтона. Раздался звук, словно кто-то пополам разрезал садовый шланг. Из-под полотна лопаты во все стороны брызнула кровь. Рука Дрейтона с бритвой взметнулась яростно вверх… застыла… безвольно упала наземь. Бритва выпала из ослабших пальцев.

На всякий случай Лерой повторил удар, на этот раз полностью отделив голову от тела. Споткнувшись, он рухнул на лужайку. Весь двор был залит лунным светом, покрыт им как тонкой серебристой глазурью.

Лерой не знал, что теперь делать. Он почти ждал, что кто-нибудь выйдет из дома напротив и поднимет шум, но ничего подобного, в окнах даже не загорелся свет. Никто ничего не слышал и не видел. Он бросил взгляд через дорогу. Дома на другой стороне тоже были темным-темны.

Как он все это объяснит? Как быть с матерью и отцом?

Он не был уверен, что поступает правильно, но начал копать, и плодом его долгих усилий стала внушительная траншея поперек лужайки. Первым делом он сбросил туда тело Дрейтона — вместе с головами родителей на пятках; стащить их у него не хватило духу. Затем подошел к голове Дрейтона, остекленевшим взором изучающей небосвод, и разозленным пинком отправил ее следом за телом. Споро махая лопатой, Лерой засыпал могилу землей и разровнял дерн.

Когда он закончил, его взгляд упал на лежащую в траве бритву.

Лерой поднял ее.

С бритвой в руке он вышел на улицу и заглянул в машину родителей. Их тела были там. Символы из тетради Дрейтона, начертанные кровью, покрывали лобовое стекло изнутри.

Чувствуя в душе болезненную пустоту, Лерой вернулся в дом, поднялся наверх и сел на табуретку, принадлежавшую отцу Дрейтона. Так он просидел почти час, потом встал и поднял с пола тетрадь. Еще раз пролистал, разглядывая символы и изучая рисунки. Теперь они совсем расшалились и свободно перемещались по страницам.

Лерой пососал саднящий после бумажного пореза палец. Бросил взгляд за окно.

Дождь.

Вскоре он кончится. Это был один из дождей, которые льют нещадно, но проходят быстро. Ночь в разгаре, скоро покажется луна. Небо, быть может, станет чистым.

Лерой уставился на порез на болезном пальце. Прямо на его глазах края маленькой ранки раздвигались. Внутри что-то было. Поднявшись, он нашел спички, которыми, по обыкновению, баловался, поджигая собственные газы, запалил одну и поднес вплотную к пальцу. Тепло, шедшее от огня, было приятным. Стоило ему вглядеться, как оставленная испещренным Открывающими Символами листом тетради рана разверзлась вширь. Там, внутри, он узрел такое, чего глаза людские обычно не видят, не должны видеть. Сила его зрения многократно возросла, как если бы к глазам поднесли мощный телескоп.

Он увидел головы отца, матери и Дрейтона, подвешенные на крюках. Увидел подобие трона, сделанное из отрубленных ног и обшитое снятыми скальпами. На троне сидел Бог Лезвий. Задрав голову кверху и взирая на Лероя из раны, он широко улыбался, скаля иглы-зубы. Его окружали трупы и еще живые, заживо освежеванные, кричащие, лезущие из раны и обращающие к Лерою окровавленные остатки лиц. Какие-то странные существа, напоминающие летучих мышей, парили у самых краев пореза, полоща смрадный воздух кожистыми крыльями, но прорваться наверх не стремились.

Бог Лезвий взмахнул черной рукой, разгоняя свою жуткую свиту, и осталось одно его лицо, выступающее из раны, скалящее серебряные зубы-иглы в недоброй улыбке.

Лерой взглянул на свои пятки. Их вид его почему-то не устраивал — надо разжиться обувью. Отстранив руку, он уселся с тетрадью на табурет, полистал ее, бритвой расширил разрез на пальце. Кровь, торжествуя, выступила алыми каплями. Ею Лерой продолжил записи Дрейтона. Теперь он понимал эти символы, которые помогали преодолеть барьер между измерениями и диктовали миру волю Бога Лезвий, Короля Теней.

Закончив писать, он неподвижно застыл на табуретке, сжав в руке раскрытую бритву. Когда-нибудь дождь хлынет. Когда-нибудь перестанет. Он ждал этого часа и явления лунного света. Ждал необычайных и завораживающих перемен, которые сулил этот свет.

Перевод: Григорий Шокин

Дом-оборотень

Joe R. Lansdale. "The Shaggy House", 1986

В «Пронзающих ночь» описан момент, из которого родилась эта история. Когда Брайан приходит во владения Клайда — старый дом, где Клайд с дружками по большей части отсиживаются, а не живут, — создается впечатление, что дом — вампир: он высасывает жизнь из других зданий.

Поскольку продажи «Пронзающих ночь» шли не очень хорошо, я стал искать новые сюжеты в этой истории. Я в буквальном смысле взял идею дома, который питается энергией других домов, и написал книжку для детей, которая называлась «Что-то дряхлое грядет». Заголовок явно отсылал к «Макбету», а также обыгрывал название романа Рея Брэдбери «Что-то страшное грядет» — тот напрямую заимствовал строчку из Шекспира. Героями детской истории стали двое мальчишек и маленький пес. Прошли годы, прежде чем мне удалось продать эту книгу небольшому издательству «Сабтеррейниан».

Ну а пока детская история пылилась на полке, я решил превратить ее в рассказ под названием «Дом-оборотень», в котором главными персонажами стали два старика. Сперва я оставил изначальное название, которое дал детской книге, но Уильяму Ф. Нолану, купившему рассказ для сборника «Городские ужасы», оно не понравилось, и тогда я предложил альтернативу. Мне показалось, что «Дом-оборотень» создает атмосферу чего-то дикого и загадочного.

Под таким заглавием рассказ и был напечатан. А недавно вышел мультфильм, который чем-то схож по сюжету и с рассказом, и с романом. Увы, шансы на то, что мое произведение перенесут на экран, канули в лету. Ужасно! Я всегда считал, что уж если какая из моих историй и заслуживает экранизации, то непременно «Что-то дряхлое грядет».

Но столько крови уже утекло — не будем предаваться минутным слабостям. Перед вами «Дом-оборотень».

Старенький «форд» еле слышно плыл сквозь ночь, минуя улицу за улицей. Водитель, пожилой седовласый мужчина, опустил окно и явно больше разглядывал дома, мимо которых ехал, чем смотрел на дорогу. Передним колесом машина заскочила на тротуар, и он, тихо ругнувшись, вернул ее на темную и тихую проезжую часть.

Бомонт-стрит вылилась в тупик. Развернувшись, автомобиль с пожилым водителем покатил обратно. За ночь эта поездка по коротенькой улочке была третьей — уже в третий раз мужчина убедился, что дома здесь умирали, серели, осыпались, становились больными на вид. Страннее всего было то, что поветрие накрыло их, судя по всему, за одну ночь.

Дом, принадлежавший мужчине-водителю, выглядел хуже всех. Краска шелушилась, а ведь он покрасил его всего-то в прошлом году. Окна напоминали собравшие богатый улов липучки для мух — несмотря на то, что трупиков насекомых не было, — и что-то в самом здании обрело преждевременную дряхлость, словно жилище это было столь же старо, как и хозяин, и дух только покинул его древесное тело.

Близлежащие дома выглядели не лучше. Впрочем, этого стоило ждать: они были старыми изначально, и их населяли, главным образом, пенсионеры. Почти весь квартал — старики да старушки, парами либо врознь; самые молодые, как водитель, уж разменяли шестой десяток. Однако все здесь старались поддерживать дома в надлежащем виде, подстригать лужайки, подновлять краску. За одну ночь на этих благих усилиях был поставлен крест.

Похоже, все началось, когда по соседству возник тот жуткий дом. Казалось, он просто вырос из земли, заняв пустующий участок напротив владений пожилого мужчины-водителя. Новый дом был выдержан в давяще-готическом стиле — такой же темно-коричневый и мертвый на вид, как трава поздней осенью.

Невероятно, но никто не слышал традиционного и привычного для строительства шума. Просто однажды местные жильцы отправились в свои кровати, а выйдя утром на улицу, столкнулись с нежданным соседом, похожим на раздувшуюся голодную жабу с холодным, пытливым, вычисляющим взглядом глаз-окон второго этажа.

Разве когда-нибудь и кому-нибудь удавалось построить целый дом за одну ночь? Не могла же вся эта старая на вид, потрепанная погодой готическая отделка изначально быть такой? И, если на то пошло, почему никто не видел, чтобы новые жильцы входили или выходили из дверей дома? Он простоял неделю, а в него так никто и не заехал, на лужайке не красовалось извещение о продаже, в газете не мелькали объявления об аренде — мужчина-водитель лично проверил. Конечно, добрую часть тайны можно списать, если права его жена.

— Ты старый идиот, Гарри, — сказала она. — Этот дом просто перевезли сюда и поставили на новый фундамент. А заехать жильцы могли бы аккурат когда мы сидели на крыльце да на небо глазели. В нашем возрасте нормально многое не замечать.

Гарри сжал зубные протезы так сильно, что с верхних коронок посыпался тальк — и сообщил салону машины:

— Что ж, Эдит, может, ты и постарела, стала невнимательной, а я покамест нет.

Не так уж он стар, чтобы не заметить перемен по соседству. Не обратить внимания на то, как все дома поразил недуг упадка. И в том, что виной всему новый дом, Гарри почти не сомневался. Оставалось понять, как именно — и что с этим можно сделать.

В свете фар мелькнула какая-то фигура. Гарри вжал педаль тормоза. В ответ на маневр шины недовольно взвизгнули.

Пожилой лысоватый тип возник в окне с водительской стороны и склонился к Гарри.

— Лем! Ты что, с жизнью хочешь распрощаться?

— Черта с два, Гарри. Просто решил прийти и спалить этот дом к чертям.

— И ты тоже?

— Ну, я заметил, ты за ним следишь. Думаешь о том же, что и я, да?

Гарри смерил Лема настороженным взглядом.

— И о чем я, по-твоему, думаю?

— О том, что от этого чертова новичка добра не жди и нужно что-то с ним делать, пока вся округа не легла руинами.

— Ты заметил, что стало с домами?

— Любой дурак с глазами и очками поверх них заметит, как тут все плохо.

— Но почему?

— Какая, к черту, разница, почему. Пора вмешаться. У меня тут спички и смесь для розжига…

— Одумайся, это форменный поджог. Слушай, забирайся в машину. Мне неуютно торчать на улице одному.

Лем оглянулся на дом.

— Мне тоже. Мурашки по коже от одного вида.

Обойдя машину, он забрался внутрь. Гарри проехал квартал и припарковался на пересечении двух улиц. Лем достал трубку и стал ее набивать. По салону «форда» расползся пряный аромат корицы.

— Когда-нибудь рак заработаешь, — заметил Гарри.

— Мне девяносто, друг. Если раку я нужен, ему бы поторопиться.

Гарри хмыкнул. Определенная логика в этих словах была. Месяц назад Эдит принудила его бросить курить — в целях «оздоровления».

Покопавшись в нагрудном кармане, Лем разжился флягой, свинтил с нее пробку и отложил трубку, выпустив ту из захвата старых зубов.

— Твое здоровье, — произнес он.

Гарри принюхался.

— Это что, виски?

— Сливовая настойка, — криво усмехнулся Лем.

— Так я тебе и поверил.

— Ну и не верь. — Запрокинув голову, Лем сделал щедрый глоток. — Заряд бодрости на весь день!

— Ну-ка, дай и я попробую.

Гарри отпил из фляги и вернул ее Лему. Тот завинтил крышку, спрятал ее обратно и снова взялся за трубку.

Они оба непроизвольно посмотрели в зеркало заднего вида, где четко отражался дом. Гарри подумал, что островерхая крыша слишком смахивает на карикатурную ведьмовскую шляпу, попирающую лунный шар.

— Нынче ночи светлые, — дрогнувшим голосом протянул Лем. — Боже, Гарри…

— Я вижу. Вижу.

Старый дом сотрясала дрожь — он двигался.

Он повернул свою… голову? Похоже, да — другими словами зрелище было не описать. Дом — или монстр, внешне его напоминавший, — оказался довольно подвижным и гибким. Два окна второго этажа больше не смотрели через улицу — теперь они взирали непосредственно на улицу, в сторону Гарри и Лема. Затем голова сделала еще один поворот, в другом направлении: так осторожный пешеход, готовящийся перейти оживленную дорогу, осматривается — нет ли поблизости лихача. Движения дома-монстра сопровождались протяжными скрипами — как если бы старое дерево гнулось под порывами сильного ветра.

— Гос-споди, — выдохнул Гарри.

Дом встал, выпростав из земли толстые курьи ноги, покинул котлован и начал пересекать улицу. На обоих торцах его окна распахнулись, а две суставчатые конечности словно выросли из них, до поры спрятанные где-то в недрах. В отличие от колончатых ног солидного обхвата, эти руки были тонкими, растущие из них пальцы смахивали на дубовые ветки.

— Оно тащится к моему дому! — возмущенно произнес Гарри.

— Да замолчи ты! — шикнул Лем. — Слишком громко говоришь.

— Как же Эдит! Она внутри!

— Эдит он не тронет, — помотал головой Лем. — Бьюсь об заклад, ему нужен дом, а не жильцы. Смотри!

Крыльцо дома гармошкой откатилось назад, и парадная дверь распахнулась, явив ряды длинных, похожих на заостренные щепки зубов. Со скрипом подавшись вперед, тварь припала ртом к коньку крыши дома Гарри и вонзила в нее зубы, словно пиявка на ноге пловца. Низкий, едва слышимый посвист, напоминающий стенание ночного ветра, заполнил эфир; обычно такие звуки являются нам во сне, а когда просыпаешься, тихий чарующий голос из подсознания твердит: причин для тревоги нет, просто ветер гуляет по крыше, вот-вот все стихнет. Однако пробуждение не наступает.

С дома Гарри посыпалась черепица, планируя наземь. Ступени крыльца чуть заметно продавились. Откуда-то изнутри донесся приглушенный треск ломающейся древесины. Оконные стекла разом потемнели, дребезжа в своих рамах будто в страхе.

Минула вечность — хотя вполне могла пройти минута-другая, — когда монстр поднял свою гротескную голову. Некая темная субстанция стекала с нижнего края его пасти, падая на крышу дома Гарри и в передний двор. Странный утробный звук — не то смешок, не то удовлетворенное урчание — объявил об окончании трапезы.

Развернувшись на уродливых ногах и со скрипом втянув в себя руки, монстр заскрежетал вниз по улице, а потом, с грацией изрядно уставшего после работы человека, падающего в кресло, зарылся в свой котлован. Оба окна второго этажа потемнели, как если бы за ними сомкнулись светонепроницаемые шторы. Крыльцо распрямилось, уткнувшись порогом в землю, — и дом-монстр погрузился в безмолвие, неподвижный, как и прежде.

Гарри обернулся к Лему — тот прикладывался к фляге.

— Ты видел…

— Конечно. — Лем вытер губы рукавом.

— Как… как такое возможно?

— Как-то.

— Но как?!

Лем качнул головой.

— Знаешь, как в фантастических книжках, что я почитываю. Пришельцы с других планет, к примеру… или что-нибудь похуже. Может, такие штуки давно живут бок о бок с нами, просто мы их не раскусили. Они как хамелеоны маскируются под жилища людей. Их природа — вампирская по сути, но они тянут не кровь, а энергию наших домов.

— Нет у домов никакой энергии.

— Ну… — Лем потряс флягу. — Я бы так не сказал. Какая-то энергия у них есть. Послушай, раньше люди строили дома с любовью. Еще до того, как бездушные высотки из стекла и пластика уперлись в небо, до того, как строители стали засыпать фундамент мусором и грязью вместо гравия, до того, как главным принципом продажи недвижимости стало прикарманивание денег… До всего этого, раньше, люди просто хотели построить крепкий оплот. Их дома, возведенные с любовью и верой, впитывали эти чувства. А разве любовь и вера — не особый вид энергии? Я не прав, Гарри?

— Наверное, но… ладно, продолжай.

— Таким образом, стены домов старой закалки впитывали любовь зодчих и хранили ее, она становилась их движущей силой… сердцем, очагом, если угодно. Теперь понимаешь, куда я клоню, Гарри? Кто, как не люди наших лет, заставшие времена, когда о строительстве жилища по-настоящему пеклись, более зависимы от своих стен и благодарны тому, что отгораживает их от нового сумасшедшего мира, солнца, дождя и от тех, кто желает нам зла? Возможно, это существо чувствует богатые энергией дома, является в ночи, обосновывается неподалеку и начинает вытягивать из них жизнь, как вампир, пьющий кровь жертвы. Страдающий от вампира человек слабеет, дряхлеет и бледнеет, и с нашими домами происходит почти то же самое. Потому что, как видишь, Гарри, они по-своему живые. Не в привычном смысле — жизнь-то иная, тихая и созерцательная.

Гарри несколько раз моргнул.

— Но почему он принял форму готического особняка? Почему не чего-то попроще?

— Может, в свою последнюю охоту он пребывал среди таких домов. Когда закончил там — прибыл сюда. В его глазах готические особняки ничем не отличаются от остальных жилищ. Пойми, Гарри, он не пытается подстроиться под наш стиль, просто имитирует какой-то дом.

— Это звучит дико, Лем.

— И чем больше я пью из этой фляжки, тем выше градус дикости. Учти, он может выглядеть как угодно. Подумай о гетто этого мира, спальных районах и трущобах, которые не поддерживаются городскими дотациями. Может, эти твари-хамелеоны — не знаю, как правильно назвать, — живут и там, потому что отчаяние впитывается в стены не хуже любви. Они занимают верхушки брошенных многоэтажек, прикидываются хижинами на берегах Луизианы…

— И питаются благополучием или упадком?

— Да. И когда не остается ни первого, ни второго — только руины, они меняют охотничьи угодья.

— И как с этим быть?

Лем пожал плечами, завинчивая флягу.

— Как-то надо быть, очевидно.

* * *

Они вышли из машины, на цыпочках пересекли улицу, садами пробрались к дикому дремлющему хищнику. Когда до котлована, где он покоился, осталось всего ничего, они остановились у платана и, притаившись в его тени, отхлебнули каждый понемногу из фляги.

Издалека, со стороны города, доносились шумы оживленного трафика. Чуть ближе к пригороду располагался порт, заявлявший о себе одинокими гудками с буксиров.

— И что теперь? — спросил Гарри.

— Мы подкрадемся к нему с тылов. С черного хода.

— С черного хода? Если спереди — рот, сзади, выходит…

— Мы не станем заходить внутрь, дуралей. Лишь проведаем, что да как. Потом уже что-нибудь предпримем.

— Что, например?

— Этот насущный вопрос предлагаю решить по ходу дела. Пошли!

Черный ход выглядел вполне обычно — двери как двери, ничего особенного. Лем потянулся к дверной ручке и хмыкнул.

— Ну вот, начинается, — прошептал он. — Это просто черное пятно, похожее на ручку — как тебе? С расстояния — черт, даже вблизи — не скажешь, что что-то не так, если не коснешься. Пошли, проверим, что там с окнами.

— Окнами? — переспросил Гарри, а Лем уже обогнул дом с угла и, когда Гарри его нагнал, заглядывал в одно из окон, повиснув на подоконнике, упершись ногами в стену.

— Чертовски странно, — отозвался он сверху. — Тут лестница, мебель, даже паутину вижу. Хотя, погоди… ага! Только дотронься!

Гарри, кряхтя, забрался следом и осторожно прикоснулся к стеклу. На ощупь это было что угодно, но не стекло. К тому же непрозрачное. Холодная и колкая, странная мембрана напоминала рыбью чешую.

— Такая же уловка, как и дверная ручка? — спросил Гарри.

— Да, но посложнее, — отозвался Лем. — Вероятно, оно что-то делает с нашим разумом. Там на самом деле нет мебели и лестниц, ничего внутри — кроме странных кишок, по которым течет энергия наших домов.

По дому прошла дрожь, отдаваясь в пальцах Гарри. Ему вспомнились длинные руки, которые ранее выпростались из этих окон. Он представил, как одна такая рука показывается сейчас, хватает его и втягивает в недра монстра.

Громкий отрыжечный рокот сотряс дом.

Гарри свалился с подоконника и повис на ноге Лема.

— Слезь с меня! — заскрипел Лем. — Ты оторвешь мне ногу, идиот!

Кое-как Гарри спустился.

— Лем, это слишком. Даже для кино. В кино в таких случаях зовут армию.

— Тихо, — ругнулся Лем. Из кармана он поочередно вытряхнул вместительную бутылку дешевой зажигательной смеси, коробок спичек и перочинный нож.

— Ты скорее нас спалишь, чем этого монстра! Вдруг он вообще негорючий?

В кармане брюк нашелся платок. Смочив ткань смесью, Лем один ее конец с помощью ножа заправил в бутылочное горлышко. Поставив полученный снаряд на землю и положив рядом спички, он вооружился перочинным ножом, с размаху вогнал лезвие в стену дома и рванул его вниз.

Что-то черное и вонючее стало сочиться из прореза. Дом снова содрогнулся.

— Ему это все равно что комариный укус, — сообщил Лем. — Давай бутыль и спички.

— Не нравится мне это, — вздохнул Гарри, но просьбу выполнил.

Лем наполовину втиснул снаряд в рану — наружу торчало лишь горлышко и свисающая из него тряпица.

— А теперь беги со всех ног, — сказал Лем и чиркнул спичкой.

Гарри побежал прочь по улице — так быстро, как ему позволял артрит.

Лем поджег платок. Вымоченный в зажигательной смеси, он занялся быстро и ярко.

Тогда Лем кинулся следом за другом. Он не пробежал и трех шагов, как рванула бутыль. Жар хлестнул его по спине. Очутившись на уличном тротуаре, Лем опасливо оглянулся.

Распахнув парадную дверь, дикий дом завыл, как делающий шестьдесят миль в час торнадо. Окна второго этажа ожили — теперь то были глаза, горящие в ночи озлобленным пламенем. Но это светилось мнимое пламя — щупальце настоящего огня взметнулось откуда-то сбоку.

Гарри бежал к собственному дому, когда решил обернуться. Монстр снова завыл. Из внутренних укрытий выпростались два кожистых крыла… И тут, вопреки всем ожиданиям, чудовище легко и непринужденно взмыло в небо.

По всему кварталу хлопали двери, раздвигались ставни окон.

— Гарри? — окликнул голос Эдит из одного открывшегося окна.

— Спрячься! — крикнул Гарри жене и побежал вперед. За его спиной Лем бросил:

— Кардиостимулятор, только не подведи меня!

Вскоре они оказались у машины.

— Оно там… впереди, — выдохнул Лем. — Вперед!

Яркая оранжево-красная точка с визгом неслась по ночному небу в направлении порта. По мере приближения к ним она начала терять высоту.

Кашляя мотором, «форд» загрохотал по улице. Вывернув налево, друзья гнали во весь опор. Лем, высунувшись из окна, смотрел вверх и корректировал курс:

— Вон он! Давай направо! А, нет, теперь туда! Налево!

— Он почти у порта! — крикнул Гарри. — Там он потушит себя!

— Он падает, — покачал головой Лем.

И не ошибся.

Они подъехали к мосту. Дом-монстр, полыхая над ними, ревел достаточно громко, чтобы окна «форда» дребезжали. Небо заволокло густым дымом.

Гарри притормозил у перил моста, припарковался, и они с Лемом выпрыгнули наружу. Там уже было столпотворение других машин. Женщины, мужчины, дети выбегали из них, толкались у перил, смотрели то на воду, то на небо.

Огромный пламенный зверь издал последний утробный вздох и тяжело рухнул в воду, которая уже ничем не могла ему помочь. Брызги полетели во все стороны.

— Да! — выкрикнул Гарри. — Лем, черт побери, мы сделали это! Наши дома свободны! Завтра мы снова покрасим их, заменим окна, перестелим дранку…

Останки чудовища с шипением уходили под воду. Черное облако дыма ненадолго накрыло причал, но вскоре посерело и рассеялось. На торчащем остове некоторое время тлели угли, но затем в темноту канули и они.

Лем помахал им на прощание флягой:

— И все-таки он сгорел!

Перевод: Григорий Шокин

Случай на горной дороге

Посвящается Джо Фоши

Joe R. Lansdale. "Incident On and Off a Mountain Road", 1991

Признаю, эта история не слишком вписывается во вселенную Бога Лезвий. Он здесь даже не упомянут, как и его привычная атрибутика. Однако Билл Шефер, редактор из «Сабтеррейниан», решил, что в рассказе есть намек на принадлежность к моему канону Лезвий. Что за намек, я уже забыл, но в принципе согласен с Биллом. Общее настроение рассказа — такое же, как у прочих историй под этой обложкой. Что-то заставляет меня думать, что Луноликий — «инструмент» Бога Лезвий или по меньшей мере побочный продукт его деятельности. Ведь Бог, похоже, управляет теми, кто изначально расположен к насилию, хотя и невинные души от него не застрахованы. Луноликий же, в зависимости от того, кем вы его видите, подходит под ту или иную категорию. И атмосфера у этого рассказа — очень даже в духе Бога Лезвий, разве нет?

Даже если нет, он все равно прикольный, скажу я вам. Так что — вперед!

Доехав до освещенного луной горного виража, Эллен выплыла из омута тревожных дум и спустилась на землю. Тогда-то она и поняла, что ведет машину чересчур быстро. Знак предупреждал: на вираже следует сбросить скорость до тридцати миль в час. А она гнала на всех пятидесяти.

Эллен знала, что резко вдарить по тормозам — плохая идея, поэтому решила остаться на своей скорости, бросить вызов виражу и одолеть его. Ей казалось, что она сможет.

Луна светила ярко, так что с видимостью проблем не было, и ее «шеви» пребывал в прекрасной кондиции. С ним было легко управляться. Вдобавок она умелый водитель.

Но вот незадача — когда Эллен почти преодолела вираж, синий «бьюик» вырос словно ниоткуда и прямо перед ней. Он был припаркован на ответвлении дороги, на самой вершине взъезда, и его передок выдавался на добрый лишний фут, не позволяя спокойно разминуться.

Если бы она вела на требуемой скорости, проблем с «бьюиком» не возникло бы, но на пятидесяти милях в час ее повело вправо, прямо на таран, и Эллен таки пришлось вдарить по тормозам. Задние колеса «шеви» проскользнули, двигатель жалобно закашлял, и ее бампер на скорости поцеловал «бьюик». Что-то громыхнуло, будто взорвавшись, и на несколько мгновений ей показалось, что она угодила в нутро стиральной машины.

Где-то за ветровым стеклом попеременно мелькали то лунный свет, то тьма.

А потом «шеви» застыл на краю виража с заглохшим двигателем. Еще чуть-чуть — и он пробил бы ограждение и полетел с головокружительной высоты вниз.

Эллен поморщилась, когда в ноге стрельнула резкая боль, и наклонилась проверить понесенный урон. Наверное, ударилась о переключатель скоростей, пока «шеви» прыгал. Сквозь порванный чулок кровь текла прямо в ботинок. Потерев раненое место, Эллен поняла, что ничего страшного не случилось, в остальном руки-ноги целы.

Отстегнув ремень безопасности и по привычке накинув лямку сумочки на плечо, она осторожно вышла из машины и прислонилась к ее борту. Бамперу досталось, капот тоже помялся. Из-под радиатора с шипением валил пар, поднимаясь в лунное небо и где-то там рассеиваясь.

Она посмотрела на «бьюик»: теперь он был обращен задом к ней. Подойдя ближе, Эллен увидела, что левый борт машины серьезно пострадал. Боясь того, что предстояло увидеть внутри, она заглянула в салон.

Луна ярким прожектором светила сквозь ветровое стекло. В машине никого не было, но все задние сиденья вымокли в чем-то темном. Обильно вымокли. Дурной запах шел из приспущенного окна со стороны пассажира — тяжелый, медный аромат, щекотавший ноздри и вгонявший в тошноту.

Господи, из-за меня кто-то пострадал.

Похоже, тот, кто был в «бьюике», выполз наружу. Но куда здесь ползти? «Шеви» не так уж долго кувыркался, и Эллен сразу выбралась наружу, когда машину устаканило. Она бы увидела, как кто-то выходит. А если бы удар выбросил пассажира наружу, разве не была бы хотя бы одна дверь открыта? Конечно, она могла захлопнуться сама, но не закрылась бы полностью, а в «бьюике» все двери были именно закрыты. И все стекла уцелели — только с пострадавшей левой стороны одно приспущено на пару сантиметров. Достаточно, чтобы она уловила запах крови. Но человеку через такой зазор не выбраться, разве что змее.

С другой стороны «бьюика», на земле у задней двери, виднелись следы, будто кто-то кого-то тащил. Была там и довольно большая лужа крови. Кровь виднелась и на ограде — потек черной радиоактивной патокой сиял под луной.

Осторожно подойдя к ограждению, Эллен взглянула за него.

Ничье искалеченное и окровавленное тело внизу не лежало. Откос был не так опасен, как ей представлялось — весь в гальке, с достаточно плавным сходом и даже тропкой, слегка петлявшей по мере схода и терявшейся в густых зарослях травы по обеим сторонам, и уходившей в чащу внизу, где щетинились сосны и другие деревья, которые было труднее идентифицировать.

Эллен увидела, как внизу кто-то шевелится. Надвигается со стороны чащи, словно призрак. На его бледном лице что-то металлически посверкивало — скобы во рту, быть может. По походке она определила, что это мужчина. Он поднимался по тропинке, сокращая дистанцию между ними и, похоже, разглядывая Эллен так же внимательно, как и она его.

Это что, водитель «бьюика»?

Пока он приближался, Эллен поняла, что не может распознать выражение его лица. Не радость, не гнев, не страх, не усталость — все это будто смешалось, став чем-то совсем иным.

Когда их разделяли какие-то десять футов, Эллен услышала, как дышит незнакомец: натужно, по-прежнему глядя на нее, со странной застывшей гримасой на лице. Натуга эта, впрочем, шла не от усталости или ранения — так мог дышать кто-то, кому предстояло вот-вот славно потрудиться.

— Вы в порядке? — окликнула она мужчину.

Он чудаковато склонил голову, будто собака, пытающаяся понять адресованную ей команду, и Эллен сообразила, что парень мог крепко приложиться головой из-за нее и схлопотать контузию.

— Я врезалась в вашу машину, — произнесла она. — С вами все хорошо?

Выражение его лица сменилось на вполне узнаваемое. Он был удивлен и разозлен. Ускорив шаг, незнакомец быстро преодолел остаток тропинки и схватился за ограждение. Его пальцы вляпались в пятно крови и двинулись дальше, упершись в гальку.

Эллен отступила назад, с дороги, предпочитая наблюдать за мужчиной на расстоянии. Что-то в его поведении сильно нервировало, даже немного пугало.

Он обшарил ее быстрым взглядом, глянул на «шеви», потом на «бьюик».

— Это моя вина, — признала Эллен.

Он не ответил ей, повернулся и снова склонил голову на манер любопытной собаки.

Эллен заметила, что один его рукав запачкан кровью и на коленях джинсов расползлось по темному пятну. Только он не смахивал на раненого. Незнакомец извлек что-то из кармана и изящным мановением запястья собрал нож-бабочку. Лезвие, поймав лунный свет, разбрызгало его каплями росы. Вертя нож словно игрушку для снятия стресса, мужчина начал приближаться. Его губы разъехались в широкой улыбке, демонстрируя не скобы, а вставные металлические зубы, сделанные будто из того же материала, что и серебрящееся лезвие.

Эллен пришла в голову мысль рвануть назад, к «шеви». Но она в ту же секунду осознала — не успеет, просто не успеет.

Подавшись в сторону, Эллен перепрыгнула через ограждение. И очень вовремя: краем глаза она заметила, как нож несколько раз пронзил то место, где она только что была. Приземлившись на живот, Эллен покатилась вперед ногами вниз по тропинке. Коренья и галька порвали подол платья, превратили чулки в лохмотья, впились в кожу. Вскрикнув от боли, она задрала голову и увидела, что мужчина перелез через ограду и бежит за ней, спотыкаясь на пути, но твердо держа перед собой нож.

Не уверенная в том, что правильно поступает, Эллен вскочила на ноги и побежала. Тропинка резко забирала вправо, в темноту, но другого пути не было.

Хотя… был.

Зажав лямку сумочки в зубах, она рванулась с тропы в чащу, сквозь частокол веток, упругих и наотмашь бьющих по лицу. Под ногами то и дело попадались коряги и плющи, споткнуться о которые было проще простого.

Мужчина с ножом не отставал — она слышала его утяжелившееся дыхание. Измотан он явно не был, но спешить спешил. Впервые за несколько последних месяцев Эллен мысленно поблагодарила Брюса за безумное пристрастие к навыкам выживания в естественной среде. Его стремление во что бы то ни стало прийти в форму и за компанию привести ее дало полезные всходы. Регулярные пробежки по утрам укрепили легкие, и ноги Эллен больше не страшились бега. Цитата из одной книги Брюса про выживание пришла ей на ум: Действуй внезапно.

Она отыскала тропу среди сосен и пробежала по ней, потом резко ушла в сторону и снова углубилась в чащу. Передвигаться там было сложнее, но она надеялась, что преследователь сочтет ее любительницей легких путей.

Сосны теснили друг друга. Эллен, опустившись на колени, поползла между ними — так было легче. Забравшись достаточно далеко, она привалилась спиной к стволу потолще, подтянула ноги к подбородку и вслушалась. Она небезосновательно чувствовала себя во временной безопасности — сосновые сучья здесь стелились низко, у самой земли.

Несколько раз глубоко и с перерывами вдохнув, Эллен восстановила дыхание. В стороне от нее, по тропе, бежал мужчина с ножом и приближался. Она прижала ладони ко рту.

Порой он останавливался, и ей представлялось, как он смотрит по сторонам и как рыщет в поисках нее взгляд странных глаз на странном лице. Вскоре он снова побежал — не отклоняясь от тропы.

Эллен решила повременить, а после добраться до машины и уехать. Конечно, «шевроле» досталось при столкновении, но кто сказал, что он не поедет? Оставлять укрытие и тем более выходить на свет было страшно — но лучше рискнуть, чем сидеть и ждать. Если она ничего не предпримет, мужчина сам вернется на дорогу и станет ее караулить. На проход через леса, покрывавшие акры округи, уйдет несколько дней, а без воды и еды, не будучи посвященной в тонкости здешней географии, она станет бродить кругами, быстро выдохнется и в итоге протянет ноги.

И снова в голове зазвучало кредо выживания по Брюсу. Эллен припомнила слова, сказанные им на одном из занятий по самообороне — главной аудиторией этих собраний были восторженные реднеки, молящиеся на зомби-апокалипсис, чтобы продемонстрировать полученные знания во всей красе. Так вот, Брюс сказал тогда:

— Пользуйтесь тем, что под рукой. Оцените свой инвентарь и придумайте, что можно приспособить под оружие.

Как скажешь, подумала она. Как скажешь, Брюси, сукин ты сын. Посмотрим, что у меня под рукой.

Итак, маленький фонарик. Не густо, но шарить в сумочке с ним удобнее. Зажав его в зубах, она поднесла сумку к лицу и заглянула внутрь. Еще до того, как найти, Эллен подумала о своем маникюрном наборе. За маленькой бутылочкой растворителя лака завалялись шлифовальная полоска и две стальные пилочки для ногтей. Они-то ей и нужны — тянут на оружие более всего. Опять же, не густо, но что-то.

Еще при ней были очень маленькие ножнички для подрезки ногтей — оба лезвия примерно с четверть дюйма длиной. Снова не густо, но Эллен взяла их на заметку.

Вытянув из набора пилку, она выключила фонарик. Взвесила вещицу в руке. Ткнула несколько раз в воздух перед собой. Пилка казалась такой пустяковой и смешной.

Чтобы сумка не спадала, Эллен продела в лямку голову и руку разом. Сжав покрепче пилку, она приподнялась на коленях и выглянула из-за ствола на тропу.

Он стоял где-то в десяти ярдах от нее и осматривал окрестности. Нож был при нем. Свет луны холодной маской лежал на его лице, и на маску эту падали колеблющиеся тени тревожимых ветром ветвей. Казалось, Эллен заглянула в бассейн и увидела мужчину на дне, под толщей воды… или его отражение — на самой глади.

Она сразу поняла: ее преследователь прошел до конца тропинки и понял, что так быстро исчезнуть без хитрости у нее не получилось бы. Поэтому он решил вернуться сюда и обдумать, куда она делась. Теперь Эллен сама дала ему убийственную подсказку, высунув дурную голову наружу.

На мгновение они оба застыли, а потом мужчина сошел с дорожки. Когда он побежал, Эллен на четвереньках поползла в самую гущу сосен.

Удалилась она всего ничего — дальше толстая ветвь, нависшая над землей, преградила путь. Опустившись на живот, Эллен проползла под ней, и, когда осталось лишь высвободить из-под нее голову, она увидела, как луноликий преследователь сам ползет по чаще, причем быстро. Успех закрепился, когда он неожиданным рывком покрыл половину разделявшего их расстояния. Нож свистнул в опасной близости от нее.

Эллен рванулась назад и почувствовала, как земля уходит из-под ног. Выпустив из руки пилку, она ухватилась за толстую ветвь. Та прогнулась под ее весом. Внезапно под ней снова прощупалась твердь, и Эллен с облегчением поняла, что свалилась в образованную эрозией промоину, а не повисла над глубоким оврагом с острыми камнями.

Фигура преследователя нависла над ней. Блики луны танцевали на его серебряных зубах. Он положил руку на ветвь, за которую держалась Эллен, намереваясь спуститься. Тогда она резко разжала руки.

Ветвь, тихо шурша листвой, распрямилась — и припечатала его в лицо. Он упал.

Эллен не стала медлить и оценивать нанесенный врагу ущерб. Обернувшись, она увидела, что промоина упирается в холм, утыканный деревьями, будто то были большие, богато украшенные перьями копья.

Эллен побежала вниз, позволяя уклону нести ее, периодически хватаясь то за ствол, то за ветвь, чтобы замедлить близкое к падению нисхождение и восстановить равновесие. Она слышала, как Луноликий карабкается следом, но оглядываться не смела. Чем ниже спускалась, тем круче становился откос; если продолжать, ей придется полагаться лишь на деревья. Возможно, прыгать с ветки на ветку. Плохи дела…

Единственную надежду давали растущие по правую руку сосны, идущие под хорошим углом к откосу, с добротными стволами толщиной в обхват рук. Эллен свернула к ним и вновь стала продираться сквозь ветви и листья в надежде обрести защиту у леса.

Перед этим она улучила краткий миг и обернулась. Мужчина, которого она про себя окрестила Луноликим, находился поодаль.

По мере углубления в чащу ветви росли все ближе к земле, а стволы там стояли вплотную, почти как органные трубы. На четвереньках она проползала между ними, стараясь сбить преследователя со следа.

Чтобы нагнать Эллен, Луноликому приходилось изрядно корячиться. Поначалу она слышала какие-то звуки за спиной, но вскоре шум стал исходить от нее одной.

Она помедлила и прислушалась.

Ничего.

Позади виднелись переплетения ветвей, пропускавшие тонкие лучики света. Были слышны только ее собственные прерывистые вздохи и разгоряченный стук сердца. А Луноликий будто отстал. Похоже, ее уловки сработали: пусть на время, но псих был сбит с толку.

Потом до Эллен дошло, что, если она остановилась прислушаться, Луноликий мог поступить так же. Интересно, можно ли в лесной тиши уловить стук сердца? Она сделала глубокий вдох и задержала дыхание, маленькими порциями выпуская воздух через нос. Потом еще раз — так же. Теперь дышалось спокойнее, и пусть сердце еще билось напропалую, ей больше не казалось, что оно вот-вот разорвется в груди.

Привалившись к сосновому стволу, Эллен прислушивалась и осматривалась, ища среди ветвей странный лик преследователя и боясь, что он вот-вот прорвется сквозь перехлесты ветвей — мерзкий, расплывшийся в кошмарной ухмылке. Или того хуже — псих подкрадется к ней сзади с ножом и прикончит одним движением.

Она снова покопалась в сумочке. Нащупала маникюрный набор и достала вторую, последнюю пилку, пообещав себе найти ей более достойное применение, чем первой. Хотя — какой от нее толк? Тот тип явно сильнее. Вдобавок — чокнут как Мартовский Заяц.

Мысли Эллен снова обратились к Брюсу. Что бы он предпринял в такой ситуации? Ему она более под стать, и он наверняка словил бы от нее кайф. Бросил бы вызов Луноликому — один на один, на краю ущелья. И с одной пилкой для ногтей наверняка одолел бы его.

В ней снова закипела ненависть — даже теперь, когда она была свободна от Брюса. Как вышло, что она связалась с этим тупым ублюдком, повернутым на замашках мачо? Он казался ей таким привлекательным поначалу. Сильным, уверенным, ответственным. Да, его выживательские замашки всегда казались странными, но не более чем увлечение гольфом или астрологией. Знай она, что все настолько серьезно, ни за что не пошла бы за ним.

Нет. Это не сыграло бы роли. Он приманил ее — силой, грубым шармом. Винить некого — сказались ее собственные влечение и наивность. Что еще обиднее, когда ситуация ухудшилась, она осталась с ним — и сделала все хуже. У них бывали светлые моменты, но их быстро затмило стремление Брюса подготовиться к Великому Дню, как он его называл. Ведь кто-нибудь — он свято в это верил! — когда-нибудь непременно начнет войну, скорее всего, ядерную; на улицах вспыхнет бунт, и лишь неприхотливый индивидуалист, хорошо вооруженный, тренированный, сильный духом и телом, переживет напасть. Отвечающие этому стандарту выжившие позже создадут партизанское движение, организуют точечные атаки и рано или поздно отвоюют страну у… кого бы то ни было. Даже если нет, они будут свободны от чужой воли и отвечать станут только перед самими собой.

Глупо. Мечта каждого мальчишки — жить, полагаясь на извилины, с ружьем и ножом. И, конечно, владеть женщиной. Вот ей и выпала такая роль. Брюс поначалу был довольно обходителен, уважал ее. Конечно, шовинист никуда не делся, но то, как ей казалось, был мило-старомодный шовинист. Однако, когда они перебрались в горы, на смену безвредному шовинисту пришел настоящий диктатор, а тоненькая трещинка в благоразумии Брюса превратилась в черную глубокую впадину.

Она была нужна ему только для стряпни и в постели; любые ее возражения признавались глупыми. Брюс постоянно зачитывал ей вслух свои пособия по выживанию и заставлял учить выдержки из них, чтобы она могла выстоять против надвигающихся агрессоров.

К тому времени, как он окончательно перешел черту и стал жить будто горец, пользуя ее, обретя бегающий взгляд и подозрительность по малейшему поводу, готовясь услышать по радио о начале Третьей мировой, захвате черным меньшинством правительства и высадке крайне враждебно настроенных инопланетян на лужайку Белого дома, Эллен осознала: горная хижина Брюса стала ей тюрьмой. А бежать некуда — ключи от обоих автомобилей, ее «шевроле» и его джипа, всегда были при нем.

Какое-то время она боялась, что паранойя Брюса вырастет настолько, что однажды он заподозрит ее в лояльности «плохим парням» и застрелит из обреза. Но теперь она была свободна от него и этого кошмара… Зато угодила в лапы еще одного безумного мужика с лицом, похожим на луну, зубами, отделанными металлом, и, что хуже всего — вооруженного острым ножом.

Она опять вернулась к вопросу, на что пошел бы Брюс, кроме рукопашного боя с Луноликим. Прокрасться назад к «шеви» и уехать — самый разумный ход, с применением всяких партизанских штучек. Пользуйся тем, что под рукой, говорил он всегда. Что ж, она изучила весь «подручный» арсенал — целая пара пилочек для ногтей, одна из которых уже утеряна.

Вообще, может, она смотрит не под тем углом. Конечно, одолеть Луноликого у нее не выйдет, но почему не обдурить его? Обдурила же она Брюса, хотя он мнил себя мастером стратегии и подготовки.

Эллен попыталась залезть в мозги преследователя. О чем он думает? Поначалу наверняка считал ее легкой добычей, испуганным загнанным животным. Возможно, после уловки с веткой он стал поосторожнее — хотя вполне мог списать все на то, что ей повезло, и не такая уж это неправда. Но что, если открыть охоту на него?

Неожиданно где-то что-то хрустнуло. Эллен проползла несколько футов на звук, аккуратно раздвигая ветки. Впереди, сопровождаемое бликами электрического света, что-то двигалось. Она знала: то был Луноликий. Видимо, наступил на ветку — отсюда и звук.

Склонив голову, он стоял и разглядывал землю, подсвечивая себе маленьким карманным фонариком. Она не сомневалась, что сейчас ему был хорошо виден след, оставленный ее ладонями и коленями, ведущий в сосновую рощу.

Эллен смотрела, как фигура преследователя приближалась к ней, ныряя между стволов и ветвей. Ей хотелось бежать, но она не знала, куда.

Ладно, подумала она, ладно. Наплюй на него пока. Думай.

И быстрое решение пришло-таки на ум. Достав из сумочки ножницы, Эллен быстро разулась, стянула рваные чулки и снова обулась. Разрезав нейлон на три длинные полосы, она связала их вместе морскими узлами, подхваченными у Брюса. Еще три полоски, потоньше, — отрезая их, она слышала, как к ней подступает Луноликий, — ушли на то, чтобы крепко привязать пилку, острием вперед, к концу маленькой гибкой сосновой ветки. На этой же ветке она закрепила длинную связку — аккурат под пилкой — и поползла назад, осторожно оттягивая ее, насколько возможно. Достигнув упора, Эллен мертвой хваткой вцепилась в связку, натянула ее через ствол сосенки, убедилась, что привязанная ветка жестко зафиксирована, и на своем пути собрала перегородку из скользящего узла. Остатками одного из чулок она закрепила петлю, осторожно протянула добавочную длину через подход к себе и привязала за конец еще к одному тонкому деревцу. Если задумка сработает, когда Луноликий подползет сюда, он руками или коленями непременно заденет растяжку, узел соскользнет — и ветка полетит прямо на него, пилкой вперед. Если Эллен очень повезет, острие ударит его в глаз.

Помедлив и бросив последний взгляд на ловушку, она увидела, как Луноликий ползет на карачках к ней, легко преодолевая чащу. Оставались считаные мгновения.

Эллен поползла прочь на животе, не заботясь о том, чтобы передвигаться бесшумно. Напротив, теперь она надеялась, что ее возня быстро направит Луноликого.

По резко забирающему вверх склону холма она ползла до тех пор, пока деревья не поредели. Появилась возможность встать. У нее остался еще один чулок — отрезав от него пару полосок, она наспех связала растяжку между двумя стволами на высоте лодыжек. Если Луноликий споткнется, это выведет его из себя. А следующая западня, задуманная ею, должна окончательно его сломить.

Забравшись еще выше, остатки нейлона Эллен протянула между двумя худенькими деревцами и, ухватившись за тонкую короткую ветвь, отломила ее. Вышло именно так, как она рассчитывала — палка с довольно острым концом. Сломав ветвь о колено, чтобы острие появилось и на другой оконечности, Эллен быстро прикинула все в уме и вонзила палку в мягкую землю, оставив самый острый конец кверху.

В этот же момент стало очевидно, что первая ловушка сработала: за пронзительным свистом распрямляющейся ветви последовал короткий вскрик. Завыв едва ли не по-волчьи, Луноликий выбрался из чащи на тропу, прижимая руку к щеке. Он взглянул на нее и убрал пальцы — пилка оставила ему неплохой порез, из которого сочилась кровь. Махнув в ее сторону окровавленной рукой, психопат издал такой нечеловеческий визг, что Эллен, вздрогнув, снялась с места и быстро побежала вверх по склону. Шум за ее спиной недвусмысленно указывал на то, что Луноликий пустился в погоню.

Тропинка петляла, делая неожиданные и абсурдные повороты. Эллен следовала им. Один раз оглянулась, когда преследователь споткнулся о первую растяжку и упал наземь. Эта детская уловка, как она и рассчитывала, взбесила его: рьяными прыжками сокращая дистанцию, Луноликий потерял осторожность — и тут его подсекла растяжка номер два. Повалившись вперед, он вытянул перед собой руки, но это его не спасло — ветка, торчащая из земли, воткнулась под горло.

Эллен застыла, сверху вниз зачарованно глядя, как Луноликий, отжавшись, привстал на колено и воздел руки к глотке. Даже будучи на расстоянии, при свете одной луны, она поняла — ему крепко досталось. Рана была глубокой.

Ну и отлично!

Луноликий обратил в ее сторону почти ощутимый тяжелый взор и подался вперед. Эллен развернулась и побежала. Петляя, тропинка мало-помалу становилась легче в преодолении, и Эллен даже задумалась, не выбежала ли туда же, откуда начался путь.

Но надежда угасла, когда сосен осталось всего ничего, тропа резко пошла вниз и уперлась в обрыв. Сбавив ход, Эллен поняла, что очутилась на своего рода маленьком плато, выдававшемся над горами и по форме напоминавшем доску для серфинга, с коей и оставалось спрыгнуть в великое ночное ничто.

Вместо сосен по сторонам теперь стояли распятые на перекладинах пугала — целый взвод. А на самом краю плато, выбиваясь из представления о доске для ловли волн, стоял вигвам, сделанный из веток и укрепленный глиной.

Глубоко вдыхая ночной воздух, Эллен мигом сообразила, что ее окружают не пугала. То, что она приняла за них, было людьми. Когда-то было.

Запах мертвечины ударил в ноздри.

На каждой стороне тропы их было по дюжине. Они свисали с перекладин; их ноги, чуть согнутые в коленях, касались земли. Все были одеты. Кого-то разложение обчистило почти до костей, кто-то сохранился лучше. В их затылках, параллельно пустым глазницам, были пробиты дыры, в которые проникало сияние луны. Эллен с ужасом отметила, что в голове трупа, одетого в белое летнее платье и розовые пластиковые тапки, ей видны звезды. Обручальное кольцо на пальце держалось только благодаря суставу — пальцы мертвой женщины сгнили.

Мужчина, следующий за ней, отличался большей свежестью. Он тоже остался без глаз и обзавелся пробоинами в затылке, но плоти на его остове сохранилось не в пример больше, а с носа даже не съехали очки. Из нагрудного кармана рубашки торчали карандаш и ручка. Он был обут в один-единственный ботинок.

Имелся тут и скелет в комбинезоне ремонтника с втиснутой в зубы жухлой сигарой. И еще один «свежий» в форме курьера: шапочка сбита на залихватский манер, к руке куском колючей проволоки примотана схваченная зажимом квитанция о доставке. Его ноги были закреплены таким образом, чтобы казалось, будто он шагает. Близ курьера с перекладин свисал труп женщины с почти разложившейся продуктовой сумкой под боком, чье содержимое давно просыпалось сквозь раскисшее дно, упокоившись у ее ног кучей выцветших пачек и битого стекла. Исхудавшее тело в наряде балерины с примотанными к груди сгнившими апельсинами, видимо изображавшими груди, застыло напротив в полутанцевальной позе — руки заведены за голову, ступни выгнуты кончиками пальцев вниз, не то перед прыжком, не то перед пируэтом.

Но больше всего Эллен напугали дети. Маленький мальчик, на чью смерть указывал лишь пустотный мрак глазниц, с плюшевым медведем, висящим на локте, в ногах — две машинки: пластиковый грузовичок и жестяной трактор. Маленькая девочка в шапочке с пропеллером, с клоунским красным носом, приклеенным к лицу, маленькой сумочкой на плече и куклой, примотанной к ладошке изолентой; в пластиковой головке Барби тоже были проделаны дырки — чтобы игрушка ничем не отличалась от хозяйки.

Ситуация прояснялась. Теперь Эллен понимала, что здесь забыл Луноликий. Он не находился в «бьюике», когда она врезалась, а избавлялся от улик. Убийца, который стаскивал жертв с дороги сюда и пополнял свою коллекцию, жестоко пародирующую то, чем эти люди занимались при жизни. Он вырезал им глаза и пробивал в черепах дырки, впуская в опустевшие головы сияние звезд и дыхание мира.

С помертвелой отстраненностью Эллен осознала, что драгоценное время уходит, Луноликий вот-вот найдет ее, и нужно скорее вернуться к машине. Но стоило ей резко развернуться и приготовиться к бегу, как лед испуга сковал ее ноги.

В тридцати футах впереди, где у тропинки росли последние редкие сосны, в позе эмбриона восседал Луноликий, сжав в свисающей с колен руке нож. Он казался ей едва ли не счастливым, умиротворенным — несмотря на огромное размазанное пятно подсыхающей крови на щеке и на рану в горле, наполняющую тишину уединенного местечка жуткими свистящими звуками.

Похоже, он смаковал момент. Наслаждался перед тем, как выколупать ей глаза, выбить из головы мозги, проделать дырки в затылке. Эллен представила себя висящей рядом с мальчишкой и плюшевым медведем… или около балерины, почему бы нет? Ведь так здорово висеть и позволять звездам посверкивать в своих пустых глазницах, быть живым фонарем, сквозь который луна освещает уединенную тропку…

Неожиданный гнев закипел в ней. Эллен твердо решила, что не подарит Луноликому легкую победу. Раз он хочет заполучить ее в свою коллекцию — пусть попотеет.

Очередная цитата из книжек Брюса всплыла в памяти: просчитывай альтернативы.

И она просчитала — в один миг. Альтернативы были не из лучших, мрачноватые. Можно рискнуть пробежать мимо Луноликого — вернее, притвориться, а потом резко свернуть и дать деру в чащу. Но вряд ли получится забраться далеко раньше, чем псих ее схватит. Спуститься по обрыву? Там слишком круто, она сразу упадет и расшибется. Оставалось взять курс на хижину и поискать внутри оружие. Эта идея тянула на годную — такой шаг Брюс однозначно одобрил бы. Как он говорил? Если не получается сбежать, разворачивайся и сражайся тем, что у тебя есть.

Эллен заспешила к хижине, поглядывая через плечо на Луноликого. Он не бежал за ней — просто стоял и смотрел, спокойно, будто располагая всем временем этого мира. Когда до входа осталось всего ничего, она обернулась к нему в последний раз. Преследователь застыл на месте, глядя ей вслед, рука с ножом безвольно свисала вдоль бока. Эллен знала: он уверен, что заполучит ее там, где ему хотелось бы. Именно такой уверенности она от него и добивалась. Все шансы упирались в неожиданную атаку — оставалось лишь надеяться на то, что в хижине найдется что-то, чем можно удивить Луноликого.

Забежав внутрь, она непроизвольно ахнула.

Местечко смердело, и на то были причины. В центре крохотной хижины стоял маленький раскладной столик, вокруг которого выстроилось несколько стульев. На один стул была посажена женщина, с чьей головы, подобно размякшему воску, сползла, сгнив, почти вся кожа. Снова — без глаз и с дырами в затылке. Рука умершей покоилась на столешнице, в окостеневших пальцах была зажата початая бутылка виски. За ней, такой же безглазый, держащийся стоя благодаря колючей проволоке, обмотанной вокруг торса и закрепленной на крыше, высился мужчина. Его убили совсем недавно. Он был крупным, в брюках цвета хаки, рабочих сапогах и майке. В одной руке он сжимал сложенный вдвое ремень; его рука была отведена назад с помощью все той же проволоки, будто он намеревался кого-то стегануть. В его верхнюю губу были продеты рыболовные крючки; леску, идущую от них, связали за головой тугим узлом, награждая мужчину посмертной ухмылкой упыря. На его зубах красовались коронки из станиоли, и лунный свет, идущий сквозь дыру в потолке хижины, делали их похожими на металл во рту Луноликого.

Голова Эллен пошла кругом, но она взяла верх над ощущениями. О трупах еще будет время позаботиться. Сейчас главное — самой не пополнить их ряды.

Она подвергла хижину молниеносному осмотру. Слева — ржавый каркас кровати на колесиках с тонким грязным матрасом поверх, у дальней стены — младенческая люлька, рядом с ней — керогаз с маленькой сковородкой.

Выглянув быстренько наружу, Эллен увидела, что Луноликий вышагивал по тропе, окруженной распятыми на шестах трупами, медленно, с задранной головой, оглядываясь — будто любовался звездами.

Ее сердце все равно отчаянно заколотилось.

Она метнулась обратно в хижину, глазами выискивая оружие.

Сковородка?

Схватив ее, Эллен увидела ненароком, что было в люльке. Младенец. Но мертвый. От роду несколько месяцев, не больше. Кожа — тонкая, как полиэтиленовый пакетик, — туго натянулась на маленьких ребрышках. Глаз нет, в затылке дырки, в почерневших пальчиках ног зажаты прогоревшие спички. На младенце был подгузник; ноздрей Эллен коснулся поднимающийся из него смрад застарелых фекалий. Погремушка лежала в ногах маленькой жертвы.

От нахлынувшего ужасного осознания Эллен содрогнулась. Младенец попал в руки к сумасшедшему живым и умер здесь, от голода и мук. Она сжала ручку сковороды с такой силой, что костяшки пальцев захрустели. Теперь ей стало понятно, что изображали мертвецы вокруг — семью. Пусть ужасную, но семью. Луноликий воссоздал на лоне природы собственное маленькое семейство — мертвое, ибо лишь с убитыми людьми он хорошо ладил. Теперь псих намеревался сделать ее частью этой жестокой инсталляции.

Когда Эллен решила снова выглянуть наружу, что-то попало ей под ногу. Оказалось — крупная золоченая зажигалка.

Маньяк уже преодолел половину пути до нее. Остановился, чтобы поправить плашку с квитанцией в руке убитого курьера. Эллен решила атаковать наскоком — ударить сковородкой по голове, едва Луноликий сунет свою безумную голову внутрь. Впрочем, он оказался довольно крепким парнем — схлопотал прокол в глотке и до сих пор шагал как ни в чем не бывало. У него имелись все шансы пережить и атаку сковородкой, и Эллен.

По заветам Брюса требовался запасной план. Ей вспомнилась подруга из колледжа, Кэрол, наловчившаяся использовать трусики-бикини в качестве рогатки. Из нее Кэрол палила по плюшевому медведю, усаженному в кресло, а потом и по яблоку, пристроенному у него на голове. Вышло так, что Эллен и еще несколько соседок по общежитию подхватили забаву, и вскоре она прослыла самым метким стрелком. Но это было десять лет назад. Верная рука давно сбилась, острый глаз замылился — и все же…

Бросив сковородку на керогаз, Эллен задрала подол платья, стянула с себя трусы и подобрала зажигалку. Поместив ее в центр, она оттянула эластичную (достаточно, чтобы снаряд вылетел, как она надеялась) ткань от пальцев, продетых в отверстия для ног.

О’кей, пусть жиденькое, но начало. А для начала все неплохо.

Эллен бросила сумочку подальше, чтобы та не угодила в лапы Луноликому, выхватила из руки висящего на проволоке трупа мужчины бутылку виски и разбила ее донышко о керогаз. Виски и стекло брызнули во все стороны. Получилась отменная «розочка» — ее Эллен положила на конфорку рядом со сковородой.

Снаружи Луноликий медленно шагал к хижине, словно робкий подросток, идущий на первое свидание.

У Эллен оставались секунды. Она огляделась, надеясь в последний момент обнаружить упущенный путь к спасению, но пути не было.

Пот тек со лба на глаза, и Эллен заморгала, стараясь не ослабить хватку на импровизированной рогатке. Она прекрасно понимала, что сделанное на скорую руку орудие — слишком слабое и не способно нанести серьезный урон, но, возможно, благодаря ему удастся выиграть секунду-другую, и тогда можно будет пустить в ход «розочку». Если она сразу начнет с острой стекляшки, Луноликий, вне всяких сомнений, разоружит ее и расправится одним махом. Только бы застать психопата врасплох…

Опустив руки, Эллен получше прицелилась из рогатки.

Луноликий появился в проходе, неся за своей согбенной фигурой кисло-сладкий дух распада. Его шейный прокол посвистывал, будто чайник, готовый закипеть. Лишь теперь Эллен осознала, что убийца куда больше, чем ей поначалу казалось, — высокий, широкоплечий и сильный.

Он уставился на нее. На лице снова появилось то странное, неясное выражение. Лунный свет, лившийся через дыру в потолке хижины, заблестел в его глазах и на зубах. Казалось, Луноликий зависим от этого свечения — может, оно давало ему силу. Набрав полную грудь воздуха, он стал казаться еще выше — на целых два дюйма, не меньше. Взглянув на труп женщины в кресле, мертвого мужчину, увитого проволокой, и колыбельку, убийца наконец остановил взгляд на Эллен — и с улыбкой, ужасающим сюсюканьем в голосе, выдал:

— Вот наш здоровяк и дома, сестричка!

Я тебе пока не сестричка, подумала Эллен. Еще нет.

Луноликий двинулся к ней, огибая столик. Она истошно закричала, заставив его втянуть голову в плечи, как кролика в лучах фар, и отпустила край трусиков. Зажигалка полетела вперед и приземлилась прямо в центре столешницы с громким стуком.

Луноликий опустил на нее глаза.

Пробыв несколько секунд в ступоре, Эллен шагнула вперед и пнула столик изо всех сил. Краем он врезался Луноликому выше пояса, удивив — но не ранив.

Вперед! — подумала она, хватаясь за сковородку и «розочку». Сейчас или никогда!

Острыми стеклянными зазубринами Эллен полоснула убийцу по лицу. Он вскрикнул — по столешнице забарабанил дождь ярко-алой крови. Она увидела, что нос Луноликого разрезало надвое. А потом жутко засаднила ладонь — стекло треснуло, и осколки бутылки располосовали ее до мяса.

Игнорируя боль, она уклонилась от взмахнувшего ножом Луноликого. Острое лезвие взрезало платье на груди — но не ее саму, поэтому Эллен, замахнувшись сковородкой, с силой саданула ею маньяка по руке. Удар пришелся в локоть, и нож, пролетев через всю комнату, упал где-то за кроватью на колесиках.

Луноликий замер, таращась в том направлении, куда улетело оружие. Без ножа он пообмяк и сконфузился.

Эллен замахнулась снова, но в этот раз он схватил ее за запястье и резко вывернул. Сковорода выпала из руки Эллен; саму ее отбросили к кровати, и она тяжело рухнула на матрас. Кровать покатилась вперед и врезалась в тонкую стенку хижины, собранную из веток, — один ее край свесился в черноту обрыва, коварно поджидавшего снаружи. Эллен скатилась с матраса, аккурат под ноги Луноликому. Когда те согнулись в коленях, она отползла назад и забилась под кровать, шаря по полу в поисках ножа. Наконец тот попался в руки, и Эллен вонзила его в ботинок убийцы, пробивая ступню — со всей силой, на которую была способна.

Луноликий завизжал. Его нога рванулась назад, забирая нож с собой.

— Сестричка! Мне больно!

Согнувшись, он вырвал нож, подбежал к кровати и оттащил ее в сторону. Краем та задела люльку, и мертвый младенец, вылетев наружу, покатился по полу под перестук собственных костяшек. Схватив Эллен за платье на спине, Луноликий рывком поставил ее на ноги, повернул лицом к себе и одной рукой крепко вцепился ей в горло. Другая рука, с ножом, заплясала у самого лица Эллен, готовясь к решающему удару. Лезвие, поймав лунный блик, шаловливо подмигнуло ей.

За ножом маячило похожее на луну лицо, бледное и обезображенное гримасой боли, в чем-то даже жалкое. Дыхание убийцы рвалось наружу отрывистыми вонючими толчками. Рана в шее свистела тише, по ее краям запеклась кровь. Остатки носа болтались красно-влажными лохмотьями над верхней губой, задранной вверх и являющей миру серебристо-металлический, не сулящий Эллен будущего оскал.

Все было кончено, но тут мимолетной вспышкой к ней вернулись слова Брюса: когда кажется, что побеждена и ничего не попишешь, попробуй хоть что-нибудь.

Рывком подняв руку, она ткнула Луноликого пальцами в глаза — этого хватило, чтобы он отбросил ее прочь от себя и пошатнулся. Но подолгу оправляться психу явно не пристало. Рыча, он подался вперед, и Эллен, подхватив с пола трупик младенца за ножку, ударила им Луноликого наотмашь, дважды — в лицо и грудину. Полуразложившееся дитя буквально взорвалось в ее руках фейерверком мумифицированной плоти и ошметков внутренностей. Ткнув оставшейся в руке ногой в лицо Луноликому, Эллен обежала по краю кровати на колесиках и нацелилась на маячивший впереди проем, ведущий к спасению. Луноликий, пребывая на другом конце кровати, приметил ее маневр, и, когда она была почти у цели, покатил кровать вперед, протаранив ее сзади. Подсеченная, Эллен плюхнулась на матрас, к вящей радости убийцы, расплывшегося в ухмылке.

Она снова рванула к двери, и Луноликий снова попытался ее подсечь, но на этот раз Эллен остановила несущийся на нее край кровати руками и навалилась на него всем весом. Подавшись назад, стальная конструкция ударила убийцу по ногам и, как только он упал, наехала на него. Выпустив нож, Луноликий попытался остановить ее, но разгон от удара Эллен протащил его по утлому земляному полу. Головой маньяк пробил дальнюю стенку хижины — переломившиеся с громким хрустом ветки выпали наружу, во тьму; сам Луноликий наполовину последовал за ними вместе с кроватью. Он канул бы целиком, не зацепись задние колеса за край обрыва, утонув во взрыхленной ими же грязи.

Эллен яростно рванулась к кровати и споткнулась, упала лицом вниз. Едва подняв голову, она увидела, что стальной скелет лежака сотрясается и шатается из стороны в сторону. Матрас съехал набок, вот-вот грозя сорваться вниз, в ничто.

Показались руки Луноликого, крепко вцепившиеся в края кроватной рамы. Эллен всхлипнула. Он, похоже, собирался забраться в хижину. Колесики застряли прочно и вполне могли выдержать его вес.

Вытянув ноги вперед, Эллен сначала поджала их, а потом распрямила с поистине дикарской силой, чувствуя, как удар отозвался в каждой несчастной косточке. С громким «чпок!» колесики выскочили из грязевых борозд, и кровать полетела с обрыва вниз, таща Луноликого за собой.

На коленях она подползла к пробоине в стене хижины. Там, за краем, царила тьма — на миг мелькнули белый матрас и какой-то белый шар, напоминающий планету, покрытую тонкой коркой серебра, несущиеся сквозь стылую пустоту. И вдруг все стало черным-черно. Далеко внизу раздался звук — будто пакет, наполненный водой, ударился об асфальт и разорвался.

Откинувшись на спину, Эллен перевела дыхание. Когда силы вернулись к ней и стало ясно, что сердце не выпрыгнет из груди, она встала и оглядела хижину, раздумывая над увиденным.

Разыскав сумочку и трусики, она вышла на воздух и побрела по тропе. Несколько раз свернув неправильно, она нашла путь к холму, где осталась ее машина. Взойдя по откосу, она, казалось, лишилась последних сил.

На дороге все было как прежде. Эллен задалась вопросом, видел ли кто-нибудь ее машину и «бьюик», останавливались ли тут. Потом она решила, что это не имеет значения. Здесь и сейчас никого, кроме нее, не было. Это важнее всего.

Достав из сумочки ключи, Эллен села за руль и попробовала завести двигатель. Тот спокойно завелся. Какое облегчение! Заглушив его, она вернулась на дорогу, открыла багажник «шеви» и посмотрела на Брюса. Его лицо походило на один сплошной синяк, губы раздулись до размера сосисок. Почему-то сейчас, глядя на него, Эллен испытывала едва ли не счастье.

Собравшись с новоприбывшими силами, она ухватила тело под мышки, вытащила из багажника и сволокла за ноги сначала за край дороги, а потом и вниз по склону. Там, внизу, она взяла Брюса за руку и потащила по тропе, позволяя инерции помогать себе. Она чувствовала себя здоровой, полной сил. Да, Брюс пытался доминировать над ней, запугивал ее, думал, что она слабачка — потому что женщина. И вот одной ночью, после того, как он избил и изнасиловал ее, а потом погрузился в хмельной сон, Эллен связала его простыней и прикрутила веревкой к кровати, закрепив конструкцию узлом, которому Брюс ее научил.

Потом, достав кочергу из лепной печи, Эллен била его до тех пор, пока вся злость не покинула ее вместе с силами и земля не ушла из-под ног. Она не хотела убивать, лишь наказать за то, как он обходился с ней, но, начав, не смогла остановиться. И когда слабость взяла верх, она обнаружила, что Брюс отошел в мир иной.

Ее это не особенно зацепило. Нужно было где-то схоронить тело и вернуться в город, сказать, что он ушел от нее незнамо куда и не вернулся. Хлипкий план, но другого у нее не было… до настоящей поры.

С несколькими передышками, когда она лежала на спине и смотрела на звезды, Эллен дотащила Брюса до хижины Луноликого, заволокла внутрь и усадила на один из стульев. Навела внутри какой-никакой порядок, собрала останки младенца и уложила их в люльку. Затем, подобрав с земляного пола нож убийцы, она принялась работать над телом своего никудышного бывшего. Когда с остекленевшими глазами было покончено, она наклонила голову затылком к себе и стала работать лезвием на манер дрели. В итоге получившиеся дырки пришлись ей по душе. Теперь, если полицейские, найдя «бьюик», спустятся по холму и найдут тропу и хижину, они не отличат Брюса от других жертв маньяка. Возможно, решат, что Луноликий однажды поставил кровать слишком близко к хлипкой стенке, ворочаясь во сне, проломил ее — и выкатился наружу, с обрыва, прямо навстречу смерти. Хорошо, если все сложится так. Держа Брюса за подбородок, Эллен еще раз придирчиво осмотрела свою работу.

— Ты здесь будешь, дядюшка Брюси, — сказала она, похлопав труп по плечу. — Что ж, дядюшка, спасибо тебе за все советы и помощь. Без них я бы эту ночь не пережила.

Найдя в углу хижины, рядом со стопкой любовных романчиков в мягкой обложке, рубашку — не то Луноликого, не то одной из жертв, — Эллен вытерла нож, сковородку и все, чего касалась, чтобы не осталось отпечатков, покинула хижину и пошла назад, к своей машине.

Перевод: Григорий Шокин

Джанет находит бритву

Joe R. Lansdale. "Janet Finds the Razor", 2007

А это — скорее атмосферная зарисовка, нежели что-то еще, и читать ее лучше, если вы уже знаете о Боге Лезвий. Хотя, чтобы получить удовольствие от истории, это необязательно. Билл Шефер решил, что будет неплохо, если я напишу новый рассказ специально для этой книги, и я долго думал, что бы такого добавить, был почти готов бросить идею, как меня осенило этим вот.

Продукт главным образом лексических ассоциаций, этот рассказ родился в моей голове в тот момент, когда Билл упомянул, что ждет от меня новинку — я просто не знал, как к нему подступиться. Но потом название само вспыхнуло во тьме, как неоновая вывеска, и локомотивом потащило за собой историю.

В сценарии, который мы с Нилом Барретом-младшим так и не пристроили, по мотивам «Пронзающих ночь», есть финальная сцена, где девушка и парень находят бритву — этакий задел для продолжения. Даже если таковое не последовало бы, она ставила изящное многоточие после истории Бога и передающего его злонамеренные чары артефакта.

Я подумал: что будет, если бритву найдет кто-то другой? Скажем, девушка по имени Джанет. Так появился этот рассказ.

Джанет нашла бритву лежащей в траве — свет луны падал прямо на лезвие, заставляя его ослепительно сверкать. Бритва была старая, громоздкая, и стоило Джанет взять ее в руки, как вещица ужалила ее.

Нет, лезвие не раскрылось и не порезало ей пальцы, что-то иное вонзилось в нее — и стоило ей переложить бритву в другую руку, как Джанет обнаружила, что ту, свободную теперь, прокусили до крови.

Она оглядела бритву, но не нашла ни заноз, ни неровностей, о которые можно было порезаться. Лезвие держалось в рукоятке крепко. Странные дела…

Прижав рану к губам, Джанет внимательно осмотрела рукоятку. Та, похоже, была сделана из кости. Ее украшали странные узоры, напоминающие иероглифы.

На пути к дому Джанет почувствовала себя странно. Не в смысле плохо, а как-то иначе — во всяком случае, обычно она себя так не ощущала. Ей было пятнадцать, и, надо думать, в этом возрасте полагалось гулять с друзьями, а не подбирать на улице старые стрёмные бритвы, но у нее друзей не было, да и дома Джанет ничто не держало. Ее родители не догадывались, что она шастает по ночам. Ей даже не приходилось скрывать свое отсутствие — она просто шла через гостиную, где они пялились в телевизор, шмыгала за дверь, и дело сделано. Ее не спрашивали, куда она идет и зачем. Скорее всего, ее уход попросту не замечали.

Выходя, Джанет прогуливалась и размышляла о всяких вещах. Однажды, не так давно, во время очередного ночного променада она подожгла старую, сто лет как закрытую прачечную — нашла открытое окно, пролезла внутрь и наткнулась на огромную кипу старых газет. За кипой нашлись пустые бутылки из-под вина и крысиный помет. Она решила, что по ночам в прачечной дрыхнут алкаши. Вполне возможно, они сюда заявятся. Быть пойманной вонючими пьянчугами Джанет не улыбалось, а мыслишка взять и оставить их без ночлега, выгнать на мороз, ее повеселила. Так что, подбив газеты и достав из кармана стянутую у отца зажигалку, она подожгла макулатуру и сбежала из прачечной тем же путем, каким явилась. Огонь, увы, не прожил долго.

На большее она пока не была способна, поэтому, отправившись домой, заснула, и в ее сне из окон прачечной взметнулись колонны огня, подпершие небо и запалившие сам лунный шар. Объятое пламенем, ночное светило рухнуло с небосвода, врезалось в землю и разбросало кругом всполохи, сочась зелеными струями космической радиации.

Сон был, конечно, лучше реальности, и где-то в душе остался неизгладимый след, семечко, которое теперь, как она чувствовала, прорастало. И когда бритва ужалила ее, этот рост обрел безумные темпы, значимо ускорился. Теперь она чувствовала себя так странно — поначалу накатила слабость, но скоро это уже была сила.

Когда Джанет увидела свою тень, перетекающую по тротуару на уличную дорогу, ползущую среди других теней, отбрасываемых вязами и домами, ей показалось, что это совсем не ее тень — скорее отражение ее нового состояния. Эта тень была большой, сильной и ни капельки не девчачьей. Она принадлежала массивному мужчине с черным цилиндром на голове, и откуда-то у нее взялся усмехающийся рот, полный серебряных зубов, — хотя, казалось бы, зубы у тени? И в руке у него была совсем не бритва, как у Джанет, а длинный серебряный ятаган.

Опустив глаза, Джанет обнаружила, что бритва в ее пальцах раскрыта. Она не помнила, как сделала это. Каждый шаг теперь сопровождал странный звук. Взглянув еще ниже, она увидела, что ее ноги будто вытянулись, удлинились, а ступни, напротив, сжались. Более того, каждая новая маленькая ступня была втиснута в распахнутый рот отрубленной головы. Именно головы на ее ногах создавали шлепающий звук при ходьбе.

Шлеп. Шлеп. Шлеп. Шлеп.

Подойдя к своему дому, она попыталась разглядеть собственное отражение в оконном стекле, подсвеченном луной. Перед окном, как оказалось, стояла не пятнадцатилетняя девочка со скобами на зубах, горбинкой на носу и взлохмаченными бурыми волосами. В стекле отражался кто-то, кому приходилось сгибаться, чтобы заглянуть в окно. Лицо чужака было худым, нездоровым — почти череп, обтянутый тонкой кожей; из его рта торчали зубы, напоминающие длинные блестящие серебряные иглы. Глаза чужака были как яркие угли, а голову венчала высокая черная шляпа. Вместо шлепанцев страшный незнакомец взаправду носил две отрубленные головы. Посмотрев вниз, Джанет узнала их — те принадлежали соседям, живущим напротив. Соседи были хорошими людьми, с ней неизменно вежливыми. Они заботились о ней, выслушивали ее, когда родители не желали. И теперь она кое-что помнила, пусть и слабо. Теперь она вспомнила, как пошла к их дому и раскрыла лезвие, как мистер Дженкинс, открыв дверь на ее стук, уставился вверх — и ей пришлось наклониться, чтобы ответить на его испуганный взгляд.

Ему наверняка хотелось закричать, но крик застрял в глотке, будто зверь, в своей же берлоге и умерший. А потом она прикончила его: одним взмахом лезвия снесла голову. А затем прошла, пригнувшись, в дом и добралась до миссис Дженкинс. Та уже кричала, пусть и недолго — лезвие было быстрым и срезало вопль на корню.

Джанет, или нечисть, в которую она превратилась, забрала головы, села на край софы и натянула их на свои крохотные ссохшиеся пятки, после чего вышла за дверь и направилась к своему дому.

И вот теперь наконец она вошла внутрь…

* * *

Три дня ушло на то, чтобы округа поняла — у Дженкинсов и в доме Джанет стряслось что-то неладное. В конце концов дома проверили, и то, что там узрели доблестные стражи порядка, заставило их — стражей, само собой не дома, — заблевать съеденными на завтрак пончиками обе прилегающие лужайки.

В доме Дженкинсов все было плохо: тела обезглавлены, самих голов нет, в крови и стены, и пол. С домом Джанет дела обстояли еще хуже. Там на стенах кто-то нарисовал кровью какие-то символы. Тела родителей Джанет были не только обезглавлены, но еще и объедены, а снятая с них кожа висела на вешалке в прихожей. Собаку тоже лишили головы — как в случае с Дженкинсами, ее хозяевами, та была унесена неизвестным убийцей с собой; ее не нашли.

Джанет лежала у себя в спальне, на кровати. С головы до середины бедер кожа на ее теле отсутствовала. И никто не смог понять, как так вышло, что в левой руке, освежеванной не до конца, она крепко сжимала скатавшийся на бедрах кожный рулон. Выглядело так, будто она сама попыталась, подобно змее, сбросить шкуру, и лишь жуткая потеря крови не позволила ей осуществить задуманное до конца.

Никаких острых предметов на месте не обнаружили. Никто не смог внятно объяснить, как у Джанет получилось провернуть подобное.

На ее кровати, а также на полу, стене и подоконнике, сквозь обильные лужи и пятна крови тянулся ползучий след, как если бы что-то продолговатое прокатилось по комнате и забралось по стенке к окну. Стекло было разбито, кровавый след нашел продолжение уже за ним, на улице — сквозь траву, вдоль кромки сада. Оборвался он у решетки канализационного люка, отгораживающей городские стоки от верхнего мира.

Решетку сняли, воду откачали… конечно, не всю. Они физически не могли откачать всё — если только не хотели протаскивать шланг многие мили под городом и запускать его в самое сердце зловонной клоаки.

В общем, на странный случай махнули рукой. Полицейские не нашли ни голов, ни того загадочного инструмента, коим Джанет могла отделить их, поэтому сочли, что она этого не делала. Видимо, кто-то неизвестный — псих, каких сейчас полно, — залез в дома и сотворил с их жильцами весь этот кошмар, наполовину освежевал несчастную девочку да еще зачем-то втиснул край ее собственной кожи ей в руку, чтобы выглядело так, будто она сама учинила над собой такое. Сочтя версию удовлетворительной, полиция умыла руки.

Никто потом не обсуждал кровавый след, что шел от кровати к окну, из окна — в сад, а из сада — к канализационной решетке. По крайней мере, в официальных рапортах по делу он не упоминался. На самом деле тот след долго был притчей во языцех среди полицейских и тех, с кем они общались. Даже теперь нет-нет да и кто-то помянет его тихим обеспокоенным шепотом. Но тайна, какой бы будоражащей она не была, остается тайной.

Перевод: Григорий Шокин

Дорога мертвеца

Joe R. Lansdale. "Deadman's Road", 2010

Дорога Мертвеца

Joe R. Lansdale. "Dead in the West", 1986

Вечернее солнце, сжавшись в кровавый комок, убралось за горизонт, и полная белая луна поднялась на небе, как громадный моток туго скрученного шпагата. Сидя в седле, Преподобный Джебидайя Мерсер наблюдал ее сияние над высокими соснами. Вокруг в мертвенно-черном небе раскаленными точками вспыхивали звезды.

Дорога, выбранная им, была узкой. Деревья по обеим сторонам подступали вплотную, словно закрывая путь и сразу норовя сомкнуться за его спиной. Измученная лошадь плелась понурив голову. да и сам Джебидайя так утомился, что бросил поводья и не собирался ее понукать. Почти все мысли бежали из его усталой головы, кроме одной: он был вестником Господа, которого ненавидел от всего сердца.

Господь, разумеется, знал об этом, но эмоции были ему безразличны, раз Джебидайя оставался его вестником. Не из тех, кто чтил Новый Завет, а ветхозаветным — грубым, безжалостным и твердым, мстительным и не знающим сомнений — таким, кто мог бы прострелить ногу Моисею, плюнуть в лицо Святому Духу, снять с него скальп и бросить четырем диким ветрам.

Джебидайя был не прочь лишиться призвания вестника Господа, но коль обрел его через грехи свои, то, как ни старался забыть о нем, не преуспел. Он сознавал, что бежать от посланного Богом проклятия означало вечные адские муки, а продолжать свою миссию значило исполнять волю Божью, какие бы чувства ни питал он к своему господину. Его Господь был чужд прощения, равно как и любви. Его развлекали лишь покорность, рабство и унижение. Потому он и создал людей. Для забавы.

Пока он предавался раздумьям, дорога повернула и стала шире, открыв по одну сторону утыканную пнями прогалину с маленькой бревенчатой хижиной и большим пристроенным сараем. Сквозь занавешенное дерюгой окошко подмигивал оранжевый огонь — заманчивый привет изнуренному путнику.

Остановившись в нескольких шагах, Джебидайя наклонился в седле и позвал:

— Эй, в хижине.

Немного подождав, он позвал опять и не успел закрыть рот, как дверь распахнулась, а высунувшийся коротышка в шляпе с широкими обвисшими полями и с ружьем в руках спросил:

— Кто там зовет? Голос у тебя как у лягушки-быка.

— Преподобный Джебидайя Мерсер.

— Ты не проповедовать приехал, а?

— Нет, сэр. Я убедился, в этом мало проку. Просто прошу приюта в вашем сарае, чтобы переночевать под крышей. И если что-нибудь найдется для лошади и для меня. С толикой воды все сгодится. — Да, — сказал коротышка, — похоже, здесь сегодня место сбора. Двое уже прибыли, и мы как раз сели подкрепиться. Еды всем хватит, если подойдут горячие бобы и черствый хлеб.

— Буду премного обязан, сэр, — сказал Джебидайя.

— Это сколько хочешь. Пока слезай с этой клячи, веди ее в сарай и приходи есть. Меня прозвали Хрыч, хоть я не такой уж старый. Просто зубы все выпали и хромаю на ногу, что лошадь отдавила. В сарае, прямо за дверью, лампа. Зажги, а когда закончишь, погаси и возвращайся в дом.

Расседлав лошадь, засыпав ей зерна и напоив, Джебидайя зашел в хижину, где как бы ненароком откинул полы длинного черного сюртука, выставляя на обозрение убранные слоновой костью рукояти револьверов 44-го калибра. Рукояти выступали вперед, а кобуры висели высоко у основания бедер — не так, как у хвастливых новичков. Джебидайя предпочитал, чтобы рука находила револьвер без лишних усилий. Когда он выхватывал оружие, движение было быстрым, словно мелькание крыльев колибри, большой палец тут же взводил курок и револьвер рявкал, плюясь свинцом с поразительной меткостью. Он довольно практиковался, чтобы со ста шагов забить пробку в бутылку, даже в потемках. И сейчас показал, что готов дать отпор любому, кто решит застать его врасплох. Протянув руку, он сдвинул широкополую шляпу на затылок, открыв подернутые сединой черные волосы. Сдвинутая шляпа, полагал он, придает ему более будничный вид. Но ошибался. Глаза на хмуром лице по-прежнему пылали как угли.

Внутри хижина ярко освещалась чадящей керосиновой лампой, так что запах керосина сразу бил в нос, а завитки черного дыма свивались с серыми кольцами из трубки Хрыча и дымком сигареты молодого парня с приколотой на рубахе звездой. Позади, на пеньке для колки дров, рядом с очагом, слишком растопленным для этого времени года, где как раз разогревался горшок с бобами, устроился мужчина с небольшим брюшком и лицом, похоже призванным служить мишенью для бросания в цель. Шляпа его была слегка сдвинута, локон мокрых пшеничных волос приклеился ко лбу. Во рту торчала сигарета, наполовину превратившаяся в пепел. Он пошевелился, и Джебидайя увидел наручники на его запястьях.

— Ты, слышал, назвался проповедником, — сказал человек в наручниках, пустив последнюю струю дыма в очаг. — Вот уж где забытые Богом края.

— Хуже того, — сказал Джебидайя. — Как раз их-то Бог и избрал.

Закованный громко фыркнул и ухмыльнулся.

— Проповедник, — молодой представился, — я Джим Тейлор. Помощник шерифа Спредли из Накодочеса. Вот этого везу на суд и, надо думать, на виселицу. Прикончил одного беднягу за ружье и лошадь. У тебя, я заметил, револьверы. Старая, но добрая модель. Судя по тому, как ты их носишь, пускать в ход умеешь.

— Обычно попадаю в цель, — сказал Джебидайя, усаживаясь на шаткий стул перед столь же шатким столом. Хрыч расставил оловянные тарелки, почесал зад длинной деревянной ложкой, затем тряпкой ухватил из очага горячий горшок и поставил его на стол. Сняв крышку, он ложкой для чесания зада навалил в тарелки по горке бобов. Следом разлил из кувшина воду по деревянным чашкам.

— Так вот, — сказал помощник шерифа. — Мне пригодилась бы подмога. Я толком не сплю второй день и не знаю, смогу ли невредимым добраться до места с этим малым. Вот бы вы со Старым Хрычом покараулили за меня до утра? А может, и проводите меня завтра? Лишний ствол всегда пригодится. Шериф, наверное, дал бы каждому доллар.

Словно не услышав, Хрыч достал миску с плесневелыми сухарями и поставил на стол.

— На прошлой неделе испек. Слегка заплесневели — так это можно соскрести ножом. Но затвердели так, что хорошим броском уложишь на бегу цыпленка. Так что, значит, берегите зубы.

— Эдак ты свои порастерял, а, Хрыч? — спросил закованный.

— Может, пяток-другой, — сказал Хрыч.

— Так как, проповедник? — спросил помощник. — Позволишь мне поспать?

— Дело в том, что я сам нуждаюсь в отдыхе, — сказал Джебидайя. — Последние дни был сильно занят и, что называется, вымотался.

— Здесь, похоже, один я бодряком, — сказал закованный.

— Нет, и я вполне свежий, — сказал Хрыч.

— Стало быть, ты да я, Хрыч, — сказал закованный и нехорошо ухмыльнулся.

— Будешь рыпаться, приятель, я в тебе дырку сделаю, а Богу скажу, термиты прогрызли.

Закованный снова издевательски фыркнул. Он, как видно, наслаждался ситуацией.

— Мы с Хрычом можем караулить по очереди, — сказал Джебидайя. — Как, Хрыч?

— Пойдет, — сказал Хрыч и ляпнул бобы еще в одну тарелку. Он протянул еду закованному, а тот, принимая двумя руками тарелку, поинтересовался:

— И как же мне есть?

— Ртом. Лишней ложки нет. Не давать же тебе нож.

Помедлив, закованный ухмыльнулся и поднес тарелку ко рту, отхлебывая бобы через край. Опустив тарелку, он прожевал и заметил:

— С ложкой или нет — явно подгорели.

— Иди к столу, парень, — позвал Хрыч помощника шерифа. — У меня дробовик. Попробуй он что выкинуть, отправлю в очаг вместе с бобами.

Хрыч сел, уложив на колени дробовик, дулом в сторону пленника. За едой помощник шерифа рассказал о делах своего подопечного. Тот был убийцей женщин и детей, пристрелил пса и лошадь, просто ради забавы подстрелил на изгороди кота и поджег сортир с женщиной внутри. К тому же насиловал женщин, засунул в зад шерифу трость и в таком виде его прикончил, а еще подозревали, что погубил множество животных, доставлявших кому-то радость. В общем, был жесток и к людям, и к скотине. — Зверей никогда не любил, — заметил закованный. — От них блохи. А та тетка в сортире воняла, будто стадо свиней. Как не сжечь?

— Заткнись, — оборвал помощник. — Этот малый, — кивок в сторону пленника, — звать его Билл Барретт, и он самое худшее отребье. Тут что еще — я не просто недоспал, а чуток ранен. Поцапались мы с ним. Не подлови я его — теперь здесь не сидел бы. Пуля только бедро расцарапала. Пришлось здорово повозиться: с десяток раз вмазал ему револьвером по башке, пока не уложил. Рана пустяковая, но кровь пару дней не унималась. И я ослаб. Так что, Преподобный, был бы рад твоей компании.

— Я обдумаю, — сказал Джебидайя. — Но вообще у меня свои дела.

— Но тут, кроме нас, и проповедовать некому, — сказал помощник.

— И не вздумай начинать, — сказал Хрыч. — При одной мысли о тех Христовых чудачествах у меня задница ноет. От проповедей хочется убить проповедника и самому зарезаться. На проповеди сидеть — все равно что голым задом в муравейнике.

— На данном этапе жизни, — сказал Джебидайя, — не стану спорить.

После этих слов повисла тишина, и помощник переключился на Хрыча.

— Как побыстрее добраться в Накодочес?

— Ну, значит, — ответил тот, — езжай дальше той же дорогой, что приехал. Миль через тридцать будет развилка, где повернешь налево. А там выедешь прямиком к Накодочесу, еще миль десять, только в самом конце нужно не пропустить поворот. Неприметный такой, и не вспомнишь, если сам не увидишь. Вся дорога, если не торопясь, займет пару деньков. — Мог бы с нами поехать, — сказал помощник. — Чтоб уж точно не заблудиться.

— Мог бы, да не поеду, — сказал Хрыч. — Верхом-то я уж не тот. Яйца ломит от долгой скачки. В последний раз посидел в седле, корячился потом над кастрюлей с соленой теплой водой. Час, не меньше, отмачивал муди, пока не смог в штаны влезть.

— Мне от болтовни твоей яйца ломит, — сказал пленник. — Впрочем, с распухшими мудями ты хоть раз на мужика стал похож, старый пердун. Так и ходил бы дальше.

Хрыч взвел курки дробовика.

— Как бы не пальнуть ненароком.

Билл только ухмыльнулся и откинулся, прислонившись к очагу. В тот же миг его швырнуло вперед, и Хрыч чуть было не разворотил его пополам, но опомнился.

— Верно, — сказал он. — Там горячо. Оттого и зовется очагом.

Билл устроился так, чтобы не обжечься о камни. Он с чувством сказал:

— Я отрежу помощнику его хрен, вернусь и заставлю тебя пожарить и съесть.

— Обделаешься, — ответил Хрыч. — Вот и все, что ты сможешь.

Когда страсти улеглись, помощник вновь обратился к Хрычу:

— Покороче дороги нет?

Тот чуть помедлил с ответом.

— Есть, да вряд ли вам сгодится.

— Это как понимать? — спросил помощник.

Не спуская глаз с Билла, Хрыч с недоброй улыбкой медленно опустил курки. Потом обернулся к помощнику.

— Есть еще дорога Мертвеца.

— Что с ней не так? — спросил помощник.

— Много чего. Поначалу звалась Кладбищенской дорогой, но года два как название поменялось.

В Джебидайе проснулось любопытство.

— Расскажи о ней, Хрыч.

— Не то чтобы я верил во всякий вздор, но историю об этой дороге я узнал, можно сказать, из первых рук.

— Ого, байка с привидениями, — сказал Билл.

— Постой, сколько мы выиграем, если срежем по ней путь в Накодочес? — спросил помощник.

— Примерно день.

— Черт. Тогда мне ехать как раз по ней.

— Поворот туда недалеко отсюда, но я бы не советовал, — сказал Хрыч. — Я в Иисуса не очень верю, а вот в разных призраков или вроде них… Поживешь в такой глуши — много чего увидишь. Боги есть разные, и такие, что ни к Иисусу, ни к Моисею никаким боком. Старые боги. О них болтают индейцы.

— Не боюсь я никаких индейских богов, — сказал помощник.

— Может, и так, — заметил Хрыч, — только сами индейцы тех богов не слишком привечают. Они старше всего индейского племени. Индейцы стараются с ними не связываться. Якшаются со своими собственными.

— Чем же та дорога отличается от прочих? — спросил Джебидайя. — И при чем тут древние боги?

Хрыч усмехнулся.

— А, Преподобный, захотелось испытать себя? Доказать, что твой Бог сильнее? Не будь ты проповедник, из тебя вышел бы хороший стрелок. Или ты как раз такой — проповедник-стрелок.

— Бог для меня не так много значит, — сказал Джебидайя, — но у меня есть миссия. Искоренять зло. Все, что видится злом моему Богу. И если те боги сиречь зло да на моем пути — я должен сразиться с ними.

— Вот уж где зло, не прогадаешь, — сказал Хрыч.

— Так расскажи о них, — повторил Джебидайя.

— Гил Гимет был пасечником, — приступил к рассказу Хрыч. — Гнал мед, а жил на обочине дороги Мертвеца, тогда еще Кладбищенской. Значит, что вела мимо кладбища. Старого, там еще испанские могилы — поговаривали, конкистадоры забрались в эти края, но не смогли выбраться. И нескольких индейцев там схоронили, вроде из первых принявших христианство. Ну там, плиты, кресты с индейскими именами — все как положено. Или имена смешанные. В этих местах такое не редкость. В общем, хоронили там кого попало. Земле все едино, какого ты цвета, потом всем суждено стать цвета грязи.

— Черт, — сказал Билл. — Сам ты давно стал цвета грязи. А уж смердишь, как самая тухлая грязь. — Ты, мистер, вякнешь еще слово, — сказал Хрыч, — и задницу тебе будет подтирать гробовщик. — Он снова взвел курки дробовика. — Ружье может случайно выстрелить. Всякое бывает, а кто потом будет спорить?

— Уж не я, — сказал помощник. — По мне, Билл, куда проще, если ты труп.

Билл уставился на Преподобного.

— Ага, да вот Преподобный вряд ли такое одобрит, а, Преподобный?

— Честно говоря, мне все равно. Я не миротворец и не привык прощать, пусть даже то, что ты сделал, меня не коснулось. Думаю, мы все давно и прочно погрязли в грехе. Видно, никто из нас не заслужил прощения.

Билл съежился на своем пеньке. В этой компании рассчитывать на сострадание не приходилось. Хрыч продолжал свой рассказ.

— Так вот, пасечника этого, Гимета, не сказать чтобы сильно любили. Слава о нем ходила как о жестоком негодяе. Я его знал, все так и было. Раз видел, как он схватил щенка и отрезал хвост своим ножом, просто чтобы покуражиться. Паренек-то, чей щенок, хотел его отбить, да Гимет ножом распорол ему руку. И никто слова не сказал. Тут законов нет, а духу ни у кого не хватило против него переть. У меня тоже. Он много чего натворил, даже убил двоих, заявив, что якобы защищался. Как знать, да только Гимет всегда куда-то ввязывался, и где он — там кого или убьют, или покалечат, или обидят.

— Билл у нас прямо как брат Гимета, — сказал помощник.

— Э, нет, — покачал головой Хрыч. — Этот паскудник не потянет и прыща на подлой старой заднице Гимета. Поселился Гимет в хижине у Кладбищенской дороги. Пчел разводил, а мед возил продавать в здешнее местечко. Или, коли хотите, городок. Называется Чоу, по имени парня, который тут когда-то жил. Он, значит, помер, а свиньи его сожрали. Прям у себя в загоне: стоял, выливал свиньям помои — и хлоп, а они его потом растащили по всем углам. На том самом месте выстроили лавку, а название так и пристало. Гимет возил мед в эту лавку, и, хоть сам был дерьмом, мед у него получался первостатейным. Сейчас бы хоть каплю такого. Темный, ароматный, слаще любого сахара. Потому, кроме прочего, ему многое сходило с рук. Убийства и все такое людям не по нраву, но уж мед-то любили все.

— Так о чем рассказ? — подал голос Билл.

— Не нравится рассказ, — сказал Хрыч, — посиди подумай, как по твоей шее придется веревка. Это тебе уж точно займет мысли, умник.

Билл хмыкнул и отвернулся к стене, будто рассказ его совсем не занимал.

— Да, так вот, как ты мед ни люби, конец рано или поздно наступит. Случай вышел с той девчонкой, Мэри Линн Тушу. Полукровка она была, наполовину индианка и красотка на загляденье. Волосы как смоль черные, такие же глаза, а личико точь-в-точь как у актерок на карточках. Ростом всего пять футов, а волосы едва не до земли. Отец ее умер от оспы. Да и мать часто болела. Вязала, значит, веники из соломы с прутьями и торговала понемногу, садик завела и поросенка. Когда это случилось, Мэри Линн было лет тринадцать или четырнадцать — не старше.

— Начал рассказывать — не топчись на одном месте, — сказал Билл.

— Интересно, стало быть? — спросил Хрыч.

— А есть выбор? — сказал Билл.

— Давай, — сказал Джебидайя. — Рассказывай о Мэри Линн.

Хрыч кивнул.

— Гимет ею соблазнился. Приметил ее, когда та принесла материны веники в лавку. Подстерег ее, схватил и, как девчонка ни визжала и ни брыкалась, бросил поперек седла будто куль с мукой. Хозяин лавки, Мак Коллинз, пробовал его образумить. Вроде сказал, мол, так нельзя. Но не особо напирал, как я слышал, да как его судить? С Гиметом связываться опасно. В общем, Гимет ему в ответ: «Дай ее матери большой кувшин меду. Скажешь, за дочку. Там, глядишь, я еще один пришлю, коли мясцо здесь и вправду нежненькое». С этими словами хлопнул Мэри Линн по заду и ускакал.

— Вот этот малый мне по вкусу, — заметил Билл.

— Я уже сыт тобой по горло, — сказал Джебидайя. — Прикрой рот, пока я не почистил его револьвером.

Билл сверкнул глазами, но ответный взгляд Преподобного был таким же зловещим и хмурым, как дула хрычовской двустволки.

— Конец у истории мрачный, — продолжал Хрыч. — Гимет привез ее к себе и попользовал на все лады. Столько раз, что едва не замучил до смерти, пока не выпустил или не напился до того, что та сама сбежала. За время, пока брела до города по Кладбищенской дороге, бедняжка настолько истекла кровью, что дома лишилась чувств и на другой день умерла. Больная мать тогда поднялась с постели и на муле поехала к кладбищу. Как уже сказано, мать была индианкой, знала обычаи предков и о тех старых богах, хоть вовсе не индейских.

— Она знала знаки, что рисуют на могильной земле. Всего мне не известно, но вроде отыскала она одну старую могилу и исполнила обряд, а в конце перерезала себе горло прямо на могиле, так что кровь впиталась в землю и нарисованные там знаки.

— Какая ей с того польза, не пойму? — сказал помощник.

— Может, никакой, но люди сочли иначе, — ответил Хрыч. — Случай всех в городке всколыхнул, и, собравшись, люди решили пойти и вздернуть Гимета либо пристрелить, короче, разделаться с ним. Пришли к хижине и нашли у нее Гимета. Его глаза были вырваны или высосаны, кожа с головы содрана — остался лишь голый череп и чуток волос. Грудь спереди разодрана, а что было внутри, исчезло, остались одни кости. Его пчелы, значит, собрались там в рой и вроде как летали за медом. Жужжали в груди, во рту, в пустых глазницах, в носу — вернее, где они были раньше. Думаю, переверни его да спусти штаны, вылетали бы из задницы.

— Тебя то есть с ними не было? — спросил Билл. — Ты все это слышал от людей?

— Я тогда струхнул из-за Гимета — вот в чем дело, — сказал Хрыч. — С той поры наказал себе не праздновать труса. Нужно было тогда пойти со всеми, но чего уж. Подох он, в общем, а пчелы так при нем и остались. От всего этого толпа взбесилась. одежду с него содрали, привязали за ноги к лошади и проволокли через ежевику, а пчелы так и жужжали вокруг. Не очень по-людски, но, окажись я с ними да зная, что он сотворил, тоже, поди, взбесился бы. Оставили его на кладбище гнить, а мать девчонки забрали схоронить в другом месте, как положено. Но прошло несколько ночей, и Гимет объявился. Говорили, бродил ночью при полной луне, вот как сейчас. Кто его встречал, рассказывали, что он прыжками несся по обочине, норовил схватить лошадь за хвост и повалить вместе с седоком, а то и заскочить сзади на спину. С пчелами, значит, внутри. Черные, как мухи, и злые, они вылетали из него и вились вокруг. А хуже всего, что много людей на той дороге пропало. Гимет, стало быть, их сцапал.

— Дерьмо собачье, — сказал помощник. — Не в обиду, Хрыч. Ты меня приютил, накормил, спору нет. Но чтобы призрак бегал за путниками… Не верю я в эти сказки.

— И не надо, — сказал Хрыч. — Кто тебя заставляет. Можешь не верить. Да и какой там призрак. Мать девчонки, верно, нашла способ выпустить тех старых богов и натравить на ублюдка, а себя принести им в жертву — я так думаю. А боги, или кто там, выдрали ему всю утробу. Вдобавок пчелы. Не простые это пчелы. Вроде пасечнику должная смерть — так оно выходит.

— Чепуха, — заметил помощник.

— Трудно судить, — сказал Джебидайя. — Может статься, индианке удалось убить его лишь в этой жизни, и она не сознавала, что творит. То есть что дает ему шанс жить после смерти… Или дело в проклятии. Тогда еще многим предстоит расплачиваться.

— Вроде тех, кто не унял Гимета при жизни, — сказал Хрыч. — Тех, кто считал, как я, что все само уладится.

— Именно, — кивнул Джебидайя.

Помощник взглянул на него.

— Не ожидал, Преподобный. Кому известно лучше, что истинный Бог один, а все суеверия высосаны из пальца?

— Если есть один Бог, — сказал Джебидайя, — могут быть и другие. Они враждуют между собой — так уж заведено. Мне доводилось видеть такое, от чего пошатнулась вера в единого Бога, которому я служу. А что Он сам, если не суеверие? Вокруг одни суеверия, мой друг.

— Ладно, Преподобный. И что же тебе доводилось видеть? — спросил помощник.

— Нет смысла рассказывать тебе, юноша, все равно не поверишь, — сказал Джебидайя. — Замечу только, что недавно из Мад-Крика. Там случился своего рода мор. Город выгорел дотла, в чем и моя заслуга.

— Мад-Крик. Бывал там, — сказал Хрыч.

— Теперь там одни головешки, — сказал Джебидайя.

— Не в первый раз горит, — заметил Хрыч. — И всегда находятся дурни, чтобы отстроить заново, и с каждым разом он все уродливее. Скажу прямо, Преподобный: на лгуна ты не похож.

— В общем, — сказал помощник, — в призраков я не верю. Раз есть короткая дорога, по ней и поеду. — Я бы не ездил, — сказал Хрыч.

— Спасибо за совет. Но едет кто со мной или нет, я отправлюсь дорогой, где выгадаю день.

— Я еду с тобой, — сказал Джебидайя. — Мой долг — разить зло, а не сторониться.

— Тогда езжайте днем, — предложил Хрыч. — Днем Гимета никто не видел — либо когда луны нет, либо она тоньше половины. Сейчас она полная, и завтра такой будет. Коли собрались, скачите утром во весь опор, чтобы успеть до темноты.

— Я намерен успеть, — сказал помощник. — Успеть до темноты в Накодочес, чтобы запереть ублюдка в камеру.

— Я отправлюсь с тобой, — сказал Джебидайя. — Но хочу проехать там ночью. Хочу посмотреть, встретится ли нам Гимет, и, если встретится — покончить с ним раз и навсегда. Чтобы одолеть призванных темных богов. Вызвать их и обрушить мощь моего Бога. Потому, помощник, отдыхай. Хрыч пока покараулит, а там я его сменю. Так мы сможем передохнуть. Если придется, прикуем парня снаружи к дереву. Нам надо выспаться как следует, хорошенько поесть и выехать ближе к вечеру, чтобы к ночи быть на дороге Мертвеца.

— В аккурат и будете, — сказал Хрыч. — Едете по дороге Мертвеца, а в конце, на развилке, направо. После этого места или до поворота на дорогу Гимета никто не видал. Он вроде как привязан к тому отрезку — так я слышал.

— Что ж, — сказал помощник, — пусть это выдумки, но, раз я смогу отдохнуть и заполучить спутника, я — за. Готов ехать ночью.

Утром проспали долго, потом сели есть. Снова бобы с сухарями и жаркое из белки. Хрыч подстрелил грызуна утром, пока Джебидайя присматривал за сидящим спиной к дереву Биллом, чьи руки были скованы за стволом. Помощник тем временем спал в хижине.

Теперь все, кроме Билла, закусывали на свежем воздухе.

— А как же я, — позвал Билл, дергая наручники.

— После нас, — сказал Хрыч. — Не знаю насчет белки, но сухарей хватает. Их мы тебе оставим, не волнуйся. Если захочешь, сможешь собрать подливку с моей тарелки.

— Дрянь твои сухари, — сказал Билл.

— Неужто, — ответил Хрыч.

Билл обратился к Джебидайе.

— Проповедник, ехал бы ты своей дорогой. Глупо скакать с нами, ведь когда я освобожусь, заплатят все, кто рядом. Я включу тебя в список.

— После всего, что я пережил, ты для меня пустяк, — сказал Джебидайя. — Так, насекомое… Можешь добавить меня в список.

— Накормим его, — сказал помощник, кивнув на Билла, — и пора трогаться. Я теперь отдохнул и готов на подвиги.

Уже взошла луна, когда им открылся поворот на дорогу Мертвеца. На обочине торчал белый крест с надписью. Деревья и кустарник разрослись вокруг, и в тенях между ветвями с трудом различались намалеванные на кресте буквы. Поднявшийся ветер подхватывал опавшие листья с земли, срывал с ветвей и волочил по узкой грунтовке с шорохом снующей в соломе мыши.

— Листопад всегда нагоняет тоску, — сказал помощник, придержав лошадь и глотнув из походной фляги.

— Жизнь — это цикл, — сказал Джебидайя. — Рождаешься, страдаешь и получаешь кару.

Помощник повернулся в седле, оглядывая Джебидайю.

— Ты не слишком веруешь в воскресение и награду, так?

— Не слишком, — сказал Джебидайя.

— Не знаю, как ты, но я жалею, что оказался здесь в такую пору. Куда лучше проехать днем.

— Кое-кто, кажется, не верил в привидений, — в который раз фыркнул Билл. — Говорил, чепуха.

Не глядя на него, помощник ответил:

— Меня тогда здесь не было. Не нравится мне место. И не люблю я искушать судьбу — даже с тем, во что не верю.

— Глупее ничего не слышал, — сказал Билл.

— Хотел меня в попутчики, пришлось ждать, — сказал Джебидайя.

— Проповедник, думаешь увидеть тут что-то, а? — спросил Билл.

— Если есть что увидеть, — сказал Джебидайя.

— Ты поверил рассказу Хрыча? — спросил помощник. — На самом деле?

— Возможно.

Джебидайя причмокнул, понукая лошадь, и поехал вперед.

Свернув на дорогу Мертвеца, Джебидайя задержался и достал из седельной сумки маленькую пухлую Библию.

Помощник тоже придержал коня, заставив остановиться и Билла.

— Выходит, ты не закоренелый циник, ищешь мир в этой книге, — заметил помощник.

— Мира в этой книге нет, сие великое заблуждение, — сказал Джебидайя. — Библия — не что иное, как книга ужаса. Ибо Бог есть ужас. Однако в книге есть сила, которая нам пригодится.

— Не знаю, Преподобный, что про тебя и думать, — сказал помощник.

— А что думать о человеке, который спятил, — сказал Билл. — По мне, надо держаться от него подальше.

— Учти, Билл, решишь удрать — я мигом тебя спешу. Вблизи — из револьвера, издали — из ружья, — сказал помощник. — Лучше и не пробуй.

— Путь до Накодочеса не близкий, — ответил Билл.

Узкая глинистая дорога тянулась кровавой полосой далеко вперед, круто поворачивая в дебри, где темнота была гуще, чем в брюхе Ионова кита. Подхваченные ветром листья неслись по ней с сухим шорохом, порхая в воздухе будто гигантские шершни. Тесно растущие деревья раскачивались под порывами ветра, склоняясь вправо и вынуждая троицу прижиматься к левой обочине.

Чем дальше они ехали, тем становилось темнее. Когда добрались до поворота, лес вздымался сплошной черной стеной, грозовое небо затянули тучи, а луна едва проглядывала — ее свет был слабым, как пожатие больного ребенка.

Спустя какое-то время помощник с явным облегчением заметил:

— По сторонам ничего такого не видно. Разве что опоссум. Или ветер.

— Считай, тебе повезло, — сказал Джебидайя. — Как и нам всем.

— А ты, похоже, огорчен? — спросил помощник.

— Мы с тобой, помощник, делаем примерно одно. Скажем, я отыскиваю плохих ребят и стараюсь отправить их в ад… Случается, обратно в ад.

Тут же, почти одновременно со вспышкой молнии, что-то перемахнуло дорогу неподалеку перед ними.

— Что за дьявольщина? — воскликнул Билл, вмиг стряхнув оцепенение.

— Человек вроде, — сказал помощник.

— Может, и так, — сказал Джебидайя. — Может, и так.

— А, по-твоему, что?

— Вряд ли захочешь узнать.

— Захочу.

— Гимет.

Из-за туч выбралась луна, залив светом дорогу и лесные обочины. В лунном свете стал виден повисший в воздухе вибрирующий шар.

— Пчелы, — сказал Билл. — Черт их возьми, коли не они. И ночью. Совсем не вовремя.

— Ты разбираешься в пчелах? — спросил помощник.

— Он прав, — сказал Джебидайя. — Но их уже нет.

— Улетели, — сказал помощник.

— Нет… не улетели, — сказал Билл. — Я с них глаз не спускал. никуда они не улетали — просто пропали. Были и тут же исчезли. Прямо как призраки. — Ты совсем спятил, — сказал помощник.

— Эти насекомые нездешние, — сказал Джебидайя. — Они спутники.

— Как это? — сказал Билл.

— Сопровождают зло и порождения зла, — ответил Джебидайя. — В данном случае — Гимета. Как у ведьмы бывает черный кот. Спутники принимают обличье животных или насекомых, в этом роде.

— Вы оба помешались, — сказал помощник. — Бред какой-то несете.

— Как угодно, — сказал Джебидайя, — только я держался бы настороже. И высвободи револьверы — видимо, они тебе скоро понадобятся. Хотя, если вдуматься, толку от них теперь мало.

— Это ты, черт побери, о чем? — спросил Билл.

Джебидайя промолчал. Он продолжал трусить вперед, хотя управляться с лошадьми становилось все труднее. Животные нервничали: фыркали, грызли поводья и косили выпученными от страха глазами.

— Святая преисподняя, что это? — ахнул Билл.

Джебидайя с помощником разом обернулись. Билл поворотился в седле, оглядываясь назад. Посмотрев туда же, они заметили голубоватый силуэт, быстро нырнувший в кусты на обочине. На миг в лунном свете повис рой черных точек и тут же промелькнул вслед за бледно-синим созданием, словно заряд картечи.

— Что это было? — севшим голосом выдавил помощник.

— Говорил уже, — отозвался Джебидайя.

— Только не человек, — сказал помощник.

— До тебя не доперло, о чем толковал проповедник? — вмешался Билл. — Это Гимет, и подавно неживой. Весь посиневший и искромсанный. Уж я-то успел рассмотреть. И пчелы при нем. Скачем отсюда.

— Поступайте как знаете, — сказал Джебидайя. — Но без меня.

— Отчего так? — спросил Билл.

— Не в этом моя работа.

— Ладно, да вот я на работу не подряжался. Помощник, ты вроде собрался доставить меня в Накодочес? Это твоя работа, верно?

— Верно.

— Так поскакали, черт с этим полоумным. Вздумалось сразиться с выходцем с того света — на здоровье. Нам к чему влезать?

— Мы договорились ехать вместе, — сказал помощник. — Так и будет.

— Я не договаривался, — сказал Билл.

— Твои желания мне безразличны, — ответил помощник.

Едва прозвучали эти слова, как слева от дороги раздался хруст. Что-то грузное быстро двигалось сквозь чащу, не заботясь об осторожности. Всмотревшись, Джебидайя различил, как нечто продирается сквозь кусты напрямик, ломая ветки, будто гнилые прутики. Донеслось сердитое жужжание пчел. Помимо воли он перешел на рысь. Помощник и Билл скакали тем же аллюром, стараясь не отставать.

На участке, где заросли поредели, в отдалении им открылось то, что поначалу напомнило замерзшие белые валы, вздымающиеся во тьме. Стало ясно, что это надгробия. И кресты. Перед ними было кладбище, о котором рассказывал Хрыч. Небо очистилось от облаков, ветер стих. Кладбище предстало во всех подробностях. Пока они рассматривали открывшуюся перед глазами картину, существо выбралось из кустов на чистое место и, поднявшись на небольшой холмик с надгробиями, уселось на одной из плит. Черное облако окутывало его голову, гудение было хорошо слышно с дороги. Существо восседало, будто король на троне. Даже издали не составляло труда разобрать, что оно голое, мужского пола, с посеревшей кожей — под луной казавшейся синей — и раздробленной головой. Лунный свет проникал сквозь пробитый затылок, сочился через свежие трещины на передней части черепа и сиял сквозь пустые глазницы страшилища. Разодранная грудная клетка открывала в дупле между ребер переливающийся янтарным свечением пчелиный рой. То и дело на фоне пульсирующего шара мелькали маленькие черные точки, взлетающие, чтобы на мгновение застыть в лунном свете над головой их жуткого владельца.

— Господи, — пробормотал помощник.

— Господь нас не выручит, — ответил Джебидайя.

— Это он… Гимет. И он… впрямь мертвый, — сказал помощник.

— Восставший из мертвых, — сказал Джебидайя. — Похоже, он играет с нами. Выбирает момент, чтобы напасть.

— Напасть? — отозвался Билл. — Зачем?

— Потому что такова его цель, когда моя — разить в ответ, — сказал Джебидайя. — Люди, время опоясать чресла — грядет смертельная схватка.

— Не лучше пуститься вскачь? — сказал Билл.

В следующий миг слова Джебидайи стали пророческими. Существо исчезло с могильной плиты. Тени наползли на опушку, сгустились, и из черноты под деревьями метнулся силуэт той самой твари с плиты — бледно-синий в лунных лучах, месиво вместо лица и зубы… острые и длинные. Гимет рассчитал прыжок так, чтобы попасть на круп лошади Джебидайи, оттолкнуться, перескочить через помощника и обрушиться прямо на Билла. Билл завопил и вылетел из седла. Когда он рухнул наземь, шляпа отлетела в сторону. Гимет сграбастал его за курчавую соломенную шевелюру и рванул легко, словно котенка. Волоча за собой Билла, Гимет устремился в чащу. Мрак поглотил его. Последним приветом от Билла был сдавленный крик, взмах закованных в наручники рук — лунный свет на миг серебристо блеснул на железе. Потом — шорох листьев, треск веток — и Билл пропал.

— Господи, — пролепетал помощник. — Господи. Ты видел эту тварь?

Джебидайя спешился и шагнул к обочине, держа под уздцы лошадь одной рукой, а в другой сжимая револьвер. Помощник остался в седле. Он тоже вынул револьвер, его руки тряслись.

— Ты видел это? — повторял он вновь и вновь.

— У меня глаза не хуже твоих, — сказал Джебидайя. — Видел. Идем прикончим его.

— Прикончим? — сказал помощник. — Зачем, ради всего святого, нам нужна эта тварь? Он наверняка уже сделал свое дело… Проклятье, Преподобный, Билл — убийца. По мне, он получил то, что заслужил. Пока старый дьявол с ним занят, поскачем как чертов ветер к развилке в конце дороги. Ведь дальше нее хода Гимету нет, так?

— Так говорил Хрыч. Делай как знаешь. Я отправляюсь за ним.

— Чего ради? Ты его даже не знаешь.

— Дело не в нем, — ответил Джебидайя.

— Проклятье. Не могу я срамиться. — Помощник соскочил с лошади. Указав туда, где исчез Гимет, он спросил:

— Лошади там пройдут?

— Думаю, надо взять немного вокруг. Я вроде узнаю тропу.

— Узнаёшь?

— Различаю. Идем, время дорого.

Пройдя немного вдоль дороги, они нашли тропу, петляющую между стволами. Луна снова светила ярко: облака, что закрывали ее, унесло, словно сдутую ветром пыльцу. Воздух был чистым, но, по мере того как они углублялись в лес, свежесть стал вытеснять тяжелый гнилостный дух — витающая в воздухе едко-сладкая вонь разложения.

— Смердит мертвечиной, — сказал помощник.

— Порядком сгнившей, — уточнил Джебидайя. Наконец они забрались в дебри, где лошадям было не протиснуться. Пришлось привязать их и продираться дальше через колючки и ветки.

— Тропы больше нет, — сказал помощник. — Откуда знать, здесь ли он прошел.

Протянув руку, Джебидайя снял кусок ткани с ветки и поднес его к пятну лунного света.

— Это лоскут от рубахи Билла. Верно?

Помощник кивнул.

— Но как Гимет сумел здесь пролезть? И протащить за собой Билла?

— Тому, кого мы преследуем, преграды для живых безразличны. Ветки или колючки восставшему мертвецу не помеха.

Они продрались еще чуть вперед, пока путь не закрыла лоза. Ее стебли были влажными, необычно длинными, толстыми и липкими — они тут же сообразили, что перед ними размотанные и развешенные на ветвях кишки.

— Свежие, — сказал помощник. — Билла, не иначе.

— Не иначе, — сказал Джебидайя.

Еще немного — и тропа вновь раздалась, так что двигаться стало легче. Им попадались все новые части Билла — желудок, пальцы, штаны с застрявшей внутри ногой, сердце, по виду надкушенное и наполовину высосанное. Джебидайя, проявив любознательность, поднял его и осмотрел. Затем бросил в грязь и, вытирая окровавленные руки о штанину Билла, где все еще оставалась нога, заметил:

— Гимет избавил тебя от забот, а штат Техас — от хлопот с виселицей.

— Святые Небеса, — произнес помощник, глядя, как Джебидайя вытирает руки.

Джебидайя покосился на него.

— Ему уже все равно, что я запачкаю кровью его штаны. Теперь его занимают вещи куда важнее, вроде языков адского пламени. А вон, кстати, голова.

Он махнул рукой, и помощник посмотрел в ту сторону. Голова Билла была насажена на обломанную ветку, острый конец которой пробил затылок и вышел через левый глаз. Хребет свисал из оторванной шеи как бельевая веревка.

Помощника вырвало в кусты.

— Господи Боже. Мне довольно.

— Возвращайся. Винить тебя не за что, я и так не слишком на тебя надеялся. Забирай голову в качестве доказательства и скачи. Только оставь мне мою лошадь.

Помощник поправил шляпу.

— Обойдусь без головы. И раз на то пошло, ты не пожалеешь, что я рядом. Я не какой-нибудь размазня.

— Хватит молоть языком. Увидим, на что ты годен.

Тропинка была скользкой от крови Билла. Они поднимались в гору, держа револьверы наготове. Наверху их взгляду предстала запущенная лужайка и на краю — просевшая лачуга с обвалившимся дымоходом.

Они направились туда. Оказавшись перед дверью, Джебидайя пнул ее, и дверь повисла наискось, открывая проход. Внутри он зажег спичку и осмотрелся. Ничего, кроме пыли и паутины.

— Надо думать, конура Гимета, — сказал Джебидайя. Он поводил рукой с горящей спичкой, пока не наткнулся на заправленную угольной нефтью лампу. Тогда зажег фитиль и поставил лампу на стол.

— Стоит ли так делать? — спросил помощник. — Свет его не привлечет?

— Если забыл, в этом и состоит план.

Через окошко в задней стене, с обрывками некогда заменявшей стекло засаленной бумаги, в отдалении виднелись могильные плиты и деревянные кресты.

— Дом с панорамой на кладбище, — сказал Джебидайя. — Наверное, там мать девочки и свела счеты с жизнью.

Стоило это произнести, как на склоне, среди крестов и надгробий, мелькнул темный силуэт. Он быстро перемещался неуклюжими скачками.

— Отойди на середину, — велел Джебидайя.

Помощник сделал, что было велено, а Джебидайя отнес в центр комнаты лампу. Поставив ее на пол, он подтащил туда же найденную скамью. Следом вытащил из кармана Библию и, встав на одно колено, чтобы держать книгу ближе к свету, вырвал несколько страниц. Скомкав их, он принялся выкладывать на полу круг, на расстоянии шести футов от скамьи и примерно в двух футах один комок от другого.

Не говоря ни слова, помощник сел на скамью, наблюдая за Джебидайей. Тот сел рядом, положив на колено один из своих револьверов.

— У тебя ведь 44-й, верно?

— Да, переделанный под унитарный патрон, как и твои.

— Давай его сюда.

Помощник подчинился.

Джебидайя открыл барабан и высыпал патроны на пол.

— Какого черта?

Джебидайя молча извлек из патронташа шесть патронов с серебряными пулями, зарядил их и вернул револьвер помощнику.

— Серебро, — сказал он. — Иногда способно отгонять зло.

— Иногда?

— А теперь тихо. Остается ждать.

— Прямо чувствую себя козой на привязи, — сказал помощник.

Немного погодя Джебидайя встал и выглянул в окно. Потом сел поудобнее и задул лампу.

Где-то вдалеке всхлипывала ночная птица. Доносилось стрекотание сверчков и басовито икала большая лягушка.

Внезапно птица прекратила свои причитания, умолкли сверчки и затихла лягушка.

— Идет, — шепнул Джебидайя.

Помощник встрепенулся и глубоко вздохнул. Джебидайя осознал, что и ему тяжело дышать.

— Тише, и будь начеку, — шепнул он.

— Ладно, — ответил помощник, не спуская глаз с окна на задней стене. Джебидайя сел лицом к приоткрытой двери, повисшей на ржавых петлях.

Долго не доносилось ни звука. Потом Джебидайя увидел за дверью тень и услышал негромкий скрип, как если бы дверь осторожно шевельнули. Он разглядел кисть необычайно длинной руки, тянущуюся к краю двери. Взявшись за край, рука долго оставалась неподвижной. Потом медленно пропала из вида, вместе с ней исчезла и тень. Время будто остановилось. — Он в окне, — еле слышно, так что Джебидайя не сразу разобрал слова, прошептал помощник. Двигаясь насколько возможно плавно, Джебидайя повернулся.

Тварь сидела на подоконнике, сгорбившись подобно стервятнику. Ореол из пчел повис вокруг головы, а внутри грудной клетки виднелся пульсирующий рой. В сиянии от пульсации угадывалось множество пчел, сбившихся так тесно, что скорее они напоминали гудящее облако дыма. Несколько прядей волос прилепились на черепе Гимета, как высушенная трава на камнях. Небольшой поворот головы позволил лунному свету пройти сквозь трещины в затылке и блеснуть из пустых глазниц. Затем череп занял прежнее положение, и тени вновь закрыли лицо. Тишину в комнате нарушало только жужжание пчел.

— Смелей, — произнес Джебидайя, приблизив губы к самому уху помощника. — Не сходи с места.

Быстро, точно сорвавшийся с ветки паук, тварь соскочила в комнату и мгновенно припала к полу, окунаясь в пелену мрака.

Джебидайя теперь полностью развернулся в сторону окна. Снизу донесся скребущий звук, как от цепляющих пол когтей. Он прищурился, разглядел нечто похожее на тень, но на деле это была вынырнувшая из-под стола тварь.

Джебидайя ощутил, как помощник напрягся, собираясь дать деру. Он ухватил его за руку.

— Смелей, — повторил он.

Тварь подползала ближе — уже меньше трех футов отделяло ее от скомканных страниц Библии.

Лунный свет проникал в окно и падал на пол рядом с выложенным кругом — в его лучах силуэт Гимета окутывало жуткое сияние, а пчелы окружали голову мерцающим нимбом. В этот миг каждая черточка твари отпечаталась в сознании Джебидайи. Пустые глазницы, острые блестящие от влаги клыки, длинные обломанные ногти, черные от въевшейся грязи и клацающие о деревянный пол. Когда тварь поравнялась с двумя скомканными страницами, те вспыхнули — и пучок голубых искр проскочил от одного комка к другому, образовав замкнутый круг, наподобие колеса Иезекииля.

С хриплым воплем Гимет отпрянул, оставив борозды на полу. Он перемещался с такой быстротой, что казалось, исчезает и тут же оказывается в другом месте. Пространство комнаты вибрировало от гудения рассерженных пчел.

Джебидайя схватил лампу и, чиркнув спичкой, зажег фитиль. Гимет проворно, как таракан, полз по стене, направляясь к окну.

Быстро шагнув вперед, Джебидайя метнул лампу, угодив твари в спину, когда та уже протискивалась в окно. Стекло разбилось, залив спину Гимета горящей нефтью, и волна огня пронеслась от поясницы к затылку, опалив скопище пчел — те посыпались на пол дождем пламенеющих метеоров.

Револьвер словно сам прыгнул в руку Джебидайи — и прогремел выстрел. Тварь взвыла от боли и пропала. Джебидайя выбежал из защитного круга, помощник следом. Глянув в окно, они увидели, как объятый пламенем Гимет уносится в ночи в сторону кладбища.

— Зазевался я, — сказал Джебидайя. — Следовало действовать жестче. А теперь он удрал.

— Я вовсе не успел выстрелить, — признался помощник. — Однако ты скор на руку.

— Слушай, хочешь — останься здесь. А я иду за ним. Только учти, круг утратил силу.

Помощник покосился на остатки догоревших страниц, образовавшие на полу черный круг.

— Что же, черт возьми, заставило их вспыхнуть?

— Зло, — ответил Джебидайя. — Когда он приблизился, страницы объяло пламя, ниспосланное Богом для нашей защиты. К несчастью, Божья помощь, как обычно, длилась недолго.

— Я останусь, но придется разложить вокруг еще страниц.

— Библию я забираю. Думаю, пригодится.

— Тогда я с тобой.

Выбравшись через окно, они ринулись по склону. В воздухе висел запах обугленной сгнившей плоти. Ночь была холодной и безмолвной, как могилы на холме.

Совсем скоро они пробирались меж надгробий и деревянных крестов, пока не уперлись в широкую яму, уходящую под могильный курган.

Здесь Джебидайя остановился.

— В этой старой могиле он устроил себе логово. Разрыл ее и вырыл ход в глубину.

— Откуда ты знаешь?

— По опыту. Вдобавок изнутри несет паленым. Он заполз туда спрятаться. Похоже, не думал встретить отпор. Мы застали его врасплох.

Джебидайя оглядел небосвод. Горизонт понемногу начинал розоветь.

— Днем он не выходит, а луна скоро уйдет. На время.

— Меня он точно застал врасплох. Ты мог бы вернуться после полнолуния, когда луна на ущербе. Прийти днем и разделаться с ним.

— Я уже здесь и должен выполнить работу.

— Ну и работенка у тебя, мистер.

— Спущусь осмотреться.

— Сколько угодно.

Джебидайя зажег спичку и спрыгнул в могилу, обвел рукой уходящий вглубь лаз, встал на колени и просунул внутрь голову.

— Здесь огромный ход, — сообщил он, высунувшись наружу. — Я его чую. Придется лезть туда.

— А я? — спросил помощник.

— Оставайся тут и карауль, — сказал Джебидайя, выпрямляясь. — Не исключено, он прорыл другую нору и может вылезти за твоей спиной. Даже пока мы тут болтаем.

— Просто чудесно.

Джебидайя бросил догоревшую спичку.

— Скажу тебе вот что. Не уверен, что меня ждет успех. Если я оплошаю, он нападет на тебя — тут уж не сомневайся — и тогда старайся, чтобы эти серебряные пули били в цель, как стрелы Вильгельма Телля.

— Я не такой уж хороший стрелок.

— Жаль, — сказал Джебидайя и, чиркнув вдоль шва на штанине, зажег новую спичку, свободной рукой вытащив револьвер. Затем встал на четвереньки, просунул руку со спичкой в лаз и огляделся. Когда спичка почти догорела, он задул ее.

— Тебе бы чем-то посветить, — заметил помощник. — Какой толк от спички.

— Есть чем. — Джебидайя достал из кармана остатки Библии, разорвал по корешку, убрал половину назад, а другую просунул перед собой в темноту. Едва оказавшись внутри лаза, Библия вспыхнула.

— А та, что в кармане, не загорится? — поинтересовался помощник.

— Пока я держу ее или она при мне — опасаться нечего. Но стоит выпустить книгу, аура зла коснется ее и страницы вспыхнут. Малый, мне надо спешить.

С этими словами Джебидайя стал протискиваться вглубь кургана.

Внутри лаза он использовал ствол револьвера, чтобы проталкивать вперед горящие страницы. Свет от них был ярким, но хватало его ненадолго. Они горели дольше, чем обычная бумага, но не слишком.

Джебидайя одолел приличный отрезок, когда лаз вдруг оборвался. Он очутился в просторной пещере. Различал шорохи летучих мышей и запах их помета, устилавшего его путь и скользившего под локтями, пока не удалось выпрямиться и осмотреться. Страницы Библии догорели с последней вспышкой голубоватого света и шелестом старческого предсмертного вздоха.

Долгое время он не шевелился, прислушиваясь. Вокруг попискивали и шуршали летучие мыши. То, что они вернулись в укрытие, подсказывало, что близился рассвет.

Уши Джебидайи уловили хруст камней на полу пещеры. В темноте кто-то двигался, и он готов был поклясться, что это не летучая мышь. Источник звука сместился — похоже, существо ползло к нему. Волосы на загривке Джебидайи встали дыбом, как иглы дикобраза. По телу побежали мурашки, колени задрожали. Воздух стал гуще от смрада гари и разложения. Он осторожно залез в карман, достал спичку, чиркнул о штанину и выставил руку вперед.

В этот миг существо встало во весь рост, вспыхнувшая спичка осветила пчел, кружащих вокруг облезлого черепа. Заревев, тварь ринулась вперед. Гнилые обломанные когти впились в грудь Джебидайи, и он нажал на курок. Сверкнула вспышка выстрела — и тут же спичка вылетела из его пальцев, он опрокинулся на спину, чувствуя когти у самого горла. Пчелы жалили его напропалую, боль от укусов напоминала вонзающиеся раскаленные гвозди. Он вогнал дуло револьвера в мертвую плоть и выстрелил. Раз. Другой. Третий. Четвертый.

И следом — щелчок опустевшего барабана. Да, ведь он уже стрелял дважды. Шесть мертвых серебряных бойцов остались в своих гнездах, а тварь все еще держала его.

Он силился извлечь второй револьвер, но, прежде чем это удалось, тварь выпустила его. Сквозь хлопанье крыльев и писк летучих мышей он услышал, как она ползет прочь.

Сбитый с толку Джебидайя встал. Прислушиваясь, он ждал, устремив заряженный револьвер в темноту.

Наконец он отыскал и зажег другую спичку.

Тварь лежала прислонясь к большому камню. Джебидайя приблизился. Серебряные пули разворотили рой. Темный ручеек, пахнущий тленом и медом, сочился на пол пещеры. Пчелы дождем сыпались вокруг. Рой в груди Гимета шипел и сокращался, точно большой черный клубок. Гимет разинул рот, зарычал, но не двинулся с места.

Уже не в силах шевельнуться.

Пока спичка не потухла, Джебидайя приставил револьвер к черному клубку и нажал на курок. Клубок взорвался. Гимет издал такой пронзительный вопль, что вал летучих мышей метнулся из пещеры в лаз, вылетая в отступающую ночь.

Когтистые пальцы Гимета глубоко вонзились в каменный пол, и он затих. Спичка в руке Джебидайи погасла.

Нашарив в кармане остатки Библии, он достал и швырнул их на пол — страницы тут же вспыхнули. Захватив револьверами, как пинцетом, Джебидайя поднял горящий ворох и закинул внутрь распяленной груди Гимета. Тело мгновенно занялось, с треском, как сухой хворост, и скоро превратилось в пылающий костер. В пещере стало светло будто днем.

Бросив прощальный взгляд на труп, пожираемый библейским огнем, Джебидайя вернулся к лазу, протиснулся и выбрался обратно в могилу.

Ожидания увидеть помощника не оправдались. Он вылез из могилы и огляделся. Улыбка мелькнула на его губах. Если тот и дождался, пока вылетели мыши, это точно стало последней каплей.

Он покосился на разверстую могилу. Из-под земли валил дым и поднимался к небу. Луна побледнела, а розовая полоса на горизонте стала шире.

С Гиметом покончено. Дорога стала безопасной. Его работа выполнена.

По крайней мере на этот раз.

Джебидайя спустился по склону, обнаружил свою лошадь привязанной там, где ее оставил. Лошади помощника, естественно, рядом не было — не иначе тот уже проскакал остаток дороги Мертвеца и галопом летел в Накодочес — за хорошей порцией виски и поощрением по службе.

Отель для господ

Joe R. Lansdale. "The Gentleman's Hotel", 2007

Маленький песчаный вихрь закружился под копытами коня Джебидайи Мерсера, подхватил с мостовой несколько листьев, кувыркая проволок их через улицу прямо к распахнутой настежь покосившейся двери в заброшенную конюшню. Залетев внутрь, крошечный смерч внезапно иссяк, просыпав поднятые листья на землю как соскобленную рыбью чешую. Облачко пыли пыхнуло в стороны и улеглось на грязном земляном полу.

Джебидайя шагом подъехал к конюшне и заглянул внутрь. Болтающаяся на одной петле дверь заскрипела, чуть колыхнулась на ветру, но не сдвинулась с места. Внутри помещение пронизывали солнечные лучи, как острые сабельные лезвия, пробившие щели в стенах. Джебидайя увидел наковальню, кузнечные мехи, несколько сопревших куч старой соломы, вилы и остатки упряжи, уже позеленевшие от плесени. В пыли не было видно отпечатков подошв, но цепочки звериных следов тянулись во всех направлениях.

Он спешился, окинул взглядом улицу. За исключением опрокинутого дилижанса по соседству с изрядно обветшавшим зданием под вывеской «Отель для господ», улица была опустевшей, как волчье брюхо зимой. Остальные дома казались столь же запущенными, а один, через улицу от отеля, вовсе сгорел, оставив почерневшие развалины с горсткой роющихся в мусоре ворон. Ничего, кроме гудения ветра, не нарушало тишину.

«Добро пожаловать в Фолен Рок», — подумал Джебидайя.

Он завел коня внутрь и огляделся. В цепочках звериных следов не было ничего примечательного: опоссум, енот, белка. Собака и кошка. Кроме одних — крупных странных отпечатков, подобных которым он прежде не встречал. Какое-то время он разглядывал их, пытаясь определить принадлежность, но сдался. Впрочем, в одном он был уверен: следы не человеческие и не обычных животных. Кое-что совершенно иное.

Стало быть, он на месте. Он был на месте всюду, где таилось зло. Поскольку избран вестником Божьим, этого старого небесного урода. Джебидайя не раз желал избавиться от бремени, даже подумывая о смене профессии на подручного дьявола. Но как-то заглянув в преисподнюю, нашел ее малопривлекательной. Проклятый старый дьявол был из Божьей родни, ведь Бог любил ад не меньше, чем рай. Такова Его игра — рай и ад, добро и зло. Не более чем игра, поэтому Джебидайя презирал его и боялся. Ему выпало стать Божьим мстителем злу — и обратного пути нет. Бог не давал шанса. Он создал человека, указал выбор, но его же и лишил. И вместо того чтобы облегчить жизнь, как поступил бы истинно праведный дух, — допустил существование зла, ада и дьявола, а вину возложил на людей. Принцип Бога прост: делай, что велят, как бы трудно ни приходилось. Не слишком справедливо, но как есть.

Привязав коня в стойле, Джебидайя взял вилы и разворошил прелые соломенные кучи. В глубине обнаружилось пригодное для фуража сено. Стряхнув грязь, он кинул его в ясли. Пусть не лучший корм, но вкупе с оставшимся в седельной сумке зерном сойдет. Пока конь принялся за еду, он отложил вилы, зашел в стойло, распустил подпругу и снял седло, повесив его на перегородку. Потом, ненадолго оторвав коня от еды, снял уздечку и поводья, бросил рядом с седлом, вышел и закрыл калитку. Оставлять коня вот так, в заброшенной конюшне, не хотелось, однако ему предстояла близкая встреча со злом. Не сказать точно, какого именно свойства, но он мог чувствовать его рядом. Таков был дар — или проклятие, посланное Богом за его грехи. И этот дар, инстинкт, пробудился, едва он въехал в покинутый городок Фолен Рок. Первым позывом было скакать прочь, но он не мог так поступить. Предстояло исполнить свое предназначение. Но сперва нужно было найти воду для лошади и для себя, засыпать лошади зерно и найти безопасное место для ночлега. Если таковое отыщется. Джебидайя вышел на воздух, и, хоть стояла глубокая осень, ему стало жарко. Дул горячий ветер, воздух был влажным. Он прошел вдоль всей улицы и направился обратно к «Отелю для господ». Чуть постояв перед опрокинутым дилижансом, повернулся и вошел в отель.

С первого взгляда стало ясно, что прежде здесь располагался бордель. Внизу находился бар и ряды кабинок, наводящих на мысль о конюшне. Ему случалось однажды видеть подобное, в городке на мексиканской границе. Женщины размещались в таких же стойлах. Сверху вход прикрывали занавески, приходящиеся им на уровне талии. Чтобы приманить клиента, женщины задирали юбки, и счастливые ковбои, заплатив пару монет, могли, опрокинув стопку и выбив свою трубку, оседлать кобылку под хор ободряющих возгласов своих дружков. На постелях второго этажа располагались уже отборные девушки по пять американских долларов за случку.

Заглянув за стойку, Джебидайя увидел на полке батарею всевозможных сортов виски. Он выбрал бутылку и поднял ее к свету. Полная и закупоренная. Тут же на стойке сохранилось несколько бутылок пива с откидной пробкой. Он захватил пару и поднялся со своими трофеями наверх. Пинком распахнув несколько дверей, наконец обнаружил номер с большой запылившейся кроватью. Оставив выпивку на ночном столике, он снял одеяло и стряхнул пыль на пол. После чего подошел к окну и распахнул его. Воздух снаружи напоминал теплый войлок, но на контрасте с влажной духотой комнаты хоть немного освежал.

Итак, он нашел свой приют. Джебидайя присел на кровать, откупорил пиво и сделал пробный глоток. Пресное, как Северный Техас. Он взял обе бутылки, не потрудившись открыть вторую, и вышвырнул в окно, через мгновение услышав звон разлетевшегося по грязной улице стекла. Трудно судить, что его побудило это сделать, но он сразу почувствовал себя лучше.

Шагнув к столику, Джебидайя зубами выдернул пробку из бутылки с виски. Отхлебнул. Крепость и температура напитка примерно совпадали, и он сгодился бы для чистки револьверов, но вызвал желаемый эффект. Волна тепла прокатилась от горла к животу, приятная слабость ударила в голову. Виски — не еда и не вода, но желудок совершенно не противился. Еще пара глотков — и тепло разлилось по всему телу, зажгло огонь в чреслах.

Повторно хорошенько приложившись к бутылке, он вернул пробку на место и спустился вниз. На улице вновь осмотрелся в надежде отыскать где-нибудь воду. И когда взгляд скользнул по опрокинутому дилижансу, в глаза бросилось кое-что, не замеченное прежде. Дышло, к которому должны запрягаться лошади, было черным от крови. Он присмотрелся — все дышло покрывала засохшая кровь. Следом заметил разбросанные по земле лошадиные подковы, клочья гривы, даже откусанное ухо и полоску шкуры серой масти. Не говоря о шляпе и дробовике. И притом — запах. Не только запекшейся крови, но будто смешанный с запахом мокрой шерсти. Явно иного происхождения, чем от лошадиных останков. Здесь смердело злом, да так, что Джебидайя невольно откинул полы сюртука и проверил револьверы на поясе.

Из опрокинутого дилижанса послышался стон. Джебидайя быстро вскарабкался на его бок и, оказавшись у выбитого окошка, заглянул внутрь. Около дальней стенки лицом вниз лежала женщина. Джебидайя просунул руку в окошко, нашарил запор на двери, открыл и залез внутрь. Он попробовал пульс на шее. Женщина пошевелилась и вновь застонала. Он осторожно повернул ее голову. Смазливая молодка с вздувшейся на лбу шишкой и волосами, рыжими как огонь. В облегающем зеленом платье и изящных зеленых башмачках. Густо накрашенная. Бережно приподняв, он усадил ее. Глаза широко распахнулись — и она слегка подпрыгнула.

Джебидайя попытался улыбнуться, но, как видно, разучился.

— Все хорошо, леди, — произнес он. — Я здесь, чтобы помочь.

— Спасибо. Но помогите мне приподнять задницу. Я сижу на своем зонте.

Джебидайя помог ей выбраться из дилижанса и на руках отнес в отель. В номере он уложил ее на постель и предложил виски, немедленно и с готовностью принятый. Тут же забрав бутылку, она залпом выдула ее едва ли не на четверть. И шлепнула болтающимся на запястье зонтиком по кровати.

— Черт, ну и пылища, — сказала она.

Пододвинув стул, Джебидайя присел рядом.

— Как вас зовут?

— Мэри, — ответила она, избавляясь от зонтика, который полетел на пол.

— А я — Джебидайя. Что с вами стряслось? И куда делись лошади?

— Съели, — ответила она. — Их, и кучера, и стрелка.

— Съели?

Мэри кивнула.

— Нельзя ли подробнее?

— Если рассказать — все равно не поверите.

— Как знать.

И после нового глотка виски она рассказала.

— Как вы, верно, заметили, я совсем не бездельница. Трудилась в заведении мисс Матти Джейн в Остине, что в Техасе. Только Матти встретила парня, вышла замуж и продала заведение, договорившись со здешней мадам пристроить меня и остальных девочек. Но собралась я одна — все прочие разлетелись по Техасу, как куропатки.

По правде сказать, от Фолен Рок я ждала другого. Думала, большой город. А может, он таким был. Пока те, кто сожрал кучера, стрелка и торговца виски, что ехал со мной, не сожрали всех остальных. Не окажись при мне зонтика — и я бы сгинула. Как умудрилась им отбиться, ума не приложу.

Подъехали мы сильно затемно, я уже готовилась приступить здесь, в «Отеле для господ», менять киску на деньги, как началось что-то странное. Едва мы въехали в город, откуда ни возьмись наполз вроде как туман. Будто пелена, хоть луну и город видно, расползлась вокруг домов и внутри дилижанса. Стало трудно дышать, точно вместо воздуха полотно. Тут дилижанс подкатил к отелю и встал. Его сильно тряхнуло, и тут же раздался шум. Дикий визг, какого я в жизни не слышала. Тогда мне пришел на память рассказ бывшего дружка о схватке с индейцами врукопашную и как те подожгли конюшню, а лошади в ней сгорели заживо. Он говорил, что лошади кричали, и я поняла, что так кричат лошади. Только не от огня, а от страха и боли.

Потом дилижанс качнулся и завалился набок. Выстрелил дробовик, раз, другой, а следом кучер и стрелок завопили. Торговец виски просунулся в окошко на двери, да враз убрал голову назад. Повернулся: его лицо даже ночью было белым, как волосы на заднице альбиноса. Он вытащил дорожный пистолет, как вдруг в окне над нами появилось лицо. Такое, что описать не могу, мой разум отказывался его принять.

Торговец пальнул из пистолета, лицо отпрянуло, но тут же опять заслонило окно. Жуткая мохнатая рука с какими-то крючьями влетела и сграбастала его за лицо, содрав кожу от уха до самого рта. Помню зубы сквозь дыру в щеке. Потом страшные крючья перехватили за горло. Торговец отбивался, колотил пистолетом куда попало, в лицо, по руке. Его выдернули через окно, хлынул фонтан крови.

Что мне оставалось? Только схватить зонтик — все, что у меня было. Едва лицо возникло снова, видать собираясь открыть дверь, я подпрыгнула и ткнула его зонтиком, угодив в глаз. Лицо с диким воем пропало. Взамен появились две новые мохнатые рожи. С желтыми глазами, сплошные зубы и слюни. Я не из храбрецов, но со страху стала тыкать в них, и одному досталось. Тогда они убрались прочь.

Я вряд ли их напугала, скорее, им просто надоело. Или они… насытились. Я слышала, как они бродят вокруг, и другие звуки… хруст костей и мяса, как на праздничном застолье рудокопов.

Не раз они запрыгивали на дилижанс и заглядывали в окно. Я хотела одного ткнуть, но промазала. Чудище едва меня не схватило — ух, эти когти. Потом за окном начало светать и стало тихо. Я хотела выбраться, но не смогла. Была слишком напугана и обессилела больше, чем думала. Мне снилось, что я не сплю. И пока вы не пришли, я и не знала, что заснула. Хорошо хоть зонт выпал, а то и вам перепало бы.

Джебидайя поднял зонт и осмотрел его. Он был весь подран, несколько спиц сломаны, с деревянным наконечником. Пальцем он попробовал острие. Дуб.

— Кончик острый, — заметил он.

— Когда-то сломала. Другой так и не купила.

— Повезло, — сказал Джебидайя. — Сломанный кончик превратил зонт в оружие.

Мэри посмотрела в окно.

— Скоро стемнеет. Надо убираться отсюда.

— Нет, — покачал головой Джебидайя. — Я должен остаться. А вы уезжайте. Я даже готов отдать мою лошадь.

— Не знаю, зачем оставаться, это ваше дело, только я не врала. И я-то не останусь. Повторяю, мне повезло. Их спугнул рассвет. Не окажись я здесь так поздно ночью, сейчас не говорила бы с вами. Стала бы кучкой переваренного дерьма где-нибудь на склоне холма или в переулке, приманкой для мух. А про лошадь ловлю вас на слове, мистер. Только поторопимся. И говорю снова: не стоит оставаться здесь пешим. Да и верхом, в дилижансе, черт его дери — как угодно. Вы должны ехать со мной.

— Я отправлюсь, когда закончу дело.

— Дело?

— Его дело… Господа.

— Так вы проповедник?

— Что-то вроде.

— Тогда, сэр, раз вы так решили… Я редко молюсь Богу. Он ни разу не ответил на мои молитвы. — Не слыхал, чтобы он вообще отвечал, — сказал Джебидайя.

Когда они вышли из отеля и быстрым шагом направились к конюшне, темнота стала выползать на улицы. Гнетущая влажность рассеялась, воздух сделался прохладнее. К тому времени как Джебидайя кончил седлать коня, ночь почти вступила в свои права. Держа коня под уздцы, он вышел наружу и оглядел окружавший город лес. Тени между ветвями и листьями сгустились до непроницаемого мрака.

— Теперь я никуда не поеду, — сказала Мэри. — Проваландалась. А одна в этом мраке, без надежды на помощь, — черт меня побери, если рискну. Лучше ждать здесь до утра. Если уцелею, конечно.

— Вероятно, вы правы, — сказал Джебидайя. — Ехать теперь было бы безрассудно. Лучше всего вернуться в отель.

Они повернули назад, Джебидайя по-прежнему вел коня под уздцы. Пока они шли, из леса выползло что-то вроде темного облака, заслонило месяц и спустилось на город, распуская тени и мглу.

— Что за чертовщина? — встревожилась Мэри.

— Мантия тьмы, — ответил Джебидайя, ускоряя шаг. — Иногда появляется там, где царит зло.

— От нее веет холодом.

— Удивительно, правда? То, что идет от дьявола, из самых пучин преисподней, и несет холод.

— Я боюсь, — призналась Мэри. — Чаще я не трусиха, но от такой дряни и дырка в заднице сжалась. — Лучше думать о другом, — сказал Джебидайя. — О том, как выжить. Поспешим в отель.

Отель, когда они вернулись, оказался полон призраков.

Конь уперся в дверях и натянул поводья, отказываясь входить.

— Тише, малый, — обратился к коню Джебидайя, легонько потрепав по ноздрям, и продолжал успокаивать, пока они с Мэри оглядывались по сторонам. Призраки были повсюду. Казалось, они вовсе не замечают новых гостей. Белые и прозрачные как дым, сохранившие узнаваемые очертания ковбоев и шлюх, призраки прогуливались до кабинок. Там женщины задирали призрачные юбки, мужчины спускали штаны и входили в своих партнерш. Бармен прохаживался за стойкой взад и вперед. Протянув руку, он брал бутылки, вернее, их прозрачные формы. За пианино в полосатой рубашке со сброшенными подтяжками, тоже просвечивающий насквозь, сидел тапер. Руки призрака скользили по неподвижным клавишам, и он раскачивался в такт неслышной музыке. Небольшая компания ковбоев и шлюх отплясывала под слышимый только ими мотив.

— Господи, — сказала Мэри.

— Забавно, как часто его поминают, — сказал Джебидайя.

— Что?

— Ничего. Не бойтесь их. Нанести нам вред они не могут. Большинство даже не знает, что мы здесь. — Большинство?

— Они — рабы привычки. Вновь и вновь повторяют то, чем были заняты или что собирались сделать перед смертью. Однако вон тот…

Джебидайя указал на призрачную фигуру на стуле у дальней стены. Приземистый ковбой в широкополой призрачной шляпе. Он выглядел почти реальным, однако мебель и стена проступали сквозь него.

— Он знает, что мы здесь. И видит нас, как и мы его. Похоже, он здесь давно и свыкся с тем, что умер.

При этих словах призрак, о котором говорил Джебидайя, встал и направился к ним, шагая, но фактически не касаясь пола.

Мэри устремилась к дверям, но Джебидайя перехватил ее.

— Лучше не надо. Очень скоро снаружи станет куда опаснее, если уже не стало. Там не только давящее облако.

— Он нам не навредит? — спросила Мэри.

— Не думаю.

Призрак неторопливо приблизился и, встав напротив Джебидайи, криво ухмыльнулся. За спиной Мэри тряслась как осиновый лист. Конь отчаянно дергал поводья. Потянув их на себя и обернувшись, Джебидайя увидел его вращающийся глаз.

— Тише, малый, — успокоил коня Джебидайя и, поворачиваясь к призраку, спросил:

— Ты можешь говорить?

— Могу, — ответил дух голосом, прозвучавшим словно из глубины темного колодца.

— Как ты умер?

— Я должен ответить?

— Поступай как знаешь, — сказал Джебидайя. — У меня нет над тобой власти.

— Я хочу обрести покой, — сказал призрак, — но не могу. Здесь я одинок, все прочие не знают, что они мертвы. Этот город не отпускает нас. Но, кажется, мне одному известно, что здесь случилось.

— Зло овладело им, — сказал Джебидайя. — Когда так случается, может произойти что угодно. Но, что бы это ни было, зло останется злом. Ты решился принять реальность, они — нет. Однако им все равно предстоит.

— Я не считаю себя злом. Я всего-то мертвый ковбой.

— Зло в том, что вас здесь держит, — сказал Джебидайя.

Ковбой кивнул.

— В них.

— В тех мохнатых, — сказала Мэри.

— Верно, в мохнатых, — подтвердил призрак. — Из-за них я торчу здесь. Есть другие места, куда я хотел бы перебраться, но не могу, и все из-за того, что они сделали.

— Дело в том, как ты умер, — сказал Джебидайя. — Ты стал жертвой одной из шуток Бога.

Призрак склонил голову набок, точно любопытный пес.

— Что за шутка? — спросил он. — Уверяю тебя, мне совсем несмешно.

— Со временем это будет казаться все менее забавным, и ты впадешь в ярость, а следом начнешь мстить всем подряд.

— Я не намерен никого преследовать, — сказал призрак.

— Время и обида копят в душе мрак, — сказал Джебидайя. — Но я смог бы помочь тебе обрести покой.

— Ты?

— Я.

— Так сделай это, Бога ради.

— Зло должно быть повергнуто.

— Попробуй.

— Прежде мне нужна от тебя небольшая услуга.

— От меня?

— Расскажи об этом городе и о том, что с тобой произошло. Узнав все, я смогу сразиться с нечистью и помогу тебе обрести покой. Это я обещаю.

— О, сражаться ты не сможешь. Скоро ты и она станете, как я.

— Быть может, — сказал Джебидайя.

— Мне подобный тон совсем не нравится, — заявила Мэри.

— Ладно, все по порядку, — сказал Джебидайя. — Для начала, мне совсем не хочется стоять тут с конем спиной к дверям.

— Заметано, — сказал призрак.

Отыскав просторную комнату, вроде гостиной, Джебидайя отвел туда коня, рассыпав прямо на полу зерно из своих запасов. Затем, под неотрывным взглядом призрака, придвинул к двери буфет и опустил шторы на окне. Они с Мэри заняли кушетку, стоявшую спинкой к окну с задернутыми шторами. Освещения не было, и Джебидайя не пытался ничего зажечь, хотя на стене в медных креплениях висело несколько масляных ламп. Остались в потемках, что не имело значения для призрака. Глаза Джебидайи и Мэри постепенно привыкли к темноте и смогли различать предметы, а также проступающие белые контуры собеседника.

Усевшись, Преподобный достал оба револьвера и положил их себе на колени. Мэри сидела рядом с ним. Призрак устроился на стуле, совсем как в реальной жизни. Достав призрачную плитку жевательного табака, он положил ее в рот. Сумрак в комнате еще сгустился, и ничто не нарушало безмолвия ночи.

— Никакого вкуса, — прожевав несколько раз, сообщил призрак. — Вроде как жуешь понарошку. Вот я кладу табак в рот, но как с выпивкой, что подают в баре, — там его на самом деле нет. Одно успокаивает, денег, что я плачу бармену, тоже нет. Ничего нет, кроме жажды внутри.

— Так бармен знает о тебе?

— Временами. Чаще нет.

— Да, вот напасть, — сказал Джебидайя. Но коль скоро я здесь, чтобы помочь, помоги и ты нам. Близится ночь, гнетущая мгла спустилась на город. Она не дает толком вздохнуть.

— Странные речи.

— Есть отчего.

Призрак кивнул.

— Мгла сгущается перед их приходом. Долго ждать не придется — заявятся, едва пробьет полночь. — С этими словами призрак кивнул на старинные напольные часы в соседнем углу комнаты. — И пойдет, как говорится, кутерьма.

Джебидайя чиркнул спичкой и поднес ее к циферблату. Стрелки показывали семь.

— Еще есть время, — сказал он, взмахом руки гася спичку.

— Может, нам поспешить убраться отсюда? — спросила Мэри.

— Нет, — покачал головой призрак. — Вот чего не советую. До полуночи они вряд ли покажутся, но снаружи, в этой древней мгле, никому не место. Пока нет тех, кто пострашнее, во мгле найдутся другие, чья компания вам придется не по вкусу. Я хоть и мертвый, не хочу оказаться среди них. Наконец, время здесь бежит иначе. Гляньте на часы.

Джебидайя зажег новую спичку. Стрелки на часах передвинулись на целых пятнадцать минут. Он потушил спичку.

— Они испорчены, — сказала Мэри.

Призрак покачал головой.

— У дьявола время течет по-иному, чем наше, — произнес Джебидайя. И обратился к призраку: — Так найдется для нас совет? Наверное, любой будет полезен, а с учетом некоторых обстоятельств, твой опыт для нас уникален.

— Если посчастливится, обстоятельства сложатся для вас иначе, — заметил тот. — Знаете, быть мертвым не особенно здорово, и вдобавок повисшим непонятно где.

Помедлив немного, точно собираясь с духом — при этом он и вправду сделался ярче и будто более осязаемым, — призрак подался вперед и начал рассказ.

— Звать меня Долбер Голд, а пока не помер, звали просто Дол. Ковбои и шлюхи, что вместе со мной, были жителями, трудились или по случаю забрели в этот город. А как раз здесь, так сказать, в доме удовольствий, по праву названном «Отелем для господ», за вычетом, разумеется, господ, всегда бренчало пианино, вовсю отплясывали и, уж простите, мэм, растопыривали ноги и глушили виски.

— Растопыривать ноги мне сколько раз доводилось, — заметила Мэри. — Я ведь труженица, а не бездельница какая. Так что не извиняйся.

— То-то я погляжу, — сказал Дол, — со всем моим почтением. По правде, меня всегда тянуло к дамам без предрассудков, я ценил их за труд и удовольствие. Будь я в силах, с радостью выложил бы несколько монет, чтобы с тобой побаловаться.

— Не отвлекайся, — сказал Джебидайя.

— Мохнатые, — продолжал Дол. — В них все дело.

Дол вновь кивнул на часы.

— Будь вы сейчас снаружи, ощутили бы странную слабость, точно заболели. Это предшествует их появлению. В темноте скрыто много плохого, но разве сравнишь с тем, что начнется, когда пробьет полночь.

— Не приходится сомневаться, — сказал Джебидайя, покосившись на циферблат. Его глаза настолько свыклись с темнотой, что он заметил, как стрелки еще сместились. Вновь на четверть часа. Времени у него достаточно, но лучше подготовиться заранее. Дол стрекотал как белка, но пока все не к месту.

— Ну вот, мы с парнями залили глаза и поскакали на старое кладбище развлечься. Я упился в стельку, какое там почтение к мертвым. В голове один пьяный угар. Там хоронили всех местных, но среди деревьев на самой верхушке холма было несколько старых могил. По преданию, в этих местах конкистадоры сильно не поладили с индейцами. Вроде как в этой части Техаса, на реке Сабин, искали золото. Ясное дело, не нашли. Но все равно искали. А леса, и сейчас дремучие, тогда были совсем непролазной чащей, в которой гнездились твари со времен до начала времен. Конкистадоры один за другим помирали, пока не осталось всего шестеро. Они разбили лагерь, и среди ночи объявился мохнатый. Может, сам из индейцев. Кто знает? Это ведь индейская быль. Забрался он в лагерь и всех прикончил, порвал на куски. И оставил кости гнить на холме. Но индейцы говорили, что каждое полнолуние кости обрастают плотью и шерстью, тогда все они рыщут по округе в поисках добычи. Будто бы тварь, что их убила, передала каждому часть своей сути, сделав себе под стать. Волком, что ходит на двух ногах. В конце концов индейцам удалось их изловить, всех шестерых и того главного мохнатого, по их словам, вылезшего из какой-то норы в земле, чтобы разносить порчу и сеять зло. Все же индейцы их поймали, зарыли поглубже и пригвоздили.

— Пригвоздили? — спросил Джебидайя.

— К этому веду. Значит, решили мы с приятелями, что неплохо разрыть старые могилы. Нас не пугали всякие проклятия. А вдруг там нашлось бы что-то ценное? Старые доспехи. Или, к примеру, мечи. За что можно выручить пару монет. По правде, нам и дела не было, конкистадоры там или кто. Когда хорошо выпьешь, а мы выпили, теряешь рассудок, и мы нашли на вершине холма старые безымянные могилы, поросшие мхом и травой. Из одной, будто дерево, торчал старый длинный кол — только по виду он был совсем свежим, как только что воткнули.

— Что за кол? — прервал Джебидайя.

— А?

— Из какого дерева?

— Черт, откуда мне знать. Может, орешник или…

— Дуб.

— Запросто, — сказал Дол. — Еще бы вспомнить, какие там росли деревья, разные цветочки, что за птички летали, и про иную живность. Ты что, приятель? Какая, на хрен, разница?

— Думаю, дуб, — сказал Джебидайя. — Как наконечник зонта Мэри.

Призрак недоуменно вытаращился.

— Неважно. Рассказывай дальше.

— Тим тогда захватил лопаты, раздал их, и мы стали копать. Помню, добрались до кола, а на нем вырезаны письмена и все такое — в общем, потянул я, выдернул и швырнул в сторону. К тому времени мы едва на ногах стояли. Прежде чем отрубиться, разрыли, однако ж, одну могилу. Это помню совсем уж смутно. Очнулся лежа на спине, сквозь ветки луна полная светит. Приподнялся на локте и гляжу. Как раз на могилу, что разрыли. И лезет из земли мохнатая лапа, потом — морда лезет, длинная такая. Глядь, тварь вылезла и поднялась на краю могилы, стоит, раскачивается. Ростом футов под семь. Вроде волка, но морда длиннее и зубов не счесть. Зубы во все стороны торчат, и при всей вышине она стоит согнувшись, когти длинные на лапах блестят. А всего хуже глазищи. Как горчица желтые, только белок с краев кровью налился.

Хочу встать, да шевельнуться не могу. Пьяный, перепуганный, не пойму, на каком я свете. А тварь согнулась — и ну рыть, так что только земля летит. Не успел опомниться, она раскопала вторую могилу и вырвала такой же кол, что я раньше. Оттуда вылезает другой, а тварь бросилась рыть дальше, пока я на ноги встаю и давай приятеля тормошить. Да что толку? Хватаю револьвер и стреляю, но тварь даже не обернулась. Знай роет, пока не вылезли все шестеро. На то время я знал, что не сплю, и, сколько бы ни выпил, напрочь отрезвел. Гляжу, один приподнял кого-то из парней за ногу, разгрыз череп и начал высасывать мозги. Что и говорить, я побежал сломя голову. Вслед, слышу, один из наших завопил, и я так припустил, что только ветки по лицу хлещут, а я дороги не разбираю и вообще ничего не вижу. Если поразмыслить, стоило вскочить на лошадь и ускакать, но в то время я едва ли про нее помнил. Да хоть и приучена, она, поди, умчалась, стоило вылезти той твари.

Так я бежал и бежал, и только чуть пришел в себя, как лес вокруг накрыла пелена. Дурно мне стало, будто влетел в ядовитое облако. Следом из мглы проступили тени, двинулись и стали отчетливее. Вот они, мохнатые, с виду точно волки. На миг я совладал с паникой и стал стрелять — только с тем же успехом мог бы на них мочиться. Да те патроны давно вышли, и так я уже обоссался с ног до головы. Да, коли на то пошло, то и обосрался. От такой жути у моих мурашек самих мурашки побежали.

Короче, не помню, как я выскочил на прогалину, взбежал на какой-то пригорок и рухнул без сил. Потом раздалось рычание — и они вмиг насели на меня. Быстрее, чем успеешь залупить, чтобы себе намылить.

Только сразу меня не прикончили. Поваляли по земле, кто-то куснул. Потом один вскинул на плечо, как мешок с брюквой, и поволок. Вот, скажу вам, когда со страху я едва не рехнулся. Не знал, то ли меня сожрут, то ли скопом отпердонят. Но меня приволокли туда, где все началось, на кладбищенский холм. Я старался заприметить дорогу, в надежде, что выпадет шанс удрать. Да какое там! На кладбище, у разрытых могил, один встал надо мной, упираясь мне в грудь, так что когти вонзились, словно ножи, прочие принялись рыть. Встав на четвереньки, они рыли, будто псы или волки, или кто бы там ни был, пока из глубокой ямы не вытащили костяк. прямо из черепа у него торчал резной кол, который выдернули. Я смотрел, как пробитый череп окунулся в лунный свет и дыра запечаталась, потом кости стали обрастать плотью, заалевшей кровью, грудь приподнялась в первом вдохе, стала пробиваться шерсть — поначалу клочками, дальше повсюду и гуще, чем степная трава. Затем тварь села и поднялась во весь рост. Самец, как и прочие, — яснее быть не могло. Прибор свисал всем напоказ, длиной с ремень для правки бритв и толщиной в мою руку. Потом он взглянул на меня.

От того, что случилось дальше, меня прямо воротит, притом что я мертвее, чем Кастер со всей его сбруей. Мертвый или нет, меня до сих пор трясет от страха. Медленно, словно играючи, он приблизился, ощерил морду, выставляя напоказ клыки, и я завизжал, как девчонка при виде паука. Скажу, твари это пришлось по вкусу. Кожа еще больше собралась в складки, с клыков закапала слюна, он весь подобрался, и только тут я понял, что кричу — раньше это вышло само собой, — и когда услышал свой крик, то подумал: «Провались ты, если я еще хоть пикну». Стиснул я зубы и затих, чтобы умереть как мужчина… Да хрена. Он странно как-то заерзал, вроде толчками, и в самый миг как наброситься, елдак у него встал, точно он чего затеял, а может, так и есть, решил я и снова заорал. Что есть мочи и не мог остановиться, пока он не вцепился мне в горло. Потом мало что помню, только очнулся здесь в отеле и решил, что все это приснилось. Да вот никто меня не замечал, как я ни старался. Дальше день ото дня призраков прибавлялось, ведь каждую ночь облако накрывало улицы, а с ним приходили волки. Вылезали из тени, как из-за ширмы. И добрались до всех. Но сначала их раз удалось заловить в старом отеле через дорогу. В настоящем отеле, который сразу сожгли. Только эти твари выскакивали все в огне, и плоть на них отрастала быстрее, чем летит пуля. Тогда они в ярости расправились со всеми, так что не осталось никого, кроме призраков вроде меня. Следом перешли на лошадей, кошек, собак и крыс, всяких бродячих зверей. Пока не повывелась вся живность. Только они продолжали здесь бродить, будто чего-то ждали — не иначе, свежего мяса. Отчего-то не уходили прочь. Может, не могли уйти дальше от деревьев, где мы с ребятами их отыскали. Раз я видел там на склоне вожака, воющего на луну, — видно, брюхо от голода подвело.

— Они привязаны к этим местам, — сказал Джебидайя. — Облако — часть того зла, что выбралось из могил. Дубовые острия удерживали их там. Бывает, зло не терпит дуба, а здесь как раз тот случай. К несчастью, вы их освободили.

— Кабы там не орешник был, — возразил Дол. — Или еще какое дерево. Что-то не припомню, чтобы я указывал именно на дуб.

— Смысл в твоих словах есть, — сказал Джебидайя, — но я бы по опыту поручился за дуб.

— Ну, это ты, — сказал Дол.

— Понять не могу, — вмешалась Мэри, — он покусал тебя, как стародавних испанцев. Те превратились в волков, пока индейцы их не прикончили… или не проткнули колами. Тебя и прочих тоже покусали, но вы-то не волки?

Дол покачал головой.

— Сам ума не приложу.

— Дело в том, — сказал Джебидайя, — что вожак один, а к нему еще шестеро. Вместе их семь.

— Ну, это все объясняет, — сказал Дол.

— Они слуги Сатаны — вот кто. Первый от его колена, он произвел еще шестерых. Выходит, семь. Убивать могут многих, но позволено быть всего семерым. Вампиров или упырей может быть больше, а мохнатых — семь.

— И кто так распорядился? — спросила Мэри.

— Тот, кто распоряжается всем.

— Бог, что ли? — догадался Дол.

— Он любит поразвлечься, — заметил Преподобный. — Для нас в этих забавах нет выраженного смысла, как, возможно, и для него, но правила действуют для всех. Семь. Таково число мохнатых.

— Откуда ты узнал? — спросила Мэри.

— Довелось видеть больше, чем хотелось, и листать фолианты, какие мало кто решился бы открыть.

— Так ты увидел или прочитал об этом? — настаивала Мэри.

— Об этом прочитал.

— Стало быть, про них ты судишь из книг?

— Про них — да, но с их сородичами я имел дело.

— Тогда, — сказала Мэри, — будем надеяться, что все они похожи. Иначе остается только просунуть голову между ног и на нее помочиться.

Ночь становилась все глуше, последние тени сгинули во мраке. Темный холодный туман, как немочь, обволок городок, расползся по отелю и остальным строениям. Джебидайя убрал преграду от двери, и в этот момент часы пробили половину девятого. Дол вернулся к привычным делам вместе с другими призраками, застрявшими между покинувшими мир навсегда и теми, кто пока оставался.

Джебидайя вывел коня из гостиной обратно в салун. Понаблюдав недолго за призраками, он взял с одного из столов свечу, оплывшую на блюдце, оторвал ее и положил в карман. Потом выбрал две лампы, в которых оставался керосин, и отдал Мэри. Вместе они поднялись по лестнице к номеру, где Джебидайя оставил свой виски. Коня Джебидайя повел с собой. Поначалу конь заупрямился, но потом быстро одолел ступеньки и остановился на площадке, фырканьем выразив протест.

Когда Джебидайя вновь оглядел зал внизу, туман, который раскинулся по полу черным бархатным ковром, начал постепенно всасываться в дерево.

— Ты ведь не отправишься в путь без коня? — спросила Мэри, заставив Джебидайю обернуться. — Постараюсь, чтобы он уцелел. Незачем бросать его на съедение. Он лучший конь, что у меня был. Умный. Храбрый. Многим людям до него далеко.

— Может статься, только он наложил на пол. Теперь воняет, как в стойле.

— Переживем.

Джебидайя завел коня в номер, там выпустил и взял с кровати зонт Мэри. Раскрыв перочинный нож, он принялся состругивать с наконечника небольшие щепки.

— Рада, что ты нашел, чем заняться, — сказала Мэри. — Я так до смерти перепугана.

— Я тоже. Занятие помогает расслабиться. Особенно если есть цель.

— Какая?

— Эти маленькие щепки. Подействовать на волков может только сердцевина дуба, так что нужно ободрать кору и стесать верхний слой, чтобы добиться эффекта.

— Собрался заколоть их этими щепочками? Отличный план.

— Я возьму эти щепки и порублю их на мелкие кусочки. А потом возьму пули и перочинным ножом проделаю сверху маленькие дырочки. В них положу кусочки дерева, а потом… — Он вытащил из кармана свечку. — Я залью дырочки с набитой внутрь древесиной воском. И когда я выстрелю, дуб попадет в волков вместе с пулями.

— Какой ты у нас умный, — сказала Мэри и отхлебнула из бутылки.

Джебидайя забрал у нее бутылку.

— Хватит. Нам лучше сохранять трезвый рассудок.

— Если хочешь, можешь меня трахнуть, — предложила Мэри. — Бесплатно.

— Вряд ли я смогу при этом сохранять рассудок. Как, по-твоему?

— Пожалуй. Просто хотелось сделать тебе приятное.

— Я оценил. Но, как ни жаль, вынужден отказаться.

Джебидайя продолжил строгать, но прежде оплавил спичкой низ свечи, прилепил ее на ночной столик и зажег фитиль. Когда он закончил строгать, воск уже растопился. Тогда он принялся заполнять пули фрагментами дерева и заливать сверху воском. Мэри старалась помогать.

Из глубины поросших соснами холмов долетел волчий вой.

— Идут, — сказал Джебидайя.

С лестничной площадки Джебидайя оглядел пространство внизу. Призраки сгинули, кроме Дола, легшего ничком за стойкой бара. Повредить ему волки не могли, скорее всего, заключил Джебидайя, он просто не хочет их видеть. Пусть и мертвый, а по-прежнему их боится. Ненадолго задержав взгляд на безмолвной белой фигуре, Джебидайя вернулся в номер и захлопнул дверь. Руки невольно взвесили пояс с револьверами. В барабанах уже находились особые пули. Ими же он зарядил винчестер. И такие же были в поясном патронташе — насколько для них хватило воска. Зонт с оторванным верхом превратился в тонкую заостренную трость. Джебидайя отдал ружье сидящей на кровати Мэри.

— Знаешь, — заметила она, — я и пустой стопкой в задницу слона не попаду.

— Дождись, чтобы бить в упор.

— Господи, — сказала Мэри.

— От него помощи не жди. Положись на этот винчестер.

— Может, они не догадаются, что мы здесь?

— Догадаются. Их терзает голод, и они нас учуют.

Звук глотка Мэри вышел громким, как кашель.

Примостившись на стуле у окна, Джебидайя смотрел на спящую Мэри. Как она умудрилась заснуть? У него каждый нерв трепетал от напряжения. Он зажег лампу и поставил рядом с собой на пол, откинулся на спинку и достал часы. Отщелкнув крышку, взглянул на циферблат. Прямо на глазах стрелки переползли с половины девятого на девять. Зажмурившись, он глубоко вздохнул и посмотрел снова. Передвинулись на пять с лишним минут. Шагнув к окну, выглянул на улицу. Что-то двигалось там, в низко висящей, едва не разлитой по земле тьме, будто черное масло зла. Разглядеть толком не удалось, но что-то крупное и мохнатое проскользнуло с дальней стороны улицы на задворки отеля. Приткнутый задом к стене в углу номера конь встрепенулся.

Джебидайя вдохнул поглубже и отошел от окна. Потрепал коню ноздри, подошел к двери, открыл и вышел на лестницу.

Тьма хоть глаз выколи, и ни единой души. Даже Дол пропал куда-то из укрытия за стойкой, вероятно, присоединился к товарищам, и все вместе они сбились в клубок белого тумана в каком-нибудь сортире на окраине. Он разглядел, что дверь на улицу приоткрыта. Притом что, войдя в отель, он ее закрыл.

Одной рукой опираясь на перила и не шевелясь, он долго всматривался вниз. Мало-помалу глаза привыкали к темноте. И вот — возле бара что-то шевельнулось.

Неподвижный сгусток тени.

Показалось, видно.

«Ладно, — подумал он, — им уже известно, что мы здесь». Вытащил из внутреннего кармана сюртука маленькую Библию, вырвал первую страницу, чиркнул спичкой и уронил подожженный листок. В коротком мерцании падающего огонька разглядел, что там не тень, а тварь. Блеснувший темный мех, неистовые желтые глаза, клыки — миг — и зверь метнулся к лестнице, следующим скачком пролетев несколько ступеней. В короткое мгновение Джебидайя успел заметить в углу второго. Громадный зверь с желтыми плошками глаз. Похоже, Волк-Король, подумал он, тот, кто повелевает остальными.

Ступив на край лестничного марша, Джебидайя выхватил револьвер, привычно нацелил ствол на взлетающий по ступеням силуэт в стальном испанском нагруднике. В темноте нельзя было разобрать детали доспеха, лишь отблески проникавших в окна тусклых лунных лучей доказывали его присутствие. Он старался целить пониже, в область промежности, так что, когда от выстрела револьвер дернулся вверх, пуля ударила твари в грудь, лязгнув о доспех, но пройдя насквозь. Тварь рыкнула, извернулась, но не остановилась. Белый дымок вился над дырой в нагруднике, куда ударила пуля, и над выходным отверстием в спине. «Боже, я попал точно посередке», — подумал Джебидайя, снова взводя курок. Пуля 45-го калибра должна была сбить его к подножию лестницы — есть нагрудник или нет.

Кольт снова подскочил, выплюнув малиновый сгусток пламени. Пуля угодила прямо в морду, оказавшуюся всего в шести дюймах от дульного среза. Тварь с воем шмякнулась о стену и закувыркалась по ступеням, проломила перила и отлетела к бару, где замерла темной грудой.

«Первый», — подумал Джебидайя.

Вгляделся в черноту внизу, где сложно было что-то разобрать. Похоже, поверженный враг не двинулся с места, но как знать. Перевел взгляд в угол. Волк-Король шевельнулся. Дол верно говорил — он двигался будто толчками. Только что был в углу, а через миг растворился во мраке.

Ладно. Один готов. Наверное.

Он еще раз прищурился в темноту. Пули точно попали в цель. Учитывая дубовую начинку, он уложил красавца наповал.

Входная дверь разлетелась на части, и четыре мохнатые тени ворвались в отель, двигаясь так быстро, что глаз за ними едва успевал. Сразу разделились — двое рванули вверх по ступеням; третий, цепляясь когтями как огромный мохнатый таракан, стал карабкаться по стене; четвертый запрыгнул на перила.

Джебидайя выстрелил в голову оседлавшему перила, и тот слетел вниз, но другие стремительно приближались. Он почувствовал, что нервы сейчас лопнут.

Грохот и красная вспышка слева — первый волк кувырнулся, зацепив товарища, так что оба кубарем вылетели сквозь проломленные перила. Ударившись об пол, один остался лежать, а другой закружился как испуганный пес.

Глянув влево, Проповедник увидел Мэри с ружьем. Он схватил ее за локоть, развернул и втолкнул в комнату, захлопнув дверь, прежде чем тварь на стене — штукатурка и щепки дождем сыпались из-под когтей — перескочила на потолок, а затем с грохотом обрушилась на пол. Из-за двери рвалось тяжелое дыхание — будто работали кузнечные мехи.

Затем в дверь саданули, пробив насквозь, но тут же — громкий вой, и мохнатая лапа быстро втянулась обратно. Тварь с ревом забилась на лестничной площадке, повсюду царапая когтями.

Внутри конь попятился и с маху грохнул в пол всеми четырьмя копытами. Как бы не пожалеть, что он его приютил. В панике тот мог натворить дел не хуже, чем волки.

Ну, может, и не таких.

Мэри не сводила глаз с дыры, проделанной тварью в двери.

— Что произошло?

— Дубовая дверь. Он поранился острой щепкой.

— Так им сюда не пробраться?

— Боюсь, это вопрос времени.

— Тот, кого я подстрелила, убит?

— Не знаю. Пожалуй, попади пуля в жизненно важный орган, древесина дуба подействует как яд. Только попасть надо точно. Не просто в плечо или в ногу. В сердце. В мозг. Или печень. Что-то в этом роде. Мне показалось, ты угодила в голову. Но все случилось так быстро… вдобавок темнота… наверняка сказать трудно.

Шагнув назад, он взял коня под уздцы и легонько потрепал у ноздрей. Конь таращил глаза и мотал головой вверх-вниз, но понемногу начал успокаиваться.

Молча постояв, Джебидайя и Мэри сели на край кровати лицом к двери, не выпуская из рук оружие.

Все тихо.

Ночь подкрадывалась ближе.

— Не может быть, чтобы уже полночь, — сказала Мэри. — Еще рано. Господи, ты видел этих тварей?

Джебидайя достал часы и в неровном свете лампы взглянул на циферблат. Стрелки показывали два пополуночи.

— Думал, едва минуло девять, — сказал он. — Хорошо, здесь время идет вперед, и скоро утро. При свете дня они не показываются.

— Знаешь наверняка? — спросила Мэри.

— Нет, — сказал Джебидайя. — Не знаю.

Так они просидели совсем недолго. С улицы донесся скрежет. Джебидайя подошел к окну, но ничего не разглядел. Звук усилился. Тогда он прижался лбом к стеклу и глянул вниз. Что-то карабкалось по стене здания. Быстро распахнув оконные створки, он высунулся наружу. Волк внизу поднял морду, одновременно уставившись на него. Он был совсем рядом.

Джебидайя подхватил с пола лампу и швырнул в волка. Огненные струи брызнули во все стороны и колпаком взмыли вокруг морды, воспламеняя шерсть. Передние лапы чудовища замельтешили в попытке сбить пламя, пока задние впились когтями в стену, стараясь удержаться, но одна и следом другая соскользнули, и зверь полетел вниз. Точно комета, он рухнул на спину и перекатился на брюхо. С волнами катящегося по хребту огня, истошно воя, пополз вдоль улицы и застыл. Огонь начисто спалил шерсть, мясо обуглилось, полопалось и посыпалось шкварками, так что вскоре остались только дымящиеся почерневшие кости. Из глазниц массивного волчьего черепа поднялись тонкие струйки дыма, заклубились черными змейками и через миг растаяли. Череп деформировался, хрустнул и развалился. Джебидайя пригляделся. Кости зверя изменили форму — на земле лежал человечий остов.

Чуть дрогнув, Джебидайя отступил от окна.

— Огонь им не по нраву, — заключил он. — И дубовые щепки. Приметь это.

Мэри встала рядом и взглянула на лежащие внизу кости.

— Приметила, — натужно прокряхтела она, словно прочищая горло.

Джебидайя вставил новые патроны в барабан. — Считай, я подстрелил одного, ты одного, а на улице валяется третий. Пока все не так плохо.

— Неужто? Значит, осталось всего четверо или шестеро, — возразила Мэри.

— Где-то так. Но мы пока не разглядели их заводилу, это хуже. Как бы не оказалось, что тот иной породы, чем прочие. Одно ясно — грязная работа не про него, хватает подручных.

— Сколько времени?

Джебидайя взглянул.

— Проклятье.

— Что?

— Часы. Они идут назад. Сейчас снова полночь.

Рассуждал он так: сумей мы продержаться до утра, скольких уложим — не важно. Тогда я, наверное, смог бы найти их спящими, в какой-нибудь темной дыре. А если уложить всех сейчас, точно отыскивать никого не придется. Если бы не время, что скачет туда и обратно. Так нас запросто могут подкараулить и сожрать, оставив кучками дерьма на каком-нибудь далеком холме.

Расхаживая по комнате, Джебидайя поминутно останавливался приободрить коня, хотя в теперешнем положении присутствие последнего лишь добавляло хлопот. Но как отдать прекрасное животное на растерзание чудовищам? Даже Богу, старому ублюдку, верный конь не будет лишним.

Продолжая мерить комнату шагами, он все сильнее ощущал нервное напряжение: восприятие сейчас походило на треск ружейной перестрелки, мысли перескакивали одна на другую. Мэри неподвижно сидела посередке кровати с ружьем на коленях, не сводя глаз с пробоины в двери, временами быстро оглядываясь на окно за спиной, где ночь сгустилась почти в непроглядную тьму, а серебристый лунный свет едва пробивался сквозь тени.

Джебидайя шагнул к окну и выглянул наружу. Кости лежали там, где и раньше.

Он пересек комнату, выбирая место, чтобы присесть и расслабиться. Легче сказать, чем сделать, — он будто только что хватил две или три кружки кофе. Черт, кофе. Пришелся бы как нельзя кстати. И яичница с беконом. Дьявол, он так проголодался, что живьем слопал бы задницу течной ослицы.

О, что там? Шорох?

Всего лишь мотылек стучится в стекло.

Мотылек. Это не страшно. Вот он влетел в приоткрытое окно, как раз там, откуда недавно Джебидайя обрушил карающую лампу. Вторая лампа по-прежнему свисала с крюка в потолке, заливая комнату тусклым желтым светом.

Джебидайя проводил мотылька взглядом. Большой, мохнатый, с черными крылышками. Он пролетел над кроватью и стал биться о потолок, так что в свете лампы его тень трепетала на стене. Когда Джебидайя вновь обернулся, тень была куда крупнее, чем мгновение назад. На затылке точно забегали маленькие острые иглы — это его волосы поднялись дыбом: вместо мотылька под потолком взгляду Джебидайи предстал волк-оборотень. Тварь свисала вниз головой над кроватью, где сидела Мэри. Молниеносно блеснули стволы и грянули выстрелы. Первый, второй, третий. Мэри как ветром сдуло.

Волк обрушился на кровать, рейки и рама разлетелись во все стороны вместе с фонтаном шерсти, плоти и осколков кости. В тот же миг дверь сотряс удар и в пробоине мелькнул большой желтый глаз. Джебидайя пальнул не целясь. Мэри кубарем прокатилась к двери, выстрелила-перезарядила, выстрелила-перезарядила, выстрелила — так что пули изрешетили дерево. С той стороны донесся рев, точно кто-то прижал раскаленное клеймо к заднице быка.

Конь метался по комнате, едва не сбивая с ног Джебидайю и Мэри. Дверь содрогнулась от удара. Второй оглушительный удар — рама раскололась, и дверь слетела с петель. Двое волков ворвались внутрь.

Конь пришел в неистовство. Попятившись, он встал на дыбы и обрушился на волка. Тварь вцепилась коню в брюхо и тот вылетел в дверь, увлекая волка за собой. Грохот копыт по лестнице, треск. Джебидайя понял, что конь пробил ограждение и сорвался вниз. Звук падения и хруст костей утонули в предсмертном хрипе.

Времени на сантименты не осталось — другой волк уже перед ним. Револьверы взметнулись, выпустив две пули в оскаленную пасть, так что клыки разлетелись, будто клавиши пианино. Стоя на коленях, Мэри с завидной меткостью всаживала одну пулю за другой в брюхо оглушенной твари. Один выстрел ушел ниже, оторвав волку причиндалы. Волк отлетел назад, врезался хребтом в стену и замер. Тело мгновенно стало менять форму. Волчье рыло втянулось назад в череп, уши сморщились, шерсть осыпалась — теперь на месте волка у стены сидел голый конкистадор. Плоть сползла с костей, как растопленное сало, и они загрохотали по полу пригоршней игральных кубиков.

Выжившие ждали.

Старались перевести дух, не отрывая взгляда от зияющего дверного проема.

Ничего.

Только тишина.

После долгой паузы Джебидайя взял лампу и вышел на лестницу, держа револьвер наготове. Никто на него не накинулся.

Шагнув к перилам, он вытянул руку с лампой и взглянул вниз. Конь с переломанным хребтом лежал поперек барной стойки. Волка и след простыл. Избежав гибельного пламени и дубовых щепок, тварь осталась невредимой. Однако свет лампы выхватил из темноты кости тех двоих, что они с Мэри уложили на лестнице. «Вот и славно, — подумал он. — Один на улице. Двое в номере. Еще двое здесь. Всего пять. Осталось двое, включая громилу вожака».

Краем глаза Проповедник уловил движение. Что-то белесое. Или серое. Ба, это Дол. Призрак скользнул вверх по лестнице.

— Ты чего прячешься? — поинтересовался Джебидайя. — Тебе незачем их бояться.

— По привычке, — ответил Дол, присоединяясь к Джебидайе на площадке. — Мне все чудится, что они меня разорвут, хотя это и невозможно. Знаю, но поделать ничего не могу.

— Ты зачем вылез?

— Предупредить, что главный близко. Я его чую. И он в ярости. Сейчас при нем всего один волк. Дело в том, что он может поднять еще пятерых, если верить твоим словам. Ты и она, значит, или другой кто. А как станет шесть — хорош. А пока свежатинки. Новых тварей. Потому, друг, лучше пусти пулю себе в рот. Не позволяй ему то, что он сотворил с теми испанцами. Их ты избавил. Но только не давайся ему или второму сам. Тебе точно не понравится.

— Спасибо за заботу, — сказал Джебидайя. — Так их всего двое? Остальных мы прикончили?

— Угу.

Дол коснулся призрачной шляпы, скользнул мимо Джебидайи и исчез в стене.

Повернув голову, Джебидайя увидел в дверях Мэри с ружьем в руках.

— Дол, — сообщил он.

— Я слышала. Джеб… — начала она и запнулась.

— Да, — отозвался он, увлекая ее обратно в номер.

— Мне, похоже, не выкарабкаться… Пристрели меня.

— Все будет хорошо.

— Обещай. Что пристрелишь.

— Мы сможем.

— Обещай.

— Если обернется плохо — даю слово.

— А я тебе, если сумею.

— Главное, не спеши. Успеется. Только когда конец неизбежен.

Едва он договорил, как с лестницы донеслись шаги. Свет лампы потускнел, окуная комнату в полумрак. Порыв ветра из открытого окна холодком пробежал по их спинам.

— Повернись и следи за окном, — приказал Джебидайя. — Увидишь что-то — мотылька, птицу, нетопыря — бей наповал.

— По мелкой цели мне не попасть, — отозвалась она. — Только если в упор.

— Недавно ты хорошо справилась.

— Повезло, да и там слепой бы не промазал.

— Ну, если что, прихлопнешь.

Они умолкли. Прямо за дверью заскрипели половицы.

Джебидайя вытер ладонь о полу сюртука и вновь стиснул рукоять револьвера. Вторую ладонь тоже, направив оба револьвера на дверь.

Лоскут тьмы проник в комнату, хотя за дверью Джебидайя не мог разглядеть ее источник. Тьма заклубилась, на манер оседающей мыльной пены, растеклась по полу и поднялась вновь, обретая форму.

Форму волка с оскаленной пастью. Джебидайя опешил настолько, что не шелохнулся, и волк в мгновение ока обрушился на него с неистовой силой, кувырком швырнув через всю комнату прямо в окно.

Он повис снаружи, вниз головой, зацепившись сапогом за оконную раму. Волк высунулся следом и сцапал его за штанины. Пасть распахнулась немыслимо широко, точно ворота в преисподнюю. Из нее смердило смесью мертвечины от любой твари со времен сотворения мира. Зубы были готовы вонзиться ему в промежность.

Грянули выстрелы, и волк выпустил его. Джебидайя полетел вниз, грохнувшись на спину и окутав себя облаком пыли. От удара перехватило дыхание, в глазах потемнело.

Через мгновение он пришел в себя от доносившихся сверху воплей. Движение причиняло адскую боль, спина горела огнем. Приподнявшись, он ощупал ноги. Вроде целы. Все вроде цело. Только голова раскалывается, как после недельного запоя.

Он нашарил в пыли револьверы и заковылял назад в отель.

Вопли оборвал громкий треск выстрела. Джебидайя взглянул вверх. Оборотень показался в окне — по его морде текла кровь. Протиснувшись через окно, тварь заскользила по стене в направлении Джебидайи.

Джебидайя выстрелил, угодив в голову волка как раз над левым глазом, — в миг, когда тот соскочил наземь.

Одним прыжком волк настиг свою жертву. Джебидайя отшвырнул револьверы и вцепился волку в загривок, чтобы отвести клацающую пасть. Упал на спину, одновременно пихнув волка ногой в брюхо.

Когда Джебидайя вскочил и подхватил револьверы, волк остался лежать в грязи. Недвижимый. Все же выстрелы поразили цель, пусть и с запозданием.

Волк сбросил шкуру, тело трансформировалось обратно в нагого конкистадора. Затем плоть сползла, оставив на земле лишь груду костей.

Перезарядив оба револьвера, Джебидайя какое-то время постоял у входа в отель. Двери всё еще были распахнуты настежь. С оружием на изготовку он ступил внутрь. Сделал глубокий вдох и стал подниматься по лестнице с единственной мыслью о Мэри. Каждая ступенька предательски скрипела. Вроде на площадке мелькнула тень. Он сощурился, но враг ничем себя не выдал. Разве что обои на стене в одном месте, казалось, вымокли, всосав в себя тьму. Предчувствие говорило, что враг затаился там, в сплетении теней и обоев.

Сделав еще шаг, проповедник замер и повел головой, точно охотничий пес. Пятно на стене шевельнулось, набухая и оживая. Громадный волк, ростом футов в восемь, выступил из сумрака. Когти стукнули по дереву. Волк чуть согнулся, подавшись вперед.

— Дождаться не мог, а? — спросил Джебидайя. — Не терпится?

Волк-Король дернул ушами, из пасти мелькнул язык, попробовал воздух и облизнул морду.

— Меня ты пока не отведал, — сказал Джебидайя.

В ответ Волк-Король упал на передние лапы и кинулся вниз по ступеням. Револьверы Джебидайи выпустили по одному заряду, а потом Волк-Король смёл его, кувырком отправив по ступенькам к подножию лестницы.

Он посмотрел вверх, на тварь, застывшую на полпути. Из отверстий в теле Волка-Короля, куда попали пули, вился дымок. Сейчас он весь был на виду. Он отличался от прочих: был не просто крупнее, от него исходил непередаваемый ужас. Джебидайя словно оказался перед лицом самого Сатаны.

Пули, даже поразив цель, похоже, не причинили твари вреда. С трудом встав, Джебидайя попятился к выходу, выставив револьверы перед собой, превозмогая адскую боль в спине и боку. После полета из окна и сальто по лестнице он все еще держался на ногах, так что все могло быть хуже. Главное, что пока он не пополнил ряды оборотней.

Проповедник был уже на улице, когда Волк-Король появился в дверях «Отеля для господ». Он шел на задних лапах, так что его прибор раскачивался при каждом шаге, будто маятник. Пригнувшись, чтобы пройти в двери, Волк-Король шагнул на улицу. Из оскаленной пасти ручейками текла слюна. — Остались ты да я, господин Волк. Твой хозяин мне знаком. Вернее, оба хозяина, наверху и внизу. Ни один мне не по душе.

Волк-Король спустился с крыльца на задних лапах. Джебидайя выстрелил дважды, но даже самый удачный выстрел, похоже, не мог остановить эту тварь.

Развернувшись, Джебидайя бросился наутек. Каждый мускул разрывался от боли, но страх был сильнее и гнал его вперед. Он бежал. Бежал, сломя голову. В паре шагов от перевернутого набок экипажа обернулся, желая убедиться, что Волк-Король почти настиг его. Волна горячего дыхания накрыла затылок.

Одним прыжком Джебидайя нырнул в открытое боковое окно и рухнул вниз. Следом в окно просунулась морда Волка-Короля, испустив такой ужасающий вой, что всё порядком истерзанное нутро Джебидайи перевернулось. Один за другим он выпустил все заряды обоих револьверов.

Волк-Король отпрянул. Джебидайя стал судорожно заполнять опустевшие барабаны. Он успел вставить только три патрона, как тварь появилась снова. Пуля ударила прямо в лоб Волку-Королю, пробив дыру, из которой вился дымок, но зверь не отступил. Он просунул лапу внутрь экипажа, ухватил Джебидайю за лодыжку и выдернул наружу через окно. От резкого рывка Джебидайя уронил тот револьвер, где не осталось зарядов.

Подняв Джебидайю высоко над землей, Волк-Король издевательски медленно приблизил свою морду. Он наслаждался моментом. Пасть Волка-Короля стала раскрываться.

Извернувшись, Джебидайя разрядил револьвер, который продолжал сжимать в руке, прямо в пасть чудовища.

Пасть Волка-Короля захлопнулась. Из ноздрей повалил дым. Он отшатнулся и снова разинул пасть так широко, что Джебидайя услышал хруст вывернутых суставов. Затем выронил проповедника. Упав на макушку, тот собрался с силами и встал на одно колено. Осталось перезарядить револьвер, благо, еще оставались пули с оболочкой из воска и дерева — вот только целая вечность уйдет, чтобы поместить их в барабан. Патроны выскальзывали из ослабевших пальцев. И все-таки Джебидайя осмелился взглянуть на противника. Волк-Король медленно отступал. Потом замер, его голова покачнулась… и отлетела, покатившись по мостовой, по пути теряя шерсть, пока оголенный череп не засверкал первозданной белизной.

Безголовое тело рухнуло наземь.

«Наконец, — подумал Джебидайя, — снаряженные пули сделали свое дело».

Ледяная завеса тумана поднялась с земли и окутала улицу. Джебидайя выпрямился. Туман сгустился — сейчас он был вровень с его шеей, но порыв прохладного ветра раздул завесу, не оставив и тени, которая растворилась в перелеске на дальнем конце городка.

Волк-Король сгинул. Лишь клочок шерсти пролетел мимо, на мгновение пристав к щеке, и ветер унес его вдаль.

Из здания отеля поднялся рой белых привидений, где был и Дол. Они скопом устремились в небо, к звездам, чтобы затеряться на просторах Млечного Пути. Мгновение — и все пропали из виду, а небо и звезды ответили мерцанием, точно кто-то задул свечи. И сразу, откуда ни возьмись, засияло солнце, а небо стало голубым. По небосводу быстро забегали стаи облаков, пока не повисли порциями картофельного пюре на ослепительно-голубой обеденной тарелке.

Джебидайя обернулся на звук.

В кроне дерева на северном конце улицы чирикали птицы. Настолько ярких расцветок, что поначалу Джебидайя принял их за осенние листья: ярко-красные, желтые, голубовато-золотые. Внезапно они вспорхнули в небо, будто ворох конфетти, в лучах солнца выглядевшие пришельцами из другого мира.

В номере отеля Джебидайя нашел Мэри. Она лежала на полу. Рядом валялось ружье, ствол которого был нацелен ей в голову. Судя по всему, она успела спустить курок. Следы яростных укусов красноречиво говорили о причине ее выбора.

Он отнес тело на улицу, следом вытащил матрас. Из обломков мебели сложил поленницу, уложил матрас сверху, а на него — тело Мэри. Потом облокотился на перевернутый экипаж и смотрел, как огонь делает свое дело. Когда остались одни угли, он направился в рощу на холме, где, со слов Дола, находилось кладбище. Там оно и было. Джебидайя прошел по тропинке выше в гору, где в самой чаще увидел разверстые могилы волков. Обстругав ножом несколько дубовых ветвей, он сделал маленькие кресты, связав их полосками собственной рубашки. По кресту на каждую могилу. На всякий случай. Затем вырвал страницы из Библии и уложил по одной с крестом в каждую могилу. И это не будет лишним.

Закончив дело, он вернулся в отель, снял с мертвого коня седло и седельные сумки. Взвалил их на плечо, вышел на улицу и двинулся на юг.

Прямо над его головой, отбрасывая крыльями тень, летел ворон.

Перевод: С. Чередов

Дурное знамение

Joe R. Lansdale. "The Crawling Sky", 2013

Глава 1. Вуд Тик

Вряд ли кто додумался бы назвать Вуд Тик городком. Скорее тот походил на широкую проплешину в лесу. Промозглым осенним днем Преподобный Джебидайя Мерсер заехал в эти края на черном как смоль жеребце. Тусклое небо висело низко, с медленно ползущими тучами цвета вороненой стали. Точно знамение, а он знал по опыту, что от знамений хорошего не жди.

Перед ним открылась жалкая пародия на город: узкая глинистая улочка с разбросанными шаткими хибарами, числом всего шесть. Три изрядно кренились к югу под гнетом северных ветров. У одной угадывался разрушенный каменный дымоход, подправить который так никто и не сподобился. Камни, точно стреляные гильзы, валялись около хибары. Вокруг них проросла пожелтевшая от времени трава и даже небольшое деревцо. Дыру на месте дымохода закрывал кусок полотна от походной палатки, накрепко прибитый гвоздями и сильно почерневший от непогоды.

В центре поселения стояла повозка с деревянной решеткой под плоским тяжелым навесом. Лошадей не было. Ось повозки увязла в земле, так что сама повозка наклонилась набок. Изнутри к решетке прильнул человек, на все лады проклиная горстку ребятни, швырявшей в него камнями. Мальцам явно было суждено вырасти в уродливых мужиков. Неподалеку, на покосившемся крыльце, сидел старикан и строгал какую-то палку. Несколько других жителей слонялись по улице как сонные мухи, не обращая внимания на сорванцов и бедолагу в повозке.

Преподобный Мерсер спешился, прошел к коновязи перед трухлявым крыльцом и рассмотрел старикана. Сбоку на шее у него торчал огромный желвак, убранный в засаленный мешочек, завязки которого были пропущены за ухо и под подбородок. Широкополая шляпа оставляла лицо в тени, что, несомненно, пошло на пользу. При виде такой рожи невольно вздрогнешь — в умении лепить уродов Господу не было равных.

— Сэр, позвольте спросить кое-что? — обратился к старикану Джебидайя.

— Сделай милость.

— Отчего этот человек в клетке?

— Так это тюрьма Вуд Тика. Другой нет. Собирались построить, да что от нее проку? Беззаконников-то сразу вешаем.

— А он в чем виноват?

— Да просто полоумный.

— Это преступление?

— Нам виднее. Он тут всех задолбал своими байками. Раньше нормальный был мужик, а потом свихнулся. И не поймешь, с чего. Только твердит день и ночь о призраках и сбежавшей жене, которую вроде как те утащили.

— Призраки?

— Они самые.

Преподобный обернулся к повозке и ребятишкам. Их камни попадали в цель с завидной точностью и силой.

— Камни вряд ли помогут ему образумиться, — заметил Преподобный.

— Тут уж как Бог рассудит. Будь Его воля, не пришлось бы потчевать придурка камнями, чтобы не нес всякую чушь.

— Как слуга Господень, обязан с тобой согласиться. Промысел Божий не единым милосердием славен. Но из человеколюбия стоило бы спасти бедолагу от жестоких детей.

— Шериф так не считает.

— И где же он?

— Да перед тобой. От тебя не ждать какого подвоха, а?

— Не пристало сажать за решетку и швырять в человека камни лишь за то, что он не в своем уме — вот и все.

— Коли так, забирай его, только бы сюда не возвращался. Забирай и проваливайте.

Преподобный кивнул.

— Я готов. Но сперва хотелось бы поесть. У вас где-нибудь кормят?

— Дальше с милю от города есть домишко мисс Мэри, за деньги она чего состряпает. Да не всякий переварит.

— Не слишком лестный отзыв.

— Оно так. Сдается, я смог бы поджарить тебе мясца, найдись пара лишних монет.

— Деньги есть.

— Вон как. У меня нет. Но конина для готовки имеется. В самой кондиции. Еще час-другой — напрочь стухнет.

— Весьма заманчиво, но, пожалуй, отправлюсь к мисс Мэри.

— Супы ее из разных корешков, травы и всякой дряни. Как ни мешай, вкус всегда один. А после не продрищешься. Сама на вид неказиста, но подмахнуть горазда, если есть такой интерес.

— Спасибо, не нуждаюсь. Конина сгодится, только посмотрю, как ты готовишь.

— Ладно. Я мигом дострогаю.

— Мастеришь что-то?

— Зачем? Просто строгаю.

— Какой тогда в этом прок?

— Так мне нравится строгать. Получаю удовольствие.

Старикан сообщил Преподобному свое имя с таким видом, будто доверяет страшную тайну. Звали его Джад. Вблизи он был еще безобразнее, чем с обзорного пункта у коновязи. В изъеденной порами коже можно было запасать воду, а нос ломали столько раз, что при разговоре он раскачивался словно колокол. Зубы большей частью вывалились, а те, что остались, сгнили и побурели от табака. Пальцы на почерневших руках были грязными настолько, что Преподобный сразу представил, куда ими залезали.

Внутри жилища царила нищета, в полу зияли дыры. В дальнем углу комнаты стояла дровяная плита, изогнутая труба уходила в дыру в потолке. Снаружи через ту же дыру проникал дождь, так что плита наполовину заржавела. Пол под плитой заметно просел. «Еще одна треснувшая доска, — подумал Преподобный, — или прогрызенная термитом дырка — и плита провалится вниз». Вдоль стены на крюках висели облепленные мухами куски конины. Некоторые уже позеленели и почти все покрылись плесенью.

— То самое мясо, что ты предлагал?

— Угу, — признал Джад, почесывая засаленный мешочек на шее.

— Выглядит сомнительно.

— Дошло до кондиции, я ж говорил. Так будешь?

— Сам приготовить могу?

— Заплатить все равно придется.

— Сколько?

— Пару монет.

— О, две монеты за тухлятину, которую сам и пожарю.

— Давай пожарю я, цена та же.

— Воистину деловой подход, Джад.

— А то, всю жизнь этим славился.

— Не мешало бы еще прославиться чистоплотностью.

— Ась? Это к чему ты ведешь?

Преподобный Мерсер откинул полы длинного черного сюртука, выставив на обозрение рукояти своих револьверов.

— Человеку иногда свойственно полюбить вещи, о которых он прежде редко задумывался.

Джад покосился на револьверы.

— Ну, Преподобный, с тобой не поспоришь. Я было принял тебя за балабола Господня, тока, судя по твоим стволам, слона тебе случалось повидать.

— Воистину случалось. И всех его слонят.

Разогнав мух, Преподобный отыскал сравнительно подходящий кусок конины и ножом отрезал от него ломоть. После чего выскреб насекомых из покрытой слоем жира сковородки и положил на нее мясо. Растопил плиту — и вскоре мясо уже шкворчало. Прожарить следовало основательно, пусть даже подгорит. По крайней мере, так есть шанс не помереть от отравления.

— Найдется, чем подсластить нашу сделку? — поинтересовался он.

— Ничем, кроме конины.

— А как сгниет совсем или закончится, чем будешь пробавляться?

— Дык есть еще пара кляч и старый мул. Кого-то пущу в дело.

— Не думал разбить огород?

— Руки мои не для мотыги. Коли совсем прижмет, схожу подстрелю белку, опоссума, енота или еще кого. Собачатина сойдет, если готовить подольше.

— И сколько у вас всего жителей в городе?

— Считай, человек сорок, а с Норвилем, который в кутузке, сорок один. Хотя он-то уезжает, уговор ведь такой был? Да вообще он здесь и не живет.

— Сорок будет с детворой?

— Верно, это ж все Мэри ублюдки. Годков от тринадцати и до шести. Она прямо их высирает, а кто, значит, папаша, ей побоку. Есть там который и на меня сильно смахивает.

— Храни его Господь, — сказал Джебидайя.

— Во, в самую точку. Двое уже преставились: одного лошадь лягнула в башку, второй залез в речку и потонул. Дурачку бы сперва плавать научиться. Была еще девчонка постарше, но связалась с тем Норвилем и ушла отсюда, а там и от него сбежала.

Когда мясо обуглилось, как грешник в пекле, и задымилось, как сигара богача, выяснилось, что тарелок не припасено, так что Преподобному пришлось есть с помощью ножа прямо со сковородки. Мясо напоминало подошву и воняло, будто задница скунса. Отведав достаточно, чтобы заморить червячка, он счел за лучшее прекратить трапезу.

Джад поинтересовался, будет ли он доедать, и, услышав, что нет, подскочил и волком набросился на объедки, разрывая мясо руками.

— Вот это вкуснотища, — пробурчал Джад с набитым ртом, — шел бы ты ко мне в повара.

— Это вряд ли. Чем же люди зарабатывают на жизнь в ваших краях?

— Древесиной. Рубят лес и возят на продажу. Восточный Техас как раз знаменит своими лесами. — Придет время — лесов здесь поубавится, попомни мои слова.

— Не беда, вырастут снова.

— Люди множатся быстрее. Будь их поменьше, всем жилось бы вольготнее.

— С этим, Преподобный, не поспоришь.

Когда Преподобный в компании Джада вышел освобождать Норвиля, дети все так же швырялись камнями. Преподобный подобрал булыжник и запустил в сорванцов. Угодив одному в голову, он сбил его с ног.

— Черт, — сказал Джад, — это ж парнишка.

— Был парнишка, выросла шишка.

— Ну, Преподобный, ты и фрукт.

Мальчуган вскочил и с ревом убежал, закрыв голову руками.

— Проваливай, мерзкий маленький поганец, — напутствовал его Преподобный Мерсер. Затем, когда мальчуган скрылся из виду, добавил:

— Метил я в спину, но вышло неплохо.

Они подошли к повозке. Решетка из толстых деревянных прутьев закрывалась на железный засов и большой висячий замок. Странно, что он не выломал засовы, удивился Преподобный, но тут же уяснил причину — узник был прикован к днищу клетки. Цепь продета в большое кованое кольцо, а с другого конца лодыжку бедолаги надежно удерживал железный браслет. Голову и лицо Норвиля покрывали ссадины, верхняя губа раздулась, из многочисленных ран сочилась кровь.

— Нельзя так обращаться с человеком, — сказал Преподобный.

— Твоя закуска обошлась ему в десяток лишних шишек.

— И то правда, — признал Преподобный Мерсер.

Глава 2. История Норвиля: дом под соснами

Шериф отпер замок, зашел внутрь и отстегнул браслет с лодыжки Норвиля. Тот выпрыгнул из клетки босиком, прошелся вокруг, поглядывая на небо и расправляя спину. Тем временем Джад проковылял к крыльцу, покопался под ним и выудил пару старых башмаков. Он швырнул их Норвилю, тот обулся и, подойдя поближе, оглядел Преподобного.

— Спасибо, что вызволил меня, — сказал Норвиль. — Я не спятил, просто видел то, что видел, но они и слушать меня не хотят.

— Оттого, что ты свихнулся, — хмыкнул Джад.

— Так что же ты видел? — спросил Преподобный.

— Пусть только заведет свою шарманку, мигом отправится назад в кутузку, — сказал Джад. — Уговор был: берешь его и проваливайте. Сдается мне, терпение наше на исходе.

— Как и терпение моего желудка, — ответил Преподобный Мерсер. — То мясо давно просится наружу. — Ну так займись своим желудком в другом месте. И забирай этого долбанутого.

— У него есть лошадь?

— А как же, твоя кляча, — ответил Джад. — Забирайтесь на нее и езжайте.

— Норвиль, идем, — сказал Преподобный.

— Так я не против, — откликнулся тот и поспешил следом.

Отвязав коня, Преподобный забрался в седло и протянул руку Норвилю. Тот пристроился позади и обхватил Преподобного за пояс.

— Руки держи повыше, — предупредил Преподобный, — или тебя найдут за городом носом в сосновых иголках.

— Да валите уже, — сказал Джад, направляясь к крыльцу.

— Не сказать, что я в восторге от здешних мест, — заметил на прощание Мерсер. — Однако, шериф Джад, чтобы ты не слишком обольщался, твоя персона волнует меня мало. Просто твой городок насквозь провонял, и его следует сжечь дотла.

— Убирайтесь, — буркнул Джад.

— Так и сделаю, но по своей воле.

Преподобный тронул коня, обернувшись на тот случай, если Джад надумает пальнуть ему в спину. Но беспокоиться не стоило. Джад нырнул в свою хибару, не иначе как за новой порцией жареной тухлятины.

Мили через три от города Преподобный решил сделать привал у ручья. Спешившись, пустил коня напиться. Пока тот утолял жажду, Преподобный снял седло, а затем отвел коня в сторонку — на что годен конь с раздувшимся брюхом? Следом достал из седельной сумки скребок и щетку и, как хороший пастырь, приступил к делу.

Норвиль сорвал травинку, пожевал ее, уселся под деревом и заговорил:

— Заметь, я в своем уме. Да, видел то, что видел. Но тебе я на кой сдался? Как, по-твоему, выходит, я полоумный?

— Мой долг — исполнять волю Господа. Не для утехи, но по его велению. Я гонитель тьмы и проводник света. Молот и наковальня. Опора и десница. Меч и орудие. Слуга Божий для исполнения его замыслов. Однако наши с ним суждения не всегда совпадают. И я скажу тебе так: он не Бог Иисуса, но Бог Давида, ветхозаветный Бог неистовых разорителей городов, истребителей людей и животных. Неизменно грозный и завистливый, и, если для того есть причина, мне еще предстоит ее узнать.

— Ну, я-то хотел узнать, спятил я, по-твоему, или нет.

— В жизни у меня одна цель — уничтожать зло. Притом, скажу тебе, зла вокруг хватает, а силы мои не беспредельны.

— Так… я, по-твоему, спятил, или как?

— Давай рассказывай свою историю.

— Ага, а как решишь, что я спятил, бросишь меня здесь?

— Нет. Сначала пристрелю, а там увидим… Шутка. Вообще с чувством юмора у меня туго.

Преподобный привязал коня, они сели вместе под деревом, хлебнули воды из походной фляги, и Норвиль начал рассказ.

— Папаня мой, как прихлопнул маманю из-за похлебки еще в Каролинах, снарядил фургон, взял меня с сестрой и отправился в Техас.

— Убил из-за похлебки?

— Прихлопнул на месте. Огрел по башке пучком репы.

— Пучком репы? Это как же?

— Ну, маманя собралась варить суп, репу сложила на стол, прямо с ботвой. Он хвать за ботву и как махнет. А там клубней семь было, здоровых. Так приложил, что мозги ей вышиб. К ночи она померла, прямо там, на полу. А нас он к ней не пустил. Сказал, мол, Бог не от репы ей смерть уготовил, не даст тому свершиться.

— Сказать по правде, Бог не так милостив… Отец убил ее на твоих глазах?

— Ага. Мне лет шесть было, сестренке четыре. Папаня ту репу терпеть не мог, даром что в супе. Сжег, значит, хижину с маманей внутри, и отвез нас в Техас. С тех пор я здесь, так и жил в центре штата. Примерно год назад папаня помер, а сестра подхватила хворь да так и не оправилась — кашель загнал ее в могилу. И решил я отправиться странствовать. — В твои годы, пожалуй, это нормально. Тебе сколько? Тридцать?

— Двадцать шесть. Досталось мне просто. Значит, скитался я, жил на подножном корму вроде белок и раз набрел в лесу на хижину, которая пустовала. Набрел по случаю, там рядом никакой дороги. Стояла в чащобе, но крыша как новая, а рядом колодец. Я позвал, жду, но никто не откликнулся, а дверь настежь. Короче, дом брошенный, жильцы куда-то пропали. А сам дом хороший, с настоящими стеклами в окнах и выстроен с умом. Даже деревья вокруг посрезали, чтобы лужайка была.

Стал я там жить, и жилось неплохо. Правда, как заглянул в колодец, вижу, он завален камнями и разным мусором. До воды не добраться. Но, по счастью, шагах в полсотне от дома бил ключ, так что с чистой водой никаких перебоев. В округе водилась дичь, вдобавок я вскопал огород и стал выращивать репу. — Как по мне, ты на репу и глядеть бы не смог.

— Знаешь, я любил маманину похлебку. Ее вкус до сих пор помню. А то, как папаня… из-за супа… разве это по-людски…

— Тут я с тобой целиком согласен.

— В общем, место было что надо. И надумал я вычистить колодец. Понемногу стал вытаскивать камни. Ключ был недалеко, но колодец поближе, и вокруг шел каменный парапет. Вот мне и подумалось, что удобно брать воду оттуда и не таскаться к ручью.

К тому времени забрел я в Вуд Тик. Городок паршивый, видел сам, но и там была одна вещица, на которую облизывались все жители мужской половины. Звали ее Сисси, одна из дочерей Мэри. Единственная, кто знал своего отца — он был из бродячих торговцев, продал мамаше шерсть и по ходу отдрючил. Правда, с соперниками мне повезло. Вуд Тик населяют одни уроды: каждый второй с зобом или чем похуже. Мы с Сисси приглянулись друг другу — ей пятнадцать, я всего на пять лет старше, чем не пара.

— Но она была ребенком.

— Это в наших краях не помеха. Многие берут в жены молодых девчонок. Да и Сисси вполне созрела. — Головой или телом?

— И тем и другим. Короче, мы поженились, вернее, так решили и перебрались в мой домик.

— Ты так и не докумекал, чей это был дом, кто его построил?

— Сисси мне рассказала. В доме жила одна старуха, только дом строила не она, но померла там, а земля потом осталась родне. Они там поселились, но через месяц все исчезли, кроме младшей дочки. Ту нашли на дороге, она шла и говорила сама с собой. Что-то вроде: «Оно заползало и высасывало». Оставили девочку Мэри, чтобы та ее подлечила, но не помогло — малышка умерла. Рассказывали, что за несколько дней она точно состарилась лет на пятьдесят.

Местные отправились в дом, но ничего там не нашли. Следом поселилась другая семья, временами те наезжали в город, но потом перестали. Тоже все куда-то девались. После них заехал один из жителей Вуд Тика — корзины плел да веревки, — но и он пропал. Без следа. Так дом и стоял, пока один пришлый проповедник вроде тебя не решил туда наведаться. Он заявил, что дом — вместилище зла, но остался в нем, а прошло время, вернулся в город со словами, что дом надо сжечь, землю перекопать и засыпать солью, чтобы не давала всходов и чтобы никто бы там не селился.

— Он, стало быть, выжил?

— Выжил, но вскоре повесился в амбаре и оставил записку со словами: «Я видел слишком много». — Коротко и ясно, — заметил Преподобный.

— После в доме поселился я и привел туда Сисси.

— После всего услышанного решился поселиться там вместе со своей женщиной? Мистер, у тебя и правда не все дома?

— Так я не верил россказням.

— А сейчас веришь?

— Верю. И ради Сисси должен пойти туда и положить всему конец. Вот я и пытался объяснить городским, что с ней вышло неладное, но меня слушать не пожелали. Просто сочли, что я съехал с катушек, и бросили в чертову клетку. Не окажись тебя рядом, я бы так там и сидел. За доброту твою спасибо, а если б ты отвез меня поближе к чертову дому, дальше я сам бы управился.

— Ну, судя по тому, что я услышал, там дело как раз для меня.

— Ты это о призраках и прочем?

— Можно и так сказать. Но расскажи мне, что же случилось с Сисси?

Норвиль кивнул, глотнул еще раз из фляги и закрутил пробку. Глубоко вздохнув, он поудобнее оперся спиной о дерево.

— Поначалу нам с Сисси жилось неплохо. Но я не бросил затею вычистить проклятый колодец: спускался и укладывал камни в бадью, а потом тащил ее наверх. Попадались такие глыбы, что приходилось обвязывать веревкой и запрягать мула, чтобы их вытянуть. Я забрался глубоко, но воды все не было. Наконец, когда на дне не осталось ничего, кроме грязи, загнал шест поглубже в глину, только все без толку. Тогда я плюнул и продолжил брать воду из ручья. Дел по дому и так хватало — где подлатать крышу, где половицы подправить. Сисси тем временем сажала цветочки, чтобы глазу было приятно. Пока вдруг не выяснилось, что она не может спать по ночам. Вроде чувствовала, что снаружи кто-то есть, и видела в окне лицо, но, когда я взял ружье и вышел во двор, там не было ничего, кроме кучи камней из колодца. В другой раз мне почудилось, что за мной наблюдают, вероятно из леса, и по спине побежали мурашки. Прежде со мной такого не случалось, и я поспешил назад в дом. Вот тут-то мне показалось, что за мной кто-то крадется. Хотел я было обернуться, но не смог. Просто не смог. Было чувство, что увижу такое, чего видеть не стоит. Стыдно признаться, но я бегом кинулся в дом, захлопнул дверь и запер щеколду, а снаружи слышалось чье-то дыхание.

С тех пор, как стемнеет, мы закрывались в доме. Я и окна досками забил. Днем страхи казались глупыми, но с наступлением ночи нам обоим казалось, что кто-то бродит вокруг, а раз я услышал шум на крыше, словно кто-то пытается влезть в дымоход. Я мигом развел огонь и с тех пор топил каждую ночь, даже в жару, пока очаг не рассыпался. Так что готовить приходилось днем на улице, а ужинать остывшей едой. Мы стали бояться темноты. Жуть как боялись. Днем отсыпались несколько часов, а силы останутся — я брался за огород или охотился, но так, чтобы не уходить далеко от дома и Сисси.

К тому времени я сообразил, что лучше собраться и уехать. Не раз о том говорили. Только дом и земля вокруг были всем, чем мы владели, пусть и без бумаг, поэтому каждый раз сходились на том, что наши страхи — вымысел, хотя поводов для них прибавилось. К гнету ужаса и звуков добавился запах, как от гнилого мяса и тухлой воды. Он обволакивал дом по ночам, лез сквозь двери и заколоченные окна, становился всё сильнее.

Пока однажды утром мы не увидели, что все посаженные Сисси цветы вырваны с корнем, а на пороге лежит мертвый енот с открученной башкой. — Открученной?

— Вот именно. Стоило только взглянуть на ошметки мяса на шее. Голову открутили, точно цыпленку, и ошметки были бледными, будто к шее кто-то присосался. Я из любопытства вспорол зверьку брюхо, так крови в нем не осталось ни капли. Призадумаешься, верно?

— Еще как.

— Дальше пропал наш мул. Исчез без следа. Тут уж мы решили, что пора дать дёру. Вот только не знали, куда податься. Да и денег у нас не было. А потом, выхожу я наутро и вижу на камнях, что я под ступеньки приспособил, здоровенный грязный след. Чей след, не поймешь, прежде я таких не видел, но ступня и пальцы имелись. И тянулся тот след в кусты. Взял я оружие — и туда. Да только ничего не нашел.

Позже, среди ночи, слышу скрип за окном спальни. Вскочил, в руке револьвер, и вижу: одна доска, которой я заколотил окно снаружи, оторвана, а к стеклу прижалось лицо. Хоть и темно, но при свете луны я разглядел, что это не человек. Обликом схож, но вот глаза и рот… будто лепили по подобию, но уронили, расплющили и вышла… эта тварь. Образина бледная, как задница шлюхи, вся перекошенная, а глаза красные будто кровь, горят как две плошки, да так ярко, словно она стоит прямо передо мной. Ну, я и выстрелил: дорогое стекло вдребезги, а следом за вспышкой лицо пропало.

Решил я, что с меня хватит, сунул револьвер Сисси, велел запереться и сидеть в доме. Сам схватил топор и на улицу, только слышу, как засов за мной громыхнул. Обежал дом, смотрю, вот он, мелькнул за угол, сам будто голый и ноги чудные. Я следом, обежал дом раз, другой… будто со мной кто в прятки играл. И вдруг замечаю: из окна, разбитого пулей, торчит что-то белое, на вид как простыня. Я и не понял поначалу, что там. И оно втянулось через окно в спальню.

— Выходит, это был дух… или призрак, как ты говорил.

Норвиль кивнул:

— Кинулся к двери, только она заперта, как было велено. Тогда я к окну, давай крушить остатки досок и раму, залез внутрь, весь исцарапанный, в волосах осколки. А Сисси нет, только револьвер на полу. Топор в сторону, хватаю револьвер и вдруг слышу вопль — такой, что кровь в жилах застыла. Я в гостиную, а там… Верь мне, проповедник, тварь держит Сисси, пасть разинула как змея, и зубов там не счесть, да нет, клыков звериных… И как вцепится в голову… кровь так и брызнула. Я выстрелил, все пять пуль всадил в эту тварь. А ей хоть бы что, словно брюхо щекочу. Только уставилась на меня и… Господь мой свидетель, изрыгнула голову бедной Сисси и присосалась к шее, откуда кровь хлещет, и стала сосать, как малыш сиську.

Тут ноги мои подкосились, револьвер выпал. Сам не помню, как очухался и метнулся за топором… Оборачиваюсь, а тварь — вот она, рядом. Я и врезал ей с размаху. Рубанул как надо, и хоть бы капля крови проступила. А тварь сграбастала меня и как швырнет в окно! Будь я проклят, если пулей не вылетел прямо на груду камней из колодца. А погань просочилась сквозь окно, будто вода, и ко мне. Я схватил камень, что под руку подвернулся, и запустил в ее тощее брюхо. Вот тут чего не сделали пули и топор, сделал камень.

Чудище заверещало, будто адский огонь пролился в его глотку, и припустило к колодцу с быстротой, какой мне не случалось видеть. Все вихлялось, словно вот-вот на куски распадется или как если бы все кости внутри перемешались. И с разбегу скакнуло в колодец — было слышно, как плюхнулось в грязь на дне.

Я снова пролез в окно, бросился в гостиную, стараясь не глядеть на бедную Сисси, схватил с полки над очагом дробовик, зажег лампу и вышел во двор уже через дверь — с дробовиком в одной руке и лампой в другой.

Поначалу посветил лампой над колодцем, но разглядеть ничего не смог — слишком темно. Тогда я перегнулся через край и опустил лампу ниже, все время ожидая, что тварь меня схватит. Стенки колодца были вымазаны какой-то слизью, и я видел жижу на дне, куда, верно, нырнула тварь. Теперь на поверхности осталась только легкая рябь.

Остаток ночи я просидел в лесу. Наутро вернулся, выкопал на задворках могилу и, пока не стемнело, похоронил останки Сисси. Потом заново заколотил все окна, заперся и всю ночь просидел посреди гостиной с дробовиком на коленях. Сказать по правде, на оружие я не надеялся, но другого ничего не было — только я и дробовик.

В ту ночь тварь ко мне не сунулась, хотя слышались шорохи вокруг дома и доносился смрад. Как рассвело, я набрался храбрости и вышел наружу. Тело Сисси, обглоданное, лежало возле разрытой могилы. Понятно, ночью сделать такое могли и звери, но, по мне, это не они. Я зарыл останки снова, поглубже, сверху накидал землю и утрамбовал. После срезал два прутика, связал из них крест и воткнул в землю. Ну и отправился в город, где все рассказал. Оказалось, никто даже не подумал подозревать меня в убийстве. И спрашивать не стали — просто заперли в клетку, объявив полоумным, и хоть бы один сходил проверить, мертва Сисси или нет. Им было плевать. Увел я Сисси, и ладно, больше про нее не вспоминали. Зная, что за бабы у них в городке, очень странно. Но Вуд Тик вообще странное место.

После объявился ты, а дальше сам знаешь.

Глава 3. Тварь из глубин

Когда они добрались, солнце уже скатывалось на запад, но было еще светло. Дом из толстых бревен, с массивным дымоходом и нарядной крышей из гладкой, плотно уложенной черепицы выглядел основательно. Любой путник счел бы его подходящим приютом, признал Преподобный.

Норвиль проворно соскочил наземь и, забежав за угол, скрылся из виду. Преподобный привязал коня у крыльца и обошел дом. Его спутник застыл на краю разрытой могилы, рядом на земле валялся разломанный крест. Они долго стояли молча.

Потом Норвиль рухнул на колени:

— Господи Иисусе, я должен был забрать ее отсюда. Он заполучил, что хотел.

— Сделанного не воротишь, — сказал Преподобный Мерсер. — Поднимайся, друг. Горевать не время. Надо осмотреться.

Норвиль встал, но по виду едва держался.

— Соберись, парень, — одернул его Преподобный. — Дело не ждет.

Никаких признаков тела вокруг не было видно — оно исчезло. Преподобный подошел к колодцу, нагнулся и заглянул внутрь. Глубоко. Он чиркнул спичкой о каменный край и бросил ее вниз, проводив взглядом крохотный огонек. Упав на дно, спичка зашипела.

— Ты веришь мне? — спросил Норвиль, стоявший в нескольких шагах за спиной.

— Верю.

— Как же мне быть?

— Как бы ни повернулось дело, ты в любом случае не один. Я останусь с тобой.

— Благодарю, Преподобный, но что ты задумал?

— Я пока не решил. Зайдем в дом и поглядим.

Дом, пусть и небольшой, состоял из двух комнат. Маленькая спальня и большая гостиная с обеденным столом, развалившимся очагом, несколькими скамьями и стульями. Пол гостиной и циновка были заляпаны кровью. Следы крови имелись на стенах и даже на потолке. Преподобный остановился у разрушенного очага и наклонился, разглядывая камни. — Ты заметил на камнях рисунки?

— О чем ты?

— Гляди. — Преподобный провел пальцем по одному из камней, где было высечено странное изображение, вроде фигуры из черточек в обрамлении идущих по кругу маленьких рун. — Такие же на большинстве камней, и думаю, если освободить те, где их не видно, найдем рисунки с обратной стороны. Камни из колодца, верно?

— Так почти все. Колодец-то глубокий.

— Как я убедился. Но символы ты не заметил?

— Да видать, торопился вытащить камни и не заметил.

— Их можно разглядеть, только если знаешь, где искать.

— Как ты?

— Я искал любые знаки. Это мое ремесло. С твоих слов, ни пули, ни топор чудищу не повредили, а брошенный камень заставил его отступить. Вот я и прикинул, что неспроста. Полагаю, это защитные руны.

Преподобный принялся осматривать дом. Он заглянул под кровать, оглядел стены, углы, щели. Прошелся по полу, проверяя половицы. Затем его внимание привлекла измазанная кровью циновка. Приподняв один край, он заметил несколько обрезанных по длине досок, образующих прямоугольник. С помощью ножа Преподобный отковырнул одну, и под ней открылся тайник с небольшим железным сундучком внутри. Оторвав соседние доски, Преподобный рассмотрел сундучок целиком. Тот был закрыт на замок.

— Подай мне топор, — попросил Преподобный.

Норвиль вышел из комнаты и вернулся с топором. Преподобный приложился обухом, размахнулся и одним уверенным ударом сбил замок. Затем открыл сундучок. Внутри лежала книга.

— Зачем кому-то понадобилось прятать книгу под замок? — спросил Норвиль.

Преподобный сел на стоявшую у стола длинную скамью. Норвиль уселся напротив. Открыв книгу, Преподобный перелистал страницы. Затем поднял голову и произнес:

— Кто бы ни выстроил этот дом, для нас они задумали недоброе.

— Для нас? — удивленно отозвался Норвиль. — Кто же мог знать заранее, что мы тут окажемся? — Речь не о нас с тобой. Я имел в виду людей вообще. Говоря «они», я подразумевал тех, кто владел книгой. Это Книга Дофинов. Те же, кто хотел заполучить книгу, готовые за это платить или убивать, верили, что смогут заключить соглашение с темными силами, куда более темными, чем наш Бог, и, выпустив эти силы, станут повелевать ими или станут доверенными слугами. Последнее иногда возможно, но иной вариант исключен. В итоге доверенным слугам всегда находится замена.

— Ты к чему ведешь? — недоуменно переспросил Норвиль.

— Существует завеса, Норвиль, по другую сторону которой таятся чудовища. Нам не дано видеть ту сторону. Но чудовища рвутся в наш мир. И эта книга содержит заклинания, способные их призвать. Некто уже выпустил одно в наш мир.

— Этого кровососа?

— Именно. — Преподобный тряхнул книгой, так что страницы зашелестели. — Взгляни на страницы. Видишь? Буквы и рисунки нанесены вручную. Потрогай страницы.

Норвиль опасливо пощупал страницу двумя пальцами.

— Вроде полотно.

— Это кожа. Человеческая кожа, как гласит книга.

Норвиль отдернул руку.

— Эти каракули ты смог прочесть?

— Да. Когда-то давно я читал перевод и научился разбирать изначальные символы.

— У тебя есть эта же книга?

— Была. Одну из них, переведенную, я утратил. Другую уничтожил.

— А как случилось, что утратил?

— Теперь это не столь важно. Но книгу сюда, похоже, принес тот, кто выстроил дом. Только планам не суждено было сбыться. Тварь, которую призвали, принадлежит к низшей иерархии, но она отпугнула хозяев или разделалась с ними на тот же манер, как с бедной Сисси. Там, откуда она явилось, мокро — вот она и таится в колодце. И тварь голодна. Всегда голодна. Пусть из мелких демонов, но паскудная. — Раз тварь из-за этой, как ее, завесы, на кой кому-то вытаскивать ее оттуда?

— Норвиль, не следует недооценивать людскую глупость и алчность.

— Ну, коли чудище вызвала книга, сожжем ее, и делу конец.

— Мысль неплохая, но вряд ли поправит дело. Пока есть время, мне стоит как следует изучить книгу и поискать решение. Думаю, именно те, кто принес ее сюда, выпустили тварь. Потом они поняли свою ошибку, нанесли защитные руны на камни и заключили тварь в колодце, где та любила укрываться, ведь она из мест, где всегда мокро. А затем кто-то вроде тебя достал из колодца камни и освободил тварь. После другой, из уцелевших, скажем проповедник, сумел узнать достаточно, чтобы заключить тварь снова. Наконец, явился ты и опять ее выпустил.

— Так законопатим ее обратно, — предложил Норвиль.

Преподобный покачал головой:

— Со временем кто-нибудь снова распечатает колодец.

— Надо сровнять кладку с землей, положить сверху камни и закидать глиной.

— Недостаточно. Нет гарантий, что в будущем какой-нибудь болван не надумает раскопать холм. Нет, тварь следует убить. Вот что, пока светло, расседлай коня и заведи его внутрь, где безопаснее.

— Неужто в дом?

— С каких пор ты стал такой разборчивый? Я не собираюсь оставлять коня на растерзание. Захочет тварь поживиться, придется пожаловать к нам в гости.

— Всё, уяснил.

— Внеси внутрь мое седло и упряжь. И те камни из колодца. Но только из колодца. Сложи их в гостиной.

— А тех, что из очага, не хватит?

— Для них есть применение. И помни: один камень может обратить тварь в бегство, но вряд ли убьет. Давай, Норвиль. Солнце садится, а темнота — наш первый враг.

Когда камни лежали кучей посреди гостиной, а конь стоял неподалеку, Преподобный оторвался от книги и приказал:

— Сложи из камней круг, чтобы мы оказались внутри, и пусть он будет пошире. У дальнего края комнаты выложи из них линию, коня заведи к стене за нее. Да оставь побольше места, если он вдруг всполошится. Взнуздай его и привяжи к крюку в стене.

— А ты пока чем займешься?

— Продолжу чтение, — ответил Преподобный. — Придется мне довериться. Я — единственная преграда между тобой и этой тварью.

Норвиль принялся раскладывать камни.

Уже почти стемнело, когда камни лежали кругом вокруг стола и цепочкой тянулись от одной стены к другой, огораживая пространство с привязанной к стене лошадью.

Преподобный прервал чтение.

— Ты закончил?

— Почти, — отозвался Норвиль. — Только заколочу окно в спальне. Проку в том немного, ведь тварь пролезает в любую щель, но хоть задержит ее на время.

— Оставь как есть, и пусть дверь в спальню будет приоткрыта.

— Ты уверен?

— Вполне.

Преподобный положил перед собой на стол один камень, извлек из ячеек на ремне патроны, вытащил нож и стал прилежно переносить символы прямо на пули. Благо, это не составляло труда — символы представляли собой схематическую фигуру из черточек с завитушками по кругу. За час он нанес символы на двенадцать пуль, после чего зарядил ими оба револьвера.

— Зажечь лампу? — спросил Норвиль.

— Не нужно. У тебя есть дробовик и топор. Возьми их, они могут понадобиться, и возвращайся в круг.

Глава 4. Явление

Пока они ждали, расположившись на полу в центре круга, Преподобный нацарапал символы с камня на лезвии топора. Он подумал о патронах дробовика, но решил, что толку не будет: патроны заряжены картечью, а наносить символы на картечь — непосильное дело.

Положив топор посередке, Преподобный протянул Норвилю дробовик.

— Дробовик останется дробовиком, — заметил он. — Тварь он не прикончит, но отвлечет. Улучишь момент, стреляй или сиди на месте и ни при каких обстоятельствах не выходи из круга. Я сделал на топоре символы, он может пригодиться.

— А круг точно ее удержит?

— Наверняка не скажу.

Норвиль сглотнул.

Тянулись часы — они ждали, ловя малейший шорох. Преподобный достал маленькую фляжку из седельной сумки.

— Это я держу больше для медицинских целей, однако холодает, так что стоит пропустить по глотку, но не больше.

Они по очереди приложились, и фляжка отправилась в сумку. В тот же миг дом наполнило зловоние. Букет из запахов склепа, скотобойни и отхожего места.

— Она рядом, — прошептал Норвиль. — Это ее вонь.

Преподобный приложил палец к губам, призывая к молчанию.

Снаружи донеслись шорохи, но кто их издавал, оставалось загадкой. Наконец из спальни долетел звук, как от упавшего на пол мокрого белья.

Норвиль покосился на Преподобного. Тот кивнул, давая понять, что слышал, и взвел курки обоих револьверов.

В комнате было темно, но привыкшие к темноте глаза Преподобного различали очертания предметов. Он заметил, как шевельнулась приоткрытая дверь в спальню. Следом дверной косяк обхватила рука, белая и распухшая, как лепесток орхидеи, и длинные, будто стебли, пальцы толкнули дверь вперед, впустив через порог ручеек мутной воды.

Краем глаза Преподобный уловил движение Норвиля и, вытянув руку, придержал его за плечо.

Дверь распахнулась шире, и тварь пролезла в гостиную. Двигалась она необычно, точно слепленная из мягкого воска. Покрытое илом тело мертвенно-бледное. Тварь была бесполой: место, отведенное гениталиям, было гладким, как обкатанная водой речная галька. Рослая, колени при движении слегка выгибались в стороны, и вся она странно подрагивала, словно вот-вот лопнет и разлетится в разные стороны. Маленькая голова состояла преимущественно из пасти, с тонкими прорезями глаз и отверстием на месте носа. Тощие изогнутые ноги заканчивались широкими приплюснутыми ступнями, вроде четырехлистника с когтями на каждом пальце.

Странной, тягучей поступью, раскачиваясь и изгибаясь, тварь приближалась, пока не оказалась напротив. Подавшись вперед, она принюхалась. Отверстие на месте носа расширилось и затрепетало.

«Она чует нас, — подумал Преподобный. — Справедливо, уж мы-то подавно ее чуем».

В следующий миг тварь разинула пасть и метнулась вперед.

Но едва достигла камней, невидимый барьер отбросил ее обратно, а на теле твари проступили пульсирующие синие пятна. Она проехалась по полу в луже из собственной грязи и слизи.

— Камни действуют, — заключил Преподобный.

Чудище тут же бросилось снова. Норвиль вскинул дробовик и выстрелил. Картечь прошила тварь насквозь и загрохотала по противоположной стене. Дыра от картечи не кровоточила и быстро затянулась, словно ее и не было.

Преподобный Мерсер вскочил на ноги, быстро прицелился и выстрелил. Теперь пуля пронзила тварь с чавкающим звуком, вырвав сгусток слизи и какой-то темной субстанции. Тварь, впрочем, это не остановило. Снова врезавшись в невидимую стену, она с воем отлетела. И поволочилась в обход круга, направляясь к привязанному за камнями коню. Тот в ужасе попятился и рванул поводья, лопнувшие, будто гнилые нитки. Затем сорвался с места, так что из-под копыт во все стороны полетели камни, и пронесся по границе круга, следом в образовавшуюся брешь в круг ворвалась тварь.

Преподобный выстрелил снова. Тварь заверещала, как свинья, и отпрянула. И сразу метнулась вперед, ухватила Преподобного за горло и отправила кувырком через всю комнату, так что в другом конце он влетел в бок обезумевшего коня.

Норвиль перехватил дробовик и выстрелил в упор в разинутую пасть, однако эффект был тот же, как если бы тварь проглотила несколько мошек. Она ухватила дробовик за дуло и, как рычагом, запустила скорчившегося Норвиля по полу собирать занозы, пока тот не захлопнул собственным телом дверь в спальню.

Тварь скакнула вперед, но защитный круг ее удержал. Здесь не пройти. Тогда она развернулась в поисках выхода, и в этот миг Преподобный, который уже вскочил на ноги, дважды выстрелил твари в спину, заставив нырнуть вперед, как раз через брешь, прямо на камни, что прежде укрывали коня. Тварь врезалась в камни головой, завизжала и выпрямилась одним расплывчатым движением, словно струя водопада. След от камня горел на голове ярким пятном.

— Скорее в круг, — позвал Преподобный. — Замкни его.

Норвиль не заставил просить себя дважды. Он прыгнул внутрь круга и стал сгребать камни обеими руками. Тем временем Преподобный откинул левой рукой полы сюртука, выставил вперед правую ногу, вскинул револьвер, тщательно прицелился и выстрелил. Раз, другой.

Обе пули попали в цель — в голову и горло твари. Они возымели эффект. Чудище с хлюпаньем распласталось, но, едва успев коснуться пола, завертелось червяком на сковороде и по-змеиному быстро вцепилось в сапог Преподобного, в один миг вновь представ перед ним в полный рост.

Преподобный Мерсер угостил тварь дулом разряженного револьвера, та в ответ попыталась его сграбастать. Преподобный увернулся и врезал кулаком, но удар лишь раззадорил страшилище. Тварь разинула пасть — и воздух наполнился нестерпимым зловонием. Второй револьвер выпустил пулю прямиком в отверстие, служившее твари носом, та завалилась назад и впилась зубами в половицы.

Преподобный запрыгнул в круг.

Когда он обернулся, чудище, как огромный слизняк, ползло по стене, оставляя за собой липкий след. Добравшись до потолка, тварь устремилась дальше с проворством насекомого.

Конь тем временем забился в угол, уткнувшись мордой в бревна. Тварь свалилась ему на спину, челюсти сомкнулись на голове коня, и тот встал на дыбы, замолотил передними ногами и завалился на спину. Тварь оказалась под ним, но прыти у нее не убавилось. В один миг она развернула коня на бок, словно набитую перьями подушку, с хрустом вгрызаясь ему в череп. Конь дернулся и застыл, а тварь принялась сосать. Кровь ручейками струилась по краям ее рыхлой пасти.

Преподобный сунул револьвер в кобуру, нагнулся, схватил топор и выпрыгнул из круга. Тварь заметила его приближение, отшвырнула коня, подпрыгнула и побежала по стене. Когда Преподобный кинулся следом, она сорвалась со стены прямо на него.

Размахнувшись, преподобный рубанул тварь по шее, отбросив ее назад. Узкие щелки глаз расширились и полыхнули красным. Тварь снова взметнулась, уже медленнее, чем раньше, и кинулась к двери. Пока возилась с задвижкой, новый удар Преподобного отправил ее на колени. В тот же миг она подцепила когтями дверь и потянула. Дверь со скрипом подалась, открыв небольшую щель, и этого хватило. Тварь шмыгнула туда, точно змея. Преподобный пнул дверь, только чтобы увидеть, как чудище протискивается в окно. Он отбросил топор и, прежде чем оно скрылось, вскинул револьвер и дважды выстрелил.

Подбежав к окну, Преподобный Мерсер выглянул наружу. Раскачиваясь, падая и поднимаясь, тварь волочилась в сторону колодца. Преподобный выставил револьвер в окно, для устойчивости положив ствол на оконную раму, и выстрелил снова. Пуля попала чудищу в шею, и оно рухнуло на землю.

Вновь подхватив топор, Преподобный пролез в окно. К тому времени тварь успела доползти до колодца и как раз дотянулась до края, когда Преподобный настиг ее и несколько раз подряд, насколько осталось сил, обрушил зачарованный топор на изуродованную голову.

Пока он наносил удары, небо на востоке розовело. Дыхание с хрипом вырывалось из груди, словно холодный северный ветер. С последним взмахом солнце взошло над горизонтом, и ноги его подкосились.

Когда он пришел в себя и огляделся, тварь не шевелилась. Норвиль стоял неподалеку с одним из помеченных камней наготове.

— Ловко ты управился, даже мешать не пришлось, — сказал он.

Кивнув, Преподобный сделал глубокий вдох.

— В сумке. Тащи снадобье. Самое время подлечиться.

Через несколько мгновений Норвиль вернулся с фляжкой. Приложившись как следует, Преподобный отдал фляжку Норвилю.

Солнце взобралось повыше, поднялся ветерок и пришло время довершить дело. Тварь распласталась возле колодца, выпустив наружу мерзкое нутро: обломки лошадиных костей, сгустки крови, ошметки чего-то, от одного вида которого сводило желудок. Рассыпанные по камню клыки походили на кучку брошенных лезвий.

То, что можно было сжечь, отправилось в костер из сухостоя и опавших листьев, клыки и другие останки зарыли поглубже, обложив со всех сторон камнями с охранными знаками.

Близился вечер, когда костер догорел. Они допили фляжку и отправились ночевать в дом, где их никто не потревожил. Наутро жилище предали огню, пустив на растопку Книгу Дофинов. Когда дом загорелся, Преподобный взглянул вверх. Небо очистилось от ползущих туч.

Они двинулись в путь. Преподобный нес на плече седельные сумки, а Норвиль тащил наволочку, набитую остатками съестных припасов. Черный дым за их спинами столбом поднимался вверх, к ночи на месте дома осталось лишь тлеющее пепелище.

Перевод: С. Чередов

Темные недра

Саламандра, жгись,

Ундина, вейся,

Сильф, рассейся,

Кобольд, трудись!

И. В. Гёте. Фауст

Joe R. Lansdale. "The Dark Down There", 2010

Преподобный Джебидайя Мерсер унюхал негодяев прежде, чем те появились. Они выпрыгнули из кустарника по обеим сторонам дороги. Всего четверо. Один с револьвером, другой с дробовиком и пара со старательским инструментом, киркой да лопатой.

Рука быстро метнулась под полу сюртука, выхватывая кольт 36-го калибра военно-морского образца. Прежде чем приятель с дробовиком успел прицелиться, Преподобный всадил ему пулю точно между глаз, выпустив из затылка фонтан крови и мозгов, как поток рвоты с ягодами клубники.

Пущенная из револьвера пуля взвизгнула возле уха Преподобного. Свесившись с седла, он выстрелил дважды, так, чтобы пули пошли вразброс. Первая угодила стрелку в пах, вторая ровно в центр груди — отметиной смертельной простуды.

Теперь подоспели двое оставшихся. В такт взмаху лопаты Мерсер кубарем слетел с коня. Прокатившись по земле, он подхватился ровно так, чтобы заметить несущегося на него человека с киркой. Выстрел разнес врагу колено, тот завопил и полетел в кусты, потеряв шляпу, и завертелся там, как змея с отрубленной головой.

Последний из нападавших бросил лопату, запрыгнул на коня Преподобного, загнал ноги в стремена и пустился наутек. Джебидайя встал, уложил ствол на запястье левой руки и выстрелил, угодив наезднику в поясницу. Тот даже не дернулся — просто выпустил вожжи и упал. С маху грохнулся о землю и остался лежать на спине.

Осталось проведать негодяя с простреленным коленом. Он катался по земле и орал что есть мочи. — Колено мне отстрелил, — проскулил мужик.

— Так и есть, — сказал Джебидайя и нацелил револьвер в голову.

— Я сдаюсь, — сказал бродяга.

— Да, но гнев мой еще не остыл.

С этими словами Джебидайя пустил ему пулю в рот.

Пять пуль, посчитал он про себя. Огляделся, задержавшись на владельце револьвера. Тот был готов, как и другой, с дробовиком, в чьих широко раскрытых глазах отражалось солнце. Джебидайя направился к последней жертве. Лежа на спине, незадачливый владелец лопаты застонал, когда на него упала тень, и взглянул на проповедника.

— Я своих сраных ног не чую, — признался он.

— Это оттого, что я перебил тебе хребет, и скоро ты отправишься в ад. Вам, парни, следовало подыскать другое занятие. Грабить путников у вас получается хуже, чем вы, похоже, возомнили.

— Мы рудокопы.

— То, что вы затеяли со мной, на добычу руды не похоже.

— В шахтах завелись гоблины.

— Гоблины?

— Бога ради, помоги мне.

— Помогу тебе покинуть этот мир, — пообещал Преподобный. — Рассказывай про гоблинов.

— Ни хрена не скажу.

— Как хочешь. Но замечу, мысль о том, чтобы искать коня, не слишком меня радует. Могу оставить тебя истекать кровью — и пусть солнце докончит дело. С такой раной жизнь утекает по капле. Больно, может, не будет, но шевелиться не сможешь, а ближе к ночи вылезут койоты и волки. Доживешь до утра, слетятся грифы и вороны, прочие стервятники. Ну и муравьи. Тебе даже рукой не двинуть, чтобы хоть глаза прочистить. Признаться, такой дороги на тот свет я никому не пожелал бы.

Умирающий не сводил глаз с Преподобного. Он не мог шевельнуться, только голова, глаза и рот еще подчинялись.

— Пахнет странно, — прошептал он. — А вокруг какие-то тени.

— Это тени из ада, друг мой. Поджидают на той стороне и норовят сцапать тебя, прежде чем ты будешь готов. А запах оттого, что ты наложил в штаны.

— Из ада? Адские, мать их, тени?

— Вот именно. Ну а ты мало похож на паренька из воскресной школы. Будучи проповедником, я могу судить о том, какая участь ждет грешника. Такой у меня дар.

— Проповедник? Это ты — проповедник?

— Так и есть.

— Бог не одобрил бы то, что ты творишь.

— Ты не знаком с Богом так хорошо, как я. В некоторых случаях он на удивление снисходителен. — Помолись за меня, преподобный.

— Так что там про гоблинов?

— Если расскажу, пособишь мне отмучиться?

— Не исключено.

— В шахтах они, там, дальше. Глубоко внизу. Выжили почти всех, мать их. Может, пара дурней еще роют, прочие свалили. Будь у нас что жрать, не подались бы на такой промысел.

Губы Преподобного сжались:

— Это проясняет дело.

— Уж как есть. Что-то совсем потемнело. Едва тебя вижу.

— И все же ты еще долго протянешь. Тени уйдут и вернутся. И многое может случиться, пока они не утащат тебя в ад.

— Прошу, помолись за меня.

— Ну, приятель, пора мне. Надо коня отыскать.

— Не бросай меня так. Хоть молитву прочти, Христом Богом прошу.

Преподобный кивнул и стал читать «Отче наш». — Ну как, полегчало? — спросил он, закончив.

— Да.

— Прекрасно, только это не поможет. Ты умрешь, друг мой. Бог играет крапленой колодой. И не склонен прощать. Иисус был лжецом.

— Тогда кончай со мной, преподобный. Пока дружки не пожаловали.

— Так и быть.

Преподобный поднял револьвер и выстрелил рудокопу в глаз, услав в последний кульбит по дороге теней и кое-чего пострашнее.

Около часа ушло на поиски коня — тот набрел на кустарник с ягодами и наслаждался угощением, когда Преподобный взял его под уздцы и потрепал ноздри. Сбоку на крупе проступала отметина от удара лопатой. Серьезно конь не пострадал, но не стоило бередить рану новой скачкой. Так что он повел коня в поводу, а перед тем, как стемнело, набрел на скалистый выступ, под которым хватало места для ночлега и всаднику, и скакуну. Преподобный подобрал сухой валежник, сложил перед входом в пещеру, и вскоре там пылал большой костер. Искры летели вверх с хлопками, похожими на удары кнута. Он перезарядил свой 36-й. Потом снял с коня седло и уздечку, достал из сумки гребень и расчесал гриву. Стреножив коня и закрепив веревку за подходящий выступ, сел у костра и подкрепился солониной, запив еду водой из фляжки.

Звук из темноты потревожил его. Преподобный навострил уши, стараясь определить источник шума. Разводить костер было несколько опрометчиво, ведь другие непутевые рудокопы могли оказаться неподалеку, но это его не тревожило. Мысли о гоблинах, о которых рассказал умирающий, не шли из головы. Гоблины, как известно, не любят огонь. Так что он подбросил в костер валежник и сел поудобнее. За кругом света от костра поблескивали глаза. Он насчитал двадцать пар, горевших в темноте, как желтые фитильки на черном бархате.

Пришло время извлечь из чехла верного друга, винтовку Генри, взвести курок и ждать. Глаза приблизились. Мерсер вскинул ружье, нацелился в пару напротив и выстрелил. Желтые огоньки потухли, прочие метнулись в стороны, подмигивая, будто раскиданные угли, и тоже растворились в темноте.

Преподобный не двинулся с места, выжидая. Примерно через час глаза появились снова. Но стоило поднять ружье — они тут же исчезли. Конь за спиной встревоженно фыркнул, и Преподобный, не оборачиваясь, постарался его успокоить. Но конь, похоже, сам чувствовал опасность и жался поближе к костру.

Преподобный не смыкал глаз до рассвета, пока солнце не раскинуло вдоль каньона лиловую мантию, перелилось в пурпур и засверкало, точно золото инков. В воздухе разлилось тепло.

Покормив коня овсом из седельной сумки, Преподобный позволил и себе подкрепиться. Костер потух, едва рассвело, поглотив весь собранный валежник, так что пришлось немного померзнуть. Однако главная задача была решена.

Он отправился туда, где удачный выстрел должен был уложить ночного пришельца. Разрыхленную землю усеивали засохшие черные пятна, цепочка следов терялась среди камней. Сами следы были широкими, с небольшими промежутками, а посередке тянулась борозда как от тяжелого хвоста. — В самом деле гоблины, — заметил Преподобный вслух. Он вернулся в пещеру, расстелил конскую попону, улегся, надвинул на глаза шляпу и заснул. Проснувшись через пару часов, покопался в сумке, вытащил потрепанную книгу и стал читать. Время от времени он кивал, находя подтверждение своим догадкам.

Дочитав, Преподобный осмотрел коня. Рана подсохла, так что можно отправляться в путь. Конь был оседлан, и всадник направился по извилистому каньону дальше в горы.

Ядреная вонь лагеря рудокопов разливалась по всей округе. Воняло застарелым потом, гороховым пердежом и немытыми задницами. Преподобный болезненно поморщился. Выше по склону горы виднелась основная шахта — огромная раскрытая черная пасть. Вокруг — никого. Не иначе, всех разогнали гоблины.

Внутри лагеря взору Преподобного предстали ряды грязных палаток и несколько лачуг с самодельными витринами, уставленными бутылками с выпивкой. Между деревьями были натянуты простыни, служившие укрытием шлюхам. Сверху из седла Преподобный мог видеть их макушки, а также головы расположившихся позади рудокопов. Женщины с задранными юбками держались за стволы деревьев, а рудокопы обрабатывали их с тыла.

Чуть дальше Преподобный увидел в грязи голую тетку в окружении нескольких свиней. Подъехав, он обнаружил, что тетка давно мертва. Кто-то перерезал ей горло от уха до уха, возможно, решив таким образом проблему с платой за услуги. Боров обнюхивал распухшее лицо трупа. Преподобный вытащил из чехла ружье и тычком отогнал борова. Мертвая осталась лежать в грязи.

Раскисшая дорога упиралась в большой дощатый сарай, по соседству располагалось несколько сараев поменьше. Фактически и первое строение было не таким внушительным, просто выделялось на общем фоне. Преподобный остановился у входа, спешился, привязал поводья к ржавому гвоздю на коновязи. Другие криво забитые гвозди служили, по всей видимости, вешалкой для галстуков.

Он огляделся вокруг. Отовсюду из-за камней и деревьев возникали рудокопы, направляясь в его сторону, вернее, в сторону его лошади. Не стоило сомневаться: оставь он коня снаружи, не дойдет и до двери сарая, как придется с ним распрощаться — либо угонят, либо сожрут.

Преподобный отвязал поводья, завел коня на маленькое крыльцо, открыл дверь сарая и зашел вместе с ним внутрь, окинув прощальным взглядом собравшихся рудокопов. Те развернулись и понуро побрели восвояси.

Вонь внутри сарая стояла такая, что атмосфера снаружи казалась изысканным благоуханием. Просто кошмарный смрад. От стены к стене рядами стояли койки, где лежали рудокопы, изредка — женщины, а кое-где койки делили те и другие. Неподалеку от входа две бочки с перекинутой доской представляли буфетную стойку. За ней, еще на одной бочке, сидел человек в шляпе с таким количеством дыр, что следующая наверняка стала бы последней. Лицо под шляпой походило на сплющенную старую сковородку.

Преподобный подвел коня прямо к доске. Человек по другую сторону произнес:

— Сюда с конями нельзя.

— Отчего же, я ведь вошел, и конь при мне, — сказал Преподобный.

— Говорю, нельзя.

— А я говорю, можно — и значит, можно. Если не нравится, что здесь мой конь, тебе всего-то нужно выставить нас обоих.

— Можем устроить.

— Глядя на тебя, не скажешь.

— Другие тобой займутся.

Преподобный покосился в сторону, куда указывал собеседник. К ним двигались два парня, жира которых хватило бы на сало для всего штата Нью-Йорк. У одного фуфайка едва прикрывала брюхо, другому в равной мере повезло со штанами, которые не доходили до лодыжек.

— Вот они следят, чтобы никто здесь не умничал, — ухмыльнулся человек за стойкой.

— Исключая меня, развитие умственных способностей в здешних местах, похоже, мало кого волнует, — сказал Преподобный.

— Ты, мать твою, о чем?

— Выспись, может, поймешь, — посоветовал Преподобный.

Он повернулся к здоровякам, выпустил из рук поводья и произнес:

— Оставайтесь там, где сейчас. Дважды я не предупреждаю.

Парень в короткой фуфайке ощерился, показывая десны с несколькими обломками зубов:

— Ты нам не страшен.

— А зря, — сказал Преподобный.

Громила достал из кармана нож и выбросил лезвие привычным движением кисти.

Преподобный выхватил 36-й и пальнул в торчащее из-под фуфайки пузо. Выстрел, как всегда, угодил точно в цель — прямо в центр пупка. Здоровяк грохнулся на пол и завертелся в опилках и блевотине. Попутно он опрокинул койку с лежащим на ней рудокопом, который приземлился прямо на задницу. Недолго думая разбуженный вскочил на ноги и дважды пнул раненого по голове.

— Дадут человеку здесь выспаться? — проревел он и тут заметил Преподобного с дымящимся револьвером в руке. В миг заткнулся. Второй вышибала замер на полпути: одна нога в брезентовых штанах на весу впереди другой.

— Надеюсь, мой выстрел не потревожил ваш сон, — обратился Преподобный к рудокопу с кушетки и обвел глазами комнату. Остальные обитатели зашевелились, разбуженные выстрелом и воплями раненого.

— Кстати, он получил пулю в брюхо, — Преподобный махнул стволом в сторону раненого, — и будет долго мучиться, прежде чем для него разверзнутся двери в преисподнюю. Кому-то следует ему помочь.

— Проклятье, — проговорил обладатель брезентовых штанов, опустив наконец ногу. — Ведь это мой брат.

— Еще есть родственники? — спросил Преподобный.

Громила отвел взгляд от брата, корчившегося на полу, и уставился на Преподобного.

— Чего?

— Ты меня слышал.

Преподобный снова огляделся, на случай, если кто-то еще захочет испытать судьбу.

— Другой родни нет.

— Что ж, — сказал Преподобный, — теперь ты — глава семьи, к тому же сирота. Или скоро станешь. — Дьявол, — произнес Брезентовые штаны.

— Мы с тобой закончили? — спросил Преподобный.

— Пока да, — ответил Брезентовые штаны. Он шагнул к брату, наклонился и развел окровавленные руки, которыми тот зажимал рану.

— Дело дрянь, — заключил он.

— Братуха, мне кранты, — простонал раненый. — Боже! Как больно… — Он снова заерзал по полу.

Брезентовые штаны вздохнул. Он подошел к стене, отыскал брус, искривленный так, чтобы можно было ухватиться, и потянул. Гвозди со скрипом вылезли из своих гнезд, а брус остался у него в руках. В стене осталась щель. Он вернулся к брату. — Теперь, Зендер, закрой глаза.

— Твою мать, — сказал Зендер и зажмурился.

Три удара деревянным брусом, и Зендер затих. Брезентовые штаны отбросил брус в сторону и уставился на Преподобного.

— Мог бы взять и перерезать глотку его же ножом, — сказал Преподобный.

— Я с тобой не закончил, — объявил громила.

— Значит, могут появиться планы на мой счет?

— Спиной не поворачивайся.

— Ну, коли так… — Преподобный вновь извлек револьвер из кобуры и выстрелил. Пуля пробила грудь, и Штаны упал, хрипя и обливаясь кровью.

— Не следует раскрывать свои замыслы, — заметил Преподобный. — Я все принимаю близко к сердцу. Он вновь обвел взглядом помещение. Теперь все повскакали с коек. Кто-то одетый, кто-то голышом. Один мужик сжимал свой конец, точно защитный талисман.

— Кто захочет взять брус и добить его? — спросил Преподобный.

Никто не двинулся с места.

Преподобный взглянул на буфетчика:

— Будут другие жалобы? Или личные претензии? По твоей милости я напугал коня.

Мужик затряс головой.

Преподобный вновь обвел глазами толпу. Они привыкли считать, что повидали все, а теперь могли в этом не сомневаться. Преподобный направился к своему коню, который в суматохе опрокинул койку вместе с рудокопом, и подвел его обратно к бочкам. Перекинув поводья через доску, он обратился к буфетчику:

— Подержи его для меня.

— Да, сэр, — ответил тот и взял поводья.

— Вот и ладно, — сказал Преподобный. Подойдя к раненому, он спрятал револьвер в кобуру, наклонился и взял окровавленный брус. Потом заговорил:

— Полагаю, не стоит тратить лишнюю пулю, которая может пригодиться. К тому же, любезный, не таков ли ваш излюбленный метод?

Раненый закатил глаза и пустил кровавые пузыри. Кровь струилась по шее, растекаясь по полу.

Преподобный занес брус высоко над головой, одновременно приседая, и с размаху обрушил его на челюсть рудокопа. Хрустнуло, точно кто-то сел на фарфоровую тарелку. Преподобный изготовился снова, и на сей раз треснуло значительно громче.

Брус с грохотом упал на пол.

— Хватило и первого раза. Второй для пущей верности. Лишний раз дать вам понять, что со мной шутки плохи. Надеюсь, все уяснили?

Похоже, так и было. Из толпы закивали. Державшийся за член мужик с облегчением разжал руку.

Преподобный вернулся к бочкам и поинтересовался:

— Еда имеется?

— Ну, не так чтобы, — ответил буфетчик. — Бобы.

— Почем?

— Пять долларов.

— Пять долларов за миску бобов?

— Расхожая цена.

— Вот что, — сказал Преподобный. — Я не в настроении торговаться. Плачу полдоллара. Как мое предложение?

Поглядев в стальные глаза Преподобного, мужик кивнул:

— Справедливо.

— Прекрасно. Тогда верни мне поводья и неси бобы. Да, и сколько запросишь за фураж для коня? — Какая цена подойдет? — поинтересовался тот.

— Доллар, думаю, в самый раз, — сказал Преподобный. — И не сочти за труд, проследи, чтобы его напоили и чтоб он был в целости и сохранности. Я стану очень горевать, если его уведут. Ввергнусь в пучину горя, как библейский Иов.

— Я позабочусь о нем.

— Побудь его матерью, а он — жеребенком у твоей сиськи.

— Да, сэр. Именно так.

Употребив бобы и порцию выпивки, Преподобный вверил коня заботам буфетчика и решил пройтись. Но не добрался до двери, как конь громко пёрнул и оставил на полу дымящееся дерьмо. От вони защипало в глазах. Впрочем, различия с ночными отходами местных обитателей состояли лишь в количестве и степени свежести.

— Можешь убрать или оставить, — предложил Преподобный. — Выбор за тобой.

Снаружи дышалось чуть легче. Он посмотрел в сторону горы с зияющей пастью шахты и услышал за спиной шорох. В мгновение обернулся с 36-м наготове.

— Ух ты, — воскликнула толстуха в клетчатой рубахе, широких ковбойских штанах и старым кольтом за поясом. — Лишние дырки мне ни к чему, своих хватает. Одна, даром что пускает струи, вечно норовит мне подгадить. Как случится оказия, любой здешний горняк лезет ее опробовать. И плевать им, что я толщиной с борова и нрав у меня вздорный. Такой уж родилась.

— Не хули тело, коим наделил Господь.

— Похоже, он был навеселе, когда эдак меня осчастливил.

— Он не прочь порезвиться, — подтвердил Преподобный.

— Ты бы, мистер, поглядывал по сторонам. Видала я в салуне, что ты натворил.

— А я тебя не заметил.

— Хватило ума не высовывать нос с койки. Как тебя заприметила, враз поняла, что ты тот еще затейник. Там, внутри, многие водили дружбу с парой жирных уродов и не прочь заполучить твои стволы и шляпу. А как фитильки промаслят в твоей дырке — глядишь и прихлопнут. Короче, надо тебе делать ноги.

— Пусть попробуют.

— Понятно, ты у нас Джим Дэнди, но их много, а ты один.

— И с чего ты мне это рассказываешь?

— Двое тех уродов были мои кузены.

Преподобный нахмурился:

— Извиняться не стану. Они бы меня убили.

— Это как пить дать. Только горевать о них не стану, уж поверь. Не любила я их. Когда была маленькая, они меня трахали. Меня, собаку, коз, лошадей, маманю, даже, черт побери, моего старика. В общем, все, что видели. А тебе я талдычу, дружки их — те еще гады, почище клубка гремучников. Они будут мстить.

— Вот это некстати, мне других дел хватает.

— Ты вроде не горняк.

— Нет.

— С виду — проповедник.

— Так и есть.

— А по повадкам — нет.

— Признаться, большинство проповедников мало смыслят в религии. На деле ты игрушка Всемогущего, который так же милостив и любезен, как разъяренный барсук. Когда уяснишь это, поймешь, как себя вести. Не жди сочувствия от безжалостных тварей и сам их не щади. Помогай лишь достойным.

— А твой Иисус разве не велит прощать?

— Он — да. Я — нет. Мой удел — искоренять зло.

— Чего другого, а зла тут хватает.

— Верно, только, кроме зла мирского, есть зло из земель неведомых.

— В точку. — Толстуха указала пальцем на шахту. — Там что-то неладно. Так болтают, самой видеть не пришлось.

— Позволь узнать, а ты зачем здесь?

— Раньше готовила еду, на жизнь хватало. А как мясо, репу и разносолы подъели, все перешли на бобы, их любой сготовит. На что я теперь сдалась, кроме как для перепихона? Все только этим здесь и живут, желающих без меня хватает. В общем, собралась я уехать.

— Считаю, неплохая мысль.

— Да и в шахту я полезть не прочь. По мне, все это россказни и нет там ничего, кроме серебра. Нарочно выдумали страшилки, чтоб ночами работать. Раз собралась туда затемно, слышу из шахты звуки, а по кустам вокруг вроде кто-то шныряет. Ну, думаю, следят за мной, пора убираться. А будь у меня партнер, ловкий с оружием и не трус, чего не попытать счастья? Там многих поубивали, так что не приведи Господь, а другие пропали. В одиночку там делать нечего.

— И как поубивали?

— Головы отгрызли — вот как. Или разорвали в клочья. Точно пса натравили.

— Что ж, леди, — сказал Преподобный, — в шахте кое-кто есть, да не те рудокопы, что ты вообразила. — Так ты собрался взглянуть?

— Пожалуй.

— А давай вместе, Преподобный? Я тебе пригожусь. Тут все хвосты поджали, твердят про мелкий народец, да брехня это. Там всего пара хитрожопых рудокопов решили отпугнуть других от серебра, а при них пес. Грязная уловка, Преподобный, в этом все дело.

— Все возможно, — сказал Преподобный.

— Слушай, тебе ночевать негде, так у меня найдется угол. Как говорится, все, что имею, но хоть за это не стыдно. Место, где схорониться. Там бобы есть и бобровое мясо, заплесневело слегка, да не беда, сготовим. И от тебя мне, кроме компании, ничего не нужно. Если что, ты мне прикроешь спину, а я — тебе, — глядишь, разживемся серебром.

Преподобный протянул руку:

— Что ж, леди, договорились.

— Я не леди, но договор подписан, — ответила она, плюнув на ладонь.

После, когда конь хорошенько подкрепился, они сели друг за другом и отправились вверх по горной дороге, петляющей между темных сосен. По пути Джебидайя размышлял, не слишком ли доверился толстухе, однако направлялся к своей цели. Как бы там ни было, он решил обследовать шахту и узнать, кто там притаился.

— Если все, как ты говоришь, почему люди здесь остаются? — поинтересовался он.

— Да полно таких, кто уехал. Которые остались, ждут, что расклад изменится, пока самим, значит, достанет духу пойти добывать серебро. Дни напролет об этом распинаются, а едва стемнеет, прячутся по норам, как кролики. Есть такие, кто наживается на горняках, им на серебро плевать. Прочие вроде меня слишком тупые, чтобы куда-то перебраться. И вдобавок — те, кто убивает, чтобы других держать в страхе, а самим по ночам работать в шахте.

— Выпивка в твоей норе найдется?

— Будет. Если без меня никто не поживился. Но там старина Бутч, пришлось бы сначала его пристрелить.

— Бутч?

— Да пес мой. Свирепый, будто волк с палкой в жопе. Меня, правда, слушается, разве что спину в ответ не почешет.

— А как тебя величать?

— Мамаша, благослови ее душу, перед тем как сбежать, нарекла меня Флауэр, с тех пор так и кличут. За то, что бросила, я на нее не в обиде. Папаша да и братья мои — просто дерьмо на подошве мира. Разве что капельку лучше моих дохлых кузенов.

Коню пришлось постараться, чтобы доставить к месту двойную ношу. Конечный пункт маршрута был скрыт за деревьями — только наметанный глаз мог заметить ведущую туда узкую тропинку и пещеру в скале, занавешенную одеялом, что поверху крепилось веревками, а снизу — деревянными колышками. Послышался собачий лай. Такой пес, судя по голосу, мог и бычка сожрать.

Когда они остановились, Флауэр спрыгнула с коня и предупредила:

— Ты побудь тут, пока я наведаюсь к Бутчу. Меня долго не было, и он, похоже, на взводе. Надо чуток его понянчить. Как все будет готово, я позову. Иногда, чтобы он подобрел, приходится ему подрочить.

— Ишь ты.

— Ага, он это любит, — ухмыльнулась Флауэр.

— Тогда закончи перед тем, как позвать, — сказал Преподобный.

Как только Флауэр скрылась за пологом, пес перестал гавкать. Прошло не меньше минуты, прежде чем она позвала:

— Заходи.

Преподобный привязал коня за ветки кустарника и, держа руку поближе к револьверу, прошел внутрь. В просторной пещере пахло Флауэр, старой стряпней и псиной. Громадный черный зверь с испещренной шрамами мордой и одним ухом уставился на него, будто дуло двустволки.

— Славный песик, — сказал Преподобный.

— Разве что когда при мне, а так тот еще крендель. Черенок кайла разгрызет быстрее, чем мы краюху хлеба. И носится как угорелый. Ни капли жира, одни мышцы.

— Сразу видно.

— Пока бояться нечего. Он успокоился и знает, что тебе разрешили войти.

— Так тебе пришлось?.. Ну, это…

— А, нет. Он был в отличном расположении духа. Хочешь его погладить?

— Что-то не хочется.

Губы Флауэр растянулись в широкой улыбке, открыв почерневшие коренные зубы. Придет время, они доставят ей хлопот.

— Что мне нужно, так это позаботиться о моем коне, — сказал Преподобный. — Не люблю оставлять его без присмотра.

— Был у меня раньше конь, я и место ему отгородила, и крышу построила. Загон так и стоит, можешь туда отвести. Это рядом, сразу за скалой, сбоку от моей норы.

Вечером пришло время поужинать, Флауэр развела огонь. Пещера наполнилась дымом — таким густым, что пришлось откинуть одеяло у входа. На ужин было жареное мясо бобра с вареными бобами. Здесь особенно стараться не пришлось: по пещере бежал маленький ручей, оставалось только набрать воды в котелок.

Бобы получились на славу. Мясо протухло недавно, черви не успели его толком распробовать.

После Флауэр вышла за дровами и вернулась, волоча два бревна. В одно воткнула топор, сама уселась на другом. Преподобный вытащил из кармана маленькую потрепанную Библию с серебряным крестом на корешке и положил себе на колено.

— Что, так спокойнее? — поинтересовалась она.

— Просто расправляю, а то свернулась в кармане. Не думаю, что книга, расписывающая убийства, инцест и изнасилования, может даровать успокоение. Тем не менее она — назидание мне и всем нам. — Ладно, вроде бы часть про Иисуса не такая гадкая?

— Гадко, что его распяли на кресте. В остальное время ему стоило быть пожестче и обзавестись дубинкой. Слишком часто ему доставалось.

— Как погляжу, ты — не сторонник искупления.

— Я за искупление огнем и мечом. Это истинная воля Божья. Как в Ветхом Завете. Не в праведности деяний суть, но в силе Вседержителя.

— Мне в такое верить не хочется.

— Хочется или нет, не имеет значения.

Преподобный поднял Библию над головой:

— Важно то, что это Книга силы.

Он убрал книгу в карман сюртука и повернулся к огню, наблюдая, как вспыхивают и исчезают искры.

— Хочешь, возьмем светильники и сходим к шахте? — предложила Флауэр.

— Кто хозяин шахты?

— Компания «Вуд Сильвер». Горняки должны получать долю с выработки, но выработку считать некому. Стало быть, кто бы там ни работал, забирает все подчистую. А компании — хрен по всей морде. Слышь, давай хлебнем чуток сатанинской отрыжки и пойдем осмотреться.

— Сатанинской отрыжки?

— Виски. А еще я бы не прочь сначала перепихнуться.

— Пожалуй, это лишнее.

— Оттого, что я жирная и страшная?

Отчасти так оно и было, но Преподобный сказал:

— Нет. Я не привык мешать дело с удовольствием, а когда имеешь дело с леди, в моих кругах не принято блудить ради забавы.

— Вон оно что. Зато у рудокопов еще как принято, — сказала Флауэр. — Блудливые сукины дети. Ну, я так предложила, из вежливости, мы ведь друг к дружке по-хорошему.

— Знаю, Флауэр, и высоко это ценю.

Предварительно вооружившись, они двинулись по горному кряжу в сторону шахты. Преподобный взял револьвер, винтовку Генри и охотничий нож; Флауэр — двуствольный дробовик и свой старый кольт. Поближе к шахте они спешились. В хозяйстве Флауэр нашлись масляные лампы, и теперь каждый держал свою, идя по тропе вверх. Преподобный вел коня в поводу. Луна светила ярко, так что зажигать лампы пока не пришлось.

— Знаю, ты не ждешь увидеть там кого-то, кроме рудокопов, так что хочу предупредить, — сказал Преподобный. — Мы столкнемся с другими, на пути сюда я их уже встречал.

— С другими?

— Кобольдами.

— Это что за хрень?

— Подземные жители. Как люди, они любят серебро. Почему, неизвестно. Скорее всего, причина та же, что у людей. Я мало про них знаю — кроме того, что прочитал в Книге Дофинов.

— Каких еще финнов? — нахмурила брови Флауэр.

— Это старинная книга о колдовстве, ведьмах и демонах.

— Про разную нечисть?

— Верно.

— И они вылезают из своих подземелий к нам, наверх?

— Да. Это все, что я знаю. — «Фактически, — думал он, — это все, что тебе следует знать, по крайней мере пока». Нет смысла объяснять, что они добывают серебро и у них есть какая-то королева. Он и сам знал об этом немного — лишь то, что вычитал в книге.

— Послушай, — сказал Преподобный. — Главное, что они уже здесь, вылезли из недр земли и не любят людей. Люди служат им рабами или едой.

— Едой?

— Совершенно верно.

— Они едят людей?

— Вот именно.

— С виду они какие?

— Приземистые, с хвостами, — ответил Преподобный. — Может, не все такие. Только те, что завелись здесь, с хвостами. Про их норов точно не знаю, могу лишь догадываться.

Флауэр продолжала хмуриться.

— С хвостами, значит?

— Знаю, поверить трудно.

— Вовсе нет, Преподобный.

— Мне не до шуток.

— Ладно.

— Скоро, леди, убедитесь сами.

— Ладно.

— Не можешь не подкалывать? — спросил Преподобный.

— Трудно удержаться, — улыбнулась Флауэр.

Коня привязали к хилому деревцу неподалеку от шахты. Из куска веревки Преподобный сделал перевязь для ружья и повесил винтовку за спину. Флауэр таким же образом пристроила свой дробовик. Держась друг за другом, они вскарабкались по тропинке вверх. Перед входом в шахту их поджидали останки рудокопа. Тот был мертв давно. Безголовое тело истлело: кости болтались внутри рубахи, штанов и башмаков. Рядом валялись кирка и деревянный ящик.

— По-твоему, виноваты собаки? — спросил Преподобный.

— Если уж едят людей, тут много добра пропало впустую, — заметила Флауэр.

— Судя по тому, что я прочитал, им нравятся головы, бывает, ноги. — Преподобный пинком отбросил башмаки в сторону. Из штанин торчали огрызки костей — ступней не было.

— Видишь?

— Да, чудные дела, — ответила Флауэр.

Преподобный осмотрел деревянный ящик и с помощью ножа открыл крышку.

— Динамит, — сообщил он.

Флауэр поспешно отошла в сторону:

— Не люблю я эти игрушки.

— Пока не зажжешь фитиль, опасаться нечего, — успокоил Преподобный.

— То же хотел сказать мужик, который подорвался, но не успел, — сказала толстуха.

Преподобный вытащил четыре бруска взрывчатки и сунул их в карман сюртука. Там же, в ящике, он нашел запалы и убрал их в другой карман. Наконец, еще одну шашку он оснастил запалом и убрал в карман так, чтобы было легче извлечь. И проверил карманы, желая убедиться в наличии коробка спичек. — Побуду-ка я здесь, — сказала Флауэр. — Меня не пугают хвостатые карлики, потому что их не бывает, динамит же — другое дело, а ты набил им карманы.

— Я не собираюсь подрываться, — заверил Преподобный. — С динамитом я уже имел дело.

— Вот и мужик, который подорвался, хотел сказать то же, но не успел.

— Ты идешь?

— Ладно, пошли. Смотри не упади.

— Я тебе сказал. Просто так динамит не взорвется.

— Вот и мужик, который…

— Да знаю я, — перебил Преподобный. — Знаю.

Он зажег лампу. Зажгла свою и Флауэр.

— И держи лампу подальше от заряженной шашки, — предупредила она.

— Огонь сам по себе на запал не прыгнет, — ответил Преподобный.

— Вот и мужик…

— Я понял, хватит уже!

Внутри шахты лампы светили тускло. Они шли вдоль узкоколейки, по которой откатывали вагонетки с рудой. Чем дальше уходили, тем ýже становилась штольня. Наконец узкоколейка закончилась. Пройдя еще чуть вперед, они наткнулись на груду искореженных рельсов. Похоже, их вырвали и перекрутили, будто лакричные палочки. Флауэр подняла лампу повыше, разглядывая кучу лома.

— Что-то здесь нечисто, — произнесла она.

— Все думаешь на людей? — съязвил Преподобный.

— Черт, никак не свыкнусь с мыслью о хвостатых карликах.

Они продолжили путь. Внезапно проход оборвался в пустоту.

Флауэр вытянула лампу вперед.

— Хвостатых карликов не видать. Но что это за вонь?

Стены открывшейся впереди пещеры шевелились. Поначалу это можно было принять за всполохи от лампы. Но нет, стены дрожали, и дрожь порождало скопище непонятных созданий под цвет скальной породы. Поначалу света ламп не хватало, чтобы их разглядеть, но вскоре создания приблизились. Казалось, наступают камни: их кожа переливалась, словно впитывая тени и сливаясь с ними. Рост не превышал четырех футов, а хвосты, как у ящериц, волочились по земле. Желтые плошки глаз вызывали мысли о рое громадных светлячков. Одежды на них не было, и одна особенность сразу бросалась в глаза: все создания были самцами. В полутьме можно было различить, как они карабкаются по своду пещеры и огибают выступы подобно стае тараканов.

— Так, — произнесла Флауэр. — Наконец перед нами хвостатые карлики.

Преподобный и Флауэр огляделись, посветив лампами влево и вправо. Кобольды наступали со всех сторон.

— Не надейся на их миролюбие, — сказал Преподобный. — Все ровно наоборот.

Флауэр быстро поставила лампу на пол, ее дробовик перекочевал из-за спины к плечу. Громыхнули выстрелы. Ошметки кобольдов разлетелись по стенам пещеры. Рявкнул револьвер Преподобного, ему вторил кольт Флауэр. Удачно брошенный кобольдом скальный обломок разбил лампу Флауэр, и горящее масло разлилось под ногами. Полетели другие камни. Револьвер Преподобного опустел, и в дело вступила винтовка Генри. Кобольды падали, но продолжали напирать. Пинками отбросив самых настырных, Преподобный подхватил уцелевшую лампу и попятился. Отшвырнув разряженную винтовку, он выхватил из кармана заготовленную динамитную шашку и просунул фитиль внутрь лампы. Фитиль занялся.

— Проклятье! — воскликнула Флауэр и принялась колотить кобольдов своим кольтом, отчаянно пытаясь убраться подальше от динамита. Глядя на ее лихорадочные движения в мерцании горящего фитиля, можно было подумать, что на время она раздвоилась. Преподобный бросил шашку в толпу гоблинов. Когда та упала, рассыпав искры, движение замерло. Кобольды с любопытством уставились на шипящий фитиль.

Преподобный попятился.

Фитиль догорел, и…

Ничего не произошло.

Только звук, будто пукнула мышь.

— Облом, — сказал Преподобный. — Флауэр, беги.

Толстуха сорвалась с места. Преподобный хотел последовать за ней, но толпа кобольдов сбила его с ног и повалила на пол. Лампа отлетела в сторону, разбрызгивая горящее масло. Преподобный видел, как пламя растекается по стене, чувствовал, как в него впиваются когти. Его пинали со всех сторон. Затем над ним нависла тень — кобольд с куском скалы. Скала полетела вниз. Преподобный отключился.

Когда он очнулся, голова распухла и раскалывалась от боли, а в нос ударил мерзкий запах хлева. Слышалось кряхтенье, звон от ударов кайла и скрежет лопат. Было светло, но свет иной, чем от масляных ламп — по воздуху разливалось голубоватое сияние. Преподобный с трудом сел. Лодыжки и запястья ему сковывали серебряные цепи. Взору предстала группа шахтеров из поселка — отощавшие, без рубах, босиком, а кое-кто и без штанов. Каждый держал кирку или лопату, усердно ковыряя стены шахты. Вокруг толпились кобольды с кнутами, поминутно охаживая рабочих и пронзительно вереща, точно сигнальные охотничьи рожки.

Приглядевшись, Преподобный разобрал, что свет идет от небольших ламп, подвешенных к своду на цепях и торчащих из щелей по всему пространству пещеры.

Он осмотрелся в поисках Флауэр, но той нигде не было. Вероятно, сгинула под натиском кобольдов.

Следом его внимание приковало нечто в дальнем углу пещеры. Поначалу он принял это за скальный выступ, но вскоре разобрал, что перед ним пирамида живой плоти, широкая в основании и суживающаяся кверху. Пепельного цвета, с проступающими темными пятнами, в паутине прожилок из вкраплений серебряной руды. Будто громадная торчащая козявка из драгоценного серебра.

Сверху треугольную пирамиду венчала маленькая человеческая голова с пронзительными желтыми глазками и растрепанной седой гривой. Под ней, там, где у человека располагаются плечи, короткая тонкая шея переходила в студенистую гору плоти. Преподобный разглядел еще одну деталь: спереди, чуть ниже шеи, топорщились полукруглые отростки грудей, из которых по бесформенному телу, точно гной, стекали молочные ручейки. Время от времени какой-нибудь кобольд почтительно приближался и карабкался вверх по колышущейся массе, чтобы присосаться к одной из титек. Королева, сообразил Преподобный. Должно быть, перед ним их королева. Они питались не одной человеческой плотью, еще их вскармливала эта тварь — всеобщая нечестивая мать.

Кобольд очень свирепого вида, похоже наевшийся дерьма на завтрак, рванул цепи, вынуждая Преподобного встать. И тут же всучил ему в руки кирку. Первой мыслью Преподобного было угостить кобольда киркой по башке, но, приняв во внимание численное превосходство противника и отсутствие огнестрельного оружия или хотя бы ножа, он решил временно воздержаться.

Уродец потянул за цепь и, хрюкнув, указал на стену. Преподобный понял, что от него требуется. Долбить.

Он со звоном рубанул киркой, и добыча серебра началась.

Не прошло и нескольких минут, как человек по соседству зашатался и упал. Кирка загремела по камням, привлекая внимание кобольдов. В один миг его отволокли в сторону и накинулись словно пчелы на мед. Обернувшись, Преподобный наблюдал, как голову и ступни буквально оторвали от тела. Точно стая волков, кобольды дрались за угощение, кусая друг дружку и пожирая останки.

Вскоре кобольды заметили, что он наблюдает, и Преподобный поспешил вернуться к работе. Но едва ударил киркой, как услышал:

— Вы, поганые карлики и куча гнусного конского навоза, берегитесь! Вы мне не по нраву — и пощады не будет. Взорву всех. Получайте!

Рядом с узким выходом на другом конце пещеры Преподобный увидел Флауэр. В одной руке она держала факел, в другой — динамитную шашку. Внизу болтался запал. Значит, она вернулась за динамитом, а теперь — за ним.

Дура.

Едва кобольды кинулись к ней, Флауэр поднесла фитиль к огню. И швырнула шашку в гущу врагов. Преподобный ждал, что запал потухнет. Но вышло иначе.

Рвануло так, что осколки камня, пыль и ошметки кобольдов разлетелись во все стороны.

Силой взрыва Преподобного сбило с ног, в голове зазвенело. Он привстал на колено, силясь прийти в себя. О, ведь у него в карманах динамит и запалы. Пока он вытаскивал содержимое, отыскал взглядом Флауэр. Та крутила факелом перед собой, пытаясь сдержать ораву уцелевших кобольдов. Преподобный засунул запалы в шашки, достал спички и поджег фитили.

— Ты че творишь? — прохрипел стоявший неподалеку рудокоп.

— Беги, — отозвался Преподобный.

Мужик уронил кирку и пустился наутек.

Одной рукой Преподобный запустил пару шашек в Большую Мамочку, успев заметить, как пирамида плоти опадает в вязкую жижу с островком в виде головы посредине и утекает к выходу в конце пещеры. Динамитные шашки попали в цель и взорвались в тот миг, когда другие отправились в толпу гоблинов. Взметнулось облако пыли, осколков и голубых вспышек лопнувших ламп. Преподобный очнулся под грудой тел и обломков, судорожно хватая ртом воздух. В глазах было черно.

А потом Преподобный увидел плывущий к нему огонек. Флауэр со своим факелом, догадался он.

Толстуха ухватила его за руку:

— Давай, Преподобный. Собирай манатки.

— А остальные?

— Каждый за себя. А те, о ком ты, похоже, уплыли по реке вечности, как говорится. С динамитом шутки плохи.

— Черт.

— Да ладно, ни один не стоил потраченной взрывчатки, уж поверь, я их знала. Уносим отсюда свою задницу.

— Мне шагу не ступить.

— Еще поглядим, и без разговоров.

— Моя нога.

Она выпустила его и посветила факелом.

— Ага, камнями завалило. Вот, держи факел. Попробую их сдвинуть.

Он откинулся на спину, подняв факел повыше, пока Флауэр возилась с обломками. Вскоре ногам стало свободнее, и он сел.

Флауэр забрала факел и посветила ему на ноги. — Глянь-ка.

В один сапог Преподобного зубами вцепился кобольд.

— В лодыжку метил, гадина. Удачно подорвали. Джебидайя тряхнул ногой, сбрасывая кобольда. Флауэр помогла ему подняться. Одной рукой удерживая Преподобного, который обхватил ее за плечи, а другой — факел, Флауэр освещала путь к выходу. В отблесках света Джебидайя заметил останки Большой Мамочки, которые усеивали пол и стены. У самого выхода он споткнулся о ее голову — вернее, половину головы с вытекшим глазом и куском челюсти.

— Тьфу, мерзость, — сказала Флауэр, разглядывая находку. — Я по сравнению с ней прямо красотка.

— Флауэр, — произнес Преподобный, — ты прелесть.

Когда они выбрались из пещеры в узкую штольню, Преподобный смог устоять на ногах без посторонней помощи. Он оглянулся на зияющий провал и спросил:

— Флауэр, динамит остался?

— Пара шашек.

— Давай сюда.

Протягивая динамит, она призналась:

— В ушах такой звон, будто кто в колокол лупит. Я потопала дальше, а ты, как закончишь, дуй на свет факела.

С этими словами Флауэр поспешила к выходу. Преподобный поджег фитили, с размаху метнул шашки и, как мог проворно, заковылял следом. За спиной грохнуло, взрывом его бросило вперед. Упав ничком, он приподнял голову. Впереди мигал огонек. Поднатужившись, он встал и продолжил путь.

Когда Преподобный нагнал Флауэр, облако пыли из пещеры заполнило все вокруг. Всю дорогу, пробираясь по узкой штольне и в более широком пространстве главной шахты, они надсадно кашляли. — Как ты меня нашла? — спросил Преподобный.

— Из всех моих достоинств не последнее — хороший нюх.

— Нашла меня по запаху?

— Не тебя. Тварь в женском обличье. Ох она и воняла. Да и кобольды не лучше. Шла на вонь. Раз уж мой запашок перебивает, стало быть, иду куда следует.

Воздух посвежел, и вскоре впереди замаячил свет. Когда показался выход из шахты, Флауэр отбросила факел. Оказавшись снаружи, они сели на землю. Было раннее утро. Щебетали птицы.

— Гляди, что я нашла.

Флауэр полезла за пазуху и вытащила 36-й Преподобного.

— Спасибо, Флауэр. Это оружие мне дорого.

— Как по-твоему, будет за нами погоня? — спросила Флауэр.

— Только не днем, — покачал головой Преподобный. — Да и к ночи они не покажутся. По всей видимости, после тоже. Теперь у них духу не хватит.

— С чего ты уверен?

— Не то чтобы уверен. Но в книге, насколько помню, говорится, что источник их силы — королева. Пусть они питаются плотью, но грудное молоко важнее. Прямо так в книге не сказано, но, по мне, сомнений быть не может. Готов поручиться, что я прав.

— В таких делах ты знаток?

— Ошибаюсь редко. И, коль скоро им нужны титьки, которых теперь нет…

— Как и головы, и ног я не углядела.

— Истинно. Значит, делу конец.

— И что будет с маленькими поганцами?

— Перемрут постепенно, если кто уцелел. В ней источник их жизни. Раз она подохла — всем конец. Те немногие во тьме внизу обречены. В этих краях им больше не бывать.

На ночь они остались в каморке Флауэр. Пес тихо лежал в углу, лампа не горела. Было уютно, прохладно и темно. Незаметно Преподобный уснул. Посреди ночи Флауэр окликнула его, заставив очнуться.

— Преподобный?

— Да?

— Жизнь я тебе спасла?

— Спасла.

— Жизнь ведь для тебя ценность?

— Несомненно.

— Считай, я сделала доброе дело?

— Это так.

— И ты вроде как мне обязан?

— Обязан по гроб жизни.

Флауэр немного помолчала.

— Знаешь что?

— Что?

— Есть способ отплатить мне за добро.

— Это как?

Флауэр зажгла лампу. Преподобный уставился на нее. Покрывало из бизоньей шкуры упало наземь. Она предстала во всей своей наготе, именно во всей, поскольку формы были весьма выразительны. Под светом лампы тело, кроме головы и рук, было молочно-белым, как бисквитное печенье, с черным хохолком между ног.

— Не приди я на выручку, ты здесь не лежал бы, так что давай-ка, плати должок.

Сомневался Преподобный недолго.

«Какого лешего? Я и вправду ей должен», — решил он.

Немногим позже, устроившись на сгибе руки посапывающей во сне Флауэр, он размышлял: «А было не так уж плохо. Разве что запах. Да и то: искупать хорошенько, и все дела».

Поутру Преподобный отправился в путь. К полудню, собравшись передохнуть, он услышал позади шум и обернулся. Флауэр верхом на муле ехала следом, а огромный черный пес трусил рядом. Дождавшись, пока она подъедет, он поинтересовался:

— Ты зачем здесь, Флауэр?

— Дело такое. Не хочу, чтобы ты возомнил, что мне очень приглянулся твой фитилек, хотя повторить я, понятно, не прочь. Спросить хотела: как насчет того, чтобы на время составить тебе компанию? Тот городишко и старая шахта порядком меня достали.

— Конечно, Флауэр. Милости просим. Лишь бы мне песика не пришлось ублажать.

— Не, с этим я справлюсь. Не впервой.

— Откуда взяла мула?

— Сперла.

— Неплохо, — сказал Преподобный.

Они тронулись дальше.

— Слышь-ка, — заговорил Преподобный, — раз мы скачем вместе, а я перед тобой в долгу — в общем, пока не прибудем куда бы там ни было, не против, чтобы мне отработать часть долга?

— Вот это чертовски хорошая мысль, Преподобный, — ухмыльнулась Флауэр.

Он подмигнул, и вместе они поскакали дальше через холмы, а большой черный пес бежал следом.

Перевод: С. Чередов

Рыжеволосый мертвец

В память и как дань уважения

Роберту Э. Говарду

Joe R. Lansdale. "The Red-Headed Dead: A Reverend Jebediah Mercer Tale", 2010

Восточный Техас, 1880 год

Преподобный Мерсер понял, что оно приближается, по тому, как сгустились облака, превратившись в черную воронку и заставив потемнеть полуденное небо. Это было последнее из многих предзнаменований, и по опыту он знал, что тут кое-что большее, чем предвестие непогоды. Прошлой ночью упала звезда, прочертив в небе извилистую кровавую рану. Ничего подобного он никогда не видел. А еще было сердитое лицо в утренних облаках, которое он заметил мельком, но и этого хватило, чтобы понять — Бог посылает ему очередное дело из своего бесконечного списка.

Преподобный остановил лошадь на высоком холме и, приподняв шляпу, определил направление грозы. Когда воронки рванули вниз и коснулись земли, он, как и ждал, увидел, что ураган, терзая почву, несется на него. Преподобный обругал Бога, которому поневоле служил, и пустил скакуна вниз по холму. Небо брызнуло дождем, ветер начал завывать и дуть своим влажным дыханием в спину, словно бросившийся в погоню великан. Лошадь понеслась с холма в глубь леса, грохоча копытами по тропе из сосновых иголок и стремясь найти какое-то укрытие.

Пока Преподобный скакал, справа, среди сосен и огромных дубов, опускавших ветви почти до земли, показалось кладбище. Мерсер заметил покосившиеся и потрескавшиеся надгробья, вырванные из земли корнями деревьев, эрозией и временем. Из одной могилы торчал металлический прут почти в шесть футов длиной, опасно кренясь к западу. Казалось, он вот-вот оторвется от земли.

Тропа из сосновых иголок петляла между деревьями, постепенно становясь глинистой — мокрой, скользкой и кроваво-красной. Свернув еще раз, Мерсер увидел приткнувшуюся к склону холма грубую и неопрятную бревенчатую хижину. Ее крышу покрывала засохшая грязь, утрамбованная, вероятно, поверх соснового горбыля.

Преподобный направил лошадь прямо к двери и крикнул. Никто не отозвался. Он спешился. Дверь удерживала на месте деревянная задвижка. Преподобный нажал на нее, открыл дверь и завел лошадь внутрь. У стены стоял грубо зашкуренный брус. Преподобный взял его и вставил между двумя ржавыми металлическими крюками по обе стороны дверного проема. Стекла в окне заменяли обрывки пергаментной бумаги, которые трепетали на ветру, будто отслоившаяся мертвая кожа. Сквозь прорехи хлестал дождь.

Внизу, среди леса, кружилась черная злоба небес, вырывая из земли и опрокидывая деревья, чьи корни теперь отчаянно тянулись к небу, как скрюченные пальцы, и с них свернувшейся кровью осыпались комья красноватой глины.

Лошадь Преподобного повела себя странно — опустилась на колени и, словно в молитве, склонила голову. Гроза обрушилась на холм раскатистой волной мрака, ее звуки напоминали громыхание паровоза. Следом деревья и весь холм, точно картофельное пюре по наклоненной тарелке, стремительно сползали к хижине.

В воздух полетели надгробия. Преподобный увидел огромный железный прут, который, будто копье, несся в его сторону. Мерсер бросился на пол.

Весь мир вопил. Преподобный не молился, поскольку давно считал, что его начальник уже все решил.

Хижина застонала, крыша треснула посередине, и в потолке образовалась дыра. Потоки дождя обрушились на спину Преподобного, который лежал вниз лицом, ожидая, что его в любой момент подхватит ветер и разорвут четыре всадника Апокалипсиса.

А потом все прекратилось. За окном было темно, поскольку его завалило грязью и деревьями. Сквозь дыру в крыше пробивалось немного дневного света, наполнявшего комнату каким-то туманным золотистым сиянием.

Когда Преподобный встал, оказалось, что в окно влетел тот самый железный прут и пробил голову лошади; та все еще стояла, подогнув передние ноги, а прут вошел в одно ее ухо и вышел из другого. Животное умерло, не успев даже понять, что его ударило.

Преподобный подумал, что единственная польза от смерти лошади в том, что теперь у него будет свежее мясо. Он неделю выживал на кукурузных лепешках и шел туда, куда направляли сокрытые в голове наставления Господа. В этот миг Преподобный понял, что Бог привел его сюда не без причины. А приятными такие причины не были никогда. Как всегда, придется столкнуться с каким-нибудь ужасом — не столько, подумал он, ради необходимости уничтожить зло, сколько ради развлечения небожителя. Все равно что линзами очков зажаривать муравьев до хрустящей корочки.

Преподобный осмотрел железный прут, убивший лошадь. На том виднелась какая-то надпись. Опустившись на колени, Мерсер вгляделся в нее. Надпись была на латыни, и слова исчезали в ухе лошади. Преподобный схватил прут, повернул голову лошади к полу, уперся сапогом в ее череп и потянул. Прут с влажным чавканьем высвободился, его покрывали кровь и фрагменты мозга. Преподобный достал из седельной сумки тряпку и начисто вытер прут.

Поскольку он знал латынь, сумел прочесть слова. Там было сказано просто: «И это должно его удержать».

— Вот черт, — произнес Преподобный и отшвырнул прут в сторону.

Должно быть, именно сюда направлял его Господь, и он мог лишь догадываться, что произойдет дальше, но подобный прут, сделанный из чистого железа, часто использовался, чтобы пригвоздить кого-то к могиле. Для зла железо — заклятый враг, а латынь, кроме того, — заклятый враг для тех, кто ее изучал, нередко заключала в себе больше сильных заклинаний, чем любой другой язык, живой или мертвый. И если нечто снаружи нуждалось в том, чтобы быть пригвожденным, то смерч, вырвавший прут, в буквальном смысле полной дождя и ветра десницей Божьей, дал свободу тому, что не должно было освободиться.

Впервые за долгое время Преподобный Мерсер подумал, что мог бы ослушаться Господа и сбежать, если бы нашел способ. Но он понимал, что это бессмысленно. То, что вырвалось на волю, приближалось, и остановить это — его работа. Либо остановит он, либо остановят его, и не только жизнь его оборвется, но и душу зашвырнет неизвестно куда. В списке возможных мест Рая не было. Если Рай вообще существует.

На крыше раздался стук. Преподобный посмотрел вверх и заметил нечто, со зловещей ухмылкой заглядывавшее в пролом. Оно немедленно отпрянуло и скрылось из виду. Преподобный вытащил из кобуры на бедре переделанный Кольт 44-го калибра, а из наплечной кобуры — Кольт Нэви 36-го. Первый он зажал в правой руке, второй — в левой. На пули было нанесено по капле серебра, благословленного самим Преподобным чтениями из Библии. Лучше чем ничего против приспешников Ада, хотя это почти то же самое, что сказать: лучше, чем ткнуть острой палкой в глаз.

От увиденного лица по спине Преподобного пробежал холодок, словно вдоль позвоночника на мокрых ножках промчался скорпион. Ведь это и лицом нельзя было назвать. Скорее костями с обрывками плоти там, где когда-то были щеки, и темными бугорками гниющего мяса над глазами. На макушке у твари было на удивление много огненно-рыжих волос — торчащих, свалявшихся и покрытых глиной. Растянутый в ухмылке упыря рот, длинные клыки.

Хуже всего глаза: красные, будто пятна крови, и жаркие как огонь.

Преподобный Мерсер сразу понял, что перед ним потомок Иуды. Один из вампиров, что произошли от того, кто отдал Христа на смерть за горсть серебра. Христа, беспомощного полубога, который обманул многих, заставив их поверить, что сердце Бога переменилось. Не переменилось, этот обман — часть игры великого ублюдка.

На крыше раздались шаги; сначала тяжелые, как у слона, затем — легкие и стремительные, точно у взбудораженной белки.

Преподобный попятился через комнату и отыскал угол как раз в тот момент, когда существо снова просунуло голову в дыру. Оно вытянуло длинную, едва прикрытую кожей шею; показались маленькие скользкие позвонки, которые поскрипывали, когда шея раскачивалась.

Подобно змее, существо вытягивалось сквозь пролом в крыше, выбросив вперед руки с длинными и гибкими пальцами, клацавшими друг о друга, словно жучиные лапки. Оно свесилось, цепляясь за край пролома ногами. Обнаженное, но каков бы ни был его пол, тот давно обратился во прах — ребра покрывал лишь пергамент кожи, таз — не более чем кость, а ноги превратились в иссохшие серые мышцы, обтянувшие кости. Тварь повернула голову и посмотрела на Преподобного. Тот взвел курок револьвера.

Чудовище щелкнуло ступнями и отцепилось от крыши. Легко спрыгнуло вниз, приземлилось на мокрую лошадь, задрало голову и принюхалось. Заметило Преподобного, но мертвое животное оказалось слишком притягательным. Чудовище качнуло головой и вцепилось зубами в шею мертвой лошади, издав сосущий звук. Брызнувшая во все стороны кровь украсила лицо и рот вампира. Алые пятна лепестками роз падали на залитый солнцем пол.

Пока оно насыщалось, его красный глаз поглядывал в сторону Преподобного, словно говоря: «Ты следующий».

Преподобный выстрелил из обоих револьверов. Пули вонзились в существо, из ран вырвалось синее адское пламя. Тварь подпрыгнула, будто сверчок, и помчалась на Преподобного. Тот отстреливался, опустошая барабаны револьверов. Из ран твари извергался освященный огонь, но она все-таки смогла добраться до Преподобного.

С ворчанием и стоном тот дал волю чувствам и отвесил чудовищу подзатыльник тяжелым 44-м. Словно врезал по дереву. Две сильные руки швырнули Преподобного к окну, забитому ветками, листьями и грязью. От удара револьверы вылетели из его ладоней.

Издавая змеиное шипение, тварь пулей метнулась к Преподобному. Его сапог ударил чудовище из кожи и костей в грудь и отшвырнул на пол. Оно тут же вскочило и вновь бросилось в атаку. Преподобный врезал слева, нанес хук справа, от обоих ударов гнилая голова твари дергалась. Но она не отступала. Преподобный еще раз ударил по корпусу слева, добавил справа, снова апперкот слева, и справа хук по ребрам. Одно из них выскочило и проткнуло кожу, будто разболтавшаяся бочарная клепка.

Тварь прыгнула вперед, вцепилась обеими руками в горло Преподобного и вонзила бы клыки в его лицо, но Мерсер схватил ее за подбородок, оттолкнул и пнул ногой в грудь, отчего чудовище свалилось на тело лошади.

Преподобный подскочил к железному пруту, схватил его, размахнулся и нанес стремительный удар в шею исчадия ада, сбив то на землю. Следующим шагом было вонзить прут, пригвоздив тварь к земле так же, как она была пригвождена в своей могиле. Но Мерсер действовал слишком медленно.

Существо метнулось по полу на карачках, избежав прута, который с лязгом ударил о твердую землю. Не успел Преподобный среагировать, как оно выскочило сквозь дыру в крыше. И едва исчезло, Преподобный в изнеможении оперся о стену, следя, не появится ли тварь снова.

Ничего.

Преподобный отыскал револьверы и перезарядил их. Те оказались не слишком полезны против твари, но ему хотелось верить, что этот благословенный груз хотя бы немного ее замедлил. Преподобный снял с лошади и перебросил через плечо седельную сумку. Попробовал открыть дверь, но не смог: слишком много мусора подпирало ее с другой стороны. Мерсер встал на своего мертвого скакуна и просунул прут сквозь дыру в потолке, протолкнув его достаточно далеко, чтобы упереть оба конца в крышу и подтянуть себя наверх. Поднявшись, он огляделся и увидел, что тварь, точно паук, удирает через грязь и сломанные деревья к угасающему горизонту; на темных мокрых ногах приближалась ночь.

Преподобный подумал, что если то, что он читал на эту тему, было правдой, с наступлением ночи этот потомок Иуды наберется сил. Плохие новости для человека, которого тварь едва не отделала и не съела, будучи совсем слабой.

Преподобный снова обдумал бунт против дела, которое всучил ему Господь, но прекрасно понимал, что это бессмысленно: если он не пойдет за ужасом, ужас пойдет за ним. И вместо награды, которую он мог бы получить на Небесах, будет наказание в аду. Как бы то ни было, даже выполняя Божью волю, он не был уверен ни в награде, ни в существовании Небес. Знал лишь, что Бог есть, и этот Бог не любит ничего, кроме своих забав.

Сжимая в руках прут, Преподобный спустился с крыши, ступая по груде обломков, которые завалили дверь и окно, перебрался через переломанные деревья и отправился в направлении, куда сбежал вампир. Мерсер торопился, словно обезумевшая мышь, готовая броситься в пасть льва.

Пока он взбирался на холм, снова пошел дождь. За этим последовал град размером с пули для 44го калибра. Преподобный заметил слева от себя остатки кладбища: несколько камней и огромную темную яму на месте, где раньше торчал прут. С наступлением ночи вампир появится поблизости, в этом Мерсер был уверен и, хотя сомневался, что тот вернется в свою могилу, все же подошел к ней проверить. Могила была темной и пустой, если не считать дождевой воды, которая продолжала прибывать. Глубина ямы — футов десять. Кто-то понимал, чем была эта тварь и как ее остановить, по крайней мере пока ее не высвободит время.

Дневной свет окончательно угас, луны не было видно. Погода изменилась, и Преподобному было бы лучше вернуться в хижину, дождаться утра и тогда продолжить свою погоню. Он знал, куда направится тварь, если не вернется за ним, — в ближайший город за бесплатным обедом. Он уже собирался исполнить свой план — спрятаться и ждать, пока темнота станет непроглядной, но вдруг понял: сзади к нему что-то приближается. Поговаривали, что у этих тварей нет отражений, но они, несомненно, отбрасывают тень, даже когда становится очень темно.

Сжимая железный прут, Преподобный развернулся, тварь прыгнула на него и сбросила обоих в могилу. Прут остался лежать поперек ямы, прямо над их головами. Преподобный отшвырнул тварь и выхватил свой 44-й. Вампир вцепился зубами в ствол, Преподобный нажал на спусковой крючок. Выстрелом из затылка твари вырвало огромный кусок, но она, устояв на ногах, рычала, грызла и трясла ствол револьвера, будто собака, терзающая кость.

Ствол треснул, словно гнилая ветка. Вампир выплюнул его. Преподобный ударил его тем, что осталось от револьвера. С тем же успехом можно было бить быка перышком. Преподобный выронил оружие и схватил тварь за предплечья, пытаясь ее удержать. Они оба упали в холодную мутную воду могилы; вампир пытался дотянуться зубами до лица Преподобного. Тот в ответ нанес ему несколько ударов.

Отшвырнув от себя тварь, Преподобный вскочил на ноги, подпрыгнул, схватился за прут, подтянулся и выбрался из могилы. Все еще сжимая в руках прут, он отступил назад. Вампир выскочил из ямы без особых усилий, словно могила была не глубже чашки.

Когда он прыгнул, Преподобный устало опрокинулся на спину и поднял прут над собой. Небо закрыла тень твари, которая слепо бросилась вперед. И налетела на конец прута. Острие пронзило монстра с таким звуком, словно кто-то слишком быстро нагнулся и его чересчур узкие штаны треснули на заднице. Крик вампира был до того громким и странным, что Преподобный подумал: такое может вырубить не хуже удара. Однако он держался, мир дрожал, существо билось на конце прута, медленно сползая вниз; его тело обвило металлический стержень, точно змея вертел, а затем подобралось, будто мокрица, и завязалось узлом на конце импровизированного копья. А после затихло.

Преподобный бросил прут, встал на одно колено и осмотрел проколотую тварь. Теперь это был лишь комок из костей и разодранной плоти. Преподобный поднял железный штырь и, опустив вампира в мокрую могилу, с силой воткнул его в землю. Дождь и град колотили Преподобного по спине, но он продолжал давить, пока прут не вошел достаточно глубоко и тварь не оказалась под наполнявшей могилу водой.

Пошатываясь, Мерсер спустился с холма, вскарабкался по завалу на хижину и запрыгнул внутрь через пролом в крыше. Затем нашел место в углу, где смог расположиться, привалившись спиной к стене. Вытащил свой 36-й, пристроил на бедре и просидел так всю ночь, не засыпая до конца, а погружаясь и выплывая из дремоты, будто кот.

Несколько раз за ночь ему снилось, что тварь вылезла из могилы. Всякий раз он в ужасе просыпался и распахивал глаза. Но исчадие ада, которое ожидал увидеть, оказывалось лишь сном. Преподобный вздыхал с облегчением. С ним все в порядке. Он в хижине. Никакого вампира не было, лишь дождь и град падали сквозь дыру в крыше и разбивались о труп лошади.

На следующее утро, использовав лошадь вместо подставки, Мерсер выбрался из хижины через дыру в крыше. Он вернулся к могиле. На ее краю нашел седельные сумки, упавшие там во время схватки: совсем забыл о них.

Вытащив пистолет, Преподобный заглянул в могилу. Та почти до краев заполнилась мутной водой. Он убрал револьвер, ухватился за прут, высвободил его и поднял, чтобы проверить, на месте ли тварь.

Та обмоталась вокруг прута отвратительным клубком грязной бечевки.

Преподобный вернул ее в могилу, загнал прут как можно глубже, затем встал на колени и принялся засыпать яму мокрой землей и мусором.

На это ушло все утро, он разделался со своей работой уже за полдень. А закончив, достал из седельной сумки Библию и прочел несколько стихов. Затем воткнул книгу в изголовье могилы. Библия и прут сумеют удержать тварь внутри. Если повезет, рыжеволосый мертвец еще долго будет оставаться по-настоящему мертвым.

Покончив со всем, Преподобный Мерсер открыл седельные сумки и обнаружил, что завернутые в вощеную бумагу спички остались сухими. Он вздохнул с облегчением. Перекинув через плечо сумки, вернулся в хижину, чтобы отрезать кусок конины. Преподобный надеялся, что сумеет найти достаточно сухих дров и приготовить мясо, прежде чем отправится в долгий путь. Туда, куда его вел пылавший в голове божественный огонь.

Перевод: Мария Акимова

Король и другие истории

Joe R. Lansdale. "The King And Other Stories", 2005

Регулярный секс и восхищение

Joe R. Lansdale. "Regular Sex and Admiration", 2005

Жизнь у Томми была отстойной, так что он приобрёл несколько книг по магии и колдовству и вызвал дьявола.

Когда Сатана явился, — красный, рогатый и нацепивший чёрную бейсболку, то он сказал:

— Эй, Томми, чувак. Как делишки?

— Не так уж хорошо. Я несчастлив. Я желаю секса и восхищения. Но ни того, ни другого нет.

— Это паршиво. Итак, чего ты от меня хочешь?

— Я хочу, чтоб в моей жизни был гарантированный регулярный секс и восхищение. За это я продам свою душу.

— Отлично, давай скрепим эту сделку кровью.

Сатана сделал разрез на ладони Томми, разрезал свою собственную, прижал их одну к другой и произнёс:

— Твоё желание исполнено, и твоя душа стала моей.

Томми очутился прямо у деревянного бруса. К этому брусу его голову привязывала верёвка. Повернув голову, Томми обнаружил, что может посмотреть налево, и увидел там… коров. Внезапно он понял, что и сам превратился в рогатую скотину.

Томми попытался что-то сказать, но лишь замычал.

«Я просил не об этом», — подумал он.

В это же время появился молодой человек в комбинезоне, тащивший с собой доильную табуретку. «О Боже, — подумал Томми, — вдобавок ко всему я ещё и корова, и он собирается меня доить».

Томми ошибался. Да, он стал коровой, но доить его никто не собирался.

Молодой человек поставил табуретку сзади Томми, встал на неё и расстегнул комбинезон.

В следующее мгновение Томми ощутил что-то в том месте, которым прежде не обладал. Он истошно замычал.

Потом он сообразил, что его сношают.

«Я совсем не такое имел в виду», — подумал Томми, но следующие шесть недель он вынужден был жить коровьей жизнью и регулярно заниматься сексом. Даже если не желал этого.

Но в один день парня застукал отец, и они вывели Томми из хлева и загрузили его в грузовик, словно это он был во всём виноват.

Когда грузовик приехал к месту назначения, Томми обнаружил, что его привезли на бойню.

Дело там шло не очень-то быстро. Ему пришлось стоять в очереди и ждать, когда подойдёт его черёд, и некуда было деваться, и никто не понимал ни его мычания, ни мычания прочих коров.

После забоя Томми неделю разделывали на стейки и развозили по всей стране, и везде, где подавали приготовленные из Томми стейки, люди ели их с восхищением и считали это лучшим мясом, которые они когда-либо пробовали.

Перевод: BertranD

Выстрел в воздух

Joe R. Lansdale. "An Arrow in the Air", 2005

Донни взял лук и стрелы, отправился на выгон и немного пострелял по цели, но это ему прискучило.

Он решил выстрелить в воздух и посмотреть, что будет.

Так он и сделал, натянув лук изо всех сил.

Стрела взмыла вверх и пропала из виду за деревьями.

— Блин, — буркнул Донни.

Стрела высоко взлетела и прянула вниз, пока Чарли Смит, сжимая в руках оленью винтовку, таращился вверх, пока его приятель Фред Тайлер со своей винтовкой лез по приставной лестнице в охотничью засидку.

Стрела просвистела сквозь прогал в деревьях, вонзилась Чарли между глаз и моментально его убила. Ружьё, которое он держал, выстрелило, пуля пролетела между досок засидки и угодила Фреду прямо в зад. Фред замертво рухнул вперёд и, когда он падал, выпалило уже его ружьё и попало в енота на дереве подальше.

Енот свалился в протекающий под деревом ручей, был утащен течением по мелкому руслу и закупорил водную протоку. Затем там скопились ветки и мусор, и вода остановилась, а остановившись, начала подниматься. Через несколько часов ручей там стал очень широким и очень глубоким, и вдруг сор и убитое животное протолкнуло на свободу, и вода хлынула вниз по склону холма, потоком устремилась через выгон, ударилась в небольшой двухкомнатный домик, разнесла его на части, утопила занимавшихся сексом в спальне мужчину и женщину, а заодно и их собаку.

Всё это: обломки дома, и мужчину и женщину — выбросило на дорогу, где проезжал мужчина — хозяин дома, смытого волной, и женатый на женщине, которая погибла, занимаясь сексом с его лучшим другом, а теперь обнаруживший посреди дороги тела жены и того, кто был ему другом. Голые. В соответствующей позе.

Мужчину это очень огорчило. Он вышел из машины, вынул из багажника соединительный кабель и повесился на ближайшем дереве.

Когда Донни вернулся домой с луком и стрелами, не считая одной, старший брат спросил его:

— Эй, чел, как оттянулся?

— Никак, — ответил Донни.

Перевод: BertranD

Ботинки

Joe R. Lansdale. "Boots", 2005

Однажды маленький человечек сидел на обочине дороги и продавал продукты автомобилистам, и пока он там сидел, мимо прошла пара ботинок.

В них никого не было. Только ботинки.

Он не мог в это поверить. Это были хорошие ботинки, и за ними никто не гнался. Они шли довольно быстро, большие и красивые.

Он подумал: Хотел бы я иметь такие ботинки, — и побежал за ними.

Но ботинки бежали быстрее.

Старик бежал и бежал, пока не упал замертво от сердечного приступа. Ботинки развернулись, вернулись, пнули его пару раз и ушли.

* * *

Ботинки прошагали пару дней, и парень, который стоял у себя во дворе и поил собаку, увидел их и подумал: Какие красивые ботинки, пожалуй, я их поймаю.

Он пошел за ними, но они убежали. Он прекратил погоню, сел в свою машину и погнался за ними, но ботинки бежали быстрее, чем машина, а он ехал на скорости семьдесят миль в час. Ботинки совершили короткий поворот и направились в лес, водитель потерял управление, врезался в дерево и был отброшен в сторону. Если бы он не ударился головой о дерево, с ним, возможно, все было бы в порядке.

Пока он лежал, умирая, ботинки подошли и пнули его.

Затем ботинки зашагали прочь.

* * *

Так вот, ботинки пошли дальше и в ту ночь набрели на лагерь бродяг.

В лагере было двое бродяг, и когда ботинки подошли, они посмотрели друг на друга, и самый старший и хитрый сказал:

— Эй, ботинки, почему бы вам не подойти поближе и не погреться?

Один ботинок покачался на каблуке и опустил носок, как бы выражая благодарность, а затем придвинулся к огню. Жар был такой сильный, что голенища ботинок задвигались от удовольствия.

Ночью, когда ботинки лежали у костра, младший из бродяг, решив, что это хорошие ботинки, а его ботинки — поношенное говно, сбросил их, вскочил, схватил ботинок и, пока он сидел на одном из них, натянул другой на левую ногу. Затем он вытащил из-под себя второй и надел его на правую ногу.

Он тут же начал танцевать вокруг костра. Он танцевал и кричал так яростно, что старший бродяга проснулся. Ботинки заплясали в огне, штанины бродяги загорелись, и довольно скоро весь бродяга был объят пламенем.

Пожилой мужчина наблюдал за всем этим и заметил, что ботинки совсем не сгорели. На самом деле, они затоптали костер, когда молодой бродяга был в них. Теперь они соскользнули с ног молодого человека и стояли у остатков костра.

Старик сидел и смотрел, как его младший напарник догорает и дымит у остатков костра. Ботинки выглядели очень настороженными. Голенища были высоко подняты, и в них чувствовалась скованность. Они ждали, что старший бродяга нанесет удар.

Но старик не двигался. Он лежал там, приподнявшись на локте, и сказал:

— Что ж, ему следовало оставить вас в покое.

Ботинки покачались на каблуках и вытянули носки вперед в знак согласия.

Старик, чувствуя вонь от своего напарника, снова лег и заснул.

Когда он проснулся, ботинки были на его ногах.

Он встал и пошел, и ботинки были мягкими и приятными для его старых, усталых ног.

Теперь ботинки принадлежали ему, и он это знал. И он подумал:

Никогда не знаешь, когда доброта окупится.

Он пригласил ботинки погреться, не беспокоил их во сне и не помогал своему напарнику украсть их. И он не убегал от них ночью. Он показал ботинкам, что понимает их положение и не боится их. И теперь он был вознагражден.

Ботинки провели его по дороге целую милю, и это было все равно, что идти по воздуху. Однако, дойдя до реки, они повернули к ней, несмотря на то, что старик предпочел пойти в другое место. Но они не уступили. Они завели его прямо в реку, вода захлестнула его с головой, и он утонул.

Через несколько мгновений из реки, хлюпая водой, показались ботинки, покрытые грязью.

Они покатались по берегу, разбрызгивая воду, как довольные собаки, потом пошли пешком, и к полудню грязь подсохла и осыпалась, а прямо по дороге их увидел молодой человек и подумал, что, возможно, они ему подойдут.

Перевод: Zanahorras

Левитация

Joe R. Lansdale. "Levitation", 2005

На мгновение наступила тьма, а потом стало светло. Он ехал с большой скоростью, и, мчась по дороге, взлетел и воспарил в воздухе.

Он левитировал. Летел. Гнал над автострадой, не касаясь ее колесами. Еще он обнаружил, что машина слушается руля так, как будто на твердой земле.

Не появлялось никакого объяснения, что же происходит, но он сумел съехать с дороги и полетел над полями, а потянув руль назад, устремлялся вверх, словно реактивный самолет. Скоро он мчался уже над деревьями, рядом носились птицы, и единственное, что его пугало, — возможность с ними столкнуться.

Но этого не случилось. Он повернул руль и направился назад, на дорогу.

Он повернулся, желая что-нибудь сказать жене, дремавшей рядом, но, как только он это сделал, громко бухнуло, день превратился в ночь, и жена очнулась и закричала. Он тоже очнулся, обнаружил, что она вцепилась ему в руку, осознал, что уснул за рулем и они летят во тьме, уже съехав с моста. Он понял это, потому что видел на капоте обломки того моста.

И хотя он вправду летел над рекой, это продлилось недолго, и скоро машина очутилась в воде, а та целиком ее затопила, и машина быстро наполнилась водой, как и те, кто в ней сидел.

Перевод: BertranD

Продул

Joe R. Lansdale. "Betcha", 2005

В большом, давно уже пришедшем в упадок доме, жили два престарелых брата — Билл и Уилл.

Те удовольствия, что ещё оставались у них, — это утренняя газета, кофе, а ещё пикироваться друг с другом.

Самым их любимым каждодневным развлечением было выяснение, кто же первым завладеет газетой. Тот, кто быстрее добирался до дороги и забирал газету, потом мог обстоятельно читать её за столом, попивая кофе и наверняка капая им на страницы, а также вырезать некоторые разделы из-за купонов, которые на самом деле и сохранять-то не стоило.

После всех прошедших лет Уилла всё больше мучило колено, поэтому он всегда проигрывал газетную гонку, каждый день занимая второе место.

Биллу такая перемена приходилась по душе, и он позволял Уиллу стартовать за газетой, опираясь на трость, а когда тот приближался к призу, Билл внезапно вылетал на двух здоровых ногах из дома, обходил Уилла, хапал газету и мчался в дом, оставляя позади злого, бранящегося и разочарованного брата. В довершение всего Билл, читая за столом, всегда улучал секунду, чтобы глянуть поверх газеты и уязвить Уилла проигрышем в гонке: «Продул».

Как-то, проснувшись, Уилл обнаружил, что Билл уже сходил за газетой, вернулся с ней и умер, читая её за столом.

Уилла обуял поросячий восторг. Если бы не больное колено он бы запрыгал от радости.

Вместо этого он вызвал скорую помощь и попытался казаться хоть чуточку опечаленным, когда они приехали, посмотрели на его брата и сообщили ему то, что он и так знал.

Билл умер.

Уилл без промедления похоронил Билла, фактически прямо на следующий день, в самом дешёвом гробу, из материала, сильно смахивающего на картон. Он похоронил Билла на семейном участке позади дома, а ночью вышел из дому и украдкой помочился на могилу.

Наутро Уилл поднялся, захватил трость и отправился за газетой. Но, видимо, её не принесли. Такое иногда случалось, если менялись газетные разносчики, или один раз, когда Билл позабыл оплатить подписку.

Уилл отправился домой, чтобы позвонить в газету и возмутиться, но, поднявшись на крыльцо, обнаружил, что дверь распахнута настежь, а в доме за столом, покрытый грязью и уже украшенный несколькими личинками и уймой муравьёв, сидит Билл с чашкой кофе и читает газету.

Когда Уилл ахнул, он поднял глаза.

— Продул, — заметил Билл.

Перевод: BertranD

Дом с привидениями

Joe R. Lansdale. "Haunted House", 2005

— Кто живёт в этом доме? — спросил мальчик.

— Привидения, — ответил другой мальчик.

— А, хватит. Я не верю в привидения.

— А я верю.

— Ну, мы с тобой не очень хорошо знакомы, так что не знаю, можно ли тебе верить.

— Я здесь новенький, но доверия заслуживаю.

— Ну, да, рассказывай.

— Ты здесь уже столько времени и ничего не знаешь про этот дом?

— Не знаю. Просто я раньше сюда не заходил. Ни тебя, ни твою семью я знать не знаю.

— И я твою не знаю.

— Ладно, ладно, хорошо. Это честно… Ну, то есть, я же сказал «привет», когда увидел тебя у подножия холма.

— Да, сказал.

— Я тебя не просил подниматься сюда вместе со мной.

— Знаю… Я просто хочу подружиться.

— Знаешь, а мы можем стать друзьями. Нам нужно вместе сделать что-нибудь прикольное. Давай сегодня ночью залезем в этот дом, и если ты так уверен, что там привидения, то докажи мне. Сделаем это — станем друзьями на всю жизнь, потому что тогда я поверю всему, что ты скажешь.

— Не обязательно ждать ночи. Я могу прямо сейчас доказать.

— Люди увидят, как мы туда вламываемся.

— А кто тут вламывается? — спросил мальчик, и, коснувшись стены, прошёл прямо сквозь неё. Изнутри дома он выкрикнул:

— А теперь ты веришь в привидения? Будем друзьями?

Но другой мальчик уже был на полпути с холма; он торопился домой, уже почти добравшись до улицы.

Когда он перебегал через доргу, сквозь него проехала машина, как это бывало с ним каждый день, как в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, когда его сбила одна из них.

Иногда требуется время, пока ты поймёшь, что стал привидением.

Перевод: BertranD

Утки

Joe R. Lansdale, "Ducks", 2005

Однажды маленький мальчик увидал маленькую уточку и, когда она направилась к пруду, пошёл за ней следом.

Маленький мальчик любил маленьких животных, а особенно любил мучить их. И теперь он нацелился на утку.

Шагая вслед за уткой, он поднял с земли увесистый булыжник.

Когда они спустились к самой кромке воды, маленькая уточка поковыляла быстрее, и мальчик тоже побежал быстрее, тогда маленькая уточка кинулась между рядами густого и высокого камыша.

Мальчик мчался всё быстрее и быстрее, и очень скоро навис прямо над уткой. Он поднял булыжник и тут налетел на растяжку.

Растяжка ударила мальчика по щиколоткам, и он свалился навзничь, а камень вылетел у него из руки.

Мальчик перевернулся на спину и попытался сесть, но не сумел. Он слишком перепугался. Его окружали утки. Скопище уток. Сотни уток и ещё больше выбирались из кустов и из пруда позади мальчика.

— Мы любим маленьких мальчиков, — заявила одна из уток на замечательном английском языке.

— Нам не так уж много их попадается, но когда это бывает, — добавила другая утка, на изумление сноровисто сматывая растяжку своими маленькими крылышками, — мы стараемся по-настоящему ими насладиться.

И очень скоро маленький мальчик понял, что означает старинная поговорка «утки насмерть заклевали», в самом что ни на есть буквальном смысле.

Перевод: BertranD

Уиллард и картина

Joe R. Lansdale, "Willard and the Painting", 2005

Уиллард жил в картине большую часть времени, потому что ему было там комфортно. Ночью, при лунном свете, он любил забираться на верхнюю площадку лестницы и с помощью табурета проникать внутрь картины.

На картине был изображен он сам, написанный по его просьбе год назад, и она ему очень понравилась. Он нашел ее лестной и обнаружил, что если он носит ту же одежду, что и в день, когда была написана картина, вплоть до правильной мелочи в кармане и с незаведенными карманными часами, как в тот день, когда его нарисовали, если он все это делает, и луна стоит высоко, а свет правильный, все, что ему нужно сделать, это сделать шаг назад в картину, которая висит наверху лестницы.

На картине был изображен мягкий, прекрасный мир, который был так же хорош, как и в тот день, когда картина была написана. Его написала в маленькой квартирке на втором этаже молодая женщина с золотистыми волосами и прекрасным телом. Он сказал своей жене, что картину написал мужчина.

Уиллард и его любовница давно расстались, но когда он входил в картину, все было так же, как и в тот день. Там было тихо и прохладно, и они занимались любовью на кушетке, а потом он позировал, а она рисовала.

Он предположил, что если кто-то поднимется по лестнице и увидит картину в лунном свете, то увидит совсем не то, что должен был увидеть. Предполагалось, что там будет он, стоящий и уверенно смотрящий на мир.

Если бы кто-то увидел его сейчас, то увидел бы, как он позирует для картины. Раньше он бы увидел, как он занимается любовью со своей любовницей. Их обоих застали бы врасплох.

Однажды он подумал, что может вывести свою любовницу из картины, но он знал, что это не очень хорошая идея. Здесь, таким образом, он владел ею навсегда, и она всегда была такой, какой была в тот прекрасный день.

Когда он решал уйти, он просто извинялся на минутку, подходил к южной стене. И делал шаг внутрь.

Каждый раз, когда он возвращался, луна была все та же, а часы на стене показывали, что его не было чуть больше нескольких секунд. И когда он возвращался на картину, все оставалось таким же, как и раньше. Его любовница так и не узнала о его уходе.

Однако его жена узнала.

— Где ты был прошлой ночью? Я проснулась, а тебя не было.

— Да я просто пошел прогуляться.

— Так поздно?

— Я лучше сплю, когда гуляю.

— Прогуляйся перед сном.

— Наверное, так и сделаю.

— И почему ты полностью одет? Костюм и галстук…?

На самом деле у Уилларда не было ответа на этот вопрос. И, конечно, со временем он на некоторое время переставал ходить, потому что положение луны менялось, и свет не так хорошо проникал в окно; в те ночи картина была просто картиной.

Однако сегодня вечером картина созрела для повторного входа. Он стал экспертом по луне, знал, как она будет светить как отразится на картине. Это будет идеально.

Он думал об этом весь день. Погружаясь в картину, в тот чудесный момент времени, когда он был любим прекрасной женщиной и был зеницей ее ока.

В тот вечер, пока его жена гуляла с собакой возле большого дома, он проверил, висела ли в шкафу одежда, в которой он был в день написания картины.

Она была там.

Он убедился, что у него в кармане лежит нужная мелочь. Его часы, конечно же, были незаведенными; больше он их не заводил.

Когда его жена поднялась к себе в спальню и заснула, он встал, оделся, вышел из спальни и поднялся по лестнице. Там он увидел, как лунный свет падает на его портрет. Он принес из спальни маленькую табуретку, поставил ее перед картиной и, воспользовавшись ею, отступил назад, внутрь рамы.

Любовница была там, и, как всегда, он как будто и не уходил. Он притянул ее к себе, и они поцеловались. Вскоре они уже лежали на кровати и занимались любовью.

* * *

Однажды он услышал шум, но, оглянувшись, конечно же, увидел только комнату. Когда они закончили, он почувствовал, что задержался немного дольше обычного, поэтому оделся и сказал, что немного попозирует, но сначала ему нужно кое-что сделать. Пока она стояла к нему спиной, он направился к стене, которая была обратной стороной холста. Но затем замер. Он попытался пройти сквозь нее, но не смог. Стена была сплошной.

На мгновение он растерялся. Он сунул руку в карман. Мелочь была на месте. Он нащупал часы. Они были на месте. Он был полностью одет.

У него болело горло.

Он был неправ. Его действия можно было увидеть на картине.

Его жена стояла у подножия рамы. В одной руке она держала мясницкий нож. На картине она видела, как он занимался любовью со своей любовницей. И когда Уиллард попытался войти, она вскочила на табурет и перерезала ему горло, вернее, горло человека на картине. В этот момент он перестал двигаться.

И так он и остался стоять. Человек на картине. Запертый во времени внутри рамы. На картине были порезы. Ему перерезали горло.

В ту ночь его жена сожгла картину.

Она сказала, что Уиллард сбежал, и никто не смог доказать обратное. Через год она продала дом и все их имущество и переехала на прекрасную ферму в Кентукки.

Перевод: Zanahorras

Коронация

Joe R. Lansdale, "Coronation", 2005

Льюис с энтузиазмом съел пиршество, которое было перед ним, а когда он закончил, за ним пришли. Он чувствовал волнение и восторг.

Это была его коронация.

Маленькая страна Нования делала его своим королем.

Он не мог понять, чем заслужил такую честь, и все произошло так быстро. После того, как он убил дракона, он не мог поверить в свою удачу.

Конечно, причина была в драконе.

Но дракон не был проблемой.

Оружие легко справляется с драконами.

И, конечно же, он спас принцессу.

Они провели его по длинному коридору, через зеленую дверь в коронационный зал и подвели к трону. Он осторожно сел, и они надели капюшон на его лицо и корону на голову.

Он заметил, что не может поднять руки, но не придал этому значения. Он был очень уставшим.

Он сказал:

— Я буду добр к своим подданным.

* * *

— Он думает, что его коронуют как короля, — сказал начальник тюрьмы. — Говорил об этом всю неделю. У него крыша поехала. Он так все воспринимает. Думает, что парень, которого он убил, парень, пристававший к его жене, был драконом. Думает, что жена была принцессой, которую он спас, а не какой-то шлюхой. Разве это не странно? Думает, что он в какой-то выдуманной им стране, что его коронуют. Превратил все это в сказку.

— Он улыбается, — сказал репортер.

— Это пока они не пустили ток. Потом он улыбаться не будет.

— Он так и не поймет, что произошло?

— Не, он сейчас далеко. Счастливый ублюдок.

* * *

И когда они щелкнули рубильником, Льюис почувствовал вспышку, как он думал, восторга от того, что его наконец короновали в мгновение ока он задался вопросом, если это было частью какого-то древнего обычая, когда они снимут капюшон?

Затем его мозг поджарился.

Однако надзиратель ошибался.

Даже после того, как они пустили ток, он улыбался под капюшоном, но это было не очень приятное зрелище. Он показал все свои зубы, вплоть до обгоревших и дымящихся десен.

Перевод: Грициан Андреев

Шкаф

Joe R. Lansdale. "The Closet", 2005

Сеймор искал в шкафу свой дробовик и случайно захлопнул за собой дверь.

Он повернулся. Запаниковал. Он бил в дверь и кричал. Никто не отозвался, поскольку он жил один.

Сеймор ненавидел тесные места. Он не выносил даже тесной одежды. Наручные часы приводили его в бешенство. И вот он здесь, в маленьком чулане, в темноте. Он забарабанил в дверь и закричал еще раз, но ничего не изменилось.

Он сидел в углу шкафа, одежда облепляла его, словно призрак.

Через щель в двери он видел, как сменялись дни и ночи. Он проголодался. Он бросился на дверь. Безрезультатно. Прочная дубовая дверь.

Он сел и заплакал.

Прошло четыре дня.

Он нашел ружье, которое искал.

Оно было заряжено. Он подставил его под подбородок и выстрелил.

Соседи, услышав выстрел, пришли искать его.

Они нашли его в шкафу.

Горько было осознавать, что он не подергал за ручку.

Дверь была не заперта.

Перевод: Грициан Андреев

Тайный глаз

Joe R. Lansdale. "Private Eye", 2003

Миллард смеялся на ходу и утверждал, что за ним следит тайный глаз.

Глаз этот оказался очень даже явным и легко заметным, волочась на верёвочке по улице за Миллардом, который то и дело окликал его именем своей жены.

Перевод: BertranD

Змея

Joe R. Lansdale. "Snake", 2005

Упившись в хлам на студенческом пикнике, Джейсон очнулся голым и тут же обнаружил, что рядом с ним в траве лежит змея.

Некоторое время он не двигался, но змея так и оставалась на месте. Осторожно, стараясь не торопиться, Джейсон схватил камень рядом с рукой и со всех сил обрушил его на маленькую змейку.

Как оказалось, это была не змея.

Джейсон предпочитает мочиться в одиночестве, потому что собратья-студенты теперь обзывают его обрубком.

Перевод: BertranD

Терри и шляпа

Joe R. Lansdale. "Terry and the Hat", 2005

Шляпу Терри купил сразу после драки с гопником, и она подошла ему по размеру тютелька в тютельку, но, когда шишка спала, шляпа оказалась великовата.

Он пытался найти такую же, чтобы подходила, но, увы, шляпа оказалась последней такой модели. Терри спрашивал у кузена, не придумает ли он, как снова сделать шляпу подходящей, но кузен не смог ничего предложить.

Пока Терри над этим размышлял, его посетила идея. Он лез на рожон и подставлял под удары голову, но всё это было не то. Шишки получались не в тех местах.

Он попробовал стукнуть себя молотком по голове, и это сработало лучше.

Когда Терри уже добился серьёзного мозгового повреждения и ему пришлось обосноваться в кресле перед телевизором, кузен посоветовал набить бумагу за подкладку шляпы.

Впрочем, к тому времени Терри вообще не понимал, есть ли на нём шляпа.

Перевод: BertranD

Жор

Joe R. Lansdale. "The Munchies", 2005

Помаявшись неделю в ловушке покорёженной машины на обочине заснеженного шоссе и не имея ничего, кроме тупого ножа, Джейсон поел в последний раз. Или предпоследний. Хотя, уже лишившись обеих ног и одной руки, он обнаружил, что стало трудновато отрезать что-то дальше и подумал: если его спасут, то голова и туловище ещё пригодятся.

Но поздней ночью на него напал жор, Джейсон воспользовался ножом и, уже наполовину сожрав свою собственную печень, умер.

И, разумеется, тут же показалась машина спасателей.

Перевод: BertranD

После войны

Joe R. Lansdale. "After the War", 2005

На следующий день после войны остались в живых только двое. На второй день после войны один из сиамских близнецов умер.

Перевод: BertranD

Маленькая синяя бутылочка

Joe R. Lansdale. "Little Blue Bottle", 2005

Однажды один парень нашел у моря маленькую синюю бутылочку, и когда он вынул пробку, внутри маленькой синей бутылочки оказался маленький синий чертенок, одетый в синюю курточку, синие штанишки, синюю шапочку и маленькие круглые синие туфельки, потому что у него были круглые синие ножки.

Парень сказал:

— Черт возьми, маленький синий чертенок в маленькой синей бутылочке.

— Точняк, — сказал чертенок.

Парень приложил один глаз к отверстию маленькой синей бутылочки, и только так он мог видеть маленького синего чертенка.

— Ты исполняешь желания? — спросил он.

— Ага. Ну… я должен.

Парень оторвал взгляд от бутылочки, чтобы говорить прямо в отверстие.

— Что это значит? Исполняешь или нет?

— Не исполняю. Мне следовало бы, но я этого не делаю.

— Почему?

— Потому что, если я исполняю желание, и оно исполняется, я должен исполнить три желания тому, кто вытащил пробку из бутылки. И после того, как я исполню третье желание — я свободен.

— Что в этом плохого?

— Не хочу уходить.

— Не хочешь?

— Нет. На самом деле, здесь довольно просторно. У меня круглосуточный канал "Super cable", миллион каналов, столько еды, сколько я только могу пожелать, много женщин и выпивки. Чего еще желать? При моем росте в таком месте, как это, действительно просторно. И у него есть нижний этаж, ты не поверишь. Я имею в виду, что у меня здесь все идеально. Никакой работы. Все для развлечений. Все у меня под рукой.

— Но разве ты не должен исполнить мое желание, даже если тебе этого не хочется?

— Что ж… да, ты меня подловил. Предполагается, что я должен предоставить тебе все три.

— Тогда ты должен.

— Послушай, жизнь не так уж плоха для тебя. Совсем не плоха. Работа ради чего-то делает жизнь лучше. Это правильный путь, а не достижение желаемого.

— Ты работал ради того, что получил?

— Неа. Я как бы… унаследовал это. Так сказать, втянулся в это дело.

— Тогда зачем мне работать?

— Думаю, ты прав.

— Первое желание — много денег.

— Хорошо, сделано.

— Где?

— На твоем банковском счете. Независимо от того, сколько ты потратишь, всегда будет больше, и налоги будут уплачены. Все, что тебе нужно сделать, это потратить деньги.

— Круто. Что касается моего второго желания, я хочу, чтобы самая привлекательная рыжеволосая красотка, какую ты только сможешь найти, была моей постоянной спутницей.

— Готово.

— Вау, — сказал парень, обнимая рыжеволосую, — это круто. Они натуральные?

— О, да.

— Мурррр, — сказала рыжая.

— Теперь мое последнее желание.

— Действуй.

— Я хочу быть на твоем месте.

— Ого!

— Нет, это то, чего я хочу. Ты будешь свободен, а я буду тобой. Все эти каналы и все эти женщины… Эй, и я должен сохранить свое рыжеволосое желание.

— Слишком поздно для этого.

— Итак, что касается моего третьего желания, я хочу быть тобой.

— Очень хорошо. Ты — это я.

И он им стал. Бывший маленький синий чертенок теперь был снаружи бутылочки, и он больше не был синим. Теперь он был симпатичным парнем, обнимавшим рыжую. Внутри бутылочки парень сказал:

— Эй, я — синий.

— Ты сказал, что хочешь быть на моем месте.

— Эй, здесь нет нижнего этажа.

— Надо же, ты заметил.

— Здесь тесно.

— Очень.

— Здесь нет даже телевизора, не говоря уже о кабельном телевидении с миллионом каналов.

— Точняк.

— Что с моим банковским счетом? И где те, другие женщины?

— Я солгал. Их там нет.

— Ты можешь лгать?

— Могу. У тебя есть все твои желания, но это не то, о чем ты мечтал. И, эй, у меня есть то, чего я хотел больше всего, — быть свободным. Единственная загвоздка в том, что для того, чтобы я стал свободным, третье желание — ты должен захотеть быть мной. Не все на это клюют.

— Как мне выкрутиться?

— Никак. Если только не убедишь кого-нибудь стать тобой.

— Ты говнюк.

— Ага.

— А как насчет банковского счета?

— Там тебе он не понадобится. Покупать нечего. О, и теперь это на твое имя. Теперь я — это ты. Ты — это я. У меня нет таких способностей, как раньше, но это нормально. Такова цена свободы. И я заполучил рыжеволосую.

— Но теперь у меня есть силы?

— Конечно. Исполнять желания других. На самом деле, это довольно отстойная позиция.

— Черт.

— Ага.

Бывший синий чертенок, который больше не был ни синим, ни чертенком, убрал руку с талии рыжеволосой и закрыл бутылочку пробкой. Он швырнул ee в море. Волны подхватили ее и унесли прочь.

Парень и рыжеволосая шли по песку в сторону города и банка. Он подумал, что ему следует снять немного денег на ужин и на выходные.

Перевод: Zanahorras

Вкусности

Joe R. Lansdale. "Goodies", 2005

Однажды небеса принялись разражаться вкусностями.

Это было замечательно, потому что происходило во время войны.

Ближе к вечеру, прямо перед заходом солнца, появлялись самолёты. А потом и парашюты.

Сельские жители сходились к центру деревни, куда спускалось большинство тех куполов, и собирали вкусности.

Но кроме деревни было и другое место, где некоторые самолёты отчего-то сбрасывали лакомства.

Быть может, они поступали так, потому что знали — это поможет тем, кто не в силах или едва способен добираться до центра деревни. Может, пилоты жили в этом или похожем месте, и потому скидывали там некоторые парашюты.

А может, думал Джеймс, они сбрасывали их там, чтобы поскорее избавиться от груза. Тот груз был скоропортящимся, и они желали от него освободиться.

Продукты недолго остаются свежими.

Но всё-таки это была пища, и мы с Джеймсом ходили туда, не очень далеко от нашего жилища в лесах, и ждали на поляне, и каждую субботу, как по расписанию, самолеты сбрасывали свой груз.

Мы приходили не только за пищей, но и за цветастыми парашютами. По правде говоря, война до нас не докатилась, но скота поубавилось, а консервы и подобное было почти невозможно раздобыть, учитывая, что все большие города разбомбили.

Ну, овощи-то у нас имелись. А вот мяса, чтобы о нём стоило говорить, — нет. Это мне в самолётах и нравилось. Они сбрасывали нам мясо, а из тканевых куполов выходили отличные рубашки и даже штаны. Ткань была мягкая, но прочная.

Не самая лучшая жизнь, даже не хорошая, но довольно сносная.

До самолётов и их припасов свирепствовали бескормица и смерть, волна насилия в городах, и наша деревенька тоже застрахована от этого не была.

Теперь жизнь наладилась, и мы ходили и собирали мясо, отлично сознавая, что сколько-то повозиться с ним всё равно придётся, поскольку мясо надо было не только подготовить, но и старательно почистить — упаковки на нём не было.

Оно было очень свежим. Сырым. А иногда оно попадало не на опавшие сосновые иголки, а в грязь. Прямиком с поля боя — ещё горячая истерзанная плоть погибших солдат. Иногда на ногах, руках и туловищах ещё оставалась форма, а бывало, что сбрасывали солдата целиком. Голова. Туловище. Руки, ноги и ступни.

Но по большей части мясо сбрасывалось кусками, разорванными клочьями с поля неистового боя.

А бывало, что форма на них принадлежала нашим солдатам. Не пропадать же добру впустую.

Как-то раз я даже нашёл там своего кузена. Но не подал виду. Тем вечером, сидя за столом, я подумал об этом. Один раз. И только на миг.

Это было мясо.

Это был способ выживать. Это был способ избежать бунта в нашей деревне и не перерезать друг друга на еду. Это был способ получить мясо, и по сути гибель тех солдат питала настоящее дело. Война, чтобы избавить мир от войны.

Она тянулась уже сорок лет, и ходили слухи, что мы продвигаемся вперёд.

Это было очень важно.

Это и ещё мясо. Выживание.

Перевод: BertranD

Король

Joe R. Lansdale. "The King", 2005

Была поздняя весна, день клонился к вечеру, солнце начинало клониться к закату, на деревьях щебетали птицы, когда они остановились на маленькой заправочной станции к востоку от Накогдочеса, на границе Восточного Техаса и Луизианы. Это было обветшалое заведение с небольшим навесом для машины, а под грузовичком лежал технарь и крутил гаечный ключ.

Мэри зашла внутрь перекусить, а Монти и Джордж остались снаружи.

— Чувак, — сказал Монти, — я бы с удовольствием выкурил сигарету.

— Не очень хорошая идея, учитывая, что я заправляю машину, — сказал Джордж.

— Вообще-то, я бросил курить. У меня нет сигарет, но я подумываю об этом. Я смотрел на табличку с надписью "Сигареты" на двери, думал о том, чтобы купить "Кулс", но не собираюсь этого делать. Я собираюсь быть сильным. Думаю, да…

Джордж кивнул и спросил:

— Что ты думаешь о Короле? Ты веришь в него?

— Ну, — сказал Монти, — я знаю, что мне это нравится. Сегодня прекрасный день, начало выходных, и мы в компании прекрасной молодой женщины.

— Король… Ты веришь в него?

— Я слышал о нем всю свою жизнь. В основном от пожилых людей. Не знаю, много ли об этом написано. Но я слышал о нем. Я также слышал о Человеке-козле. Считается, что он обитает в пойме реки.

— Это не ответ. Ты веришь в него? Вот в чем вопрос.

— Зависит от того, в какой день ты меня спросишь. Скажем, в среду я верю в него, и по пятницам тоже. В остальное время, кроме воскресенья, я отвечу "нет".

— А что с воскресеньем? — спросил Джордж, вешая пистолет и начиная завинчивать крышку бензобака.

Монти ухмыльнулся.

— У меня смешанные чувства в тот день.

— Но если сложить все это воедино, то у тебя все время возникают смешанные чувства. Ты это хочешь сказать, не так ли?

— Я говорю, что в основном я в него не верю, но иногда я не совсем уверен. Это как снежный человек. Иногда я в него верю. Мой двоюродный брат говорит, что видел их где-то здесь, в Луизиане. Он кажется надежным, относится ко всему очень серьезно. Всегда на грани того, чтобы поймать или убить кого-то из них, или найти образцы волос, крови или кала, которые наверняка докажут это, но этого никогда не происходит. Так что, я думаю, хорошие люди могут обманывать себя, может быть, даже осознавать это на каком-то уровне, я имею в виду, что они это делают, но они могут обманывать и самих себя.

— Ты хочешь сказать, что это невозможно?

— Я думаю, снежный человек возможен. Леса вокруг густые, там может прятаться что угодно. Но…

— Но что?

— Разве кто-нибудь не поймал бы одного из них, не сделал бы хорошую фотографию, не выстрелил бы в него, не сбил бы его машиной? И это не всегда был бы Бигфут, который встает и убегает, как во всех историях, а тот, который умирает, как и любое животное, попавшее под колеса. Не думаешь ли ты, что могли бы быть более веские доказательства? Что-то большее, чем рассказы о наблюдениях, несколько расплывчатых фотографий. Или тот фильм с парнем в очевидном костюме обезьяны? Это кажется невероятным, когда стайка обезьян ростом в восемь-девять футов бегает вокруг, и никто не может их найти. Но Король, я не знаю. Может быть, это другое дело.

— Это почему же?

— Потому что это змея. Такое может быть. Здесь много змей, и, возможно, Король Хлопковый Рот действительно существует. Это не так уж фантастично.

— Да, но Король, он или оно, должен быть волшебным. Это уже слишком, тебе не кажется?

— Вот в это я не верю, но в то, что это большая змея, я могу поверить. Все остальное — магические дела, которые могли возникнуть из-за того, что люди увидели такую змею. Они могут подумать, что это волшебство. Особенно если это так старо, как они говорят. Кто знает, как долго может прожить нечто подобное. Я слышал, что крокодилы и другие виды рептилий могут жить очень долго. Черепахи, некоторые из них, разве им не бывает, ну, не знаю, четыреста лет или около того? Тем не менее, я просто говорю о возможности появления большой змеи. Сорок футов[28] водяного щитомордника[29], как говорят легенды, это довольно высокая планка. Это больше, чем анаконда, питон. Черт. Наверное, я хожу по кругу. Как я уже говорил, в одну минуту я верю во что-то подобное, а в следующую — уже нет. По большей части, я не верю.

— Ты не веришь в Короля… Зачем ты поехал?

— Я не уверен, что ты тоже в это веришь, Джордж.

— Я не знаю, во что верю я. Но мне любопытно. Мэри, она верит в него, и она чертовски умна.

— Мэри верит в астрологию, нумерологию и во все подобные глупости, какие только можно придумать. Она хорошая девочка и умная, но верит во все это потому, что хочет, а не потому, что должна верить. Не потому, что на это есть какая-то реальная причина. Я скажу так: я бы с удовольствием затащил ее в постель. Я бы хотел увидеть, ее рыжие волосы там, где это имеет значение. Я могу поверить, что это вероятно, что я это выясню. Но, Король. Я не знаю.

— Значит, на самом деле тебя совсем не интересует Король?

— Мне это любопытно. В некотором смысле. Просто не так сильно, как Мэри. С тех пор, как я встретил ее в студенческой гостиной, я заинтересовался ею. Ей это неинтересно, ничего страшного. Мне нравится быть с ней. Я бы хотел быть с ней, если ты понимаешь, что я имею в виду. Я буду рядом, что бы ни случилось. Что насчет тебя? Ты не ходишь на занятия по фольклору?

— Вообще-то, я тоже надеялся пообщаться с Мэри.

— Джорджи, мы — подонки, — сказал Монти. — Хуже того, мы — мужчины.

Мэри вышла из магазина с большой сумкой, ее густые рыжие волосы рассыпались по плечам.

— Я знал, что ты нагребешь так много, — сказал Монти, — я бы помог тебе донести все это.

— О, все в порядке, — сказала она, — ребята, вы что-нибудь хотите? У меня есть несколько шоколадных батончиков, безалкогольные напитки, пирожки с начинкой. Мы идем в лес, я купила вяленого мяса и воды в бутылках. Несколько баночек всякой всячины, так что готовить ничего не нужно.

— Пирожки с начинкой? — спросил Монти. — Действительно?

— Я бы не стала подкалывать тебя за что-то подобное. Я не думаю, что шутить о пирожках — это мило.

— Что у тебя есть сладенького? — спросил Монти.

— О, шоколадные батончики.

— Мне подходит, дорогая.

— Джордж? — спросила Мэри.

— Мне ничего.

* * *

Монти вел машину, Мэри сидела рядом, Джордж сидел на заднем сиденье. Монти сказал:

— Эта история со змеями… Я знаю, ты изучаешь ее, чтобы получить оценку, но почему ты решилась на это?

— Ты знаешь, почему, — ответила Мэри. — Я интересуюсь фольклором.

— Это связано с учебой в колледже, — сказал Монти, — но, судя по тому, как ты к этому относишься, это должно быть нечто большее.

— Личное увлечение. Змеи меня тоже интересуют… Это правда, вот и все.

— Что тебе нужно сделать, чтобы получить эту оценку, кроме как взять нас с собой, чтобы убедиться, что тебя не укусит змея? — спросил Джордж.

— Сделайте несколько снимков этого района. Я могу поговорить об этом с некоторыми старожилами, но не уверена, что мне это нужно. Я провела много исследований. У меня есть много заметок и записей интервью, которые Клаус Кэллер брал у местных жителей. Он собирался написать книгу, но так и не написал. Умер, не успев по-настоящему собрать свои исследования воедино. Есть одна статья, которую он написал, и это все. Упоминания тут и там. Может быть, я что-нибудь увижу. Может быть, я увижу Короля. Я верю, что он существует.

Последовала пауза, затем Монти сказал:

— Ну, ты веришь во многое. За то короткое время, что я тебя знаю, я должен сказать, что ты веришь во многое.

Мэри рассмеялась.

— Значит, из-за того, что я верю в астрологию и тому подобное, в то, во что вы не верите, вы не можете верить ни во что, во что верю я?

— Гигантская змея в Восточном Техасе, которая является волшебной, это довольно трудно проглотить, — сказал Монти. — Как я говорил Джорджу, я могу поверить в большую змею, но не в настоящую большую волшебную змею.

— А что насчет тебя, Джордж? — спросила Мэри.

Джордж пожал плечами.

— Я отношусь к этому непредвзято.

— Я разговаривала с продавцом в магазине, — сказала Мэри. — Он верит в Короля.

— Симпатичная, длинноногая молодая женщина пришла в мой магазин, хотела, чтобы я поверил в большую волшебную змею, — сказал Монти. — Я мог бы сказать, что поверил, даже если бы на самом деле это было не так.

— Он сказал, что знал мужчин, охотников, которые видели его. Он сказал, что даже знал человека, который умер от укуса Короля.

— Многие люди умирают от укусов змей, — сказал Монти.

— На самом деле, не так уж много людей, — сказала Мэри. — Не в наши дни. И это зависит от змеи. Но он сказал, что в детстве знал одного человека, старого чернокожего, который знал лес и отправился на поиски Короля. Собирался поймать его, думал, что сможет продать в зоопарк или еще куда-нибудь, заработать кучу денег.

— Но из этого ничего не вышло?

— О, он нашел все, что хотел. Король укусил его. Укусил, раскрыв пасть над его головой. Укусил его по обе стороны шеи, точнее, вдоль плеч. От плеча до плеча, это широкий промежуток укусов. Больше, чем обычная змея любого вида. Он не умер сразу. Он каким-то образом убежал, добрался до шоссе и потерял сознание. Его тело так распухло, что он был похож на какого-то монстра.

— Если это вообще произошло.

Мэри поморщилась.

— Ты настоящий скептик, не так ли?

— Я признаю это, — сказал Монти. — Я даже немного горжусь этим. Это делает меня менее доверчивым.

— Он сказал, что люди в этих краях, на границе Луизианы и Техаса, старожилы, выросшие в лесах, верят в Короля. О, они не часто говорят об этом вслух, но они верят.

— Продавец сказал это вслух, — сказал Монти.

— У меня приятная улыбка, — сказала Мэри. — Значит, он был любезен.

— Я могу в это поверить, — сказал Монти.

— Король, — сказала Мэри, — он должен следить за порядком. Лес, болота. Он защищает это место.

— Судя по тому, как обстоят дела, он не очень-то хорошо справляется со своей работой, не так ли? — сказал Монти.

— Возможно, — согласилась Мэри. — Но эта часть страны не сильно изменилась за сотни лет. Здесь все еще растут несколько огромных деревьев. Говорят, они такие большие и высокие, что находясь близко друг к другу, закрывают солнце, и нет подлеска.

— Да, здесь достаточно большие деревья, — сказал Монти, — но я думаю, что по-настоящему старые уже исчезли, или осталась лишь небольшая часть больших.

— Может быть, это все, за что он отвечает, — предположила Мэри. — Ну, знаешь, как старые эльфы, гномы и тому подобное. Предполагается, что они охраняют определенные территории. У некоторых есть свое собственное дерево, или ручей, или место в лесу. Возможно, именно так и происходит с Королем. Большая область, но всего лишь область. Возможно, именно поэтому его территория осталась неизменной, в то время как области вокруг него изменились.

— Разве у других мест нет стражей? — спросил Монти.

— Может и есть, но не очень хорошие, — сказала Мэри.

— Уверен, что это так, — сказал Монти. — Водяные щитомордники любят свою территорию. В большей степени, чем большинство змей. И они агрессивны.

— Это верно, — сказал Джордж.

— Откуда мы знаем, как найти территорию Короля? — спросил Монти.

— Клаус Кэллер, — ответила Мэри. — Он нарисовал карту. Я получила доступ к его исследовательским материалам и нашла карту среди его вещей. Так становится еще интереснее, не так ли?

— Так и есть, — сказал Монти.

* * *

Они ехали, пока не стемнело, съехали на обочину, включили верхний свет и посмотрели на карту, которую Мэри нашла в исследовательских материалах Кэллера.

— Я не уверен, что эта дорога вообще еще существует, — сказал Джордж, перегибаясь через заднее сиденье и указывая на то, что казалось всего лишь тонкой линией на карте, лежащей у Мэри на коленях. — Она отходит от главного шоссе и могла зарасти. Возможно, нам не повезло.

— Однако, есть одна вещь, — сказала Мэри. — Это шоссе, хотя его и расширили, находится здесь уже более пятидесяти лет, и именно тогда Клаус в последний раз выполнял свою работу.

— Вон там, — сказал Монти, — вода, не так ли?

— Думаю, да, — сказала Мэри, вглядываясь в темноту.

— Я думаю, что это что-то вроде болота, которое тянется вдоль дороги, — сказал Монти. — Болото есть на карте. Как и изгиб шоссе. Сейчас оно шире, чем тогда, но есть изгиб. Так что выглядит оно так же. Судя по карте, эта тропа находится как раз за поворотом. Мы поедем туда, может быть, увидим ее или то, где она была.

Монти выехал обратно на дорогу, они проехали поворот, выехали на шоссе напротив болота и припарковались. Там леса были высокими, густыми и темными, пахло соснами и стоячей водой.

Они вышли из машины с фонариками в руках и осмотрелись.

— Если здесь и было что-то, типа тропы, то сейчас я этого не вижу, — сказал Монти.

— Эй, — сказала Мэри. — Посмотри сюда.

Монти и Джордж посмотрели туда, куда она тыкала фонариком в кусты. Они наклонились и посмотрели туда, куда смотрела она. По другую сторону кустов подлесок вдоль извилистой тропы был примят.

— Возможно, это она, — сказала Мэри. — Предполагается, что Король сам проложил этот след, своим телом.

— Значит, он дошел до дороги и вернулся обратно? — спросил Монти.

— Я же говорила тебе, что у него есть свои владения, — сказала Мэри. — Разве не восхитительно думать, что он может быть где-то там? Что он иногда подползает к этому месту, где растут кусты, приподнимается и смотрит поверх кустов на шоссе… Были сообщения о том, как огромная змея выглядывает из кустов ночью, когда мимо проезжают машины. Несколько автомобилистов сообщили об этом.

— Угу, — сказал Монти.

— О, а ты твердолобый, не так ли? — сказала Мэри.

— Ну, это может быть охотничья тропа, — сказал Монти.

— На самом деле не похоже, что по ней ходили, — сказала Мэри. — Она действительно выглядит утоптанной, и находится в нужном месте, как указано на карте.

— Я думаю, единственный способ узнать это — пройти по ней, — сказал Монти.

— Или сесть за руль, — сказала Мэри. — У меня в рюкзаке есть мачете. Я подумала, что оно может пригодиться. Мы могли бы пробраться сквозь заросли кустарника и проехать по тропе. По крайней мере, насколько это удобно для езды. Мы могли бы разбить там нашу палатку.

— Что подумает об этом Король? — спросил Монти. — Ты думала об этом, Мэри?

— Думала.

— Разве это не было бы посягательством на собственность хранителя? — спросил Монти.

— Полагаю, что так, — сказала Мэри. — Но я в некотором роде исследователь. И я могла бы получить действительно хорошую оценку.

— Джордж? — спросил Монти. — А как насчет тебя?

— Если ты идешь, то и я иду, — сказал Джордж.

— Меня это устраивает, — сказал Монти. — Черт, жаль, что у меня нет сигареты. Я был в порядке, пока мы не остановились, теперь я хочу сигарету.

* * *

Работа с мачете была тяжелой, и Монти с Джорджем занимались этим по очереди, и в конце концов Мэри настояла на том, чтобы поработать и ей. На это ушло около получаса, но им удалось расширить просвет в кустарнике, который позволил им проехать на машине по примятой траве и листве. Около получаса они приятно тряслись, и довольно скоро местность пошла под уклон, а деревья вокруг них выросли в высоту, отбрасывая тени на машину. Лунный свет проникал сквозь деревья тонкими, как карандаш, полосами, и казалось, что они находятся в мешке, продырявленном отверстиями для света и воздуха.

— Боже мой, — сказала Мэри. — Кто бы мог подумать, что здесь будет такое?

— Кто-то же должен владеть этой землей, — сказал Монти. — Кто бы мог подумать, что когда-нибудь они смогут продать древесину лесозаготовителям. Боже правый, вот это деревья.

Через какое-то время они замедлились, и Монти сказал:

— Нам придется остановиться. Мы начинаем понемногу спускаться, и местность становится болотистой. Я не хочу здесь застрять. До дороги довольно далеко, и нет никакой гарантии, что нас кто-нибудь подберет. Ну, тебя-то они подберут, Мэри. Не знаю, как насчет нас с Джорджем.

Монти остановил машину, и они вышли. Они посмотрели на лунный свет, пробивающийся сквозь деревья.

Мэри сказала:

— Ух ты, какие высокие деревья. Можно подумать, мы в Орегоне.

— Когда должен появиться наш парень, Король? — спросил Монти.

— Он может появиться в любое время, — сказала Мэри. — Но ему нравится ночь.

— О, отлично, — сказал Монти.

— Я думаю, нам следует разбить лагерь здесь, — сказала Мэри. — Пару дней, я смогу сделать свои заметки и фотографии и закончить.

— Ты же не думаешь, что на самом деле увидишь Короля? — спросил Монти.

— Никогда не знаешь наверняка, — сказала Мэри. — Только не здесь.

— Предлагаю переночевать в машине, — сказал Монти.

— Эй, у нас есть палатки, — сказала Мэри. — Давай ими воспользуемся. Мне всегда нравилось бывать в походах.

Монти прихлопнул комара.

— Да, отлично. Мне тоже.

Они открыли багажник машины, вытащили и поставили три маленькие палатки, которые взяли напрокат, развели небольшой костер и сели на землю с водой и вяленым мясом.

— Я думаю, мы могли бы взять с собой немного еды, чтобы приготовить, — сказал Монти. — Ты ничего не ешь, Мэри.

— Я слишком взволнована, чтобы есть сейчас, — сказала она.

— Знаешь, мы говорили о самых разных вещах, но знакомы совсем недолго, со студенческой вечеринки. На самом деле мы мало что знаем друг о друге, — сказал Монти. — Чем занимаются твои родители, Мэри? Это стандартный вопрос, не так ли?

Мэри улыбнулась, и в свете камина ее улыбка стала еще шире.

— Моя мать — домохозяйка, а отец работает фармацевтом, — сказала Мэри. — А как насчет тебя?

— Мой отец — механик. Моя мать продает учебники для средних школ и колледжей. Они в разводе.

— Теперь твоя очередь, Джордж, — сказала Мэри.

— Мой отец работает в службе безопасности. Я на самом деле не знаю свою мать. Я даже не уверен, кто она такая.

— Мне жаль, — сказала Мэри. — Мы задели за живое.

— О, — сказал Джордж, — я совсем не расстроен из-за этого. Так оно и есть. Я просто констатирую факты. Меня вполне устраивает то, кто я есть.

— Ты тоже ничего не ешь, Джордж, — сказал Монти. — Я что, единственный, кто проголодался?

— Я и сам чувствую себя немного напряженным, — сказал Джордж.

— Ну, я не так уж и взволнован, — сказал Монти. — Но меня загрызают комары.

— Подойди поближе к огню, — сказала Мэри.

— Комары не любят жар.

— Проблема в том, что на улице не так уж и холодно, — сказал Монти.

— Для весенней ночи холодновато, — сказала Мэри.

* * *

Позже той ночью, когда они легли спать, Монти вышел из своей палатки и сел у того, что осталось от костра, в котором едва теплились угли. Стало прохладно. Через неделю-другую дни будут пылать от жары, а ночи будут такими же теплыми и липкими, как подмышка сумоиста, но сейчас, в такой поздний час, стало прохладно.

Монти подумывал о том, чтобы развести еще один костер, но идея собирать хворост в темноте была не слишком привлекательной, даже с фонариком. Он слышал, как снаружи что-то движется, и подумал, что это могут быть змеи. Если не Король, то, по крайней мере, старые добрые водяные щитомордники разного размера.

Он терпеть не мог этих тварей. Когда он был маленьким, они с отцом рыбачили, одна из них забралась к ним в лодку и ударила хвостом по борту, издав глухой звук. Его отец забил ее до смерти веслом. Она была большой, футов пять[30], наверное. Обычно они не были такими длинными, хотя иногда достигали пяти-шести футов. Но на этот раз она была огромной. Не просто длинной, а размером с мужское предплечье. Его отец сказал, что она была старой, потому что ее отметины слились в темную, почти бесформенную массу. Больше всего ему запомнилось, как после того, как змея издохла, отец поднял ее лодочным веслом, и он увидел, что на желтом животе у нее выцветшие черные полосы, а пасть открыта, обнажая длинные, отвратительные клыки.

Его отец сказал ему:

— Сынок, эти старые щитомордники-"хлопковые рты" просто отвратительны. Они самые злобные змеи на свете. Они рождаются злыми и такими остаются. И не лезь на их территорию. Они агрессивны и будут защищать свою территорию.

— Не спится?

Монти подпрыгнул. Это была Мэри. Она стояла у него за спиной.

— Черт возьми, девочка, я подумал, что это змея.

Мэри рассмеялась и села рядом с ним на землю.

— Я тоже не могла уснуть. Я тоже думала о змеях. Я думаю, что Король где-то там. Правда. Я имею в виду, разве ты не чувствуешь этого? Здесь все по-другому.

— На самом деле, я чувствую. Не знаю, то ли дело в ночи, то ли в моем воображении. Но это действительно ощущается по-другому, как будто это что-то вроде… Ну, сказочное местечко, затерянное в лесу.

— И мы находимся в этом волшебном месте. Это здорово.

— Если только кто-то не хочет, чтобы ты была здесь. Я имею в виду, мне кажется, что это не самое счастливое место для фей.

— Я думала, что я единственная, кто верит в фей, демонов и гигантских волшебных змей?

— Я верю в настоящих змей.

Они еще немного поговорили, а потом вдруг начали целоваться. Они вернулись в палатку Монти и занялись любовью. Пока они были в самом разгаре этого веселья, Монти услышал шум из палатки Джорджа, которая находилась рядом. Какой-то шорох. Но он проигнорировал это. Очарование Мэри было слишком притягательным.

Мэри и Монти задремали вместе, но их сон был прерван, когда Джордж рывком открыл полог палатки.

Он сказал:

— Думаю, вам следует выйти сюда. Прямо сейчас.

Монти, вздрогнув, проснулся и, оглянувшись, увидел фигуру Джорджа, стоящего на коленях и придерживающего полог палатки. Он подумал: Ого, я заполучил девчонку, и Джордж злится.

Джордж посмотрел на Мэри, которая была обнажена по пояс. Она даже не попыталась прикрыться, казалось, ее это совсем не беспокоило.

— Хорошо, — сказал Монти. — Я сейчас приду. Только дай мне надеть брюки и ботинки.

— Я бы поторопился. Очень поторопился.

Монти и Мэри быстро оделись и выбрались из палатки.

Джордж включил фары машины, и они направили взгляд вниз по склону. Они остановили машину как раз вовремя. Теперь они могли это видеть. Из машины это, возможно, было не так заметно, но здесь это было заметно. Это был не совсем пруд, но он был заболочен. Если бы они проехали чуть дальше, то наверняка увязли бы.

И еще кое-что.

Там было много светящихся глаз.

Монти прищурился, приглядываясь, привыкая как к темноте, так и к свету фар. Глаза принадлежали змеям.

— Боже мой, я и не думал, что змеиные глаза так светятся.

Джордж стоял у машины, задняя дверца была открыта. Он скользнул на заднее сиденье со словами:

— Думаю, вам стоит забраться в машину.

Мэри и Монти сели на переднее сиденье. Двигатель работал, бензина было предостаточно, кондиционер работал, так что они просто сидели и смотрели в лобовое стекло.

— Боже мой, — сказал Монти, — их, должно быть, сотни.

— Тысячи, — сказал Джордж.

Щитомордники лежали, свернувшись кольцами, неподвижно, но они лежали, запрокинув головы назад, открыв пасти, держась почти прямо, как белый цветок, ожидающий пчелу. Это был любопытный способ водяных щитомордников лежать в покое, внутренняя часть их белых пухлых ртов дала им их "хлопковое" название.

— Что они делают? — спросила Мэри.

— Ждут, — сказал Джордж.

— Чего ждут?

— Я думаю, ты знаешь, — сказал Джордж. — Я думаю, ты многое знаешь.

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду, Джордж? — спросила Мэри.

— Король. Он существует. Он где-то здесь. Они ждут его. Или весточку от него.

— Они все такие большие, — сказал Монти. — Вряд ли среди них найдется хоть один меньше пяти футов. Но я не вижу ни одного из них, которого можно было бы назвать Королем. Вот что я вам скажу. Я не хочу возвращаться в ту палатку. Я предлагаю провести ночь здесь, в машине.

— Это как в легендах, в преданиях, — сказала Мэри. — Король посылает своих подданных, своих приспешников впереди себя, прежде чем он придет. Он не торопится. Эти змеи, они, наверное, окружают нас со всех сторон.

— Если это правда, я предлагаю уехать, — сказал Монти.

Джордж рассмеялся.

— Что? — спросил Монти.

— Зассавшие охотники на змей, — сказал Джордж. — Это довольно забавно.

— Не смешно, — сказал Монти.

— Мы могли бы увидеть Короля сегодня ночью, — сказала Мэри.

— Думаю, мы его увидим, — сказал Джордж.

— Видите? Это посланники, и они ждут его прибытия, — сказала она.

— Что в них такого, что они стали "посланниками"? — спросил Монти. — Просто они здесь. Они живут здесь.

— Верно, — согласилась Мэри, — но говорят, что змеи Короля могут превращаться. Что они могут даже принимать человеческий облик, передвигаться среди людей.

— Ага, — сказал Монти. — Ну, ладно. Но почему?

— Чтобы защитить место, где они живут, — ответила Мэри. — Чтобы увидеть, что происходит в мире людей. Чтобы убедиться, что никто не пытается разрушить их среду обитания, вторгнуться в королевство Короля. В прошлом люди боялись этого места, но сейчас легендам не верят.

— И они не знают точно, где оно находится, — сказал Монти.

— Верно, — согласилась Мэри. — Люди знают только общее расположение владений Короля. За исключением нас. У нас есть карта. Скорее всего, единственная карта. Боже, только посмотри на них.

Змеи начали ползти к машине. Их было так много, они ползали и переплетались друг с другом, словно тысячи переплетенных пальцев.

— Я никогда не видел ничего подобного, — сказал Монти. — И, честно говоря, с меня хватит. Я предлагаю уехать.

— Король, — сказала Мэри. — Мы можем подождать и посмотреть, приедет ли Король.

— Прямо сейчас мне все равно, приедет ли он, — сказал Монти. — Я думаю, если он приедет, то должен увидеть наши задние фонари. Я развернусь, и мы свалим. Бля!

— Что?

— Ключи. Они в моей палатке.

— Что ж, — сказала Мэри, — не думаю, что кто-то из нас захочет идти за ними.

— Мы останемся здесь до рассвета, — сказал Монти. — Столько, сколько потребуется. Пока они не вернутся обратно в болото. Тогда я принесу ключи. Черт, жаль, что у меня нет сигареты.

— Посмотри, как они расступились, — сказала Мэри. — Как Красное море. Как будто они уступают дорогу чему-то.

Змеи скопились слева и справа от машины, как живые волны; они переплетались друг с другом, и то, как они перекатывались и извивались, создавало впечатление, что они кипят.

— У меня от них мурашки по коже, — сказал Монти.

— Они прекрасны, — сказала Мэри.

— Они прекрасны, — сказал Джордж.

— Что за чертовщина? — сказал Монти.

Что-то большое и темное двигалось по болотной воде.

— Король, — сказал Джордж.

— Чушь собачья, — сказал Монти. — Мне это надоело. Да, змеи здесь есть. Но нет Короля. И нет посланников-людей.

— Я верю, что они есть, — сказала Мэри.

— Я тоже, — сказал Джордж. — Я верю, что Мэри права. Что необходимо защитить это место. Это замечательное место. И для этого важно, чтобы Король отправил посланников в мир. Чтобы найти лесорубов, которые могли бы прийти сюда. Строителей. Любопытных. Даже тех, кто верит и любит Короля, но не принадлежит к его виду. И, конечно, есть карты. Это неправильно, что они находятся в мире людей, и каждый может их увидеть, любой может последовать по ним и найти мир Короля.

На мгновение воцарилась тишина.

Мэри медленно повернулась и посмотрела на Джорджа.

Но Джорджа там не было. Или, по крайней мере, того, кого она считала Джорджем, там не было. На его месте на заднем сиденье свернулась кольцами огромная змея, толщиной с человека, шести футов[31] в длину, ее пасть размером с бейсбольную перчатку была широко раскрыта и бела, как вата, с двух острых, как кинжалы, клыков капал яд.

"Джордж" нанес удар. Удар пришелся Мэри в лицо, проколов обе щеки.

Змея на мгновение прильнула к ее лицу, затем отпрянула и зашипела. Голова Мэри тут же распухла и почернела, наполненная гемотоксином.

Монти рывком открыл дверцу машины и выпрыгнул наружу. И тут он понял, что натворил. Он отпрыгнул от Джорджа, огромного змея, Короля, и выскочил туда, где его ждали все остальные. Монти запрыгнул на капот, вскарабкался на крышу машины и встал.

"Джордж" скользнул через переднее сиденье и выскользнул наружу через открытую дверцу машины.

Он приподнялся всем своим мощным телом так, что его толстая треугольная голова оказалась прямо над крышей.

— Ты! — взвизгнул Монти. — Ты — Король. Ты все время был среди нас. Но ты ведь также и Джордж? Верно? Верно?! Ты же не обидишь своего старого приятеля Монти, правда?

"Джордж" опустился на землю и заскользил прочь. Монти тяжело вздохнул.

Лунный свет исчез, и на Монти и машину упала чернильная тень.

Монти медленно повернулся.

Огромное тело самой большой змеи в мире вознеслось высоко над ним, ее голова была повернута к нему, а белая пасть была подобна бледной луне во тьме.

Тогда Монти понял, почему Джордж ушел. Он был всего лишь посланником. Подданным. Монти посмотрел на большую треугольную голову, на светящиеся эллиптические зрачки "кошачьих глаз". Он почувствовал себя слабым и незначительным в присутствии могущественной особы королевской крови.

— Король, — сказал Монти.

Капая ядом, резким движением, таким быстрым, что его едва можно было заметить, Король нанес удар.

Перевод: Zanahorras

Команда старшеклассниц по штыковой подготовке и другие истории

Joe R. Lansdale. "The Senior Girls Bayonet Drill Team and Other Stories", 2023

Тeмная сущность

Joe R. Lansdale. "The Dark Thing", 2020

Рональд сидел в темной прихожей в большом мягком кресле, которое он притащил из гостиной. Он сидел, прислонившись спинкой кресла к стене, а дверь в конце коридора была открыта. Он сидел и ждал, положив на колени ружье двенадцатого калибра.

Снаружи дул прохладный ночной ветер, и он видел, как кружатся листья, слышал их шелест по цементной дорожке и твердым доскам крыльца. Слабый серебристый свет луны освещал землю, дорожку и ступени.

Рональд ждал, потому что знал, что оно придет. Оно всегда приходило, хотя никогда не было внутри, но сегодня ему показалось, что оно может пойти дальше. Оно становилось все сильнее и сильнее. До сих пор он расставлял миски с едой, сыром и хлебом, водой и молоком, пытаясь заманить его в дом. Но за последнюю неделю, с того момента, как он впервые обнаружил его, оно доходило только до крыльца, но не заходило на него.

Каждый вечер, когда оно приходило, всегда вскоре после того, как старые часы в гостиной отбивали двенадцать курантов, оно пило из мисок с водой и молоком вдоль всего тротуара, а затем останавливалось у подножия ступеней крыльца. Оно было теневым и трудноопределимым. Оно не имело формы и было всем. Огромная сущность могла сидеть, как большая бродячая собака, и смотреть на него через край крыльца своими лимонными глазами. Оно смотрело на него и в него, словно проникая внутрь, и это одновременно и волновало, и пугало.

Но дальше крыльца оно не заходило. Казалось, оно чего-то ждет. В этот вечер Рональд поставил на крыльцо миску с молоком и блюдце с сардинами, надеясь соблазнить его.

Размышляя об этом, он увидел его в дальнем конце дорожки. Оно двигалось так же, как и всегда, — на четвереньках или лапах? Или оно было безногим? Трудно было сказать точно. Оно двигалось, словно темная креповая бумага, которую раздувал по дорожке гигантский промышленный вентилятор.

Оно казалось одновременно легким, как перышко, и тяжелым, как свинец. Лунный свет сегодня был более тонким, когда оно шло к нему, и оно не останавливалось ни у мисок с водой, ни у кусочков хлеба и сыра на блюдцах, расставленных по краям дорожки. Оно подошло прямо к крыльцу и сегодня поставило лапу/ногу на нижнюю ступеньку, на мгновение замерло, а затем поставило лапу на следующую ступеньку или на то, что ее поддерживало, — что-то темное и мягкое.

На мгновение, всего лишь на мгновение, Рональду показалось, что эта штука больше похожа на кого-то скрюченного, на кого-то, окутанного тенью. Он слышал, как ступени напрягаются под его весом, скрипят, словно умирающая крыса, которую до смерти загрызла кошка.

Еще одним движением, быстрым и проворным, оно оказалось прямо на крыльце. Оно подошло к миске с молоком, громко отпило, подняло голову и посмотрело на Рональда, спокойно сидевшего в темноте в конце коридора.

Кроме того, что он видел существо, он еще больше, чем раньше, чувствовал, как что-то пульсирует внутри него, словно извращенная сексуальная потребность. Это было похоже на все, что он не смог сделать, и на все, что он сделал неправильно: упущенные возможности, неудачные отношения, все его дурные мысли, все его плохие поступки и вспышки гнева. Все это, казалось, было собрано в этой пахнущей духами темной штуковине.

Оно ело сардины, грохоча блюдцами. Потом оно подошло к нему. Двигаясь невероятно медленно, приближаясь на дюймы, переваривая свое намерение. Чем ближе оно подходило, тем тяжелее становился воздух. Тем темнее казалась ночь. И сейчас оно тоже было темнее, и в глубине души Рональд чувствовал, что оно питается не только молоком и сардинами, но и всем тем плохим, что было внутри него, всеми воспоминаниями о несбывшихся планах, ошибках, слепой гордыне и ненужных обидах, которые он причинил людям, не заслуживавшим этого.

Например, его жена, Тоня. В памяти всплывали следы его пальцев на ее шее, ее черные глаза и фиолетовые синяки. Он помнил, как она хромала, как сторонилась его, словно побитая собака. Тогда он наслаждался этим, а сейчас словно чувствовал то же, что и она, и удивлялся, почему не мог осознать этого раньше. Почему эта тень, темная сущность вызвала в нем чувство сожаления?

Ее присутствие заставило его вспомнить то, что он задвинул подальше и постарался забыть. Как в ту ночь, когда он сильно напился, а она сказала ему, что уходит, и тогда он вспомнил кроваво-красную ярость, вспыхнувшую в нем. Официально Тоня пропала, ушла и не вернулась. Но Рональд знал, где она. Совсем недалеко. И хотя копы подозревали, допрашивали его и обыскивали дом, они ничего не нашли, хотя Тоня была у них под носом. Если бы они вернулись через неделю к ручью, протекавшему рядом с его участком, музыкально струившемуся по круглым белым камням, укрытому в тени от деревьев, росших по обеим сторонам, они бы точно нашли ее, потому что она уже пахла. Он похоронил ее неглубоко, в стороне от ручья, и поначалу все было хорошо, но потом ему пришлось спуститься туда, выкопать ее и заново похоронить под тощим вязом дальше от берега ручья.

Он положил известь в ее могилу и выкопал ее глубоко. Он копал под прикрытием деревьев, глубокой ночью, и только фонарик, лежавший на земле у могилы, освещал его работу. Никто его не видел, а годы пролетели незаметно.

Время от времени он вспоминал о ней, но все это было словно сон. Дурной сон.

Все эти воспоминания нахлынули на него, а тварь тем временем покинула крыльцо, вошла в открытую дверь и уже поползла по коридору. Теперь от нее исходил сильный запах, и, конечно же, он узнал этот запах — запах гнили и разложения, запах чего-то умершего.

И когда до нее оставалось меньше метра, он понял, что это. Это была она. Темная сущность — это Тоня. Или то, во что она превратилась. Этот темный комок угрозы, невесомая черная материя, состояла из его вины и депрессии, страха и гнева. В ней было все, что он сделал не так и думал не так, и самой большой его ошибкой было то, что он сделал с Тоней. Милая красавица Тоня, уже двадцать лет как ушедшая из жизни и временами почти забытая, но в последнее время хорошо запомнившаяся, по крайней мере ему.

Приближаясь, он чувствовал каждый удар, нанесенный Тоне, каждую обиду и боль, которую она испытывала из-за его пьяных выходок и многочисленных обманов.

Темная сущность была так близко, что он мог протянуть руку и коснуться ее. Глаза, хотя и золотистые, а не голубые, он их узнал. В этих глазах он видел глаза Тони, потому что в них было то же выражение. Это была та бедная, милая женщина, которую он положил в русле ручья, а затем, наконец закопал, под вязом.

С каждой ночью, по мере того как он все больше осознавал присутствие этой твари, ее присутствие набирало силу и по ночам покидало свое смертное чрево, чтобы подползти ближе и набраться смелости. Оно приближалось все ближе и ближе, потеряв всякий страх перед ним, превратившись в нечто, созданное им и из него; она была собранием собственной боли и предательства, а также глубокой, черной тьмы внутри него.

Рональд направил дробовик на него, на нее, с громким щелчком дослал патрон. Она/он был прямо над ним. Сейчас или никогда. А потом он резко опустил дробовик, легкая улыбка расплылась по губам, он подставил ствол дробовика под подбородок и, сдвинув с ноги домашний тапок, вставил большой палец в спусковую скобу, мягко надавил, и раздался громкий взрыв.

Выстрел отозвался громким эхом, но его не услышал никто в малочисленном и широко разбросанном районе. Эхо пронеслось по коридору, по двору, до самого ручья и, наконец, до разрытой могилы под вязом.

* * *

На следующее утро почтальон поднялся на крыльцо с кучей почты, случайно наступив на блюдце, в котором лежали сардины, и разбил его. Он заглянул в приоткрытую дверь и посмотрел в коридор. В кресле сидел человек… без головы. На полу валялся дробовик. То, что было головой Рональда, в основном находилось на стене и было разбросано по ней в виде мокрых мясных кроваво-серых капель.

Но еще более любопытным и тревожным было тело перед мужчиной в кресле: оно лежало на полу животом вниз, его руки тянулись к Рональду, а одна рука касалась его ботинка. Вонь, исходившая от разлагающегося тела, едва не сбила почтальона с ног.

Сжимая в одной руке почту, а другой зажав нос, почтальон двинулся в коридор и на цыпочках приблизился к трупам. Когда он подошел ближе, то увидел, что тело на полу представляет собой не более чем пожелтевшие кости, сморщенную пергаментную кожу, мотки ткани и длинные полосы жирных черных волос. На нем и вокруг него лежали куски корней, лиан и комья грязи, как будто она сбросила их, словно кокон.

Голова трупа была повернута, и виднелась одна глазница. Внутри глазницы росли корни. Среди маленьких корешков извивались красные земляные черви. Самое примечательное, что череп улыбался неправдоподобно широкой улыбкой, которая сморщила пергаментную кожу в уголках рта и обнажила пожелтевшие, наполненные грязью зубы.

Из одной глазницы, загроможденной корнями и червями, выпорхнула черная моль и поднялась вверх перед лицом почтальона.

Тогда он увидел, что это вовсе не насекомое, а какая-то миниатюрная птичка с корчащимся черным червячком в клюве, и она понеслась вверх и в сторону, по коридору, на дневной свет, воспарив прямо к солнцу.

Перевод: Константин Хотимченко

Птичка

Joe R. Lansdale. "Bird", 2018

Когда мне было двенадцать, мой друг Джеймс был самым лучшим мальчиком на свете. Все изменилось, когда он стал старше и начал одалживать чужие машины без спроса. Но до этого с ним все было в порядке, и, наверное, в конце концов он и сейчас в порядке, но тогда он попал в тюрьму. Он брал взаймы одну и туже машину слишком часто.

Но больше всего мне запомнилось то, каким он был, когда мы были детьми.

Однажды летом, когда мы наслаждались свободой от школы, он нашел малиновку с пробитым крылом, подстреленную, как он решил, из пневматики, и начал выхаживать птичку. Я немного помогал.

После того как он нашел птицу, он положил ее в коробку из-под обуви и кормил с руки: червей и прочее он разминал в миске и делал так, чтобы жидкости хватало на пипетку, а потом вливал эту кашицу птице в клюв. Все говорили, что если тронуть птицу, то она не сможет вернуться в дикую природу, потому что на ней останется запах человека, и другие птицы заклевали бы ее до смерти.

Я сказал об этом Джеймсу, когда он подобрал птичку, а он ответил:

— Глупости. Сомневаюсь что птицы чувствуют запахи. Где же их нос?

Думаю, он был в чем-то прав.

Сложив птичку в коробку из-под обуви, мы пошли в магазин и купили мороженое эскимо. На кассе продавец полюбопытствовал:

— А что у вас в коробке?

— Раненая птица, — сказал Джеймс.

— Да. Дайте посмотреть.

Джеймс снял крышку с коробки и показал ему птичку.

— У нее ранено крыло, — заметил клерк.

— Ага. Вот для чего нужны палочки от мороженого. Чтобы сделать шины.

— Да. Ну, даже если вы сможете привести ее в порядок, птицы заклюют ее до смерти в своем гнезде, потому что вы к ней прикасались.

— Я постоянно это слышу, — сказал Джеймс.

— Потому что это правда, — произнес клерк.

— Вы что свечку держали? — спросил Джеймс.

Клерк слегка покраснел.

— Не забывайте, с кем вы разговариваете. Уважайте старших.

— Да, сэр, — прошептал Джеймс.

На улице мы съели мороженое, коробка из-под обуви была у него под мышкой, и Джеймс сказал:

— Этот засранец сам ничего не знает.

Мы пошли в дом Джеймса, но долго там не задержались, потому что его отец был пьян и только что вырубил старшего брата Джеймса в драке из-за бисквита или чего-то в этом роде. В общем, мы не остались, но Джеймс раздобыл шпагат и еще кое-что, пока я ждал его во дворе. Ему удалось избежать отца, так что он остался в сознании. Время от времени отец слишком много пил и всегда кого-нибудь вырубал или сам оказывался в нокауте. Его жена тоже могла нанести хороший удар, если ей удавалось подойти достаточно близко и застать главу семейства врасплох. Это был своего рода ритуал — выпивка и нокауты. Вся семья была такой, кроме Джеймса, но и он позже стал таким же.

Мы пошли ко мне домой. На заднем дворе под яблоней мы сели спиной к стволу дерева, Джеймс открыл коробку и осторожно достал птицу.

Птичка посмотрела на него, как мне показалось, странным взглядом, но кто знает, может ли птица смотреть странно, или дружелюбно, или еще как, но мне показалось, что это был странный взгляд, а затем дружелюбный взгляд, что-то вроде "не обижай меня".

Джеймс был очень нежен. Он использовал палочки от мороженого, теперь уже без мороженого, конечно, и с помощью бечевки и белой ленты перевязал поврежденное крыло, сделав из палочек шину. Он был очень профессионален в этом деле. Даже удивительно.

Птица стала нашим главным интересом, и со временем она стала прыгать и так далее, но никогда не пыталась летать, потому что не умела. Она вполне счастливо жила в коробке из-под обуви, и ее выпускали погонять жучков и червячков в траве. Через некоторое время она запрыгивала обратно в коробку и укладывалась там, уставшая и готовая отдохнуть. Джеймс сложил на дне коробки тряпку, и это стало птичьей постелью. Птичка не возражала против ловушки и, похоже, решила, что огромный мир слишком велик для нее, а место для сна и трехразовое питание — вполне достаточно.

Я никогда не знал, что дикая птица может быть такой. Она была похожа на домашнее животное. Она садилась на протянутую ладонь Джеймса или на его плечо и издавала что-то вроде пения, но для птицы у нее не было особого голоса. Моя старая тетя Нетти могла бы сделать это лучше, если бы использовала вощеную бумагу, сложенную на расческе.

Джеймс продолжал кормить ее из пипетки, и птица становилась все сильнее и больше в размерах.

Джеймс прятал птичку на чердаке сарая своей семьи ночью, а днем доставал ее. Птица сопровождала нас практически везде, куда бы мы ни отправились. Девочки спрашивали, что лежит в коробке из-под обуви, и Джеймс показывал им, а они охали и ахали, и так далее. Джеймс говорил, что девочкам нравятся парни, которые заботятся о животных, особенно о щенках и котятах, но в крайнем случае можно выхаживать и птицу. Он считал, что это хороший способ познакомиться с девушками и показать им свою чувствительную сторону.

В нашем доме жила кошка. Это была не наша кошка. Моя мама давала ей молоко и кусочки объедков, и она вилась вокруг. У нее был один глаз. Я ее не очень любил, потому что она царапала меня, когда я пытался ее погладить.

Моя мама сказала:

— Если бы ты пережил то, что пережила эта бедная кошка, ты бы тоже мог кого-нибудь поцарапать.

В общем, нам приходилось следить за птицей, когда рядом была кошка. Выпустив птицу из коробки, можно было увидеть, как кошка под домом смотрит на нее своим единственным ярким глазом, думая, что малиновка будет чертовски вкусной едой. И так оно и было. Птичка действительно растолстела, оперилась и выглядела аппетитно.

Однажды Джеймс снял шину с крыла птицы. Он осторожно поработал пальцами над крылом и сказал:

— Оно зажило.

— Думаешь? — спросил я.

— Так и есть.

В следующие несколько дней Джеймс вставал на колени и слегка подбрасывал птицу, ничего серьезного, не слишком высоко, и она, хлопая крыльями, пролетала небольшое расстояние. Через неделю или около того он сказал, что птица готова к полету.

Мы забрались на крышу моего дома по папиной малярной лестнице, прихватив с собой птицу в коробке из-под обуви. Вечер был прохладный, солнце уже начало садиться, и Джеймс сказал, что если выпустить птицу на волю, пока светло, то у нее будет шанс выбраться, а к ночи она сможет где-нибудь устроиться и набраться сил, и на следующий день сможет летать дольше и лучше.

— Умеет ли она устраиваться на ночлег? — с сомнением поинтересовался я.

— Это же птица, — сказал он, как будто этот ответ все объясняло.

Мы сели на крышу у самого края, и через некоторое время Джеймс достал птицу из коробки. Это был важный момент для нас обоих. Много времени и сил ушло на то, чтобы вылечить эту беднягу. Ранее в тот день она даже пролетела на несколько футов дальше, чем накануне, хотя и не поднималась выше шести дюймов от земли.

Небо начало тускнеть, но света было еще достаточно. Джеймс держал птицу в обеих ладонях, как лакомство в миске.

— Я нарекаю тебя Аполлоном, — сказал он. — Мы желаем тебе удачи. Лети!

Он стоял на краю крыши, уверенный в себе, как горный козел, а я стоял рядом с ним, чуть менее уверенный в себе.

Джеймс поднял птичку, словно подношение угасающему солнцу, затем немного опустил руки, стремительно поднял их и подбросил птицу в воздух.

Птица сразу же расправила крылья, но не взмахнула ими. Она взлетела на несколько метров, а затем клювом нырнула в землю. Она быстро опустилась и упала прямо на голову, приземлившись в одну точку. Мне показалось, что я услышал небольшой треск даже с крыши — звук, похожий на щелканье пальцами.

Джеймс посмотрел на птицу и сказал:

— Вот черт.

Одноглазая кошка выскочила из-под дома, как ракета, схватила птицу зубами за отремонтированное крыло и нырнула обратно под дом.

Джеймс долго стоял и смотрел на то место, куда упала птица.

— Я этого не ожидал, — признался он. А потом, после еще одного долгого мгновения, мы увидели, как кошка вылезла из-под дома с одним лишь птичьим крылом во рту. Она пробежала мимо яблони и скрылась в пролеске за домом.

Джеймс глубоко вздохнул. Я немного поплакал. Джеймс похлопал меня по плечу.

— Ну, кошка тоже должна что-то есть, — философски заметил он.

Перевод: Константин Хотимченко

Мышь и Слон

Joe R. Lansdale. "The Mouse and the Elephant", 2023

Однажды мышка шла по джунглям и наткнулась на большую и глубокую яму. В нее упал слон. Мышка встала на краю ямы и посмотрела вниз. Слон посмотрел вверх.

— Не волнуйся, дружок, я тебя вытащу, — пропищала мышь.

Мышонок тут же распаковал свой рюкзак, достал инструменты для калибровки и прочее, и начал работать над идеей ремней и системы шкивов.

Когда все было готово, начался дождь. Мышонок достал из пакета свой зонтик, раскрыл его и немного подумал, а потом наклонился и посмотрел на слона.

— Мне придется ненадолго отлучиться, но я вернусь со всем необходимым.

Мышь бросилась прочь.

Он пошел по тропинке через джунгли, и наконец дождь прекратился, но затем мышонок пересек пустыню. Загоревший и уставший, он наконец добрался до своего дома.

Других мышей поблизости не было.

Мышонок отправился к себе домой, надел рабочие ботинки, крепкие брюки и свободную рабочую рубашку, а затем позаимствовал несколько вещей у соседей, хотя их не было дома. Среди вещей, которые он позаимствовал, была большая система шкивов, подходящая для его калибровки, и гаечный ключ, а также ремни и бульдозер, потому что в нем были ключи. На бульдозере он проехал через пустыню, проехал через джунгли по узким тропам и неплохо заработал на различных шабашках.

В итоге мышка пришла туда, где слон был в ловушке. Мышка заглянула в яму.

Дождь закончился, но слону вода доходила почти до плеч. Когда слон поднял голову, мышонку показалось, что в его глазах читается отчаяние. Мышонок почувствовал, что он — единственная надежда большого слона.

Мышонок сразу же принялся за установку оборудования. Теперь у него был гаечный ключ и системы шкивов, но обнаружилось, что земля слишком неровная. Он решил для начала разровнять землю вокруг ямы с помощью бульдозера, чтобы оборудование можно было установить на ровной поверхности.

Скребя землю и приближаясь к яме, мышь ошиблась в расчетах, бульдозер рванул вперед и с страшным грохотом упал в канаву.

Бульдозер перевернулся, мышь ушла под воду и оказалась раздавленной под бульдозером, как ореховая скорлупа, ее хвост коротко мотнулся в воде, словно пытаясь подать сигнал бедствия, а затем мышь плюхнулась на дно и затихла.

Удар был такой силы, что его маленькие ботинки и крепкие штанишки слетели с ног и теперь плавали в воде. Слон посмотрел на все это, и понял что он может поставить задние ноги на бульдозер, и если он это сделает, то сможет вытащить себя с помощью передних ног. Так он и поступил.

Под бульдозером тело мыши оказалось глубоко в грязи, но бульдозер оказался надежной опорой для слона. Слон взревел, зацепился передними ногами за край ямы и, приложив немалые усилия, выбрался из нее.

В чем мораль этой байки?

Мыши никогда не должны работать с тяжелой техникой!

Перевод: Константин Хотимченко

Шляпы

Joe R. Lansdale. "Hats", 2020

Мейсон нашел магазин с большим количеством шляп. Он никогда раньше не видел этого магазина, хотя ходил по знакомой улице по меньшей мере пять раз в неделю.

Когда он в очередной раз проходил мимо него, возвращаясь с работы, Мейсон решил зайти внутрь. Его удивило то, насколько старым казался магазин. В углах было полно паутины, в помещении царил полумрак, и создавалось впечатление, что лавка существует уже много лет.

Мейсон попытался вспомнить, что было на этом месте раньше, но ничего не приходило на ум. Казалось, этот магазин занял место в квартале, где раньше его не было.

В этом не было никакого смысла. Конечно, лавка была здесь, но он почему-то не замечал ее до сегодняшнего дня.

Он прошелся среди шляп, а там были самые разные головные уборы. Сзади за столом сидел маленький человек в шляпе-котелке. У него были тонкие усы, и он курил сигару. Весь магазин пропах сигарным дымом.

У прилавка Мейсон спросил:

— Как давно здесь находится этот магазин?

— Что? — переспросил маленький человечек, вытаскивая сигару между пожелтевших зубов. — О. Давно. До меня, много лет. Кто точно знает? Ищите шляпу? Вам нужна шляпа!

— Больше любопытство.

— Почему не шляпа-котелок? Котелок был бы кстати.

— Я не знаю.

— Ну, будьте любопытны и осмотритесь. Примерьте шляпу, если хотите. Выбирайте то, что вам нравится, и примеряйте. В конце магазина есть большие зеркала.

Мейсон кивнул.

— Спасибо.

Шляпа его не интересовала, но он не хотел быть грубым, поэтому сделал вид, что заинтересовался товаром.

Прогуливаясь, он нашел большую белую ковбойскую шляпу Stetson ("Стетсон"), ради интереса снял ее с колышка, на котором она висела, надел и посмотрелся в зеркало в конце магазина. Это было высокое зеркало, и, посмотрев в него, он увидел себя в шляпе, но при этом он сидел на большом белом жеребце, на поясе висели два револьвера, а позади него возвышалась горная греда. Вокруг бродили коровы.

Что это был за трюк?! Иллюзия? Как весело. Зеркала рассказывали историю о шляпе, которая была на вас надета. Он стоял перед зеркалом и смотрел на себя, сидящего на лошади, и, несмотря на шляпу, чувствовал жаркое солнце на шее, а ветер был сухим, и в воздухе пахло жизнедеятельностью коров.

Теперь он почувствовал, что движется, а в зеркале лошадь и он двигались вместе с коровами на перегоне скота. С ним были и другие ковбои. Это были просто человеческие фигуры на лошадях в шляпах и ковбойской одежде. Это было удивительно и волнующе.

Но тут сухое небо почернело, и раздался долгий треск молнии, но звука не было. Скот начал бежать. Ковбой с лошадью спустился в стадо испуганных, мчащихся коров. Его лошадь теперь была поглощена грохочущим стадом. Его лошадь споткнулась. Ему показалось, что он и лошадь могут упасть.

Мейсон поспешно снял шляпу. Ощущения, которые он испытывал, и образ себя на лошади в зеркале исчезли. Все это, жара, небо, вонь от скота и других ковбоев, исчезло. Остался только он в магазине со шляпой в руках.

Повесив "Стетсон" обратно на колышек, он решил примерить другой головной убор. На этот раз это была пиратская шляпа.

В зеркале он увидел себя стоящим на палубе корабля с огромной черной бородой и пристегнутым к боку тесаком. Он чувствовал запах океана, а также множество негигиеничных пиратов, передвигающихся по кораблю. Он подумал: вот это да, я настоящий пиратский капитан.

А потом произошла беззвучная вспышка света, корабль сдвинулся с места, и он почувствовал, как вибрирует палуба под его ногами. Теперь он мог видеть другой пиратский корабль рядом с тем, на котором находился, и понял, что по ним был открыт пушечный огонь. Пираты спрыгивали с другого корабля на тот, на котором находился он. Раскачиваясь на канатах, они вцепились в паруса его корабля. При столкновении двух пиратских отрядов раздался звон мечей. Большой пират с повязкой на одном глазу мчался к нему с поднятым тесаком.

Мейсон быстро смахнул шляпу со своей головы.

Уф-ф! Он больше не был на корабле. Он больше не был пиратом. Он глубоко вздохнул.

— Это потрясающе, — сказал он человеку в шляпе-котелке. — Это было так реально, что испугало меня. Меня напугала давка, но тот пират был так реален и так близко. Как, черт возьми, вы это делаете?

Человек в шляпе-котелке улыбнулся. Это не была счастливая улыбка, скорее улыбка покорности.

— Зеркала.

Мейсон рассмеялся.

— Конечно.

На самом деле он думал о том, что за стеклом должна быть какая-то проекция, но как она поместила его на лошадь, как заставила испытать все это, почувствовать жару и запах коров?

Повесив пиратскую шляпу, Мейсон направился к двери.

— Возможно, еще один вариант, — сказал мужчина в котелке ему в спину.

— Не знаю. Это довольно сильный опыт. Сначала мне понравилось, но сейчас я не знаю, нравится ли мне это.

— Возможно, вам нужно что-то нарядное, чтобы поднять настроение. Что-то стильное, но менее… волнующее.

— Вы можете что-нибудь предложить?

— Кроме котелка, я ничего не могу предложить. Это против политики компании — предлагать что-либо еще.

— Это не похоже на хорошую бизнес-модель, — сказал Мейсон с улыбкой.

— Возможно, вы правы.

— Какого черта? Вы все время говорите о котелке, и мне начала нравиться эта идея. Я бы хотел примерить котелок. Решено!

— Очень хорошо, если это ваш выбор. Это ваш выбор, верно?

— Правильно.

— У меня есть только один котелок. Не могли бы вы подойти и снять его с моей головы?

Мейсону показалась странной эта просьба, но он подошел ближе к прилавку и маленькому человечку в котелке.

— Просто протянуть руку и взять его с вашей головы? — спросил Мейсон.

— Именно так.

— Не понравится, тогда я верну его.

— Это, конечно, здравая мысль, — сказал маленький человечек.

Мейсон подумал, что человек в котелке, должно быть, подвыпивший, судя по тому, как он говорил. Мейсон перегнулся через стойку и, улыбнувшись, снял котелок с головы мужчины и надел его на свою. Он показался ему тесным.

Он повернулся и посмотрел в зеркало. Теперь он сидел за прилавком магазина в котелке с сигарой во рту. Все остальные шляпы исчезли. Остались только зеркала и маленький человечек, который, как он теперь видел, был лысым, как яйцо. Маленький человечек стоял в пустом магазине и улыбался ему. В его глазах стояли слезы.

— Эй, что это все значит?! — вскрикнул Мейсон.

— Это сделка. Сделка заключена, а шляпу надеть не на что. Нужна голова.

— В смысле? — спросил Мейсон.

— Носите котелок в добром здравии. Через некоторое время он становится тяжелым, и увы так мало покупателей приходят и хотят его примерить.

Маленький человечек бодро шагал к двери. Он открыл ее и замер.

Прежде чем пройти через дверной проем, он оглянулся на Мейсона, который стоял за прилавком, не в силах выйти из-за него. Мейсон тужился и краснел, пытался снять шляпу-котелок, но она не поддавалась.

— Извините, — сказал маленький человечек и вышел, закрыв за собой дверь. Магазин снова наполнился шляпами. Всевозможными шляпами, но единственная шляпа-котелок в зале теперь принадлежала Мейсону.

Маленький человечек перешел улицу и, оглянувшись на то место, где раньше находился шляпный магазин, вздохнул с облегчением. Теперь там была только кирпичная стена. Маленький человечек провел рукой по своей лысине, и ему понравилось, как она выглядит.

Перевод: Константин Хотимченко

Джульетта освобождённая

Joe R. Lansdale. "Juliet Unchained", 2023

Утро выдалось жарким, и Джульетта, открыв дверь своего трейлера, посмотрела на дикую природу и подумала, что это хорошо. День казался прекрасным выбором для завершения ее жизни.

Подхватив старую трость Дерека, она вышла из трейлера и направилась по туристической тропе.

Вскоре она завязала свои длинные каштановые волосы в хвост, чтобы было удобнее, и продолжила путь. Она проходила мимо больших деревьев, осыпающихся валунов и желобов, сбегающих вниз по склону горы.

Она не обращала внимания на направление, просто шла. Идя, она думала о шекспировской Джульетте и о том, как все закончилось в романе.

Джульетта покончила с собой из-за Ромео. Она понимала ее боль, и теперь эта Джульетта, сказала она себе, сделает то же самое. Она выпустит боль из своей жизни, как вы выпускаете гной из созревшего прыщика.

Тропа раздваивалась. Одна дорожка шла прямо, другая поднималась в скалы, и она выбрала именно ее.

Она карабкалась вверх, прибегая к помощи трости. Тропинка сузилась, и деревья плотно подступили к ней с обеих сторон.

Джульетта посмотрела вверх по тропе и увидела пятно света между тенями деревьев. Он находился далеко вверху, и чтобы добраться до него, потребуется некоторое время.

О чем она не подумала, решив, что это будет ее последний день на земле, так это о том, что проголодается, беспечно пропустив завтрак. Она полагала, что найдет точку для прыжка гораздо раньше. Но теперь урчало в желудке и пот капал на глаза.

Она сделала паузу и подумала о своем Ромео, Дереке, о том, как он вонзил нож себе в грудь и оставил записку, в которой говорилось, что он умер ради нее. Что он любит ее и дорожит ею, но не может взять себя в руки и с ее именем на устах прыгнет в дикую темную бездну.

Когда Дерек вонзил нож в свое сердце, он с тем же успехом мог вонзить его и в ее. Дерек всегда был покрыт тенью и сожалениями, которые не поддавались определению. Они поссорились всего за несколько часов до его последних минут, что-то глупое, настолько глупое, что она не могла вспомнить суть размолвки.

В записке говорилось, что он любил ее так сильно, что лишил себя жизни, и теперь она уверена, что не сможет жить без него, что мучения, которые она испытывает, заползут глубоко в кровь и кости и будут жить там, как паразиты.

Джульетта не собиралась кормить этого паразита. Она хотела сократить дни его питания.

Ее желудок снова заурчал вернувшись к мыслям о еде, но она продолжила подьем.

Тропа стала такой узкой и крутой, что пришлось ползти на руках и коленях, все еще сжимая трость. Валуны на тропе рвали брюки и царапали колени. Пот лил с нее ручьями, хотя она находилась не на жаре, а в тени деревьев.

Наконец она добралась до вершины тропы. Ей удалось встать, делая глубокие вдохи-выдохи. Она чувствовала себя настолько обессиленной, что положила руки на колени и наклонилась, чтобы подзарядиться. Кровь стучала в голове, в висках пульсировало, словно что-то внутри нее пыталось вырваться наружу.

Когда она снова смогла дышать ровно и кровь перестала бурлить, то увидела, что находится у края высокого обрыва, а за обрывом солнце палит как раскаленный уголь. Небо было невозможно голубым, и, подойдя к краю обрыва, она выглянула и увидела деревья внизу и по бокам горы. Они были ярко-зелеными, как Ирландия.

Она наклонилась и посмотрела прямо вниз.

Это будет длинный спуск. Скалы торчали по сторонам горы, ожидая ее.

Воздух внезапно остыл, и на нее подул свежий ветерок. Ветер овеял ее лицо, и что-то изменилось. В тот момент она поняла, что не обязана Дереку своей жизнью. Никому не обязана. Прохладный воздух, голубое небо и палящее солнце, вся зелень в тени перед ней оживили ее. Если воздух может меняться, а солнце — подниматься, опускаться и снова подниматься, то и она сможет. После каждого падения обязательно будет взлет.

Перед ней словно открылся портал истины, наполненный смыслом бытия.

Я не являюсь продолжением Дерека и его смерти. Я не последователь мрака.

Печаль захлестнула ее, но нашла свое место внутри. Она понимала, что должна жить, потому что жизнь прекрасна, полна трудностей, но черт возьми прекрасна.

Джульетта глубоко вздохнула, повернулась и направилась обратно к своему старому трейлеру.

Она была голодна. Она была свободна.

Перевод: Константин Хотимченко

Уменьшение

Joe R. Lansdale. "Shrinkage", 2018

Однажды утром, бреясь и слушая новости по телевизору, Джим отложил бритву и прошел в гостиную, вытирая крем для бритья с лица.

Он хотел иметь возможность смотреть на экран, а не только слушать новости, потому что был уверен, что что-то не так понял.

Он смотрел на аэрофотоснимки Земли из космоса и слушал диктора, который говорил:

— Земля действительно уменьшается. Ученые всего мира встревожены.

Там было еще много чего, но и этого хватило, чтобы Джим решил переключить канал. Наверняка это была шутка.

Нет. Другие новостные каналы говорили о том же самом.

Земля действительно сокращалась, уменьшалась, изменялась в размерах. И происходило это стремительно.

Джим сидел на диване. Он даже не удосужился позвонить на работу. По всему миру шли беспорядки, мир стал меньше. Азия уменьшилась. Африка уменьшилась, а океан стал гораздо более узким, чем раньше.

Континенты и острова прижимались друг к другу все ближе и ближе. Спутниковые камеры показывали это в режиме реального времени.

— Черт возьми, — сказал Джим.

У него наконец-то было назначено свидание с той красоткой, что работала в кафе, и теперь он был уверен, что оно отменяется. Никто не мог думать ни о чем, кроме того, что Земля становится маленькой.

Он сидел и смотрел, а шар Земли, видневшийся из космоса, становился все меньше и меньше. Китайцы, африканцы и европейцы оказались на одном участке земли, и начались драки. Войны.

Все это было недолговечно, потому что континенты продолжали сжиматься, и очень скоро океан превратился в соленую реку, отделявшую североамериканский континент от Европы и Африки. В самом деле, на дне мира Африка и Южная Америка соприкасались. У побережья Калифорнии виднелись острова Тихого океана. Лос-Анджелес и Сан-Франциско находились на расстоянии пяти миль друг от друга, и они стремительно приближались.

К полудню Нью-Йорк и Остин, штат Техас, находились в десяти милях друг от друга, а Чикаго смялся и был завален частью суши, которая сдвинулась. Никаких объяснений. Гонолулу находился совсем рядом с Люфкином, штат Техас, хотя теперь он был очень маленьким. Пляжа не было.

Оставшиеся в живых ученые не могли ничего объяснить.

Проповедники утверждали, что это месть Бога, потому что Он всегда на что-то сердится, но, независимо от этого, без причины, мир становился все меньше и меньше.

Это противоречило здравому смыслу. Он бросил вызов науке. Она бросила вызов религии.

Совсем рядом находилась Антарктида, где бродили несколько уцелевших пингвинов.

И тут Джим увидел, что к его дому движутся люди. Телевизора больше не было, и по радио сообщить было некому, но он видел, как люди всех национальностей продвигаются к его дому. Раздавались крики и стрельба.

Он подумал, не достать ли ему пистолет, но это казалось бессмысленным.

Очень скоро он понял, что его дом и двор — это, возможно, все, что осталось от земли. Люди и животные парили по краям Земли, а другие люди прыгали вверх, чтобы присоединиться к ним. Космос был уже рядом.

Затем они стали толкаться в его дверь, стучать по бокам дома. Кучка людей, краснолицых и рыжеволосых, держала руки ладонями вперед и прижимала их к одному из окон, где висели цветные шторы.

Он встал и закрыл шторы. Но теперь трещали передняя и задняя двери. Их выламывали.

Джим побежал в свою спальню, которая находилась в центре дома. Он огляделся. Он не мог придумать, чем заняться. Да и делать, собственно, было нечего.

В конце концов он решил заползти под кровать. Самое безопасное место на свете!

Вскоре он услышал, как к двери его спальни стали трястись, вибрировать, а затем дверь была сорвана с петель, и люди ворвались внутрь.

Много людей. Слишком много, чтобы поместиться в комнате. Они начали складываться вместе, как пазл. Из-под кровати он видел их ноги и ступни. Теннисные туфли, парадные туфли и босые ноги, мужчины и женщины, ноги в брюках и голые ноги, черные, белые, коричневые и промежуточные цвета. Они были скручены вместе, как крендельки.

И тут комната начала трещать. Он мог слышать это. С того места, где он лежал, сквозь щели между всеми этими ногами он видел, как край комнаты приближается. Ему показалось, что он видит лапы белого медведя.

Он перевернулся и посмотрел в другую сторону. Еще больше ног и ступней, и между ними виднелась стена с другой стороны. Потом ног стало так много, что он не мог ничего разглядеть за ними, и ноги начали сходиться и щелкать. Люди закричали.

Теперь на кровати лежали люди, они дрались, и кровать рухнула на него, а бока комнаты, все эти тела и тьма космоса сползли вместе, чтобы встретить его с последним хрустящим звуком и последним космическим вздохом.

Перевод: Константин Хотимченко

Гориллы во дворе

Joe R. Lansdale. "Gorillas in the Yard", 2023

Билл вышел за газетой и увидел, что во дворе, под дубом у обочины улицы, стоит горилла. Она был большой, с серебряной, лохматой спиной, и пристально смотрела на Билла.

Схватив газету, Билл вернулся в дом, отдернул занавеску и выглянул в окно. Гориллы там уже не было.

Позавтракав и выпив кофе, Билл отправился проверить обстановку за окном еще раз, и теперь горилла снова была под деревом, но теперь его двор был полон горилл. Они были повсюду, густые и неухоженные, почти как газон мистера Джонсона.

Билл не долго думая позвонил в полицию и рассказал о своей проблеме. О гориллах он не стал упоминать. Он просто сказал, что у него есть нарушители, которые выглядят опасными. Когда приедет полиция, его истинная проблема станет ясна сама собой.

Спустя, казалось, целую вечность он услышал, как к дому подъехала машина с проблесковыми маячками, а затем раздался стук в дверь. Он осторожно открыл ее. На пороге стояли две гориллы в полицейской форме.

— Ты звонил? — спросила самая крупная из них.

Билл на мгновение остолбенел, ему нечего было сказать.

После минутного ожидания обе полицейские гориллы тяжко вздохнули.

— Делать ложный вызов — противозаконно, — сказал меньший горилла-полицейский.

Билл посмотрел мимо них. Двор был еще больше заполнен гориллами, большими и маленькими, молодыми и старыми. Они заполнили всю улицу.

— Я сообщал, что мой двор полон… здесь много… личностей в моем дворе.

Полицейские повернулись и посмотрели.

— И что? — сказал большой полицейский.

— Ну, наверное, я запаниковал.

— Наверное, да, — произнес большой полицейский.

— Моя ошибка, офицер.

— Осторожнее, — сказала меньшая горилла. — Если не хочешь провести ночь в тюрьме, смотри у нас.

— Да, сэр, — пробубнил Билл.

Двое полицейских застегнули ремни, подошли к своей машине и, сдав назад, уехали. Гориллы во дворе стояли и смотрели на Билла в дверном проеме.

Медленно, стараясь не делать резкий движений, Билл закрыл дверь.

Он пошел на кухню, налил себе стакан крепкого джина из шкафа и выпил его одним глотком.

Затем пошел в ванную комнату.

— Что происходит? — сказал он вслух, затем поднял голову и увидел в зеркале свое лицо.

Он сам был волосатой гориллой.

— О, хорошо, — сказал он отражению. — Теперь все ясно.

Перевод: Константин Хотимченко

Повести и рассказы разных лет