— Подумать только — не вмешивайся! — Соня передернула ремень сумочки, перекинутой через плечо. — Мне что, сидеть и молча удивляться вашему следовательскому искусству? Какая, например, филигранная тонкость в таком намеке: винтовка, из которой убита Минькова, случайно не у тебя?
У Миши вспыхнули уши, меж бровей просеклась морщинка. Кажется, назревала маленькая дружеская ссора, и Зыков, взяв Соню под руку, сказал:
— Не смешивайте две вещи — ни к чему не обязывающий разговор и допрос. Поймите и другое. Тимофею наша дипломатия не нужна. Он бы ее не понял.
— Бесчувственная грубость доходчивее? Да?
— Спорить будем вечером. За чайком с молочком. А сейчас — тиш-и-на. — Зыков засмеялся и повернул к поселковому Совету.
Председатель был на месте. Крюча покалеченную руку, подписывал какие-то бумаги. Увидев их, сразу же отложил ручку, распрямился. На его немой вопрос Зыков ответил:
— Пока ничего. Глухо, Петр Ильич. Позвонить можно?
— Пожалуйста… Как же так — ничего? Народ волнуется, спрашивает. Тут приходится думать не только о преступнике, но и о воспитательных задачах.
— С этим у вас, с воспитательными задачами, кажется, далеко не все в норме, — сказала Соня.
— Ишь ты, прыткая какая! — Глаза председателя, окруженные сетью морщин, моргнули удивленно и обиженно: — Сразу — вывод.
— Не прыткая и не сразу, — воинственно блеснула очками Соня. — Я успела усвоить: Миньков боролся с браконьерами в одиночку. Если не считать Тимофея Павзина.
— В помощи Минькову не отказывали. Это вы напрасно. Он сам не очень нуждался в нашей помощи.
— Он-то нуждался. Но здесь, — Соня постучала пальцем по председательскому столу, — здесь Степана Минькова, уверена, не очень-то понимали.
— Ну-у? Так-таки и не понимали? Не захотели понять? Или другие выводы имеются? — Петр Ильич откинулся на спинку стула, серьезно и заинтересованно разглядывая Соню.
— Выводы сделаете сам. А пока что получается безотрадная картина. У Минькова один помощник, одна опора — Павзин. А кем был до Минькова Тимофей Павзин? Лодырь, пьянчужка, браконьер — не о нем так говорили?
— Что было — то было.
— А воспитательная работа была?
— Подожди, вострячка, прекрати на время атаку. Тут вопрос принципиальный. Мы тут, на мой ум, понапутали черт-те сколько. Подожди, подожди… Раз про это разговор зашел, я до конца все выскажу. — Петр Ильич обвел всех строгим взглядом. — Так вот… Парнишка в школе набедокурил — с кого ответ спрашиваем? С учителя, с пионервожатой, с родителей. Стругаем: вы, такие-сякие, не воспитываете. Ладно. Парнишка стал парнем. Колобродит. Пьет там, хулиганит или от работы отлынивает. Коллектив, комсомол виним. Куда смотрите? Его сверстников-ровесников, хороших ребят и девушек, стыдим. А сам виновник, с детства видя вокруг себя такую карусель, начинает себя пупом земли чувствовать. Безобразие это! Прежде всего сам человек перед всеми должен держать ответ за себя, а уж в последнюю очередь — другие за него. С детства надо приучать к этому. В случае чего — с самого виновника, не с других шкуру драть надо… Тимофей Павзин — статья особая. А все же… Он в малолетстве сиротой остался. Определили его в детдом. Сбежал. Приструнить надо было. Нет, нашлись такие, стали детдом охаивать, что, мол, за жизнь. Проживет и тут. Ну живет. Сирота, все жалеют. В каждом доме привечают. Куском хлеба делятся. И сам Тимоха с ружьишком в лес бегает, понемногу промышляет. Все есть, что человеку в его годы нужно. А вот учится все хуже и хуже. Надо бы его опять же в оборот взять. Так нет. Ребят, которые посильнее, за ним закрепили. Пока то да сё, Тимоха сообразил, что с него спрос невелик. Понемногу отбился от учебы. Чуть что — в тайгу. Удачливым на охоте оказался. Деньги завелись. Попивать стал. На питье, известно, никаких денег не хватит. Продал дом, перебрался в заброшенную избенку. Деньги, конечно, распылил. Стыдишь, говоришь — молчит, а свое делает. Браконьерить стал и на Байкале, и в тайге. Но не попадался. Только ведь от народа не скроешься. Решил я за него взяться. Не стал его убеждать-уговаривать, сказал, что если будет браконьерить — оружие, лодку, сети отберу и принудительно заставлю работать в леспромхозе. А он другой работы боится, как черт ладана. Жму дальше. Ежели, говорю, собачий сын, теперь ты работу бросишь, как бросал раньше, и сбежишь в тайгу — выселю навсегда отсюда. Дошло-таки до него. Стал выправляться.
— Стало быть, вы его выправили? — спросила Соня недоверчиво.
— Не все так просто, шустрая. Кривую палку и ту не так-то просто выправить. Когда у нас образовался заказник, Тимоха опять взялся за свое и попался Степану Минькову. Он знал, чем это для него обернуться может, сам пришел ко мне. Пожалел его. Упросил Минькова не давать хода делу, приглядывать за Тимохой и помочь ему окончательно отрешиться от своих замашек. Вот как было дело-то.
Зыков набрал номер телефона Алексея Антоновича. Едва поздоровавшись, тот спросил:
— Новости есть?
— Новостей пока нет. Работаем. Сейчас поедем на лесопункт.
— В этом, кажется, уже нет необходимости. Впрочем, пошли туда Баторова. А вам советую немедленно выехать сюда.
Положив трубку, Зыков задумчиво почесал затылок.
XXV
После первого допроса Алексей Антонович до конца рабочего дня ждал, когда Сысоев попросит бумагу и ручку или встречи с ним, но так и не дождался. Поздно вечером позвонил дежурному из дома. Ничего утешительного дежурный сказать не мог. Сысоев, по его словам, часами ходит из угла в угол…
Закралось сомнение. А вдруг ошибка? Но в чем?
Перед вторым допросом очень внимательно перечитал протокол. Нет, все верно. И допрос проведен безупречно, и отсрочка Сысоеву на раздумье дана правильно. Если ошибся, то, очевидно, в одном, в том, что преувеличил растерянность, подавленность и неспособность к сопротивлению Сысоева. Может быть, вся его растерянность — ловкое притворство? Однако, если даже все обстоит именно так, Сысоев должен понимать, что отвертеться, выкрутиться ему невозможно. Или что-то придумал? Ну что же, это даже интересно…
Достаточно было бросить на Сысоева один взгляд, чтобы понять: и этой ночью он спал не сном безгрешного младенца. Взгляд был мутен, белки глаз покраснели. Едва усевшись на стул, он достал сигареты и спички («Свои или дежурный дал?» — мелькнуло в голове Алексея Антоновича), попросил разрешения закурить. И хотя Алексей Антонович терпеть не мог табачного дыма, достал из тумбочки стола пластмассовую пепельницу, поставил ее перед Сысоевым.
— Ну что, Сысоев, у вас нечего сказать?
— Я думал над тем, что вы мне говорили здесь вчера. — Он нервно, торопливо размял сигарету, прикурил.
Облако дыма окутало его лицо. Отвечать он не торопился.
— И что же?
— Честно говоря, до сих пор в моей голове сумбур и неразбериха. Ни на чем не могу сосредоточиться, все кажется ничтожным, лишенным всякого смысла. Порой думаю: все это дурной, затянувшийся сон, вот-вот проснусь — и все уйдет.
— Я попросил бы вас, Сысоев, говорить о деле.
— А я о чем?
— Вы о своем состоянии толкуете.
— Извините. Но я говорю об этом для того, чтобы вы поняли: мне было трудно вникнуть в то, о чем вы говорили. Но главное, кажется, уяснил. У вас достаточно оснований заподозрить меня.
— Я бы сказал иначе, Сысоев. Более, чем достаточно.
— Пусть так. Но я не убивал. Какое-то стечение обстоятельств. Поверьте мне, не я убил Веру. Ничего такого у меня и в мыслях не было!
— Что касается Веры Михайловны — да, такого у вас и в мыслях не было. Повторяю: она убита случайно. Случайно, Сысоев.
— Какая разница! — с горечью удивился он. — Убита — она.
— Разница весьма существенная. И вы ее отлично видите. Стоит согласиться, что Вера Михайловна — жертва не случая, что стреляли именно в нее, как вы оказываетесь ни при чем. Снимается мотив преступления: вы любите Веру Михайловну, вам убивать ее нет смысла. Разве не так?
— Не знаю… — сказал Сысоев.
— Так, Сысоев, так. И не тешьте себя напрасными надеждами, что нам мало что известно. Хотите, я расскажу, как все было?
— Как? — в глазах Сысоева появился интерес.
— Вы не станете отрицать, что всегда любили Веру Михайловну. В свое время, полагаю, вы честно старались вытравить из себя память о ней. Не получилось. А время шло, жизнь не складывалась. Постепенно вы пришли к выводу: надо сделать последнюю, решительную попытку вернуть Веру Михайловну. Вы обдумали, взвесили каждый свой шаг. Прежде всего вам нужно было встретиться с Верой Михайловной и попытаться уговорить ее бросить мужа. Так? Так, Сысоев. Будь это иначе, вы бы не искали встречи наедине, вы бы пошли к ней в больницу, в ее дом… Правда, еще одно обстоятельство заставляло вас не высовываться из гостиницы. Не хотелось лишний раз попадаться на глаза людям… Свидание, на которое вы возлагали большие надежды, не состоялось. Вера Михайловна не пришла. Что для вас должно было это означать? Она с вами говорить не желает. Первый путь к цели оказался непригодным. У вас в запасе был другой, самый крайний. Вам нужно было убрать с дороги Минькова. И вы попытались это сделать. Но чуть сдали нервы, чуть дрогнули руки… Случилось непоправимое. Вы утеряли способность твердо мыслить и наделали кучу глупостей. Не будь рокового промаха, вы, уверен, сумели бы лучше замести следы. Очевидно, вы неплохо знали о взаимоотношениях местных браконьеров с Миньковым и на этом строили свои расчеты. Видите, Сысоев, все не так уж сложно.
Сысоев отрицательно покачал головой.
— Вы заблуждаетесь. Все было не так.
— А как?
— Я ждал Веру…
— Где?
— На автобусной остановке.
— Сколько времени?
— Долго. Ждал. Время вышло. Я все-таки ждал. Потом услышал выстрел. И крик. Что-то заставило меня пойти туда. — Сысоев говорил медленно, тихо, словно самому себе. — Там уже были люди. Вера лежала на земле.
— Миньков был там?
— Не помню. Не видел.
— Вы постояли и ушли?