, что против воли своей он укреплял власть поработителей, сам того не желая, помогал проливать кровь порабощенных; да, вот что воистину погубило его. Тардинуа — инженер, скептик. И Калимбо умер, он только-только встал на путь борьбы за свободную Африку. И вот осталось: Манда-Гау, и горнорудная монополия, и Лаурент, врач, который своей фанатической верой пытался спасти Тардинуа, но опоздал.
— Что бы вы ни говорили, доктор, я не дам и ломаного гроша за человека вашего идеального общества. Общество торгашей! Ни великих мореплавателей, которые преодолевают непреодолимое, ни грандиозных чисел! Мизерные суммы, вписанные в конторскую книгу мелкого лавочника.
Мне наплевать, видите ли, заработает ли при этом лавочник, вырастет ли его благосостояние… Я защищаю право человека на человеческое. Право ошибаться всю жизнь и до самой смерти, когда ему впервые, может быть, открывается истинное его предназначение. Вот что такое свобода! Я защищаю человека, который свободен потому, что не покоряется судьбе, не бежит за толпой, а идет своим путем, он выражает только себя — в музыке, живописи, архитектуре, во всем.
Он чиркнул на ходу спичкой. Долго смотрел на огонь, но так и не закурил.
— Поймите, доктор, я никогда не смирюсь с тем муравьиным царством, которое вы нам уготовили. О, конечно мы, муравьи, будем в реторте выращивать няню или солдата, смотря по необходимости, но о любви забудут, забудут и обо всем, что нас делало людьми. Царство сытых лавочников. Мы будем жить в состоянии невесомости, когда необходимость в усилии отпадет, ибо одним движением пальца мы будем ворочать тоннами. Но нет победы без борьбы. Лишь сомнения ведут к гениальным прозрениям. Вы вправе возразить, что можно обойтись без героев и гениев, но во что превратится тогда человек, что вы будете с ним делать, вы, который без конца говорит о человеке!
Движением руки он не дал Лауренту прервать себя. Он должен высказать все, что накипело. И он повторяет:
— Да-да, что вы будете с ним делать? Хороша победа, нечего сказать, если для освобождения человека от нищеты вы уничтожите в нем все человеческое. Вам не приходит в голову, что это преступление? Вспомните Райка! — Казалось, Тардинуа собирается с мыслями. — Я так ясно вижу его, этого Райка, один на один с судьями, неоткуда ждать поддержки, и эта непрекращающаяся мука: он сам обвиняет себя в позорнейшем преступлении. «Вы раскаиваетесь в содеянном?» А что это значит — раскаяться? Принести повинную перед всем миром, как это положено в Армии спасения? Разве этим спасешься от совести?
Фу, облегчил душу. Теперь можно и ответа подождать. Сомнения гложут его.
Наступление Лаурента стремительно.
— Я хотел бы задать вам только один вопрос.
— О, конечно, прошу вас.
— Если знаменосец падает духом, даже если он переходит в лагерь противника, вы что, обвиняете знамя?
Доктор умолк на мгновение.
— И разве Декларация прав человека и гражданина теряет в своем величии оттого, что Лавуазье казнили по приговору революционного трибунала? Нет-нет, молчите, подумайте сперва…
Экспозиция в музее Дюпетрена, изображающая только зверства, только заблуждения революции, — это просто нечестный маневр.
Нельзя судить о могуществе природы по тому, что она иногда создает зародыш о двух головах или теленка с пятью конечностями.
Тардинуа наконец раскурил трубку. Уставившись куда-то вдаль, он напряженно слушал.
— Что же касается печальных последствий слишком спокойного существования, — продолжал Лаурент, — этого «омертвения», которое так вас беспокоит, то разрешите заметить, что сегодняшние бедняки откровенно и без угрызений совести ждут такого социального устройства, которое обеспечит им и их детям состояние устойчивого равновесия, то состояние, которое как две капли воды напоминает здоровье. Одними лекарствами человечество от болезней не избавишь… Вас еще тревожит проблема гениев. Что ж, похвально: нужно заботиться не только о животе, но и о душе человеческой. Так вспомните закон больших чисел! Чем больше людей занимается творческим поиском, тем больше вероятность открытия. Согласны? Но если вместо горсточки тысячи, миллионы приобщаются к культуре? Неужели вы полагаете, что будущие поколения тоже будут ахать от изумления перед героями современности?
Так вот оно что: Манда-Гау, герои, которые никого больше не удивляют здесь, на родине, на своей земле, даже своих соратников, а не мешало бы, кстати, чтобы таких героев было побольше, в Нейштадте, например: нейштадтцы порой идут навстречу трудностям с таким видом, будто у них за спиной взрывчатка. Трумпетер был целиком на стороне Лаурента, но немножко он был и на стороне Тардинуа, индивидуалиста, который сторонился людей и не понимал того, что своей индивидуальностью он тоже способствует гибели индивидуализма в обществе, где все творческое в человеке служит золотому тельцу. Одними лекарствами болезнь не вылечишь. Этого так и не понял Тардинуа. Человек, презирающий фразу, любящий все живое, он не видел, что защищает право арестанта свободно передвигаться по одиночке, его право оставаться человеком в одиночной камере. Всю фантазию, силу, всю неистовую одержимость свою от отдал тюремщикам, которые строили тюрьмы для него и других людей.
Вон стоит Леверт: туча тучей, лицо блестит, как начищенный пятак, в руках масленка, в углу рта сигарета, нет, это тебе не Тардинуа. Но он может стать личностью, каждый может теперь, ибо преграды разрушены, для этого они прошли долгий путь.
Трумпетер нажал педаль, экскаватор взревел, стрела задрожала, рванулась к самосвалу, и, прежде чем ковш столкнулся с кузовом, Трумпетер успел повернуть рычаг. Ковш пронесся над кузовом; Трумпетер отъехал от самосвала. Ухмыляясь, Ленерт поднял семь пальцев. Трумпетер посигналил, заглушил мотор, выпрыгнул из кабины и на одеревенелых ногах направился к чайнику — ни капли чая. Он подошел к Ленерту, тот протянул ему сигарету.
— Вот это да, — ухмыльнулся Ленерт еще шире.
Трумпетер понял: это он о ста тридцати процентах.
Он сказал:
— Если уж так не потрафило, что нас перебросили сюда…
И хотел добавить: «…то будем по крайней мере работать добросовестно». Но Ленерт и так понял его. Свесив ноги, на кузове сидели сменщики Питч и Трайхман. Трумпетер кивнул в сторону дороги и подмигнул Ленерту — это всегда означало, что он в превосходнейшем настроении.
— Ну, двинули, — сказал он.
И они пошли по стройплощадке. Бригадир футболил куском чеки.
В бассейне стояла приятная прохлада: двадцать шесть в воздухе, двадцать два в воде; было непривычно тихо. Трумпетер насчитал человек десять-пятнадцать, не больше.
По расписанию сегодня был день тренировок, но в школе начались каникулы. Ребята разъехались: в лагерь, на Балтику, кто куда. Беттина, например, была в туристском лагере. Тренер мальчиковой команды по водному поло — на Платенском озере. Добрая половина десятого класса «А» отправилась на уборку не то ржи, не то пшеницы или ячменя, а может и овса, и Ханна состояла при них в качестве телохранительницы. Томас, который проходил практику на заводе железобетонных конструкций, так там и застрял, и Трумпетер терялся в догадках, что его держит — интересная работа или деньги. На мотоцикл, скажем, да мало ли на что еще. Скорее всего, держит и то и другое. Что ж, естественно.
Итак, Трумпетер, соломенный вдовец, сидя на краю бассейна, корректировал мальчиков, которые плыли по четвертой дорожке. Этой честью он обязан Клейнхансу, физруку-энтузиасту, и Беттине, конечно, — асу комбинированного плавания. Как-то раз Клейнханс сказал: «Дочь у тебя — чудо природы, и она уверяет, что, кроме тебя, ее никто не учил, вот мы и подумали…» С тех пор Трумпетер торчит здесь каждый четверг: он и судья и хронометрист, он пронзительно свистит в свой судейский свисток, охотно отзывается на «господин Трум», а то и на «господин любитель» — в общем, роль ему по душе.
Ханна возмущалась:
— Ты и без того щепка щепкой.
Затея и впрямь не слишком благоразумна, но что делать?
Двое детей да жена учительница — это как-никак обязывает.
Первым погнал мяч бек, счет уравнялся — пятьдесят девять очков, и тренер отметил это в своей знаменитой синей тетрадке. Потом в воду вошли девочки, впереди малышка Хенннг, та самая, что поцеловала его после соревнования, на котором завоевала первое место с большим преимуществом во времени; в свои семнадцать лет она не очень скупилась на поцелуи, и Трумпетер еще тогда подумал: ну и девка будет! Она, да и бек тоже, знали себе цену. По правде сказать, бассейн не закрыли на каникулы только ради них — через день тренировка. Итак, Хенниг в светло-голубом костюме кролем плывет по шестнадцатой дорожке; равномерно, как часовой механизм, погружаясь в воду, она вбирает воздух через два рывка на третий, это хорошо видно.
Вот уже второй год, как открыли бассейн, Трумпетер сам рыл для него котлован, тогда еще сынишка все приставал к нему: покажи да покажи, что это за штука экскаватор, ну он и поднял его раз-другой в кабину, тайком от начальства, конечно. Светло-зеленый кафель, светло-зеленые плитки, четыре черные полосы — границы дорожек, подсвеченная вода, стеклянная крыша в форме конуса, а под самую крышу — вышки с трамплином, бледно-жёлтые циновки, на трамплинах синтетические маты, преобладает зеленый цвет, к тому же часы без всяких финтифлюшек — целесообразное сооружение, как, впрочем, и все в этом городе. А можно и так описать: прямоугольный бассейн под трехклинным асимметричным куполом, сквозь раздвижные люки из оргстекла и ребристой стали свет падает на кафельные перпендикулярные плоскости без карнизов. К главному зданию примыкают душевые, раздевалки я прочие заведения.
Вооружась бамбуковой палкой, служитель переводил на часах большую стрелку. Малышка Хенниг в который раз финишировала на своей дорожке. Она показывает хорошее время, но бассейн в двадцать пять метров не годится для настоящей тренировки.
Трумпетер направился в душевую. Встал под душ, потолковал с вошедшим служителем о том, что бассейн пустует, подождал, покуда кожа под холодной струей не стала пупырчатой, растерся мохнатым полотенцем. Одевшись, выкурил сигарету, выпил в киоске пива. Потом зашел в магазин, купил самые большие отбивные, которые только нашлись на прилавке, и белый перец; белый перец — редкость, потому и купил, хоть и не очень любит этот сорт, он без запаха. Трумпетер пересек улицу, миновал гастроном, кивнул знакомому по Культурбунду — тот шел, судя по всему, в парикмахерскую. В почтовом ящике — газеты и открытка от Ханны, он прочел ее в лифте. Развесив полотенце и плавки, он достал отбивные и включил телевизор, переключатель стоял не на той программе, что обычно: очевидно, тут орудовал Томас; сквозь стеклянное окошечко между кухней и комнатой он видел, как дикторша энергично разевает рот, не издавая при этом ни звука. Трумпетер пожарил отбивные, нарезал хлеб. Томас не появлялся, хотя ему самое время быть дома. Один биток Трумпетер оставил на сковородке, второй принес в комнату. Переключил программу и с середины стал смотреть фильм о строительстве гидростанции в Сибири. И вот он ест отбивную, запивает ее пивом — полный порядок, а ему не по себе. Прислонив газету к пивной бутылке, он просматривает ее одним глазом, а другим глядит н