И, повинуясь новому чувству, охватившему его, Иван взял палку и ударил в лемех.
Первый звук был тревожным, ранящим своей привычностью.
«Придут ли? — подумал Иван. — Не струсят ли?»
Он стал все чаще, все сильнее стучать по железу. Лемех зазвенел, загудел упруго, а Иван все колотил.
Он заметил, как сначала кто-то робко выглянул за калитку, проверяя, что там, у перекрестка, а затем, подождав, вышел на дорогу и уже решительно одернул пиджак. Шли бабы, так знакомо Ивану, торопливо, привычно, подвязывая платки.
— Ну что? — спросил кто-то.
— А что? — в свою очередь спросил Иван.
— Что стучишь-то?
— Косить надо.
— За этим и звал?
— За этим. Время зря пропадает, трава перестаивает.
— На кого косить? Да и охота ли? — заговорили бабы.
— Распоряжение какое-нибудь было?
— Никакого распоряжения. Пойдем и будем косить. Опять все вместе. Вместе же ведь!
Примерно через час они вышли в Оськин ручей, на заливные луга.
— Что ты рвешься-то, председатель ты, что ли? Что тебе, больше всех надо? — по дороге на луг сказал Василий Ивану. — Сидел бы да помалкивал, опять на грех лезешь. Заинтересуются, кто первый начинал, опять Ребров! Никто тебя не просил, не поручал никто.
— Ну так и что? Ждать?
— Орешь ты много, вот поэтому и ломаный.
— А я там всякой… не терплю.
— Дурак ты.
— А ты чего же идешь?
Василий на это ничего не ответил, посопел только, отвернулся.
В этот день на лугах было шумно. Все работали с какой-то неистовой самоотверженностью, будто соревнуясь между собой.
Иван понимал, что народ, конечно, соскучал по работе, но главное, потому, что в эту работу вкладывался еще смысл борьбы, вот, мол, не поддадимся.
Иван старался не отстать от других. Но, кособокий, хромой, был он не так ловок, как другие, а отставать не хотел. Мокрый, со слипшимися волосенками, задыхаясь и храпя, размахивал Иван косой со всего плеча, лишь бы не отстать. Пересыхало в горле, перехватывало дыхание, а Иван не сдавал. Вел он прокос странно откинувшись, порты съезжали с тощего брюха, но Ивану некогда было их поправлять. Когда останавливались, чтобы поточить косы, Иван хватал пучок сырой травы, наспех вытирал ею лицо, шею, на какое-то мгновение видел кусты, видел темные от пота спины других косцов, белое полотно косы, на которое налипли мусоринки. Иван одергивал рубаху, облепившую тело. «Эх, мать честная!»
На перекуре все легли в тень под ракитник. А Иван побежал к ручью и, как был в одежде, залез в воду. Синие стрекозы взлетели с осоки. Какая-то пичужка вспорхнула и, будто проваливаясь в воздухе, вилась над Иваном, кричала.
— Ничего, не трону, не бойся, — сказал ей Иван. — Вот немного шкилет размочу, чтобы не хрустел, а так все в порядке.
Вечером, вернувшись с работы, Иван не сел к столу, а лег на кровать в сенях. Там было попрохладнее.
— Попей молока хоть, — предложила Наталья.
— Не хочу.
— Гонишься за всеми, а где ж тебе…
— Не зуди.
«Есть ли бог али нет? — рассуждал Иван. — Если есть, так зачем меня так мучает? Зачем такое мученье? Помру, так прямо в рай, прямым путем. Поведут меня в белой рубахе… Закурить, что ли? До рая еще вроде далеко! Эх!»
Покурив, Иван поднялся, взял копейку и, ничего не сказав Наталье, пошел в Полозово.
Шел и матюгался. Клял все на свете. Но особенно Миньку Салина. Продажную шкуру. Потому как устал Иван и едва тащил ноги. А ведь вот надо, приходится идти. А дорога плохая, песчаная. Ноги вязли, не вытянуть. Ох господи! Посидишь, покуришь вот, так вроде бы и легче.
В Полозово Иван пришел, когда уже начинало смеркаться. Салин сидел у окна.
— Ага, явился! — сказал он, увидев Ивана. — Опоздал.
— Как опоздал? Солнце еще не зашло.
— Зашло!
— Да нет еще! Вон, край видно!
— Проверим, — сказал Салин, медленно поднялся и вышел на крыльцо. Он был чуть под хмельком. Ясно было, что он сразу же хотел уличить Ивана в обмане, позабавиться. Но нет, не вышло!
— Вон оно! — сказал Ребров, сунул руку в карман, но… там было пусто. Копейки не было, а на самом дне кармана была маленькая прорешка.
— Ядрена Феня! — воскликнул Иван и на всякий случай пошарил в другом кармане.
— Потерял, — сказал Иван.
— Что?
— А потерял.
— Ты и не брал! — усмехнулся Салин. — Баламутишь! В кошки-мышки решил играть, да? Ну что ж, давай поиграем! Давай!..
Избитого Ивана втолкнули в тот же амбар, где он сидел прежде. Иван грохнулся на деревянный настил, слышал, как снаружи гремели замком. Потом стихло.
— Ах ты раззява! — выругал Иван сам себя, ощупав бока. — Ну что ж ты, голова телячья! Так тебе!..
— Ты что так ругаешься, батя? — сказал вдруг кто-то из темноты.
Иван притих и спросил удивленно:
— А кто тут?
— Есть кое-кто.
Иван наклонился в угол, где сидел человек:
— Кто ты?
— Я? А вот давай руку, пощупай.
Иван протянул руку и нащупал стриженую голову.
— Солдат?
— Солдат, так точно.
— Как же ты, браток?
— А вот так. Все из-за этого… что ты щупал.
— Как так?
— А очень просто. Ты как угадал, что я солдат?
— Так ведь ты… Голова у тебя… стриженая.
— Вот так и они определили. Ранен я… в ногу. Лежал тут в одном месте. Немного подсохло, пошел. Хотел к своим добраться. Барахлишко кое-какое добыл, переоделся, уздечку взял и иду, будто лошадь разыскиваю. Ловко придумал, верно? Фига с маслом! Встретили, говорят, кепку сними. Вот и отпрыгал.
— Выкарабкаемся.
Иван стал шарить но половицам, ощупал нижние бревна в стене.
— Напрасно. Я уже все проверял, — сказал солдат, но Иван все-таки все осмотрел.
— Вылезем как-нибудь.
— Я днем смотрел, ничего не нашел.
Иван посидел молча в углу, но не успокоился.
— Может, потолок разберем, — сказал он.
— Как его разберешь! По стене не залезешь.
— Нет, не залезть… Садись на меня.
— Как?
— Становись на плечи.
— Выдержишь?
— Выдержу.
— А ногу я совсем себе не покалечу?
— Ты помаленьку. Ну, давай попробуем.
Солдат не решался. Иван уперся руками в стену, подставив солдату костлявую спину.
— Давай.
Солдат вскарабкался на Ивана. Тяжеленный был, как трактор.
— Держишь? — шепотом спросил Ивана.
— Держу.
— Выдержишь?
— Замолчи ты!..
— Ну, держи давай.
Солдат покачнулся, ноги его соскользнули, и он грохнулся на Ивана, сбил его.
— Жив? Батя, жив?
— Жив, — ответил Иван.
— Ничего нам не сделать. Не удержаться мне.
Иван лег возле стены. Действительно, ничего не выйдет.
Он лежал и думал о том, что если побили его и не отпустили домой, а бросили в амбар, то, значит, плохо его, Ивана, дело. Если не выпускают, значит — каюк! А, все равно ведь когда-то умирать! Когда-то придет срок. Раньше, позже ли, а придется! Неохота, конечно. А на фронте кому охота погибать? Нет таких, но погибают. Только зачем же вот так, сразу? Для чего?
К утру Иван забылся в тревожном полусне. Очнувшись, он услышал музыку. В доме заводили патефон. Иван прислушался.
— Слышишь? — спросил он солдата.
— Слышу. Забавляются, мерзавцы.
Вдоль деревни, от избы и до избы,
Зашагали торопливые столбы…
Веселая была песня. Но сейчас так грустно стало Ивану. И вроде бы подсказывала она ему, что надо прощаться с миром, пришла пора.
Немного позже за Иваном и солдатом пришли, вывели из амбара. От яркого солнца у Ивана щурились глаза.
— Обоих везти? — подталкивая Ивана в спину, спросил у кого-то конопатый.
— Обоих бери, — ответили ему из сеней.
— А может, одного оставить?
— Да вези обоих.
Ивана и солдата посадили верхом на одну лошадь. Солдата впереди, Ивана позади. Понизу, под брюхом лошади, связали веревкой ноги. Не убежишь! Конопатый сел на другую лошадь, постромок узды лошади, на которой сидел Иван, перекинул через руку.
— Двигай! — хлестнул постромкой по лошадиному крупу.
Они выехали за деревню и рысцой затрусили по разбитой дороге. Перед глазами Ивана трясся затылок солдата. Солдат был выше Ивана, и поэтому Иван плохо видел дорогу.
— Куда же ты нас? — спросил Иван у конопатого.
— На кудыкины пруды. Куда других, туда и тебя.
— В Новоржев?
— А хотя бы. Тебе от этого легче?
— А может, в могилевскую? Это поближе.
— Может, и в могилевскую.
— Нет, тогда ты нас так далеко не повез бы. Это точно. А ты чего? — спросил Иван солдата. Солдат тихонько простонал, хрящики ушей у него стали красными. Он указал на ногу. Иван наклонился и увидел на штанине у солдата кровь.
— Не могу.
— Что с тобой?
— Рана открылась. Ох!
— Потерпи.
— Не могу. Развяжи ноги, — попросил солдат у конопатого. Но тот, насупясь, угрюмо молчал.
— Развяжи, — попросил Иван. — Видишь, человеку больно.
Конопатый подхлестнул лошадь.
— О-о! Стой! Развяжи! Обожди, обожди, стой!.. Руки свяжи.. Не убегу! — просил солдат и, наклонившись, пытался достать до веревки. — Развяжи!
— Развяжи, слышишь! — закричал Иван, видя, как у солдата сделалось мокрым лицо. — Христом-богом прошу, развяжи!
— Стой, стой, что ты делаешь! Стой! О-о! — кричал солдат, откидываясь и падая Ивану на руки. Иван поддерживал его.
А конопатый все гнал.
За этими жуткими воплями Иван почти не расслышал выстрел, вроде бы щелкнуло что. Но пуля взвизгнула рядом. Конопатый схватился за винтовку. Лошадь, на которой сидели солдат с Иваном, прошла вперед так, что прикрыла конопатого. Он разворачивал свою лошадь, но тоже вроде бы еще не верил, что стреляли, недоуменно оглядывался. Лошадь Ивана потянулась к траве.
— Тпру! — крикнул конопатый и потянул поводок.
И в это же время раздался второй выстрел. Стреляли с пригорка. Конопатый выстрелил наугад, бросил поводок от Ивановой лошади и припустил в галоп. Удирая, он выстрелил еще раз, и непонятно было, по кому он стрелял — по тому, кто был на пригорке, или по солдату с Иваном, — пуля прошла рядом. Из кустов выбежал красноармеец.