Тень прошла мимо толстого бревна в воротах и показалась между прутьями решетки.
— Сильвестр, что ли? — еще раз спросил Янош и направился к воротам.
Тот, кто был снаружи, осторожно толкнул створку. Перед Яношем стоял человек в одежде рабочего, и, насколько можно было заметить при свете луны, довольно поношенной. Он медленно снял шапку и стоял молча, с непокрытой головой, поросшей редкими, словно слипшимися от пота волосами. Янош тоже молчал, ожидая, пока тот заговорит.
— Это я, Янош. Не узнаешь меня?
Голос и какой-то особый блеск глаз пришедшего заставили Яноша воскликнуть, прежде чем он успел подумать:
— Господин граф! Наш граф Тибор Бароти!
Яноша растрогало и взволновало то, что он только сейчас, впервые за долгое время, вспомнил графа, что считал его покойником, что после стольких лет порадовался его подарку.
— Прошу вас, господин граф! Подумать только — кто к нам пришел! Входите, прошу вас!
Граф вошел, тяжело ступая ногами в запыленных ботинках. Теперь, при свете кухонной лампы, Янош окончательно узнал его, взгляд, улыбку, даже руки, хотя они загорели на солнце, немного опухли и под ногтями была грязь.
— Садитесь… Ох, что это я, пожалуйте в комнату! Не сидеть же нам в кухне…
Граф бросил усталый взгляд на раскаленную плиту, на закипавшее молоко и уставился на кончики своих ботинок.
Янош инстинктивно понял, что гость голоден.
— Может, выпьете кружку молока, барин? — осмелился предложить он.
— Я бы выпил, — коротко, без всякого выражения ответил барин.
— Сейчас вскипит. А откуда же вы прибыли? Что делаете в селе? Я о вас ничего и не знал.
Граф отвел глаза от ботинок, серьезно посмотрел на Яноша и улыбнулся. Его улыбка не была такой сияющей, как когда-то, но Янош из вежливости тоже улыбнулся.
— После смерти мамы… Впрочем, зачем начинать так издалека — после того как я лишился и трактира, я нашел работу на кирпичном заводе. На том заводе, что в долине, у Фэгэраша.
— Как раз там! — не зная что сказать, вымолвил Янош. — И вы там работали? В конторе?
— Нет, у печи, — просто ответил граф. — Но две недели назад меня оттуда уволили.
— Ах ты господи! Да за что же? Оно, конечно, работа тяжелая, вы не умеете, откуда же вам уметь!
— Нет, я умею, но я не ходил на работу два дня подряд, а когда пришел, то… — граф секунду поколебался. — Что тебе сказать? Я пережег печь! Был расстроен и выпил лишнее, понимаешь?
Янош понимал: как тут не расстроиться, если ты владел Баротфалвой, если ты был граф Тибор Бароти и все потерял и стал рабочим на кирпичном заводе! Да еще ежели ты так здорово пил в молодости, то разве бросишь теперь, когда у тебя кругом одно несчастье да горе? И из-за пьянства его две недели назад выставили? Вот тебе на! Что же, на заводе не выпьешь, когда в голову взбредет. Напортил чего — ну и конец!
— И две недели?..
— Я шел пешком сюда. Я подумал, что здесь люди знают, еще помнят меня. Может, найду для себя что-нибудь другое. Но, видно, они не слишком хорошо меня помнят.
— То есть как? — удивился Янош.
— Я постучался к Анне Балаж. Она открыла, посмотрела на меня, узнала и, ни слова не сказав, захлопнула калитку.
На этот раз и Янош опустил глаза. Зачем граф пошел к Анне Балаж, с которой у него когда-то произошла столь неприятная история?
— Я постучался к Лаци…
— Ну? Ну? — с крайним любопытством поторопился спросить Янош.
— Они вышли к воротам — он и его мать Кати. Придерживали калитку, словно я хотел войти без разрешения. И плакались, будто ничего у них нет, будто в селе косо глядят на них, потому что они служили в усадьбе, будто стоит им шевельнуться, как на них донесут в милицию, и они боятся даже говорить со мной. Сказали, что еще с прошлого года не видели хлеба.
— Свиньи! — вырвалось у Яноша. — Да ведь он и со своей маменькой лопаются от жиру. Хлеба не видели?
Растерянный взгляд графа снова устремился на горшок с молоком, который теперь стоял на краю плиты.
Вдруг Янош сообразил, что если человек шел пешком две недели, то он, должно быть, изнемогает от голода и усталости.
— Я накрою вам стол в комнате, барин! Сию минуту накрою.
— Не трудись, Янош, я поем и здесь, — поспешно ответил граф.
Когда Тереза и Арпад вернулись домой, Тибор Бароти заканчивал ужин. Янош стоял перед ним; он поставил на стол все, что сумел отыскать: свиное сало, копченую грудинку, брынзу, молоко, хлеб. Путник, ловко орудуя ножом и вилкой, сначала ел торопливо, потом медленнее, с расстановкой, основательно.
Дети изумленно остановились на пороге кухни. Янош с гордостью представил их, одного за другим, ему хотелось, чтобы барин сказал, какие они большие, сильные, красивые!
Тереза с подозрением смотрела на барина сверлящим, холодным взглядом. На мальчишеском лице Арпада выступила неуверенная, чуть застенчивая и чуть снисходительная улыбка. Об этом барине они слышали немало рассказов — и дома, и на селе, — да и вообще о господах они знали много. Но их застигли врасплох, и они не успели решить, что об этом думать и как себя вести.
— Тереза, постели в комнате, господин граф у нас ночует. Арпад, принеси ведро воды и сполосни таз, господин граф хочет немножко помыться.
Тереза и Арпад вышли из кухни и во дворе обменялись многозначительными взглядами.
«За каким чертом он к нам явился?» — спрашивали глаза Терезы.
«Да брось, завтра видно будет, одна ночь ничего не значит!» — отвечали более кроткие глаза Арпада.
Когда Тибор Бароти вошел в дом, то прежде всего ему бросилось в глаза большое зеркало в золотой раме. Он прошел мимо своей бывшей усадьбы, где теперь помещались кузница, продовольственный кооператив и Дом культуры, и головы не повернул в ту сторону. Теперь же он во всей комнате Яноша, которую освещала висевшая на гвозде керосиновая лампа, не замечал ничего, кроме огромного зеркала, когда-то сиявшего на стене его гостиной. Тибор лежал на спине, подложив руки под голову, вытянув под грубым суконным одеялом ломившие от усталости ноги, и перед его взором проходила вереница забытых, давно похороненных воспоминаний.
Вот, когда он был еще ребенком, его мать, Иолан Бароти, разглядывает в зеркале свое белое лицо под высокой, пышной короной рыжевато-каштановых волос, статную, гибкую талию, и на ее губах появляется предназначенная для гостей, сверкающая, очаровательная улыбка.
Забившись между подушками дивана с высокой спинкой, так что нельзя было даже подозревать о его присутствии, и рассматривая книжку с картинками, которую привез ему в подарок граф Пал Эрдейи, он в этом же зеркале видел однажды, как в тени стоявшей у окна пальмы граф целовал Иолан, прижавшуюся к нему всем телом, а из другой комнаты доносился громкий голос отца, кричавшего: «Ставлю коня об заклад!», и звон бокалов. Он никогда никому ни словом не обмолвился об этом, потому что обожал мать и очень гордился тем, что знает некий секрет, — секрет, о котором известно лишь ему одному. Один только раз он похвастался в кухне перед Лаци и Кати, что знает страшную мамину тайну, но он не выдал бы ее даже ценой собственной жизни. А Лаци и Кати засмеялись и ни о чем его не спросили. Позднее, уже в юности, он понял, что этот секрет был известен всему свету и, возможно, даже его отцу, и ему осталось лишь пожалеть, что не он один владел тайной своей красавицы матери.
Быть может, теперь зеркало загрязнено, или затуманилось, или немного потускнело от времени? Да, он вспомнил, что в последние годы, когда оно еще находилось в усадьбе, оно стало походить на глаз старика, который словно начинает глядеть внутрь самого себя, в воспоминания, а не рассматривать то, что происходит вовне, в мире живых.
Мама рассказывала, что ее отец, полковник в отставке Альберт Фончоли, перед женитьбой привез для своей невесты зеркало из Вены. В спальне ее ждал туалет с золоченым, в стиле Людовика XV, столиком на тоненьких ножках, бронзовые подсвечники и это зеркало — его повесили на стене, а над ним — персидскую шаль. Однако молодая супруга привезла с собой вещи, к которым она привыкла: комодик розового дерева, с покачивавшимся на изогнутых, блестящих, коричневых ножках зеркалом в стиле «бидермайер», шкатулки, вазы для цветов, флаконы, подсвечники с хрустальными подвесками. Зеркало в золоченой раме перенесли в гостиную, откуда убрали на чердак принадлежавший бабушке деда спинет и на его место поставили большой рояль.
«В него гляделась мама, когда была девочкой», — думал Тибор, но не мог представить себе образ мамы, когда она была девочкой, образ, хорошо знакомый ему по портретам, которые он несколько лет назад, перед национализацией, оптом продал одному сукноторговцу. Торговец считал себя крупным знатоком старой живописи и то и дело заботливо ощупывал массивные, полированные рамы. Глядя на зеркало, Тибор видел крепкую фигуру Иолан Бароти в декольтированных платьях, в которых она танцевала на балах, отражаясь в зеркале среди других фигур, освещенных десятками огней зажженной для праздника люстры. Видел самого себя ребенком в бархатном костюмчике, похожим на «маленького лорда», как его называла мать, видел, как он кривляется перед зеркалом и высовывает язык, когда поблизости никого нет.
Да, он сделал этому Яношу Денешу ценный подарок при обстоятельствах, которых он теперь не может толком припомнить. Кажется, он в этот день был под хмельком, кажется, назавтра мать бранила его за такую глупость, а может быть, они поссорились из-за чего-то другого, а потом помирились, так как кто-то прислал им несколько бутылок токайского, и все было забыто.
Наверху, в правом углу, — трещина, он о ней помнит. Она была там еще тогда, когда он впервые увидел зеркало. Однажды подвыпивший дед швырнул бокал в бабушку — она пела, опершись о рояль, и деду показалось, что она переглядывается с аккомпанировавшим ей гостем, офицером, который приехал в отпуск из Будапешта. Эту историю рассказала ему мама как-то раз поздно ночью, когда они после отъезда гостей пили вдвоем.
Потом граф, устав от дороги и воспоминаний, уснул при горевшей лампе, подложив руки под голову, и не слышал, как на цыпочках вошел Янош, чтобы погасить лампу, в которой уже почти не осталось керосина. Ему снилось, что он — в той комнатушке, позади трактирной стойки, где умерла его мать, что она, Иолан Бароти, в декольтированном платье со шлейфом, вальсирует вокруг брошенного на пол тюфяка, на котором она же мучится в агонии, умирая от старости и пьянства, и Тибора не удивляет, что его мать в двойном образе и говорит сама с собой. Он выходит в трактир, но там вместо полок с бутылками и столов стоят высокие подсвечники и огромные зеркала и его жена, Эрика, кормит грудью младенца и льет на него, как льют на покойников, перед тем как заколотить гроб, деревянное масло и вино из бокала, на котором выгравированы золотые цветы. Жидкость попадает на кружева пеленок, но Эрика все льет и говорит, что ее дожидается запряженная шестеркой коляска и что она сейчас же, сию минуту едет в Вену за токайским.