Повести — страница 1 из 2

П. ЗамойскийПовести

Подпасок

1

 — На сход, дядя Иван! — позвал десятский Филька Шкалик.

 — Что там? — спросил отец.

Десятский постучал ногой об ногу, стряхнул снег.

 — Пастухов нанимать.

 — А–а! — протянул отец. Помедлив, предложил: — Садись, картошки поешь.

Шкалик посмотрел в черепушку.

 — У самих мало.

 — Петька, — обратился отец ко мне, — пощупай‑ка, не готова ли в голландке?

Я взял кочергу, принялся ворошить золу. Прямо на пол выкатывались картофелины.

 — Готовы. Которые с сырцой.

 — Горячо сыро не бывает, — заметил отец и указал Шкалику на картошку: — Ешь, грейся.

 — Морозно на дворе‑то? — спросила мать.

У десятского на усах оттаивали сосульки.

 — Завернуло крепко, тетка Арина. Того гляди, либо нос, либо ухо отхватит.

На улице действительно «завернуло». Холод проникал сквозь непромазанные окна. Стекла были мохнатые. Мороз пробирался в пазы между бревен, пушистым инеем оседал в углах нашей избенки. Когда отворялась дверь, по полу стремительно мчалась густая, холодная волна.

Шкалик ел картошку, грея о нее руки, а мы, ребята, смотрели на него. Мы были рады: как ни бедны вот, а все‑таки пригласили человека и угощаем. Я отбирал для Шкалика самые хорошие картофелины и, подкладывая ему, приговаривал:

 — Ешь, дядя Филипп, ешь. Ты на нас не гляди, мы давно наелись.

 — Нет, надо идти, — проговорил Шкалик.

Мать принялась советовать:

 — Успеешь, время‑то много. А ты клади больше горячего, не замерзнешь.

 — Ей–богу, наелся. Большое спасибо.

Филька нахлобучил шапчонку, надел на руки варежки, постучал палкой по валенкам и направился к двери.

 — Всех пастухов нанимать? — спросил отец.

 — Нет, сперва к коровам.

 — Кого наймут, не знай?

 — Трое будут торговаться. Приходи, дядя Иван.

 — Надо бы, только морозно.

 — Магарыч будет.

И десятский подмигнул отцу.

 — Надо бы пойти, — уже увереннее проговорил отец.

Шкалик ушел, а мать, помедлив, заворчала на отца:

 — Чего сидишь? Сходил бы, поглядел, как скотина‑то на дворе. Объягнится овца, нетколи ягненка морозом прихватит. Убери скотину, подмялки принеси в избу, тогда уж иди.

Убирать скотину вышел и я. В худые сени, как ни затыкали мы дыры соломой, намело ворох снега. Но в сенях все же тише, чем на дворе. Двор у нас без навеса, и две овцы да старая, с шишкой в паху, корова жались в углу. В другом углу стоял сивый, вернее, белый, мерин. Я ему дал прозвище «Князь Серебряный».

 — Ты, Петя, брось Князю овсяной соломы! — крикнул отец.

Почуяв, что несут корм, Князь тихо заржал, пере ступая толстыми ногами. Они так у него хрустели, будто кто‑то ломал сухой хворост.

 — Ешь, Князь, ешь! — посоветовал я мерину. — Ночь долгая, подтянет тебе живот.

Мерин был все время голоден. Хотя он и хватал солому жадным ртом, но она тут же вываливалась. Мне было жаль беззубого мерина. Раньше мы пускали его в избу, месили ему корм в лохани, обливая месиво горячей водой, и мерин наедался досыта. Сейчас у нас изба так осела, так низка стала дверь, что мерин холкой задевал за верхний брус. Как‑то в последний раз он пролез, но потом из избы его уже не могли вывести. Пришли соседи, смеялись и над нами и над мерином. Кто‑то предложил подрубить мерину ноги, кто‑то посоветовал разобрать стену. Пришлось вышибить верхний брус. С тех пор не пускали Князя в избу.

 — Тятька! — крикнул я. — Возьми меня на сход.

 — Чего тебе там делать?

 — Так.

 — Дома сиди. Книжку читай.

Я знал — сколько ни проси отца, не возьмет все равно. А пойти очень хотелось. Дома надоело, книжки все перечитал, к товарищам идти охоты нет. Решил действовать через мать. Войдя раньше отца в избу, таинственно зашептал:

 — Знаешь что, мамка! Ты скажи тятьке, чтобы он меня обязательно на сход с собой взял.

 — В такую стужу? — уставилась на меня мать.

 — Ты тише, ты слушай, — зашептал я, оглядываясь, хотя бояться было некого. — На сходе будет магарыч… А если магарыч — и тятьке поднесут… А если поднесут, он все вино и выглохтит… Выглохтит иль нет? — прямо поставил я вопрос.

 — Выглохтит, — согласилась мать.

 — Вот, — уперся я в нее хитрым взглядом. — Выглохтит, а тебе ни капельки и не оставит.

 — Я ему, дьяволу, не оставлю! — рассердилась мать. — Я ему не оставлю! У меня зубы все время ноют, мне на зубах надо подержать, а он не оставит!

 — И не оставит. А я ему не дам выглохтить. Я отниму, чтобы тебе на зубы оставил.

Когда вошел отец, мать строго сказала ему:

 — Петьку на сход возьми!

 — Чего ему делать?

 — Возьми, возьми! — закричала мать. — Раз мальчишка охотится, пущай идет.

 — Да он замерзнет! — попытался напугать ее отец.

 — Ничего не сделается. Полушубок мой наденет.

Она достала из‑под лавки старую полбутылку, в которой раньше был керосин, ополоснула ее, понюхала и подала отцу.

Тот покачал головой. Он уже знал, что означает эта полбутылка. Когда уходили, мать погрозилась:

 — Мотри! — и указала на карман, куда отец сунул посудину.

Переметываясь через сугробы, мы пошли на сход. Я шагал сзади отца и старался попасть ногами в его следы. Идти на въезжую — встречь ветра. Снег бил в лицо. Мороз щипал не только щеки, нос, подбородок, но и губы, и даже брови. Хотя я хоронился за спину отца, холод находил меня и там. Я тер варежками лицо. От отца доносился ко мне запах нюхательного табака, и мне казалось, что впереди везут копну сена.

Вот и «въезжая». В горнице, куда мы вошли, было уже несколько мужиков. Висела лампа «молния», в переднем углу — большой киот. По стенам — картины русско–японской войны. Около часов с большими гирями и длинным медным маятником два больших портрета — царя и царицы. Под ними — генерал Куропаткин.

Помолившись, отец поклонился:

 — Здорово живете!

Один за другим входили мужики в кафтанах и полушубках. Скоро заполнилась вся горница.

 — Ну, начнем? — крикнул староста.

 — Начинай.

Староста — очень низкого роста, с большой, словно нарочно выкрашенной, коричневой бородой, с красивым широким лицом. На груди широкая бляха.

 — Можно? — тихо спросил он писаря.

Писарь Ефим, беспробудный пьяница, бас на кли–рссе, всегда читавший апостола, за что и прозвали «Апостол», прогудел:

 — Мо–ожно–о.

 — Вот, мужики, — начал староста, — пастуха нанять заблаговременно пора.

 — Пастуха что–о! — перебили. — О степи скажи.

 — Чего о ней?

 — Заарендована у барыни аль нет?

 — Степь не уйдет. Как раньше снимали, так и нынче снимем. О пастухах речь.

Три пастуха стояли у стола и о чем‑то беседовали, а когда староста объявил: «Сейчас спросим, кто из них возьмется», — они разошлись. Нанимать решили пока только к коровам. К овцам и телятам будут нанимать в другое время. Это делалось из‑за магарыча: чтоб не сразу его выпить.

 — Вот, мужики, трое их. Надо спросить — кто дешевле…

 — Давайте спросим. Нам троих не надо.

 — Ну, пастухи, где вы? — посмотрел староста через головы мужиков. — Говорите миру цену. Микешка, ты как?

Никифор, по прозвищу «Христос», был «природным» пастухом. Пас его дед, пас отец, и сам он, как только выучился ходить, стал пасти. Тридцать пять лет подряд пас он коров, но вот два года как «забаловал»: стал просить с мира цену в полтора раза больше, чем в прошлые годы. Худосочное лицо Никифора имело какое‑то сходство с иконописным «ликом» Христа. Чем‑то больной, тихий, с еле слышным голоском, он всю жизнь ходил в лаптях и сам каждое лето столько плел лаптей, что у него можно было купить их сколько угодно. Голоса Никифора не слышно мужикам. За нёго крикнул Лазарь:

 — Христос просит полтораста целковых, да по полпуда ржи с череду в «новинки», да хлеб его убрать с поля. Харчи мирские.

 — Балует! — прогудели мужики. — Зажирел Христос!

Дождавшись, когда стихнут мужики, староста снова крикнул:

 — Кто дешевле?

Из другого угла отозвался Тимофей, прозванный «Вороном». Ладился он каждый год — и все по–пустому. Никогда стадо не пас, да и не собирался пасти, а торговался просто так — цену сбить. Хоть и знали, что Ворон все равно не наймется, спросили:

 — А ты сколько?

 — Сто целковых. По десять фунтов с череду, на мирских харчах.

 — Та–ак! — протянул староста. — Теперь спросим дядю Федора. Дядя Федор, ты тут?

 — Куда же я денусь!

 — Говори — какая твоя цена?

Старик подошел к столу, обернулся к мужикам и, моргая красными глазами (за это он был прозван «Колдуном»), медленно заговорил:

 — Моей цены, мужики, никакой. Я задарма соглашаюсь пасти. Зачем я буду мир обижать? А ежели вам торгов хочется, пущай поторгуются Микешка с Вороном. Вот и вся моя цена.

 — Отказываешься, что ли, дядя Федор?

 — Нет, не отказываюсь. Я говорю только: задарма, мол, согласен.

Наступило молчание. Староста сжался и стал похож на сибирского кота. Дядя Федор отошел в сторону. Проходя мимо нас с отцом, добавил:

 — Бог с вами, кого хотите нанимайте, — и поглядел на отца.

 — Знамо дело, — промолвил отец.

Мне стало жаль старика. У него такое печальное лицо, а на глазах будто слезы. Ему обидно, что мужики начали торг. Глядя вниз и вздыхая, он пробирался к двери. Мужики тоже чувствовали неловкость и молчали. По правде говоря, мужики и сами не верили, что из этих торгов может что‑то получиться.

Когда дядя Федор уже прошел к двери, кто‑то задержал его и крикнул:

 — Народ, старик‑то уходит со схода!

 — Как уходит?

И весь сход обернулся к двери.

 — Дядя Федор, ты чего ж это?

 — Не пускайте его!

 — Что затеяли! Какие торги! Человек пас два года и пущай пасет.

 — Дядя Федор, подожди уходить! — крикнул староста.

Но старик все стоял около двери, не оборачиваясь. Лишь потом, когда усилились крики, он обернулся и, указывая на Тимофея, проговорил:

 — Пущай Ворон пасет. Я вам не пастух.

 — Мужики! — весело крикнул Ворон. — Я от торгов отказываюсь. Если хочет, пущай торгуется Христос.

Но и Никифор молчал. Дядю Федора провели к столу, поставили перед старостой.

 — Говори, за какую цену возьмешься? — сурово спросил его староста.

 — Как и прошлый год.

 — Слушай, мир, — крикнул староста, — дядя Федор за прошлогоднюю цену соглашается! Вы как?

 — Пущай пасет.

 — Согласье есть?

 — Есть.

 — Пиши, писарь, приговор.

Апостол застрочил, густо бормоча что‑то под нос. Мужики оживились, подходили к дяде Федору, хлопали его по плечу. Но старик будто не рад был, что его наняли, он мрачно смотрел, как Апостол писал приговор, мрачно слушал, как староста нашептывал что‑то Ваське Казачонку, парню, мать которого торговала водкой.

Пока мужики спорили о различных делах, а писарь Апостол все писал огромнейший приговор, на столе перед старостой появились два блюда соленых огурцов и каравай хлеба. Мужики совсем оживились, глаза их радостно поблескивали.

Дядя Федор сидел рядом с Апостолом и о чем‑то думал. Лицо его — печальное. Он сидел не шелохнувшись до тех пор, пока шумный Казачонок вместе с каким‑то парнем не принесли к столу ведро водки.

Ведро поставили на стол. Кто‑то принялся резать хлеб, а писарь, отодвинув в сторону приговор, покосился на ведро и густым басом крикнул хозяйке, чтобы она принесла чайные чашки.

Первая чашка — старосте. Он принял ее из рук Апостола, поставил на стол, обвел взглядом всех мужиков, погладил бороду, обернулся к образам, широко перекрестился, потом снова посмотрел на мужиков, поднял чашку и торжественно начал:

 — Мужики, дай бог! Пастуха мы наняли. Желаем ему послужить миру так, как и прошлый год, а тебе, дядя Федор, — обратился он к пастуху, — караулить скотину, беречь ее и самому в добром здоровье оставаться. Будьте здоровы!

 — С богом! — ответил мир, и староста привычно опрокинул чайную чашку водки.

 — Ну‑ка, держи! — прогремел Апостол, поднося вторую пастуху.

Дядя Федор встал, медленно протянул руку к чашке, поглядел на старосту, кивнул ему:

 — Постараюсь.

Вернув чашку Апостолу, он вытер усы и снова сел на лавку. Кто‑то передал ему огурец, кусок хлеба.

Третья очередь — Апостолу. Он почерпнул из ведра полную чашку и, не глядя ни на кого, пробурчал:

 — Дай бог!

 — Теперь миру! — крикнул ему староста. — Клади список!

Писарь достал список общества, начал выкликать «хозяев»» староста черпал водку, и чашки передавали из рук в руки.

Мы с отцом стояли у голландки. Я ни на шаг не отходил от него, помня наказ матери «отлить на зуб». Когда очередь стала доходить до нас, отец сказал мне:

 — Ты постой тут, я пойду возьму и опять приду.

 — Ну, нет, — ответил я ему, — ты всю выпьешь.

Выкликнули нашего соседа, передали ему чашку, вот выкликают отца. Он кричит: «Тут!» — и тянется к чашке. Бережно берет ее, боится, как бы не пролить, и подносит ко рту. Руки и ноги задрожали у меня. Показалось, что отец не только поднес чашку ко рту, но уже выпил из нее половину, вот–вот выпьет все до дна. Толкаю отца под бок и не шепчу, а кричу:

 — Тятька, тятька, ты все ведь выпил, все! Ты про мамку совсем забыл. Мамка ругаться будет. Давай чашку!

Быстро вынимаю у него из кармана полбутылку, сую ему под нос.

 — Отливай! Отливай на зуб!

Отец с явным неудовольствием вырвал у меня полбутылку, зажал ее в кулаке и, боясь пролить хоть одну каплю, начал переливать водку. Полбутылку я взял у отца обратно, заткнул и сунул себе в карман.

Отец передал чашку. Огурец и хлеб есть не стал, начал оглядываться по сторонам. Я догадался — он ищет Игошку Родина. Тот — мужик непьющий, хотя от поднесенной ему водки не отказывается и как будто хочет даже выпить, здоровается, но тут же отдает кому‑нибудь. Иногда такими моментами пользовался мой отец. И сейчас, заметив Игошку, отец устремился к нему, а я — за отцом.

 — Иди домой, неси матери, — не оборачиваясь ко мне, сердито сказал отец. — Тебе больше тут делать нечего.

Я как будто не слышал его и все пробирался с ним вместе. Лишь когда дошел он до Игошки, я отстал немного и молча стал наблюдать.

Очередь Игошкина была уже близко. Отец, стараясь обратить на себя внимание, хотел заговорить с ним, но, видимо, не знал с чего начать. Он заглядывал Игошке в лицо, кашлял, крутил головой, указывал на дядю Федора, на старосту, на Апостола, который уже был пьян, так как помимо полагающейся ему чашки он выпил еще две за непьющих. И когда очередь дошла до Игошки, отец ни с того ни с сего вынул табакерку и предложил ему понюхать табаку. Игошка взял щепотку, потянул носом и тут же громко чихнул. Отец засмеялся и, указывая на меня, пожаловался:

 — Мать прискотину за мной прислала. Так и не дали магарыч выпить, отлить заставили. Беда, ей–богу! Зубы, что ль, у нее болят!

Игошка засмеялся, хотел что‑то ответить, но очередь уже дошла до него. Ему передали чашку. Я подошел ближе. Увидел, как у отца задрожали губы, как он жадными глазами смотрел на Игошку, который держал в руках чайную чашку.

 — Будьте здоровы! — проговорил Игошка вполголоса.

 — Дай бог тебе выпить, — пошутил над ним кто‑то.

Он поднес чашку к губам, сделал вид, будто пьет, но тут же отвел ее от себя, мельком взглянул на отца. Тот, не дожидаясь, когда Игошка передаст ему чашку, не взял, а как‑то вырвал ее.

 — За твое здоровье! — проговорил отец и быстро начал пить водку.

 — Тятька, не всю! — крикнул я ему. — Оставь немножко… Хоть на донышке, хоть с наперсток!

Но, видя, что никакой надежды нет, я вырвал у него чашку. Там еще оставалась водка. Острый запах ударил мне в нос, водка обожгла горло, но я, торопясь, выпил до дна. Выпил, передал чашку отцу, тот отдал ее кому‑то, и мы с отцом начали закусывать.

На сходе, кроме меня, были еще мальчишки. Они пришли за отцов. Некоторые из них тоже принесли посуду, а некоторые и без посуды, если отец и мать были непьющие.

Ко мне подошел Авдоня. Оглядываясь, как бы кто не подслушал, он зашептал:

 — Сейчас наша очередь. Тятьки дома нет, мамка не пьет. Давай с тобой пополам.

 — Я уж выпил.

 — Это ничего. Зато будет весело, — уговаривал он.

 — Боюсь, сдохну.

 — Эка, чего надумал! Ежели голова закружится, мы с тобой на улицу, а там такой холодище, сразу все вышибет. Будешь? А то другого найду.

Покосился я на отца, а тот уже стоял около дяди Сергея, непьющего мужика.

 — Селиверстов Лазарь! — крикнул староста.

Громко, стараясь говорить басом, Авдоня отозвался:

 — Тут!

Поднимаясь на носки, Авдоня разглядывал, как бы чашка, которую передавали ему, не прошла мимо.

 — Где он там? — спросил кто‑то, держа чашку.

 — Аль не видишь? — сердито крикнул ему Авдоня. — Вот он — я!

 — Ну, ты еще молокосос. Дай‑ка, хвачу за тебя.

 — Волк в лесу не сдох, — ответил Авдоня. — Давай сюда!

Вырвал чашку и, принимая хлеб с огурцом, торопливо начал пить. Мужики, глядя на него, качали головами. Авдоня пил зажмурившись. Видно было, что пил он через силу. Лицо его надулось, побагровело, из глаз потекли слезы. Вот он вздрогнул, крепко сжал губы и, не глядя, подал мне чашку. Еще торопливее, чем он, допил я вино. Закружилась голова, огонь пронизал все тело. И стало мне весело, радостно. Хотелось о чем‑то много говорить, орать песни, плясать. Силу в себе почувствовал огромную. Казалось, что теперь подниму любой мешок с рожью, переверну телегу снопов, избу опрокину!.. Смелость появилась необычная. Стеснительный и боявшийся людей, теперь я пробрался к столу, посмотрел на рыжего старосту, потом на опьяневшего писаря и кому‑то кивнул на него:

 — Ишь, нажрался Апостол на чужбинку!

В избе шум, гомон, крик. Не поймешь, кто с кем говорит, кто кому отвечает. Пастух тоже пьян. Ему поднесли уже не одну чашку, и он, молчаливый и несколько угрюмый человек, теперь тоже много говорит, смеется.

Я подошел к нему. Мне хотелось поговорить с ним, но он разговаривал с Вороном. Черный и высокий, с большим горбатым носом, Ворон гудел:

 — Ты не сердись на меня. Я это так, а я люблю тебя. Главное дело — тебе хороших подпасков нанять. Самому бегать за скотиной — лета не те, ноги не выдержат, а вот нанять тебе каких‑нибудь шустрых, обучить их и пущай…

 — Знамо, — вмешался и я, подражая Ворону. — Не бойся, найдешь хороших подпасков, дядя Федор, а сам сиди. А подпаски тебя будут слушаться. Будут они тебя слушаться, как отца родного! — крикнул я в самое ухо старику. — Ты не горюй. Ты, дядя Федор, выпил, я ведь тоже выпил. Я вот, дядя Федор, любую корову догоню, жеребенка тоже. Вот. А нынешней весной я училище кончу. Все экзамены сдам. Вот мы какие с тобой, дядя Федор! — болтал я.

Ворон схватил меня за плечо, повернул к себе лицом.

 — Тебе сколько годов?

 — Мне уже тринадцатый идет.

 — Вот тебе один подпасок и есть, — указал он дяде Федору на меня. — Чего зря мальчишке бегать! Жрать‑то дома все равно нечего.

 — Правильно! — подхватил кто‑то рядом.

 — Верно! — ответили с другой стороны.

И вдруг все принялись расхваливать меня. Говорили, что я и послушный, и шустрый, — словом, самый подходящий человек в подпаски. А Ворон уже кричал старосте:

 — Подпаска мы тут нанимаем дяде Федору!

 — Кого?

 — А вот сынишку Ваньки Наземова. Гляди, какой парень! Зря по улице бегает. Мальчишку пора к делу пристроить.

 — Что ж, наймем. Как, дядя Федор?

 — Отца надо спросить, — посоветовал кто‑то.

И Ворон заорал:

 — Дядя Ива–а-ан!

 — Тут их много, Иванов. Какого вам?

 — Наземова! Наземова!

 — Тебя, дядя Иван, зовут.

Сквозь густую толпу мужиков протолкали моего отца. Вид у него был испуганный. Почему это весь сход вдруг, чего сроду не случалось, обратил на него внимание? Когда он очутился около нас, Ворон, указывая ему на меня, спросил:

 — Наймешь своего наследника в подпаски?

Отец робко улыбнулся, поглядел на меня и ответил:

 — А что ж?

 — Вот и по рукам! — обрадовался Ворон.

Но я испугался и заплетающимся языком крикнул:

 — Погодите нанимать! Мамку надо спросить.

 — Чего ее спрашивать! Раз отец согласен, мать в стороне.

 — Ну, она у нас не такая! — крикнул я. — Она у нас что захочет, то и сделает!

 — А ты‑то согласен?

 — Мне что! Мне все равно. Делать нам всем нечего. Земли на нас нет. На девять едоков всего полторы души. Все равно по миру придется идти, а это я себе на хлеб заработаю и одежу с обувкой справлю.

 — Правильно у мальчишки голова привинчена. Рассуждает, как земский начальник. И нечего мать спрашивать.

 — Нет, без мамки нельзя. Если она узнает, мне достанется и тятьке выстилку даст. Она сердитая.

 — На сердитых воду возят.

 — На нашей мамке не повезешь! Бочку опрокинет.

Боясь, как бы меня в самом деле не наняли без мамки, я толкнул отца и сказал:

 — Пойдем домой.

 — Пойдем, сынок.

 — Ты куда же это? — остановил меня Ворон. — Что же в подпаски?

 — Мамка у нас захворала, — соврал я Ворону. — Зубы у нее… — И поскорее стал проталкиваться к двери.

Мы вышли на улицу. Отец — сзади, а я, не разбирая дороги, устремился передом. Ветер бил в спину, поддувал под полушубок и гнал вперед еще быстрее. Отец что‑то кричал мне, а я, не отвечая ему, то вяз в сугробах, то вновь выходил на дорогу и все прибавлял шагу. Мороз был так силен, ветер так лют, что все тепло от выпитой водки быстро испарилось. Я уже бежал. Сквозь снежный ураган мерцали огоньки в избах. Но вот я начал уставать, ноги подкашивались. Вскоре я совсем завяз в сугробе. И тогда закричал отцу:

 — Тятька, вытаскивай!

Отец подхватил меня под плечи, вытащил, взял за руку и повел за собой.

В избе горел огонь. Спеша обрадовать мать, я устремился вперед, изо всей силы застучал в дверь, и когда братишка Филька открыл мне, я, вбежав в избу, крикнул:

 — Мамка, я не дал тятьке всю выглохтить! Вот это тебе! Пей, мамка!

Она обрадовалась, взяла водку. Потом глянула на меня, вытаращила глаза и, чуть не выронив посуду, закричала.

 — Пес ты эдакий, беги в сени, бери снег, оттирай нос! Ведь он у тебя белый.

2

Вечером, когда я сидел за столом и дочитывал книгу, то и дело поглядывая на мать — как бы она эту книгу у меня не вырвала и не выбросила, — к нам в избу вошел дядя Федор. Он поздоровался сначала с матерью, потом с отцом:

 — Здорово, сваха Арина. И ты, Ваня, здорово!

 — Поди‑ка, — ответил отец. — Проходи, садись. Аль куда ходил?

 — К Ермошке заглядывал. Хотел сына его Саньку в подпаски нанять.

 — Вышло чего?

 — Разь уломаешь.

Дядя Федор прошел к столу, сел рядом со мной и, похлопав меня по спине, взглянул на книгу.

 — Какая она у тебя толстая, — заметил он. — Ужель всю прочитал?

 — Немножко еще осталось, — смутился я.

 — Ну, читай, читай. — Дядя Федор опять похлопал меня по спине.

Мать, стоявшая возле печки, сердито прищурила на меня глаза, крутнула головой, но дяде Федору сказала мягко:

 — Балует он у нас. Книгами все балует!

 — Это ничего. Пущай. Может, глядишь, и пригодится под старость.

Мать отмахнулась, сморщила и без того морщинистое лицо:

 — Где уж пригодится! Не наше дело в книжках торчать. Это — поповым детям аль урядниковым, тем только и делов. У них забот о хлебе нет. Отец набаловал его. Сам‑то мрет на книжках и его приучил.

 — Да, Ваня начитанный, — не то завидуя, не, то осуждая, проговорил дядя Федор.

Отец, мельком бросив взгляд на мать, виновато ухмыльнулся.

Мать, больше всего на свете ненавидевшая книги, которые она считала главными виновниками нашей нищеты, продолжала:

 — Что толку‑то от этих книг? Вот ежели бы хлеба давали за каждую — это так. Прочитал одну, тебе за нее пуд, прочитал другую — тоже. А то — пес ее знает. Прямо глаза мои не глядели бы.

Отец вынул лубочную табакерку, постукал по дну ногтем большого пальца, открыл и,,улыбаясь, предложил дяде Федору:

 — Нюхнем, что ль?

 — От нечего делать — давай.

Подошла мать — она тоже нюхала. — и взяла большую щепоть. Все трое со свистом принялись втягивать в себя табак. Дядя Федор начал громко чихать, каждый раз вскрикивая: «Эх, ты!», а отец торопливо повторял за ним: «Дай‑то бог!» После этого они громко смеялись.

Но больше всего смеялись мы, ребятишки, вся наша братва, или, как говорила мать, «содом». Смеялись те, что сидели на кутнике, и те, которые стояли возле печки, и те, что сидели за столом. Смеялись где‑то на печке, за кожухом трубы. Как прорва на всех напала! От такого хохота даже девчонка в зыбце проснулась. Никогда наша старушка изба не оглашалась таким задорисгым смехом. Чаще всего в ее прогнутых стенах слышался плач, визг ребят и ругань отца с матерью.

Когда большие перестали смеяться, Филька, высунувшись из‑за кожуха печи, подражая дяде Федору, начал чихать и вскрикивать: «Эх, ты!», а Васька весело кричал ему: «Дай бог!»

Они озоровали до тех пор, пока мать на них не прикрикнула:

 — Будет ералашиться! Девчонка орет! — Обратившись ко мне, кивнула на зыбку: — Брось книжку! Качай девчонку! Погляди, есть у нее соска во рту аль выпала.

Я захлопнул книгу, нехотя подошел к зыбке, сунул девочке соску в рот, потом зацепил ногой веревку и принялся укачивать ребенка.

 — Стало быть, к Ермбшке, говоришь, ходил? — снова спросил отец дядю Федора.

 — Думал, толк какой получится, а он как заладил свое, так и шабаш. Да и мальчишка‑то у него незавидный. Пузатый какой‑то, сонный, кривоногий. Куда мне его!

Пастух помолчал, посмотрел на мать, обвел нас всех теплым взглядом, потом, обратившись к отцу, громко, словно решившись на что‑то важное, заявил:

 — Я к тебе, сват, неспроста. Вот и сама сваха Арина тут. Дело‑то вам подходящее, ребятишек у вас вон сколько. Зачем им попусту бегать? Как ты, сваха Арина? Люди мы как будто немножко свои, обиды друг от дружки никогда не было. Я и говорю: наняли бы вы мальчишку‑то. Глядишь — и в дом прибыток, и прокормится.

Я взглянул на братишек и увидел, как все они, так же как и я, сразу насторожились. Никто из них не знал, на кого намекал дядя Федор, кого наметил себе в подпаски, никто догадаться не мог, кто в это лето должен ходить с кнутом и дубинкой за стадом, кому переносить и дождь, и бурю, и отчаянную жару. Вижу, как завозились мои братья на печке, зашебуршились на кутнике. По лицам их, испуганным и тревожным, заметно было, что решительно никому из них нет охоты быть подпаском. Ведь это ж последнее дело!

 — Ну, как ты, сваха Арина?

Мать часто–часто замигала, обвела нас подслеповатыми глазами, а потом, подумав, указала дяде Федору на отца:

 — Как сам хочет.

Но отец, бросив на мать удивленный взгляд, запинаясь, пробормотал:

 — Я‑то что ж… Я ведь ништо… Ты вот как, мать? Я чего? Мое дело знамо… Куда ни шло, а нынешний год, конечно, хлеба нет, милостынькой не прокормишься.

Он хорошо знал, что мать хотя и сослалась на него, но это еще не значило, будто он в самом деле скажет свое решающее слово. Да если бы и сказал, мать все равно сделала бы по–своему.

 — Как сама хочешь… Чтоб после чего не вышло.

И тихо шепнул дяде Федору:

 — С ней говори: как скажет, так и будет.

Чуть заметная улыбка мелькнула на лице дяди Федора. Склонив голову набок, он посмотрел в угол, видимо что‑то обдумывая, потом решительно обратился к матери:

 — Сваха Арина, все дело за тобой. Ежели ты согласна, начнем о цене.

 — О цене что! Ценой нас не обидишь. Ты вот только скажи, какой же тебе из нашего содома по нраву пришелся. Их ведь вон сколько у нас. Прямо целая арестантская рота.

 — Мне которого пошустрее, посмелее которого, сваха Арина.

 — Все они гожи. Все озорники. У меня голова от них кругом идет. Одного хлеба не напасешься.

Я все качал и качал зыбку, низко опустив голову. Я не мог поднять глаз на мать или на отца, а особенно на дядю Федора. Очень сильно билось сердце. Догадывался, что дядя Федор намекает на меня. Это про меня говорит: «которого пошустрее, посмелее». Может, он кого‑нибудь выберет из старших братьев? Правда, старшие каждое лето нанимаются в работники к богатым мужикам. Ну, а если дядя Федор даст цену больше? Да, кроме того, ведь я еще учусь. Последний год хожу в школу, а весной экзамен сдавать. И так пропустил один год — нянчил девчонку… Стало быть, меня нельзя. Не могут же опять оторвать от училища!..

А дядя Федор словно нарочно медлил и не говорил, кого же он хочет нанять.

 — Что ж, сваха, говори. Сейчас и магарыч. Я и то Сказал Ермошке: «Ты вот, хрипучий идол, упираешься, а я пойду к свахе Арине и там найму. А ты, Ермошка, с досады локти будешь кусать». Так и сделаю. А мальчишка ваш нешто его Саньке чета? Ваш‑то шустрый, расторопный…

 — Да ты кого? — перебила мать.

 — Кого?

Дядя Федор повел глазами по избе. Мы все потупились. Филька с Гришкой даже схоронились за кожух печки.

 — Вот он, герой‑то, сидит. Книжник‑то ваш. Больно шустер!

Он указал пальцем на меня. Я недавно читал «Вия» Гоголя, и палец пастуха показался мне железным. Я вздрогнул. Хотел что‑то сказать, а язык отяжелел. От волнения затуманилось в глазах, и сквозь этот туман вижу, смутно вижу, как не то сочувственно, не то тревожно смотрит на меня Васька; прислонившись к голландке, испуганно таращит глаза Николька и как будто хочет что‑то сказать, а с кутника, усмехаясь и радуясь, глядит на меня старший брат Захар. Из‑за кожуха печи высунулась голова Фильки. Филька, с которым мы каждый день деремся, показал мне язык.

«Стало быть, меня, меня, меня…» — зазвенело в ушах.

Я решительно поднял голову, в упор посмотрел на мать и дрожащим голосом крикнул:

 — Меня нанимать нельзя!

Видимо, такой ответ ошарашил мать. Сразу она даже не нашлась, что сказать. Потом молча шагнула ко мне и нараспев протянула:

 — Это почему же тебя нельзя? Да и что же это ты у нас за такой за барин выискался?

 — Мне весной экзамен сдавать.

 — Во–она! — облегченно вздохнула мать. — Невидаль какая — училище! Без тебя там сдадут. Мало их, ученых, на дорогах валяется. От твоей учености в доме прибытку не будет.

Спорить с матерью было не только бесполезно, но и опасно: она могла взять скалку и, как она всегда говорит, «сразу всю ученость из башки вышибить». Я искоса взглянул на дядю Федора и почувствовал, как жгучая злоба переполняет мою грудь. Почему‑то возненавидел я Ермошку, который не отдал в подпаски своего кривоногого Саньку. Стало досадно, что дядя Федор зашел именно к нам, а не к кому‑нибудь другому. Ведь мог бы он пойти к Финогею: у того ребятишек не меньше нашего и тоже собирают милостыньку; мог бы к Сергею Трушкину заглянуть: у того ребята уже одно лето пасли телят; наконец, мог бы зайти к Максиму Слободе: там обязательно нанял бы он себе подпаска… Нет, притащило его к нам… Дернуло же меня за язык тогда на сходе! Вот и похвалился… Эх, ты!

Пока я так раздумывал, дядя Федор уже торговался о цене. Торговалась, конечно, мать. Она просила с него двадцать пять рублей за лето, пятую часть колобашек, то есть собранных на престольный праздник краюх хлеба, пятую часть новинки ржи, которую по токам во время молотьбы соберет дядя Федор, и, конечно, во все лето лапти. Дядя Федор давал только пятнадцать рублей, лапти, пятую часть колобашек, а в новинке отказывал. Но ладились они недолго. Мать все уступала. Она словно торопилась сбыть меня с рук. Ускорило торг еще и то, что дядя Федор посулил дать к пасхе четыре рубля задатку. Взяв руку, — не матери, с которой он торговался, а отца, — Дядя Федор взмахнул своей рукой высоко и, сильно хлопнув по ладони отца, решительно выкрикнул:

 — Шестнадцать целковых, колобашки, лапти и две меры новинки.

Отец, радостный уже оттого, что именно по его ладони ударяет дядя Федор, мельком взглянул на мать и, только по одному ему понятному признаку догадавшись, что она согласна, в свою очередь хлопнул по ладони дяди Федора:

 — С богом, сват!

Тут же решили послать за магарычом. Побежал за ним Филька. Когда меня наняли, он быстро соскочил с печки, радостно подбежал к столу, и не успел еще дядя Федор сказать: «Кого же пошлем?», как подхватил:

 — Давай я сбегаю!

Не знаю, кто сказал соседям, что меня наняли и сейчас будут пить магарыч, только они пришли в избу еще раньше, чем Филька успел принести водки. Первым пришел Ванька Беспятый. Он совсем недавно вернулся с японской войны, раненный в пятку. Он не подавал вида, что знает о магарыче, он как будто пришел за делом.

 — Ты в извоз, дядя Иван, не собираешься?

Беспятый хорошо знал, что отец никогда в извоз не ездил, а спросил «для близиру». И, пропустив мимо ушей ответ отца: «куда уж нам», прошел на лавку, ко мне.

 — За сколько наняли?

 — Мать спроси! — сердито ответил я.

 — Неохота?

Я промолчал.

Вторым вошел в избу старик Сафрон. Сначала в отворенную дверь показалась трубка, потом широкая борода, а затем и сам дед ввалился. Не снимая шапки, не вынимая трубки изо рта, он помолился на образ и сквозь зубы пробормотал:

 — Здорово, хозяева!

 — Поди‑ка здорово, — улыбнулась мать.

 — Где он у вас? — прямо спросил старик.

 — Про кого ты? — как бы не поняла мать.

 — Да подпасок‑то. Бают, Петьку наняли.

 — Как же. Вон сидит.

Старик тоже прошел ко мне, кивнул головой и, будто я в самом деле в чем‑то виноват, усмехнулся:

 — Что? Видать, отбегался? Будет сидеть на отцовской шее! Пора и самому кусок хлеба добывать.

Филька притащил из шинка бутылку водки. Он хотел было поставить ее на стол, но передумал и отдал матери. А та, бережно передавая бутылку дяде Федору, сказала:

 — Откупоривай.

Мне тошно было смотреть, как пили за меня магарыч. Казалось, не в подпаски меня наняли, а продали, как барана на зарез. Вижу, трясется у отца в руках чашка, радостно блестят глаза его, и он медленномедленно, зажмурившись, не пьет, а сосет водку. Еще противнее было видеть, когда стали подносить матери. Она несколько раз притворно отказывалась, ссылаясь то на голову, то на живот, потом, как бы нехотя, подошла к столу, улыбаясь взяла чашку, поднесла ее к носу и, поморщившись, передернулась:

 — Индо дух захватывает. Кто ее только пьет!

Торопясь и захлебываясь, быстро опрокинула чашку. Третью дядя Федор налил себе и подозвал меня:

 — Ну‑ка, милок, сядь рядом. Теперь ты мой.

Мне хотелось убежать на улицу и там, где–нибудь за углом мазанки, уткнувшись в сугроб, плакать. Мать, видя, что я, услышав слова дяди Федора, даже и не пошевельнулся, ласковым голосом, в котором чувствовался окрик, приказала:

 — Иди, иди! Спит пока девчонка, и нечего ее качать.

Волей–неволей я сел рядом с дядей Федором. Он провел рукой по моим волосам и спросил:

 — С охотой будешь ходить за стадом аль как невольник?

 — Знамо, с охотой! — быстро подхватила мать и так моргнула мне, что у меня тоже вырвалось:

 — С охотой.

 — Ну, гоже! Мальчишка ты, видать, послушный, от меня тебе обиды не будет.

Обращаясь ко всем, дядя Федор пояснил:

 — От меня и сроду никому обиды не было. Я — человек смирный: кого хошь спроси. Я и скотину люблю, и людей… все равно тоже люблю.

Он выпил, налил еще чашку и, что для меня было неожиданным, поднес ее мне. Я испуганно отодвинулся, покраснел, посмотрел на братишек. Л те так и уперлись в меня завистливыми взглядами.

 — Пей! — ласково кивнул дядя Федор на чашку. — За тебя ведь магарыч‑то.

Я не шелохнулся. Чашка с прозрачной холодной водкой стояла передо мной. В ней тускло отражался свет пятилинейной лампы.

 — Пей! — приказал отец.

 — Не буду, — чуть слышно ответил я.

 — Петька, пей! — в один голос сказали Беспятый и старик Сафрон.

 — Нет, не буду, — отодвинулся я от чашки.

 — Пей! — как шелест черных тараканов, донеслось до меня с кутника, с печки и с лавок.

По я бросил на братишек такой злобный взгляд, что они сразу замолчали. И тут глаза мои встретились с глазами матери. Прищурившись, она едва заметно кивнула мне на чашку и каким‑то особым голосом, который, казалось, идет у нее из самого нутра, — ласковым, но повелительным, — приказала:

 — Пей!

И я взял чашку.

Водка была холодная, острый запах ее щекотал ноздри. Сам того не замечая, я выпил до дна и принялся хватать кислую капусту.

 — Вот так. Вот это, брат, здорово! — не то удивился, не то испугался дядя Федор. — Это ты очень здорово.

Водки осталось совсем немного, и дядя Федор не знал, кому же поднести. На него с одинаковой жадностью глядели и Иван Беспятый и Сафрон. Если обоим поднести — очень по малу выйдет, если одному — другой будет в обиде. Тогда дядя Федор решил послать еще за полбутылкой.

В избенке нашей стало шумно. Соседи и отец говорили о том, что дядя Федор очень хороший человек и подпасков никогда не обижает. А у меня сильно кружилась голова, и уже казалось не таким страшным, что наняли в подпаски. Наоборот, думалось, что училище бросить не жалко и что все равно, учись — не учись, а. толку не будет и путей мне дальше нет. Даже лучше, если я буду пасти коров. По крайней мере никто не обругает меня за чтение книг, никто не скажет, что я балую, а мать уже больше не вырвет из моих рук книжку. Хорошо и то, что не придется нянчить крикливую сестренку. Пусть нянчит ее Филька, любимец матери, пусть на руках ее носит, кашу жует, кормит с пальца. И пусть теперь не меня, а его награждает мать звонкими подзатыльниками.

Через несколько дней я узнал, что дядя Федор нанял второго подпаска — Ваньку. С ним‑то мы, сговорившись, и начали вить себе крепкие кнуты.

Теперь мать относилась ко мне не так, как прежде. Была ласковее и уже не ругала за книги. Если же кто приходил к нам, она, указывая на меня, улыбалась и говорила:

 — К делу мы его определили. В подпаски.

Отшумело весеннее половодье. Очистило землю от снега. Только по утрам стояли крепкие морозы. В тонкие зеркала сковывали они лужицы, но едва всходило солнце, хрустальные пенки таяли. Лишь в оврагах еще держался слеглый, покрытый грязью и навозом снег, но и он опускался все ниже и становился похожим на конопляный жмых.

Все чаще отец, а особенно мать напоминали мне:

 — Скоро стадо выгонять.

В субботу зашел дядя Федор. Был он слегка выпивши, глаза под мохнатыми бровями весело блестели. Подмигнув мне, он, как тайну, сообщил:

 — Завтра, Петька, выгон. Кнут и дубинка готовы?

 — Готовы, — ответил я.

Мать не то с сожалением, не то с опаской спросила:

 — Рано будить‑то?

 — Пораньше. Сборище пастухов у церковного старосты Карпа Никитича. Пущай туда идет.

Этим же вечером я отправился в школу, к нашему учителю Андрею Александровичу. Он сидел за маленьким столом, чинил часы, которые ему привозили со всей округи.

 — Что? — удивленно спросил он. — За книжкой?

 — Нет, — смущенно ответил я. — Завтра коров выгонять. Меня, Андрей Александрович, мамка с тятькой к пастуху в подпаски отдали.

 — За сколько? — почему‑то спросил учитель.

 — За шестнадцать рублей на хозяйских лаптях, на мирских харчах, — заученно ответил я.

 — Дешево тебя продали, дешево… Да, обожди‑ка, школу‑то как? — спохватился он. — Ведь нынешней весной ты экзамен должен держать. Как со школой? Подумали твои родители?

 — Подумали, — ответил я.

 — И что надумали?

 — Мамка говорит: «Мало их, ученых‑то, на дороге валяется? От этого баловства никакого в дом прибытку». Вот как она, мамка‑то наша.

 — Скажи ты своей матери, — вдруг загорячился учитель, — скажи ты ей, что она дура… Ду–ура! — уже закричал Андрей Александрович, как обычно он кричал в школе. — Стоеросовая дубина! Так ей и скажи.

 — Нет, уж вы сами лучше скажите ей об этом, — убитым голосом попросил я, — а то она меня так отбуздает, порток не соберешь.

 — Да, мать у вас того… — уже примиряюще проговорил учитель. — С ней связаться…

 — Не приведи бог, — грустно добавил я и опустил голову.

Видимо, учителю тоже стало грустно. Он долго стоял возле окна и молча теребил седой ус. Потом подошел ко мне, взял за подбородок и, приблизив к моему лицу свое, бритое, пристально — до боли — уперся в меня черными глазами. Слегка оттолкнув, не то злобно, не то растерянно выкрикнул:

 — Да ведь ты самый способный, самый способный ученик во всем классе!

Я в свою очередь удивленно уставился на него. Мне почему‑то было стыдно перед ним. Сильно забилось сердце, захватило дыхание, а сквозь пелену тумана в глазах заметил, что на столе у него стояло два чайных прибора, на тарелке лежала связка кренделей, рядом валялись пустые гильзы. На окне много различных колесиков, винтиков, маятников. И всюду на стенах,, даже на печке, висели разнообразные часы, которые тикали, токали, шипели, хрипели, то и дело звонили и все показывали разное время. Учитель говорил словно сам со собой. Слова его доносились до меня глухо:

 — Нет, как вам нравится? Наняли моего ученика коровам хвосты крутить, а я ничего не знаю. Попечителю хотел показать на экзамене, а тут вон что! Самого способного, в самые экзамены продали за шестнадцать рублей! И как дешево‑то!

Первый раз увидел я учителя таким грустно–взволнованным. Посмотрев на его синее от бритья лицо, на его седые, ершом торчащие волосы, я робко спросил:

 — Как же мне теперь быть‑то?

 — Обожди. Я сам с твоей матерью поговорю. Школу тебе обязательно надо кончить. Ты и так год пропустил… Я с ней поговорю…

 — Нет, — безнадежно махнул я рукой, — лучше вы, Андрей Александрович, с нашей мамкой не говорите. У вас ничего не выйдет.

Учитель потер лоб, нахмурил брови, потом сел за стол, набил папироску, закурил и начал:

 — Обычная история всех бедных, но способных учеников. Вместо того чтобы учиться дальше, они всегда угождают в пастухи или в батраки. Но вот что я надумал: экзамен ты должен сдать. Обязательно. Тут никакая мать препятствовать не может. Так вот, уговоримся. Каждый вечер, как только пригонишь стадо, бежишь ко мне… после ужина. Я тебе даю уроки за день вперед. Покуда скотина не привыкла и бегать тебе придется за ней много, уроки будешь учить у меня по вечерам. А привыкнет скотина, в поле будешь учить. Русский язык у тебя хорошо идет, закон божий тоже, но поднажми на дроби. Они у тебя слабо идут. Ведь ты еще до сих пор умножение путаешь с делением. Запомни раз навсегда, заучи наизусть, как заучиваешь стихотворение, что в умножении числитель одной дроби множится на числителя другой, а знаменатель в свою очередь на знаменателя. В делении наоборот. В делении, — не забудь, — числитель первой дроби множится на знаменателя второй, а знаменатель первой дроби множится на числителя второй. Понял? Так вот… В делении,; — поднял учитель палец вверх и сделал им кольцо, — дробь переверни и сделай как бы умножение. И не бойся, совсем не удивляйся, а примирись, как примирился ты с тем, что идешь в подпаски за шестнадцать рублей, что при делении дробь увеличивается. Видал?.. А при умножении — уменьшается. Так? То есть совсем наоборот, чем в целых числах.

Андрей Александрович горячился и был опять тем лее учителем, которого я каждый день видел в школе. Он так же, как делал бы это целому классу, втолковывал мне о числителях и знаменателях, предметах, которые без всякого разрешения попечителя и инспектора училища «по секрету» преподавал старшему отделению, а потом хвалился перед другими учителями, что его ученики дроби знают.

Мы уговорились заниматься по вечерам, а в день самого экзамена будет пасти за меня или отец, или один из братишек.

Я вышел от учителя радостный. Он, проводив меня на крыльцо, долго смотрел вслед и, увлекшись, не говорил, а кричал на всю площадь густым басом:

 — Помни, слышишь! При делении переверни дробь вверх ногами и множь. Не бойся! Обязательно переверни… Слышишь?

 — Переверну, — обещался я.

3

Эту ночь я плохо спал. Хотя нарочно и на улицу не пошел, чтобы утром проснуться раньше, все равно с боку на бок ворочался. Разные, мысли проносились в голове. Думал я о том, как буду пасти целое, лето и как будет стыдно товарищей, если не выдержу экзамен; а самое главное, как посмотрит теперь на меня Настя.

Лишь под утро уснул, и только было разоспался, слышу, кто‑то меня сначала легонько потряс за плечо, затем сильнее и, наконец, так дернул за ногу, что я сразу испуганно вскочил и вытаращил глаза. Передо мной стояла мать. Покачивая головой, она упрекала:

 — Нечего сказать, хорош! Сторож во все колокола уж отбухал, а ты все дрыхнешь. Беги скорее, небось весь завтрак без тебя полопали. Возьми вон кнут на конике, а дубинка за голландкой валяется.

Наскоро умывшись и обув новые лапти, недавно принесенные дядей Федором, я схватил кнут и дубинку и побежал на общий завтрак к церковному старосте Карпу Никитичу.

Пастухи действительно уже собрались все, но завтрак еще не начинался. Дядя Федор, увидя меня, радостно крикнул:

 — Иди сюда! Тут вот место тебе есть. Рядом с Ванькой садись.

За несколькими, в один ряд уставленными столами уселись двадцать четыре человека — двадцать четыре пастуха всех обществ, всех стад села. Двадцать четыре кнута висели на гвоздях; двадцать четыре дубинки валялись на полу, а на окнах и на лавках лежали рожки, флейты, горн, дудки и чей‑то кларнет.

Завтрак начался выпивкой. Водки принес пастух селезневского общества, залихватский музыкант, умевший играть на всех инструментах. Самого Карпа Никитича дома не было — ушел в церковь, а вместо него поднесли чашку водки сыну, Ефиму Карповичу.

 — Поздравляю вас, пастухи, с наступившей пастьбой, — начал Ефим. — Дай Еам бог благополучно пропасть…

Взрыв хохота оборвал его слова:

 — Как это «пропасть», Ефим Карпыч? — заорал селезневский пастух. — Мы пропадать не собираемся.

Ефим махнул рукой, засмеялся и, еще раз криккнув: «Дай бог!», выпил водку. После него чашка заходила по пастухам–хозяевам, а потом и по подпаскам. Подпаскам наливали по полчашки и предупреждали: «Гляди, коровы задавят».

На столах в блюдах и черепушках — капуста, соленые огурцы, похлебка с говядиной и мятая картошка с маслом.

 — Ешь, — толкает меня Ванька, — досыта ешь. Видишь, как все жрут! Говядины бери больше, а то всю полопают. Ты не забудь, ведь день‑то велик, а бегать за коровами много придется. Первый день — это прямо мучение. Каждая корова так и норовит домой убежать. Все брюхо растрясешь бегать‑то за ними.

Ванька пас уже два года. Ел он действительно здорово, просто удивительно было, куда только клал. Еще заметил я, что часть говядины он украдкой совал в карман.

Когда было съедено все, пастухи, отдуваясь и пыхтя, поднялись, вылезли из‑за столов и стали разбирать кнуты, дубинки, сумки.

 — Сейчас, Петя, пойдем по улицам, — шепнул мне дядя Федор, — играть будем, ты держись возле меня.

У двора Карпа Никитича пастухи о чем‑то посовещались, потом все выстроились в ряды, как солдаты, вперед зашел селезневский. В руках у него — флейта. Он стал лицом к выстроившимся пастухам, поднес флейту ко рту, крепко зажмурился и мотнул головой. Раздались звуки рожков, флейт, дудок с бычьим пузырем, дудок с коровьим рогом и деревянных — глухоголосых. А над всеми ними парил задористый горн и переливался серебряными голосами кларнет.

Огласилась улица пастушьей музыкой, из домов выбегали мужики и бабы послушать эту бывающую только раз в году музыку. Сзади нас уже шла орава мальчишек и девчонок.

Мы двигались к церкви.

За каждым из нас длинным, постепенно утончающимся к концу хвостом полз острый, навитый волосами кнут. Двадцать четыре кнута, как двадцать четыре огромнейшие и тяжелые девичьи косы. Были среди них кнуты, туго сплетенные из сырцового ремня, были кнуты — крепкопрошитые — из толстых полос машинного погона, были волосяные, шершавые кнуты с ременной сердцевиной, были и простые — веревочные.

Около церкви нас встретила толпа народу. Как раз кончилась заутреня. Сторож перестал трезвонить, чтоб нашу музыку не заглушили колокола. Луговина у церкви широкая, ровная. Едва заметно, тонкими усиками выбивалась трава.

Когда стали подходить ближе к церкви и к толпе, селезневский пастух снова обернулся к нам, подмигнул, тряхнул головой, и звуки дудок, рожков, флейт и кларнета раздались еще веселее, громче. Потом, качнувшись вбок, селезневский, как топором, обрубил игру.

Толпа, перешептываясь, любовалась нами, а пастухи вытирали дудки и тихо пересмеивались, поглядывая на собравшийся возле ограды народ. Только селезневский не обращал ни на кого внимания. Он уже снял с плеча свой длинный кнут с тяжелыми, в несколько рядов у кнутовища ременными кистями и, выбросив его перед собой, приготовился хлопнуть. Моментально пастухи разомкнули ряды, разошлись подальше друг от друга. А как только селезневский взмахнул, в воздухе дружно взвились еще двадцать три молнии, острые, как жало, и длинные — в полторы сажени. Рассекая воздух, высвистнули они и с грохотом, будто выстрелила залпом целая рота, распластались по земле, оставив на прошлогодней траве двадцать четыре глубоких рубца.

Снова взмахнул селезневский, еще раз оглушительно треснул залп, отдаваясь в избах, амбарах, замирая за кладбищем. И последний, третий раз промелькнули в воздухе двадцать четыре свистящие черные молнии, и залп их походил на летний гром, от которого лопаются стекла.

Теперь, когда первый сигнал выгона скота был дан у церкви, селезневский пастух, блеснув серыми глазами, вскинул кнут на плечо, передернул флейту, висевшую на ремешке, продул ее и опять кивнул пастухам. Тронувшись в конец улицы первого общества, пастухи заиграли мелодичный, переливчатый, пахнущий полевым простором и раздольем, душистым степным разгулом и зелеными травами, пастуший марш.

Ивановский, самый горластый пастух, запел басом:

Не будите молоду

Р–ранним–рано поутр–ру,

а за ним все, кто не играл на дудках:

Вы тогда ее будите.

Когда солнышко взойдет…

И снова бас ивановского:

Па–астух выйдет на лужок,

Заиграет во р–рожок…

Вздыхает флейта, трепетно льют свои звуки дудки и переливчато, то вздымаясь, то падая, гудит кларнет:

Хорошо пастух играет,

Выгова–аривает…

Надсаждаюсь и я, и хочется мне, чтоб голос мой был звонче всех. Изо всей силы ору:

Вы–ыгоня–айте вы скотину

Н–на широкую дол–лину…

Народ у изб и мазанок стоит нарядный. Все весело нам кивают, о чем‑то кричат, радостные, смеющиеся, а некоторые, вместо того чтобы идти в церковь, примыкают к нам и подхватывают пастуший марш.

Мне хотя и весело, но сердце бьется тревожно. Мы приближаемся к нашей избе. Вон уже вижу, как кто‑то из моих братишек выбежал на улицу, поглядел встречь нам, затем скрылся в сени, и скоро оттуда вывалила вся наша многочисленная семья. После всех, в тятькином пиджаке, не торопясь, словно клушка, вышла мать. Прежде чем взглянуть в нашу сторону, она спокойно успела уже кого‑то из ребятишек несколько раз щелкнуть по затылку, крикнуть что‑то выходящему из сеней отцу и, искривив лицо, передразнить его, а потом прошла к мазанке, где стояли бабы, и, что‑то рассказывая им, кивала в нашу сторону. Вероятно, она показывала им на меня, на самого маленького из всех подпасков, и,, счастливая, довольная, очевидно, говорила бабам:

«Гляньте‑ка, бабоньки, ведь к делу мы Петьку‑то пристроили!»

Нарочно не гляжу я в сторону матери, будто совсем ее и не вижу. Не вижу и нашу прогнившую, с оголенными стропилами и будто ставшую на колени избенку, около которой целый содом моих братишек. А когда поровнялись с нашей избой и толпой баб у мазанки, я не откликнулся на зов матери. Я не хотел ее видеть, хотя она и стояла впереди всех баб. Нет, я нарочно схоронился от нее за большербслого селезневского подпаска.

Так и прошли мы мимо, так и не откликнулся я на непрестанный, то ласковый, то сердитый окрик матери. А когда отошли от нашей избы дворов на десять, нас догнали Филька с Васькой. Они подбежали ко мне и стали совать з руки лепешку.

 — Убирайтесь от меня! — крикнул я им. — Кнутом так вот и ожгу обоих сразу!

 — Тебе мамка твою долю прислала, отбегая в сторону, не то со слезами, не то со злобой ответил Филька.

 — Долю? — зачем‑то переспросил я, а потом, горько усмехнувшись, заорал: — Лопайте мою долю сами, жрите ее!

 — Не возьмешь? — прищурившись, спросил Филька.

 — Убирайтесь! — взмахнул я кнутом.

Тогда Филька радостно взвизгнул и, отбегая в сторону, закричал:

 — А мы твою долю пополам с Васькой разделим.

Наше общество вело коров на молебен к церкви.

Шли коровы неохотно, упирались, останавливались, рвались из рук, а некоторые, едва сбросившие с рогов веревку, сразу же поворачивали и бежали домой; другие бросались в самую гущу стада, бодались, сшибали с ног людей, слабых коров, подбегали к ограде, чесали бока о каменные столбы.

И все они до единой, до самой плохонькой, старой и худощавой, на разные голоса, как неумело подобранный хор, безостановочно ревели. Некоторые ревели с таким отчаянием и тоской, будто в самом деле настал их смертный час, иные ревели отрывисто и броско, словно лаяли, третьи начинали рев сиплым мычанием, глубоко вздохнув, а потом захлебываясь, принимались реветь все выше и выше, и казалось, не будет конца этому страшному реву. Разноголосо и густо вис в утреннем воздухе, заглушая звон колоколов и эхом отдаваясь по селу, этот безумный рев, и было в нем что‑то тревожное и в то же время пьянящее.

Заполнили коровы всю луговину, останавливались теперь с ними мужики и бабы на дороге, у мазанок, у пожарного сарая, а некоторые, особенно со стельными или старыми, еле передвигавшими ноги, останавливались просто на улице.

Мы бегаем с Ванькой и третьим подпаском, Данилкой, подгоняем тех коров, которые упираются, не идут в стадо.

Дяде Федору многие коровы уже знакомы с прошлого лета. Ходит он по стаду и говорит не с хозяином, а с коровами. Это у них, у коров, он спрашивает: телилась ли она, матушка, какой удой, не болела ли чем зимой, пускали ли ее в избу или месили в теплом хлеву месиво с горячей водой, и одна ли была в хлеву или с лошадью, и лягала ли ее лошадь и приводили ли к ней быка.

И коровы узнавали дядю Федора. Некоторые любимицы его, не битые им ни разу, радостно мычали, как бы отвечая ему; другие баловливые, битые им, отворачивались от него или, косо уставив на него рога, ревели.

Если хозяева приводили новых коров, он сейчас же справлялся: «Где купили? За сколько? Стельная или отелилась?»

Ко мне подходит мать. Лицо у нее тревожное. Ей, видимо, хочется о чем‑то заговорить со мной, но я не обращаю на нее внимания. Гляжу на свой кнут и замечаю, что от двенадцати ударов уже успели отхлопаться три недалеко друг от друга крепко связанных узла. А что будет до вечера? Да я расхлопаю кнут до самой репицы, и мне не успеть его навивать куделью.

«Нет, надо навить конец кнута волосами, — думаю я, — а волоса, как сказал Ванька, можно надергать из коровьих хвостов».

Мать стоит рядом и все смотрит на меня. Я искоса взглядываю на нее и вижу, что лицо ее сухо и морщинисто, а под глазами глубокие синие полосы. Мне становится жаль ее, но я все‑таки сердито спрашиваю:

 — Зачем пришла?

Украдкой оглянувшись, как бы кого‑то боясь, она таинственно шепчет:

 — Лепешку‑то ребята отдали тебе?

 — Отдали, — соврал я.

 — Съел?

 — Съел. Лепешек нам нынче много надают.

Еще что‑то хотела она спросить, но подошел дядя Федор и, поздоровавшись с матерью, указал мне дубинкой на мазанки:

 — Иди‑ка, Петя, пособи подогнать. Видишь, измучилась там чья‑то девчонка.

Я бросился в ту сторону, где «мучилась» девчонка, но, не добегая, сразу остановился и остолбенел. Почувствовал, что лапти мои словно приросли к земле, ноги налились свинцом, самого бросило в озноб, а потом в жар. Запылали мои щеки, а сердце так сильно заходило в груди, что сперло дыхание и помутнело в глазах… С коровой билась Настя. Как я не хотел встретить ее в это утро! Да и она, увидав меня, тоже покраснела, боком отошла от коровы и выронила прут. Корова, видя, что около нее никого нет, быстро повернулась и, пригнув голову, бросилась было бежать домой. Но тут уже я опомнился, забежал корове наперерез и перед самой ее мордой так сильно и злобно захлопал кнутом, что сразу отлетело еще два узла. Корова нехотя повернула обратно и поплелась к церкви. Я не видел, шла ли сзади Настя, но я не мог, у меня не хватало сил обернуться и хоть мельком поглядеть на нее. Только чувствовал, врезалось мне в сердце, что теперь она стала еще дальше от меня и что я не только нищий, но вот и пастух. А кому нужен пастух? И кто будет невестой пастуха?

Мне хотелось сорвать злобу на их корове, хотелось ударить ее, да так, чтобы ома перегнулась, но как только я взмахнул кнутом, мне казалось, чТо я ударю не по корове, а по Насте и будто больно не этой баловливой и противной Пеструхе, а самому чернобровому сокровищу, озорной и веселой Насте, с которой мы уже два года неразлучны в училище и на улице…

Начался молебен. У колодца поставили стол, на стол положили евангелие, кропило, крест и еще что‑то, блестевшее на солнце, поставили большое зеленое блюдо с водой. Под звон колоколов бабы и мужики вынесли из церкви хоругви и иконы.

Ни слов священника и дьякона, ни пения хора, ни чтения евангелия не было слышно. Все покрывал глубокий, утробный и безостановочный рев. При виде икон и хоругвей, золоченых риз коровы заревели еще сильнее. Особенно надсаждался могучим ревом бык Агай. Он стоял недалеко от стола, за которым шел молебен, и так разливался, безостановочно и громогласно, так выворачивал свой рев из самого нутра, что священник несколько раз тревожно посмотрел в его сторону, а псаломщик качал головой и, видимо, завидовал — потому что у быка, а не у него такой здоровущий бас.

Кончился молебен быстро. Причту надо отслужить еще три молебна у остальных обществ. Священник взял кропило, макнул его в блюдо, куда до этого три раза окунал крест, и начал кропить направо и налево стоящих у стола людей. Потом махнул на стадо. Псаломщик крикнул: «Давай, подводи!» И мимо стола гуськом стали проводить коров. Первой провели высокую седую корову самого священника и еще трех его коров, затем — двух коров дьякона. Каждому хозяину хотелось, чтобы святая вода попала на его корову, а поэтому старались подводить скот поближе к священнику, тянули за веревки, но коровы рвались, мотали головами, некоторые срывались и убегали.

После коров к священнику подошли мы. Первым — дядя Федор. Покропив его лысину, священник что‑то шепнул ему. Дядя Федор поцеловал его руку, принял от него что‑то и, кивнув, не оглядываясь на нас, быстро побежал за коровами. Покропив и меня с Ванькой, священник также сунул нам свою руку для «лобызания» и коротко наказал:

 — Помните, господь говорил: «Блажен, иже и скоты милует».

 — Спасибо, — второпях ответил ему Ванька.

По дороге бабы выносили нам лепешки, яйца, пироги с капустой, и каждая просила: «Приглядывай за нашей‑то».

Ругаясь, подошел к нам дядя Федор.

 — Ты что? — спросил его Ванька.

 — Да как же: «Береги, слышь, моих коров. Запускай на хорошие корма», а сам, долгогривый, всего четвертак сунул. Небось с обчества‑то пятерку содрал, да с тех обчеств по пятерке, а пастуху четвертак.

4

Рев, крики, ругань, топот, удары плетей — все слилось в общий гул. Кого в стаде больше — людей или скота? Иные ведут коров на веревках, другие гонят всей семьей, третьи просто идут. Пестрое полчище широко движется на просохший берег Варюшииа оврага.

Мы с Ванькой подгоняем сзади. Коровы, спущен-, ные с привязи, мечутся, озоруют, бодаются, а некоторые, задрав хвосты, удирают обратно. То и дело приходится бегать за ними. Зло берет, когда не удается догнать. Я шепотом ругаюсь, мне самому страшно от моей матерщины, хочется закинуть кнут, дубинку и бежать, куда глаза глядят. Но в такие минуты, как нарочно, подходят бабы, дают лепешки, яйца, куски пирога с капустой. Уже некуда класть, и я наспех сую за пазуху. Чувствую, как тяжело мне не только бегать, но и ходить. При погоне за коровами у меня из‑за пазухи и из карманов валятся лепешки, яйца, падают в грязь. Ванька, бегает не меньше моего. Лицо у него злое, но когда сходимся вместе, он улыбается, ободряет меня.

 — Ты много не бегай. Черт с ними. Это первый день. Еще два дня — и привыкнут.

Дядя Федор — впереди стада. Он идет там с мужиками. Он не бегает за коровами. Лишь изредка слышится его окрик: «Ку–д-да!»

Наконец передние коровы остановились у Варюшина оврага. Мы подгоняем отстающих. Нам помогают мальчишки, девчонки. Вот и последние коровы подошли. Почти со всех сняли веревки. Кто напоследок хлестнул свою, кто погладил. Люди вышли из стада. Они поодаль, в кучках, разговаривают. Некоторые, зная смирный характер своей коровы, отправились домой. Но рев не прекращается. Что‑то мрачное слышится в нем. И этот ветер, холодный, резкий, казалось, иглами стреляет в глаза. Запахи оттаявшей земли, навоза, перегнившей травы на луговине. Весенняя сырость…

Ванька подошел ко мне. Он весело рассказывал, кто что ему дал. Вынул сдобную лепешку. Гладит ее, нюхает, намеревается откусить, но снова кладет за пазуху.

 — Это братишке. Три года ему. Белый, как барашек. Люблю его.

А я кому дам подарки? Всех перебрал — некому. Мать? Мне вспомнилось ее страдальческое лицо, когда она подошла ко мне возле церкви. Мать! Люблю ли я ее? Не знаю. Отец — тот другое дело. Хотя он мне и дает книги и вместе с ним читаем, я его не люблю. Это он виноват, что мы бедные.

Ванька зовет меня к толпе мужиков. Они стоят на берегу оврага. Среди них кузнец Самсон и богомол, друг моего отца, Василий, по прозвищу «Госпомил». Они спорят. Там же увивается сосед наш — Иван Беспятый. Нетрудно догадаться, что разговор идет о японской войне. Как сойдутся, только об этом и крик. Или о земле. Спорам этим нет конца.

 — Пойдем послушаем! — зовет Ванька.

 — Коровы убегут.

 — Убегут — приведут, — пояснил он мне. — Первый день нам ничто.

 — Если ничто, пойдем.

Только издали, сквозь коровий рев казалось, что мужики молчат. Когда мы подошли ближе, то убедились, что они кричат. И не только Самсон с Василием, но и староста, и писарь Апостол, и десятский Шкалик. Шкалик смеется:

 — Эт–та, бают, прошлый год царь‑то по фабричным из пушек прямо трахнул!

Против Шкалика дядя Василий. У него одутловатое, красное лицо. Он спокойно объясняет:

 — Царь все могёт.

 — Могёт?! — злится кузнец Самсон. — Как же могёт он стрелять в людей? Кто такую власть дал?

Василий переступил с ноги на ногу.

 — Царь вроде бога на земле. Что хоть может сотворить!

 — А «не убий»? Что твоя библия на это?

 — Библия — книга книг, — ответил Василий Воспомил, — все в ней, как в нотах. Десять заповедей даны Моисею на горе Синай. Брата убивать нельзя, а бунтовщиков сам бог возле вавилонской башни повалил тыщи. Не бунтуй! Все по библии применимо, куда ни поверни.

 — Повернул бы я твою библию, — вспылил кузнец, но ему не дал договорить Шкалик. Он все хихикал, маленький такой, щупленький.

 — О земле, Василий, скажи. Нет, слышь, хотенья у старухи барыни нам исполу землю сдать. Слышь, кокшайским отдает.

 — Власть над землей дана ей от царя, — пояснил Василий.

 — Власть‑то власть! — завертелся Шкалик. — А земля, по–твоему, чья?

Он круто остановился против Василия. В глазах у него забегали лукавые огоньки.

 — Чья? — спокойно переспросил Василий. — Ишь, хитрый! Земля господня. Как он ее сотворил…

 — Ага! — подхватил Шкалик, заметив улыбки мужиков. — Господня? Сотворил? А дворянка, коя живет в городе и не сдыхает, она что сотворила?

 — Имеющий уши, да слышит! — улыбнулся и Василий. — Только не всякое ухо с понятьем. Кто барыня? Госпожа. Кто землю сотворил? Господь. Вот и есть они сродственники!

От такого ответа Шкалик даже взвизгнул:

 — Эт–та ловко!

 — Ну вас к черту! — плюнул кузнец. — Что в брюхе, что в голове — мякина. С попом и то легче: тот рассуждение имеет.

 — С ним за такие разговоры в арестантски роты угодишь, — сказал староста. — О степи надо думать. Как бы барыня другим не сдала.

 — Не в барыне дело. Всему голова управляющий! — крикнул Иван Беспятый.

 — Кого пошлем о степи хлопотать? — спросил староста.

 — Сам поезжай. Вон Ивана, как раненного япоиш кой, возьми.

 — И Василия, — подсказал кузнец, насмешливо оглядывая мужиков.

 — Ну вас к богу! — отмахнулся Василий. — Мне сеять пора.

 — Ишь, ему сеять! Сев для всех один.

 — Ты для опчества постарайся.

 — Постарайся! — словно сговорившись, загудели мужики.

 — По библии жарь старухе. Глядишь, прослезится, скастку даст.

 — Не даст, пригрози адом.

Подошел отец. Он стал около Василия, вынул табакерку и начал угощать его. Василий о чем‑то шепнул ему, отец заискивающе кивнул головой. Мне стыдно за отца, за то тряпье, в которое он одет: эта поповская полукамилавка на голове, заплатанный пиджачишко, делавший отца похожим на пеструю корову, штаны из старого мешка, на ногах размочаленные лапти, из которых торчала солома…

«Господи, у всех отцы хоть на людей похожи, а мой…»

Я так пристально уставился на отца, что он заметил мой взгляд и виновато улыбнулся. Жалость и брезгливое чувство снова охватили меня. Я кивнул отцу. С несвойственной ему торопливостью, на ходу закрывая табакерку, он направился ко мне. От него пахнуло табаком и мятой.

 — Ты что, Петя? — спросил он, глядя вниз.

 — Зачем сюда пришел? — злобно прошипел я.

 — Мать послала. Помочь, слышь.

 — Помощников и без тебя много. Хоть бы лапти подковырял. Суешься на люди! Сидел бы дома!

Отек, вздохнул. Мои слова, видимо, напомнили ему укоры матери. Когда она его ругает, он молчит или печально вздыхает.

 — Держи‑ка гостинцы. Неси домой ребятам, — сказал я.

 — Это давай, — оживился отец.

Пальцы у него толстые, в глубоких трещинах. Трещины черные. В них не то земля, не то табак. Страшно отдавать отцу в такие руки сдобные лепешки, курники. Пока он несет, все пропахнет табаком.

 — Куда положишь?

 — А в карманы…

 — Нет…

Я снял сумку, выложил в нее почти все, что было у меня, себе оставил три лепешки и. кусок курицы. Отец и стоять больше не стал. Я посмотрел ему вслед, и стало легче, что он ушел с глаз долой.

 — Эге–ей! — раздались крики с луговины, где стояли мужики и дядя Федор.

Мы побежали туда. На поляне, немного поодаль от стада, сцепились две коровы. Их разгоняли, били, но от этого они еще более свирепели. Рога у них переплелись, словно кто спаял им лбы. Они бегали, упирались, отступали, но не могли отцепиться. Не раз я видел, как бодались коровы, но такой схватки видеть не приходилось. Это не просто «рога почесать», а настоящий бой, злобный, свирепый. Страшно смотреть. Им кричали, свистели, но никто близко не подходил. В таких случаях, когда коровы совсем освирепеют, они могут посадить на рога любого, кто вмешается. Хозяева коров ушли домой. Мужикам и парням было любопытно, какая победит. Это напоминало собачью травлю. Лишь несколько баб то и дело вскрикивали, когда одна из этих коров вдруг гнала другую, прижимая ее и стараясь сбить с ног.

 — Вымя, вымя пропорет.

Старик пастух держал наготове длинную, тяжелую ременную плеть.

 — Дядя Федор, разнять бы, — испуганно сказал я.

 — Сейчас конец. Хоря свое возьмет.

Хоря — огромная, сухожилая корова с высокими рогами. Прозвана она по имени своей хозяйки старухи Февроньи.

Вторая корова черная. Прозвище у нее Дода. Ростом немного ниже Хори, но плотная, упитанная. Нелегко Хоре с ней бороться, но старик уверял, что Хоря одолеет Доду. И верно, скоро Дода начала отступать, скользить ногами и уже держалась не прямо, а косо, пригнувшись. Вдруг Хоря, чуть отступя, так ударила ее лбом в лоб, что у Доды подвернулась шея и она припала на передние ноги. Моментально Хоря метнулась к ней, ловко поддела огромными рогами под передние ноги, и Дода, взревев, грохнулась на бок. Заслышав какой‑то особый, жуткий рев Доды, почти все коровы, пригнув головы, бросились к ней, но Хоря сама свирепо взревела и с разбегу бросилась на первую же подбежавшую корову. Та метнулась прочь. Тем временем Дода встала и, качаясь, пошла в сторону.

Страшный поединок изумил всех. Но еще более изумились, когда эти же коровы снова сошлись, покосились, что‑то промычали, а потом принялись облизывать друг дружке шею, спину, бока.

 — Ах, черт! — воскликнул Иван Беспятый. — Выходит, помирились.

 — Небось и ты с японцем целовался.

 — Пойди ты с косым сатаной в болото! — рассердился Беспятый.

 — А все‑таки япошка отгрыз тебе пятку?

 — Я ему глаз вышиб.

 — Где уж глаз! Ты небось удирал от него, а он тебе по пятке шашкой.

Беспятый хвалился, что если бы Куропаткин не струсил, быть бы японцу битым. И в который уже раз повторял:

 — Стены‑то крепкие были у нас, да столбы гнилые.

После разговоров о японской войне всегда переходили к разговорам о земле: даст царь солдатам прирезку или нет? Беспктый уверял, что раз царь обещал награду, землю прирежут.

 — Есть такая от него бумага. Лежит у земского начальника.

 — А ты сходи к нему, — посоветовали Беспятому.

Но Иван утверждал:

 — Он сам к севу прискачет.

Над Беспятым посмеялись. Наговорившись, мужики и бабы постепенно разошлись. Мы остались одни.

Коровы, как нарочно, снова начали убегать домой. Мне, Ваньке и Данилке то и дело приходилось за ними бегать.

Подержав коров некоторое время в куче, мы пустили их домой. Дядя Федор и я шли передом, с первого же дня приучая стадо к порядку.

После ужина я сходил к учителю, переписал урок и, чего со мной никогда еще не было, усталый, лег спать раньше всех. Снились мне коровы, крики людей, хлопанье кнутом, матерная ругань и презрительный взгляд чьих‑то не то девичьих, не то коровьих глаз.

5

Мы пасем вторую неделю. Коровы привыкли, обнюхались, редко убегают домой. На зяби показалась молодая травка, заметно зазеленели межи. Дядя Федор мечтает о степи, но ее все еще не заарендовали. По вечерам я хожу к учителю, сдаю уроки, беру на следующий день. Скоро экзамены. На экзамене будет попечитель народных училищ, помещик Стогов — отставной адмирал. Он высокого роста, горбоносый, брови лохматые, голос зычный. Стогов каждый год устраивал в нашем селе елку, раздавал подарки. Почти все книги в школьной библиотеке с его надписью. Учитель сказал мне, что Стогов очень любит Пушкина.

 — Заучи какое‑нибудь стихотворение Пушкина. Прочитаешь ты хорошо, он подарок тебе даст.

 — Заучу, — обещал я.

Хороший у нас учитель! Всегда я уходил от него взволнованным. Робел перед ним и в то же время чувствовал, что он мне роднее отца и матери.

У мужиков забота не только об аренде степи под пастьбу, но и о земле под яровые. Управляющий, .сдававший всегда нашему обществу землю исполу, сейчас сдать отказался. Был слух, будто он хочет сдать ее мужикам соседнего села Кокшай. Те соглашаются взять не исполу, как мы, а из третьей доли.

Начался сев на своей земле. Кто сеет под соху, кто под борону. Нам со стадом надо переходить на пар. Дядя Федор почти каждый вечер ругается со старостой, а тот и сам не знает, что ему делать. Старуха–барыня решила степь не сдавать, а пустить ее всю под сено. И выходит — ни земли под яровые, ни степи под скот. Староста запил, отдал печать Апостолу, лег в мазанку и заперся. Мужики сами собрались на сход и вытащили старосту.

Матери я сказал, что пойду на сход. Она ничего не ответила. Теперь я уже не слушался ее, как раньше.

Я чувствовал себя самостоятельным. На деньги, взятые за меня, купили хлеба. Вся семья ела «мой хлеб». Я обзывал братишек дармоедами.

Шел я на сход вразвалку, как взрослый. Сход в сборе. Мужики что‑то кричали, некоторые предлагали выбрать другого старосту.

 — Нельзя без земского выбирать старосту.

 — Какой земский! Ему со становым не до этого теперь. Гляди, что в других селах идет!

Староста сидел, низко наклонив голову. Широкой бородой заслонил давно нечищенную медную бляху. Рядом с ним — громоздкий писарь Апостол. Он трезв и угрюм. Вчера они со сборщиком податей были в волости и там что‑то узнали. Сборщик сидел здесь же. Он о чем‑то тихо говорил с Харитоном. На сходах Харитон бывал редко, но, несмотря на это, всеми делами общества заправлял он. Вечерами, особенно зимними, к нему в избу часто собирался народ. Он хороший грамотей, читал книги вслух. Он же самый лучший плотник, бондарь, столяр. При случае мог и крышу железом покрыть, и дно в ведро вставить, да и печь сложить. У него «золотые руки». Иногда после весеннего сева вплоть до уборки ржаных он уходил плотничать на сторону.

Харитон был опрятен. Брил бороду, ходил чисто, работал всегда в фартуке. Роста среднего, широк в плечах. На вид ему лет сорок пять. Служил во флоте, но о службе своей мало кому рассказывал. Вообще человек он не болтливый, на слова скуповат. Матерно совсем не ругался, пьяным его тоже редко видели. Бабы очень завидовали его жене. Священник уважал Харитона. Смущало священника только то, что Харитон очень редко ходил в церковь. Полушутя упрекал в этом Харитона, но тот тоже полушутя говорил, что усердно молится дома, что бог вездесущ. Шептались, будто Харитон знает черную магию, а когда бывает в городе, видится с какими‑то людьми и от них привозит книжки, которые никому не показывает.

В мирские дела Харитон сам не лез. Когда возникали споры из‑за земли или огородов, шли к нему просить совета. Давал советы он редко, а уж если даст, лучше не придумаешь.

Вообще‑то Харитон говорил с мужиками осторожно, как бы с опаской. Лишь с несколькими людьми, в том числе с кузнецом Самсоном, беседовал охотно.

Я нередко заглядывал в сарай, где Харитон работал. Иногда я читал ему книжку, а он, работая, слушал. Книг у него два сундука…

 — Здорово, дядя Харитон! — подошел я к нему.

 — Здорово, Петя! Привык к стаду?

 — Что ж, дядя Харитон, нанялся — продался, — ответил я, как отвечают взрослые.

 — Приходи, книжку новую достал. «Три мушкетера» называется. Толстая такая.

Он знал, что я люблю читать толстые книги.

 — Спасибо, завтра забегу. А вы о степи, дядя Харитон, позаботьтесь, — проговорил я, повторяя слова дяди Федора. — Пасти нам негде.

Он улыбнулся.

Мужики заполнили не только горницу, но и прихожую. Дым от курева покрыл потолок. Лампа «молния» горела ярко.

 — Староста, начинай! — крикнул Самсон.

 — Открывай, Никифор, будет тебе дремать!

Никифор встал и глухим голосом произнес:

 — Так что отказываюсь быть старостой. Снимаю бляху.

 — Почему?

 — Так что малограмотный.

 — О деле нам говори. Со степью как, с землей? Уйдет земля‑то!

 — Уйдет! — подхватило несколько голосов.

 — Стойте! — возвысил голос Самсон. — Пущай староста говорит. Не трусь, Никифор, мир за тобой. Л на миру не пропадешь.

 — Поддержим. Не снимай бляхи.

Но староста, видимо, твердо решил отказаться. Он поглядел на писаря, обвел взглядом мужиков и громко начал:

 — Потому я, мужики, снимаю бляху, как невмоготу мне. По нынешним временам не моей голове управлять миром. Нужен человек разбитной, дотошный. Видать, круто будет, коль пойдет у нас шум за землю. Он, сволочь, управляющий этот, и глядеть не хочет на нас, рыло воротит. Слышь, к барыне в губернию ездил, а от нее наказ: «Сдай хоть черту, только не своим мужикам». Вон как старуха рассудила.

 — Чтоб сдохнуть ей!

 — Сдохнуть — не сдохнуть, а воля ее.

 — Бараны мы.

 — Бараны, как есть, — подхватил староста. — Робкий народ. Духу не хватит разговор вести. С управляющим, и то робеем.

 — К черту его! К самой надо съездить.

 — Разжирела карга! Все ей мало.

 — На женский монастырь вклад внесла.

Опять крики, ругань.

 — Сколько лет арендовали, а тут другим сдает!

 — С голоду подохнем!

Голос старосты уже не слышен. Кто‑то упомянул, как к дарю шел народ с иконами и как солдаты стреляли в людей.

 — У кого же нам защиту искать?

 — Ходоков в город послать!

 — А ежели наших ходоков, как царь рабочих?

 — Тогда по–канаевски!

 — Самовольно?

 — А то глядеть на чертей!

Улыбка озарила лицо Харитона. Он молчал. Мужикам, видимо, очень хотелось, чтобы он что‑нибудь сказал. Когда кричали, то смотрели не на старосту, а на Харитона.

Дядя Федор прошел к столу.

 — Дай‑ка я скажу, — обратился он к старосте.

 — Говори, ежели перекричишь.

 — Глотку мне драть за стадом надоело. Тут пастух ты, а не я. Угомони‑ка свое стадо.

Ближние мужики рассмеялись. Кто‑то крикнул:

 — Эй, вы, тише! Пастух сказать хочет.

Старик снял шапку, помял ее, затем положил на стол и решительно заявил:

 — Вот что, мир. Ладился я с вами не на зяби и не на пару пасти, а на степи. Ежели вы не можете охлопотать степь, ищите другого пастуха. Не могу я казниться па коров, как они с пустыми брюхами домой идут.

 — Отказываешься?

 — Сердце болит.

 — Это что ж такое? — поднял голос Тимофей Ворон, который зимой ладился в пастухи. — Староста — отказную, пастух — отказную! Рассохлось, что ль, мирское колесо? Не–ет! Врозь не надо, а кучей, как в Канаевке. Мир, он — сила! — выкрикнул Ворон. — За землю эту наши деды кровь проливали!

Мужики притихли. Ворон недавно ездил к сестре в Канаевку. Там мужики засеяли барскую землю самовольно.

 — Не пойдем напопятиую. Есть у нас сила против этих пауков, кои расселись везде на полях и душат нас. Вот они, — выкинул он длинные свои руки, сжав тяжелые кулаки, — вот сила…

 — К чему зовешь, Ворон? — послышался тихий голос.

 — А к тому, Василий, мужичьей вся земля быть должна.

 — Земля божья, Ворон.

 — Божья?! — обозлился Тимофей. — Что же это, бог‑то навечно распродал ее помещикам? Старуха барыня, коей давно сдыхать пора, шкуру с нас драть хочет! Иди ты с богом…

 — Куда? — выступил Василий. — Куда идти с богом?

 — Домой иди! Повесь ты свою библию на гайтан и удавись! — распалился Ворон.

 — А что за такие речи бывает? — не уступал и Василий.

 — Донеси уряднику. Он у тебя чай пьет, свинину жрет.

 — Урядник — слуга царский.

 — Царский да барский, а не наш! О земле я кричу. Отняли ее, отхватили цепью у наших стариков после крепостного права.

 — Хватит тебе, Тимофей, зря порох тратить, — перебил кузнец Самсон. — А тебе, Василий, тоже язык надо прикусить. Не в лесу живешь, а в обществе. Мужичьи щи хлебаешь. Тимошка справедливо говорит: отняли землю у стариков, но только самовольствовать мы не будем. Мы выберем ходоков, пошлем их к барыне.

 — Степь, степь как? — крикнул дядя Федор.

 — Запускай на нее, что там! — посоветовал кто‑то.

 — А чьей спиной отвечать?

 — Нет, не надо запускать! — сказал староста. — Потерпи, дядя Федор.

В наступившей тишине кто‑то вздохнул:

 — Потерпи… Сколько же наш брат терпел?

Опять тишина. Словно по сговору, медленно, угрюмо свертывали мужики цыгарки, брали друг у друга кисеты. Лица пасмурные. Закуривал староста, и Апостол–писарь, и кузнец. И Ворон свернул огромную цыгарку. Набил трубку и дымил Василий Госпомил. Дядя Федор стоял возле Харитона, курил глиняную трубку. Все молчали, чадили, думали тяжелую думу о земле.

О ней же, о земле, думаю и я. Нам‑то, будущим мужикам, хуже всех придется. Мои сверстники и которые постарше, все «бездушные». Нет на нас земельных наделов. И никогда не будет. Что ждет нас, когда вырастем? Вот в семье нас шесть братьев, две сестры, отец, мать. Всего десять человек. Землю получаем на полторы души с восьмой. На отца душа, на старшего брата Мишку — полдуши, восьмушка на всех остальных. Восьмушка — это по пяти сажен шириной на восемьдесят в длину. В трех полях мы, восемь ртов, имеем пятнадцать сажен. Подрастем, женимся, отделимся от отца — что каждому достанется? Меньше двух сажен во всех трех полях, а в каждом поле только по два аршина…

Так стою я среди мужиков и думаю вместе с ними. Мне страшно. Что буду делать, когда вырасту большой? И опять прихожу к одному: путь мне в город, на заработки. Я не знаю, какой он, этот город, что я там буду делать. Мне очень не хочется уходить из деревни. Я хочу быть мужиком, пахать свою землю, я мечтаю о своей избе, о своей лошади, корове, я мечтаю об этом, как взрослый, и думаю о девке, которая подрастет и будет моей женой. Мне ничего больше не надо, только бы землицы! Пусть хоть одну десятину, да огород с конопляником. В огороде я бы сад посадил… Но эти мечты попусту. От дум болит голова. Мы в будущем уже не мужики. Ну, умрет отец, мы его землю поделим. Что нам придется на пять братьев? Нет, не надо думать. Рано еще мне заботиться об этом. Но как же, как не думать? Вот она, нужда, уже положила мне на плечо кнут, дала в руки дубинку. Как же не думать?

Словно в полусне, мутными глазами обвожу я мужиков. Отчаянно бьется сердце, хочется плакать, хочется с кем‑то драться, кого‑то кусать. Меня вдруг пронизывает злоба против вот этих мужиков. Они виноваты! Что они не думают о нас, о своих детях?

Не знаю, до чего бы я додумался, но мои мысли прервал Ворон. Он бросил окурок и глухо произнес:

 — Мужики, слушайте.

Потом внушительнее:

 — Слушайте, мужики. Дело у нас аховое. В столб уперлись. Ни ногой, ни рукой. Пришло время — или вой, или в бой! Задумали там, наверху, совсем, видно, мужичье сословие сгубить. Мое к вам слово, мужики: кто мозги имеет, смекай, а у кого они дурные, в сторону отойди. Палку нам под ноги не бросай — палка о двух концах.

Ворон говорил то тихо, то вдруг повышал голос. Никто его не перебивал, и усмехнулись лишь тогда, когда он намекнул на Василия Госпомила, стоявшего с ним рядом.

 — Крепко подумайте, как нам быть, — продолжал Ворон. — И еще, мужики, как человек неграмотный я, может, что нескладно сказал, то есть среди нас большой грамотей. Он знает, к чему на земле все дела клонятся. Попросим у него совета. Я, мужики, намекаю на Харитона. Вот на сундуке он сидит и молчит. Не пришло ли время ему заговорить?

Ворон замолк. Я смотрю на него, черного, огромного, и мне хочется, чтобы он еще говорил. Мужики безмолвно устремили взгляды на Харитона. Он сидел, низко опустив голову. Он словно не слышал, как обратился к нему Ворон и как сначала тихо, затем все громче начали просить его мужики.

 — Говори, Харитон, — крикнул Ворон, — рассуди, что делать, к чему на земле все клонится!

Харитон поднял голову, как бы проснувшись, прошел к столу, вприщурку посмотрел на народ. Мужики затаили дыхание. Тихо стало, как в церкви во время проповеди.

 — Мужики, — глядя поверх голов, начал Харитон. — Тимофей спрашивает — к чему на земле все клонится и что делать? К чему клонится, я скажу, а вот что делать — надо вместе обдумать. Все на земле клонится к земле, мужики. Много земли в нашей России. Почему же поднялся спор о земле? Ужели она клином для нас сошлась? Да, клином. При всем изобилии земли, нам ее не хватает. Где она? Искать не надо далеко. Выйдите за село, гляньте в стороны. Налево — усадьба с Итальянским родником, направо — усадьба с винокуренным заводом, прямо — усадьба попечителя училища, дальше — усадьба с огромным садом, сзади — усадьба с конным заводом. Вот она где! В нашем селе три тысячи едоков, а земли во всех трех полях полторы тысячи. А сколько у одной нашей барыни только при нашем обществе? Тоже полторы тысячи. А всего у старухи пятнадцать тысяч, да лесу три тысячи. Вот если взять эту старуху, посадить на дрожки и возить по всем межам, показывать ей ее же землю, на это уйдет столько времени, что старуха где‑нибудь на меже и душу богу отдаст… Вот к чему дело клонится. Старуха со своей челядью кушают каждый за тысячу людей, а мы скоро с голоду ноги протянем. К могиле дело клонится. Понятно? А непонятно, добавлю: старуха каждый год получает столько дохода, что нашему селу ее хлеба хватило бы на десять лет. Не паши, не сей, а только ешь. Но барыня хлеб продает за границу, деньги кладет в заграничный банк. Поля ей убираем мы и землю навозим мы. И этого теперь барыне, как видно, мало. Чем старее, тем жаднее. Землю она хочет сдать уже не исполу, а из третьей доли. И не всем подряд, а которым побогаче. Бедноте совсем петля. Вот к чему все клонится. Что делать нам? Не одинаковы мы, мужики. Как чуть что — врозь. В других селах, там не спят, а нам выспаться немножко надо.

Харитон отер лоб, хотел было сесть, но сход словно взорвало. Ни голоса старосты, ни писаря не было слышно. Громче всех кричал кузнец. Он знал, что недосказано Харитоном, и хотел досказать за него, но его никто не слушал. От Харитона требовали, чтобы он сам съездил к барыне. Кто‑то предлагал избрать Харитона старостой, кричали, что в Думу надо приговор о земле послать.

Денис, брат которого давно уехал в Сибирь, свое кричал:

 — Чего тут колготиться! В Сибирь надо, мужики, в Сиби–ирь!

Иван Беспятый ругался матерно:

 — За войну с японцем царь землю обещал! Где она?

Ворон предлагал взять колья, идти в имение. Староста испуганно надсаждался в крике:

 — Мужики, не надо! Не надо, мужики!

Крик все продолжался. Ему не предвиделось конца. Дядя Федор подошел ко мне, взял за руку и вывел.

 — Спать пора!

Утром узнали, что сход вынес приговор — не давать кокшайским засевать барскую землю. Ехать к барыне уполномочили кузнеца Самсона, Харитона и старосту. Об аренде степи послали договориться Лазаря и Тимофея Ворона.

6

По узкому прогону, пролегающему между яровыми, гуськом в несколько рядов, идет стадо в степь. Над стадом пыль. Мы бегаем, длинными плетьми подгоняем отстающих. Впереди стада идет величавая корова Попадья. Она высоко держит голову, чуть покачивает огромными рогами. След в след за ней семенит коротконогая Бурлачиха. Рога у нее калачиком, сама юркая, глаза коварные. То и дело коровы толкаются, бодаются, отскакивают в сторону, беспрестанно ревут. Мы гоним их быстро.

Вот и барская степь. Широкая, ровная, со скатом к оврагу. Не раз бывал я тут, ходил с ребятами за грибами, за ягодами, за шелковистым ковылем. Бывали мы и у пастухов на стойле, бегали в лес за лыками, в овраге резали ивовые прутья для плетюх, играли в дубинки, хлопали кнутами, и мне казалось тогда, что жизнь пастуха привольная, веселая. И не думалось, что мне придется пасти стадо. Нет, не думалось!

 — Петька, что рот разинул! — крикнул дядя Федор. — Куда Бурлачиху черти несут?..

Бурлачиху и впрямь «черти несли» к дороге на село. Каждый день пытается она бежать из стада домой. Нагнать ее нелегко. Вот хитрющая — будто нехотя, боком–боком все дальше уходит. Искоса оглядывается — не видят ли ее, вон прибавляет шаг и уже ударяется рысью.

 — Куд–да? Назад! Назад, Бурлачиха!

Но она мотнула головой, взглянула и понеслась галопом, как лошадь.

 — Полка–ан! — крикнул дядя Федор собаке. — Взять!

Огромный кобель, припадая к земле, стремглав пронесся мимо, опередил Бурлачиху и, яростно лая, загородил ей дорогу. Бурлачиха начала крутить мордой, пытаясь обежать его, но Полкан всюду успевал и хватал ее чуть не за губы.

 — Молодец, Полкан! — подбежал я и изо всей силы вытянул Бурлачиху плетью.

Вся прыть сразу с нее слетела. Глаза стали сонные, она нехотя повернула обратно.

 — Я тебе дам бегать! Я тебя отучу! — и еще несколько раз хлестнул ее кнутом.

Ленивой рысцой побежала она в стадо.

Трава на степи была невысокая. Только пырей рос густыми кучами. Постояв и отдохнув, коровы стали щипать молодую траву.

Мы рады, что мужикам удалось заарендовать степь. Я иду стороной вдоль яровых, стадо движется тихо. Дядя Федор с Полканом впереди. Меня клонит ко сну. Так и хочется прилечь в борозду или в дорожную колею. Хоть бы на миг… ну, просто полежать. Нет, знаю, что сразу засну. Опираюсь подбородком на дубинку, широко открываю глаза, считаю вслух до сотни, но глаза помимо воли смыкаются. Чуть не падая, кричу:

 — Куд–да?

Начинает пригревать солнце. В небе поют сразу несколько жаворонков. Я ищу их и не могу найти. Поют монотонно, как сверчки. Чувство тоски и одиночества вновь охватывает меня. Будто заброшен я куда‑то далеко от родных, от товарищей.

В сумке у меня несколько книжек. Там же заданные учителем уроки.

Только один урок не удается делать — правописание. Писать негде. Но учитель не настаивает.

Уроки по чтению учу, задачи решаю, когда коровы лежат. Но к экзамену я обещал выучить стихотворение Пушкина. И у меня, кроме учебников, тетрадей, вместе с хлебом лежит в сумке книга стихов. Многие из них я знаю, мы их учили в школе, но мне неинтересно их читать на экзамене. Я отыскал такое, которое никто из учеников не знал. Я уже твердил его. Выкрикивал, когда гнал стадо по прогону, орал во весь голос, когда стадо ревело. Будь, что будет, а экзамен я сдам.

Вот и сейчас я вынул стихи Пушкина и начал читать нараспев. Двухгодовалая телка, первый год пущенная в коровье стадо, перестала есть, подняла на меня морду. Она посмотрела так удивленно, что я расхохотался. Тогда она совсем осмелела. Лизнув бок, подошла ко мне, шага за два остановилась и стала слушать, крутя головой с небольшими прямыми рогами. Потянувшись, высунула шершавый язык с явным намерением лизнуть страницу.

 — Эй, пошла‑ка ты!

Я спрятал книгу.

На овес лукаво уставились две коровы.

 — Что, хочется овсеца? Ну‑ка, отсюда!

Коровы посмотрели на меня, тяжело вздохнули и ушли. Только бык Агай, эта громадина, косо повел в мою сторону кровавым глазом, сердито фыркнул и подошел к корове. Что‑то тихо ей промычал, она в ответ закачала головой и тревожно принялась хлестать себя хвостом.

Три раза подряд хлопнул старик. Это — условный сигнал. Я оглянулся. Старик махал дубинкой. Значит, вора завернуть стадо на водопой. Теперь мне идти не сзади, а передом. И те коровы, что шли сзади, тоже очутились впереди. Попадья, которая оказалась позади всех, что ей непривычно, быстро нырнула в стадо. Вот она уже пошла серединой, расталкивая коров, а вот уже и выбралась вперед. Следом за ней, не отставая, семенила Бурлачиха. Я посмотрел на нее, погрозил плетью. Баловница отвернулась, сделала вид, будто ничего особенного и не произошло.

Стадо выровнялось, коровы заняли свои привычные, — как они ходили из года в год, — места, и мы с этой рогатой армией тихо спускаемся к ложбине. Я чувствую себя полководцем, не меньше Суворова. Стараюсь сдерживать напор, приучаю к грозному своему окрику. Дело не в дело — хлопаю плетью, свищу. Книга Пушкина у меня за пазухой пиджака, а пиджак туго подвязан веревкой. Стихотворение, наполовину заученное, звучит в ушах.

С возвышенности далеко видны поля. Много земли. Вон грань. Она отделяет барскую землю от нашей. Она отрезала от села луга, лес, родники и самую хорошую землю. Узким клином сходится барская земля со второй барской гранью. Вторая захватывает эту степь, лес и опять землю, но уже отрезанную не от нас, а от соседнего села.

Кое‑кто еще сеет. Только на барской земле никого. Уполномоченные все еще не приехали из города. Опять три раза хлопает дядя Федор. Он машет, чтобы я не сдерживал коров. Отхожу в сторонку, коровы, почуяв волю, рысью бегут к воде.

Вода чистая, холодноватая. Напившись, стадо полегло. Мы расположились на старом пастушьем месте, где еще с прошлого года остался пепел и обгорелые сошки.

У нас свежий хлеб, по яйцу и несколько вареных картофелин. Закусив, принимаемся собирать чуть подсохший прошлогодний помет, рвать сухую траву, стебли татарника. И вот уже на старом пепелище появляется синий веселый дымок.

Запах стойла. Жвачка. Тихое мычание. Вздохи. Откуда‑то с пару доносится блеяние овец. Их в степь еще не пускают.

Жаворонки неумолчно заливаются в выси. Умолкают тогда лишь, когда над степью появляется зоркий коршун. Быстрые стрижи то взовьются и застынут на одном месте, то вдруг молнией хватят к земле, и снова взлетят, и снова замрут.

В далеком лесу кричат грачи. Там на березах уйма гнезд. Мы с Ванькой уговорились как‑нибудь сходить туда. Грачиные яйца очень хороши, если их испечь в горячей золе.

 — Что им скажет барыня, не знаю, — проговорил наш старик.

 — А тебе не все равно? — сказал я.

 — Как это все равно?

 — А так. Земля тебе вроде ни к чему. Ты стадо пасешь.

Он усмехнулся.

 — О людях я, не о себе. А свою душу я навечно продам.

 — Зачем?

 — Продам и пропью.

 — Без земли останешься?

 — Отведут три аршина под могилу, хватит.

Он пристально посмотрел на меня.

 — Вот тебе душа нужна бы. А я хрип свой гнул. И на себя и на чужих людей.

 — Почему у нас мало земли? — спросил я.

Он поглядел на поля, широко повел рукой:

 — Сколько хошь.

 — А на наши доли? Вот па Ваньку, на Данилку? Где нам‑то взять землю?

 — Земля у господ, — вздохнул старик, — наградил их царь, а мужиков обезземелил.

 — А нельзя назад ее отбить? — спросил я прямо.

Старик как‑то по–иному глянул на меня и сердито закричал:

 — Отбить, отбить! Как же ее отбить, коль закону нет! Земля царем дарована, с грамотой, с печатями.

 — Украсть грамоту! — срывающимся голосом крикнул я.

 — «Украсть»! Как же украсть, коль она под семью замками в чугунном шкапу. В нем полтораста пудов.

Но я не отставал.

 — За какие храбрости барыня получила от царя землю? Дать ей пятнадцать десятин на душу, и прокормится.

Дядя Федор замахал на меня руками:

 — Молод спрашивать об этом. В арестански роты с тобой угодишь…

Я не стал больше сердить старика и отправился к пруду. Возле плотины сидели Ванька с Данилкой. Они таинственно о чем‑то шептались. Покосившись на меня, смолкли. Я догадался, что они шептались о том, как бы украсть у кого‑нибудь ременные чересседельники, разрезать на полоски и сплесть себе лапти.

Я прошел мимо. Вот кустик ивняка, вот старая осока, рядом широколистая, ядовитая чемерика. Прыгали лягушки, в выбоинах от копыт плавали совсем маленькие головастики. Иду дальше. В начале оврага, недалеко от обрыва, — небольшой родник. Отсюда начиналась речушка. Овраг, уходя вдаль, становился крутым. Из берегов торчали бурые камни. В роднике ключ на середине. Вода выбивалась, как из маленького вулкана, шевеля песок. Тихо журча, она текла по дну оврага. Я сел на камень. Смотрю в воду. Какие причудливые в воде камешки. Синие, оранжевые, с черной опояской, темнозеленые, полосатые, круглые, кремневые, отливающие сталью. А вода все течет и течет. В какие деревни и села течет она? Что там за люди, о чем думают, что делают? В какую большую реку впадает эта вода, в какое море?

Припоминается прочитанное в книгах, рассказанное учителем. Он хорошо, заманчиво говорил нам о городах, о разных людях, населяющих земной шар, о войнах и о том, где какие цари, и кто как верует, и у кого какой цвет кожи. Глядя на этот ручеек, представляю его небольшой тропинкой в обширный мир. Мир этот велик. Он там, за дальними горами, за лесами, он там, где голубые, туманные горизонты. Всюду люди. Они пашут, сеют, ребята играют, а школьники готовятся к экзаменам… Готовлюсь и я. Уже выучил стихотворение Пушкина. Прочитаю его, и мне что‑нибудь дадут. Может быть, книжку, а может, денег. Тогда куплю себе штаны. Если хватит, то и рубашку…

Опять неотвязные, мучительные мысли о себе, о том, зачем нас в семье так много. Тетка Дуня, сестра матери, бездетная и не любящая ребятишек, как‑то прямо при нас упрекнула мать:

 — Эх, все плодишь и плодишь! Куда тебе их, нищих?

Мать заплакала, ничего сестре не ответила. Мне было жаль мать.

В ушах звенит где‑то прочитанный мною стих:

Наше поколенье юности не знает,

Юность стала сказкой миновавших лет.

Рано в наши годы дума отравляет

Первых сил размах и первых чувств расцвет.

Вспомнил. Эту книжку дал мне Вася, сын попа. Он учится в городе, летом приезжает, катается на велосипеде, зимой же на каникулах катается на лыжах, ходит с псаломщиком охотиться на зайцев.

«Житье! Никакой им нужды. Свой сад, хлеба вдоволь, одежда, ешь что хочу, учись сколько влезет. Выучишься, станешь попом. А у попа работа легкая. В неделю раз отслужил, и деньги тебе, и хлеб. Земля у них самая хорошая, дом, скотина, сараи, два амбара, пять лошадей, работники… Что бы мне родиться в такой семье! — думаю я, — а то бы в семье фершала или управляющего. Нет, родился вот в нашей, да еще от вялого, нелюдимого отца. И прозвище ему: «Нужда».

 — Петька! — слышу Ванькин голос. — Иди сюда.

Они выкопали яму, вода в нее стекает с разных сторон. Данилка наловил головастиков, смотрит на них, смеется.

 — Что?

Ванька смотрит в сторону дяди Федора и воровато спрашивает:

 — Курить будешь?

 — Курить?! Сроду не курил.

 — А хочешь, сразу научу? У меня и табак, и бумага есть.

 — Где взял?

Ванька подмигнул.

 — Я что хоть достану. Будешь?

 — Н–не знаю.

 — Ну, дело твое.

 — А Данилка? — спросил я. — Ты бы его сперва научил.

 — Эка, встрянулся! Он давно умеет. Он и в себя втягивает и в обе ноздри пускает. Я как хочешь научу. Дым из глаз и ушей пойдет, если рот зажать.

Мне страшно и завидно. Сколько в Ваньке удали, смелости! Сколько он знает того, чего я не знаю.

 — Свернуть?

Тихо, чувствуя, как бьется сердце, говорю:

 — Сверни.

Втроем уселись за плотиной, чтобы нас не видел старик. Ванька шепотом начал говорить, как научиться так курить, чтобы сразу в башку ударило. Вынул полосьмушки табаку, лист бумаги, ловко сложенный, и начал свертывать цыгарку. Данилка уже свернул себе и набил табаком. Я взял цыгарку, как карандаш. Ванька сделал себе, чиркнул спичку, закурил. Когда поднес мне спичку, она погасла.

 — Э, как ты держишь! — выкрикнул он. — Держи между указательным и средним. А затянешься, отведи руку вот так… Эх, неуч! Книжки читаешь, а курить не умеешь. Вот как, гляди!

Он втянул в себя дым, с натугой сдерживая кашель, покраснел, но не сдался. Дым пустил в обе ноздри.

 — Прикуривай! — протянул он мне цыгарку.

Я ткнул своей цыгаркой в его, потянул в себя, но ничего у меня не получилось.

 — Видать, в родню ты пошел, — совсем рассердился Ванька. — Все у вас нюхают, и ты будешь нюхать. И тоже таким вырастешь, как отец.

Тут уж рассердился я. Как хочешь меня ругай, кем хочешь обзови, только нр говори, что я буду в отца. В драку полезу, на нож брошусь, черт знает, что сделаю, при одном только напоминании, что я похож на отца.

 — Зажигай! — крикнул я ему. — Давай, сам закурю…

Ванька торопливо зажег спичку. Я потянул изо всей силы. Дым вылетел изо рта со страшным кашлем. Из глаз брызнули слезы.

 — Э–эх! — обрадовался Ванька. — Сразу видать, некурящий.

Но я отер слезы и начал тихонько втягивать дым.

 — Глотай, глотай! — крикнул Ванька. — Так сроду не научишься.

 — Дай срок… — еле выговорил я.

Данилка не принимал участия в моем обучении. Он покуривал и зорко поглядывал в сторону коров. Вот он бросил цыгарку, придавил ногой.

 — Сам идет!

Побросали и мы. С берега спускался старик, опираясь на дубинку. Шел он задумчиво. Возле плотины остановился, начал ее разглядывать. Мы пошли ему навстречу и тоже начали смотреть на земляной вал, размытый водой. У меня кружилась голова, в горле пересохло.

 — Что тут балуете? — спросил старик.

 — Головастиков — ужасть! — быстро ответил Ванька. — В каждой копыте счету нет.

 — Плотину надо чинить, — сказал старик. — Воду не удержит.

 — Чинить пора, — поддержал Ванька. — А то без воды будем.

 — Нынче скажу старосте.

Мы пошли по берегу пруда. Пруд треугольный. Из боковых ложбин в него стекала вода.

Пока ходили, коровы начали вставать. Потягивались, фыркали, лениво облизывались. Скоро поднялось все стадо, и мы, став на свои места, тихо тронулись.

Кончился день. Весело гнать стадо домой. Нас ждет ужин, после ужина к учителю, потом на улицу…

За ужином узнали, будто барыня прогнала наших уполномоченных, а землю в самом деле решила сдать кокшайским из третьей доли.

Мужики решили чинить плотину. Привезли кольев, хворосту, накопали в овраге камней.

Когда мы прогнали стадо на стойло, работа уже кипела вовсю. День выдался теплый, солнечный. На степи цвели лютики и аринкины глазки. Запахло медуницей, душицей. К мужикам, прихрамывая, подошел Иван Беспятый. Он — длинноволосый, глаза серые, кадык с яйцо. Когда говорит, кадык закатывается под самый подбородок, а как только замолчит, кадык, словно гирька, становится на свое место.

 — Привыкаешь? — спросил он меня.

 — Ничего не сделаешь, — ответил я.

 — Вот отвоюем барскую землю, всех наделим, — проговорил Иван.

 — Стражники, слышь, приехали в имение, — заметил ему дядя Федор.

 — В народ не осмелятся стрелять.

 — Кто их знает!

 — Такого приказу нет. Сам я был на войне… Воевал, а за что?

Внезапно лицо его покрылось испариной, глаза округлились, кадык закатился под подбородок, и он свирепо крикнул:

 — Придут солдаты из Маньчжурии, они им тогда…

 — Что ты все кричишь, Иван! — упрекнул его дядя Федор. — Коров распугаешь.

 — Не коров, а вон кого пугать надо.

 — Кого?

Иван гневно уставился на старика, потом весело рассмеялся и спросил:

 — Сторговался, что ль, продать свою душу черту?

 — В полсотне все дело, — так же весело ответил дядя Федор.

 — Во–от. С крупными помещиками драки затеваем, а мелкие сами, как опенки, растут.

 — Опенки на гнилых пеньках бывают.

 — Так и есть. Ну, придут из Маньчжурии, раскорчуют все, — утешил Иван.

 — Ждать долго. Сеять пора. Чужие вон засеют.

 — А колья?

 — Что колья! На них надежды, как на шапки. Тоже грозились япошку шапками закидать, а, глядь, он и всыпал.

 — Стены‑то хороши были, да столбы гнилые, — заученно ответил Иван. — Нетто мы уступили бы Ляоян, если б не Куропаткин? Японцы бежать к вечеру собрались, а наши с утра удирать начали.

 — Вот зато вам и земли не дадут. Хотели отнять Маньчжурию, глядь, Порт–Артур сдали.

 — Зато теперь ученые стали. Башка варить начала. Небось не зря забастовки в городах. Нам тоже надо так. А мы: я — за твою спину, ты — за мою.

Иван кричал, ругался. Кто поддакивал ему, кто молчал, боязливо косясь на соседа.

 — Куда погнало царя воевать‑то! — крикнул сапожник Яков, сосед дяди Федора. — Там и солнце‑то, слышь, не заходит. Покрутится на одном месте и опять дует в обрат по небу. Кругом все моря да моря — куда ни плюнь. Зачем нам моря? Земля нам нужна.

 — Земля и там есть, — ответил Иван, — только она ни к чему. Своей у нас много.

 — Сбоя у господ, — раздался чей‑то голос.

 — Пора лишить их. Как пахать они не умеют, отрезать им на едока по пять десятин, и хватит.

 — Земля божья, — подошел Василий Госпомил, — он ей владыка.

 — Иди ты с владыкой к Матане под сарафан! — огрызнулся на него Иван.

 — За такие слова батюшке на исповеди целковый отдашь, и то не возьмет. А господь сказал: не пожелай земли ближнего твоего, ни вола его, ни осла его, ни всякого…

 — Как ты, дурака его! — подхватил Иван.

Василий всплеснул руками и пошел к плотине.

Мне надоели эти разговоры о земле. Говорят, грозят, ругают кого‑то, а сами боятся.

Уже вбили ряд кольев, плели плетень, сваливали землю, мешая ее с мелким камнем, глиной.

Ловко орудуя топором, колья тесал Кузьма, Настин отец. Лезвие топора блистало на солнце, как зеркало.

Он в пиджаке, сапоги на нем крепкие, картуз сдвинут на затылок. Лицо его очень схоже с Настиным, особенно глаза. Он моложе моего отца лет на десять. Настя — старшая дочь. У них пятистенная изба, лошадь с жеребенком, корова, крепкий двор, амбар, мазанка, погреб. А у нас и топора‑то в хозяйстве нет!

Мне хотелось поговорить с ним. Преодолевая робость, подошел.

 — Бог помочь! — осекшимся голосом сказал я.

 — Спасибо, — улыбнулся он.

 — Небось хватит! — кивнул я на заготовленные колья.

 — Пригодятся, — отбросил он заостренный кол в кучу. — Как дела идут?

 — Дела нетрудные.

 — Училище бросил?

Я покраснел от обиды.

 — Нет, не бросил, дядя Кузьма. Я не совсем пропащий. Это нужда вот заставила. Я только одно лето попасу.

 — И нужду прогонишь?

 — Прогнать — не прогоню, а как‑нибудь…

 — Нужда — она не свой брат. Пора бы вот дождям выпасть, а их нет. Из города слухи от ученых, будто недород опять будет.

 — Из города много разных слухов, дядя Кузьма.

 — Каких?

 — Всяких. Разь не слышал?

 — А ты что знаешь? — строго посмотрел он на меня.

 — Забастовки в городах идут, с флагами ходят, вот что я знаю, — выпалил я, и сердце у меня замерло.

Дядя Кузьма оглянулся.

 — О, видать, ты далеко пойдешь, — покачал он головой.

 — Пока за стадом хожу, а что дальше будет, не знаю. Может, в город тронусь.

 — Машины испугаешься.

 — Пешком.

 — Ох, какой ты! — опять удивился он.

А мне опять хотелось чем‑нибудь похвалиться перед ним.

 — Еще что знаешь? — принявшись отесывать кол, спросил он.

 — А то, дядя Кузьма, что разные господа землю давным–давно присобачили себе у наших стариков. Теперь, как земли стало меньше, должны они отдать ее нам.

 — А если не отдадут?

 — Сами возьмем! — крикнул я.

Дядя Кузьма отбросил кол, воткнул топор и уже посмотрел на меня не насмешливо, как на мальчишку, а как на взрослого.

 — Да… Мы ее сами возьмем! Это верно. Так говорит Харитон, а Харитон больше нас с тобой знает.

 — У него голова! — подтвердил я.

 — В Думе ему быть, а не рамы строгать… Да откуда ты все это знаешь? — вдруг спросил он и опять посмотрел на меня с усмешкой.

 — Книг много перечитал и календарей настольных. Стихи Пушкина знаю. «Капитанскую дочку» читал. Вот в старое время был Пугачев. Как он колошматил этих дворян! За мужиков шел. И войска из мужиков, из татар, башкир. Теперь бы такого Пугачева к нам. Мы бы…

В это время от села послышался топот лошадей. Все побросали работу. Кто‑то крикнул — пожар! Над всадниками густая туча пыли. Навстречу побежало несколько мужиков. Еще издали они что‑то кричали, размахивая картузами.

Два передних бешено мчались к нам. Почти не останавливая взмыленных лошадей, указали кнутовищами на дальние поля.

 — Кокшайски на барскую землю выехали!

Едва произнесли они эти слова, как раздался гул, крики, матерщина. Коровы одна за другой испуганно начали вставать, некоторые шарахнулись в сторону. Мне на миг представилось, что это не мужики нашего села, а войско Пугачева. Быстро распрягали лошадей, иные, схватив по колу, сели в телеги, и уже одна за другой подводы загремели по степи к грани. Впереди мчались верховые с топорами, лопатами, кольями.

Скоро в густом облаке пыли они скрылись за бугром. Мы смотрели им вслед. Среди оставшихся только сейчас увидел я своего отца. Он стоял с Василием Госпомилом и осуждающе покачивал головой.

7

Мы ужинаем у Гагариных. Это — главные богачи в нашем обществе. У них — ветрянка, шерстобитка, восемь рабочих лошадей, пять коров, жеребец, бык Агай. Кроме надельной земли, у них душевая — купленная. В семье четыре бородатых сына, пятый — в солдатах, две девки, не выданные пока замуж, не меньше пятнадцати внуков и внучек. Три избы и мазанки крыты жестью. Огромный двор под тесом.

В передней — мощная печь, длинный, широкий стол. Вдоль стен дубовые лавки.

Семья Гагариных в сборе. Пришло несколько мужиков. Сам Гагара, крепкий старик с могучей бородой, которая закрывала ему не только грудь, но и живот, сидел возле печки.

Кормили они хорошо. Густые, жирные щи с мясом, картошка с салом, гречневая каша с молоком. От такой пищи мне хотелось поправиться так, чтобы и щеки у меня были пухлые, как у Гагариных внуков, и румянец закрыл бы мои веснушки. Пока мы, подпаски, переглядываясь, ели до отвала, мужики возбужденно говорили о сегодняшней схватке на барском поле. Было так.

…Кокшайские только что выехали сеять. Они рассеяли по две лехи и начали запахивать. Они не обратили внимания на барского работника, который направился из имения в наше село. Это шел мой брат Мишка. Он‑то и сказал о выезде кокшайских на барские поля. Появление наших верховых и подвод для кокшайских было внезапным. Если они и ждали этого, то ждали из села, а орава — человек в шестьдесят — привалила из‑под оврага, от степи. Почуяв недоброе, несколько человек свернули лошадей с пашни на межу и сгрудились кучей. К ним‑то и подскакали верховые. Впереди — Лазарь с Якозом–сапожником.

Не слезая с лошадей, наши поздоровались. Кокшайские опасливо ответили. Разговор повел Лазарь. Он обратился к знакомому мужику, с которым когда‑то поменялся на базаре лошадьми.

 — Наум, ты?

 — Здорово, Лазарь! Это я.

 — Что они делают? — кивнул он на пахавших.

 — Сеют.

 — А полем не ошиблись?

 — Как раз это самое.

 — Наш приговор читали?

 — Староста говорил, прислали вы кайбй‑то.

 — 3 нем упреждали, чтобы сюда вы сох не возили, семена не губили. Эту землю мы снимаем. Знали об этом?

 — Знать‑то знали, только управляющий нам, вишь, ее сдал.

Лазарь молча обвел глазами поле. Пашут кокшайские, будто ни в чем не бывало. Двое засеяли тот самый загон, на котором прошлый год Лазарь убирал рожь. Отирая пыльный лоб, он сказал Науму:

 — Вот что, Наум, вы наши соседи, давайте мирно дело решим. Езжайте домой. Эту землю мы сеять будем.

Наум тоже помолчал, потом тихо заявил:

 — Я, Лазарь, власти не имею. Тут каждый снял поврозь.

 — Первый тронься.

 — Первому тронуться тоже нельзя. Поедут все, и я не останусь.

 — Стало быть, что ж… драки хотите? — Лазарь ударил лошадь ногой в бок.

 — Зачем драка? — возразил Наум.

У Якова руки задрожали, как только упомянули о драке. Любил он драться! Грозя огромным кулаком, крикнул:

 — Причащать будем!

 — Панихиду о себе закажи! — раздался ему в ответ угрюмый голос из кучи кокшайских.

Подъехали подводы. Сошли несколько мужиков. Кольев и лопат никто с собой не взял, только Иван Беспятый, прихрамывая, шел с палкой.

 — Миром не хотят? — указал он Лазарю на кокшайских.

Тот не ответил. Тогда Иван обратился к ним:

 — Это кто вам разрешил сеять нашу землю?

 — Знамо, не ты! — злобно ответили ему.

 — Нас спросились?

 — Забыли! Простите, христа–ради.

 — Ну, забирайте ваши сохи от греха и по домам.

 — А что будет? — спросил кокшайский.

 — То, что с пореченскими: красавские сохи у них порубили, морды расквасили.

 — То пореченски, а мы — кокшайские.

 — Стало быть, бой принять хотите?

 — А у вас аль руки чешутся?

 — Почешем о ваши шеи.

 — Ну, шеи и у вас есть.

Мирный разговор постепенно перешел в перебранку, затем в выкрики, в ругань. К пахарям, которые все еще продолжали работу, подъехало несколько верховых. Спор начался и там. Звонким голосом кричал дед Сафрон:

 — Наши старики на эту землю сто тысяч бочек пота пролили!

Ему что‑то отвечали, он опять кричал:

 — Ваши — государственны! Они хрип не гнули на барина!

 — У вас земли больше.

 — Ишь, больше на две сажени! Зато у вас луга, речка…

В третьем месте передразнивали друг друга. Тут было больше всего парней. В нашем селе вместо буквы «ц» говорили «ч», и наоборот. Кокшайские же «окали» и «шокали».

 — Эй, вы, цавокалки! — кричали нашим.

 — Тошило[1] плывет! — отвечали наши.

 — Черьква, цорт цумовой!

 — Шай пить, шчи хлебать!

 — Чиплятник овчу чапат![2] — кричали нашим.

 — А по морде хошь, чапну?

 — Не ходу, — хохотали кокшайские.

Драку начали лошади. Яков подъехал к одному мужику, который не бросал пахать, и крикнул:

 — Эй, ты, долой отсюда!

Но тот будто не слышал, продолжая работать. Тогда Яков заехал вперед и остановился поперек борозды, перед самой мордой лошади. У того лошадь оказалась кусачая. Прижав уши, она хищно оскалила зубы и куснула в бок лошадь Якова. Его лошадь тоже оскалилась, обернулась и ударила кокшайскую в бок. С Якова слетел картуз, и сам он еле удержался. Лошадь кокшайского взвилась на дыбы и начала бить ногами в перекладину сохи. Затем вырвалась и, лягаясь, тронулась загоном. От сохи полетели щепки. Кокшайский мужик, едва не попав под копыта своей лошади, злобно изо всей силы ударил Яшкину лошадь счищалкой. Яков освирепел. Вздыбив лошадь, он, размахивая кнутом, направил ее прямо на мужика. Тот ударил еще раз и попал Якову по ноге.

 — А, ты та–ак! — взревел Яков и качал хлестать мужика кнутом.

 — Убивают! — крикнул кокшайский.

На помощь ему бросилось несколько человек. Кто очищалкой, кто кнутом, кто комьями земли начали осаждать Якова. Лошадь под ним заметалась, Яков пытался ударить то одного, то другого, но промахивался. Видя, что так ему не удастся отбиться, он прыгнул с лошади на ближнего мужика, и оба грохнулись на пашню. Сверху на Якова село человек пять.

 — Наших бьют! — крикнул Иван Беспятый, и орава мужиков побежала на выручку к Якову. Скоро драка разрослась. Пыль, крик, вой на барской земле. Лошади с сохами испуганно бросились в стороны.

Несколько наших мужиков подбежали к кокшайским телегам. Там — семена овса. Они бросили мешки, начали их рубить топорами, лопатами.

 — Вот вам земля! Вот вам третья доля!

Заодно принялись рубить телеги, сохи, бороны.

В дело пошли колья. В схватке не заметили, как межой на беговых дрожках мчался управляющий, а по бокам у него — два объездчика. Управляющий дал вверх выстрел. Мужики оцепенели.

 — Это что тут такое?! — спрыгнул управляющий с дрожек и направился к мужикам.

Они перестали драться. Отирали с лиц кровь, грязь.

 — Кто затеял?

 — Они! — крикнул Наум, на котором была исполосована рубаха. — Вот он! — указал на Лазаря.

 — Ты? — сердито стукнул ружьем управляющий.

 — Нет, ты! — крикнул ему Лазарь.

 — В арестантские роты захотел!

 — Тебе давно пора в Сибирь! — не уступал и Лазарь. — Все равно никому сеять не дадим!

 — Не дадите?

Обернулся к кокшайским:

 — Продолжайте!

Но они стояли, переглядываясь. Лошади с уцелевшими сохами ходили по межам, щипали траву.

 — Продолжайте сев! А вам, — обратился он к Лазарю, — убраться отсюда в два счета! Земля не вам сдана.

 — Испокон века была земля наша.

 — Была, да вы хамы оказались. Стражников на вас надо. Сейте! — еще раз обратился управляющий к кокшайским.

Кое‑кто нехотя поплелся, но как только пошли они. за ними двинулись и наши.

 — Мы вам посеем! Мы вам сейчас…

 — Разойтись! — совсем рассвирепел управляющий. — Стрелять будем!

 — В кого? — зашел Лазарь против управляющего, и не успел тот ответить, как Лазарь выхватил у него ружье.

Управляющий, не ожидавший такого исхода, попятился и побледнел.

 — Дети у тебя есть? — спросил его Лазарь.

Управляющий искоса посмотрел на объездчиков.

Те растерялись и не знали, что им делать. За всю их службу в имении такого случая, чтобы мужик посмел поднять руку на управляющего, еще не было.

Объездчик, прозванный Косоруким, пересохшим голосом крикнул в притихшую толпу:

 — Ответ понесете перед становым!

К нему подошел Яков в разорванной рубахе.

 — Ты что грозишь? Ты, черт косорукий, кому грозишь? Иль тебе выстилку дать? Ну‑ка, отдай ружье!

 — Отойди! — взвизгнул Косорукий. — Оно заряжено.

 — К Матане, к своей полюбовнице приедешь? В мазанку заберешься? Там тебя и задушат.

Косорукий сник. Это не было угрозой. Не раз гонялись за ним ребята с кольями, когда он тайком приходил в село к старой девке.

 — Я — сосед Матанин. Знаю, сколько ты ей с барского двора муки привозишь, пшена да масла. Ишь, подкармливаешь свое добро, чтоб мягче было! — погрозился Яков, видя, как бледнеет и трясется Косорукий.

 — Пшел к черту! — взвизгнул он.

И наши, и кокшайские мужики угрюмо засмеялись. Управляющий тоже оправился от испуга. Лазарь подошел к нему, протянул ему ружье.

 — На, Самсоныч, возьми. Больше с ним не езди на мужиков. У тебя дети в нашем селе учатся, о них подумай. А землю мы сами засеем. Землю, мы, — на топоры пойдем, — не дадим. Лучше нам добром жить, а не в ссоре. Крови при крепостном праве много впитала эта земля. Солона от крови да от пота, матушка. Когда приезжать? — спросил он управляющего, на которого как столбняк напал.

 — Утром, — сквозь зубы ответил.

 — Подвоха не будет? То‑то. Ежели подвох, мир — сила. А мы пока не буяны. Мы не отбиваем у барыни землю. Скажи этим людям, чтобы домой ехали.

Управляющий ничего не стал говорить кокшайским. Те сами догадались. Перепрягли лошадей, взвалили сохи, бороны, подобрали овес и тронулись к себе.

Дождавшись, когда уехал управляющий с объездчиками, когда скрылась последняя подвода кокшайских, мужики наши отправились доделывать плотину.

После ужина я сходил к учителю, сдал уроки. Новых уроков он не задал и сказал, что скоро распустит учеников. Экзамен будет в воскресенье, после обедни.

Мать велит ложиться спать.

 — А то завтра опять не добудишься.

Но на улице — гармонь, песни. Я соскучился по улице, по своим товарищам. Хочется увидеть Настю. Время еще не позднее, и она где‑нибудь с подругами сидит на бревнах. Выспаться я успею.

 — Хорошо, я пойду в мазанку, — говорю матери.

Она верит.

Вот и мазанка. Мимо, на улицу. Разве я совсем пропащий человек? Гармонь слышнее. Это Гришуня. Играет он плохо, а девкам все равно. Иду к своему другу Павлушке. Он такой же книжник, как и я. Его тоже, как и меня, ругает мать за чтение книг. Живут они лучше нашего. Изба чистая, теплая. Печь побеленная, на стенах картинки из журнала «Нива». Мы настолько сдружились с Павлушкой, что посвятили друг друга даже в свои тайны. Он теперь знает, что Настя — «моя невеста», а я знаю, что «его невеста» Оля Гагарина. «Невесты» об этом не знают, да и никто об этом не знает. Как сойдемся с Павлушкой, почти только о них и говорим. Расхваливаем их друг другу, а при встречах с ними не высмеиваем их, как другие. Когда играем, не толкаем их и не обзываем их никакими прозвищами. Что, если бы девчонки знали, как у нас замирают сердца, когда говорим о них? Нет, они не знают. Мы крепко решили, что, как вырастем, обязательно постараемся на них жениться. Уж мы их не упустим.

Павлушка сказал, что больше всего ему нравятся ее щеки. А они у Оли, верно, пухлые, румяные. Я сознался, что мне больше всего в Насте нравятся ее черненькие брови и немножко редкие зубы. Веснушки тоже нравятся, хотя я свои веснушки ненавижу. Павлушка на лицо куда лучше меня. У него оно без веснушек, нос небольшой, губы тонкие. Он красивый. Он, пожалуй, женится на Оле, а я? Какие во мне завидки? Одно у нас с ним плохо: не умеем с девчонками говорить. Другие болтают о чем ни попало, некоторые даже отводят, ходят парами и о чем‑то говорят. А тут отведешь, а говорить и не знаешь о чем.

Настя с Олей тоже дружили. Ходили всегда вместе, о чем‑то таинственно шептались. Очень хотелось бы знать, о чем же шепчутся наши девки?

Павлушка с отцом только что окончили убирать скотину. Встретил он меня радостнее, чем прежде. Тоже, видно, соскучился по мне.

 — А я у руныцика купил седьмой выпуск «Пещеры Лейхтвейса», — воскликнул он.

 — «Гарибальди» не достал?

 — У дяди Ефима есть.

Пошел разговор о книжках. Сколько мы их перечитали! И толстых, а больше всего тонких, с цветной обложкой. Но заветной книги мы еще не достали. Заветная — это «Буря в стоячих водах». За такой книгой мы пошли бы не только в соседнее село, куда ходили нередко, а на самый край света. Роман тот мы с пересказов знали почти наизусть. Но мы хотели сами прочитать. Вторая заветная книга — «Откровение откровения». Чья эта книга, мы не знаем, по что она есть и объясняет апокалипсис, мы слышали. Говорят, есть она у священника, но разве он даст! Несколько заветных мы уже прочитали, например: «Тысяча и одна ночь», «Огнем и мечом», «Дети капитана Гранта». Прочитали мы с Павлушкой все выпуски, какие только были о сыщиках: Нат Пинкертон, Пат Корнер, Шерлок Холмс, Ник Картер.

Поговорив о книгах, мы вышли огородом из гумна. Там, возле Гагаринской ветрянки, песни, гармонь. На толстом бревне сидели взрослые девки и парни. Играл Гришуня на «саратовке» с одним колокольчиком. Другой колокольчик кто‑то в драке сшиб. Гармонь, стало быть, «одноглазая». Гришуня сидел возле Катьки, прислонившись к ее плечу. Голос ее звонче всех. Она запевала частушки. Частушек знала столько, что и счету нет. Плясала тоже хорошо. Когда она плясала, Гришуня то и дело встряхивал кудрями, которые нарочно выпускал из‑под картуза. И играл‑то он для нее как‑то по–особенному: то наклонится над гармонью, то вдруг круто запрокинется, будто кто его ударит. Ребята стояли и о чем‑то нехотя переговаривались. Все они — рослые, длинноносые и уже похожие на мужиков. У некоторых усы. Они стояли сзади девок.

 — Наших что‑то не видать, — заметил Павлушка.

При слове «наших» мне немножко стало стыдно и в то же время хорошо. Ведь лет через пять и мы будем вот такими же парнями, и у нас будет свой гармонист, свои плясуньи–девки. Будут также происходить драки с ребятами из‑за девок, будет свой верховод. Только кто?

Я перебрал всех сверстников в нашем обществе и нашел нескольких. Но ни себя, ни Павлушки в верховоды не наметил. Вот Ванька–подпасок или Авдоня, эти, пожалуй, могут быть. А кто «первая» из девок?

Конечно, Настя. Но ведь «верховод» и «играет» с первой девкой! Значит, с Настей кто‑то будет «ходить»? А потом женится на ней? Нет, драться буду за Настю. Драться? Какой же из меня забияка! Я с досады плюнул.

Девки наши были возле вюшки, на которую накручивают канат мельницы. Там же и Авдоня. Он стоял возле Насти с Олей и что‑то им говорил. Они, наклонившись друг дружке к плечу, весело смеялись, а он, рассказывая, держался словно взрослый.

 — Девки, в горелки! — крикнул Авдоня.

 — Давайте, давайте! — закричали они.

 — А мы будем? — спросил я Павлушку.

 — Будем, — согласился он и тут же стал с девкой в пару.

Мне хотелось стать с Настей, но она уже с Авдоней. Стал выбирать и пока выбирал, все уже разбились по двое. Я остался один. Досадно и неловко. Отошел к сторонке. Но так как ловить было некому, Авдоня, заметив меня, крикнул:

 — А ты лови!

 — Не хочется… — начал было я, но все принялись упрашивать. Еще более смутился я и отошел к вьюшке.

Игра расстраивалась. Десять пар есть, а ловить некому. Кто‑то сердито обругал меня, кто‑то посочувствовал: «Он за день и так набегался». Это еще более сконфузило меня, и я хотел было совсем уйти, но вдруг услышал знакомый голос:

 — Петька, чего ломаешься?

Кровь бросилась мне в лицо. Быстро забежал вперед, крикнул:

 — Давай!

Тронулась первая пара. Слышу топот сзади, смех. Когда поровнялись со мной, я погнался за девкой, чуть не поймал ее, но сделал вид, что не догоню. Далеко отбежав, они снова сошлись. Во второй паре была Устя, дочь нашей соседки Елены. Противная девчонка. Елена как‑то сказала моей матери: «Вот подрастут они, мы их женим. Свахи с тобой будем». С тех пор я возненавидел Устю. Но тоже, когда поровнялись, для близиру долго гнался за Устей. Она, как нарочно, начала отставать. «Нет, не обманешь!» — и, будто споткнувшись, я растянулся. Хохот, свист ребят, радостный визг девчонок. В третьей паре — Настя. Ну, держись! Покажу, как я устал бегать за коровами. Не–ет, в беготне за ними как раз окрепли мои ноги.

Едва поровнялись со мной по одну сторону Настя, по другую — Авдоня, я в два прыжка очутился возле Насти и схватил ее за плечо. Авдоня только руками развел. Такой прыти он совсем не ожидал.

 — Авдоне, Авдоне водить! — закричали.

Не торопясь, мы за руку с Настей пошли становиться.

Вот я с ней. Слышу, как она дышит, вижу, как поправляет платок. Держу ее за руку. Рука теплая, пальцы маленькие. Искоса гляжу ей в лицо. Черные, в ниточку, брови, которые мне во сне и наяву мерещатся, ровный, белый лоб и чуть видны растрепавшиеся из‑под платка волосы. Поговорить бы с ней… Ведь столько времени не виделись! Не знаю, с чего начать. Оглядываюсь — не Авдоня ли сзади? Нет, он еще водит. Стало легче, и, не думая, не зная о чем говорить, спросил:

 — Ты не хворала?

 — Не–ет. А что?

 — Тебя не видно.

 — Где же увидишь меня? Ты — в степи, я — дома. И я рано не встаю, как ты.

Ее слова резнули меня.

 — Скоро экзамен сдавать, — сказал я.

 — Ты тоже будешь? — взглянула она на меня.

 — А то как же?

 — Небось все забыл.

 — Забыл? Что ты! Я каждый вечер у учителя бываю. Уроки учу там… в степи. Время у меня много. А ты как, сдашь?

 — Кто знает.

 — Как кто знает? Училась хорошо, только писала плохо. Да тебе не в писаря идти.

 — Сдам, — сказала она.

 — А я, Настя, какое стихотворение выучил! Читать буду на экзамене. Ты будешь читать?

Она не успела ответить. Была уже наша очередь бежать. Я тихо шепнул: «Не поддавайся». Она пожала руку, и мы разбежались в стороны. Мы напрасно боялись: ловил Павлушка. Он смекнул в чем дело и не догнал Настю: ему нужна Оля. И опять мы вместе, и опять говорим, говорим. Откуда теперь у меня слова берутся! Но самого главного, о чем думаю почти все время, не говорю ей, нет. Даже боюсь намекнуть. И не здесь об этом говорить. Вот после игры отведу ее в сторонку и скажу. Как это выйдет, не знаю, а скажу.

Мы еще несколько раз бегали, она никому «не поддавалась». Гармонь все играла, девки пели песни, потом затянули ребята. Пели они о том, как «…бурной ночью Ланцов из замка убежал». Высоким голосом запевал Алеха, Гришунин друг, ребята подхватывали и пели тягуче, каждый стараясь вывести свой голос выше всех.

Мимо мельницы по дороге прозвенели колокольцы. Все перестали петь — смотрели вслед тройке: пристяжные, загнув в стороны головы, бежали, слегка взлягивая; тучный коренник бежал ровной, крупной рысью. Это ехал управляющий.

 — К барыне в город, — заметил Гришуня.

 — Эх, ребята, жара будет мужикам, — сказал Авдоня.

 — Твоему отцу больше всех попадет, — проговорил сын Василия Госпомила.

 — За что?

 — Язык у него длинный.

 — А хошь я тебе в морду за это дам? — спросил Авдоня.

 — В морду что! — сказал парень и умолк.

Печалью овеяло всех. Веселье исчезло. Начали гадать, что может сделать управляющий. Только Авдоня храбрился.

 — Ежели что, я…

Грозно подняв кулак, он погрозился по направлению к имению:

 — …пепел один оставлю.

 — Будет зря‑то! — с испугом в голосе остановил его Гришуня. — За эти слова знаешь что?

 — Ничего. Мне года не вышли.

 — В волости выпорют.

 — Волость сожгу.

 — Бро–ось! — испугался и Алеха. — Об этом не говорят. Гляди, сколько тут народу. Дойдет до попа, а там до станового.

 — Пущай! — махнул рукой Авдоня. — Только мы земли не уступим. Отец мой голову за нее проломит. Он у меня горячий.

 — Знаем, как тебе от него доставалось, — подсказал кто‑то.

 — А тебя не бил? — вдруг спросил Авдоня, которому стыдно стало, что парень известил об этом всех.

 — И меня бил. А кого не бьют? Всех бьют!

Заря совсем потухла, кое‑кто направился домой.

Подошел Павлушка.

 — Отведем девчонок? — предложил я.

 — Куда?

 — В сторонку. Поговорим.

 — Нет, домой мне пора.

 — Домой и проводим.

Настя и Оля стояли, словно дожидаясь нас.

 — Девочки, домой, — нарочно строго сказал Павлушка.

 — Проводите нас.

Взяли их за руки, вчетвером пошли. Уже возле гумна до нас донесся Авдонин голос: «Настя–а! О–оля!»

Девчонки как будто не слышали.

8

 — Кто быстрее всех на свете? — спросил мудрец.

 — Конь, — ответил первый.

 — Мысль, — сказал мудрец. — Кто жирнее всех на свете?

 — Свинья, — ответил второй.

 — Земля, — сказал мудрец. — Кто милее всех на свете?

 — Жена, — ответил третий.

 — Сон, — сказал мудрец.

Сон… Сколько бы я дал, если бы был богат, чтобы меня не будили так рано, чтобы дали поспать еше хоть немножечко, хоть чуть–чуть. Хочется плакать, ругаться, в драку лезть, лишь бы отвязалась мать. Но она неумолима! Сначала будит тихо, затем все громче и громче. Я бормочу ей «сейчас, сейчас», а сон еще крепче сковывает меня, и никак не могу головы поднять.

 — Встава–ай, встава–ай! Дядя Федор идет.

 — Сейча–ас.

 — Завтрак проспишь.

 — Ну, сей–час…

Пытаюсь открыть глаза, и кажется, уже открыл. Вот и встал, обуваюсь, вот иду, а мать:

 — Да что же ты, встанешь аль нет?

 — Сейча–а-ас… Ну, иду, ну, чего ты…

Мать уходит. Снова будто встаю, даже ворчу, обуваю лапти, одеваюсь, и все это тихо. И тепло мне, о чем‑то думаю и… сны, сны один за другим, второпях.

 — Да ты встанешь, что ль, чертенок? — уже кричит мать, и с меня летит дерюга.

Мне сразу холодно, злоба пронизывает, я ругаюсь, плачу, проклинаю себя, отца, всех братьев и с ужасом думаю, что ведь так вот рано придется мне вставать всю весну, лето, осень. Мне, мальчишке, придется вставать раньше отца, раньше всех мужиков. А сверстники мои спят, и братья спят. Их мать не будит. Чем я виноват?

 — Э–эх, народи–или! — сквозь слезы кричу матери. — Че–орт вам велел!

 — А вот возьму сковородник и нарожу тебе! — злится и она. — Ишь, какие слова говорит! Может, ты и матерпо ругаешься?

Мне хочется сказать «ругаюсь, да еще как», но я уже «разгулялся». Торопливо накручиваю портянки, сую ногу в лапоть, задергиваю оборы, обвиваю ими ногу. Мать, жалея, говорит:

 — На стойле отоспишься.

Готов. Иду умываться. На улице ни души. Пока в сенях умываюсь, слышу един за другим три удара плетью.

Мать открывает дверь из избы, произносит коротко:

 — Сам.

Схватив сумку, плеть, дубинку, бегу догонять дядю Федора. Глаза хоть и слипаются, но утренний холод пронизывает насквозь.

За церковью бледная заря. Кое–где бродят коровы. Мы идем улицей и слышим, как то в одном, то в другом дворе шумят бабы доенками. Иногда вдруг зазвенит ведро, отчаянно закричит баба — это корова ударила ногой в ведро и пролила молоко.

Петухи поют в разноголосицу. Собаки еще спят. А мы уже проснулись. Овечий пастух встает раньше нас. Вон слышен гул, блеянье, хлопанье кнутов. Дядя Михайла с двумя подпасками гонит крикливое стадо. Пыль от овец, какой‑то особенный, нехороший запах.

Мы наскоро завтракаем у Гагары. Рассиживаться нам некогда.

 — Где каравай? — помолившись, спрашивает старик.

 — У нас нынче пироги и курники с капустой, — оповещает сноха. — Ты пришли кого‑нибудь.

Это хорошо. Дядя Федор доволен. Горячий пирог и курник в поле! Да и хлеб ему не нести, легче идти за стадом.

Идя в конец улицы, хлопаем плетьми, будим баб. Снова суетливый звон доенок, сонные окрики, кое–где переругивание. Это снохи спорят, кому черед доить корову. До крайних изб мы не доходим. Навстречу уже гонят коров. Дядя Федор хлопает плетью, кричит: «Куд–д-да!» И вот уже стадо, сначала маленькое, трогается улицей. Потом оно нарастает, ширится. Коровы подходят сами, некоторых выгоняют. Мы «подбираем» отстающих, покрикиваем на баловниц, которые метят на огороды. Впереди пока идет Бурлачиха. В поле она озорница, а тут, в селе, держится важно, идет, не оглядываясь на огороды. Бурлачиха «ведет» только до церкви. Там из широких ворот выйдут поповские коровы: одна из них — Попадья. Она‑то и займет место впереди. Бурлачиха покосится на нее и пойдет за ней следом.

Многорогое скопище пылит, ревет, машет хвостами, толкается. Слышен щелк копыт, хруст старых ног, бульканье в животах. Пустые вымена болтаются, как ненужные.

Мужики тоже проснулись. Они ладят сохи, бороны. Нынче они будут делить барскую землю, после обеда начнут сеять. Уполномоченные увиделись с управляющим в городе у барыни, там и сговорились. Барыня, слышь, не хочет ссоры с мужиками.

А к Харитону на постоялый двор зашел железнодорожник, увел с собой. Куда ходил Харитон, никто не знал, и он никому не говорил. Были догадки, что ходил он к каким‑то «товарищам» на собрание.

О схватке с кокшайскими уполномоченные узнали не от управляющего, а от того лее железнодорожника, который приходил на постоялый двор.

 — Откуда он пронюхал? — удивился староста. — Я сам ничего не знал, и Харитон не знал.

Мне хотелось повидать Харитона. Когда я его увижу?

«Стой! — догадался я. — Нынче».

Выгнали на степь. Прохладно, ветерок дует.

Вот и солнце взошло. Дружнее закаркали вороны над лесом, шумно поднялись грачи.

 — Дядя Федор, за пирогами не пора?

 — Иди. Или пусть Ванька сходит.

 — Нет, я сам: он половину себе оставит.

 — Парень вороватый.

Опоясавшись плетью, я отправился. Новые лапти на ногах легки. Я шел косой дорогой, по которой ездят в поле. Кроме мелкого придорожника да ползучей березки, на ней нет никакой травы. Стадо осталось далеко позади, его почти не видать. Я в поле совсем один. Хочется петь, прыгать, кричать, смеяться. Бросаю дубинку торчмя, считаю сколько раз она перекувырнется. Бросаю ее плашмя, будто играю в бабки. Попадается старая чекушка. Она в засохшем дегте. Нет, то уже не чекушка, а чижик. Подбрасываю его и бью так, чтобы он не отлетал на пашню. А вот воображаю, что передо мной глубокие канавы с водой. Опираясь на дубинку, как на шест, перемахиваю через них. Вдруг почти из‑под ног выскочил зверек. От испуга я вскрикнул и пустился за ним. Это — земляной заяц. Он похож на обыкновенного, но меньше ростом и с маленькими ушами. Я его не догнал, да и зачем он мне? Их не едят. Если бы настоящий! Иду межой. На ней кое–где кучи сорной прошлогодней травы. Больше всего — полынь. Спички у меня есть. Разворачиваю кучу, выбираю траву посуше, чиркаю одну, вторую спичку, — не горит. Вынимаю курительную бумагу, зажигаю, кладу на нее сухую, с уцелевшими еще листьями, траву. Потрескивая, она загорается. Синий дым, чуть клубясь, идет на меня. Сажусь на межу, свертываю цыгарку. Прикуриваю от стебля горящей полыни. Дым глотать я еще не умею. Учусь пускать через нос, но это щекотно. Куча занялась уже вся. Надо бы идти, но страшно оставить огонь в поле. Дождался, пока догорела куча. Докурил и цыгарку. Голова слегка кружится, во рту сухо, горько. И, уже не играя, быстро зашагал в село. Над головой, преследуя до села, пели жаворонки.

Вот и гумна, ветлы, шалаши. Вон переулок, возле которого мы живем, влево, на выгоне — мельница Гагариных. Она лениво взмахивает косыми крыльями. Мне идти мимо нее, потом межой конопляника и огорода Василия Госпомила. Вот и сарай. Мне бы мимо, но в сарае слышны голоса: один дяди Василия. Он не поехал с мужиками на барскую землю: он под яровые снял две десятины во втором обществе.

«Наверно, читает библию, — подумал я. — Отцу нашему пара». Но что это? Чей‑то второй голос. Совершенно незнакомый. Кто же у него в сарае? Что они делают? Хочется заглянуть в приоткрытые ворота, подслушать. Нет, нехорошо подслушивать! Да и некогда. И так дядя Федор ругаться будет.

 — Кто еще кроме Харитона? — вдруг услышал я, когда подошел к углу.

 — Лазарь, кузнец Самоха, Иван Беспятый.

 — Л учитель?

 — Тоже.

Я замер. Смолкли и они. Может быть, слышали мои шаги? После некоторого молчания опять чужой голос не то вздохнул, не то злобно сказал:

 — Революционеры нашлись…

 — Видать, забастовщики подучили, — поддакнул Василий. — В городе, слышь, Харитон стакнулся.

 — Молчи! Как чуть, все мне передашь.

 — Ничего мне за это не будет?

Чужой голос что‑то тихо ответил.

Опять начали говорить, но я нарочно громко затопал ногами и вышел прямо к сараю. Проходя, скосил глаза на дверь. На ступе сидел человек в погонах, в фуражке с кокардой. Василий — на санях. Я догадался, что это урядник. Меня охватил испуг.

Улица. Недалеко школа. Перемена. Ребята шумно играют в лапту, борются, бегают друг за дружкой. Несколько парней перевешиваются через прясла возле церковной сторожки. Тяжелое чувство охватило меня. Показалось, что все мои товарищи куда‑то уехали, а меня оставили одного.

 — В класс! — услышал я голос учителя. Он стоял на крыльце и дымил папиросой.

Быстро убежали ученики в школу. И стало тихо. Возле церкви тополя, две сосны, густая сирень. Скоро она зацветет. Запоздало поют петухи, где‑то кудахчет курица, на площади ходит толстоногий маленький теленок.

В избе Гагариных обдает густым запахом жирных щей, жареного лука, капусты. Пироги лежат на столе, покрытые полотенцами. Про гагаринские пироги знает все село. Только сама старуха да еще старшая сноха знают, как их «ставить» с вечера, как подмесить на ночь и как утром «развалять», разложить в посудины, чтобы тесто, пока топится печь, еще раз поднялось.

Никогда верхняя корка у пирога не подгорит, нижняя не сядет. Под нижнюю кладут на лопату два широких листа от хрена и уже так и сажают на подметенный мокрым помелом под.

Вот па столе их целая дюжина да несколько на лавке. Из‑под полотенец чуть видны румяные края горбушек с «ядрышками». Такой пирог, кажется, сразу, за один прием съешь и, пожалуй, не наешься.

На второй лавке лежат огромные курники с капустой, с гречневой кашей. Два из них разрезаны. Сверху жирно смазаны они коровьим маслом.

 — Тетка Марина, готово? — спросил я.

 — В сумку‑то полезет, что ль?

 — Не полезет, так донесу.

Она отложила пирог, потом подала мне курник. Продолговатый курник ловко вошел в сумку.

 — Хватит? — спросила Марина.

«Нет, не хватит, — подумал я, — это мы сразу ахнем. А потом…» И я робко пояснил:

 — Нас ведь четверо, тетка Марина. День‑то — год… — Она выбрала еще пирог, но поменьше.

 — Теперь хватит?

 — Теперь‑то, спасибо, хватит.

Два пирога положила на ребро и ловко завязала в огромное полотенце. Нагруженный, не подав и виду, что мне тяжело, я вышел. Опять межа дяди Василия. В сарае никого. Я торопился. Мне надо зайти домой. Но заходить с пирогами нельзя. Увидят люди и передадут дяде Федору. Я отправился вдоль гуглен. Рядом с нашим гумном — шалаш дяди Сафрона. В нем прошлогодняя мякина, покрытая обмолотками. Оглянувшись, нырнул в шалаш, присел, развязал полотенце. У меня свой, остро отточенный ножичек. Ловко провел я им по верхней корке пирога, затем по нижней. От пирога пошел теплый, пахучий пар. Отложив половинку, я наскоро завязал полтора пирога, спрятал узел под обмолотки и почти бегом, придерживая рукой полу пиджака, направился домой. Прошел худым двором и через сени в избу. В избе одна мать. Воровато глянув в окна, молча отдал ей полпирога.

Руки у нее задрожали. Как она глянула на меня! Какие у нее глаза! Слезы навернулись на них. В лице ее я прочитал все: и любовь ко мне, и страх, и стыд за меня, и жалость. Сердце у меня сжалось. Я побежал на гумно.

Схватив узел с пирогами, межой тронулся в степь. Время близилось к обеду.

Как ни торопился, а пришел уже когда стадо спускалось к стойлу. Старик шел впереди, за ним — степенная Попадья, за ней, мотая головой, Бурлачиха. Старик ругаться не стал. И совсем ему невдомек мое воровство. На стойле ничто не изменилось. Только старый помет подсох и горел дружнее, да на ветловых кольях, вбитых в плотину, пробились отростки.

Вечером, ужиная у Гагариных, я все боялся — вдруг Марина спросит о пирогах. И я уже представлял себе такой разговор между ней и стариком:

 — Хватило вам пирога‑то, дядя Федор?

 — Хватило, спасибо!

 — Я и то думаю: два пирога да курник.

Дядя Федор в недоумении положит ложку, посмотрит на Марину, затем тихо спросит:

 — Два–а?

 — Ну, да, два, — повторит сноха.

Старик помолчит, потом посмотрит на меня и произнесет сквозь зубы:

 — Н–да, вон что. Какие дела‑то…

Но ничего не случилось. И кормила нас не Марина, а вторая сноха. Марина ушла доить коров. И я был рад, что Гагарины кормят нас последний день.

После ужина меня, уставшего за день, потянуло спать. Но надо еще сходить к учителю, узнать — в воскресенье будет экзамен или после. Он обещал учеников распустить, а сам еще учит. Что‑то не так!

К удивлению своему, я учителя дома не застал. Куда он мог пойти? Редко случалось, чтобы он куда‑нибудь уходил. Только иногда к Харитону, да и то заказать раму для окна или исправить столы в школе.

Вспомнив о Харитоне, вспомнил о разговоре в сарае.

«Э, надо сказать ему об этом», — подумал я и отправился к Харитону.

С барского поля ехали мужики. Вот сын деда Сафрона, Антон. Я поздоровался с ним, и как взрослый, спросил:

 — Сеете, дядя Антон?

 — Сеем.

 — Кокшайски драться не приходили?

 — Не–ет, — смеется. — А ты куда?

 — Да… так.

Сарай Харитона заперт. В избе тоже огня нет, хотя на улице темновато. Я решил зайти и спросить, где хозяин. Когда открыл дверь, на меня пахнуло махоркой.

 — Кто? — спросил Харитон.

Оробевшим голосом я едва проговорил:

 — Дядя Харитон, это я.

 — Петька?

 — Ну, да. Выйди в сени, что‑то скажу.

Мужики засмеялись, но Харитон, ни слова не говоря, вышел.

Полушепотом, озираясь на дверь, я рассказал ему все, что слышал в сарае. Он ничего не сказал, взял за руку и, отворив дверь, ввел меня. Кроме махорочного дыма, я почуял душистый запах папиросы.

«Неужели и учитель тут?» — подумал я.

Мужики тихо переговаривались, но я не мог понять о чем. Да и лиц их не видно. Скоро, привыкнув к темноте, я распознал всех. Тут были учитель, кузнец Самсон, Тимофей Ворон, Лазарь, Иван Беспятый, старик Сафрон, три человека не из нашего общества и еще молодой парень, сидевший в углу.

 — Говори, — тихо обратился к кому‑то Сафрон.

Мужики смолкли. Что‑то таинственное почувствовал я. Что‑то вычитанное из книг.

Из угла, как бы продолжая, раздался негромкий голос:

 — Рабочие не хотят больше терпеть голод, тратить свою силу на фабрикантов. Эти забастовки не только забастовки, это — революция. Революция против царского правительства, потому что оно стоит за миллионеров–фабрикантов, помещиков, купцов, промышленников. Царское правительство охраняет их, а они охраняют царский строй. У них одна цель: они борются против рабочих и крестьян…

Меня пронизывает дрожь. Что‑то смутное пробуждается во мне, что‑то я начинаю понимать. Вот второй раз слышу слово «революция». Мне от этого страшно. Мужики сидят, затаив дыхание. А голос снова продолжает. Ровно, тихо и складно:

 — У некоторых из нас, рабочих, тоже была надежда, что царь‑то хорош, да министры плохие. Такая надежда потухла. Ее погасил сам царь. В морозное утро девятого января в Петербурге он доказал, что надеяться на него нечего. Вы, наверное, слышали, как к нему шли рабочие с иконами, хоругвями. Рабочие несли грамоту. В ней говорилось: «Вот мы, несчастные рабы, пришли к тебе, государь. Мы, как и весь народ, не имеем прав. Не откажи нам, помоги, избавь нас ог чиновников, стань ближе к нам, и мы будем счастливы. А иначе хоть в гроб». И царь загнал их в гроб. Велел в них стрелять. Он загнал в гроб веру в самого себя… Обманутым рабочим наврали про милость царя. Не врали им только мы, наша партия социал–демократов большевиков. Мы предупреждали и сейчас говорим: ни царю, ни министрам, ни полиции, ни попам веры нет. Это один класс, одно общество богатых. Плевать они хотели на рабочих и на крестьян. Шкуру драть с нас — это их дело. Посмотрите, сколько вокруг помещиков! Сколько у них земли! В России хотя и отменено крепостное право, но оно так отменено, что самая хорошая земля осталась у помещиков. Ни в одной стране народ не живет в таком капкане, как у нас. Можно ли жить так дальше? Нет, нельзя. Народ вымрет от голода, от болезней. И этот темный, забитый народ надо вывести на светлую дорогу. Надо его объединить и действовать заодно. Рабочие и крестьяне — родные братья. Они вместе должны выйти против мачехи–монархии. Нужно правительство народное, из представителей самого народа. Надо свергнуть царя, его министров, прогнать помещиков, отнять у них землю. Довольно помещикам пить крестьянскую кровь! Наша партия стоит за то, чтобы все земли — помещичьи, казенные, монастырские, княжеские — крестьянство забрало себе бесплатно, без выкупа. Но мы говорим, что это еще не все. Крестьяне не все одинаковы. В крестьянстве есть богачи–кулаки, беднота. Мы против того, чтобы одних помещиков прогнать, а других, из своего же села, посадить. Этого мы поддерживать не будем. Да и вы тоже. Если у вас сядет на барскую землю Гагарин или Хапугин, или Дерин, или лавочник Блохин, от этого слаще не будет. Мы стоим за неимущее крестьянство, а не за богатеев. Им и без того не плохо живется. Но о земле, как ею пользоваться, мы всегда успеем сговориться. Сама жизнь покажет, лишь бы власть была в наших руках. Что сейчас нужно делать вашему комитету? Прежде всего держаться дружно, объяснять мужикам, за что идет борьба. Почему надо свергнуть монархию и установить демократическую народную республику. Возможно, придется и с силой встретиться, с казаками, стражниками. Ко всему надо быть готовыми. Революция сама не приходит, ее делает угнетенный народ.

В избе совсем темно. Что в это время думает каждый? Я готов просидеть всю ночь, слушать и слушать…

 — Иди домой, — шепнул мне Харитон, — да не болтай…

 — Нет, нет, — шепнул и я ему, — что ты… Сам вот гляди. Урядник‑то…

 — Иди, иди, — не дал он договорить и открыл мне дверь.

Пришел домой, лег спать, но было не до сна. Сколько дум, какие мысли в моей не приспособленной еще к делам взрослых людей голове! Очень хотелось поделиться этими мыслями с кем‑то. Но с кем? С дядей Федором? Михайлой? Засмеют. Ведь я — мальчишка. Стой! А с Павлушкой? — вдруг вспомнил я. Он поймет…

И я мысленно разговариваю с ним. Говорю ему долго, а он все слушает, и глаза его горят. А рядом с нами уже Харитон. Он стоит и посмеивается, и кивает на меня учителю. А учитель — нет, это не учитель, это — Гарибальди. Высокий, с ружьем, возле него — конь. Недалеко войско. Вот Гарибальди сел на коня, хлестнул, поскакал по улицам и кричит мужикам: «Эй, вставайте, пора!» Подлетел к нашей избе, стучит в окно: «Вставать пора, гнать!» Из избы никакого ответа. Тогда Гарибальди подъезжает ко мне. Я стою у мазанки. Он спрыгивает с лошади, сердито берет меня за плечо, треплет, глаза его налились кровью:

 — Что спишь? Гонют, гонют!

Вдруг вскидывает ружье и три раза подряд — бах–бах–бах!

Сразу я вскочил. Мне холодно. Передо мною мать. Она держит в руках дерюгу.

 — Наказанье с тобой. Никак не добудишься. Вон дядя Федор прошел. Кнутом тебе хлопал.

…Испольный сев закончился. Отец наш засеял полдесятины. Десятину на Князь–мерине не успел бы.

Завтра воскресенье. Экзамен.

Хотя и знаю, что сдам, но волнуюсь. Волнуется и мать. Отец как‑то растерянно смотрит на меня. И даже братья. Нынешний день я пасу до обеда. Домой отпустил меня дядя Федор прямо со стойла. Он тоже, как мне кажется, косо, словно на вора, смотрит на меня. Только Ваньку ничто не волнует. Учился он всего полтора года, бросил школу, не жалея.

Сижу за столом над книжками. Все прочитано, много знаю наизусть. Смотрю больше не в книги, а на стол. Он у нас худой, хромоногий. Углы изрезаны ребятишками. Между досок в щели набилась грязь. Такого убогого стола я ни у кого еще не видел. Кладу книги на лавку, выдергиваю из метлы прут, чищу щели между досок. Мать смотрит на мое занятие, ничего не говорит. Она знает, что я брезглив. Знает также, что уж если я за что‑нибудь взялся, то сделаю.

Грязь вычищена, щели в столе зияют, как борозды. Я снял крышку стола, промыл доски и на полу начинаю насаживать их на поперечины. Стол теперь уже. Выступают поперечины. Ножом срезаю их, и вот стол в порядке: ни щелей, ни грязи.

Все это сделал молча. Молча и мать чинит мне синие домотканные портки, в которых я завтра предстану на экзамене.

 — Ты бы волосы подстриг, — говорит она. — Сходи к Ивану, он живо ножницами…

Это верно: волосы у меня так отросли, что впору хоть послушником в монастырь.

Иван Беспятый большой охотник подстригать. Он усадил меня на табуретку, взял ножницы, которыми жена обычно стрижет овец, и позвякал ими над головой.

 — Совсем аль подровнять?

 — Подровнять, — говорю я.

 — Давай совсем.

 — Давай, — соглашаюсь я.

И зашумели над моей головой эти страшные ножницы. На колени и за ворот падают мягкие клочья. Остриг меня быстро, подал зеркало.

 — Хорош? — спросил он.

Я едва узнал себя.

 — Хорош, — говорю, — на татарина похож.

 — Есть легкость в голове?

 — Есть.

Вдруг спросил:

 — Зуб у тебя какой‑нибудь не качается?

 — Коренной.

У меня действительно давно качался коренной. Он мешал есть и говорить. Я сам пытался его выдернуть, но боялся. Иван нашел суровую нитку, сделал петлю, приказал:

 — Разевай!

Быстро нашел зуб, ловко забросил на него петлю.

 — Завтра экзамен? — спросил он.

И не успел я ответить, как уже зуб мой выскочил вместе с ниткой. От удовольствия Иван засиял.

 — На тебе твой зуб, — преподнес он его мне. — Другой вырастет на этом месте.

Я выплюнул кровь и шел теперь домой без волос и без зуба.

 — Дья–а-аволыцина, — увидела меня мать, — с ума спятил!

Скоро заявился Павлушка. Подал мне книгу басен Крылова:

 — Проверяй, читать буду.

На раскрытой странице была отмечена басня «Конь и всадник».

 — Читай!

Зажмурив глаза, он тихо начал:

Какой‑то всадник так коня себе нашколил,

Что делал из него все, что изволил,

Не шевеля почти и поводов,

Конь слушался его лишь слов.

«Таких коней и взнуздывать напрасно», —

Хозяин сам себе сказал…

 — Постой, постой: не «сам себе», а «некогда».

 — «Сам себе» складнее. Я переделал.

 — Ну, читай, коль переделал.

Мать принесла пахталку, вылила в нее сметану, скопленную, наверное, за месяц. Она решила «сбить» к завтрашнему дню масла, а на пахтанье замесить лепешек.

«Ну, право, вздумал я прекрасно».

И, в поле выехав, узду с коня он снял.

Почувствуй свободу,

Сначала конь слегка прибавил ходу.

 — Э–э, опять не так, — остановил я.

 — И тут переделал, у него нескладно.

Я покачал головой. Какой смелый Павлушка! Басни Крылова переделывает!

И, вскинув голову, потряхивая гривой,

Он выступкой пошел игривой,

Как будто теша седока.

Но, сметя, как над ним управа не крепка,

Взял скоро волю конь ретивый.

Вскипела кровь его, и разгорелся взор;

Не слушая слов всадниковых боле,

Он мчит его во весь опор Чрез все широко поле.

Вошла Устюшкина мать, Елена, поздоровалась с моей матерью, взглянула на меня:

 — Бри–иты–ый, — протянула она.

Мне стало стыдно. Вдруг и при Павлушке начнет говорить, чтобы меня и Устюшку, как вырастем, поженить. Но, видя, что мы заняты, она села против матери, которая уже пахтала, и о чем‑то спросила ее. Павлушка все читал. Вот всадник хотел было вновь накинуть на коня узду, но ему не удалось, конь от этого еще пуще рассерчал, а потом и совсем сбросил с себя всадника. Конь мчался, как вихрь; на пути попался овраг, и в этот овраг он грохнулся и разбился насмерть.

«Мой бедный конь, — сказал седок, — я стал виною

Твоей беды.

Когда бы я не снял с тебя узды,

Управил бы наверное тобою,

И ты бы ни меня не сшиб,

Ни смертью б сам столь жалкой не погиб».

Павлушка остановился, посмотрел на меня. Я смутно начал думать, к чему такая басня. И не заметил, что под черточкой были еще четыре строки. Их‑то Павлушка, передохнув, прочитал залпом:

Как ни приманчива свобода,

Но для народа

Не меньше гибельна она,

Когда разумная ей мера не дана!

 — Не ошибся я? — спросил мой товарищ.

 — Ошибся, — ответил я ему.

 — Где? — испугался он.

 — Ты зачем ее выучил?

 — Как зачем? Завтра на экзамене буду читать.

Все тело мое задрожало. Чего ни разу еще не было со мной, я стукнул кулаком по столу, испугав мать и мою будущую ненавистную тещу.

 — Ты с ума сошел?

Павлушка тоже изумился. Таким злым он меня никогда не видел.

 — Что ты? Что ты?

 — Нет, ты с ума спятил? Ты раскусил, о чем эта басня?

Он нагнул голову. Он никак не мог понять, в чем дело. А уж как мы до этого понимали друг друга!

 — Ошибся ты, Павлушка, здорово! Догадайся!

Я не говорил, в чем он ошибся. Боялся, что если хоть чуть–чуть намекну, он начнет расспрашивать. А тогда не вытерплю и все расскажу. И не сдержу= слова, которое дал Харитону.

 — В мораль, в мораль вникни! В последние строки! Прикинь, к чему они?

 — А–а-а! — преобразился Павлушка. — Да как это я? Ведь там про эту, про свободу. Она — конь, а всадник‑то… А–а-а!

 — Закинь ты эту басню псу под хвост. И если ничего не выучил, лучше и не читай.

 — Как ты думаешь, если прочитать «Стрекоза и муравей»?

 — Можно. Только не мальчишкам ее читать, а девчонкам.

Лучше бы мне язык прикусить. Едва я упомянул про девчонок, как всполошилась моя будущая теща.

 — Свахынька, Аринушка, а моя Устюшенька‑то…

«Фу, пес тебя возьми с твоей Устюшкой!» — чуть не крикнул я.

 — …тоже торчит над книжкой и все бубнит, бубнит. Старательная она у меня. Завтра и ей экзамен. Уж и в кого такая, прямо не знаю. А прясть сядет, чулок там связать, чисто вот ангел помогает. Такая мастерица, такая рукодельница! Вырастет большая, отбою от женихов не будет. Только мы уж с тобой, свахынька…

 — Пойдем, Павлушка! — вскочил я и бросился к двери.

Мы ходили по улице. Говорили обо всем, но ничего не сказал я ему о том, что слышал у Харитона в избе. Когда‑нибудь, уже после экзамена, расскажу Павлушке, но возьму с него страшную клятву молчать.

От кладбища слышалось овечье блеянье, хлопанье плетей. Скоро овцы промчались мимо. Навстречу и вслед бежали девки, бабы, ребятишки. Они кричали, ругались, ловили овец за ноги. Когда пропылило овечье стадо, вслед за ним торопливо прошли коровы. Впереди — Попадья, за ней — Бурлачиха. Вот Попадья завернула к себе, потряхивая головой, Бурлачиха же продолжала свой путь, не пуская вперед никого.

…Вечером после ужина мать разобрала печь париться. Выпарившись, надел новые портки, рубашку, сел за стол и задумался Мать подошла ко мне, посмотрела на меня ласково и — чего никогда с ней не было — изменившимся голосом вдруг посоветовала:

 — А ты еще уткнись в книжки‑то, отце! Как бы тебе завтра на экзамене чего не забы–ыть!

9

Хотя нынче мать и не будила меня рано, все же я проснулся только чуть позднее обыкновенного. Она подоила корову, процедила молоко и принялась затапливать печь. Братишки и сестренки еще спали, спала и маленькая в зыбке. Теперь эту девчонку нянчит Филька.

 — Ты не сходишь на церковный колодец за водой? — спрашивает мать необычным для нее мягким голосом.

 — Одно аль два ведра?

 — Давай уж два.

Я беру ведра, иду к церкви. Возле колодца три бабы: среди них шустрая Марья, жена Ивана Беспятого и ненавистная мне нареченная теща. Иду медленно, дожидаясь, когда они уйдут.

В конце улицы слышно, как выгоняют коров. Нынче за меня пасет отец. Представляю, как он, неповоротливый, будет бегать за коровами.

Бабы ушли, раскачивая ведрами. Я опускаю длинный журавль в глубокий колодец. Журавль скрывается в темной пасти, идет уже цепь. В колодец глянуть страшно — так далеко вода.

Из церковной сторожки вышел сторож и зашагал к дому попа. Он пошел за ключами. Сейчас зазвонит к заутрене…

Прохладно и хорошо! Небо совершенно чистое.

В церковной ограде видны кресты на могилах. Тут похоронены попы, дьяконы и их близкие. Тут же когда‑то похоронены родственники всех помещиков, имения которых кольцом оцепили наше большое село. Видать, кому на земле жилось хорошо, тому хорошо будет и на небе.

Сирень в ограде зацвела. Ее много. По углам ограды тополя и липы, по бокам старые сосны. Ограда каменная, на столбах стеклянные разноцветные шары, как глобусы.

Ведра, наполненные водой, тяжелы. Несколько раз я отдыхаю, ставя их. Одно — худое. В дырку на дне продет колос изнутри, но все равно вода течет: за ведром тянется тонкая струйка. Только хотел еще отдохнуть, глядь, по дороге наперерез идет Настина мать. И вот ведра показались мне вдруг легкими, я иду, совсем не качаясь. Не останавливаясь, донес воду.

Печь уже топилась. Мать мыла пшено. Я принялся мыть картошку. Нынче у нас курники с кашей, да еще лепешки на пахтанье. Проснулась было девчонка, но я быстро взял соску, свалившуюся ей почти под ноги, пожевал и дал в рот. Девчонка снова уснула.

Вот и стадо гонят. Пастухи кричат, хлопают плетьми, коровы, как всегда, ревут, бодаются, потягиваются и снова ревут. Интересно мне посмотреть на стадо со стороны. Я оставил чугун с картошкой и подошел к окну. Так и есть! Первой идет Бурлачиха, помахивая башкой, за ней — Хоря. Дальше идут все знакомые мне теперь коровы. Каждую я знаю: знаю характер ее, повадки, знаю, когда отелится, знаю даже, какую траву любит и, конечно, знаю, какое от нее молоко. Я теперь убедился, что внешность коров не всегда соответствует вкусу молока: на иную корову и глянуть тошно, а молоко от нее густое, сладкое, а вот от такой красавицы, как Хоря, молоко и есть не станешь. Оно синее, жидкое, пахнет болотной водой.

 — Куд–да! Ку–уд–да! — слышу грозные окрики старика Федора. Его удары плетью отличны от наших ударов. А вон удар и моей плети. Это отец хлопает.

Он идет той же стороной, какой хожу я, — сзади, слева.

 — Куда! — кричит он, и голос у него слабый. Мне жалко его и смешно.

«Вали, вали, — думаю я, — паси. Вот тебе и «куда»! На прогоне Бурлачиха покажет тебе «куда»!

Не успеешь сгонять ее с овса. Меня‑то она боится, а на тебя и глянуть не захочет».

 — Куда–а! — опять кричит отец и трусит за глазовой коровой. Лапти, из которых у него наполовину вылезла соломенная подстилка, мелькают, почти не отрываясь от земли. И весь‑то отец неуклюжий, и лицо у него калмыцкое, с опухшим носом, в который он на своем веку всадил не одну бочку нюхательного табаку.

Стадо прогнали. Улеглась пыль. Все тише и тише доносился рев, окрики, хлопанье плетьми.

Неожиданно ударил большой колокол; гул его огласил притихшее село, и эхо раздалось в далеких улицах. Не замолк еще гул, как снова, вторично ударил колокол. Еще выждал, словно сам к себе прислушиваясь, и в третий раз ударил. И вот уже пошли частые удары, и все село пришло в движение. Бабы торопливо побежали за водой или к соседям. Где‑то прогремела телега, залаяли собаки, петухи запели громче и несвязнее. Колокол все гудел, и воздух дрожал от его таинственно–величавого звона. Я люблю слушать этот звон. Забываешь все невзгоды, мысли становятся яснее, сердце как‑то добрее. Ведь всё, что еще осталось хорошего, это надежда на тот свет, на рай. В евангелии сказано ясно: «Верблюду легче пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в царствие божие». А мы — бедные! Стало быть, в рай пойдем первыми, как первой в стаде ходит корова Попадья. Мы захватим там самое хорошее место где‑нибудь возле яблонь «сахарная бель».

Про себя начинаю считать удары колокола. На пятьдесят четвертом колокол замолк. Стало быть, священник идет из дома в церковь. Вот и во «все» зазвонили. И народ уже шел улицами. Сначала старики, старухи, потом девки, парни, школьники.

К церкви и к школе подъезжали подводы. Это — из соседних деревень нашего прихода. К заутрене приезжают самые богомольные. А вот к обедне наедет столько, что и лошадей негде будет ставить. Приехали и к нам. Остановились возле мазанки. С телеги спрыгнули двое парней, затем сестра моего отца и ее муж, дядя Семен. Живут они от нас за шесть верст. У них большой сад с пчельником. Я не люблю этих родных — они скупы. Будь хоть какой урожай яблок, все равно привезут нам по одному, да и то червивому. Словом, подарят падаль, которую никто у них уже не покупает, да еще хвалятся, что подарили. Вообще‑то они хвалиться любят. Особенно дядя Семен — писклявый и злой мужичонка. Он набожный, с отцом больше всего говорит о боге, и оба очень скверно поют на левом клиросе. Тетка еще ничего. Она, может быть, и больше бы возила нам яблок, да дядя Семен не велит.

Двоюродные братья — хвальбишки, в отца. Они относятся к нам свысока, говорят с насмешкой. Я — не в пример моим братьям — не сдаю им. Если начинают хвалиться своим хозяйством, одеждой, пищей, я тогда спрашиваю их, и нарочно при народе, какие они книги читали. Никаких книг они, конечно, не читали, и я в свою очередь смеюсь над ними, обзываю их «чурбаками с глазами». Мужикам это нравится: они смеются уже не над нами, а над ними.

Нынче они тоже начали было хвалиться, оправляя пиджаки, штаны, выставляя напоказ сапоги, но я, сказав матери, что иду к заутрене, быстро вышел. В церкви стал возле стенки, чтобы не так было видно мое «одеяние».

Народу у заутрени немного. Но ученики почти все здесь. Мы обязаны быть в церкви и в заутреню, и в обедню. За нами присматривает училищный сторож Федька. Он — человек молчаливый, но скор на расправу. Мы выстроены в три длинных ряда сзади правого клироса. На клиросе регентует наш учитель. Изредка он глцнет на нас в отверстие простенка между Николаем Мирликийским и Тихвинской божьей матерью и опять скроется. Федька щелкает по затылку каждого, кто оглядывается назад. Щелкает и тех, кто плохо молится, и тех, кто хихикает или исподтишка толкается.

В решетчатые окна сквозь цветные стекла льются солнечные лучи. Они зайчиками играют на стенах, на иконах. Пахнет воском, ладаном и еще чем–то неуловимым, церковным. Мигая и колеблясь, горят разные по цене свечки. Блестят царские врата. Из боковых дверей то покажутся, то вновь скроются в таинственный алтарь дьякон или священник. Церковный сторож напряженно стоит на левом клиросе и следит за священником. Едва тот даст какой‑либо знак, как он опрометью бросается к нему.

За перегородкой, близ самого амвона, сбоку от правого клироса отдельно и совершенно не стесняемый народом, стоит Филипп Иванович Климов, помещик соседней деревни. Отец его был в нашем селе зажиточным мужиком, богател от торговли, от аренды земли, а сын его пошел еще дальше. Он купил в две тысячи десятин имение у чахоточного дворянина, завел шленских овец. Теперь их у него несколько тысяч. Он стал скотопромышленником. Климов так толст, что уже не вмещается в обычную тележку. Жена — тоже под стать ему — стоит рядом. Когда они крестятся, то крест кладут не с плеча на плечо, а едва–едва на грудь. Не могут и кланяться — мешает чрезмерной величины живот. Где у Климова кончается шея и начинается голова — не отличить. На их тележке, на которой они ездят вдвоем, вполне могут уместиться пятеро.

Землю Климов в аренду не сдает. Он держит работников, своих лошадей, ведет хозяйство сам. Рожь и овес косят ему мужики за потроха, которые он раздает осенью после резки шленских овец. На него работают и наши мужики.

Сейчас Климовы пока стоят здесь вдвоем, но к обедне приедут еще дети. Сергеевна народила их человек восемь. После обедни крест целовать им дают первым. Не они подходят к священнику, как полагалось бы, а он к ним.

За левой перегородкой нынче во время обедни будет стоять второй помещик, он же попечитель нашего училища, Стогов Евграф Иванович, со своей полюбовницей. И еще — управляющий Самсоныч с женой и детьми. Как все они поместятся там?

Служба в церкви идет своим порядком. Больше всего мне нравится хорошее пение правого клироса, когда певчие в полном сборе. Я всегда различаю в этом стройном пении и тенор своего крестного Матвея, и бас Ефима Апостола, и бас учителя, и альт Еремы, валяльщика сапог. Только в дискантах не отличишь никого. Дисканты подобраны тоже хорошие. Особенно сестры Глазовы — Пашка, Катька и Анютка. Не плохо они поют и на улице, но почему‑то всегда в их песнях слышится «господи, помилуй».

Первыми от заутрени выбежали мы, ученики. Стрелой помчались кто куда. Народ пошел было в школу, где всегда, болтая и раскуривая, ждали звонка к обедне. Но сегодня школа заперта. Из нее вынесены лишние парты на улицу, полы вымыты, все прибрано и приготовлено к экзамену. Мужики и ребята кучками стояли возле ограды. Девки ушли в лес, некоторые ходили в ограде. Они завистливо поглядывали на сирень, о чем‑то без умолку разговаривая, и украдкой бросали взгляды в сторону рослых парней, будущих своих женихов.

Я поискал Павлушку — хотелось уйти с ним на кладбище, но он, наверное, ушел домой. Проходя мимо ограды, я возле боковой двери увидел кучку «наших» девчонок. Все они, несмотря на запрет есть и пить до конца обедни, грызли семечки. Среди них Настя и Оля. И опять пожалел, что не встретил Павлушку. Вдвоем‑то мы обязательно бы подошли к девкам. А одному неудобно. Да и одеяние на мне такое, что хоть с глаз скройся.

В избе нашей, осевшей, с поломанным и выщербленным полом, было сегодня по–особенному весело. Мать с братишками убралась, вымыла стол, так кстати починенный вчера мною, выскоблила лавки, пол. Прибрана даже лохань. На ней доски, а сверху тряпье. На лохани сидят два мужика. Вообще, в нашей избенке мужиков много, а возле матери — бабы. Она угощает их нюхательным табаком из трехгранного пузырька, и бабы, нанюхавшись, громко чихают, а мужики смеются, отпуская им такие словечки, которые совсем некстати между заутреней и обедней.

За столом — кузнец соседней деревни Никанор. Он куда богомольнее отца и дяди Семена. Это строгий, с широким лицом и кустом темной бороды, мужик. Он не пропускает не только ни одной службы по воскресеньям, но даже вечерни. В церкви у него свое место, где, кроме него, никто не становится. Говорят, он проклял за что‑то своего сына, и тот куда‑то скрылся. Кузнеца не столько уважают, сколько боятся. Он знаком с земским начальником.

Кроме матери, на меня никто не взглянул. А я заметил, что ни на лавках, ни на кутнике не видно лепешек. Мать куда‑то их спрятала. Покосился на печь: чуть виден край решета; в нем‑то и есть лепешки. Мы с матерью с одного взгляда понимаем друг друга. Едва я взглянул на нее, как она поднялась, взяла ведро и вышла в сени. Через некоторое время вышел и я. Ведро она взяла для близира. Это я знаю. Она полезла за пазуху и вынула оттуда лепешку. Она припасла ее заранее, чтобы при всех, особенно при ораве наших ребятишек, не лезть за ними на печь. И я знаю, что никому она, кроме меня, лепешек не давала.

 — На, не показывай только тем…

С теплой лепешкой ухожу на огород. Уже показались всходы картофеля, зеленеют листья конопли. Они поднялись вершка на три и чуть заметно колышутся. Переулком едут подводы. Это из соседних деревень к обедне. На телегах празднично одетые люди. Лица у них веселые. И лошади идут будто по–праздничному. И на сердце радостно… Эх, так бы вот и жить весь век, как сейчас! Не надо будней! Сплошное бы воскресенье! Как это хорошо! Но помимо воли вспоминаю стадо, и сердце сжимается от боли. Жалко мне отца. Ненавижу его — и в то же время какая‑то жалость к нему.

В избе идет горячий спор. Ничего в нем не понять. Все кричат. Особенно Иван Беспятый. Он схватился с кузнецом. Вот–вот начнет его ругать по–матерному, но, удивительно, как сдерживается. Он знает, что кузнец даже черным словом никогда не обмолвится.

Кричат опять о земле. Кузнец говорит негромко: он осуждает мужиков тех деревень, которые подняли «скандалы» на барских землях. Он говорит, что посягнуть на собственность, на дарованную помещикам землю, никто права не имеет. Он говорит то самое, что и Василий Госпомил, но только складнее.

 — Мы и свою‑то землю не умеем пахать. Каждый год делим да режем по кусочку. А она не пирог! На барскую нечего руки протягивать, к своей надо иметь прилежность. Разделить ее навечно, и погляди, что будет. Если сейчас десятина дает от силы тридцать пудов, а удобри ее — она даст полтораста. Навозу земля требует, а не дележки. Вот у батюшки какие урожаи! Почему? Клади навоз густо, не будет пусто.

Его перебивают, ему кричат, но он терпеливо выслушивает и снова, словно заученное, говорит свое. Он начитан и знает, наверно, не меньше Харитона. Он говорит о том, что, не будь барского хлеба, царю нечем было бы кормить армию и города.

 — С голоду сдохла бы Россия, если бы всю землю мужикам под соху отдать. Сами себя не прокормили бы. Все это бунтовщики из города мутят. Они бунтуют против царя и своих хозяев, а сами еще толком не знают, что фабрика — одно, а земля — другое. Без ткани мужик проживет, в портках лет десять проходит, а без хлеба сразу сдохнет.

Кузнецу все больше и больше поддакивали мужики, а Ивана почти не слушали. Он злился и начал говорить про царя так, что мужики стали оглядываться на окна. Да и сам я побаивался, как бы Иван не сказал, что вот, мол, к Харитону приезжал человек и рассказывал по–другому.

Я решил вызвать Ивана в сени, упросить, чтобы он не спорил, а ушел домой.

 — Дядя Иван! — громко позвал я.

Он увидел меня и, указывая на меня, начал пылко говорить:

 — А этих куда? Им что делать без земли? Стадо пасти? Побираться? Вот у Арины с Иваном целая орава, а земли четыре с половиной десятины. Что на ней делать? Подрастут ребята, женятся, как жить? Подумал царь?

Мужики загудели. Они уже перешли на сторону Ивана.

Кузнец склонил голову. Мужики ждали от него ответа. И он ответил тихо, и слова его глубоко запали мне в сердце.

 — Все равно: разделите вы и барскую, и опять через десять лет земли не хватит. Не всем, видно, жить в деревне. Молодежь в города уйдет: в ремесла ударятся, а кои в магазины приказчиками. Земля — не резина. Железо вот растянуть можно, а землю не растянешь… В города, говорю, тронется народ, на фабрики, — заключил он, — аль на железные дороги.

Зазвонили к обедне. Все перекрестились. Снова мужики принялись говорить, но говорили уже не о земле, а о войне. Иван кому‑то грозил, что вот придут домой солдаты, «они покажут».

Я ушел из избы к церкви. Там тоже стояли и переговаривались мужики. И так отчаянно курили, будто курят в последний раз.

Скоро из калитки показался священник, сторож принялся трезвонить. Народ повалил в церковь.

Ученики пришли все. Стали в четыре ряда. Впереди — два ряда младших, затем среднее отделение и мы, старшие. Сзади нас стороне Федька.

Перед «херувимской» в церкви произошло волнение. Несмотря на строгость Федьки, который каждому из нас, кто оглядывался, грозил кулаком, мы, вся сотня с лишним ребят, словно по сговору, обернулись. Серединой церкви, отдуваясь, шел огромный, седой, горбоносый отставной адмирал. Он был в белом морском кителе, стройный, волосы подстрижены ежиком, усы огромные, на груди большая звезда на ленточке.

 — Стогов, Стогов! — пронесся шепот.

Даже Климов и жена его, услышав шепот, тоже на момент повернули свои головы на толстых, как чурбаки, шеях.

Но не столько заинтересовал всех Стогов, сколько его полюбовница. Она шла впереди, нарядная, в шуршащем платье. Полюбовница его — дочь богатого мужика из села Крыловкн. Жил он с ней невенчанный, что и было для всех удивительным. Знали, что у Стогова взрослые сыновья. Один — студент, другой — офицер. Они были против того, что их папаша, вдовец, взял к себе эту полуграмотную девицу.

 — Полюбовница, полюбовница! — явственно слышалось в церкви.

Но они шли и будто ничего не слышали. Вот уже подошли к перегородке левого клироса. За ней стоит управляющий Самсоныч со своей женой. Они покосились. Полюбовница стала слева, Стогов — справа.

Не только у меня, но и у всех тридцати двух учеников, наверное, дрогнули сердца. Вот он, Стогов, вот он, «батенька», как его прозвали. От тех, кто уже окончил школу, мы знаем, какие иногда вопросы задает он на экзаменах, какие задачи заставляет решать, выдумывая их сам.

Запели «херувимскую». Это — середина обедни.

Торжественное пение «херувимской» приподнимает меня. Ползут в голову разные мысли. Они далеко от небес, больше на земле. Думаю о словах кузнеца: «В город пойдут, в магазины мальчиками, приказчиками».

И вот уже я в магазине мальчиком. Я послушный. Не ворую, ем мало, а ноги мои быстрые — куда пошлют, живо сбегаю. Меня любят. И старший приказчик любит. Он получает в месяц семьдесят пять рублей. Это очень много денег. Но, вот я уже не мальчик, а приказчик. Рву бабам материю, ловко орудую аршином и говорю с покупателями аккуратными словами.

Хор поет… Теперь я уже старший приказчик. Под моим началом человек тридцать. Я только распоряжаюсь, хожу по магазину. Все в нем знаю, где что лежит, и хозяин за мной, как за горой. Он три месяца платит мне по семьдесят пять рублей, а потом набавляет десять, а через полгода еще пятнадцать. Я уже такой стал, что меня совсем не узнать. Высокий, нарядный, волосы ежиком, веснушки давно свел какой‑то мазью. У меня завелись деньги.

Вспоминаю отца, мать, братишек. Мне жалко их. Они все еще живут плохо. Вспоминаю, что отец должен податей с недоимками около двухсот рублей. Ввек ему не расплатиться. И вот я посылаю отцу сразу сто пятьдесят, — нет, двести, нет, двести двадцать пять рублей. Двести он отдаст за подати, а двадцать пять куда хочет. Месяца через три еще шлю пятьдесят и пишу, чтобы он продал Князь–мерина, если тот не сдох, и купил бы себе кобылу. Корову тоже другую купил бы. И на корову еще шлю пятьдесят рублей. Всего выслал триста двадцать пять. Но надо им помочь и избу выстроить. И я шлю им еще сто рублей. Правда, мне самому нужны деньги, но я‑то как‑нибудь перебьюсь, главное, им поскорее. Да, забыл. Совсем забыл! Надо материи им прислать на рубашки, на штаны…

Служба все идет. Гудит хор правого клироса. Сердце мое полно умиления. Хочется плакать. Вот вижу, как в магазин входит мой отец. Он уже не в том пиджаке, на который страшно глядеть, нет. Он даже в новой фуражке. На ногах не лапти, а сапоги. И лицо у него иное. Бороду подправил, глаза веселые. Мы переглянулись. Он хотел прямо подойти ко мне, но я чуть заметно кивнул головой. Он догадался, постоял у двери и вышел. Скоро вышел и я. Отец жмет мне руку, говорит: «Спасибо, сынок, спасибо, Петя, выручил ты! Вынул ты, Петя, отца из петли. Э–эх, сынок, прости, отдали тебя тогда в подпаски, нужда ведь, Петя, была». Мне хочется обнять его и сказать: «Тятя, еще тебе пришлю. Ты не горюй, тятя, мы теперь выбились в люди. Мы заживем. Деньги у меня есть». Но я не говорю этого — боюсь, расплачусь. Я ему говорю так: «Ничего отец, пожили плохо, будем жить хорошо. Как мать?» — «Все с грыжей мается, сынок, — говорит отец. — Замучила она ее». Я ему обещаю: «Мамку мы к самым лучшим докторам отвезем. Вези ее сюда. Вот тебе пятьдесят рублей». Деньги я припас заранее и сую в руки отца, а сам опять спрашиваю: «Кобылу купил?» — «Еще какую, сынок, — улыбается отец, — гнедую, три ноги белые. Она, ей–богу, жереба».

И отец торопливо рассказывает мне, что и корова у них теперь другая, и избу купили готовую, пятистенку, и покрыть ее надо железом да оштукатурить, чтобы не сгорела…

Солнце теперь светит с правой стороны в открытые окна. С улицы доносятся запахи тополя и сирени. Голоса певчих, наверное, слышны далеко, особенно тенор моего крестного. Потрескивая, мигают свечи у образов. Некоторые, догорая, тухнут, и дым тонкой струйкой идет к потолку.

Опять запели. Опять сладостное томление, и снова мысли о далекой, хорошей жизни… Вот кончился день в магазине. Иду на квартиру. Комната у меня, как у дьякона горница. Чисто, уютно, на стенах карточки, на столе скатерть. И ни мух, ни тараканов. На квартире меня ждет жена. Да, жена! Она в хорошем платье, на голове у нее платок. И повязан он не по–деревенски, а как‑то по–особому. Лицо у жены румяное, глаза… черные, да, черные. И брови также. Чуть–чуть веснушки на носу, и зубы немного редковаты. У нее готов обед. Она зовет:

 — Петя, давай обедать!

 — Сейчас, Настя, — говорю ей, а сам дочитываю страничку какой‑то очень хорошей книжки.

 — Щи простынут, — говорит она, а сама подходит и смотрит на меня, улыбается.

И сердце у меня бьется, и свет меркнет в глазах, и… совсем не слышу, как по плечу хлопают меня свечкой. Я беру свечу, передаю ее дальше. Вот она дошла до первого ряда. Ее зажигает мальчишка. Свеча трещит. Мальчишка отнимает ее от огня; снова зажигает, снова она трещит. Ребята смеются. Федька–сторож пробирается сквозь наши ряды, берет свечку, вытирает пальцами фитиль и зажигает. Он ставит ее в гнездышко и отходит. Теперь он стоит рядом со мной: мне слышно его дыхание, и все мои мысли улетучиваются. И уже до конца обедни стою, ни о чем не думая. Где‑то в глубине сердца осели сладкие томления. А жизнь, настоящая жизнь, вот она передо мной! Завтра выгонять стадо…

10

 — Класс, встать!

Прекратился разговор, мы шумно поднялись.

 — Здравствуйте, детки!

 — Здрав–ствуй–те, — раздельно и четко, как учил Андрей Александрович, ответили мы Стогову.

 — Садитесь!

Тридцать две пары глаз устремились к столам, за которые «они» усаживались: попечитель Стогов в середине, по правую сторону — учитель соседней деревни, по левую — церковный староста, с ним рядом — управляющий Самсоныч. Наш учитель не садился.

В училище просторно. Парты двух отделений вынесены, наши расставлены редко. Большая классная доска поставлена не вдоль стены, а сбоку, перед экзаминаторами. Они о чем‑то переговариваются и нетерпеливо посматривают на дверь. Вот послышались шаги, открылась дверь и торжественно вошел священник.

 — На молитву! — возгласил учитель.

Мы вышли из‑за парт, обернулись к образу «Благословение детей», и тонкий голос внука церковного старосты запел:

 — О–о-отче на–аш…

И все мы дружно подхватили:

 — Иже еси на небесех…

 — На место! — скомандовал учитель, когда мы кончили петь.

Рядом со мной, по одну сторону — Павлушка, по другую — Степка. Наша парта самая задняя. Это хорошо. Глаза экзаминаторов устремлены на передние парты. Послушаем, о чем будут спрашивать. Больше всего я думаю о задачах. Вспоминаю самые трудные, которых никто решить не мог, и решал только сам учитель.

Начали экзаменовать девочек. Их шесть. Они сидели за первыми партами. Как они волновались, заикались, когда их вызывали к доске! Стогов брал задачник, листал и тыкал в него пальцем. Иным попадались легкие задачи, некоторым очень трудные. На трудных местах, когда ученик не знал, что делать, наш учитель — чего сроду с ним не было и за что он сам же наказывал нас — шепотом, глазами старался подсказать или вызвать догадку. Мне стало жаль учителя: словно ему, а не нам был экзамен.

После Стогова спрашивал батюшка закон божий. Этому нас он учил сам и хорошо знал, кто знает, кто не знает. Но тоже делал вид, будто он тут ни при чем.

Больше всего опрашивал из нового завета. Учитель соседней деревни экзаменовал по русскому языку. Он заставлял писать, диктуя по книге или просто из головы. Стогов, кроме задач, спрашивал по географии. Почти все отвечали хорошо. Тогда стали спрашивать меньше, так как надо «прогнать» тридцать два человека. Когда осталось человек девять, в том числе и наша парта, по русскому языку вдруг стал спрашивать сам Стогов. Он, как говорили про него ребята, уже сдававшие экзамены, начал «дурить». Вот эта «дурь» как раз и пришлась на нашу голову.

 — Павлов! — крикнул он.

Павлов Ванька испуганно подошел к доске. Взял было мел, думая, что придется писать.

 — Произнеси во множественном числе небо.

 — Небы, — спешно ответил Ванька.

Стогов широко открыл глаза, затем громко засмеялся.

 — Чудо?

 — Чуды, — не моргнув глазом, ответил Ванька.

Снова засмеялся Стогов, а с ним и управляющий, и учитель соседней деревни. Только священник не смеялся.

 — Ответь, — пристал к покрасневшему Ваньке Стогов, — как во множественном числе овес?

 — Овсы!

 — Рожь?

 — Рожи.

 — Сам ты рожа. Иди на место.

Чуть не плача, Ванька шел к нам. Учителю было неловко. Хотя он тоже улыбался, но улыбка у него грустная. Стогов так же спрашивал и других. С трепетом ожидаю я своей очереди.

Вот у доски Павлушка. Ему задана задача, на которую в «ответах» нет ответа. Он всячески решает ее, ничего не получается. Трет лоб, краснеет, смотрит на Стогова, у которого на лице чуть заметная довольная усмешка, и опять приступает к задаче. Как Павлушка ке догадается, что задача неразрешима! Мне хочется крикнуть ему об этом. В упор смотрю на него: хоть бы обернулся, я бы знаком показал ему, качнул головой, моргнул. Нет, не смотрит. Наконец не вытерпел, чуть слышно кашлянул. Он понял, оглянулся не сразу. Когда глянул, я отчаянно сморщил лицо и затряс годовой.

 — Задача неправильная, — произнес Павлушка.

 — Молодец! — сказал ему Стогов. — Пиши другую.

Другую решил, почти не записывая условия.

Стогов закурил сигару. Незнакомый запах распространился в школе. От этого или от того, что сейчас спрашивать будут меня, почувствовал озноб.

«Только бы не сбиться сразу. Только хоть что‑нибудь ответить правильно».

 — Кто есть жрецы? — внезапно спросил Стогов.

Все замерли. Слова такого никто не слышал. Но таких вопросов мы с Павлушкой не боялись.

 — Жрецы, — начал он, — жрецы — это которые у язычников, как священники у нас.

 — Так. Напиши в четырех клеточках «сухая трава» и чтобы в каждой клеточке было по букве.

Павлушка чуть заметно усмехнулся. Это почти все мы знали. Он нарисовал четыре клеточки и написал в них: «сено». Стогов пришел в восторг.

 — Здорово, батенька! Голова работает. Сколько будет полтора и три с четвертью?

 — Четыре и три четверти, — быстро ответил Павлушка. Дроби пригодились ему.

 — Верно! Молодец! Садись!

Торжествуя, шел к нам Павлушка. По дороге задел карманом за парту, треснул пиджак, но Павлушка не обратил на это внимания.

 — Следующий… — и Стогов назвал мою фамилию.

Сердце дернулось и словно оборвалось. Туман в глазах. Горят уши, шея, горит все мое веснушчатое лицо. Стал у доски. Кажется, что стою уже полдня.

 — Ну–с, батенька, кто есть… э–э… корабль пустыни?

Не сразу дошло до меня. Я посмотрел на Стогова, на его огромное лицо и огромный нос.

 — Кого называют кораблем пустыни?

 — Верблюда! — не своим голосом ответил я.

 — Та–ак. Скажи во множественном числе рожь? — и заранее засмеялся, полагая, что, как и Ванька, я отвечу неправильно. Но я уже осмелел и ответил четко:

 — Рожь, ножницы, дым, вода…

 — Стой, стой! Что такое — «ды–ым», «вода»… Я про рожь спрашиваю.

 — Вымя, шерсть, чернила, пепел, — совсем осмелев, добавил я, — не имеют множественных чисел.

 — Почему?

 — Потому что, — замялся я, — потому что они имеют обширность.

 — Обширность? — уставился на меня Стогов.

«Ну, пропал», — подумал я и взглянул на учителя.

Но по его глазам заметил, что дело мое не такое уж пропащее. Кроме того, я слышал, что Стогов любит смелые ответы, «хоть ври, да громче».

 — Обширность? — повторил он. — Какую же обширность имеют ножницы?

«Совсем пропал, но буду врать до конца», — решил я.

 — Ножницы обширности не имеют, но они и так называются во множественном числе.

 — Так–с! А вот небо имеет обширность, имеет ли оно множественное число и какое?

Этот вопрос задавали Ваньке. Но я‑то знаю.

 — Небеса.

 — Верно. Почему же небеса?

 — Потому что небес семь. На седьмом небе сам бог Саваоф.

Стогов взглянул на священника.

 — Истинная правда, — подтвердил тот.

 — А чудо — чудеса, — уже предупредил я второй вопрос.

 — Хорошо. В середине каких слов пишется твердый знак?

 — Их немного: съезд, подъезд, подъячий, въехали, подъехали.

 — Знаешь. Теперь дам задачку.

«Вот гибель», — подумал я, беря мел.

 — Пиши‑ка: летела стая гусей, навстречу один гусь: «Здравствуйте, сто гусей!» — «Нет, нас не сто, а если бы еще столько, да полстолько, да четверть столько, да ты с нами, тогда было бы сто». Сколько летело гусей?

«Батюшки! — подумал я. — Ну, и задал! Да это мы еще в среднем отделении знали». Не выдавая, что знаю, я нарочно призадумался.

 — Решай.

И я начал:

 — Значит, летела стая гусей. Возьмем единицу. Нас не сто, а если еще столько… возьмем вторую единицу, полстолько — половина единицы, четверть столько — четверть единицы. Всего два с половиной и с четвертью, стало быть, два и три четверти. Разобьем два тоже на четыре. Будет восемь четвертей. Сложим восемь четвертей и три четверти — одиннадцать четвертей. Теперь от сотни гусей отделим одного, останется девяносто девять. Эту цифру разделим на одиннадцать четвертей. На каждую четверть приходится девять гусей. Но их летела единица, в которой четыре четверти. Девять множим на четыре, получим тридцать шесть. Проверяем: два раза по тридцать шесть, да восемнадцать, да девять, да один навстречу получаем ровно сто.

Все шумно вздохнули, когда я соединил гусиное стадо в сотню.

 — Совсем хорошо, — сказал Стогов, выпустив вверх клуб дыма, и обратился к батюшке: — Вы будете спрашивать?

 — Да, — посмотрел на меня священник. — Скажи, как звали брата Иисуса Христа?

 — Иуда.

 — Тот ли Иуда, который предал?

 — Нет, тот был другой, назывался Искариот.

 — За сколько он предал нашего Иисуса Христа?

 — За тридцать рублей. Потом на осине повесился.

 — Что заставило его повеситься?

 — Тоска.

 — Совершенная истина. С той поры дрожит лист на осине. Теперь скажи, что ты знаешь… по ветхому завету?

 — Потоп всемирный. Как бог потопил всех людей, которых создал. Сорок дней, сорок ночей подряд лил дождь.

 — Да, сорок суток. И спас бог только семейство праведного Ноя. Так, так, хорошо. А знаешь ли про казни египетские?

 — Знаю.

 — Перечисли, какие были?

Я зажмурился. Сколько было казней, какие? Это нелегко вспомнить.

 — Казней десять. Две не совсем казни, а вроде чуда Моисеева.

 — За что бог наслал казни на египтян?

 — За то, что фараон египетский держал в плену евреев. Их заставляли делать кизяки, а соломы на это не давали. Где хотите — берите, а делайте, раз вы — рабы. Моисей с братом Аароном начали молить бога, чтобы он умилосердил сердце фараона и чтобы фараон отпустил рабов в свою землю Ханаан. Фараон и его помещики упирались. Жалко им даровую силу. Самим‑то работать неохота. Бог и давай пугать фараона. Сперва Моисей бросил жезл перед фараоном, жезл превратился в змею. Но фараоновы мудрецы тоже бросили жезлы, и тоже стали змеи. А змея Моисея поглотила всех фараоновых змей. Этим чудом не проняли фараона. Опять не пускает евреев. Тогда Моисей жезлом воду отравил. Не берет фараона. Опять идут к богу жаловаться. А бог и говорит Моисею: погодите, пущу на египтян такие казни, что они сразу испугаются. И начал донимать. На всю землю пролил дождь, а с дождем попадали огромные жабы. Расползлись они. Сядут люди за стол обедать, глядь, на стол прыгают жабы. Но и это не взяло фараона. Рассердился бог, пустил на египтян мошку. Заедает людей мошка, ест растения в полях — житья нет, но фараон уперся. Бог выпустил тогда песьих, поганых мух. Они кусались, как собаки, но и это нипочем. Опять не отпускают евреев из Египта. Моисей с Аароном к богу. Так и так: упрямится фараон. Бог сказал: идите, я его накажу еще больше, нашлю язву. И наслал язву. Напала язва па людей, на лошадей, ослов, верблюдов, овец. В нарывах все тело, в гною. Многие померли, скот поколел.

А фараону все, видать, не жалко. И сам бог‑то так делает: то припугнет фараона, а когда тот напужается, он возьмет да и озлобит сердце его против евреев, и опять фараон упрямится…

Я увлекся рассказом, и вот уже дошел до седьмой казни. Священник смотрит на меня с восхищением, учитель улыбается. Стогов весь напрягся. Я продолжал:

 — Напустил еще бог на египтян град. Летел с неба лед кусками. Убивал людей, скот, траву. «И побил град по всей земле египетской все, что было в поле, — от человека до скота, и всю траву полевую побил град, и все деревья в поле поломал». Это седьмая казнь. А в восьмой подул ветер с востока и пригнал саранчу, и саранча покрыла всю землю и все погрызла, что осталось после града. Но богу и этого мало: он напустил на Египет тьму. Стало так темно, что сидят рядом люди и не видят друг друга. И стояла тьма египетская три дня. Фараон испугался, готов отпустить, но бог нарочно озлобил его сердце, и опять он заупрямился. Вот тогда и началась самая страшная, последняя казнь. В полночь послал бог на землю ангела с мечом и велел ему убивать досмерти всех первенцев во. всем Египте, будь то скот, будь то люди. Вот ангел порубил всех первородных у людей и у скота. Не миловал никого. Рассек и первородного сына фараона. Кровь залила Египет. Тогда фараон сам призвал Моисея с Аароном, упал перед ними на колени и сказал: «Велик ваш бог. Веди своих людей, куда хочешь». Так кончились казни египетские…

 — Совершенная, совершенная истина, — восторженно произнес священник. — И сказано в завете: «Был вопль великий по всей земле египетской, какого не бывало и какого не будет более». Да, велик бог. Садись, сын мой.

Шел я на заднюю парту довольный, а на меня с испугом и завистью смотрели мои товарищи.

Экзаминаторы посовещались, потом учитель объявил:

 — Идите пока домой. Вечером будьте здесь с родителями. На молитву!

Возбужденные, мы громко пропели «Достойно».

Затем вышли из школы и с криком, смехом бросились кто куда. Началась возня. Мы боролись, кувыркались, прыгали друг через друга: никому не хотелось домой. Мы с Павлушкой бегали за Олей и Настей, поймали их, щекотали, а они визжали, царапались. Мы так громко кричали, что из училища вышел Федька. Притворно сердито он крикнул:

 — Вам что сказано? Марш домой!

Нет, теперь кончилась его власть над нами. Все‑таки послушались. Вместе с Павлушкой сначала зашли к нам.

Он рассказал моей матери, как мы сдавали экзамен, и просил, чтобы она пришла вечером.

Мать замахала руками.

 — Нет, нет, нет! Вон крестного возьмите с собой.

 — Давай‑ка, — шепнул я Павлушке, — позовем соседа нашего, Ивана, да кузнеца Самсона, да дядю Лазаря. И обязательно Харитона.

Так и сделали. Харитона мы упрашивали долго. Он что‑то мастерил в своем сарае.

 — Ладно, будет время — зайду.

 — Обязательно! — просили мы. — Какие‑то подарки, говорят, нам прислали.

 — По евангелию дадут, — сказал Харитон.

 — Еще что‑то. Слышь, ужин будет.

Пригнали стадо. Вечер опустился на землю. Мы с Павлушкой уселись на дровах возле церковной сторожки и говорили обо всем, что придет в голову. Припоминали, как решали задачи Настя и Оля, как отвечали они по закону божию. Настя по географии запуталась было. Учитель соседней деревни спросил ее: куда впадает Ока. Она ответила правильно. Ответила также, куда впадает Дон. Тогда учитель спросил, откуда берет начало река Атмис. Река Атмис от нас за семь верст. И не только Настя, но и никто из нас не знал, откуда она берет начало. Оказалось — она вытекает как раз из нашего родника в дальнем овраге.

 — А в какую реку впадает Атмис?

Тоже никто не знал. И учитель объяснил, что река Атмис впадает в Мокшу, Мокша — в Цну, Цна — в Оку, а Ока — в Волгу.

Олю он спросил — сколько лет ее отцу. Она не знала. Вообще, учитель этот задавал всем какие‑то домашние вопросы. Например, какая из лесных наших птиц начинает раньше всех нестись. Когда прилетают скворцы. Сколько семян овса идет на сороковую десятину. Когда поспевает посконь. Сколько часов в самом большом дне. Почему летает паутина. Много таких вопросов задавал он. И все они были не по книгам. Мы слышали, что этот учитель пишет в какую‑то газету, предсказывает мужикам, когда будет дождь, разводит желтых кур, а в саду у него растут такие деревья, что и не распознаешь: не то слива, не то китайская яблоня.

В школу принесли два стола от Глазовых и два из церковной сторожки. Значит, нас будут кормить ужином. Через некоторое время от Глазовых принесли два ведра, покрытые полотенцами.

Ребят собиралось все больше. Послышалась гармонь.

 — В класс!

Шумной оравой вбежали мы в школу.

Там все приготовлено. Четыре стола, на столах восемь блюд и тридцать две ложки.

Усаживал нас сторож Федька. Он говорил с нами неумело–ласково. Ведь он видит нас в школе последний раз.

После ужина бабы убрали со столов, вынесли их, оставив один большой. Парты расставлены теперь вдоль стен. Так прибирали школу только во время елки. Начали впускать родителей. Шли и парни с девками. В углу под «Благословением детей» уже слышались смех и тихие взвизги девок. Федька покрикивал на них; по старой привычке слушались — девчонки умолкали было, а потом снова взвизгивали. Видно, парни щекотали их.

К потолку на длинных крючьях подвешена очень большая лампа с огромным белым кругом. Сторож принес еще стоячую лампу. Значит, сейчас войдут учитель, Стогов и остальные. Нас Федька поставил направо от стола.

Шум внезапно смолк. Первым вошел церковный староста. Он гордо посмотрел на всех и прошел к столу.

За ним — наш учитель, священник, Стогов, учитель соседней деревни, управляющий и, к удивлению всех, урядник. Я вспомнил о Харитоне, начал искать его. Вон Иван Беспятый, вон Лазарь, а Харитона и кузнеца Самсона нет. Учитель подозвал сторожа, что‑то сказал ему. Тот отошел и, прихватив по дороге парня, увел с собой. Потом учитель пошептался со Стоговым и пригласил всех сесть. У меня было такое ощущение, будто сейчас нас начнут судить и сошлют в арестантские роты. Я посмотрел на Павлушку, на других. Может быть, мне это показалось или лампа так отсвечивала, но лица у всех были бледные, испуганные.

На стенах висели огромные портреты трех царей. Все в позолоченных тяжелых рамах и за стеклом. Цари при медалях, звездах, в военных мундирах.

Федька–сторож с парнем внесли новенькие евангелия, положили их на стол. Священник взял одно, открыл, вздохнув, посмотрел, потом, будто сделал нехорошо, быстро закрыл и положил обратно.

 — Тише, — обратился учитель к народу. — Ученики все в сборе?

 — Все, — ответил кто‑то.

 — Слушайте. Окончили школу следующие…

И он начал называть наши фамилии. При упоминании каждой фамилии все оборачивались к нам, будто выискивая того, кто сдал. Я старался запомнить, кто сдал, и так увлекся, что когда назвали мою фамилию, сразу и не понял. А народ уже обернулся ко мне. Вдруг стало стыдно, и я схоронился за Павлушку. По учитель уже называл еще, еще и еще.

 — Вот и все.

 — Тридцать, — обернулся ко мне Павлушка.

Он не фамилии запоминал, а считал. И мы не знали, кто же не сдал. Не названы двое.

 — После узнаем. Кому не дадут евангелия, значит, те и не сдали.

Учитель перебирал евангелия. Он заглядывал в каждое. Потом огласил:

 — Сдавшие экзамен сейчас получат «Новый завет». Евангелия дарит вам наш попечитель, Евграф Иванович Стогов. Он доволен, что вы хорошо учились. Особенно он доволен пятью учениками, которым дарит еще по книге для чтения. Эти пять учеников следующие…

В числе их оказался сын управляющего, сын кузнеца Самсона, я, Павлушка и, к моей досаде, Устюшка. Как теперь будет хвалиться ее мать! Все уши прожужжит соседям. Лучше бы Настя…

Учитель продолжал:

— Вот вы окончили школу. Мы с вами расстаемся. Но не забывайте, чему учились в школе. Не забывайте, что вы еще очень мало знаете. У нас при школе есть библиотека, подаренная Евграфом Ивановичем. Берите и читайте книги. Они вам откроют глаза. Из них вы познаете жизнь. Книга — друг человека. Большинство из вас не может учиться дальше, хотя некоторые и очень способные. Они могли бы стать потом учителями, как и я. Я сам из крестьянской семьи. С большим трудом пробил себе путь к учению. Не каждому под силу такой путь! Но я надеюсь, что со временем и высшие школы, будут доступны самому простому народу. У нас не будет неграмотных людей. Идите, получайте евангелия. Сначала подойдите…

И он назвал нас, пять человек. Первой — мою фамилию. Ног под собой не чувствовал, когда подошел к столу. Учитель нагнулся, как бы ища евангелие, и успел шепнуть мне:

 — Благодари Стогова.

Я и виду не подал, что слышал.

 — Получи, — громко объявил он и строго нахмурил брови.

Я взял книги и, полуобернувшись к Стогову и народу, четко, чтобы слышали все, произнес:

 — Спасибо вам, Евграф Иванович, за подарки. Спасибо за все ваши книги в нашей библиотеке. Я прочитал их и еще буду читать. Я люблю книги.

Хотел было уже отойти, как Стогов вдруг поднялся, быстро подошел ко мне, обнял и неожиданно для меня погладил мой голый лоб.

Не слышал, что он мне сказал. Ноги совсем подкосились. Чуть не бегом устремился я к Павлушке, крепко зажав в руках евангелие и «Царь–работник», книгу о Петре I.

Моему примеру последовал и Павлушка. Стогов пожал ему руку. Начали получать остальные.. Сыну управляющего, который что‑то промямлил, он только кивнул. Остальные двадцать пять, получавшие евангелие, говорили почти каждый «спасибо» и кланялись.

Евангелия розданы. Учитель начал шептаться со Стоговым. Вспомнив, что кто‑то не сдал, я начал присматриваться к ребятам. В углу заметил двух понурившихся ребят.

 — Ага, — толкнул я Павлушку. — Гляди‑ка! Серега Госпомил и Ванька Павлов не сдали.

Мне не жаль их. Серега ненавистен мне из‑за его отца, а Ванька Павлов — сын маслобойщика. Учился плохо, задачи ему решали другие. За это он давал по кусочку конопляного жмыха.

 — Свидетельства получите через две недели, — объявил учитель. — Пятеро получат похвальные грамоты. Сейчас начнем пение, потом будете читать стихи. Хор, приготовься!

Поднялись со скамеек все, кто участвовал в церковном хоре. Они стали возле нас. Мы с Павлушкой прошли к партам. Там я увидел Ивана Беспятого с Лазарем и, к моей радости, Харитона. Тот сидел, чуть согнувшись.

 — Все‑таки пришел? — спросил я.

 — Дал слово, так держу. А ты держишь слово?

 — Еще бы! У меня замок на языке.

 — То‑то. А за то, что ты хорошо сдал, молодец! Про казни египетские, слышь, здорово рассказал. Бог у тебя, говорят, злой получился.

 — Встать! — скомандовал учитель, расставив певчих по голосам. Ударил камертоном о ноготь, поднес к уху и, жмурясь, протянул: — До–ми–фа–со–оль…

Махнул рукой, и хор грянул царский гимн.

Похоже было, будто стоим в церкви. Священник и церковный староста даже крестились. За гимном учитель, шепнув хору, снова взмахнул рукой, и хор запел:

Славься, славься, русский ца–арь,

Православный государь.

Пропели и «Славься». Учитель подошел к Стогову, переговорил с ним о чем‑то. Тот, выпучив огромные строгие глаза, кивнул.

 — Песнь в честь освобождения крестьян. Петь всем вместе, — обратился учитель к народу.

Запели тенора. Слышен голос крестного Матвея:

А–ах ты, во–оля, моя во–оля,

Золота–ая ты моя.

Хор и народ несмело:

Во–оля — со–о-окол поднебе–сный,

Воля — светлая заря.

И опять тенора, высоко–высоко:

Не с росой ли ты спустилась,

Не во сне ли вижу я…

Уже дружнее:

Зна–ать, горячая моли–и-тва

Долете–ела до царя.

Песня эта мне очень нравилась. В ней такие хорошие слова: «не с росой ли ты спустилась»! В песне говорится про волю. Я пел так громко, что даже слышал свой голос. Посмотрел на Харитона. Что это? Он совсем не поет и так хитро щурит глаза. Ведь ему бы как раз и нужно петь такую песню.

«А–а, боится, что его услышит урядник». Посмотрел на урядника. Поет он или нет? К своему удивлению заметил — поет. И даже глаза прищурил. Как же так? Выходит, я пою вместе с урядником?

Песню кончили. В школе жарко и душно. Певчие шептались и, довольные, вытирали лица. Только Апостол–писарь был хмурый. Лицо его одутловато, глаза, когда пел, уходили под лоб.

Опять учитель начал шептаться со Стоговым. Стогов одобрительно закивал огромной головой. Учитель взял скрипку, провел по струнам смычком. Тонкие, нежные звуки раздались в школе. Затем, прижав скрипку подоородком, взмахнул смычком, качнулся, и хор дружно, весело грянул:

Над Невою резво вьются

Флаги пестрые судов:

Звучно с лодок раздаются

Песни дружные гребцов…

Басы, перебивая, вопрошали:

Что пирует царь великий

В Петербурге–городке?

Тенора тоже были в недоумении:

Отчего пальба и клики

И эскадра на реке?

И все вдруг заливисто, высоко, кудряво:

Виноватому вину

Отпуская, веселится:

Кружку пенит с ним одну…

Альты вместе с дискантами взвились, захлебываясь:

И в чело его цалует,

Светел сердцем и лицом,

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

Снова повторяют, и сам Стогов уже встал, притопывает, качаясь:

И прощенье торжествует,

Как победу над враго–о-ом!

Стогов очень доволен. Хлопает в ладоши. Хор тоже доволен. Певчие знают, что сегодня они напьются вдосталь, а ребятишки и девчонки в хоре получат по гривеннику, а кто и пятиалтынный.

 — Веселую! — не дожидаясь, когда учитель подойдет к нему, крикнул Стогов. — Народную! — и посмотрел на батюшку.

Тот тоже улыбался. Улыбались и матушка, и полюбовница Стогова.

Учитель ударил камертоном, приложил его к уху.

 — До–ля–соль…

И два тенора высоко завели:

Па–а-ахал мужик при до–орог–е,

Па–ахал мужик при доро–оге,

Хор, будто рухнул с потолка:

Эй, тпру, эй, ну, при дороге,

Эй, тпру, эй, ну, при дороге–е.

Опять тенора:

Да повесил торбу на березу,

Он повесил торбу на березу.

Громче и яснее хор:

Эй, тпру, эй, ну, на березу.

Эй, тпру, эй, ну, на березу.

Голос крестного моего:

Была торба не простая —

Была торба не простая —

Хор, особенно бас Апостола:

Эй, тпру, эй, ну, не простая,

Эй, тпру, эй, ну, с пирогами.

Дальше весело рассказывалось, что торбу украли девки, как мужик погнался за ними, упал, а девки пироги съели и торбу надели ему на голову.

Стогов, управляющий, священник, церковный староста, а с ними и народ — улыбались. Пели еще про комара, который мужику ногу отдавил. Этого комара собралась казнить вся деревня. Топором рубили комару голову, комар молил о пощаде, но его все‑таки казнили.

На этом закончилось пение. Певчие один за другим вышли. Они теперь пойдут к Апостолу, там будут пить. Мы стали на прежние места.

 — Ну–с, будем слушать декламацию, Андрей Александрович? — спросил Стогов.

 — Да, Евграф Иванович.

Стогов обернулся к нам.

 — Кто знает басню «Кот и повар»?

Мы молчали. Учитель вызвал Семку Недолина, первого в школе забияку, озорника.

 — Читай, Недолив.

Семка хотел читать, не отходя от нас, но учитель позвал его к столу. И вот скуластое лицо Семки видно Стогову и народу. Начал он тихо, затем, осмелев, принялся громче, а под конец и совсем раскричался:

«Ахти, какой позор!

Кот Васька плут, кот Васька вор!

Он порча, он чума, он язва здешних мест!»

А Васька слушает да ест.

Стогов, видимо, любил эту басню. Он даже палец поднял, когда Семка окончил чтение. И громко произнес, обращаясь к народу:

 — Так и в жизни. А надо бы просто взять прут и выпороть кота. Еще кто Крылова знает?

Учитель вызвал двух: Устюшку и сына дьякона Кольку. Я догадался, что все было заранее подготовлено.

«Начала Устюшка. Как похожа она на свою хвалюшку мать! Видно, тоже такая будет. Голос у нее писклявый. Прочитав начало, где был «готов и стол, и дом», Устюшка замолкла. Тут ее сменил Колька. Он говорил веско, будто вместо отца панихиду служил:

Все прошло. С зимой холодной

Нужда, голод настает:

Стрекоза уж не поет,

И кому же в ум пойдет

На желудок петь голодный.

Злой тоской удручена,

К муравью ползет она.

Колька взглянул на Устюшку. А та, вдруг изменив голос, будто и впрямь теперь стрекоза:

«Не оста–авь меня, кум ми–илый,

Да–ай ты мне собраться с силой».

И просит прокормить ее и обогреть до весны. Но Колька, отвернувшись, сурово спрашивает, пожав плечами:

«Кумушка, мне странно это,

Да работала ль ты в лето?»

Устюшка ластится к Кольке, и улыбка у нее на продолговатом лице:

«До того ль, голубчик, было!

В мягких муравах у нас

Песни, резвость всякий час,

Так что го–олову вскружило».

Колька перебил, руками развел:

«Ах, та–ак… ты…»

А Устя живо подхватила:

«Я без души лето целое все пела».

 — Ты все пела? — усмехнулся дьяконов сын. — Это дело!

И указал на дверь:

«Так поди же, попляши!»

Стогов снова похлопал в ладоши, снова крикнул.

 — Так и в жизни. Кто поет, кто работает. Всему — время.

Читали еще «Квартет», «Волк на псарне», «Ворона и лисица». Вдвоем читали «Демьянову уху». Почти после каждой басни Стогов повторял: «Так и в жизни».

 — Ну–с, дети, а кто из вас знает стихи великого Пушкина?

 — Знаем, — ответили мы.

У меня даже сердце зашлось. Я все еще не решил — читать мне или нет?

 — Кто знает «Сказку о рыбаке и рыбке»? — спросил Стогов. — Помните жадную старуху и ее мужа, дурака, простофилю? Старухе мало было корыта, мало хорошей избы, мало хором. Захотела старуха царицей быть и захотела золотую рыбку служанкой у себя иметь. Погубила старуху жадность. Опять осталась с разбитым корытом.

И он сам очень хорошо продекламировал конец сказки:

Долго у моря ждал он ответа.

Не дождался, к старухе воротился.

Глядь: опять перед ним землянка,

На пороге сидит его старуха,

А перед нею разбитое корыто.

Читать Пушкина вызвалась Настя. Она подняла руку.

 — Ну‑ка–с, ну‑ка–с, девочка, что ты знаешь?

 — «Утопленника», — ответила Настя.

 — О–о!.. — воскликнул Стогов. — Читай!

Настя, чуть запинаясь, начала:

Прибежали в избу дети,

Второпях зовут отца:

«Тятя! Тятя! наши сети

Притащили мертвеца».

Потом читала она уже без запинки, но и не повышая голоса. В том месте, где говорится, как в «распухнувшее тело раки черные впились», Стогов так крякнул, будто раки впились в него самого.

И когда Настя кончила, Стогов, совсем уж ни к чему, произнес:

 — Вот и в жизни… раки черные впились.

Я глянул в окна. Рассвет. Завтра выгонять стадо. Пора бы мне спать.

 — Кто еще знает Пушкина?

 — Я! — отозвался сын управляющего и посмотрел на своего отца.

 — Пожалуйста, — расплылся Стогов в улыбке. — Пожалуйста, Юрий Федорович! — назвал он его по отчеству. — Что вы будете читать?

 — Начало второй главы «Евгения Онегина».

 — О–о, это великоле–епно–о!.. — растрогался попечитель.

Сын управляющего провел по волосам рукой и, преодолевая робость, начал, высоко подняв голову:

Деревня, где скучал Евгений,

Была прелестный уголок:

Там друг невинных наслаждений

Благословить бы небо мог…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мелькали селы здесь и там,

Стада бродили по лугам,

И сени расширял густые

Огромный запущенный сад,

Приют задумчивых Дриад.

 — Изу–уми–ителыю! — взревел Стогов. — Грандио–озно!

Подбежал к сыну управляющего, обнял его, поцеловал в лоб. Тучный, огромный, вернулся к столу и, обращаясь к батюшке, к управляющему и к народу, воскликнул:

 — «Приют задумчивых Дри–а-ад»! Велик наш Пушкин в каждом слове… «И сени расширял густые огромный, запущенный сад». Это чу–увствовать надо. Кто еще знает Пушкина? Кто еще прочитает его возвышенные творения?

Словно бес меня толкнул. Я поднял руку.

 — Ага! — воскликнул Стогов. — Ну‑ка–с, ну‑ка–с, батенька! Продолжите блестящую картину нашей родины.

Я вышел к столу. Мелькнуло, что всего стихотворения не прочитать: велико. Надо со второй половины, которую очень хорошо знаю. Обернулся к народу. Едва раскрыл рот, как Стогов снова — в который уже раз — воскликнул:

 — «Приют за–адумчивых Дриа–ад»! Читай!

Подняв руку, в тон сыну управляющего, начал я громко, словно бы продолжая:

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:

Среди цветущих нив и гор

Друг человечества печально замечает

Везде невежества убийственный позор.

Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой,

Здесь барство дикое, без чувства, без закона

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Мельком глянул на Стогова. Опустив голову, он, видимо, внимательно слушал. Глянул на мужиков. У них горели глаза. С затаенным дыханием они смотрели па меня. А я еще громче, еще сильнее:

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам.

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смея.

Здесь девы юные цветут

Для прихоти бесчувственной злодея…

 — Довольно, довольно! — остановил меня Стогов. — Иди на свое место.

В школе нависла тишина. Лишь слышалось прерывистое дыхание мужиков. Стогов не только не подошел ко мне, но даже не сказал: «Так и в жизни». Вдруг кто‑то сильно захлопал в ладоши. Потом еще, еще. Все, кто сидел и стоял, принялись хлопать. Мне показалось, что я с ума схожу, что мне надо скорее бежать, бежать домой…

 — Чей? Из какой семьи? — донеслось до моего слуха.

 — Подпасок, — ответил кто‑то.

…Утром пошел выгонять стадо. Тетка Мавра, кума моей матери, издали крикнула мне:

 — Сдал, что ль, Петя, экзамент?

 — Сдал!

 — Ну, слава богу! Паси теперь.

11

Лучший в году месяц — июнь. Все налилось полным соком, все цветет. Цветет в полях рожь, чечевица, в огородах — картофель, в садах — смородина, отцветают вишни, яблони, в полном цвету степные травы. Степь так нарядна, что нет ей сравнения. Травы протканы то мелкой душицей, то голубыми незабудками, то фиолетовыми колокольчиками. И крупная ромашка, похожая на подсолнух, и рассыпчатая белая кашица, и мохнатые головки тимофеевки, и сине–желтые иван–да–марья, и еще какие‑то цветы, которым и названья нет. А вот лакомые для ребятишек котовики, вот со сладким до приторности молоком косматики. Цвет косматиков бело–нежный, подернутый чуть алым. Вот мелкие кисточки щавеля. Он на крупных, но хрупких стеблях. Изредка попадается колючий татарник с большими кровавыми головками. И ни одна пчела не сядет на него, только неразборчивый шмель плюхнется с налету и опустит в бархатный цветочек свой хоботок.

А сколько поспевает ягод! И не сразу видно ягоду. Иногда попадается полоса их на припеке. Бусинки заманчиво выглядывают, они уже налились, а то и совсем созрели.

Мы выгоняем рано. Для коров большой соблазн забраться в степь, которую скоро будут косить. Того и гляди, забегут туда, а тогда, если захватит объездчик, не оберешься греха. Коровы, торопясь, хватают траву, покачивая тяжелыми головами. Шершавые языки их цепко забирают по целым пригоршням.

Теперь я знаю не только каждую корову и не только ее характер, но знаю, как каждая ест. Сначала думал — все едят одинаково, только бы наесться — ан пет. Иные очень разбираются в травах. Они не хватают какую попало, а выбирают или тимофеевку, или пырей; другие ищут мятлик, клевер; третьи очень любят придорожник; некоторые и любимую траву не будут есть, если на нее наступила или щипнула впереди идущая корова. Брезгливые коровы в большинстве принадлежат богатым семьям. Они такие же капризные и дома. Месива из ржаной или овсяной соломы они не будут есть, если нет в нем травы. А то дай им мелкой просяной соломы или колосу, да посоли месиво, да теплой водой обдай и посыпай не грубыми отрубями, а мукой. Слизнет она муку и опять стоит, не ест. Зато от этих коров и молоко густое, и масла наберешь. Есть коровы, которые не едят травы, пока на ней роса. Подняв голову, они идут и идут. А взойдет солнце, сгонит росу, они начинают есть почти все, что попадается, за исключением самых горьких и жестких трав. Есть неразборчивые коровы: эти лопают все подряд, лишь бы набить живот. Попадается такой корове полынок, — хватает, попадается душица или горькая желтая чина, — все корова отправляет в желудок. И на водопое они неразборчивы, пьют много. От таких коров молока много, но оно синее, часто горькое, пахнет или душицей, или полынью. Сливок с горшка — ложки полторы, не больше.

Некоторые коровы любят баловаться с колючим татарником. Это — не лакомство, а охота и притом опасная. Подойдет баловница к высокому татарнику, покосится на него и головой затрясет, а в глазах озорство. Знает — нелегко одолеть татарник с острыми иглами, но в том‑то и забава, что хочется одолеть. И вот зайдет к нему ‘го с одной стороны, то с другой, нюхнет, дотронется ноздрями до колючек, наколется, опять качнет головой. Ведь щекотно же! Особенно прельщают головки татарника: их иногда штук десять. Некоторые уже цветут. Особенно красива самая большая, на высоком стебле. Стебель весь покрыт колючками, как чешуей, а наверху пунцовый мягкий цветок. Вокруг цветка колючки, как хищные зубы. Все дело — в ловкости, сноровке. Надо так обхватить стебель языком, чтобы колючки не впились в язык, а были прижаты к стеблю. Надо схватить языком снизу и сразу вверх и тут же рвать. Несколько раз корова трогает его языком, но, наколовшись, отходит. Слюни текут, глаза горят, хвостом крутит, но не отступает. И когда достаточно смочит слюной колючки, тогда, еще раз, крутнув головой, забрасывает со стороны широкий язык, хватает под самый цветок, рвет и стягивает его в рот по ходу колючек.

Ни одна корова, как бы она ни была голодна, не станет есть травы, выросшей возле помета, не станет есть травы и там, где растут грибы–опенки.

Воду пьют тоже неодинаково. Иная пьет тут же, у берега, как только дорвется, воду мутную, взбаламученную ею же. Другие не станут пить не только мутную, но и просто у берега. Они, мутя воду другим, сами уйдут подальше, иногда — чуть рога видны. И уж там, фыркнув на воду, очистив ее от сора, начинают пить медленно.

Много познал я коровьих привычек. Вот еще чистоплотность. Ведь на иную корову просто глядеть страшно: грязная, в навозе, шершавая, глаза грустные. А другая — чистая, прилизанная, веселая. Первая — неряха. В хлеву или на стойле она ложится, не разбираясь, часто прямо на свой же помет, и горя ей мало, лентяйке. А чистеха никогда не ляжет на грязное место. Она выберет место, осмотрит, и уже потом осторожно ляжет. Грязнуля встанет, даже не отряхнется, а чистеха встанет, отрясет с себя сор, обмахнется, потом начнет облизывать бока.

Места лёжки на стойле почти у всех коров постоянные. Изредка они меняют их. Бывает, что место лёжки уже занято другой коровой. Тогда та, которой принадлежит место, подойдет к лежащей и беззлобно кольнет ее в бок: убирайся, мол…

Утренняя кормежка окончена, коровы начинают ложиться. Но мы поднимаем их и гоним к лесу. Там возле канавы, кем‑то давно выкопанной, у нас «сухое стойло». По бугру канавы — кустарник. Там и наш куст, под которым мы сидим, когда коровы лежат. Первыми бережно ложатся стельные коровы. Мы уже знаем, когда какой телиться и приглядываем за ними. Потом ложатся старые, хрустя своими иссохшими ногами. И остальные — одна за другой. Каждая, когда ляжет, сморщит нос, тяжело вздохнет. Это мы называем: «одевается». Долго не ложатся телки. Но вот и они улеглись. И уже лежит все огромное пестрое стадо. Лежит, дышит, жует жвачку.

Откуда ни возьмись, налетает полчище серых скворцов. Они опускаются на коров, как крупный град, и вот начинается их суетливая работа: торопливо копаются в навозе, лезут под коровьи морды, забираются на рога, на спины, что‑то клюют, кричат, бегают по коровьим хребтам, но коровы лежат смирно, даже головой не поведут. Натешившись вволю, а некоторые набрав шерсти в клюв, дружно, будто по команде, взмывают и косяком, — словно ветер сдунул их, — улетают в степь.

Дядя Федор сидит на выступе канавы под кустом. Вынимает из‑под корневища недоплетенный лапоть. Тут у него целый склад лаптей, лык, ивовых прутьев, из которых он плетет кошелки и плетюхи. Скоро начнет плести из новой соломы шляпы.

Ванька с Данилкой отпросились в лес.

 — Лык свежих принесите, — наказал им старик.

Я лег под кустом клена. У меня тут свой склад. Под корневищами выкопал я нору, устлал дно ее сухими листьями, мхом и в этой пещере, которую закрываю, когда сгоняем стадо, храню свои тетради и книги. Дядя Федор не любит, когда я читаю книги. Хотя и знает, что я сдал экзамен с похвальной грамотой, все же книги считает баловством.

Я поднял дерновую дверку. Книги мои и тетради лежат, ждут меня. Протянул руку и чуть не вскрикнул. Маленькая мышь сидела на книжке «Детство» Толстого. Мороз пронизал меня.

 — Шишь, чорт! — заорал я недуром.

 — Кого ты? — окликнул дядя Федор.

 — Мышь тут на книжках.

 — Ужель правда? — произнес дядя Федор радостным голосом. — Ну‑ка!

Он подошел, глянул в пещерку. Мышь словно была заколдована. Она даже не шевелилась и спокойно смотрела на дядю Федора. А старик вдруг залился громким хохотом.

 — А ведь и правда! Ты гляди‑ка, а? — приговаривал он, и лапоть, который плел, трясся в его руке. — Ну‑ка, лови! Полкан! — крикнул он собаку.

Полкан лежал под кустом. Едва услышал, как уже был тут, крутнул хвостом, поглядывая на хозяина.

 — Ну‑ка, сюда! — поманил его. — Видишь? — и чуть мордой не ткнул его.

Вдруг мышь скользнула мимо носа Полкана. Он бросился за ней в куст. Мышь уже попискивала в его зубах. Полкан отбежал с ней в сторону, отпустил, посмотрел, снова схватил и снова отпустил. Мышь лежала. Виляя хвостом, вернулся и посмотрел на хозяина.

Дядя Федор ушел. У меня вся охота к чтению пропала. Я лег под кустом в тень и начал смотреть в небо: оно было глубокое,‘синее. Сначала ни о чем не думалось. Внезапно в ушах прозвучало складное: мышка — книжка. И вот опять ужо знакомый озноб по всему телу. Это напрашивалась какая‑то новая басня. Три десятка их, этих басен, записаны в тетрадях и лежат в пещере. Я их не перечитываю. Записываю так, как слагаю. Идя за стадом, заучиваю наизусть, потом пишу в тетрадь.

И вот теперь лежу, смотрю в небо, а в голове, помимо воли, начинается: «мышка — книжка, веря — зверя, пройти — найти, далось — довелось, какой — Толстой, пещере — потерей». Вереница складных слов! Оци прыгают, переплетаются, мечутся взад–вперед, отскакивают, а на их место новые. И я уже шепчу первые строчки басни. Я хорошо не знаю, о чем будет басня, но мне уже смешно. Смешно, что мышь сидела на Льве Толстом. Мышь и лев. Лев — царь зверей. Лев — мудрость. Толстой. Мышь тщеславная. Она неграмотная, но хочет стать мудрой. И о ней кричат: «Слышь‑ка, слышь‑ка, у нас ученая есть мышка!»

В глубине синего неба чуть видно облачко, ниже — другое, оно белее. Они движутся навстречу, вот уже близко, вот друг над другом. Мысленно прыгаю с высокого облака на низкое. Оно мягкое. Иду по нему, как по овсяной мякине. Облако набилось в лапти, ноги у меня тоже белые.

Тень от куста, как живая, уходит от меня вправо. Движутся и облака, и солнце, и вся земля. И все огромное небо, качаясь, клонится. У меня кружится голова. «Свет в пещере заслонило, перед входом пес угрюмый…»

Прыгает толстая кобылка. Она ленива, как стельная корова. Оттуда, куда она тяжело прыгает, в разные стороны, разлетаются, как овес, сухие кузнечики.

Коровы, закрыв глаза, лежат все до одной. Некоторые еще жуют. Изредка сонно встряхивают хвостом, сгоняют мух. Бык Агай — в середине. Он не склонил головы вбок, ему мешают рога. Он спит с приподнятой головой. Попадья тоже спит. Бурлачиха свернулась калачиком. Вон Хоря и ее подчиненная подруга Дода — вместе лежат. Поодаль ото всех — корова Мямля. Ей скоро телиться, и она держится особняком, боясь, как бы какая дура не зашибла ей рогом живот. Мямля то и дело вздрагивает, тихо мычит, поворачивая голову к животу.

Скоро сенокос. Вот в степи будет весело! Дядя Федор все плетет и плетет. Он делает в день по две пары лаптей, продает их по пятнадцать копеек.

«Думай, думай, пес угрюмый… Капкан — Полкан…»

Нет, надо записать.

Больше половины я уже затвердил. С опаской заглядываю в пещеру. На Толстом никого нет. Вынимаю книги: их у меня четыре — Толстой, Крылов, Гоголь, Некрасов. Под книгами — тетрадки. В одной — карандаш. Кладу тетрадь на книгу Толстого, оглядываюсь па дядю Федора — он сидит, на стадо — оно лежит, на лес — ребят еще нет, — и лихорадочно пишу название: «Мышка и книжка».

Сначала слова сами ложатся. Потом становится труднее. Я начинаю грызть ногти. Вот получился какой‑то перебой в словах, пошло на другой лад. Карандаш ломается. Пока чиню, думаю, и опять бешено скачет карандаш по тетради. Чувствую: вот–вот и конец. Вот и мораль, как у Крылова, вот еще строка. Строка нужна сильная, как точка. В ней‑то все дело. Наконец найдена: «Эта книга не про вас». Я мышку называю «вас». Но нет, нет, дело не в мышке. Басня о людях, о неграмотных, которые голыми руками хотят жар загрести. Это про них так. Ну, да уж как вышло! И читаю вполголоса, чтобы не слышал дядя Федор. Ведь он еще не знает второго моего баловства — писать. Он знает только одно баловство — читать.

Как‑то маленькая мышка.

Услышав от больших мышей,

Что львина мудрость у людей

Заключена в толстенных книжках,

Решила, тому поверя.

Науку эту превзойти,

Но где же книжку ей найти,

Чтоб стать мудрее зверя?

Однажды счастье ей далось:

Бежать опушкой как‑то довелось.

Вот видит, в пещерке под кустом

Лежит книжица: Лев Толстой.

«Ого, такой находке не быть потерей. —

Решила мышь, — ведь случай‑то какой!

Попался мудрый Лев Толстой.

Вот у него уж научуся!

Его и надо мне прочесть!»

Но прежде чем читать,

Решила мышь на Льва присесть.

Подумать, помечтать,

Фантазию развесть.

Заранее картину рисовать,

Как будет средь мышей

Она богаче всех, умней.

Начнут ей все дивиться,

Кричать на все мышино царство:

«Эй, слышь‑ка, слышь‑ка.

Ученая у нас есть мышка,

Пришло и к нам коварство,

Она, слышь, будет старшиной,

Иль барскою женой,

А, может, станет нам царицей.

Читала Льва, так будет львицей!»

Мышка думала уж слишком,

И совсем она забыла,

Что под толстой этой крышкой

Непонятны ей слова:

Ведь неграмотна была.

Сколько хочешь думай, думай,

А неграмотность — капкан…

Свет в пещере заслонило, —

Перед входом пес угрюмый,

Черный, страшный пес Полкан,

Пасть клыкастую раскрыл,

Мышку вмиг он удавил.

А в морали мышке той

Мы б сказали глаз на глаз:

«Коль не знаешь буки–аз, —

Наш совет тебе простой —

Пусть лежит себе Толстой,

Ты ж беги с собачьих глаз.

Эта книга не про вас!»

Едва успел дописать, как из лесу послышались голоса. Быстро сунув тетрадь и книгу в пещерку, я прикрыл отверстие и сел на бугорке. Снова голоса, затем крик, визг.

 — Что там? — испуганно вскочил дядя Федор. — Кажись, бабы!

Голоса слышны где‑то в глубине леса.

 — Не волк ли напал? — сказал я. — Как бы Ваньку с Данилкой не загрызли.

 — Они на дерево заберутся.

 — Это верно, — согласился я и тут же представил, как два волка погнались за Ванькой и Данилкой и как они забрались на дуб и сидят. Волки ходят вокруг, скалят зубы, а достать не могут.

Снова раздался крик. Да, это бабы кричат. Что там случилось с ними? Мы переглядываемся. Не успели перемолвиться, как на опушку леса одна за другой выскочили четыре бабы. Растрепанные, испуганные, платки па головах еле держатся. Они бегут, пригнувшись, к нам. Скоро мы заметили, что у трех из них по огромному мешку. Мешки бьют им по спинам, но они бегут и не бросают их.

Первой добежала сноха Бурлаковых. Она бросила мешок в канаву и молча начала махать остальным, зовя их сюда же.

Прибежали еще три. Последняя была беременная. Две также сбросили мешки в канаву, а третья была без мешка. Она, как добежала, так и села под куст.

 — Теперь ее, матушку, пронесет, — указала Степанида на куст и невольно засмеялась. — Вот жара‑то, окаянгцина!

 — И откуда они только взялись? — удивилась вторая, поправляя платок. — Как из‑под земли.

 — Караулили, видать, — пояснила третья. Указывая на мешки, она обратилась к дяде Федору: — Чего им жалко, гляди‑ка!

 — Бабы, эти мешки вы спрячьте куда‑нибудь в кусты аль бросьте в степь, — посоветовал дядя Федор.

 — Они в ту сторону подались.

 — Верховые, что ль? — спросил дядя Федор.

 — Верховые. Двое. Кабы на дрожках — не проехали бы.

Снова из лесу донесся визг. Бабы так и присели. А та, что в кустах была, жалобно застонала.

 — Матушки, еще безо время родит! — сказала Степанида.

 — А за коим чертом с брюхом ее поперло?

 — Н–на, ей как раз веники и нужны. Крапивой, что ль, будет париться?

 — А теперь чем? Ни веников, ни мешка. В лесу бросила.

 — Дадим ей по два.

С правой стороны леса в степь выметнулось пять баб. Они тронулись куда‑то в сторону, утопая в траве. Они бежали, размахивая руками, и все кричали, хотя за ними никто не гнался. Бабы, стоявшие возле пас, сами еле успев отдышаться, уже смеялись.

 — Во–он, кума Марья дует! Ее на стоялом жеребце через неделю не догонишь.

 — За ней никак Натаха Долговяза. Ба–атюшки, как скачет! Небось все голяшки ей травой обшмыгало.

 — А чью‑то чуть–чуть видно.

 — Марфутка. Ей что, лягет в траву, и не видать.

 — Куда же их понесло?

 — Прямо к оврагу, в ивняк.

 — А мешки‑то где у них?

Мешков, верно, у них не было. Это плохо. И мешка жаль, если он хороший, и по мешку узнают — кто ходил в лес. Тогда штраф.

 — Много там вас было? — спросил дядя Федор.

 — С десяток, — ответила Степанида.

 — Э–эх, вы! Десять дур не могли управиться с двумя! Вы бы как‑нибудь за лошадей, да глаза им хлестать. А то стащили бы объездчиков, да вениками по заду. Выпарили бы их, как следоват.

 — За это в каталажку!

 — Какая каталажка! Нынче время такое: наш брат, мужик, барских кобелей на кол сажает!

Еще выскочили три бабы и два парня. Они тоже бежали к нам. Через некоторое время из леса показались двое верховых.

 — Бабы, бегите! — крикнул дядя Федор.

Бабы упали в канаву и замерли.

 — Ну, тогда лежите тихо… Петька, пойдем!

Куда зовет меня дядя Федор? Хотя вины за мной и не было, но я испугался не на шутку. Старик быстро зашагал навстречу верховым. Они свистели, улюлюкали, грозили нагайками, а три бабы и два парня ударились теперь по направлению к нашему стойлу. Верховые ехали уже шагом.

Старик остановился, опершись на дубинку. Я стал рядом.

 — Ты кто? — подъезжая, крикнул первый, с черной бородкой, с горящими глазами. Гнедая лошадь его грызла удила.

 — Я, родимы, кто? Я — пастух. А вы кто?

 — Не видишь? Объездчики!

 — А–а, объездчики! Лес, что ль, караулите?

 — Караулим, старик. Баб гоняем. Веники воруют.

 — О–о, бабы — они, как коровы, баловливы. Все бы им веники, все бы париться, — проговорил дядя Федор.

Объездчики, видимо, непрочь были еще перекинуться словом.

 — Ягоду тоже рвут, траву мнут.

 — И ягоду порвут эти бабы, — согласился дядя Федор и будто совсем рассердился: — Траву тоже помнут.

 — Вот и гоняем.

 — Гоняйте, родимы, караульте. На то вы и служивые у барыни. Это у вас что на седле‑то сзади? — спросил он, когда гнедая лошадь внезапно обернулась и попыталась достать траву.

 — Мешки отобрали. Веники выбросили, а мешки повезем в контору. Только не знаем, из какой деревни бабы.

 — Да, деревень много, а лес один — господский, — согласился дядя Федор. — Вот и обижают старушку барыню. А барыне покой нужен.

 — Верно, старик, — ответил второй объездчик. — Ты баб тут не видел?

 — Как не видать, видал.

 — Где они?

 — А вот в ту сторону тронулись.

 — Не те. С мешками были три бабы.

 — С мешками?! — удивился дядя Федор. — Не–ет, таких не было. Они где‑нибудь, ведьмы, в лесу под кустом сидят.

 — Попробуют вот этой! — погрозился второй объездчик нагайкой. — Попорю я их.

 — Это ты, родимый, справедливо, — поддержал дядя Федор. — Бабе такая штука в самый раз. А то — чистехи какие нашлись, веники нужны, париться захотели! Нет бы ходить в грязи, во вашх, как полагается крестьянскому сословию, а они, гляди, париться! Чай, не господа. Вот в пруд окунись, как корова, и тебе всяко там удовольствие.

 — Молодец, старик! Чужого брать нельзя, будь оно казенно, будь господско, — сказал первый объездчик, и дядя Федор охотно с ним согласился.

 — Народ пошел без понятиев… Без думки в голове, — продолжал дядя Федор. — Взять веники! Разь не обидно старухе барыне, коль веники в ее лесу ломают? Небось сама она, родимая, дай бог ей здоровья, попариться любит. А тут поломают и ей не оставят. Зачивреть может барыня, завшиветь, жира могет лишиться.

 — Постой, постой, старик, ты что‑то не того!.. Почем ты знаешь — парится барыня или нет. Ты видел? — спросил второй.

 — Нет, не видел, родимый. Вы‑то небось тоже не видели?

 — И мы не видели.

 — О том и говорю: никто барыню не видел, и глаза наши недостойны глянуть на ее светлое лицо. Вы перед ней, как пес Полкан передо мной. Злой, а в глазах покорность, потому как я хозяин. Так и вы перед барыней. Вроде как Полканы.

 — Ты, старик, что‑то опять понес. Ты зачем сюда шел?

 — Шел зачем? — переспросил дядя Федор и глянул на меня: — Упредить, чтобы вы коров не попужали. Они, коровы, не любят, когда их тревожат.

 — Врешь ты, старик. Ты, видать, плут. Тебе взбучку хорошую бы дать, — сказал второй.

 — О–ох, родимый, меня много били, и я многих бил: не привыкать мне к этому. А шел я вас вот в чем упредить: мужики побить вас могут. Изувечить! Они, мужики, у нас теперь такие, никого не боятся.

 — Мы при исполнении своих обязанностей.

 — Оно так, но тут вон баба одна, мотри‑ка, с испугу скинула. Брюхата была, а вы за ней гнались. Вот о чем упреждаю. Не кажитесь вы сюда больше недели. А мешки лучше от греха бросьте. Вас как и в лесу будто не было. Штраф‑то хоть и сдерут, может, но и с вас шкуру сдерут. Детоубийцами сочтут.

Объездчики переглянулись.

 — Опять врешь? — крикнул второй.

 — Зачем? Пойдемте за мной, покажу. Вот возле куста лежит.

По глазам было видно, что объездчики перепугались не на шутку. Какое уж тут вранье, если старик зовет их подъехать к кусту. Куст недалеко, почти рядом.

Первый объездчик молча отцепил сзади мешки, сбросил их, то же проделал и второй. Потом второй полез в карман, подозвал старика и сунул ему что‑то в руку. Кони повернули, и объездчики быстро скрылись в лесу.

Бабы все еще лежали в канаве.

 — Эй, вставайте — уехали! — крикнул дядя Федор.

 — Аль правды? — поднялась Степанида. — Бабыньки, эй… скрылись дьяволы‑то! А где брюхата? Не родила ли?

Начали кликать, искать, но ее нигде не было.

 — Во–он она где! — крикнула Степанида, указывая в степь. — Видать, дура, живой не хочет быть. Эх, робость бабу одолела!

 — А ты храбра? — спросил дядя Федор. — Нате, вот вам мешки, раздайте бабам.

 — Где их взял?

 — Где взял, там нет. Идите, нам скоро стадо сгонять.

12

Поздно вечером шел десятский Филька с длинной, выше своего роста, палкой. Он что‑то кричал около каждой избы, а на него лениво лаяли собаки.

Мать стелила постели, отец был в избе, а я сидел на чурбаке, навивал кнут волосом.

 — Дядя Сафрон дома? — подошел Филька к нашему соседу. — На сенокос завтра.

Потом и к нашей избе. Постучав палкой в наличник, он над самым моим ухом закричал тонким голосом:

 — Дядя Иван, завтра барску степь косить.

«Завтра начинается сенокос, — подумал я. — Оживится степь, запоют на ней косы, и нам, пастухам, станет веселее». Утром, когда мы шли завтракать, слышно было, как пробивали косы. А когда гнали стадо улицей, почти возле каждой избы сидел мужик на пеньке и равномерно оттягивал пробойным молотком, жало у косы. Мой отец тоже пробивал. Он, поплевывая на молоток, бил сосредоточенно. Он плохо умел пробивать. Вот церковный сторож, тот мастер. Ему еще недели за две до сенокоса некоторые мужики приносили свои косы для пробоя.

Выезд из села на сенокос красив. Только нынешний год я его не увижу. Мы со стадом в это время будем уже в степи.

…Поднимая пыль, миновали мы последние избы, влево осталось кладбище с высокой оградой. Гоним к Варюшину оврагу, где в первый день выгона стояли коровы. Оттуда поперек яровых — неширокая полоса жесткого прогона. По краям он порос лебедой, полынью, чернобылом, сурепкой, лопухами и татарником. Все эти ни скоту, ни людям не нужные травы цветут теперь. Я подгоняю сзади. Чутко, сквозь мычанье, шарканье копыт прислушиваюсь — не донесется ли сигнальный звон косы — начало выезда. Оглядываюсь к селу — подвод и пыли не видно.

Вот и степь… При входе она вытолочена и почти сливается с прогоном. Лишь седой полынок колышется да трава душица. Стадо, не останавливаясь, идет дальше.

Наконец коровы начали пастись. Я иду медленнее. Солнце выглянуло из‑за дальней горы. Заблестела легкая роса, небольшие туманы поднялись из ложбин и медленно поплыли. Наступил день, обычный день в степи за стадом. Я прикинул, сколько еще дней до осени. Больше ста! Сейчас‑то хорошо, нет той жары, которая будет во время жнитва. Пока по утрам прохладно. Лишь к полдню разогревает.

Чу! Кажется, звон… Да, коса звенит. Вот другая. Она звенит полнее. Видно, еще новая, а вон и третья. И их уже пять, может, десять. Вот сплошной звон. Так по ночам мужики пугают волков в поле. Быстро перекинулись мысли в село. Представляю выезд, который видел не раз. Первым обязательно выехал крикливый, малого роста, Орефий Чернев. Про него говорят, что он и спит‑то на ходу. Всегда и всюду поспевает раньше других, вечно всех торопит и все посмеивается. Высох в лучинку и прозвище ему — «Жила». Вот он едет по селу на своем пегом мерине, сын Костя правит, а он держит отвесно косу и бьет по ней кнутовищем. Жена у него веселая, круглая, большая песенница. Орефий непременно выпил, и нет ему уйму. Всех взбудоражил, всех поднял на ноги.

 — Эге–гей! Мужики–и, ба–бы! Эге–гей, запрягай!

За ним — Лазарь. Горячий, бесстрашный. Он мчится следом. Звонит в косу жена его, Матрена. Вон выезжает наш сосед, Иван Беспятый. И крестный мой, Матвей, выезжает, потом Евграф с сыновьями. Они гонят рысью, шумят, пылят, звенят. Бабы и девки держат косы, как хоругви. И все веселые. Даже собаки, и те радостно визжат, бегут за своими телегами. Жеребята мечутся, голосисто заливаются, ищут матерей. Кто‑то запрягает, кто‑то еще наливает в жбаны воды, кладут на телегу посуду, ведра, кошелки, хлеб, картошку. И торопятся все, как на пожар. Никому не хочется отстать. Выехать надо дружно, а отстанешь — засмеют. Неповоротливые, вялые мужики, сбитые шумом, руганью своих жен, мечутся без толку и не знают, то ли им лошадь запрягать, то ли на телегу укладывать. Представляю, как мой отец бегает из избы в сени, из сеней на улицу. То он забыл брусок положить, то молоток никак не найдет, жбан с водой не заткнул, затычку потерял. И седелка у него куда‑то запропастилась. Запасную веревку ему надо взять, а он ее не свил.

 — Эх, ты, глина! — ругает его мать и торопливо укладывает в мешок хлеб, ложки, чашку, ножик, соль. В лукошко насыпает картофеля, луку.

Наконец‑то отец запряг лошадь. Только уселись, отъехали, глядь, супонь развязалась и дуга набок.

 — Ох, горе, окаяищина! — причитает мать. — Кислятина ты! По–людски и запрячь не можешь.

 — Молчи, ведьма! — злится отец, спрыгивая с телеги, и опять возится.

Поехали и наши. Князь–мерин, такой Же неуклюжий, как отец, пытается бежать, но с первых же шагов спотыкается. Ноги передние у него хрустят, почти не сгибаются.

…Звон все сильнее, и вот уже с возвышенности нам еидно, как запылило в улице и в двух переулках. Тремя дорогами мчались наши мужики на барскую степь. Три дороги на середине поля под раскат идут на одну большую. Бешено скачут первые подводы. Дядя Федор, и Ванька, и Данилка, и все мы застыли, смотрим. Даже коровы, заслышав шум, перестали есть и тоже стоят, нюхая воздух. Все ближе и ближе пыльный обоз. Скоро выедут в степь и промчатся мимо нас. Остановятся они у дальнего леса. Там мы со стадом еще не были.

На черном с белыми ногами жеребце едет сын Гагары Николай. У него широкая борода, он туго держит полуременные вожжи. С ним — крупнорослый, лет пятнадцати, сын и Оля, по которой страдает мой друг Павлушка. Сильный жеребец в хорошей сбруе нетерпеливо рвется, гордо задрав голову, машет хвостом, ржет, дрожит и все пытается перейти в галоп. Не будь он взнуздан, понес бы и где‑нибудь опрокинул и телегу и седоков. Страшно ехать на таком жеребце в большом обозе. За Гагариными двумя подводами, чуть поотстав, — Игнат Павлов, маслобойщик. Он тоже на хорошей, молодой лошади. Сбоку на привязи еще двухлетка–матка. Она идет косо, чуть не становится поперек дороги. Игнат покрикивает на нее, а она пугается и мешает запряженной лошади идти. Игнат идет без фуражки. Лысина его блестит, борода рыжая, редкая, волосы на ней, как попало: вкось и вкривь.

За Игнатом — Орефий Жила. Он не кричит здесь, как, наверное, кричал в селе, но пылкий характер его и тут проявляется. Он сидеть не может спокойно: то вверх посмотрит, то в стороны, то вперед, назад, и зачем‑то под телегу. Жена его держит стоймя косу. У некоторых под телегой болтаются ведра. В них песок, а в песке самолянка, брусок, отбойный молоток и бабка.

Проехал Лазарь. Он поздоровался со мной. А вот Иван Беспятый. Сидит запрокинувшись, спиной уперся в спину своей сестры. Я иду за стадом, держусь возле дороги. Подводам конца не видно, но на каждую хочется взглянуть. Я кого‑то ищу. Какую‑то одну подводу.

 — Петька! — вдруг слышу.

 — А–а, Павлушка! — обрадовался я. — Едешь?

 — Мы отпололись. Говорят, перепелок много?

 — Много! — кричу я, не подходя близко. — А ягод сколько!

 — Отпросись у дяди Федора, приходи.

 — Приду.

 — По лесу будем ходить. К обрыву пойдем. Помнишь обрыв?

 — А как же… Страшный.

И Павлушка с отцом проехали. Опять вглядываюсь в подводы. Я готов идти навстречу, чтобы скорее проводить их. И невольно, сам не замечая, начал приотставать от стада. Но три удара плетью мне о чем‑то. Смотрю по сторонам. Проклятая Бурлачиха тронулась к яровым полям.

 — Э–эй, Бур… — хотел я ее окликнуть, но словно кто под сердце мне кольнул. Я оглянулся на проезжавшую подводу. На телеге ехал Бурлаков. Мужики очень сердятся, когда слышат прозвища своим коровам. Молча побежал я, хлопая кнутом. Но Бурлачиха словно нарочно не сходила с проса. Она подпустила меня на расстояние кнута, потом лениво повернула. Не будь близко ее хозяев, вытянул бы я ее по боку. Хозяйка, завидев свою корову, поманила ее, а ненавистная баловница, увидев хозяйку, подняла хитрую морду и — будь проклята! — что‑то промычала в ответ.

Теперь я шел по левую сторону дороги. По эту сторону на телегах сидят обычно бабы, девки, ребята. Подводы все едут. Уже проехал Харитон, которому я поклонился, сняв картуз, крестный Матвей, почему‑то нынче отставший, Филька десятский, староста и Василий Госпомил. А я все неотрывно смотрю на каждую подводу и кого‑то жду. Сердце бьется все сильнее. Наконец за Тимошкой Вороном показалась та подвода, которую ждал. Я отвернулся к полю. Наверное, я сильно покраснел, так загорелись у меня щеки. Но вот она, подвода, как раз напротив. Дух перехватило.

Она сидела и, свесив ноги, обутые в башмаки, болтала ими. Рядом — братишка. Отец с другой стороны. Он не видел меня. Когда поровнялись, я взглянул на нее, и сердце опять зашлось. Что‑то надо сказать, а во рту пересохло. Как‑то глупо улыбаюсь и стыжусь не ее, не братишки и не отца, а тех, что едут сзади. Да и не их. Просто мне стыдно. Она смотрит на меня тоже не так, как всегда. И вдруг, к радости своей, замечаю, что она тоже краснеет и ногами уже перестала болтать. Смотрит на меня молча, и я иду молча. Так, может быть, и уехали бы, и я бы ничего ей не сказал, но она улыбнулась как‑то хорошо и полушепотом сказала:

 — Поедем?

Уже не помню, как, но, совершенно забыв, что я подпасок, я побежал и прыгнул на телегу, усевшись рядом. И сказал ей, не думая:

 — А мы, Настя, послезавтра стадо туда пригоним.

 — Хорошо, — сказала она.

 — Веников там много, — проговорил я.

 — Ох, и париться я люблю! — сказала она.

 — Я тоже люблю.

Мы проехали на полстада, все еще болтая о чем‑то. На ее пальце я заметил оловянное кольцо. Вдруг она крикнула:

 — Глянь, глянь, Петька!

В гречиху забралась Бурлачиха и воровато жрала. Сразу вспомнив, кто я такой, я спрыгнул с телеги и, не оглядываясь, побежал к корове. Не обращая внимания на проезжающих, я хлестал Бурлачиху по ляжкам. Когда оглянулся, подвода с Настей была уже далеко. И стало мне грустно, и противными показались и это стадо, и голая степь, и яровые, и это небо с тучами.

Подводы тронулись рысью. Пыль клубилась сзади, и некоторое время как бы еще гнулась трава, хлестала по колесам, от дегтя становилась черной, словно обгоревшей.

Стадо круто повернуло вглубь степи…

* * *

На третий день дядя Федор решил пустить стадо па дальний пар, где мы давно не были.

 — Там на межах трава подросла, а на пару молочай с березкой, — сказал старик, словно оправдываясь.

Мы были очень рады. Ведь оттуда рукой подать до сенокоса. А дальняя степь и лес за ней всегда были для нас таинственными. Бывали мы там всего раз в год, во время сенокоса. Сколько неизведанных в лесу, в овраге и в степи мест! Оттуда видны три села с тремя разными церквами, из которых ни одна не похожа на нашу. Одно село совсем близко, второе дальше, с высокой колокольней. А совсем на горизонте — третье. Церковь еле видна.

На той, дальней степи пасти нам, даже по скошенному, нельзя. Она — барская, и объездчики оштрафуют. Рано утром мы спешно гоним стадо туда.

Миновали первый лес. Он остался вправо, затем второй, спустились в долок. Отсюда начинается большой овраг с ключевыми родниками. Отсюда — теперь я знаю, — берет начало река Атмис. Затем на гору, где четыре высоких кургана. Про курганы говорили, будто на них стояли сторожевые посты Пугачева. И вот уже третий лес, а когда спустились за гору, показалась и степь, и самый дальний лес. Совсем другая теперь картина. Будто страницу в книге перевернули. Все, что было сзади, вдруг скрылось, и все, что было скрыто раньше, открылось далеко до горизонта. Вот из‑за этой самой горы всегда и всходило солнце. А там, вдали, в синеве есть еще гора. Во мгле, погоре — тонкие очертания лесов. Я слышал, что за горой — огромное базарное село, в нем четыре церкви, большие магазины. Там и железная дорога, а по ней ходят поезда. Я не был в том селе и ни дороги, ни поездов не видел.

На пару, верно, много разной травы. Особенно густо заросли межи. Они словно вздулись и скрыли колеи и ямы. Земля тут хорошая и хотя далеко от села, но считается по первому жребию. Когда тут убирают рожь или яровые, люди ночуют в полях: в село ехать далеко. Коровы разбрелись и жадно набросились на траву. Мы с Ванькой, идя сзади, прислушивались — донесется до нас звон кос или нет?

 — Давай закурим, — предложил он.

У него уже кисет. На кисете зеленым вышито: «На память» и две буквы: «М. К-». Он нарочно долго возился с кисетом, чтобы я увидел вышивку.

 — Кто тебе шил?

Он усмехнулся, посмотрел на вышивку и небрежно махнул рукой.

 — Девочка одна.

 — Чья?

 — Угадай, — хитро усмехнулся он.

Угадывать было нечего. Девок всех я знаю. И по буквам сразу догадался, кто вышил. Но нарочно принялся называть совсем неподходящих под эти буквы деЕОК. Ванька был доволен, что я не могу угадать, и весело хохотал.

 — Нет, — отказался я, — не знаю. Ты уж сам скажи.

 — И сроду не узнаешь, — обрадовался он. — И подумать па нее нельзя.

Не называя, он всячески начал расхваливать ее.

 — А–а! Догадался! — воскликнул я, свертывая цыгарку. — Машка Козихина?

 — А то нет?

 — Ей–богу?

 — Глаза лопни!

 — Подрастешь, женишься на ней?

 — Подумаю.

 — А если за тебя не пойдет?

 — За меня не пойдет? Сейчас от нее не знаю куда деваться. Проходу не дает.

Хотелось мне сказать: «Врешь ты, она и видит‑то тебя в неделю раз, — где уж тебе проходу не давать», — но не стал спорить, а все удивлялся и притворно завидовал.

Искренне же завидовал я тому, что у Ваньки были кремень, огниво и трут. Зажечь высеченный искрой трут, раздуть его и закурить — настоящее удовольствие. Ванька Стал против ветра и принялся высекать огниво. Даже днем видны были искры. Вот уже одна искра попала в трут, пошел душистый дымок. Ванька подул на трут, сначала прикурил сам, затем дал мне.

 — Э–э, слышишь, звенят! — вдруг воскликнул он.

Косари показались из‑за бугра. Сначала трое, затем, по грудь, четвертый. Вон виднеется голова пятого, а там уже шестой. Было похоже, что они выбираются на крутую горку.

Увидели косарей и дядя Федор, и Данилка. Издали не заметно, как валилась подкошенная трава. И кос тоже не видно. Казалось, будто люди, став один за другим, просто машут руками. Одни махали, пригнувшись, другие держались прямо, третьи круто склоняли головы вбок, а иные словно что‑то искали внизу под ногами. Так разно они косили.

 — Э, вон еще! — крикнул Ванька.

На втором месте еще косяк.

 — Надо в обед у хозяина отпроситься туда, — сказал Ванька, совсем забыв про папироску.

 — Не пустит.

 — Пока коровы будут лежать, успеем сбегать.

Коровы, наевшись, полегли на пару в межах. Недалеко — широкая грань, отделяющая нашу землю от степи. С грани‑то и начинается степь.

Скучно сидеть в открытом поле на меже. В степи все‑таки лучше. Там сидишь или под кустом возле леса, или на стойле, где в пруду хоть покупаться можно. А тут — чистое поле, высокая местность, и ветер какой‑то едучий. Мы с Ванькой, поглядывая в степь, которая совсем недалеко, начали было проситься у дяди Федора. Но старик сердито обругал нас теми словами, которыми мы сами выучились ругать коров. От нечего делать принялись под высокой межой копать печку. Сверху дубинкой проткнули дырку. Это — труба. Сухой полыни вдоволь.

Тоскуя по степи, где теперь наши сверстники собирают ягоды и ловят перепелов, мы с Ванькой заложили в печурку траву и зажгли. Долго не тянуло. Ванька, как знаток дела, пояснил, что она «не обогрелась». Верно, скоро потянуло, и дым пошел вверх тонко, как из трубки дедушки Сафрона. Мы легли на межу под дым и вдыхали его. У нас уже кружились головы. Потом принялись играть в дубинки.

Данилка занят своим делом: он ищет клад. Его мечта — найти чугунок с золотом. Клады он ищет всюду: и в степи, и на лугах, и у себя в огороде, а теперь вот в поле. Его манят высокие курганы. Дать бы ему волю да острую лопату, он бы раскапывал эти курганы день и ночь. Ни одной норы зайца или суслика не пропускал, чтобы не засунуть туда дубинку. Особенно привлекали Данилку аккуратные неглубокие норки паука–тарантула. Он шарил в них стеблями полыни, пускал туда дым из цыгарки, взяв ее в рот огнем, и когда выползал оттуда потревоженный тарантул, Данилка убивал его и ругался.

 — Я‑то думал — клад!

Вот и сейчас сидит на загоне, копается. Мы решили подойти к нему, посмотреть. Он не подпустил нас шагов за пять. Погрозился, шепнул:

 — Сейчас появится.

Клад у него обязательно должен почему‑то сам «выйти», «появиться». Мы стояли поодаль, смотрели, как он то опускает в дыру палку, то вынимает и внимательно исследует ее конец.

 — Брось бездельничать! — крикнул Ванька.

 — Чего вы понимаете! — рассердился Данилка. — Послушайте, как звенит.

Мы подошли. Он опустил конец дубинки в дыру. Это был продух в сусликовое гнездо.

 — Приложи ухо, слушай, — сказал он мне.

Я лег, прислонившись ухом к дыре. Данилка начал стучать концом дубинки.

 — Слышишь?

 — Да, слышу, — удивился я. Действительно, дубинка ударялась во что‑то металлическое.

 — Ей–богу, тут клад.

Лег и Ванька. Тоже слушал и тоже согласился, что «там что‑то звенит». Наше подтверждение совсем взволновало Данилку. У него горели глаза. Дай ему лопату, он вырыл бы тут колодец. Но лопаты нет, копать дубинкой — все дело испортишь. Он от кого‑то еще слыхал, что клад «дается только ночью». И не просто, а с разными препятствиями. Главное — не обойдешься без чертей. Эти, прежде чем отпустить клад, порядочно поиздеваются, постараются обмануть человека, будут добиваться, чтобы он оглянулся назад. А уж раз оглянулся, тут загудит клад обратно в землю.

«Сочиню про Данилку басню», — решил я. И тут же сложил:

Наш Данилка клад искал,

Да к чертям он в ад попал.

Мы оставили кладоискателя и пошли к старику. Он навивал кнут.

 — Есть хотите?

 — Хотим, — ответили мы. От еды никогда еще не отказывались.

 — Возьмите хлеб в кошелке.

Закусывали молча. Обиделись на хозяина. Сколько ему ни угождай, сколько пи приноси из леса лык, из ивняка прутьев, — все попусту. Куда бы пропали эти коровы! Мы и сбегали бы всего на часок. Только посмотреть и обратно.

 — Даст еще четвертную и дьявол с ним, — проговорил старик, как бы продолжая с кем‑то спор.

Мы знали, о чем бормочет старик. Он продает свою душевую землю, — «душу». Всю весну ладится он, постепенно уступая. Сначала говорил о трехстах, потом сбросил с третьей сотни двадцать пять рублей, потом сорок, а дальше уже сбрасывал по десятке, по пятерке.

 — Ты ровно за двести отдавай, — лукаво подмигнув мне, посоветовал ему Ванька.

 — Нет, за такую цену не отдам, — уперся старик.

 — Бери, пока дают, — серьезно заметил Ванька.

 — К Гагаре схожу.

 — Гагара пять душ нахватал. Не справится с работой.

 — Не уступлю, прохвосту, за двести.

 — Уступи, дядя Федор. Десятку набавит, и уступи.

 — Не пойду на красненькую. Разь вот на двадцать…

 — Тринадцать даю, уступишь?

 — Нет.

 — Пятнадцать?

 — Нет.

 — И не надо, — отказался Ванька. — Даю двести пятнадцать, а ты ломаешься.

Тут дядя Федор понял, что Ванька смеется над ним. Но не обиделся и рассмеялся.

 — Ах, идол! Ну, и купец! Тебе‑то я свою душу за сто рублей отдал бы, только где вы с отцом денег Еозьмете?

«Душу» старик продает Карпу Устинову. При каждой встрече отчаянно с ним торгуется.

Мне как‑то страшно слышать об этом. Так и кажется — продаст дядя Федор свою «душу» в три десятины навечно, и словно останется без ног. Ни к чему будут ему ноги. Кто даст ему право ходить по чужой земле, есть хлеб и вообще жить на свете? Ну, мы, безземельные, это дело другое: на нас просто царь не дает наделов. А дядя Федор? У него есть «душа». Пусть лучше отдаст ее своим сыновьям. Но дядя Федор поругался с ними и решил: «Лучше пропью душу, сдохну, а им не оставлю».

Продажа «души» напоминала мне повесть об отчаянном пане Твардовском. Правда, тот продал дьяволу не землю, а именно душу, зато на этом свете повеселился как следует.

 — Вот что, ребята, — сказал старик, — на сенокос я вас не пущу нынче. Делать там пока нечего. Пущу после. И каждого на целый день.

От радости мы чуть хлебом не подавились. А дядя Федор добавил:

 — Завтра хошь с вечера, хошь с утра иди ты, — указал он на меня. — Послезавтра он, а там и тот дурак, — кивнул он на Данилку, который все еще сидел над норой.

 — Спасибо, дядя Федор, — сказал я.

 — Спасибо, — отозвался и Ванька. — Лык тебе принести?

 — Веников наломайте. Сноха, черт, брюхата. Пятого родит скоро.

Пока лежали коровы, дядя Федор и Ванька отправились осматривать второе стойло в овраге. Я остался караулить коров. Данилка, совсем забыв про еду, все копал, добираясь до клада.

Коровы лежат. В поле не так жарко как в степи. Косари совсем недалеко. Они теперь идут наискось, выстроившись, как гуси. Некоторых узнаю по манере косить. Почти у каждого своя манера. Послезавтра буду там. Весь день и всю ночь.

Я лег на межу, смотрю в небо. Мужики поговаривают о недороде. Надеются, коль рожь подведет, то хоть яровые выручат, если будет дождь. Так, глядя В небо, я заснул. Проснулся от громкого фырканья.

 — Тпрусь! — вскрикнул я.

В сторону метнулась Бурлачиха. Она подбиралась к кошелке с хлебом.

Из‑за горы показался старик с Ванькой. Данилка все сидел. Возле него уже огромная куча земли. Стадо поднималось. Скоро оно опять начало пастись. В обед погнали его на новое стойло, в овраг. Я отпросился пойти в степь, на старое пастбище, взять из пещеры свои книги и тетради. Мне хотелось читать. Я только что начал «Детство» Толстого. Идя обратно, сочинял басню про Данилку. Останавливался, садился и записывал. Завтра или послезавтра прочту ее Павлушке на сенокосе. Шел между яровыми. Загоны овса, проса, чечевицы, гречи, кое–где картофеля плохи. Земля просила дождя.

Вот и наш овес. По краям он густ, уже выбились кисти, но к середине становился все реже.

«А рожь небось совсем плохая», — подумал я. Хотелось сходить, посмотреть. Ведь на ржаное поле вся наша надежда. Надолго ли хватит нам хлеба — до рождества или до масленицы? И я подумал, что будь хоть какой урожай, все равно на нашу ораву хлеба не хватит. А нынешний год и подавно. И всячески гнал от себя страшную мысль, как бы не пришлось пасти стадо и в будущем году.

«Нет, нет, лучше побираться пойду! Завяжу глаза и скроюсь», — как говорит наш отец.

13

Стадо гонят домой. Оно пылит по прогону. С грустью смотрю ему вслед и ловлю себя на том, что я уже привык к стаду, как к своей избе, как к своим товарищам, и мне тоскливо, что стадо угнали без меня.

Вот она — широкая, вся в цветах, барская степь. Ступаю по ней ногами, обутыми в лапти. Иду по чужой степи, по чужой траве, выросшей на чужой земле. Где‑то есть ей хозяин — барыня. Живет в городе, а здесь ни разу не была, не видела этих трав, цветов и этих лесов, разбросанных, как острова, среди степного моря.

Разделить бы эту степь, распахать ее, засеять хлебом. И на мою долю, и на долю Ваньки, Павлушки, Данилки, на всех нас, безземельных ребят, досталось бы по десятине.

Чужие цветы и запахи, и даже кузнечики здесь чужие.

Из леса донеслось ржанье лошадей, лай псов, людские голоса. Скоро запахло дымом. Быстро нашел нашу стоянку. Она на краю леса, где пылало три костра. Вторая и третья стоянки дальше. Оттуда еле внятно доносятся звуки. Степь уже скошена, идти жестко, как по жнивью, и запахи ощутимее. Пахнет сеном, ягодами, дымом и конским навозом.

Солнце еще не зашло, и тени от деревьев длинные. Кротовая куча. Наверху развороченное шмелиное гнездо с круглыми, как горох, гнездышками. Ни одного шмеля не было, все оставили свое жилище. Я поднял сухой комок гнезда, выпачканный в земле и мхе. Чашечки пусты, в некоторых мертвые детеныши. А вот перепелиное гнездо. Косой или ногой сдернуто оно с места и лежит вверх дном. Степь становилась мертвой. Лишь неуловимые кузнечики трещали и, прыгая, осыпали мои лапти или брызгами разлетались в стороны.

Навстречу шел Филька. Большеголовый, с толстым лицом и носом. Он — тихоня и такой деловитый, что мать всегда ставила мне его в пример. Особенно она была довольна тем, что Филька лицом угодил в бабушку.

 — Чисто вылитая моя мамка, — говорила она.

Прыгая через палку, которую срезал в лесу, он похвалился:

 — А у меня свой ножик есть.

 — А у меня свой кнут и дубинка, — ответил я.

 — Ты ничего не нашел? — спросил он, не поняв намека.

 — Заяц лежит.

 — Где? — вскинулся Филька.

 — Во–он, под кочкой. Хвост дли–инный. Лови его!

Как ни глуп братишка, а сообразил. Улыбнувшись широким бабушкиным лицом, он пояснил:

 — У зайцев хвост‑то с наперсток.

 — Может, лиса, — сказал я. — Иди, глянь.

 — А лисы я боюсь, — сознался Филька.

 — Косари не пришли?

 — Нет. Пойдем‑ка, чего я тебе да–ам.

Что даст этот скряга Филька? Мы подходили к стоянке. Почти под каждым деревом, особенно под большими, в два обхвата, дубами, телеги. На поднятых и связанных вверху чересседельниками оглоблях висят торпища или дерюги. Сверху — слой сена. Телеги походят на цыганские кибитки. Тут спят, тут же хранится немудрая провизия, а у некоторых, как вот у нас, на оглобле висит зыбка. Телегу нашу нетрудно отыскать: на оглоблях рваное тряпье. И телега хуже всех: кособокая, осевшая на передок, с искривленными наклестками.

 — Где Князь–мерин? — спросил я. — Не подох?

 — Пока нет, — сказал Филька. — Он пасется с лошадьми.

 — Не прогоняют его лошади от себя?

 — Зачем? Он — себе, они — себе. Всяк — себе. Он у нас поправился. Я на нем рысью катал. Только два раза спотыкнулся. Я живо, пока он не упал, махнул через голову. И не ушибся. Коленку только ссадил.

 — Девчонка спит? — кивнул я на зыбку.

 — Дрыхнет. Скоро опять будет орать.

 — Нянчи, нянчи, — посоветовал я ему насмешливо.

Он понял меня и тихо проговорил:

 — Да–а, ты избавился от нее, глядь, мне на шею села.

 — Паси, я буду нянчить, — предложил я.

 — И то лучше. Подрасту, все равно меня в пастухи отдадут.

Филькины ответы мне понравились. Он оказался не такой уж дурак.

 — А я на тот год не буду пасти.

 — Куда же денешься? — спросил он.

 — В город уйду, в приказчики.

 — Возьми и меня. Я не хочу в пастухи.

Мне стало жаль братишку.

 — Ладно, возьму. Как огляжусь в городе, письмо пришлю.

 — Ты будешь старшой, а я к тебе вроде на посылки. Деньги будем зарабатывать.

 — Денег у нас столько накопится, девать будет некуда.

 — Тятьке с мамкой пошлем.

И оба мы, забыв о вражде, принялись мечтать о том же, о чем я думал в церкви в день экзамена. Мы шептались до тех пор, пока в зыбке не заорала девчонка. Филька бросился к ней.

 — Орет и не сдыхает, — выругался он. — Где только смерть ходит? Чего она глядит?

Он повторяет слова матери. Желание его, пожалуй, более искренне, чем желание матери. Он вынул девчонку, под ней было мокро. Почти голую положил на жесткую траву. Девчонка заорала еще сильнее. И ни мне, ни ему совсем не было жаль этот ненужный рот. Лишь когда совсем изошлась в крике, я взял ее на руки.

«Зачем родилась? Кому нужна? Умри, пока вот такая. Хоть в рай попадешь. А подрастешь, сколько горя‑то хватишь. Невестой будешь, никто нищенку замуж не возьмет. Дуру из тебя сделают. За нищего выйдешь, нищих плодить будешь. Умри–и!»

Так я шептал ей мысленно, и спазмы сжимали горло.

Филька постелил в зыбку сена, перевернул тряпье и уложил оравшую девчонку. Пожевал засохшую соску, сунул ей в рот.

 — Мученье мне с ней, — пожаловался Филька.

 — Ничего, потерпи.

Филька пригорюнился. Мне опять стало жаль его. Раздался звон косы у костра. На жердях, положенных на дубовые, с сучьями колья, висели пять ведер. В них к ужину варилась каша. В других ведрах и чугунах стоял приготовленный квас с луком и картошкой. Кто не наедался, мог сделать еще тюрю с хлебом и соленой водой.

Шли косари, держа косы на плечах. Шли бабы с граблями. Где‑то далеко пели песню. Во второй стоянке слышалась гармонь.

Солнце зашло, но было еще светло. Косари вешали косы на сучья дубов, отвязывали самолянки, умывались, перекликались. Иные подходили к ведрам, заглядывали в них, вдыхая аромат пригорелой каши.

В подолах фартуков бабы и девки несли ягоды или перепелиные яйца.

Мать увидела меня еще издали. Лицо у нее такое хорошее, загорелое, с доброй улыбкой. Она тоже что‑то несла. Филька устремился к ней с криком:

 — Петька пришел, Петька!

Она что‑то говорит ему. Он хочет заглянуть ей в фартук, но она не дает. Еще более пристает братишка, и тогда она приоткрывает фартук, и я вижу, как Филька захлопал в ладоши, заплясал возле матери. Она идет своей, такой знакомой мне походкой, вразвалку. Я еще раз и навсегда решаю, что все‑таки лучше нашей мамки нет никого на белом свете. Я не бегу ей навстречу, как Филька. Притворяюсь уже взрослым, степенным. А самому так и хочется подбежать к ней, заглянуть в ее ласковое, усталое лицо, что‑то сказать, о чем‑то спросить.

Она идет и смотрит на меня с улыбкой. И все‑таки я не вытерпел: пошел навстречу. Она замедлила шаг, и уже по движениям руки я увидел, что как только подойду, она сама, не дожидаясь моего вопроса, покажет, что несет в фартуке.

 — Отпустил старик? — спросила она.

 — На весь день.

 — Есть захотел? Там хлеб и вобла в мешке.

 — Хлеба я своего принес. Хороший, белый пирог.

И, смущенно отвернувшись, добавил:

 — Тебе пирог‑то. Тятьке не давай.

Она ничего не ответила и открыла фартук.

 — Погляди‑ка чего нашла.

В фартуке лежала куча перепелиных яиц. Разноцветные, пестрые, будто покрыты веснушками. Некоторые зеленые, больше серые или почти белые с черными и бурыми пятнышками.

 — Одно гнездо отец нашел, другое я чуть не раздавила. А вот гляди еще…

Мы с Филькой вскрикнули. Мать из‑за пазухи вынула большую перепелку.

 — Отец подкосил.

Я взял перепелку. Она была теплая. Подкошено у нее крыло и нога. Перепелка жирная, тяжелая. Филька старался открыть ей клюв, где застряла травинка.

 — Не мучь ее! — с сердцем сказала Фильке мать. — Девчонка спит?

 — Спит, да бог смерти не дает, — пробурчал Филька.

Мы подошли к телеге. Мать посмотрела в зыбку, ощупала тряпку под девчонкой, потом начала мыть тряпку. Вымыв ее, сама умылась. Пришел и отец. Он вел Князь–мерина, которого в самом деле забыла смерть, — так он был стар. К моему удивлению, мерин действительно поправился, и когда отец прошел с ним возле молодой лошади и когда та прижала уши, мерин тоже прижал свои и даже пытался поднять ногу и лягнуть. Но в последний раз он лягался, вероятно, не менее двадцати лет тому назад и сейчас только взмахнул жиденьким хвостом.

Привязав мерина за колесо на вожжу, отец принес ему ведро воды, предварительно в нем умывшись. Потом уже подошел к нам.

 — Как дела, сынок? — спросил он, вынимая табакерку с табаком.

 — Как и вчера, — ответил я. Отвечать так научил меня Ванька. Мне это нравилось.

Отец без удивления посмотрел на меня и запустил понюшку сначала в одну, затем, передохнув, в другую ноздрю.

 — У кого на харчах? — спросил он.

 — У Карпа Устинова.

 — Какой день?

 — Третий черед.

 — Старик не продал ему душу?

 — В четвертном все дело.

 — Сойдутся. Один сбросит, другой накинет.

Мать собирала ужинать. Расстелила дерюгу, поставила деревянную чашку, выложила из мешка хлеб, ложки. С чашкой подошла к костру, где из ведер уже разливали квас с луком и мелко накрошенной вареной воблой, купленной мужиками вскладчину.

Совсем почти стемнело. Огонь костра светил ярко, брызгая искрами. В лесу одиноко пели какие‑то птицы. Скоро раздалась песня соловья. И сразу умолкли все птицы. Они тоже как бы слушали его.

Сходили за кашей. Каша горячая, пахла конопляным маслом. Филька держал на коленях перепелку. Яйца куда‑то мать спрятала. Мне хотелось их испечь в горячей золе и съесть сейчас же, но я не смел сказать об этом матери. За меня спросил Филька:

 — Мамка, давайте яйцы съедим.

 — Как хотите, — взглянула она на меня.

«Не мне ли их все хочет отдать?» — подумал я и тоже сказал:

 — Половину можно испечь, а половину завтра.

 — Перепелку мы на камне зажарим, — догадался Филька.

После ужина мать дала мне восемь яиц. Мы с Филькой пошли к костру. Я разгреб горячую золу, положил в нее яйца. Одно оставил и сказал Фильке, что выпью его сырым.

 — Это зачем?

 — Голос будет звонче. А то кричишь–кричишь на коров, весь голос сорвал.

Верно, голос у меня от крика и ветра стал хриплый. Филька поверил. Отец не стал есть яйца: шел к концу Петров пост. Он даже рыбу есть решился только потому, что сенокос, да и то об этом поговорил со священником. Мать «попробовала» одно яйцо, и нам с Филькой досталось по три. Они показались мне вкуснее куриных. И запах у них другой: степной, травяной.

После ужина мать выпотрошила перепелку, положила ее наверх, «чтобы собаки не утащили», отец ушел накосить травы Князю, а я сказал матери, что пойду искать Павлушку. В лесу, почти в полной тьме, я вынул перепелиное яйцо. Разбил его, вылил на ладонь и начал натирать себе лицо. Говорили, что веснушки можно свести только перепелиными яйцами. Ненавистные, проклятые веснушки уродовали мое и без того некрасивое лицо. Сколько раз соскабливал я их ножом, скоблил до крови, сколько тер мелким песком, глиной, мазал кислым молоком и еще чем‑то — все не помогало. Веснушки цвели, особенно вот в такую пору. Может быть, помогут перепелиные яйца? И я до боли старательно натираю лицо. Чувствую, как сводит мне его, сжимает. С измазанным лицом, наверное, страшным, иду краем леса. Мне не нужен Павлушка, никого сейчас не нужно. Подальше от людей. Увидят, засмеют, еще Насте скажут. Для нее‑то и стараюсь. Так‑то бы пес с ними, раз уж уродился веснушчатый!

Сквозь деревья видно зарево трех костров. Один совсем далеко, другой ближе, третий наш. Костры будут гореть всю ночь. Мужики боятся, как бы волки не порезали жеребят.

Гармонь играла. Девки, бабы, кажется, и мужики пели печальную песнь о «Варяге». Военный корабль «Варяг» погиб в бою с японцами.

Ходить по лесу становилось страшно. Вдруг волки! Запахи дубовых листьев, трута и кореньев. Ночью дух в лесу тяжелый, горьковатый, даже голова кружится. Лицо будто обручами стянуло. Я ощупал щеки — гладкие, словно лед. Медленно направился к своему костру. Там стояла бочка с водой и ковш. Почерпнув воды, я усиленно начал отмывать лицо. Ладонь скользила, лицо мылилось. Мысленно уже представил, как вместе с яйцом смываю веснушки.

Возле костра несколько мужиков. Тут и Иван Беспятый, и крестный Матвей, Тимофей Ворон, Филипп Шкалик и Денис — тот, что мечтает о Сибири. Говорил больше всех Ворон, горбоносый мужик с черной бородой и суровыми враскос бровями. Умывшись и вытерев лицо пиджаком, я подошел к ним. Иван, увидев меня, спросил:

 — Погулять старик отпустил?

 — Да.

 — Побегай. Тут хорошо в лесу.

Денис, крупный ростом, задумчиво протянул:

 — Да, в Сибирь нам не миновать. Что ни колготись тут, а толку нет. Вон гляди: степь. Намечем мы сена стогов полсотни, а кому?

Филипп, мужик умом недалекий, вскинулся:

 — И куда барыне столько сена?

На это крестный Матвей с усмешкой ответил:

 — Как куда,, чудак–человек! Ведь барыню не с нами сравнять. Она спит на сене. Кажну ночь ей сено меняют, а то и раза два в ночь.

 — Что же она, под себя, что ль, ходит? — удивился Филипп.

 — А ты думал, как мы — захотим до ветру и бежим? Она, брат, хитрая, под себя…

 — Ах, стерьва! — всплеснул десятский руками и головой затряс.

 — Да врет он тебе, — вступился Ворон. — Ты и рот разинул. Сено барыня казне продает. В армию идет сено.

 — А хлеб? — перекинулся Филипп. — Тоже в армию?

 — Ты об этом Харитона спроси, — посоветовал Ворон. — Тот все превзошел.

 — Нет, мужики, — опять вступился Денис, — что ни живи тут, хоть с горя ложись, а толку не будет. Бунтовать если — в кандалы скуют. Так и эдак в Сибирь. А земля там, братцы, вот уж земля! Трава — выше головы, леса, реки, уйма рыбы, туча пчел, в лесу охота за лосью: говядины, аль зайчатины, аль лосятины сколько хошь. И паши, и сей, и рыбу лови! О–о, батюшки! — захлебнулся Денис.

 — Ну–у, заехал в свою Сибирь! — проворчал Беспятый. — Хорошо там, где нас нет. За землю тут надо хвататься. Вон ее сколько. Не век барам жить. Выкуривать их надо. Только дружно держаться.

 — Слыхали, мужики, что в Стрешневе? — начал Ворон. — Тоже по весне шум был с управляющим. Граф ихний в Думе, слышь, в Петербурге. Решил управляющий сдавать землю по выбору: кому хочет, тому сдаст, а других в шею. Только мужики там дружные. Составили приговор: вместе, мол, хотим, чтобы всем земля была, как, мол, эта земля у дедов отчуждена вроде насильно. Понесли приговор, а управляющий порвал его при народе. На другой день мужики с кольями. Управляющий, вроде нашего, с ружьишком на них. А они отняли ружье‑то да самого в речку. Утопить не утопили, а в штаны он напустил. И лучше бы утопить: на хитрость пошел. Землю как бы сдал, а сам хозяину телеграмму. Тот полсотни казаков. И пошла потасовка. Человек пять арестовали. Через два дня вспыхнуло имение, и амбары, и скотные дворы. Кто сжег, не доискались. Теперь, слышь, мужики весь хлеб себе заберут.

 — Оно и у нас так надо, — сказал крестный Матвей. — Скосил сено, по дворам вези.

 — Сено что! Землю отбить. Теперь они напуганы, а казаков нам бояться нечего.

 — Скосим рожь и на свои гумна, — сказал Иван.

 — Нынешний год, видать, хватим горя. Плохие ржи.

 — Говорят, Дума что‑то о земле мерекает? — спросил Филипп.

 — А кто думу думает? — проговорил Иван. — Нашему брату туда попасть трудно. А попадешь — не обрадуешься. Слова пикнуть не дадут. Все ихний брат заправляет.

 — Может, царь догадается? — опять спросил Филипп.

 — Он уж догадался… в мастеровых стрелять. А на мужиков казаков нашлет.

 — На всех казаков не хватит, — сказал Иван.

 — К Харитону, слышь, урядник заглядывал? — спросил крестный Матвей.

 — Он и со мной толковал. Все пытал, кто приезжал, что говорил.

Костер горел слабо, то потухая, то вспыхивая. Тихо говорили мужики. Мне захотелось спать. Посидев еще, я незаметно поднялся и ушел к своей телеге. Наши спали. Я улегся рядом с Филькой. Сон быстро одолел меня. Снились коровы, слышался их глухой рев, окрик дяди Федора. Степь снилась, стойло, треск кузнечиков, жужжание оводов, от которых коровы бегали. Потом приснился урядник. Он пришел в поле и начал меня допрашивать, кто был у Харитона.

…Утром проснулись все вместе. До завтрака все ушли работать. Мы с Филькой принялись за перепелку. Ощипали ее, разрезали на части, нашли сковороду, масло и принялись жарить у костра. Жарить перепелов, скворцов, голубей я научился за стадом. Перепелку мы зажарили хорошо, накрошили на сковороду картошки, нарезали луку и все это залили перепелиными яйцами. Нам хотелось угостить мать. Мы отложили для нее кусочек, остальное, разделив поровну, съели. Наши сверстники только еще просыпались. Я отвел Князь–мерина на траву и пошел ходить по лесу. Грустные мысли обуяли меня. Хотелось идти и идти. Лесом, полем, в дальние села и уж совсем скрыться с глаз долой.

Ощущая в сердце холод и обиду на себя, на родных, на весь мир, шел я глухим лесом, сам не зная куда. Приступы такие нередки со мной. Иногда хотелось лечь и заснуть. Спать, спать и во сне умереть.

В такие моменты я становился безвольным, ко всему безразличным. Лишь какое‑нибудь случайно завязшее слово надсадливо звучало в ушах, а иногда преследовал, злил, словно овод, напев.

Вышел на опушку леса. Трава тут еще не скошена, и вряд ли ее будут косить. Вокруг дубы. Они — могучие, толстые, с огромными тяжелыми кронами. Невольно прикинул — на сколько дней хватило бы тут пасти коров. Дней на десять. И трава хорошая, лесная, не иссохшая от солнца. Вон дуб. Ему не меньше двухсот лет. Такой годен на дрова или на давило для маслобойни. Корням его в земле тесно. Они вышли наверх и расползлись по земле, как удавы.

«Сколько царей пережил этот царь лесов, сколько у него было хозяев, сколько людей он еще переживет? Умру и я, он все еще будет стоять… А что, если, в самом деле, мне умереть сейчас? Лечь под дубом и лежать, не вставая. И умереть с голоду. Зачем жить? Кому я нужен? Для чего? Стадо пасти? Побираться? Что ждет меня, когда вырасту большой? Тоже стадо. А по зимам сумки крест–накрест? Или в работники к богатым? На них буду ворочать, а у самого ни избы, ни земли. Если заболею, где голову преклоню? Нет, нет, лучше сейчас умереть. Вот сейчас, сразу… И никто не увидит, не узнает и не найдет меня тут».

Быстро развязываю веревочный пояс, прикидываю — хватит ли, чтобы закинуть его на сук. Но сук высоко. Кроме того, пояс может оборваться. Нет, нет вот как надо! Я делаю петлю, забрасываю себе на шею и сначала тихо, а затем все сильнее и сильнее затягиваю. Уже захватило дыхание, темнеет в глазах, точки запрыгали, наконец подкашиваются ноги. Уже совсем теряю сознание и только одно в голове бьется: сильнее, сильнее, сильнее. И вдруг чувствую, как холодная струя прошла от головы к ногам. И все тело покрылось льдом, и ужас охватил меня. Закачались дубы вкривь и вкось, пошло все, заплясало. Вскрикнув дико, сдавленно, я побежал. Падаю в траву, встаю, снова бегу и никак не снять петли с шеи. Вот еще упал на какой‑то куст и, почти теряя сознание, дрожащими руками снимаю петлю.

 — Мамка! — крикнул и заплакал.

Лежу ничком возле куста, лежу и плачу, плачу и твержу:

 — Мамка, мамка, спаси…

Совсем забылся и не знаю — спал ли, бредил ли.

Солнце уже высоко. Стыдясь, словно кто‑то был свидетелем, я мысленно прошу его, чтобы он никому ничего не говорил. Пошел из лесу наугад. Посмотрел на солнце, привычно прикинул, что стадо теперь наелось и полегло. Вот показался просвет в лесу, вот и поле, чьи‑то чужие яровые…

 — Нет, не буду больше. Никогда не буду, — твержу я. — Нет, как‑нибудь уж, а надо жить… Жить!

Далеко отбросив пояс, я шел межой, держась подальше от кустов и леса. Надо мною пели жаворонки. Я слушал их, как добрых знакомых, с которыми будто давно не виделся. И все, что видел сейчас, — небо, и поля, и птиц, и травы — все было как бы новым, радостным. И самого охватила радость. Быстрым шагом направился к нашей стоянке. И когда еще издали услышал голоса своих товарищей, мне хотелось бежать к ним, обнимать их, смеяться, прыгать, лазить по деревьям, валяться в траве.

Перед обедом, когда не только вдосталь полазили мы по дубам, но учились косить, я улегся под кустом с книжкой «Детство» Толстого. Куча ребят окружила меня. Загорелые, босоногие, вихрастые, веснушчатые, как и я, они приготовились слушать. На момент я почувствовал себя маленьким Харитоном. Жаль, что не было тут Павлушки. К нему схожу после обеда, когда мужики и бабы лягут спать.

 — Знаете ли вы — кто такой Лев Толстой? — спросил я.

 — Знаем, — ответили ребята. — Учитель рассказывал.

 — Я вам прочитаю, как он жил в детстве. Он сам про это пишет. У него не такая была жизнь в наши годы. Нужды с горем он не знал. Говядину ел каждый день — в обед и ужин.

И начал им главу, которую сам только вчера читал.

 — «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений. Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом на своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром…»

 — Молока с сахаром? — перебила меня Ивана Беслятого Катька, вихрастая девчонка. — Эдака сласть…

 — А ты молчи, сластена.

Я читаю медленно, задумчиво.

 — «…встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь в кресло».

 — Кресло, вроде зыбка, что ль? — спрашивает Костя, сын Орефия Жилы.

 — Тебе не все равно? — говорю я, так как сам не знаю, что такое кресло.

 — По всему видно, спать в нем можно, — говорит Степка Ворон, парень рассудительный. — Читай дальше.

 — «Ты опять заснешь, Николенька, — говорит мне татап».

 — Татапом тятьку, что ль, у них зовут? — осведомляется Ленька–крапивник, не знающий, кто у него отец.

 — Нет, тут такие буквы, вроде не наши. По–русски читается татап, и вроде не про отца говорится, а про мать.

 — Валяй, увидим, куда дело будет клонить, — опять сказал Степка Ворон, которому всегда хотелось знать, что к чему.

 — «Я не хочу спать, мамаша…»

 — Так и есть, татап — это мать, — радуется Ленька. — Чудно!

…«Через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья‑то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко–крепко прижмешь ее к губам».

 — Ах, черт! — воскликнул Костя. — К губам. А мне моя татап сколько раз прижимала свою лапу к губам! Как съездит, света не видно.

 — Читай, куда дело повернет, — крикнул Степка.

 — «Вставай, моя душечка, пора идти спать».

 — А меня мать вот как будит, — перебивает Ленька: — «Эй, рябая харя, аль кочергой огреть?»

 — Слушайте, слушайте, — вступается Степка. — Не о нас ведь написано.

 — «Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку.

 — Вставай же, мой ангел».

 — Ангел?! — воскликнула Катька, — Это кто ангел?

 — Небось, не ты, — заметил ей Костя. — Ты на мокрую курицу больше похожа.

 — «Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня…»

 — Боюсь щекотки! — вдруг взвизгнула Катька.

 — А–а, боишься!.. — тут же набросился на нее Ленька и принялся щекотать.

Она визжала, отбивалась, потом разревелась и укусила Леньку за палец.

 — Бросьте! — прикрикнул Степка. — Аль ладонь прижать к губам?

Меня самого подмывает смех, но я серьезно продолжаю чтение.

 — « — Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю!

Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени».

 — Точка в точку, как моя мать, — вздыхает Ленька. — Попадешься ей в руки, голову зажмет ногами и пошла писать по заднице. А муж ейный только и кричит: «Поддай жару крапивнику, еще, еще!» Ох, и лупцует…

 — «Так ты меня очень любишь?.. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька?»

 — Нет, не забуду, — усмехается Ленька, — будь тебе неладно!

 — «Она еще нежнее целует меня.

 — Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! — вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих глаз…

После этого, бывало, придешь наверх и станешь перед иконами в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь, говоря: спаси, господи, папеньку и маменьку…»

 — Ну, хвати–ит, — положил Степка руку на книгу. — Я думал, ты что‑нибудь не про это. Ну их, барчуков! Только злоба в сердце.

Я закрыл книгу.

 — В Атмис лошадей поить! — крикнул Ленька.

Вся ватага побежала ловить своих лошадей. Мне тоже хотелось проехаться верхом, но только не на Князь–мерине. Мне поймали лошадь Ивана Беспятого. Это молодая, не в пример нашему Князю, шустрая гнедая кобыленка. Едва забрался на нее, как она взяла уже галопом. Быстро нагнал я ребят, и мы выехали на степь. Ленька, самая отчаянная голова, вдруг гикнул, хлестнул свою пегую кобылу и стрелой вырвался вперед. За ним — Костя Жила, ералашно, как отец его, крича и улюлюкая, потом Степка ударил свою, другие ребята и я, без свистка и крика, мчались за ними по степи. Трава скошена, степь, как сковорода, в лицо хлестал теплый ветер. Лошадь бежала ровно, и в глазах только мелькали с левой стороны деревья, а с правой копны сена. Вот и степь, где еще трава не кошена. Лошади ходу не убавили, и мы мчались, почти скрываясь в высокой траве, как разбойники в прериях. Так и чудилось, выскочит из травы тигр, рявкнет и сшибет всадника с лошадью.

Река Атмис… Рядом — чужое село. В реке купались бабы, стирали белье. Работала водяная мельница. Не слезая с лошадей, ребята разделись, побросали рубахи и въехали в реку.

Напоив лошадей, выкупались и как раз вернулись к обеду.

Мать не спросила, где я был, что делал. Раньше за такое самовольство мне попало бы, а сейчас я — сам себе хозяин.

 — Веников бы наломать, — проговорила она, когда мы сели под дубом обедать. — Березовых хорошо бы!

 — Наломаю! — обещался я.

 — Только гляди, объездчик…

 — Ничего, не увидит.

Солнце палило. Даже под дубом и то временами дух захватывало. Мужики и бабы то и дело опасливо посматривали по направлению к селу. В такую сушь сгорит село — и не оглянешься.

Ели мы тюрю — хлеб, накрошенный в соленую воду, хлебали квас с луком и воблой, затем кашу.

После обеда повалились спать. Мать уснула, кормя девчонку грудью. Мухи и оводы так и пели над людьми и лошадьми. Особенно много мелкой мошкары. Она висела столбом над лошадьми и монотонно ныла. Седые оводы градом шлепались на лошадей.

В небе кое–где стыли кудряшки облаков. Горы вдали сизые, лиловые. С них, колыхаясь, сползало марево.

Мне тоже хотелось спать, но я решил найти Павлушку. Нужно прочитать ему басню про Данилку. Басня уже записана в тетрадь. Она получилась лучше, чем о «Мышке и книжке». Отправились мы вдвоем со Степкой. Он тоже любил книги, но сам их не читал, а только слушал и всегда докапывался — что к чему. Степка часто не соглашался со мной и с Павлушкой. Нам нравились рассказы Гоголя, мы перечитывали некоторые места по нескольку раз, а Степка удивлялся и находил, что, кроме страшного про чертей, ничего нет.

 — На жизнь мало подходяще.

Мёж собой мы прозвали Степку «непонимающим». Зато ему очень понравился рассказ Короленко «Сон Макара». Особенно конец, где на суде перед богом Макар рассказывает, как ему плохо жилось. Тут Степка даже прослезился.

На Павлушку и его отца мы наткнулись случайно: заслышали в лесу тихий удар топора. Решили напугать. Павлушка с отцом рубили молодые дубочки на цепельники. Из‑за кустов мы подсмотрели, как они, очистив дубочки, оставляют сучья в кустах стоймя, чтобы объездчик не догадался о порубке. Несколько дубочков лежат под большим кустом.

 — Ага, попались! — крикнул я басом.

У Павлушкина отца топор выскочил из рук. Оба они так и присели. Помедлил, затем снова, уже спокойным голосом я сказал:

 — Видим, видим вас, вылезайте на расправу. Давайте топоры!

 — Я вам сейчас такие топоры покажу! — вышел из‑за куста Павлушка с цепельником. Он смекнул, в чем дело. — Ну‑ка, подойдите.

 — А то побоимся? — пошли мы на него. — Кто вам разрешил рубить барский лес? Ну, ладно, на первый раз прощаем. Был на обрыве?

 — Вчера. Он еще страшнее. Сходим?

 — За этим и пришли. Пещеру не завалило?

 — Нет, больше размыло. Глянешь — и вот–вот Лейхтвейс вылезет… Тятька, я пойду. Ты закопай пепельники, а вечером я их верхом на лошади отомчу. Веники тоже.

Павлушка на всякий случай взял топор, и мы втроем направились в лес.

 — Настю с Олей взять? — шепнул он.

 — Не надо… Ну, их, девчонок!

 — И то правда, — согласился Павлушка. — Похвальную грамоту получил?

 — Получил.

 — Закажи Харитону рамку, повесь на стену.

 — Зачем на стену?

 — А куда же?

 — Другое место я нашел.

 — К образам, что ль?

 — К коровьему хвосту.

Павлушка рассмеялся. И мне смешно от такой выдумки.

Степка шел молча. Он срезал себе палку и обстругивал ее.

Скоро попали мы в настоящие дебри. Повалены деревья, войлоком лежит прошлогодняя трава. Кустарники, глушь… Подходим к оврагу, утонувшему в лесах и сваленных деревьях. Повеял сырой воздух. Теперь продирались еле заметной дорожкой. Вот и овраг! Но нам нужно к таинственному обрыву с бассейном воды, а это ниже. Мы идем краем оврага. Деревья так и клонятся туда, некоторые совсем уже свисли или упали. Макушки их лежали на уступах.

Осторожно спустились в овраг. Дно его мокро. Плесень, тина. Остановились. Перед нами высокая стена камыша и тростника.

 — Джунгли! — шепнул Павлушка.

Мы уже изрезали тростником себе руки, оцарапали щеки. Павлушка держал наготове топор, мы — ножи.

 — Стоп! Дальше нет ходу! — остановился он. — Озеро Чанго. Сейчас появится кашалот.

 — А если гиппопотам? — спросил я.

 — Он отдыхает, нас поджидает.

Хотя мы и шутили, но нам было немного не по себе. Слишком таинственно это озеро, которому Павлушка дал название Чанго.

Мы остановились. Под нами был огромный наполненный водой котлован с отвесными берегами. Вода словно застыла. Какая глубина тут! Воображение подсказывало, что здесь совсем нет дна…

 — Пойдемте вон туда, — указал Павлушка. — Там меньше тростника.

Под ногами хрустел сухой камыш, полуистлевшие тростниковые стебли с седыми кистями, сучья, мох. С. того места, куда привел нас Павлушка, очень хорошо видно все это глухое, дикое озеро.

 — Видишь пещеру?

 — Вижу, — ответил я, зачарованный.

Под крутым берегом зияла огромная дыра. О том, что эту нору промыла вода, стекая сюда из оврага, догадаться нетрудно, но нам она представлялась пещерой разбойников или жильем гиппопотама. Над ней висели сплетенные в причудливую форму корни, на корнях — клочья сухих трав. Космы трав спускались до самой воды.

 — С полверсты небось глубина, — загадал Павлушка.

 — Больше, — сказал я.

Даже Степка смотрел испуганно на озеро, переплыть которое ему никакого труда не стоило бы.

 — А на дне небось крутит, — говорит Павлушка.

 — Сразу затянет, — соглашаюсь я.

 — Не приведи бог ночью тут.

 — Днем, и то страшно…

Степка смотрит и молчит.

Возле краев на воде недвижимо и плотно лежат листья. Изредка садятся на них какие‑то желтые мухи. Две стрекозы блестят зелеными крыльями. На длинных ногах, как по земле, бегает по воде стая комаров. Вдруг мы вздрогнули. Под нами что‑то шлепнулось в воду.

 — Кто? — побледнел Павлушка.

— Лягушка, черт! — крикнул Степка. — Здоровая!

Верно, лягушка. Мы видим, как она плывет, растянув вилкой задние ноги. И мы, оправившись от испуга, обрадовались. Оказывается, это таинственное озеро Чанго не мертвое. Может быть, тут и рыба есть? Мы осмелели. А Степка осмотрелся и, найдя подходящее место, спустился к воде на выступ. Он пристально начал смотреть в воду. За ним спустились и мы.

 — Глядите — жуки! — указал Степка.

Приглядевшись, мы увидели плавающих в воде жуков. Они были шустрые, темнозеленые и шныряли взад–виеред, вверх и вниз. Они, видимо, охотились на кого‑то. Некоторые из них плавали или боком, или вверх брюхом.

 — Сейчас поймаю, — сказал Степка и хотел было сунуть руку в воду.

 — Не надо! — крикнул я. — Укусит!

Степка отдернул руку.

 — Отойди, а то сорвется обрыв, и мы ухнем.

 — Я плавать умею, — сказал Степка.

 — Тут тебе духу не хватит плавать.

 — Мне? — вдруг вскипел он. — Мне не хватит? Эх, вы, трусы!

Мы не обиделись. Правда, мы побоялись бы плавать в этом озере.

 — Глядите, — скинул он рубашку и начал снимать портки. — Глядите только: тут не больше сажени глубины. Вода теплая, пощупайте.

Мы и щупать побоялись. Мы смотрели на Степку, как на пропащего уже человека. Надо бы остановить его, но ведь он еще больше рассердится. Может, сам одумается. Но он уже голый. Подумав что‑то, перекрестился и шлепнулся в воду. Мы вскрикнули. Погиб товарищ! Что теперь скажем дяде Тимофею? Степка быстро отплыл на середину и крикнул:

 — Опускаюсь!

Языки присохли у нас. Ну, теперь‑то ему конец. Долго его не было. Но вот показалась макушка, лицо, вот он, взмахнув руками, плывет к нам. Мы не смеем его спросить — достал ли дно? Подплыл, ухватился левой рукой за корень, поднял правую. В руке грязь.

 — Достал?

 — Ага!

 — Глубоко?

 — Не больше сажени.

Мы переглянулись. Вот тебе и полверсты.

 — Давай купаться, — вдруг решился я.

 — Давай, — согласился Павлушка.

Плавали и ныряли мы не хуже Степки. Скоро мы втроем измеряли глубину, доставая ногой, а то и рукой ил со дна. У самого обрыва было самое глубокое место, но и там достали дно.

 — Полеземте в пещеру, — предложил Степка.

 — Ты лезь сперва.

Он подплыл к дыре, посмотрел туда. Подплыли и мы и, держась за корни, тоже посмотрели. Пещера таинственнее, чем само озеро. В ней темным–темно.

 — Лишь бы дух не спертый, а то скрозь проплыву, — сказал Степка.

 — Утонешь.

 — Я утону? — опять вскинулся он и нырнул в пещеру. Только ноги его мелькнули.

 — Степка, назад! — крикнул Павлушка.

 — Ого–го–о-о! — раздалось из пещеры.

Там он был в три раза дольше, чем под водой. Когда выплыл, тяжело дышал.

 — Ну, как?

 — Ох, ребята!

 — До конца проплыл?

 — Не–ет, до конца далеко. Грудь спирает. Чуть голова не закружилась.

 — Давайте вылезать, — сказал Павлушка. — Ну ее! Хватит!

После обследования озеро все равно нас не разочаровало. Правда, глубина в нем не в полверсты, а всего в сажень, зато пещера осталась пещерой. Там попрежнему оставили мы и Лейхтвейса, и гиппопотама, и разных зверей. А по ночам в ней, конечно, орудовал водяной. Степка тоже был с нами согласен.

 — Эх, Данилки нет! — сказал я. — Он бы в этой дыре клад стал искать.

Мы уселись на берегу.

 — А хотите, я про Данилку басню вам прочитаю?

 — Давай!

Я вынул тетрадь и, прежде чем приступить к чтению, рассказал, как Данилка совсем помешался на кладах, по целым дням ходит по полю и во все дырки сует палку.

 — Только никому не говорите об этом, — попросил я и начал:

ПРО ДАНИЛКИН КЛАД

Расскажу я вам, ребята,

Быль простую, без затей,

От нее не будет вредно.

Жил на свете парень бедно,

Пас он стадо, хлопал плетью,

Дом у них с худой поветью.

Но прослышал парень сей,

Будто в горе пастуху, —

Верьте этому, не верьте, —

Наболтают чепуху, —

Помогают шибко черти!

Стоит к ним лишь обратиться,

Две недели не молиться.

Расскажу вам все, как было

С парнем. Звать его Данила,

Он решился — пусть что будет!

Только клад себе добудет,

Из земли достанет скоро.

Ходит по полю, как ворон.

Во все норы глазом зрит.

Ночью думает — не спит,

Хлеб не ест, воды не пьет,

И все время напролет

Думой тяжкой удручен.

Клад старинный ищет он.

Наконец на след напал:

Норку зверя увидал.

День копал, второй копал...

Семь дубинок поломал,

Нету клада — вот-те на!

Видно, держит сатана!

Пропадать, так пропадать!

И опять он стал копать.

Тут зверек не вынес муки,

Вылез — нет на нем лица.

«Чтоб отсохли твои руки!

Вот не ждал я подлеца!

Прочь отсюда, тпрусь–тырря!

Не копайся тут ты зря.

Не подпасок ты, а слякоть!»

И впился зубами в лапоть.

Наш Данилка заорал:

«Черт напал!

Спасите, братцы!

Черт со мною начал драться

Знаю я его повадки!..»

И пустился без оглядки.

Так скажу я вам, ребятки:

В голове коль нету лада,

Не ищите в поле клада.

Когда я кончил читать, Степка привскочил. У него глаза горели.

 — Это ты сам составил?

 — Сам.

 — О–о-о! — взвыл он. — Вот это… Дуракам какая наука! В голове коль нету лада, не копайте клада! О–о-о!

Я был рад, что угодил ему. В моей басне он, видно, нашел «что к чему».

Павлушка сказал просто:

 — Складно. У меня хуже выходит.

А я, польщенный, чувствовал себя неловко.

Бросив прощальный взгляд на Чанго, мы отправились в обратный путь.

Народ ушел на сенокос. Пошли и мы туда. До вечера то возили копны, то сгребали сено.

Несколько стогов уже высились, как курганы. Поверх них лежали связанные на макушке молодые березки, — чтобы ветер не сбил сено.

После ужина бабы, девки и мы с матерью ушли ломать веники. Ломали торопливо и молча. Веники клали, не связывая, в огромный мешок, который нынче же надо будет отправить домой. Домой поеду я, Степка и жена Орефия.

Навалив огромный воз мешков с вениками, связки цепельников, грабельников, больших и малых вил, мы запрягли двух лошадей и тронулись рысью, прислушиваясь — нет ли погони.

В селе мы развезли мешки по домам. Свалил и я свой мешок и пачку цепельников.

Дома мои братья спали. Захар, который и печь топил, и корову доил, спал с Васькой и Николькой перед избой. Сестренка в избе. Я отнес все в мазанку и тоже лег спать.

В мазанке приятно запахло дубовым и березовым листом.

14 

Стоял палящий зной. На вытолоченной степи совсем взять нечего. Коровы сбавили молока. Бабы ругали дядю Федора. Начали выгонять стадо почти с полуночи, но это не помогало. Переговорив со старостой и мужиками, дядя Федор решил запускать стадо «самовольно» на скошенную барскую степь. Там остались клочья сена, а возле кустов — и трава. Пасли украдкой, прислушиваясь — не едут ли объездчики.

Подошла «бзырка». Самое проклятое время для пастухов. Бзырку вызывают овода. Достаточно какой‑либо корове, особенно молодой, услышать жужжание овода, как она вздрагивает, испуганно оглядывается, выпучивает глаза, задирает хвост трубой и мчится без оглядки, куда ноги понесут. Глядя на нее, вторая, третья, вот уже десяток задрали хвосты, вот и почти все стадо. Нет тогда на них удержу, несутся быстрее лошадей, и все в разные стороны. Мы бегаем, кричим, хлопаем плетьми. Ничто не помогает. Коровы, как бешеные. Немало убегает домой, некоторые — в лес, в поле, но больше на стойло. Там по шею уходят в мутную воду, чутко прислушиваются — не жужжит ли возле проклятый овод.

Однажды все стадо убежало в барский лес. Едва–едва удалось собрать коров. На второй день в степь прискакал объездчик и накричал на дядю Федора. Пригрозил угнать коров, а пастухов оштрафовать.

Дядя Федор тоже ругался. Он советовал объездчику самому попробовать удержать коров в такое время.

 — Я тебя знаю! — кричал объездчик. — Ты шустер на язык. Гляди, эта штука, — поднял он нагайку, — походит по твоей спине!

 — Ах, ты сопливый черт, — рассердился дядя Федор, — доживи‑ка до моих лет да тогда и грози! Ишь, барский барбос!

Погрозившись еще, объездчик ускакал. Старик расстроился, весь день ругался и ударил Данилку плетью за то, что тот, копая новый клад, прозевал двух коров, и они удрали домой.

С вами пропадешь! — закричал он. — Один дурак все поля изрыл, другой — в книжках торчит, третий… — Про Ваньку ничего не сказал.

Вечером старик ходил к старосте, советовался, как дальше быть.

 — А ты паси, не бойся, — сказал ему староста.

 — Скот загонят, кто отвечать будет?

 — Не загонят. Пусть попробуют, мы им тогда…

Невзирая на угрозы объездчика, мы начали пасти на опушке леса. Коровы не бегали от оводов, ходили спокойно, пощипывая лесную и луговую траву. Было хорошо и нам.

 — Эх, если отойдет нам этот лес… — вздохнул Ванька. — Жизнь!

 — Раз на то пошло, знамо отойдет, — сказал я. — ¹ Ты гляди, какие бунты в селах идут.

 — И пожары, — добавил Ванька.

Про пожары он сказал не зря. Каждую ночь то в одной, то в другой стороне полыхают зарева. Вчера после ужина мы играли с девками возле Гагариной мельницы. Вдруг Степка крикнул:

 — Ребя, гляди!

За кокшайской горой сначала медленно, будто месяц всходил, затем все ярче выступало зарево. Вот уже осветило оно гору, небо над ней стало кровавое, где‑то глухо ударили в набат. Не успело угаснуть это зарево, как вспыхнуло новое, левее. Оно взметнулось сразу, над ним мы увидели небольшую тучку.

 — Полыхает! — произнес кто‑то.

Прижавшись к мельнице, мы чуть дышали. Нас объял смешанный с радостью страх. Мы говорили шепотом. Каждый ждал: вот–вот появится такое же зарево над имением нашей барыни, над имением Шторха, Владыкина, Климова.

 — Третье! — воскликнул Костя.

Новое зарево повисло в воздухе в противоположной стороне, верст за пятнадцать. Стали прикидывать, что горит — село Неждаевка или хутор?

 — Неждаевка левее.

 — Может, Корчагине?

 — То — совсем в стороне. Беспременно хутор.

Мужики, бабы и ребятишки спали теперь на улице не раздеваясь. Сундуки и остальное добро снесли — кто в погреба, кто в амбары. Возле каждой избы стояли кадки с водой.

 — Упаси бог, грешина случится, — говорила мать, — так все добро и погорит.

Какое уж «добро» могло у нас погореть, не знаю, но пожара мать боялась больше, чем соседские бабы. У тех, верно, хоть что‑нибудь имелось в сундуках, а у нашей матери и сундук‑то худой, лубочный, а в нем всего два холста да домашняя тканина на рубашки. Пока в селе был только один пожар. Сгорела изба возле писаря Апостола. Она горела так шустро, что пожарникам и делать уже было нечего. Я заметил, что эти ночные пожары ободряют мужиков, вселяют в них храбрость.

Через день–два уже стало известно, где что сгорело. Горели большие хутора и усадьбы.

Чувство храбрости передалось и дяде Федору, и нам. Не боясь объездчиков, мы решили пасти не только возле леса, но и в лесу.

Мужики двоили пары. Хлеба поспевали раньше срока. В колосьях ссыхалось зерно. Скоро уборка ржи.

Сегодня мы пригнали стадо к лесу с другой стороны. Тут еще не были ни разу. Опушка стояла с нетронутой травой. Несмотря на храбрость, навеянную заревами, все же мы испытывали тревогу. И не только мы, но и коровы как бы тоже знали, что едят чужой корм. Они так воровато хватали траву, так настороженно оглядывались, что, кажется, крикни им: «объездчик!» — и сразу метнутся из леса.

По краю густой дубовый кустарник. Много старых, огромных пней. Возле некоторых дружно выросли молодые дубочки. Такие пни напоминали многодетную семью. Среди молодых дубочков я начал присматривать себе один для «панка», которым зимой буду играть в бабки, второй — для дубинки. Ножик у меня острый. Вырезать дубинку надо с корнем, чтобы была настоящая, а не просто палка. Ствол ее должен быть совершенно прямой, не толстый и не тонкий, и чтобы на нем не было сучьев. Иметь хорошую дубинку — мечта всех подпасков. А найти такой дубочек совсем не легко. Ия — с ножиком в руке — хожу от одной дубовой заросли к другой. У иного дубочка ствол и прямой, да корень в виде лопатки, у другого — корень, как репа, в самый бы раз, но ствол искривлен или короток. Наконец‑то нашел. Дубочек этот рос почти одиноко. Палка совершенно прямая, сучьев мало, да и те небольшие. Когда взрыл землю, увидел, что обушок корешка толстый, и от него в разные стороны, как щупальца, тянулись небольшие корни. Нарочно громко крикнув, чтобы дядя Федор знал, где я нахожусь, я сбросил с себя сумку. Сначала надо очистить корень, чтобы он весь был на виду, потом уж и резать под самый низ. Земля рыхлая, с перегнившим листом, пахло грибами. Острый нож вошел глубоко. До боли в ладони нажимал я, и сине–красное тело корня подавалось быстро. Вот один большой корень перерезан. Я погнул дубочек; натянулся второй корень, срезал и его. Все корни подрезаны, остался самый главный, который врос в землю прямо, как морковь. Я повалил дубочек ногой, прижал его к земле и, забыв все па свете, торопливо принялся резать тугой толстый корень. Нож притупился, надо бы поточить его, но некогда. И только успел вытащить дубочек, который сверху еще не был обрезан, как вправо от меня раздалось хлопанье плети, затем крик.

«Объездчик!» — догадался я, так как мы уговорились без нужды не хлопать в лесу плетьми и не кричать. Бросив дубочек в куст, мельком приметив его, я быстро побежал из леса, по дороге выгоняя коров. Они, как на зло, хватают траву на бегу. Хлещу их кнутом, замахиваюсь дубинкой. За деревьями еще не вижу ни дяди Федора, ни Ваньки, ни Данилки.

Снова крик и подряд три раза хлопанье плетью. Это уже дядя Федор. Наверное, мне. Я кричу, выбегаю на полянку, даю ответный хлопок.

Коровы мечутся между деревьями, кустами, шарахаются в стороны. Я бегаю за ними, не чувствуя ног. Скоро выгнал всех на опушку. Сейчас надо гнать в степь. Вон и дядя Федор с Ванькой, нет только Данилки. Не дожидаясь его, гоним краем леса. Коровы сопят, мычат, они в тревоге. Полагая, что объездчики где‑то сзади нас, мы завернули было стадо за лес, но как раз и нарвались на них. Они мчались навстречу. Их трое: двое в военных мундирах — стражники, один в пиджаке — объездчик. Двое отхватили с краю несколько коров и начали их отгонять. Откуда‑то вынырнул Данилка и принялся отбивать у них коров. Коровы заметались между объездчиками и Данилкой. Данилка чуть не лез под лошадей, хлопал плетью, кричал, ругался. К нему на выручку побежал дядя Федор. Мы с Ванькой начали подгонять коров. Он сзади, я — сбоку, от леса.

Все это делалось молча. Молчали стражники, молчали и мы, кроме Данилки. Было видно, что стражники решили нескольких коров угнать на хутор.

 — Что дерешься, сво–олочь! — вдруг визгливо закричал Данилка, и тогда все — и два стражника, и дядя Федор — истошно закричали, полезли друг на друга. Один из стражников лошадью чуть не задавил Данилку.

Объездчик на гнедой лошади внезапно очутился возле меня. Он словно из куста выскочил. И тоже молча принялся отгонять к стороне двух коров.

 — Зачем? — крикнул я, но он или не слышал, или не обратил на мой крик внимания.

Одна корова убежала, вторую он погнал. Словно поняв, в чем дело, корова метнулась ко мне. Я остановился за высоким кустом дубняка. Объездчик, лавируя между пней и кустов, погнался за коровой. Лошадь взнуздана, пена падает у нее изо рта. На объездчике лихо заломлена фуражка. Он хлещет лошадь нагайкой. Лошадь взвивается на дыбы. По свирепому лицу его нетрудно догадаться, что, попадись я ему, нагайка его обрушится на меня. Я совсем схоронился за куст. Откуда ни возьмись, выскочил Полкан. Он бросился прямо на морду лошади. От испуга лошадь подалась назад, к кусту, где я стоял. Она все пятилась и пятилась, а объездчик перегнулся и все пытался ударить нагайкой собаку. Толстый круп лошади совсем рядом со мной. Слышу запах лошадиного пота. И тут‑то, не отдавая себе отчета, что делаю, я отступил, развернул, как змею, плеть и со всей силой, на какую был способен, со всей злобой, которая горела во мне, взмахнул. Острая, только что навитая волосом плеть со свистом обвила тугой зад лошади.

Злоба сменилась испугом. Я упал за куст. Лошадь, не ожидая такого жгучего удара, сначала взвилась на дыбы, потом ринулась вперед и, не взвидя света, налетела на огромный пень. Через ее голову, взмахнув руками, полетел рыжий объездчик.

«Ба–атюшки, что наделал!» — пронеслось в голове. Собрав последние силенки, я побежал в лес. Оглянувшись, увидел, как лошадь объездчика выскочила из леса и, высоко подняв голову, неслась степью в поле. За ней гнался Полкан. Я бежал лесом. Услышав крик и рев скота, обрадовался.

Чувствуя смертельную изжогу и боль в боку, я шел к стаду. Возле стада было теперь не двое верховых, а человек семь. Полем еще мчалось несколько. У некоторых мелькали в руках очищалки. Это — наши мужики. Они недалеко отсюда двоили пары и, видимо, смекнули, в чем дело. Скоро еще подъехало несколько верховых. Впереди — Тимофей Ворон.

 — Что такое? — крикнул он, въезжая в самую середину.

 — Коров хотели загнать, — ответили ему.

 — Кто?

 — Вот эти…

 — Вы? — обратился он к стражникам. — Чьи такие?

 — Л ты чей? — не сдался плотный стражник с большой бородой.

 — Мы свои, а вы откуда?

 — Кто вам дал право в барском лесу пасти?

 — Народ, мир. Вам какое дело?

 — Штраф по рублю с коровы или…

 — Что еще?

 — Или все стадо угоним.

 — Вот что, люди господские, — сдержанно начал Ворон, — уезжайте подобру–поздорову.

 — Бунтовать хотите?

 — Что мы хотим, вас не спросимся, только уезжайте. А коровы как паслись, так и будут пастись. Барыню не объедят. Мы смахнули ей триста десятин степи, она и спасибо за это не сказала. Не злите мужиков. Время, вишь, не то.

 — За угрозу ответишь.

 — Я не грожу, мир говорит.

 — Староста где?

 — Староста ни при чем. Он тоже служит миру. А лес этот как стоял, так и будет стоять.

 — В лесу запрещается пасти! — крикнул второй стражник. — Л кто самовольничать будет, в три рога согнем.

 — В три рога? — выступил Лазарь, до этого молчавший. — Ах, сволочи! Да вы и так нас согнули. Да мы, если захочем, весь ваш лес к черту вырубим. И сено увезем. Вы что — о трех головах? Шашек, что ль, ваших боимся? Вынуть их не успеете. Только троньте. Вы еще не почуяли нашего народа.

В это время подъехал объездчик. Я так и обмер. У объездчика все лицо в ссадинах, в крови. Он то и дало прикладывал к щеке платок. Я стал за спину дяди Федора. Бородатый спросил объездчика.

 — Что такое с вами?

 — Кто‑то из пастухов лошадь кнутом ударил.

 — Лошадь ударил? Кто ударил лошадь? Где пастухи? — крикнул стражник. — Кто из вас ударил?

Мы молчали. Молчали и мужики. Еле заметно они усмехались. Чтобы не выдать себя, я попросил у Ваньки закурить.

 — А кто ударил моего подпаска? — спросил дядя Федор, указывая на Данилку.

 — Как? — воскликнули мужики. Они еще не знали, что Данилку кто‑то ударил.

 — Иу‑ка, иди сюда! — позвал его Лазарь. — Кто тебя ударил?

 — Вон тот, — указал он на стражника.

 — Какое право ты имеешь бить наших пастухов? Что за жандармы в степь приехали? В городах жандармы и в степях! Братцы! — завопил Лазарь. — Арестуем этих людей за увечье подпаска. Данилка, показывай, где тебя ударили?

Данилка снял рубашку. На спине виднелся красный рубец. Это взорвало Лазаря.

 — Бей их! — и он первый хватил очищалкой бородатого стражника.

Мы отбежали в сторону. Матерная брань, крики, топот лошадей — все вдруг смешалось. Коровы испуганно бросились в лес. Ворон схватил второго стражника, стягивал его с седла. Тот отбивался ножнами, не вынимая сабли, затем попытался было вынуть ее, но полетел вниз головой. Бородатый стражник, отступая, размахивал нагайкой. Кое–кому он раскровянил лицо. Это еще больше придало мужикам ярости. На бородатого наседал Лазарь, лошади их столкнулись, взвились на дыбы. Вот совсем окружили бородатого, и он, видя, что его постигнет такая же участь, как. второго стражника, выхватил шашку. Миг — и опустил бы ее на голову Лазаря, но в это время со свистом пронеслась дубинка и угодила стражнику в руку. Шашка у него выпала, лошадь рванулась в сторону.

 — Ребята, в плети! — крикнул дядя Федор.

Мы только этого и ждали. Крича и ругаясь, принялись хлестать лошадей по ногам, по мордам. Старик, подняв свою дубинку, которой вышиб у стражника шашку, налетел на объездчика. Стражник и объездчик повернули лошадей и помчались. Второго стражника мужики не стали избивать. Ему помогли сесть на лошадь, а вслед крикнули:

 — Дуй отсюда и детям закажи! А приедешь, голову оставишь.

Стадо тронулось в лес. Мужики, все еще ругаясь, отправились в поле. С тревожным чувством шли мы сзади стада.

15 

Вырезанная мною дубинка, которую я бросил и опять нашел в лесу, очень приглянулась пастуху Селезневского общества. Он выменял ее у меня на тростниковые, хорошо обыгранные дудки, а впридачу дал еще коровий рожок. И вот, идя за стадом или на стойле, я учусь на них играть, подбирать мотивы. Своей игрой я уже надоел не только дяде Федору, но и коровам. Дудки в моих неумелых руках напоминали коровам злых оводов. Нередко то одна, то другая, едва заслышав мою игру, задирают хвосты факелом и несутся от меня куда подальше. Старик, до этого нетерпимо относившийся к моему чтению, теперь сердито советовал, чтобы я бросил пугать коров, а лучше «торчал в книжках». Но я, забыв про все на свете, зажмурив глаза, дудел и дудел. Нет никому от меня покоя. Ругал меня Ванька, ворчал Данилка, мычали коровы, бык Агай косил кровавым глазом, а я все перебирал лады. Сочувствовал мне только лохматый Полкан. Моя игра ему пришлась по душе: как только заслышит рулады, — несется ко мне со всех ног; подбежит, сядет на задние лапы, вытянет морду, крепко зажмурится и начнет выть. Воет старательно, жалобно, что‑то грустное слышится в его вое. Видимо, не совсем‑то доволен он своей собачьей жизнью. И так мы оба с ним воем, сочувствуя друг другу.

Нет, хорошо нам с Полканом! Если я, идя за ста–дом, вдруг перестаю играть, Полкан нетерпеливо забегает вперед, становится на задние лапы и, брехнув раза два, первый начинает выть. Я понимаю его: он просит поиграть. И опять мы с ним принимаемся выть на всю степь.

Дядя Федор, видя, что его слова на меня не действуют, теперь обращался уже к собаке. Он говорил Полкану:

 — Слушай, сукин сын, если ты хоть немножко поумнее этого дурака и совесть имеешь, перестань первый. На тебе кусок хлеба, только замолчи ты, ради христа.

Через несколько дней я разучил не только припевы, по и плясовые: «Барыню», «Камаринского», «У Варюхи, у кривой».

Мграл я и вечером, после ужина, возле своей избы. Около вертелись братишки, подвывали соседние собаки.

 — Зажгешь! — говорили соседи, проходя мимо. Это насмешка: так говорят неумелым гармонистам.

Но я не обижался. Ведь без труда ничто не дается. Тайно, как и все ребятишки, я мечтал о настоящей «саратовке» с колокольчиками.

 — Петька, сгорим, — говорил мне и брат Захар, а сам просил дать ему подудеть.

Сегодня вечером я наладил «Хаз–Булат». Я сидел возле своей избы. Вокруг меня собрались не только братишки, но и сверстники. Некоторые поглядывали на меня с завистью, просили дать им «попробовать». Но разве можно кому бы то ни было доверять дудки? Мимо шли три поповские дочери. Всех их у попа — девять. Это были средние: Зоя, Леля и Лена. Кроме Зои, все они так похожи друг на друга, что их трудно различить. Только Зоя совсем не похожа ни на мать, ни на отца. Строгое правильное лицо, черные ровные брови. И голос у нее не такой, как у сестер. У тех голоса писклявые, сами они трусихи, носы у них курносые, зубы передние торчат, как. гвозди. А у Зои голос грудной, губы прямые, сама стройная и такая шустрая, что ее прозвали «блохой».

Услышав мою игру, Зоя остановилась. Останови–лись и сестренки. Я глазом не повел на них, но заиграл чуть посильнее. Они, перешептываясь, подошли ближе. Тогда я так заиграл, что у самого сердце дрогнуло. Будто не кто‑нибудь, а сам я выпрашиваю у Хаз–Булата жену. Соседские собаки почему‑то особенно невзлюбили Хаз–Булата. Они завыли, словно к пожару. Поповские дочери подошли совсем близко. Зоя вот — прямо передо мной. Ребята отошли в сторонку, ничего не сказав. Зое, видимо, не понравился Хаз–Булат.

 — Сыграй что‑нибудь веселое, мальчик.

Если бы она просто попросила, я бы сыграл и веселое. Но «мальчик»… Какой же я для нее мальчик, если мы с ней одногодки? Или у меня нет имени? Она же знает, как меня зовут! Или, если я пастух, так и имя свое потерял?

 — Сейчас, девочка, — сказал я. — Вам божественное под пляску?

Ребята усмехнулись, толкнули друг друга. Зоя тоже усмехнулась.

 — Сейчас вспомню, — стал налаживать я дудки. Набрал воздуха, надул щеки и отрывисто — действительно плясать можно, — начал «Достойну».

 — До–стой–но есть яко во ис–ти–ну, бла–жи–ти тя бо–го–родицу–у.

Выходило как бы под «Камаринского», но и ребята, и Зоя поняли, что я играл.

 — Накажет тебя бог, — вздохнула Зоя и пошла.

Захар принес вязанку соломы для постели, бросил ее перед избой. В нижнем конце улицы тревожно забрехали собаки. Сквозь лай донеслось дребезжание дрожек и знакомый нашему обществу голос. Вот он уже недалеко. Притихнув, услышали:

 — Косить.

Еще ближе:

 — Рожь косить.

За три двора:

 — Барску рожь косить.

Косорукий, объездчик из имения, подъехал к нашей избе, не обращая на нас внимания, стукнул кнутовищем по подоконнику:

 — Эй, нужда, барску рожь завтра косить!

Собаки и тут забрехали на него. Он привычно отхлестывался от них направо и налево.

Ребята разошлись. Мать начала стелить постель. Вышел отец, которого Косорукий всегда называл не иначе, как «нужда».

 — Мать, слыхала? Завтра на барску рожь.

 — Не глухая.

 — Это так, а ведь я веревочек для грабельц не успел свить.

Мать посмотрела на отца, набрала в грудь воздуху, что всегда делала, когда собиралась ругаться, и обрушилась:

 — Эх, ты, кислятина! Эх, ты, глина–а! Что же ты, идол, все время делал, а? В амбаре в четыре ноздри дрых? Иль опять над проклятыми книжками торчал? Доберусь я, вот погодь, доберусь до твоих книжек и все до одной пожгу. Эх, паралик тебя хвати! Накачался ты на мою шею! И в кого тебя такого состряпали? Братья как братья, в руках у них кипит, а у тебя все из рук валится. Горе ты, и на горе выдали меня за тебя, за черта суглобого. Го–оспыди, взять погано ружье, да тр–рахнуть из него по твоей лысой башке, и греха никакого не будет.

Пошла наша мать! Все вспомнила. Так разрисовала отца, такое говорила, что не нам бы слушать. Я всегда был за мать, но всегда мне становилось тяжко от их ругани. Ведь их ругань — без начала и конца. И слова почти одни и те же. Отец больше молчал. Он убедился, что лучше дождаться, когда у матери «перегорит».

 — Ну, будет, будет, — пробурчал отец, — чай, накричалась.

 — У всех мужики как мужики, старательны, все в дом да в дом, один ты выбрался такой. И как ты норовил пойти в монастырь, так бы и шел, и не женился бы, и не губил мой век. Как это я, окаянна душа, пошла за тебя, а?

 — Будет, дура! «Пошла, пошла». Двадцать лет живем, — все «пошла»…

 — Сколько их сваталось за меня, — не унималась мать, — нет, как черт меня толкнул, с ума сошла, белены объелась, угорела…

 — Стели‑ка ты ребятам постель. Сунуло меня про веревочки сказать.

 — Свей, свей, себе на шею их свей. Вон на перекладине и удавись. Юда предатель.

 — Молчи, растащиха! — вдруг вскипел и отец. «Юду предателя» он не переносил. С таким прозвищем не мирился, становился сам не свой. Для него, богомола, полумонаха, такое сравнение было страшным. Матери же оно доставляло большое удовлетворение. Но и у нее было прозвище, которого она тоже терпеть не могла — «растащиха».

 — Это какая я растащиха? — изменив голос, как будто впервые услышав от отца такое, спросила мать. — Это чего я из дома растащила? Ну‑ка, скажи, ну‑ка!

Я хорошо знал, что если их не остановить, начнется драка. А остановить их совсем нелегко. Нужны какие‑то страшные, особые слова. Из всех нас, ребят, такие слова находил только я. Заметив, что мать уже хищно осматривается, приискивая подходящий предмет, чтобы «огреть» отца, я крикнул:

 — Тятька, уходи! Уходи — и ну вас к черту! Оба хороши. Народили нас целый содом, наплодили нищих, а теперь лаетесь. Ну вас к дьяволу! Возьму плеть и начну трахать. Мне теперь все равно. А то избу сожгу. Или на брусе повешусь. Гоните завтра сами стадо, я вам не пастух. Мне спать пора, а вы орете.

Оба они молча выслушали мой злобный крик. Отец нырнул в сени, мать, тяжело дыша, принялась стелить.

Утром я проснулся сам, не дожидаясь, когда мать начнет тормошить.

Отец встал вместе с матерью. Спали они на краях постели, как бы охраняя свое гнездо из восьми человек. Я сходил, принес матери два ведра воды. Она подоила корову, принялась затапливать печь. Чуть–чуть алела заря, но было уже тепло. По улице слонялись знакомые мне коровы. Отец вынес прядку кудели и с несвойственной ему торопливостью принялся вить веревочки. Я взял у него полпряди.

 — Зачем? — спросил он.

 — «Зачем, зачем»! — сердито проворчал я, оглянувшись на сени. — Сказал бы мне, я давно бы тебе свил эти веревочки. Делать‑то мне в степи все равно нечего.

 — Я и. не догадался, сынок.

Мы начали вить. Так как я привык навивать кнут, да и пальцы мои орудовали шустрее, я быстро свил одну. Отец успел только половину.

 — Как ты скоро, — удивился он.

Я принялся за вторую. В это время мать выгоняла корову со двора. Увидев отца, походя заметила:

 — Вей, вей! На охоту ехать — собак кормить.

 — А ты молчи. Мы с Петькой нетколь совьем, — заметил отец.

Он тоже принялся за вторую. Торопился, словно стыдясь, что отстал от меня.. Всех веревочек, по числу зубьев в грабельцах, надо четыре, да пятую, длинную, которая привязывается за самый угол.

 — Грабельцы‑то налажены? — спросил я.

 — Это мне недолго.

«Ну, — подумал я, — недолго. Хватит тебе работки. Хорошо, что мать не знает».

На улице слышались удары отбойных молотков: пробивали косы, точили. Отца это радовало.

 — Лается мать, а все по–пустому. Гляди, у людей ничего еще не готово. Косы только пробивают.

 — А ты о себе больше заботься, — посоветовал я, довив вторую веревку.

Снова ехал Косорукий наряжать. Проехал, глянул на отца. Отец поклонился, но Косорукий и внимания на него не обратил. Да и кто на отца обращает внимание? Только поп иногда в проповеди упомянет о нем, как о самом набожном.

Вон и дядя Федор с Ванькой идут. Данилка живет в том конце улицы.

 — Пошли, сынок, — ласково, как всегда по утрам, позвал меня старик.

 — Пошли, дядя Федор.

* * *

На второй день косьбы барских ржаных вместо меня погнал стадо Захар. Я отпросился поехать со своими в поле. Как и в сенокос, мне захотелось побыть на людях. Дома сторожем остался Филька. В поле поехали отец с матерью, я и Васька — младший, после Фильки, брат. С прошлого года не ездил я на нашей телеге. Уже забыл, как стыдно ехать на ней: колеса разболтаны, скрипят, шины съехали набок, на заднем колесе одна шина лопнула и хлопает, поднимая пыль. Телега кренилась, передок на каждом повороте садился на колесо. Сколько в нашей телеге веревочек! Все на них держится. Телега так стара, что на ней, видно, еще ездил дед моего отца. На сбрую Князь–мерина страшно глянуть, особенно на хомут. Это — куча разнообразного тряпья и соломы, зашитая в худой мешок. И все тоже на веревочках. Гужи веревочные, клещи древние, стертые, изъеденные червем. Понять невозможно, как такой хомут держался. Наконец шлея, седелка, дуга. Какое убожество! По сбруе и хозяину был и сам Князь–мерин. Низенький, пузатый, мордастый, с жидким хвостом, с отвислыми ушами. Что особенно у него было страшно, это — нижняя губа. Она походила на старый лапоть. Зубы у Князь–мерина уцелели только передние. Трудно поверить, что Князь был когда‑то молодым. Глядя па него, думается, что и родился‑то он таким несуразным и страшным и сама судьба предназначила его именно нашему отцу.

Сейчас‑то еще он немного походил на лошадь. Поправился на сенокосе. И когда отец, похлестывая его, говорил: «Ну‑ка, с богом» — он, кажется, даже прибавлял шаг. По крайней мере видно было, как он качал головой, махал хвостом. Но стоило отцу умолкнуть, как Князь не только сбавлял шаг, но и совсем останавливался. У доброго хозяина такой мерин давно бы сдох, а от отца он тревог не испытывал.

 — Да погоняй ты его, че–орт! — вышла мать из терпения. — Эдак мы и до завтрева не доедем.

Особенно стыдно. становится, когда нас обгоняют другие подводы. Орефий Жила, обгоняя, крикнул:

 — Ива–ан, в Нарым–пески, прямо на куски?

Отец что‑то буркнул, мать совсем рассердилась.

 — Дай‑ка палку!

Вырвала у отца палку, начала бить Князя, но он только хвостом покрутил. Тогда со злобы ткнула палкой под хвост. Этого Князь не ожидал. От испуга и боли вдруг вскинулся, попытался лягнуть, но… тяжелы его ноги. Он затрусил, поняв, что палка перешла из рук хозяина к сердитой хозяйке. Еще несколько раз сунула мать Князю палку под хвост, и он тронулся рысью, от которой давным–давно отвык. Но уж лучше ехать шагом: едва тронулись рысю, как наша допотопная телега затрещала, колеса завизжали на разные голоса. Нет, для рыси не только Князь, но и телега не приспособлена. Уж верно: тише едешь — дальше будешь…

Остановились на загоне, где вчера стояли. Отец принялся выпрягать лошадь, а мы — стаскивать немудрящую поклажу с телеги. Потом подняли оглобли, связали их чересседельником. Под одну оглоблю подставили дугу. Сверху накрыли торпищем, и вот у нас — шалаш. Зыбку повесили.

 — Давай, давай, — кричала мать, — давай, заходи косить! Будет возиться‑то!

Путая веревочки, отец не скоро наладил грабельцы. Поточил косу, перекрестился и, поплевав на руку, зашел за ряд. Косил отец не хуже других, но вяло. Мать, как говорят люди, «за пятки его хватала». Да и рожь была не густая, хотя лучше, чем на мужицких полях.

Я осмотрелся: кто наши соседи? Самые ближайшие — Орефий Жила и Василий Госпомил. Орефий уже прокосил три ряда, — жена едва успевала вязать за ним. Костя делал пояски и расстилал их перед матерью. Шустро косил тощий Жила. Верно, что на работе он все «жилы вытянет». Лишь головенка его моталась, словно на ниточке. Пошел и я делать пояски для матери.

В полях было тихо, четко слышалось шарканье кос. Далеко на горах тоже косили. Там уже видны обносы. Солнце наплывало в красной мгле. День будет жаркий, и сейчас, пока холодок, все стремятся скосить побольше.

Соседней межой ехал Косорукий. Он не только проверял — кто сколько скосил, но заодно и смотрел — не молотят ли украдкой рожь, не воруют ли. По правде говоря, я и ехал‑то с этой целью. Недаром мы взяли с собой бочонок. В нем сейчас вода, но воду мы выпьем, в обед схлебаем с тюрей, лошади дадим, а после обеда в бочонок пойдет другое.

Приказчик ехал к нам. Проскакав мимо, подъехал к отцу.

 — Коси, нужда, коси! Только обносы клади ровные.. Жребий метнем: плохие тебе достанутся.

 — Что ты, бог с тобой! — испуганно улыбнулся отец, который никогда на такие дела не шел. — Чай, грех будет.

Жара усиливалась. Время шло к обеду. Я сказал матери, что буду делать то, за чем приехал. Она оглянулась на отца, прищурила глаза:

 — Только ма–атри–и.

 — Ну, сумею.

Захватив из обноса два высохших снопа, я понес их к телеге.

 — Васька, поглядывай. Как поедет опять Косорукий, скажи.

Расправил мешок, просунул туда сноп колосьями и начал бить пепельником.

В обед, пока наши отдыхали, я взял косу. Коса с грабельцами была для меня тяжела, но саженей пять я прокосил и сам связал. Как следует отдохнуть народу не дал Орефий. Словно бес кольнул этого человека: выскочил из‑под телеги, ударил в косу. Звон пронесся по полям. И снова продолжали мужики косить барскую рожь. И опять, оглядываясь, таскал я снопы из обноса, а полуобмолоченные клал вниз или в середину.

«Голод — не тетка, — говорили мужики, — а барыня не подохнет».

То, что я делал, я не считал воровством. «Это моя доля», — думал я, обмолачивая в мешке барскую рожь.

Вечером поехали домой. Князь–мерин плелся так же тихо. Мать так же ругала отца. Нас то и дело обгоняли. Еще издали мы заметили, что на перекрестке, возле лошадиного кладбища, стоят верховые и Косорукий.

 — Батюшки, никак трясут! — с дрожью в голосе проговорила мать.

«Трясут» — значит обыскивают.

 — У нас, помилуй бог, нечего трясти, — сказал отец.

Я сижу с матерью и чувствую, как она дрожит.

Издали доносится крик. Видно, трясут здорово. Подъезжаем ближе. Солнце скрылось. Я шепчу матери: «Не найдут».

У всех на телегах навалена солома. Это объедки от лошадей. За объедки не ругают, но в них некоторые кладут необмолоченную розвязь. Как только обыскивающие это обнаружат, все летит с телеги.

 — Сто–ой! — крикнули передним подводам. Остановились и мы. Впереди не меньше двадцати подвод. Обыскивали пять человек: стражники, объездчик и еще кто‑то.

 — Есть рожь? — спрашивал стражник, подходя к очередной телеге.

 — Что вы, что вы! — говорил мужик.

 — Ну‑ка, слезай.

Здесь же на загоне огромная куча соломы, отдельные снопы и ворох невеянной ржи. «Невейка» была и у нас. У меня тревожно забилось сердце.

 — Фамилия? — спрашивал стражник, если находил рожь.

Этот вопрос больше всего пугал мужиков. Тут уж никуда не денешься, раз записан. Тут тебе штраф, а может, что и похуже.

Следующая подвода, еще и еще… Наша очередь все ближе. На матери лица нет. Зато отец совершенно спокоен. Он ничего не знает.

По тому, как тот или другой мужик, у которого ничего не нашли, ударял по лошади, я догадывался, что у него «искали, да не нашли». Подводы стояли и сзади нас. Почти все сидели на телегах. Мне стало досадно: почему не прогонят мужики этих стражников,, как прогнали тогда со степи возле леса?

Впереди нас — подвода Орефия. Я подошел к ней. Орефий сидел смирно и совсем не кричал, как обычно: «скорей, скорей». «Ну, — подумал я, — если бы у тебя ничего не было, ты бы не утерпел. Ты бы поднял крик на все поле». Сидели смирно и жена его и Костя.

 — Слезай! — подошел я к Косте.

Он спрыгнул. Мы отошли.

 — Боитесь? — решил я выпытать.

 — А то разь нет, — сознался он.

 — Много?

 — Хватит.

 — В снопах?

 — Невейка.

 — Это хуже. В мешке аль где?

Костя промолчал. Он не хотел говорить — где.

Я все‑таки решил выведать.

 — Как хошь хорони, а они найдут. И тогда прямо в острог аль в арестански роты.

 — У нас не найдут.

 — Разыщут. Телега — она и есть телега. Вверх дном ее перевернут.

 — И перевернут — не найдут. Если разбивать начнут, тогда…

 — А крепко забито?

 — Тятька делал.

 — Снаружи незаметно?

 — Погляди иди.

Я подошел и посмотрел на телегу. Она, как и все, «на четырех колесах». И никому в голову не придет, что у этой телеги двойное дно. Сверху ровное, а вниз уходит углом.

 — Только молчи. У многих такие телеги.

 — Сколько там?

 — Мер шесть. Да вчера столько да завтра. А у вас?

 — Нам прятать негде. Телега худая, солома и то вываливается.

 — Наш тятька здорово придумал. Насыпаем сверху, а выпущаем снизу. Вынул дощечку, она и потечет.

Мы пошли с Костей туда, где шел обыск. Только что отъехал Василий Госпомил. У него ничего не нашли.

 — Подъезжай! — крикнул стражник.

Следующий — Григорий Стручков, по–уличному, Грига, мужик неопределенных лет. Он не имел на лице ни малейшего намека на усы или бороду. Про Григу и жену его Фросинью нехорошее говорили. Особенно про их детей. Будто один из ребят похож на такого‑то мужика, другой — на другого, только ни одного нет похожего на Григу. Фросинья — баба веселая, сплетничать сама любила и аккуратно, почти каждый год, к великому ужасу мужа, рожала детей.

 — Есть рожь? — спросил Григу стражник.

 — Истинный бог, ни зерна.

Стражник засунул руку в розвязь, пощупал в одном месте, в другом.

 — Ну‑ка, слезь!

Грига слез, а Фросинья осталась сидеть. Она сидела молча и равнодушно, будто искали не у них, а у других.

 — И ты, баба, слезь. Может, под тобой мешок, — сказал стражник.

 — Залезь да пощупай! — огрызнулась она.

 — Слезь, раз приказываю!

Фросинье, видимо, не хотелось слезать. Она все отодвигалась.

 — Слезь, говорю! — еще раз крикнул стражник.

Фросинья поставила ногу на чекушку, хотела было слезть, да вдруг так и грохнулась возле телеги.

 — Батюшки, — крикнул кто‑то, — с испугу что ль?

Грига быстро подбежал к ней, поднял и отвел в сторону. Только отошел на шаг, как она снова, словно кто пихнул ее, повалилась на бок.

 — Еще упала!

Опять Грига поднял ее.

 — Стой ты, дура, стой, — шепнул он.

 — Силов нет, — ответила Фросинья.

Г рига не успел отойти, как в третий раз повалилась баба. Раздался смех. Все окружили Фросинью. Подошли и стражники.

 — Что с ней? — спросил один.

 — С перепугу! — крикнул Грига. — Видишь, брюхата.

Опять взрыв смеха: Фросинья родила только месяца три тому назад.

 — Езжай, — сказал стражник.

Но едва Фросинья шагнула, как снова, в четвертый раз, повалилась.

 — Что ты, че–орт! — выругался Грига и поднял ее. Когда повел ее к телеге, какой‑то дурак крикнул:

 — Э–э, глядите, что приключилось!

Стражник испугался было, но, глянув под ноги Фросинье, при наступившем молчании, тихо и удивленно спросил:

 — С каких это пор из баб чистая рожь течет?

Из Фросиньи действительно текла рожь. Огромный живот ее быстро падал. Скоро вокруг нее вырос ворох меры в три. Она, оцепенев, так и присела на этот ворох, как кукла.

 — Вот и слава богу, — протянул стражник, — совсем опросталась баба. Фамилия?

Грига упавшим голосом сказал. Снял с вороха жену, усадил ее и поехал.

Кто‑то вслед заметил:

 — Дура, сшила юбки на живульку.

После этого стражники осматривали не только телеги, но и толстых баб. Подъехала и наша телега.

 — Слезьте!

Отец и мать быстро слезли. Стражник рывком запустил руку в солому и едва ее выдернул: она попала между худыми досками.

 — Тьфу, черт! — выругался он. — Есть рожь?

 — Господи, сусе, бог с тобой… Христос тебя… — забормотал отец.

 — Знаем, знаем, как вы все на бога. Есть или нет?

 — А ты гляди! — крикнула мать, и голос у нее задрожал.

Подошел Косорукий, посмотрел на отца.

 — Кто это? Нужда? Нет, у такого не будет. Это набожный, не вор, как другие. Проезжай.

Отец что‑то пробормотал, уселся. И мы с матерью сели, Князь–мерин тронул. Внизу о траву и дорогу шелестела провалившаяся солома. Я локтем толкнул мать. Она взяла у отца палку и сунула мерину под хвост. Мерин взял рысью.

Было прохладно и почти темно. Показались очертания мельниц, ветел, церкви, изб. А вот и переулок.

Отец хотел поставить телегу перед избой, но мать дернула вожжой влево. Мы остановились позади двора.

Начали снимать с телеги поклажу. Отец подошел к бочонку, рванул его и в недоумении остановился.

 — Мать, — крикнул он, — зачем же мы воду назад привезли?

 — А ты снимай, кислятина. «Воду», «воду»! Какая там вода? Сунь‑ка руку.

Отец сунул руку, испуганно выдернул и перекрестился на церковь.

 — Господи, прости. Не я украл, не я — ответчик.

 — С тебя, с идола, никто и не спрашивает, — сказала мать. — Неси во двор. Никак, меры полторы навеем.

16 

Мы уже не гоняем стадо к лесу, боимся, как бы опять не налетели стражники. Пасем по испольным ржанищам и по барской широкой грани, то и дело поглядывая на имение. Из двух сел — нашего и Кокшая — доносится звон. Сегодня воскресенье. Но вряд ли кто пойдет в церковь. Кокшайские начали косить испольные овсы, а наши третий день убирают Климову рожь за потроха, которые забрали еще осенью. Рожь у него перестоялась. Сначала никто не ехал ее убирать, но Климов — не то, что барыня, — набавил по полтине в день мужику, по тридцать копеек бабе да по чайной чашке водки. Жадный, но хитрый Климов сам объезжал поля. Он возил с собою бочонок водки, огурцы, яблоки, кренделя. Оделял не только косцов и вязальщиц, но и ребятишек, и девок. К Климову уехали и отец с матерью — «тянуть кишки».

Пасти между обносов трудно. Коровы, хоть однажды отведав снопа, неудержимо рвутся к крестцам. Бурлачиха все время то смотрит в обнос, то косится на меня. Я показываю ей дубинку, она мотает башкой. Мы понимаем друг друга.

Стадо разбрелось по грани и поперечным межам.

Мы стоим на четырех концах. Впереди — дядя Федор; на меже, уходящей в барское поле, стою я; на меже наших полей — Данилка, и сзади, на грани — Ванька. Мне труднее всех. Надо не только следить, как бы коровы не зашли в обнос, но и смотреть, не едет ли Косорукий.

Утро тихое, не жаркое. Жар наступит потом. Звон все продолжается. Кокшайский колокол звонит густо. Село это мне отчетливо видно. Оно в два раза больше нашего. Церковь там красная, каменная, колокольня высокая. Наша церковь деревянная, синяя, колокольня шестиугольная, словно карандаш.

Дойдя до следующей межи, я остановился. Дальше коров нельзя пускать. Если захватит Косорукий, не успеешь согнать. Я оперся на дубинку. Взяла дрема. Вчера слишком долго был на улице. Задумался о Насте. Обидно мне. Сначала подумал, что она просто осерчала за что‑то. Спросил. Она усмехнулась. Начал играть на дудках. Играю, а сам слежу за ней. Около нее увивается Макарка Гагарин. Девки попросили сыграть «Барыню». Настя плясала. Плясали и другие. А я все играл и играл, и все поглядывал на нее. Они с Макаркой стоят, шепчутся. Вот незаметно отошли и скрылись. Сердце у меня оборвалось. «Ага! С богатеевым сыном? Пес с тобой!» И еще сильнее принялся играть. Дудки голосистые, рожок звучный, сам я будто пьянею. Плясал Ванька, плясали Степка, Павлушка. Насти с Макаркой долго не было. Когда вернулись, я не заметил. Только услышал Макаркин смех. Макарка держал Настю за руку.

Уже губы болят от игры, за ушами трещит, а я — как взбесился. Просят меня или нет, все играю. Вижу, выходит на «Барыню» Оля. Прошлась, остановилась, Насте знак подала. Вот и Настя вышла. Топнула раз, хотела топнуть другой, да и не успела. Я так дунул, что все засмеялись.

 — Ты что? — растерянно спросила она.

 — Дудки разладились.

 — Наладь!

 — Видно, совсем разладились. Одна в лес, другая в степь, — сердито сказал я, встал и быстро ушел.

Почти до утра не спал, злился и на себя, и на нее, и на всех. Нет, не стану для нее играть. Пусть Макарка играет…

 — Э–э-эй! — донесся до меня крик дяди Федора.

Я очнулся. На дрожках Вскачу, мчался Косорукий.

Торопливо, как в лесу, начал я заворачивать коров. На подмогу прибежал Ванька. Косорукий все ближе. Он нахлестывает лошадь. Надо согнать, чтобы не захватил. Но, как на зло, проклятая Бурлачиха метнулась в обнос, схватила сноп и потащила за собой. Выдернув прядь, она растрепала сноп и, как воровка, помчалась в стадо. Я наскоро подобрал сноп, принялся оправлять крестец. Коровы забежали на грань. К грани уже подъезжал и Косорукий. Мы и с грани согнали коров на свое поле. Дядя Федор пошел навстречу Косорукому. Лицо у дяди Федора испуганное.

 — Это кто вам разрешил тут пасти? — круто остановил Косорукий серую кобылу. — Ну‑ка, старик, подойди!

 — Иду, иду, — проговорил дядя Федор. — Отчего к доброму человеку не подойти.

 — Кто тебе, старому дураку, разрешил на барских загонах стадо пасти?

 — Здорово, Иван, здорово, — тихо проговорил дядя Федор, снимая картуз.

 — Что–о?! — взревел Косорукий.

 — Говорю, как, сынок, поживаешь?

 — Какой я тебе, старый пес, сынок?

 — Так, так. Кричать приехал? Брехать? У нас тут своя собака есть. Аль стравить вас с Полканом?

Что–о? — даже позеленел Косорукий. — Это ты кому такие слова говоришь? Это кто, по–твоему, пес, а?

 — Да ты. Ты и есть пес. Я — старый пес, а ты — молодой. Вот и брешем в чистом поле. Коровы вон слушают нас. Они, коровы, дуры…

 — Ты не дури, не дури. Кто вам разрешил тут пасти?

 — Ежели бы разрешили, ты бы не приехал.

 — А знаешь, что за самовольство бывает?

 — Как же, наслышаны. Теперь только и делов у начальства — аль мужиков в волости пороть, аль в арестански роты. Скоро, видно, совсем петлю на шею да за веревку точило — и в речку. Вот господам‑то рай будет…

У дяди Федора голос спокойный. Косорукий уже вышел из себя, а наш старик будто только начал говорить. А мы знаем, каков дядя Федор, если рассердится. Видимо, его спокойный голос совсем взбесил Косорукого. Снова осыпал он старика градом отборной матерщины. Слова так и летели, будто грязь из‑под колес. Стал терять терпенье и дядя Федор.

 — Вот что, — сдержанно начал он, — ты не бреши, холопья твоя душа, че–орт. И так ты богом наказан от рожденья. Поезжай к себе. Коров на барском поле ты не захватил?

 — Как не захватил? Что ты мне в глаза брешешь?

 — Пес у нас есть брехать, а я человек. И ты тоже человек, хотя нагульный, от покойного барина. Уезжай, отвяжись от греха. Приедешь в село к Матане — парни ноги тебе поломают. Совсем калекой станешь. И Матаня тебя с печки спихнет.

 — Ты Матаню не тронь. Я тебе про барские поля...

 — Нынче барские, а завтра наши, — перебил старик.

 — Как ваши? Чьи ваши? — осекся Косорукий.

 — А ты не слыхал, что Дума постановила? Все земли от господ передать мужикам за самую малую плату, чтобы этой платы хватило господам до смерти промаяться. Ты теперь к мужику ластись. Самому пахать придется. Соху готовь, на Матане женись. Будет с ней блудить без закону.

Косорукий молчал, ошарашенный. Вдруг он сел на дрожки, повернул лошадь, дернул было, но остановился. Полуобернувшись, разъяренно прокричал, грозя кнутом:

 — Это ты какие тут речи говоришь? Это ты тоже из бунтовщиков? Держись, соб–бака! Сейчас нашлю на тебя стражников. Они тебя выпорют…

 — Выпорют? — переспросил дядя Федор. Мигнув мне и Ваньке, он кивнул на лошадь.

Мы догадались. Быстро зашли с обеих сторон серой кобылы.

 — Высекут? Меня? На старости лет? — и старик начал складывать свою страшную плеть вдвое.

 — Ты что? — хрипло спросил объездчик.

 — Просил тебя, сволоча, ехать добром, а ты меня стражниками? Ну‑ка!

Косорукий не успел опомниться, как одновременно ударили три плети: две — по лошади и одна, вдвое сложенная, по его спине.

 — Гони, крапива!

Лошадь взвилась на дыбы, Косорукий вскрикнул и пригнулся, уцепившись за передок дрожек. Лошадь мчала его межой, затем свернула на жнивье, а он все сидел, нагнувшись, словно еще ожидая ударов.

 — Ну! — крикнул нам дядя Федор. — Теперь давай па стойло. Давай скорей! Там неподалеку наши мужики яровые косят. В обиду не дадут.

Не жалея ни себя, ни коров, мы бегом прогнали стадо в степь, на стойло. Дав им отдышаться и прокашляться. от пыли, пустили их к воде. Дядя Федор отправился к мужикам. Скоро коровы полегли. Усевшись на бугорке, мы тревожно следили за барским полем.

Зной усиливался. Сидеть на бугре душно даже нам, привыкшим к жаре, черным от загара. Решили искупаться. Пруд заметно убывал каждый день. Боковые притоки подсохли, покрылись слизью. Купаться можно только возле плотины. Вода теплее щелока.

Пахло гнилью, пометом. В воде кишела всяческая нечисть. Как коровы пьют такую воду? Недаром многие страдают поносом. А брезгливые коровы, при всей своей жажде, едва дотронутся до воды, как уже начинают отфыркиваться.

 — Не годится наш водопой, — сказал я Ваньке, вылезая весь в зелени и тине.

 — Скоро и такого не будет, — ответил он.

Я вспомнил про хороший пруд возле имения. Там п воды много, и холодная она, вытекает из родников.

 — Вот бы где поить наших коров!

 — Может, пустят нас? — загадал Ванька.

 — Как же, для пастухов, говорят, даже шалаш выстроили.

 — Отобьем землю, вот и пруд будет наш, — решительно заявил Ванька.

Мы закурили. Ванька предложил сходить в овраг. Там когда‑то видел он родник и развалины давнишней плотины.

Коровы все до единой лежали. Со стойла они не уйдут. Да и идти им некуда: степь — голым–гола, вдали серый, потрескавшийся пар.

Овраг — как гигантская борозда. В нем теперь совершенно сухо. На дне — камень и песок. Высоко над обрывом — огромное отверстие, промытое весенней водой. В нем свободно уместятся три человека. Ванька первый забрался в эту промоину и скрылся в ней. За ним — Данилка. Я пошел над протоком. Саженей за двадцать нашел сверху выходное отверстие. Этот подземный лабиринт походил на огромную нору невиданного зверя.

Выпачканные землей, вылезли наверх Ванька и Данилка. Лица у них испуганные.

 — Чуть не задохлись, — сказал Данилка. — В одном месте — ни взад, ни вперед.

Побродив по оврагу, осмотрев размытую плотину, мы вернулись к стаду. Старика еще не было. Среди коров прыгали галки с раскрытыми от жары клювами.

Набрали сухого помета, заложили в печурку, зажгли. Пахучий дым шел вверх. Мы лежали молча. Глубоко в небе я заметил точку. Это парил коршун. Что он может высмотреть сейчас в степи?

Изредка то один из нас, то другой вставал и смотрел на барские поля.

 — Нет, не прискачут стражники! — заключил Ванька. — Косорукий промолчит. Стыдно ему, чай, сказать: пастухи, мол, меня избили.

Из‑за дальнего кургана

Мы не ждали к нам Ивана, —

сложилось у меня. И слова, сначала вразброд, как коровы, затем стройно, как косцы в степи, уже шли сами:

Но приехал в виде буки

Этот самый Косорукий

И давай на нас кричать,

Поминая часто мать.

Косорукий, барский пес.

Кто тебя сюда занес?

Ну, какое тебе дело,

За карман, что ль, твой задело?

Или жалко корм коровам?

Землю отняли у дедов.

Все вам мало, мало все вам.

Так за дедов вступят внуки,

Уезжай‑ка ты отседа,

Уезжай‑ка, Косорукий!

Но он пуще разъярился,

Деда старым псом назвал,

Тут и дед наш рассердился, —

Не на труса ведь напал.

Дед мигнул нам с Ванькой глазом.

Догадались мы тут сразу,

Что не нужно лишних слов

Для помещичьих ослов.

Вмиг мы плети развернули, —

За семь бед — один ответ, —

Мы по лошади хлестнули,

А по нем хлестнул сам дед.

Смирны мы до той поры,

Коль не грянет мщения час.

Не узнать тогда уж нас.

Мы отточим топоры.

Кровь в народе закипела.

Время этому приспело.

Много будет грозной брани.

Не у стада, не на грани,

А в имении самом.

Скоро, скоро будет дело.

Так судьба, видать, велела —

Раздувать везде пожар.

Уничтожить племя бар,

Землю ихнюю забрать,

Безземельных наделить,

Чтобы нам, ребятам, жить!

Я заснул, так и не окончив эту не то басню, не то песню.

Проснулся я от удушливого дыма. Пришел старик, развел новый костер. Возле него лежала куча сырой картошки.

 — Стражников нет? — спросил я и тут же вспомнил, что о стражниках ничего еще не вставил в свою песню.

 — Видать, не будет. В поле‑то вен сколько мужиков!

Вечером, подгоняя стадо к селу, мы увидели, как с горы соседнего общества, пыля, спускаются вереницы подвод.

 — Ну, кончили, видать, спину на Климова гнуть, — сказал старик.

Приехали все выпивши, а некоторые совсем пьяные. Бабы загорелые и пыльные, не сняв нарукавников, пели песни — кто как горазд.

 — Деньги с толстого получили? — остановил дядя Федор Орефия.

 — Мелких, слышь, нет.

 — О–о, мелких у него нет, а крупные в банке! Шиш с маслом вам! — крикнул старик.

Наш черед у Харитона. Стол для ужина вынесли на улицу. К избе собирались мужики. Харитон к Климову не ездил. Он не брал потрохов. Чиня бочонки, кадки, делая оконные рамы, он хорошо зарабатывал и к праздникам покупал мясо.

 — Что вы там натворили? — кивнул Харитон в сторону хутора.

Дядя Федор чуть ложку не выронил.

 — Кто тебе сказал? — испугался он.

 — Да уж знаю. Не связывайтесь вы с ним.

 — Сам принялся лаять. Меня старым кобелем обозвал. И стадо‑то запустили всего на столб. Не объели его барыню.

 — Не дразните попусту. Здорово, что ль, вы его огрели?

 — Где уж здорово. Один раз всего‑то и вытянул слегка, да ребятишки по лошади. Лошадь, знамо дело, понесла по загонам.

Мужики сдержанно, засмеялись. Пришел навеселе Лазарь. Он тоже гнул на Климова спину. Принялся рассказывать, как два села — Неждаевка и Обносовка — порубили лес у графа Чернышева. К ним прибыли стражники делать обыск. Мужики так их встретили, что те едва ноги унесли.

 — Вот отчаянные! Ну, и мы тоже не сдадим. Хлеб‑то надо с барских полей к себе дернуть. Как, Харитон?

 — Мое дело что… как народ.

 — Не–ет, куда иголка, туда — нитка.

 — Это кто иголка? — спросил Харитон.

 — На–а, вот тебе, кто иголка?.. Да ты и есть.

 — Выпил Климовой водки и несешь зря, — сердито заметил Харитон.

Лазарь смолк. Он догадался, что не надо так говорить при народе.

 — Это я к слову, — добавил он. — На барское посягаться не будем. Своего хватит.

 — Где там хватит! — крикнул Орефий. — Рожь‑то всего осьмину с телеги дает. А на десятине шести телег не соберешь. И сушь какая! Сеять бы, а дождя все нет.

 — Мужики! — вдруг вскрикнул Иван Беспятый. — Слыхали, какую нынче проповедь наш поп сказал? Бог, слышь, карать будет тех, кто поднимет руку на помещиков. И в арестански роты угонят. А засуха, слышь, в наказанье мужику — не бунтуй!

 — Наш поп мастер на проповеди, — вступился Денис. — Такого священника и в городе взяли бы.

 — Попросись в псаломщики, а Сибирь забудь.

 — В Сибирь нам не миновать.

 — На казенный счет?

 — Нет, мужики, — выступил Жила, — вы как хотите, а я свой хлеб с барского поля весь к себе увезу.

Вдруг все смолкли. Шел церковный староста Хапугин, человек степенный и набожный. Он куда богаче Гагары. У него одной купленной земли тридцать десятин, просорушка, чесальня, четырехконная молотилка.

 — Здорово, мужики. Аль сход?

 — Нет, Карп Никитич, о хлебе вот толкуем. Жрать скоро будет нечего.

 — Бог опять наказывает суховеем. Видать, премного нагрешили. Батюшка в церкви прослезился. Смуты много. Второй год смута. Началась у фабричных, и к нам, как чума, пришла. Слава богу, что наше село в сторонке держится. Бог избавит от напасти. Л все война эта несчастная с япошкой. Перетерпим! Молиться надо. Давайте, мужики, молиться. Батюшка сказал: «Молебен о дожде надо бы». Один молебен был, да, видно, не с чистым сердцем шел народ. Другой давайте денька через два.

 — Что ж, Карп Никитич, молебен можно, — согласились с ним.

 — Ну, вот, подумайте. А я пойду во второе общество. Прощайте, мужики.

 — С богом, — ответили ему.

Когда староста скрылся за мазанками, ему вслед посыпались ругательства.

 — Сердце нечистое, слышь, у нас!

 — Зато у него, у Хапуги, чистое. Натаскал из церкви денег.

 — Вторую чесалку купил.

 — Шесть душевых наделов прикупил еще. Скота у него целое стадо.

 — Землю к одному месту отделил. Прямо тебе второй Климов.

 — Два десятка поденщиков работает.

 — Великомученик. И борода под стать для святого.

 — Видать, бог‑то тоже за них. За Дериных, Гагару, Павловых.

 — Бог для богатых, а беда для бедных.

Недалеко заиграла гармонь. Мужики оживились, стало веселее. Послышались припевы. Мимо по дороге прошла толпа девок и ребят. Мы с Ванькой увязались за ними. Данилка отправился домой. Гармонист Гришуня, окруженный девками, шел важно. Он лихо заломил картуз и до отказа растягивал мехи своей «саратовки» с одним уцелевшим колокольчиком. Гармонь отчаянно хрипела, в худые мехи ветер свистел, но было очень весело. И как только Гришуня заиграл плясовую, вперед выметнулся Алеха.

 — Эй, ходи изба, ходи сени, хозяина черти съели.

Алеха кричал, топал, поднимал облака пыли.

Со своей улицы свернули на вторую, прошли до оврага и берегом отправились на третью. Там тоже гармонь. А где два гармониста, да еще с разных улиц, да с подвыпившими ребятами, обязательно драка.

Началась она просто. Подошел один к другому и ударил. Тот упал, за него вступились. Ну и пошла писать. Девки метнулись в стороны, гармоники замолчали. Гармонисты тоже вмешались в драку. Пока не дошло до кольев и камней, дрались кучей, но едва замелькали колья, как разделились на два лагеря.

 — Пойдем домой, — сказал я Ваньке.

 — Мне кого‑то ударить хочется.

 — Хватит, били Косорукого, довольно. Тут наше дело сторона. Дерутся‑то из‑за девок.

Вечером и утром наряжает Косорукий возить ржаные снопы на барское гумно, а никто не едет. Все бросились косить свой овес, а кто молотить рожь, чечевицу. Мужики что‑то задумали. Это заметно из их полунасмешливых ответов Косорукому:

 — Отмолотимся — свезем. Нам податя надо готовить. Ваши снопы не уйдут.

Пошли слухи, что кое‑кто уже по ночам начал сваживать снопы с барского поля к себе на гумно.

Скоро на этом деле, прямо в поле, поймали двух мужиков. Стражники отобрали у них узды, канаты, избили самих и записали фамилии.

Нынче вечером приехали сам управляющий и Косорукий. Велели старосте созвать сход. Мужики собрались.

 — Говорите сразу, — начал управляющий, — будете приступать к возке снопов или нет? Если нет, я найму — за ваш счет из других сел. У меня с вами разговор короткий, знайте это. Может быть, что‑нибудь другое замышляете? Предупреждаю: бросьте думать. Лучше давайте по–хорошему. Если откажетесь, кокшайские только того и ждут. Едете завтра или нет?

Мужики молчали..

Управляющий взял список испольщиков, начал выкликать:

 — Бурлаков Ермолай! Выезжаешь?

 — Чай, не один. Повезут люди, и я тронусь.

 — Чернов Павел!

 — Тут, господин управляющий, — отозвался Чернов.

 — Выезжай завтра.

 — Как люди, так и я.

 — Родин Григорий!

 — Лошадь засеклась, — быстро отозвался Родин.

Кто‑то сдержанно засмеялся. Родин весь день возил свои снопы. Но управляющий поверил.

 — Ширяев Спиридон!

 — Не могу.

 — Почему?

 — К молебну готовлюсь.

 — К какому молебну? — опешил управляющий.

 — Бога прогневили. Батюшка об этом в церкви говорил. Молить о дожде надо.

 — Что же, ты один будешь молебен служить?

 — Весь народ.

 — Почему же молчат?

 — Сердца у всех черствые, — и, чуть прищуря глаза, Ширяев крикнул: — Про молебен забыли?

 — В самом деле, забыли! — дружно раздались голоса: люди поняли, куда клонит Спиридон, человек, бывавший в церкви только на говенье, на Пасху да на престольный праздник Воздвиженья.

 — Молебен подождет, — сказал управляющий.

 — Как подождет? Разь бог будет ждать? — удивился Спиридон и сделал такие страшные глаза, будто перед ним разверзлась преисподняя. — Не–ет, с богом шутки плохи. Мы — народ богомольный.

 — Верно! Правда! — снова загудел сход. — Снопы никуда не уйдут.

 — Сеять пора, а дождя нет.

 — Сей рожь хоть в золу, да в пору! — выкрикнул Косорукий, но на него никто и внимания не обратил.

 — Когда же молебен? — спросил управляющий.

 — Батюшка сам скажет.

 — А если вы врете?

 — Как врем? — воскликнул Спиридон, словно ужаленный. — Разь мыслимо богу врать? Да за такие слова в Си–и-и–би–ирь!

 — Сибирь, Сибирь! — подхватил и Василий Госпомил. Он был очень доволен, что мужики заговорили о боге.

Управляющий растерялся. Подумав, сказал неуверенно:

 — Я сам поговорю со священником.

Взял список и снова начал:

 — Кондрашев Ефрем!

 — Тут.

 — Завтра выезжай.

 — А молебен?

 — Сказал, что поговорю с батюшкой.

 — Поговори.

 — Егерев Филипп!

 — Молебен, — коротко ответил Филипп из‑за спин мужиков.

 — Крутов Лазарь!

 — Молебен! — с радостью крикнул Лазарь.

Управляющий покраснел, швырнул список.

 — Пошли к черту с молебном! Хлеб молотить пора. Не можем мы ждать, чтоб цены на хлеб упали.

 — Верно, господин управляющий, — сдержанно проговорил Ворон, — только все дело в молебен теперь уперлось. Народ с иконами на поля стремится.

 — Работать надо, а не с иконами ходить. Вы, я вижу, шутки вздумали шутить. Если так, я завтра же приму меры.

 — Какие? — тихо спросил Ворон.

 — Пять верховых к вам пришлю! — не сдержался управляющий.

Это взорвало мужиков. Вперебой закричали:

 — Вот как! Выгонять!

 — Крепостное право, что ль, вам?

 — Грозить вздумал, ишь ты!

 — Не поедем!

 — Все снопы наши будут!

 — Земля вся наша. Убирайтесь из имения!

Мужики совсем не давали говорить управляющему. Кажется, вот–вот бросятся и на управляющего, и на Косорукого. В это время на середину вышел Харитон и поднял руку. Староста прокричал что‑то, Харитон спокойно начал:

 — Мужики зря подняли крик. Земля пока помещичья и раз вы сняли исполу, то и делать надо исполу. Вашим угрозам не место тут. Управляющий — человек сам подневольный, и земля не ему принадлежит. Завтра она может быть продана другому и завтра же управляющий перейдет на другое место. Если народу отойдет земля, тогда никакого управляющего не будет. Но пока снопы надо возить.

Морщась, выслушал управляющий Харитона. Ничего больше не сказав, он ушел. За ним поплелся и Косорукий.

Мужики усмехнулись. Когда уехали, Харитон начал говорить другое:

 — Ну что привязались со своим молебном! Все дело провалите. И эти выкрики: «Все наше будет!» К чему? Приедут стражники, все равно вас выгонят. Только растравите их, а дела не сделаете. Да и не снопы нам нужны, а зерно.

 — Упустим его, Харитон! Увезут на станцию.

 — Не на чем им везти. В амбары ссыпать будут. Л амбар — не обносы. На телеге мы увезем к себе пять–семь крестцов, а на возу пудов двадцать пять сразу. И тоже не с этого надо начинать. Одни мы ничего не сделаем.

 — Что же, завтра ехать?

 — Ехать.

 — А я не поеду! — злобно крикнул Лазарь.

Харитон посмотрел на него с укором.

 — Не поеду! — еще раз проговорил Лазарь. — И ты, Харитон, зря подбиваешь. Не так в других селах. Там сразу за глотку — и к черту!.. Мужики, — обратился Лазарь к сходу, — упустим хлеб, как есть, упустим. Свезем, его обмолотят и тронут на станцию в вагоны. С мякиной останемся. Подводы они найдут. Сдохнем тогда с голоду. Силой надо, всем миром, огулом! Ничего нам не; сделают. А стражники порток своих не соберут.

 — Не соберу–ут! — поддержали Лазаря.

 — Отлупцевали мы троих возле леса, — совсем рассердился Лазарь, — удрали, и спасибо не сказали. И опять отлупцуем, пущай только сунутся к нам. Нас вот в одном обществе, и то полтораста мужиков. А во всем селе сколько? Куда они с ружьишками!..

Вдруг выскочил суетливый Орефий. Напрягшись, он торопливо прокричал:

 — Себе надо снопы возить! Я завтра себе буду возить. И вы — себе. Мужики, все себе возить!

Не дождавшись конца схода, я ушел.

Утром погнали к грани. Рядом — дорога на барское поле. То и дело оглядывался я, ожидая — тронутся мужики возить снопы или нет? Первой показалась подвода пегой лошади. Рысью гнал Василий Госпомил. Ехал он с сыном. Канат у них сзади распутался и пылил. Когда поровнялись, я спросил:

 — Выезжают?

 — А то нет, — сердито ответил его сынишка.

Вторая подвода, за ней — третья. Вот едут Денис, дед Сафрон с Устюшкой. Увидев меня, Устюшка поправила платок, перестала болтать ногами, положила руки на колени.

«Только бы причащать ее сейчас», — подумал я.

Поровнявшись со мной, она крикнула:

 — А ты гляди, в обносы не пускай!

Я сложил вдвое плеть, погрозил ей. Она высунула язык и пробормотала, передразнивая:

 — Бе–бе–бе…

Я показал ей дубинку. Она засмеялась. Стало смешно и мне. Уже не такая она противная. Еще проехало подвод десять, с ними и отец наш. Мы довели стадо до грани. Из имения выехал Косорукий. Дядя Федор хлопнул три раза. Он махал дубинкой, показывая, чтобы дальше коров не пускали.

«Боится», — подумал я.

Больше подвод не было. Видно, Лазаря все‑таки послушались больше, чем Харитона. Мы с коровами пошли под уклон, к оврагу, ближе к стойлу. Скоро скрылись барские поля. Скрылось и село. И ничего мы не видели и не знали. Зато вечером узнали, что произошло в селе. Произошло то, о чем говорил Харитон. Когда управляющий узнал, что выехало только несколько подвод, он сдержал слово: он заявился в село со стражниками. Стражники разъехались по улицам, сгоняли мужиков с токов, махали плетьми, ругались. Никто им не перечил. Не поехали только те, кто был на дальних полях, да богатеи, которые землю исполу не брали. Своей хватало, купленной.

Еще узнали, что Лазарь арестован. Когда к нему подъехал стражник и потребовал, чтобы он запрягал, Лазарь обругал его. Стражник начал кричать, но Лазарь не сдавался. Стражник замахнулся плетью, Лазарь схватил вилы. К избе Лазаря уже собирался народ. Дело неизвестно чем могло кончиться, но подъехали еще двое, и один из них ударил Лазаря плетью. Тот изогнулся, бросил в стражника вилами, но вилы воткнулись в стену.

 — Бей их! — крикнул Лазарь.

Народ двинулся ближе, но на крики прискакали еще три стражника, оттеснили Лазаря, прижали к стене, еще огрели плетью, затем связали ему руки и отвели в общественный амбар. Там его заперли, а десятского послали в другое село за урядником.

Стражник, верхом на лошади, караулил амбар.

После ужина мы с Ванькой отправились к амбару. Думали, что там толпа народу, глядь, никого. Только верховой возле. Огромный, пятистенный амбар стоял возле кладбища, на углу двух канав. Одна канава кладбищенская, другая когда‑то огораживала небольшой барский лес, на месте которого теперь чахлые дубовые кусточки. В кустах стояли ребята с девками; у всех испуганные лица, говорили шепотом. Вон Авдо, ня, сын Лазаря. Он горячий и бесстрашный — в отца. Я помню, как возле мельницы он кричал, что сожжет имение.

С Авдоней мы дружили. Я подошел и тихо шепнул:

 — На два слова.

Пошли вдоль канавы.

 — Ты что надумал? — спросил я, зная, что он так дела не оставит.

 — Вот, — вынул он дикарь из кармана. — Череп раскрою стражнику.

 — Промахнешься, — сказал я.

 — В бабки не промахивался.

 — А тут как раз и мимо. Камень брось. Поймают, выпорют, а отцу еще больше влетит. Давай вот что: давай твоего отца выручать, чтобы убежал он. А куда ему бежать, я знаю. Есть такое местечко. Ни одна собака не найдет.

Авдоня бросил камень. Как заговорщики, мы пожали друг другу руки.

 — А имение все равно спалю!

 — Это мы вместе с тобой, — согласился уж и я.

 — Как же со стражником? — спросил Авдоня.

 — Придумаем. Лишь бы урядник скоро не приехал. Если утром приедет — отца и след простынет. Только никому ни о чем, слышишь? Даже матери. Лом есть?

 — Найду.

 — Захвати лом, каравай хлеба, больше ничего. А я поговорю с Гришуней. Приходи к тому кусту и положи туда все.

Он ушел. Я направился к ребятам и девкам. Ванька спрашивал, о чем мы говорили, но я ему не сказал. Он болтлив. Но как мне подойти к Гришуне? Сказать ему или нет? Если сказать, как бы он не испугался; промолчать — спросит: «Зачем же?» Придется сказать. Как его отозвать? Он не мне ровня. Еще засмеет. Э, будь, что будет!

 — Грншуня, — смело подошел я к нему, — на два слова в сторонку.

 — Зачем? — удивился он.

 — Очень нужно.

Ребята с удивлением смотрели на меня.

 — Скажи, зачем?

 — При всех нельзя. Тебе одному.

Гришуня заинтересовался. Пожал плечами и отошел.

 — Ты гармонь кому‑нибудь дай и чтоб играли, — сказал я шепотом.

 — А ну тебя…

 — Ей–богу… такое шепну, ахнешь.

Совсем теперь заинтересовался гармонист. Отдал гармонь и подошел ко мне. На гармони запиликал Алеха.

 — Вот что, Гришуня, дай ты мне роковую клятву, что никому ничего не скажешь.

 — Даю, — сразу согласился он.

 — Хотя бы в огонь сунули?

 — Куда хоть.

 — А перекрестись на кладбище.

 — А пошел ты к черту!

 — Так могила?

 — С крестом.

И я ему подробно рассказал, что мы задумали сделать и что требуется от Гришуни.

 — Нда–а… — протянул он. — Это, если узнают, мне влетит.

 — Боишься? Самый храбрый из всех?

 — Ладно, — перебил он, — согласен! А долго вы?

 — Скажем. До тех пор жди, пока я не приду.

 — Начинать когда?

 — Потихонечку, и сейчас. Пройдетесь до церкви, а оттоль назад. И дуйте вон у той мазанки. Чтобы пляска была и песни, шум… Вроде пьяные…

 — Дунем, все равно нехорошо.

Уже за полночь. Почти все спят, а гармонь, песни и отчаянная пляска не только не стихают, но все сильнее и сильнее. Будто взбесились ребята с девками. Из соседних мазанок в одних исподних выходят люди, ругаются, мужики чуть колья не берут, а хоровод — как с ума сошел. Несколько раз подъезжал конный стражник, разгонял хоровод, но ребята на него кричали. Кто‑то запустил камнем, попал в лошадь. Стражник совсем рассвирепел, бросился за ребятами, размахивая нагайкой. Поднялся крик, ругань, девки визжали.

А в это время Лазарь взламывал в амбаре доски пола. Мы с Авдоней подкапывали дыру от канавы.

Руки горели, с лица пот стекал, но мы работали быстрее, чем на пожаре.

 — Тятя, скоро? — нагнулся Авдоня.

Из‑под пола показалась голова. Скоро Лазарь, тонкий, гибкий, вылез, перескочил через канаву и — в кустарник.

Бросив несколько лопат земли в вырытую яму, мы, тоже пригнувшись, побежали в лес.

 — Дядя Лазарь, дядя Лазарь, — догнал я, едва переводя дух, — давай теперь мимо кладбища и большой дорогой в степь. Я скоро догоню. Домой не надо, там найдут.

Они ушли, а я, помедлив, направился к хороводу. Стражник все еще ругался. Я нашел Гришуню.

 — Хватит! — сказал я ему. — Спасибо.

 — Ей–богу? Где он?

 — Далеко.

Догнав Лазаря и Авдоню, мы, торопясь, пришли к стойлу. Там над оврагом — большая проточная нора.

17

Загулял наш старик пастух. Несколько дней пасем без него. С чего же вдруг он ударился в разгул, да еще в самую рабочую пору? «Душу» продал.

Вчера вечером мы его видели. Шел он серединой улицы и пел песни. Не качался, не ругался, а пел задумчиво. Как разоделся‑то! Уже нет на нем рваного пиджака, седых штанов, нет лаптей. Не узнать. Прямо чей‑то заезжий краснорядец. В новой красной рубахе, подпоясанной зеленым поясом с кистями, в черных новых штанах и в новых сапогах. Вот какой наш старик! Богатые, и то наряжаются так лишь в праздники. Волосы подровнял, бороду укоротил, усы подправил. Не старик, а загляденье! Весь народ дивовался на него, и никто не осуждал, что гуляет.

«Душу» продал не Устинову Карпу — они так и не сошлись в цене, — а Гагаре. Гагара записал «душу» на внука, на Макарку. Теперь мне о Насте и думать нечего. Не знал старик, что не только продал он свою «душу», но и мою навек погубил. Ну, мне уж все равно. А старика все‑таки жалко. Как же он будет жить без «души»? Ведь сын‑то прогонит его зимой…

Еще узнали, что старик наш сватается к одной старухе–повивалке. Шустрая старуха живет с внучкой. У них на краю села, возле маслобойни, двухоконная избенка. Старуха любит выпить. Умеет она многое: и повивать, и умывать «с глазу», лечить наговором, гадать на картах, на гуще, на бобах, сечь поясницу от ломоты, парить брюхатых баб. Старуха бойкая, речистая: ходят слухи, будто по ночам спускается к ней через трубу огненный змей. Словом — «колдунья». Звали ее Софья, прозвище — Грачиха. Вот к ней‑то и начал ходить дядя Федор, пить и свататься. Что она ему отвечала, никто не знает, но, видно, идти за него охоты не имела. Иначе старик не стал бы на людях обзывать ее «колдуньей». А может быть, она и не отказывалась сразу, а просто хитрила. Зачем ей отказываться, когда у старика завелись деньги? Вот когда их не будет, да часть перепадет ей, тогда станет виднее. А пока — гуляют, старик даже ночует у нее.

За эти дни мужики свезли испольную рожь на барское гумно. Там гудела паровая молотилка.

По селу ночью разъезжали два стражника. Они прогоняли ребят и девок с улицы. О побеге Лазаря говорили шепотом. Никто не знал, куда он скрылся.

 — В город, небось, к забастовщикам.

 — К брату Тимохи Ворона. Тот на железной дороге телеграфистом служит.

Мы пасем по ржанищу. Поле совершенно свободно. Жарко. Идешь и видишь, как четкая тень шагает впереди. Над головой у тени светлый обруч.

В обед подогнали стадо к полевой грани соседней деревни Тучино. Невдалеке их стадо. Данилка, то и дело наклоняясь, идет впереди. Он дубинкой перемерил все норы. Прогнать стадо на стойло, где стояли во время сенокоса, надо теперь с этой стороны. На той, где гоняли раньше, уже вздвоенный пар, топтать его нельзя. Но проход узок: вправо овраг, влево овсяные обносы.

Коровы, увидев чужое стадо, подняли рев. Оттуда ответили. Особенно ревели быки. Агай вышел вперед, повел ноздрями, нагнулся и начал копать ногами, забрасывая сухую землю вместе со жнивьем себе на спину.

 — В драку рвется, — сказал Ванька.

Мы перехлопнулись с пастухами соседней деревни. Собаки, в свою очередь, тоже перелаялись. Словом, все издали приветствовали друг друга. Но надо еще увидеться, а если пастухи смирные, не полезут в драку, то и сдружиться. А сдружимся, не так будет скучно на стойле. По правде говоря, мы, подпаски, друг дружке здорово надоели. Все одни и одни в поле. И каждый день — все то же.

Так мы двигались полем: Данилка — впереди, Ванька — от грани, я — сзади. Чем жарче, тем реже нагибались коровы. Да и взять‑то уже нечего. Вот скоро уберут снопы с овсяного поля, да с просяного, тогда коровы вздохнут. Хоть бы дождь выпал. Проса уже начинают осыпаться. Зерно почти пустое, много головни. Редко виднеются хорошие загоны. Особо выделяются поля церковной земли. Эта земля в передел не поступает, хорошо навозится, участок стоит на склоне. В каждом поле у священника по пяти десятин, у дьякона — по три, у псаломщика — по полторы.

От жары захватывает дух. Редкая тучка промелькнет, да и то так быстро, будто за ней гонится стадо оводов. Скользнет растрепанная тень по земле, чуть охладит лицо и — снова жара. Хочется в лес. Издали он синий, будто дымом подернут.

Спускаемся со стадом под уклон. Вон видна деревня Гучино. Она — на берегу речушки. Горло пересохло, во рту горько. Пыль хрустит на зубах. Голоса у нас хриплые, да и злые мы стали, как овода.

Отмеряю тень. Десять ступней. А надо — семь. Тогда бы, не останавливая, мы погнали стадо на стойло.

На взгорье тучинского поля уже начали косить просо. Вон навивают овсяные снопы. Подавальщица — девочка, подает неумело, не хватает силенки. Отец с телеги низко нагибается, принимает снопы, кладет их ровно. Вон вторая телега. Ее уже утягивают гнетом.

Утянули крепко, завязали конец каната за дрожины, сзади воткнули подавалки. Мужик взял вожжи, и лошадь, поднатужась, сдернула телегу со жнивья. Лошадь сильная, она не останавливается, вывозит телегу на межу.

Вспомнилось, что сейчас, наверное, отец и Захар мучаются с Князь–мерином. Тот еле вывозит с загона пять крестцов, да и то раз десять подвернет, остановится, а то и опрокинет.

Начались овсяные обносы. Грань пошла влево. Яровые поперек нашей дороги выходят клином. Нужен глаз да глаз. Ваньке одному не справиться. Иду к нему, покрикивая на отстающих коров. Кличу Полкана. Привычный пес понимает с полуслова. Он бегает вдоль ярового от меня к Ваньке с высунутым от жары языком. Умный пес хорошо знает повадки баловливых коров. Глаз не спускает он с Бурлачнхи. Да и та зорко следит за ним и все норовит — или в овсяной обнос, или в просо. Но молнией несется к ней Полкан, и она стремглав бежит обратно.

 — Пошел! Прибавь шагу! — кричит Ванька Данилке.

Прогал становится все уже и уже. Особенно выдается яровое поле поповской земли. Оно сжимает нас, стадо вытягивается в узкую ленту. Мечемся втроем вдоль ярового. Данилка пустил коров, идет сбоку. На ржанище поднялась пыль, облаком повисла над стадом. Полуголодные коровы так и жмутся к яровым. Их тянет поповское просо. Надо же было посеять его именно тут, а не выше!

 — Гони! — крикнул Ванька.

Галопом, не давая коровам опомниться, гоним их узкой горловиной между просом и вздвоенным паром. Коровам, особенно старым и стельным, тяжело, но они бегут. Старые заплетаются ногами, а стельные хлопотливо прибавляют шаг.

Стадо растянулось чуть не на версту. Наконец‑то миновали опасное место. Теперь стадо нужно собрать.

Бегу за коровами и, чтобы их поторопить, жужжу, подражая оводам.

Стадо скучено. Данилка зашел вперед, сдерживает.

Стаду нужно отдохнуть. Я меряю тень. Семь. Пора. И наше рогатое пестрое полчище движется к стойлу. На нем — старый прошлогодний помет, густой бурьян. Идем осматривать спуск к воде. Вправо — крутой берег, поросший хвощом, похожим на елочки, левее — густая заросль осота, тростника. Сюда нельзя — топь. Ванька снимает штаны, лезет в воду.

 — Дно какое? — спрашиваю.

 — Немного вязкое.

Коровы, почуяв воду, спускаются. Они осторожны. Сначала нюхают, смотрят себе под ноги, потом, подойдя к воде, тихо нагибаются. Передних теснят задние. Всем хочется пить. Видим, что если все сразу двинутся в пруд, некоторые завязнут. Решаем так: Ваньке стоять у топи, Данилке — с берега сдерживать коров, а мне — в воду. Жду, когда напьются передние коровы; потом надо отогнать их и дать место другим. Так мы приучим коров входить в воду по очереди.

Вода в пруду ключевая, холодная. В середине мне «по шейку», к плотине, наверное, глубже. За самой плотиной — обрывистый, заросший травой, глухой овраг.

Когда напились самые нетерпеливые и отошли, приблизились более смирные. А за ними — старые и стельные. Стельных мы пускали по самому хорошему спуску. Некоторым не хотелось выходить. Ушли в воду по самую хребтину. Но мы их выгоняем — могут простудиться.

А самих мучает смертельная жажда. Но до тех пор, пока не напоим всех коров, пока не выйдут они из воды, никто из нас не пойдет к роднику. Тяжело дыша, чмокая копытами, вышла последняя стельная корова. Мы оглядели стадо. Многие полегли. В бурьяне коров почти не видно. Только корова вдовы Гулиной донимала Агая. Она второй год не телится, ходит яловая и надоела быкам. Агаю же — совсем прискучила.

Гонят на стойло и тучинские пастухи. Их стойло не так далеко от нашего.

Мы у родника. Сделали из широких листьев по ковшу, пьем и не можем напиться. Ключевая вода до того холодна, что, кажется, обжигает рот.

В сумках хлеб, вареная картошка, соль, по три маленькие воблы. Мы на череду у лавочника Патрикеева, и нам дали воблы. Это для нас лакомство.

Родниковый ключ рукавом выходит из‑под крутого склона оврага. Оттуда непрерывно течет поток. В самом горле вода колышет песок и камешки. Родник без сруба, с утоптанными краями. В течение последних лет он несколько раз менял место. Уже есть два обвала. По жила всегда пробивала новый путь. Видно, где‑то в горе есть озеро или река, откуда идет вода. Старики рассказывают, будто однажды выбило из ключа обломок синей доски. Говорили, будто доска эта от корабля. В самом деле, откуда берется вода?

Ванька опустил в родник ломоть хлеба. Хлеб покрутился, покрутился и поплыл по рукаву ручья. На хлебе от солнца и воды синяя по краям полоска. Крошки пошли на дно и стали радужными. Из‑под травы, что на краю родника, вынырнули два жука. Они направились к крошкам. Забавно смотреть, как жуки начали возиться с крошками. Они разбивали их, глотали, ныряли.

 — А ведь им небось холодно тут все время, — проговорил Ванька.

 — Обтерпелись.

Данилка молча грызет воблу. Ванька поймал хлеб и ест.

 — Как будто с сахаром! — хвалится он. — Пускайте и вы размачивать.

И мы с Данилкой пустили по ломтю.

 — Эх, как бы зимой не сдохнуть, — задумчиво проговорил Ванька. — Отец‑то навеял всего сорок пудов. На семена уйдет восемь, а там — за подати. Ей–богу, до Рождества не хватит.

 — Побираться с тобой пойдем, — сказал я.

 — Только по чужим селам. Ведь я еще ни разу не побирался. Как просить‑то?

 — Войдешь, помолишься и тяни: «По–одайте милостыньку, христа–ради».

 — Небось стыдно?

 — Сначала стыдно, потом привыкнешь.

 — Нет, — решительно заявил Ванька, — не пойду. Данилка, ты пойдешь собирать милостыньку?

 — Че–его? Милостыньку? Провалиться — не пойду.

 — Да ведь клад‑то все равно не найдешь.

 — Кто знает!.. Может, и найду. Скоро курган буду раскапывать. Золото попадется.

 — Откуда ты знаешь?

 — Старики сказывали: по ночам огни горят. Чертей только боюсь.

Не прочесть ли ему басню? Нет, не хочется сердить парня.

 — Клад не найду — воровать буду, — вдруг объявил Данилка.

 — У мужиков? — спросил Ванька.

 — У мужиков нечего. Вон где, — указал он куда‑то в сторону.

Ванька предложил искупаться. Около плотины было глубоко, с головкой. Мы плавали, ныряли.

С кувшином шел к нам на родник подпасок тучинского стада. Не дойдя, робко спросил:

 — Бить меня не будете?

 — Нет, — сказал ему Ванька, — мы не деремся.

Тучинский подпасок зачерпнул воды и вдруг ни с того ни с сего заявил:

 — А наш бык вашего быка сразу сшибет.

 — Что–о? — взревел Ванька. — Нашего Агая ваш бык сшибет?

 — Сразу, — повторил веснушчатый, как и я, парень, с глазами навыкате.

 — Скажи еще раз, и я твой кувшин в речку брошу! — встал Ванька. — Нашего Агая гром только сшибет. Он у попа сарай разворотил. Агай ревет — стекла в селе дрожат.

 — Наш Синий ревет — во всех селах слышно.

 — Врешь! Почему в нашем селе не слышно?

 — У вас люди глухие.

 — А у вас воры! — обрезал его Ванька.

Он сказал правду. Про деревню Тучино говорили: «Что ни двор, то вор». Но парень не смутился. Сел и закурил. И мы закурили.

 — Давай на спор, чей возьмет, — предложил Ванька.

 — Немного погодя, давай.

 — Это чтой‑то немного погодя? Овсом быка подкормить хотите?

 — Нет, скоро хозяин на деревню уйдет.

 — Хлопни кнутом, как уйдет. Мы выгоним своего богатыря Агая, а вы своего… теленка.

 — Вот он вам ужо покажет теленка, — подмигнул парень и, взяв кувшин, пошел, чуть прихрамывал.

Мы встревожились. Их быка мы ведь не видели. Может, и правда, он сшибет Агая? Но, переговорив, решили, что не родился еще тот бык, который мог бы сшибить Агая.

У Ваньки загорелись глаза. Любил он травить кочетов, собак, а теперь вот предстоит проучить тучинского хвальбишку с его дрянным быком. Долго ждать нам не пришлось. Послышались три размеренных удара. Выбежали из оврага на поле, к стойлу. На пригорке виднелся удаляющийся к Тучину старик пастух. Два подпаска махали нам дубинками. Ванька тоже хлопнул три раза и пошел к Агаю.

Огромный седой бык лежал и спал. Ванька ударил его кнутом Агай проснулся. Со сна, видимо, не мог понять, в чем дело. За все лето никто его ни плетью, ни дубинкой не бил. Еще хлестнул его Ванька, и тогда Агай, не понимая, чего от него хотят, тяжело сопя, поднялся. Отряхнулся, замахал хвостом.

 — Пошел, пошел! — крикнул Ванька, махая дубинкой.

Две коровы, лежавшие с ним рядом, тоже поднялись. Агай шагнул было вглубь стада, но Ванька, — страшно даже смотреть, — схватил Агая за хвост и начал нахлестывать плетью. Так и выгнал его из стада на поле.

Тучинские тоже гнали своего. Издали сразу определили мы, что их бык ростом не меньше нашего. Может быть, чуть потоньше. Шел он тоже неохотно, как и наш. Когда согнали их на одну десятину и оставили одних, они завидели друг друга. Мы отошли в сторону.

 — Спорю на пятак! — крикнул Ванька.

Второй тучинский подпасок был постарше.

 — Хоть на рубль, — сказал он.

Сговорились на шести копейках, то есть на двух осьмушках табаку. Пока спорили, быки начали сходиться. Когда их разделяло расстояние шагов в двадцать, они остановились и широкими ноздрями потянули воздух. Агай принялся копать землю. Туча земли летела на него, оседая на спине и шее. Начал копать землю и другой бык. Словно поднялись два вихря. Чем больше копал Агай, тем сильнее злился, крутил хвостом, головой, затем, широко расставляя задние ноги, пошел навстречу противнику. Низко, до самой земли, опустил огромную морду, выставил вперед левый рог, собрал гармошкой складки на шее и заревел так, что Есех нас дрожь проняла. Шаг за шагом, медленно сходились быки, зорко следя друг за другом, прищурив налившиеся кровью глаза. В пяти шагах круто остановились, подняли морды, будто увидев что‑то в небе. Затем, взревев, снова нагнули морды и так уже низко, что головы уходили между передних ног. Я от страха закрыл глаза.

 — Э–эх, схватились! — крикнул тучинский подпасок. — Наш взял!

Да, тунченский, туго упершись ногами, сразу навалился на Агая. Агай начал пятиться, упираться, бороздил землю. Вот–вот подкосятся у него ноги, и тогда он подставит свой бок под острые рога. Вдруг Агай уперся, поднатужился, взревел. Теперь уже тучинский шел задом, изгибаясь и крутя хвостом. Но это была проба сил. А дальше уже ничего нельзя было разобрать. Быки скакали то в одну, то в другую сторону, то взад, то вперед. Агай поскользнулся, но быстро вскочил, двинулся на Синего. Поскользнулся и тот, припав на колено. Пыль крутилась над ними вихрем. Мы молча, со страхом, смотрели на них. Знали, что за это нам здорово может попасть от мужиков. Хорошо, вот сейчас обед и никого нет в поле. Вдруг кто‑нибудь выедет за снопами? Мало того, вдруг быки пропорют друг друга, и в ранах черви заведутся?

Быки избороздили целую десятину. Прижимали друг дружку к меже, отбегали в сторону, снова сходились, ревели. Ни гот, ни другой не хотели уступать. Неизвестно, до каких пор продолжался бы этот бой быков, если бы на горе не показались две подводы из Тучина.

 — Давай разнимать! — крикнул тучинский.

Начали хлестать быков кнутами, но быки схватились еще злее. Стали бить дубинками — тоже не помогло.

 — Крути хвосты.

Я не знал, как и подступиться. Ведь они сшибут, затопчут. Но Ванька — смелый. Смелый и тучинский подпасок. Побросали дубинки, ловко поймали быков за хвосты и, уцепившись обеими руками, начали накручивать: так баба выжимает мокрое тряпье. Быки, почувствовав страшную боль, рванулись в стороны.

 — Гони теперь!

Не давая своему быку оглядываться, мы погнали его прочь. Тучинские своего тоже угнали. Над загоном все еще висела пыль. Агай тяжело дышал. С губ его капала густая пена. Мне было жаль Агая.

 — Не надо больше так! — крикнул я Ваньке.

 — Я бы не стал, да зачем хвалиться… — испугался Ванька.

 — Кто же выиграл? — деловито спросил Данилка.

 — Баш на баш, — ответил Ванька. — Пойдемте еще разок покупаемся и поспим.

Агай лег не скоро. Он все еще стоял и тревожно оглядывался. Со злобы, походя, пнул какую‑то корову, но та и не поднялась.

Жара все усиливалась. Дух захватывало, голова кружилась, тошнило. Марево так близко, что кажется, будто оно плавает вот» тут на гриве оврага. Подвода на тучинском поле, на которую накладывали снопы, то двоилась, то ширилась, то вдруг вытягивалась и дрожала, как мираж. В ушах пронзительно звенело. Кажется, вот–вот лопнет голова. Хоть бы ветерок чуть подул! Где‑то в небе одиноко простонал ворон и смолк.

 — Что, если пожар сейчас, — задумчиво проговорил Ванька, глянув к селу, — сразу все погорит.

 — Это, ей–богу, к дождю, — воскликнул Данилка, — у меня в глазах индо зеленеет.

 — Петька, прочитай ты что‑нибудь про зиму. Может, не так нам жарко будет, — неожиданно попросил Ванька.

 — У меня нет с собой такой книги.

 — А ты на память. Но чтобы про такую зиму, чтоб она до костей… Прохлади нас, Петька… морозом, вьюгой.

 — А не иззябнете, если прочитаю? — засмеялся я. — Могу напустить такого морозу — только уши береги!

 — Будь хоть сейчас самый мороз–размороз, и то чуть нас тронет.

И в эту отчаянную жару я начал читать про суровую зиму. Задыхаясь от зноя, я кричал и завывал, подражая ветру:

Бур–ря мглою небо кроет,

Ви–и-ихри снежные крутя,

То, как зве–ерь, она заво–оет,

То заплачет, как дитя,

То по кровле обветша–ало

Вдру–уг соломой зашуми–ит,

То, как путник запоздалый,

К нам в окошко застучи–ит.

 — Полегчало? — спросил я Ваньку.

 — Чуть–чуть. А еще?

 — Хватит.

Издали донесся невнятный гул. Или это в имении соседней деревни молотили, или…

 — Слушайте! — насторожился я.

Прислушались. Тихо. Только вода журчит в ручье.

Но вот — опять гул. Глухой, словно под землей гудит. А может, в роднике?

Нагнулся, слушаю. Снова тихо. Шлепнулась в воду лягушка, корова промычала. И снова гул.

«А–а, — догадался я, — это обвалы в горе. Может быть, озеро заваливает? И вода сейчас перестанет течь?»

Опять пронесся гул. Будто телега с пустой бочкой покатилась с горы.

 — Ребята, давайте уйдем отсюда, — предложил я. — Что‑то не так. Может, землетрясение началось.

Мы выбежали из оврага на крутой берег. Стало лежало на другом берегу. Гул стал слышнее.

 — Э, гляньте! — указал Данилка — на село. — Пожар… Нет, не то… Что это, а?

Мы взглянули на гору, за которой скрывалось наше село. Там во весь горизонт лежал белый, с проседью дым. Он сровнял небо и землю.

 — Леса небось где‑то горят, — догадался Ванька.

 — Может, гумна, — сказал Данилка. — Как, по–твоему? — обратился он ко мне.

Ничего я не мог ответить. Слишком много дыма.

 — Поднимается! — крикнул Данилка.

Верно, дым поднимался. А солнце пропекало до костей. Желтое жнивье блестело, склоны гор потеряли очертания.

Вдруг мы услышали, как несколько коров тревожно замычали.

 — Пойду, погляжу, — сказал я, — может, телится какая.

Обошел стадо, осмотрел: почти все коровы проснулись. Они испуганно смотрели на меня. Некоторые поднимались. Вдруг меня осенило. Да ведь это…

 — Туча–а, — крикнул я, — туча валит!

Мы взбежали на гору. За белой пеленой, которую мы приняли за дым, по всему небосклону пролегло что‑то темное. Словно густой лес вырастал из‑под земли.

 — Сгонять, сгонять! — тревожно крикнул Ванька. — Если это дождь, то уж такой… Лучше быть к селу ближе.

Коровы, не дожидаясь наших окриков, сами поднялись и пошли. Сгоняли стадо и тучинские.

Пока гнали коров в гору, тучи не было видно, только слышались глухие раскаты грома. Выгнав стадо выше, мы замерли от удивления. Навстречу нам неслась туча с иссиня–черным подтеком. Ее тяжелый заслон пересекался белыми косыми прядями. Гром становился все слышнее. Теперь он гремел почти беспрерывно.

Коровы не ели. Онн тревожно поводили мордами, нюхая воздух. Мы уже прошли половину пути, когда первые легкие тучи торопливо пронеслись мимо солнца. Дунул раскаленный ветер. На дальних полях чужих сел вихрилась пыль. Ветер усилился, повеяло прохладой. Вихри кружились и за нашим селом. Один, большой, стремительно несся наискось. Поднялись снопы из крестцов. Вихрь разросся в огромный смерч. Он шел на село.

 — Э–э, вот и буря мглою небо кроет… — сказал Ванька.

Мы, быстро шагая, глаз не спускали с тучи. Условились, что если дождь будет очень сильный, пригоним коров к селу, а если слабый, задержим стадо у Варюшина оврага.

 — Вихрь‑то, гляди, где! — указал Ванька.

Вихрь напал на село. Теперь он был похож на огромный столб дыма. Верхушка его достигла тучи. Крутились в воронке снопы, клочья соломы, пыль. Скоро образовался второй вихрь, третий, еще и еще. Целая стая их заиграла на полях. Рождались они внезапно, будто из‑под земли.

Черная туча подошла к нашему селу. Село на горизонте стало необычно отчетливым.

 — Капля! — вскрикнул Ванька и показал ладонь.

 — Еще! — схватился я за щеку.

Капли крупные, холодные. Ветер подул тоже холодный. Мы надели пиджаки.

Село внезапно скрылось. Там уже хлестал дождь. Шел он косым навесом.

 — Эх, и чежет! — сказал Ванька. — Держись теперь!

Порыв ветра пронес мимо нас каскад крупных капель. Небо вкось и вкривь прочертили молнии. Совсем близко ударил гром. И когда стало уже не видно ни села, пи гумен, прямо на нас пошла стена грозного ливня. Пыль поднялась, взметнулись остатки соломы, колосьев, сухих трав. По жнивью защелкало, как по доскам. И вот на нас и на стадо обрушилась громада дождя. Солнца нет, села нет, и лесов нет — все в водяном урагане. Идти нельзя. Мы повернулись к дождю спинами. Уже промокла одежда. С картуза полилось за ворот. Коровы нагнули головы. Данилки совсем не видно. Я попробовал хлопнуть плетью, но она намокла и не давала удара.

Дождь бил косо, все усиливаясь. Не умолкая, грохотал гром. Снова в разных направлениях прорезали небо кривые молнии, обрушились удары. Не успевал замолкнуть один раскат, как следом начинался второй, третий, и уже все вместе ревели, стонали, охали, потрясая землю.

 — Гони–и-и! — закричали мы Данилке, но он вряд ли слышал.

 — Не пойдут коровы. Дождь‑то встречь, — сказал я.

 — Все равно надо гнать. Беги подсоблять Данилке.

 — Град! — прокричал я.

У моих ног заскакали белые горошины.

 — Град, — отозвался и Ванька. — Э–э, плохо дело! Беги, гони!

 — Куда же гнать? Ты гляди‑ка что?

На нас валила белая полоса сплошного града. Шум его был страшен. Слоено миллионы цепов одновременно били по токам.

 — Бежим к Данилке, — крикнул Ванька, — все коровы туда повернули!

Еле волоча ноги, мы побежали между коровами. На середине стада нас настиг ураган ледяных осколков. Коровы шли быстро. Мы едва их обгоняли. Сумка на спине стала тяжелой.

 — Басни‑то! Басни в сумке! — вскрикнул я.

Снял сумку, где вместе с хлебом были тетради с баснями, повесил ее на шею. Спина сразу промокла. В спину бил град.

Мы бежали. Бежали и коровы.

 — Да–ани–илка–а! Дани–илка–а…

Скоро я и Ваньку потерял.

Коровы подняли рев, рвались в стороны. Куском льда, как камнем, ударило мне в затылок. Я едва удержался на ногах.

На бегу развязал сумку, вынул басни, запрятал их за пазуху, выбросил хлеб. Сумкой прикрыл голову.

На момент град несколько утих, и я увидел, что Ванька уже возле Данилки; они сдерживают коров, которые прут в яровые поля. Я побежал к ним. В лаптях хлюпала вода.

Снова град, дождь. Ветер повернул круто влево, на яровые.

Выбежал к меже. Коровы — в яровое поле, в обносы. Хлещу кнутом по мордам, но они, как дикие, готовы смять меня. Отступаю. Вот уже и обносы. Дальше просо, скошенное на ряды. Коровы, опередив меня, устремились на него, топчут. Град бьет им в спины, в бока, высоко подскакивая.

Чье это просо мнут коровы? Отбрасываю ногой. Под рядом зерна.

«Все обмолотило, — подумал я. — Что же это — ржаные погорели, овес тоже сгорел, просо градом побито».

Хотелось кричать, кого‑то проклинать, но и без того было страшно. На меже я остановился и оцепенел: передо мною не десятина, а обрамленное межами, огромное озеро. Ни земли, ни жнивья не видно. Только обносы, как острова.

 — Эге–ей! — вдруг донеслось до меня.

Кто кричит? О чем? Никого‑то и ничего не видно. Коровы разбежались по всему полю. Чье оно, это поле? Может быть, уже тучинское? И овраг их близко — рухнут в него коровы, не сдержать нам их.

 — Эге–ей! — кричу я.

По воде, заполнившей десятину, скачут несколько верховых. В руках у них палки.

«Тучинские, — догадался я. — Пропало наше стадо! И нас изобьют и оштрафуют!»

 — Эй! — раздалось в разных направлениях.

Верховые уже близко. Их трое. Кто они? Чужие?

Нет, нет! Первый — Орефий Жила, за ним — сын Гагары. Вот Филипп–десятский. Перекликаясь, оцепляют стадо, не пускают его дальше.

 — Гони, гони!

Еще верховой подскакал. Это — Ворон. Он прямо ко мне.

 — Жив?

 — Жив, дядя Тимофей.

 — Давай гони! Догадаться бы вам. Ведь видели тучу.

Я ничего не ответил. Хотелось упасть прямо в воду и лежать, так был измучен.

Дождь затихал, град прошел. Под ногами хрустел лед.

Верховые с большим трудом повернули усталое стадо к селу. Прогнали по полям, где обносы, по просам, скошенным на ряды. Гром все гремел, но уже за соседней деревней, а дождь еще налетал порывами. Большая туча ушла, неся разрушение на другие поля.

Шлепая по воде и волоча ноги, мы, подпаски, мокрые до костей, еле плелись сзади. У Варюшина оврага, в который стекали целые реки воды, на луговине мы увидели людей. Они шли навстречу. Впереди наш старик, дядя Федор. Он в красной рубахе, новых штанах н сапогах, но без фуражки. Лицо у него испуганное. К нам он не подошел, а начал молча подгонять стадо.

Мокрые, идем мы улицей. В некоторых избах выбиты стекла, снесены крыши.

Дома, когда я переодевался, мать сообщила, что в третьем обществе в поле под телегой убило девчонку. В глазах матери стояли слезы.

Я понял ее и, отвернувшись, заплакал.

18

Первые дни сентября. Льют дожди. Пасти стадо холодно и мокро. После дождя с градобоем мужики засеяли свою н испольную землю. Через несколько дней загоны стали бледнорозовыми, а еще через два пышно закудрявилась озимь. На степи поднялась отава. Мы гоняем на старое пастбище.

Дядя Федор снова обрядился в старое одеяние. Он задумчив и угрюм. С нами говорил мало. Наверное, думал о проданной «душе».

Несмотря на плохой урожай, некоторые в селе готовились к свадьбам. Свадьбы начнутся с престольного праздника — Воздвиженья. Более богатые будут справлять свои свадьбы на Покров. Бедным выгодно заодно справить и свадьбу и престольный праздник.

Ходили слухи, будто в уезд вызвано много солдат. Будто то в одном, то в другом селе они пороли мужиков. Не потому ли до поры до времени присмирел и наш управляющий. И даже сам предложил сеять озимое. Тревога нависла над селом. Лишь парни да девки гуляли попрежнему. Отделяясь парами, ребята обхаживали девок, уговаривали, перебивали друг у друга невест, дрались. Сосватанные ходили обнявшись или сидели где‑нибудь поодаль и о чем‑то тихо ворковали. Мне очень хотелось послушать, о чем они говорят. Особенно парни. Что‑нибудь очень интересное. Ведь и мне когда–никогда, а придется также сидеть с засватанной невестой и говорить с ней. О чем я буду с ней говорить? Что скажу ей такое, чтобы она смеялась или хоть поддакивала? Нет, не знаю, а надо научиться. И я не раз, проходя мимо воркующих парочек, затаив дыхание, прислушивался. И ничего, кроме пустых, обыденных слов не слышал.

А какие стали парни ласковые! Иной бывало не пропустит ни одной девки, чтобы не толкнуть ее, не повиснуть у нее на плечах, а на посиделках — сбросить с гребня куделю, выдернуть из вязанья спицу. А тут вдруг стал такой тихоня, будто вот–вот его самого обидят.

Я заметил, что некоторые парни поменялись девками. Иной гулял все время с одной, теперь гуляет с другой. Уговаривает ее, втихомолку дает дешевые конфетки, подсолнухи, выпрашивает у нее платок, кольцо, просит сшить кисет. Немало пролилось и девичьих слез от обиды. Как же: то парень гулял с ней года два, то вдруг, когда уже дело шло к женитьбе переметнулся к другой, да еще — к подруге, которой она поверяла все свои сердечные тайны.

Скоро я догадался, почему иные парни изменили девкам. От этой догадки у меня захолонуло в сердце. Все было очень просто: парни, когда дело клонилось к женитьбе, стали подбирать себе девок так: богатые — богатых, бедные — бедных. Редко богатый обхаживал бедную. Над таким смеялись, считали его дураком или говорили, что «дело тут нечисто».

Так засудачили и об Илюшке с Агашкой. У них уже был «запой». Запой этот удивил все село. Хотя и знали, что Илюшка давно ухаживает за Агашкой, но никто и в голову взять не мог, что он ее засватает.

Агашка — девка красивая, здоровая, щеки — кровь с молоком, чернобровая, густоволосая. Не в. семье бы Евсея Клюшкина ей родиться, которая тем только и разнится от нашей, что они стадо не пасут да по миру не ходят. Щигрина же семья чуть уступает Гагариным. У них тоже купленные «души». Илюшка — младший сын. На лицо он неказист, от других парней ничем не отличим, не гордый, как его сверстники из богатых семей. Один в нем «порок» — чтение книг. Тут он нам с Павлушкой под стать. Затягивая его в чтение, мы хитро вынуждаем его покупать новые книги. Деньги у Илюшки водились. Недавно он достал знаменитый роман «Буря в стоячих водах». Домашние не любили Илюшкина чтения. Ему тоже приходилось читать украдкой.

Второй его «порок» — простота. Он готов отдать последнее. Он не раз угощал нас яблоками, украдкой приносил нам краюху пирога.

Вот такой‑то мечтательный и простой парень из богатой семьи влюбился в Агашку. Она тоже полюбила его, но никогда и не думала, что ее возьмут в богатую семью. Говорят, он еще весной поклялся ей, сказал какое‑то слово, и тогда она поверила. Поверила и стала готовиться к свадьбе — справлять наряду. Справить бедной девке такую наряду, чтобы не было стыдно жить в богатой семье, — дело не легкое. Все лето работала она — то на поденщине у богатых, то на барском гумне, то у самих же Щигриных. О своих приготовлениях Агашка, видимо, сказала матери, а та — отцу. Мать тоже ходила на поденную, а в свободное время стирала белье на семью попа и лавочника. Как ни скрывали будущие молодожены свою тайну, о ней все‑таки узнали люди, а затем и семья Щигриных. Все четыре снохи, взятые из богатых семей, насторожились. Когда Агашка работала у них, они зорко приглядывались к ней. Приглядевшись, увидели, что работает Агашка хорошо, характером смирная, робкая, молчаливая. Словом, такая сноха, да еще младшая, как раз и нужна в богатую семью, чтобы взвалить на нее самую черную работу. Снохи ничего не имели против Агашки. Но когда слух дошел до старика Фрола, отца Илюшки, и старухи Секлетиньи, они сразу отказали ей в работе. Даже думать они не хотели, чтобы породниться с такой семьей. Стыд и смех будет на все село. Как они посадят вместе за стол четырех богатых сватов с одним, чуть не нищим? Как он, Фрол Щигрин, пойдет со своей родней угощаться в тесную избенку Евсея? Где они там рассядутся и чем их будет Евсей потчевать? Щами из солонины? Пшенной кашей? Для одного только угощения у него не хватит всего имущества.

Когда кончились почти все работы, Агашка с матерью поехали на базар. На заработанные с большим трудом деньги они, долго выбирая, купили хорошей материи на сарафаны, на кофты, на исподнее белье. Купили полусапожки с калошами. Еще остались деньги, но было пока не куплено самое главное: сукно на поддевку, чесанки с калошами или хоть валенки да шаль. Много надо денег. Вот если бы знали раньше, они как‑нибудь из года в год скопили, а теперь надо сразу. Другое дело выйти в бедную семью. Тогда одеть невесту — забота парня и его родителей. Те дали бы «кладку»: поддевку, чесанки и шаль, а может, еще овцу. А коль идет в богатую семью, о «кладке» и думать нечего.

На оставшиеся деньги смогли купить только чесанки. А там предстояло справить постель. Да какую еще! Вон сколько нужно денег.

 — Доченька, ну‑ка все это зря? — пугалась мать.

Но Агашка уверяла, что обязательно придут сватать. И Клюшкины, подсчитав, сколько денег надо на поддевку, на шаль, одеяло, на подушки, на покрывало, — словом, сколько нужно, чтобы прикрыть всю бедность, решили продать корову. Семья останется без молока, но счастье дочери дороже. Авось богатая родня будет потом помогать.

Корова была продана. Купили темносинего сукна на поддевку, каракулевую серую опушку на воротник, на рукава, как у богатых невест, голубого сатина на одеяло, ваты — первый сорт! — подкладки, белого материала для покрывала, кружев, наволочек, поднаволочек и черную огромную шаль с кистями под венец.

От коровы денег осталось только на запой. А там ведь свадьба! Но на свадьбу обещался дать денег брат отца, Степан.

Все подробности приготовлений стали известны в селе. Деревенские мастерицы строчили сарафаны по новой моде, как у богатых невест, поддевку решили отдать шить в чужое село портному.

Что происходило в семье Щигриных, какие были разговоры у Илюшки со стариками, неизвестно. Говорят, будто здорово ругались, но ругались в избе, чтобы никто не слышал. Вечером как‑то Илюшка сказал Агашке, что дня через два надо ждать сватов. Ноги подкосились у девки. Стало быть, не обманул, стало быть, все расходы не зря. И Клюшкины приготовились к встрече.

И сваты действительно пришли.

Для приличия Агашкина мать запросила «кладку», но сваты, чтобы не обидеть, улыбнулись и обещали овцу с ягненком. Клюшкины согласились, спросили невесту — согласна ли? Агашка покраснела и, крикнув «воля ваша», убежала. Но прежде чем хлопнуть по рукам, сваты как бы между прочим попросили показать, в чем невеста пойдет под венец и какую постель привезет.

При обычном сватовстве это нанесло бы смертельную обиду родным невесты, но тут — дело особое. Агашкина мать выложила из сундука все, что было закуплено. Две свахи осмотрели внимательно, на свет и наощупь, даже послюнявили материю, и тогда сказали:

 — Хорошо, не голая.

 — Что вы, нешто можно? Аль не знаем, куда выдаем? Дай бог им счастья! — сказала мать и чуть не расплакалась.

Запой был в пятистенной избе соседа. Глядеть под окна на такое диво пришли парни и девки со всею села. Агашка сидела с Илюшкой. Она была теперь еще красивее. Просто загляденье. И уж, наверное, не у одного парня кз богатых семей дрогнуло сердце. Что богатство? Дело наживное! А тут, гляди, какая будет жена.

Запой прошел неплохо. И сами Щигрины начали готовиться к свадьбе.

В церкви происходили оглашения. Упоминали: кто на ком женится. К Воздвиженью готовилось свадеб семь. Щигрины по уговору с Кдюшкиными решили праздновать свадьбу за неделю до Покрова.

Заметался Евсей в поисках денег. Нужно запасти вина, муки пшеничной, мяса и мало ли еще чего! Занял тридцать рублей у лавочника, продал на корню полдесятины озими, еще где‑то перехватил, овса две четверти на базар отвез.

Кроме завистников, все были рады за Илюшку с Агашкой. Рад был и я, хотя знал, что почти все парни, как только женятся, почему‑то бросают читать книжки. Правда, бывают и такие, как вот наш отец. Но, может, потому‑то мы и бедные, что отец сует свой нос больше в книжки, чем в хозяйство…

Сейчас мы с отцом в амбаре. Он собирается ехать на базар продавать рожь. Уже два раза требовали подати и недоимку. Богатые успели уплатить. У них не было недоимки с какой‑то таинственной пеней. Пеня эта мне страшна тем, что она, как отец говорит, все время «растет». Недоимки на нас около ета рублей, да пени восемнадцать, да податей за этот год тридцать пять. Продать все наше имущество — и то не наберешь половины. А там еще долг лавочнику Блохину, долг рожью Устину Карпову, Дериным, там еще что‑нибудь — а ведь целый год нашей ораве надо жить.

В худом и неуклюжем сусеке уже сейчас виден пат. Ржи в углу не больше сорока мер. Отец насыпает пятнадцать мер. Прикинув, что всей ржи нам едва хватит до Рождества, я с ужасом смотрю, как после каждой взятой меры ее становится все меньше и меньше. А что дадут эти пятнадцать мер? Ну продаст отец рожь копеек по восемьдесят, выручит рублей двенадцать, гостинцев на полтинник купит, а с податями и долгами все равно не расплатится. И я подумал:

«Что бы царю‑то простить нам долги! Ведь и в молитве говорится: «…и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим». Нет, там ведь о грехах говорится. А грехи — какие это долги? Вот где настоящие долги‑то, — остатки хлеба выгребаем».

 — Подержи торпище, — говорит отец.

Телега стоит у дверей амбара. На торпище насыпана тощая, словно поджаренная рожь. Отец, низко пригибаясь, выходит с мерой из амбара. Очень уж мала дверь. Отец сыплет рожь медленно. Лицо у него угрюмое. Мне жалко его. Мать обзывает его лежебокой, бессухотным, но это — неправда. Он делает все, что в его силах. И рад бы больше, да не умеет. И смелости в нем нет, расторопности, пронырливости. Что он может сделать, если нас такая орава, а земли — еле двум прокормиться? Вот когда подрастем, тогда уж мы… А что мы сделаем, если земли на нас не прирежут? Харитон говорит, что барскую землю сами господа не отдадут, а надо у них отнять силой. Это хорошо только говорить.

 — Тринадцать! — высыпает отец еще меру.

Он ставит ее на телегу, не торопясь лезет в карман за табаком. Табак у него в треугольном пузырьке с непонятной мне, уже пожелтевшей, надписью: «эссенция». Нюхает отец тоже не торопясь, упорно о чем‑то думая.

 — Тятька, — говорю тихо, — если будут календари на новый год, не пожалей четвертака. Купи Всеобщий или Народный, только Церковный не надо.

 — Денег, сынок, жалко.

 — За меня ты все забрал? Сколько за дядей Федором осталось?

 — Пять с полтиной.

 — Вот видишь. Хоть бы валенки за пастьбу мне купил. Пас, лас, а за что? Все сожрали.

 — Эх, сынок, разь, до валенок нам? В лаптях проходим.

 — Ив церковь в лаптях? Ну, нет. Тогда покупан на всех одни. На Захара, меня, Фильку, Ваську. В переменку будем в церковь ходить.

 — Куплю, — быстро соглашается отец. И уже потому, что он так быстро ответил, знаю, что о новых валенках и думать нечего.

 — За Мишку в имении тоже все деньги забрал?

 — Рублей пятнадцать взял. Он больше не дает.

 — Почему? Делиться, что ль, вздумал?

 — Чего нам делить‑то? Он ведь, Петя, вроде в годах. Ему восемнадцать. Вроде скоро пора и жениться.

Мне стало стыдно. Я совсем не подумал, что Мишка почти жених. Но какая девка пойдет в нашу избу?

Отец еще насыпал две меры и начал увязывать. Стянул торпище, сколол его деревянными спицами, сверху связал концы большим узлом. Перед светом вместе с другими он тронется за двадцать пять верст в большое село на базар. С отцом ездил только один раз Мишка, который видел таинственную машину–чугунку. Машина, слышь, катится по толстым железным брусьям быстро, а куда — неизвестно.

Во дворе ел овес с мякиной Князь–мерин. Ему предстоял трудный путь. Всех, кто ехал на базар, страшила какая‑то крутая гора.

Во время ужина, — а ужинали в сенях, в избе — рой мух, — мать наказывала отцу что купить. Отец только гмыкал, а мать строго повторяла: «Гляди, не забудь!» Как мать не понимает, что отец все равно ничего не купит, а если купит хоть половину, от денег и копейки не останется. Филька сдуру просил купить ему складной ножичек. Отец ему тоже гмыкнул. Наказывали что‑то и Захар и Васька. Отец уже не гмыкал, а молчал.

В сени вошел староста со сборщиком.

 — Едешь, Иван? — спросил староста.

 — Собираюсь.

 — Все уплатишь?

 — Кто знает. Все‑то где…

 — Поднатужься. Строго, слышь, будет.

 — Рад бы, да бог не уродил.

 — Так‑то так, а начальство знать ничего не хочет. В других селах, слышь, опись — кто не платит. Отбирают по самой дешевой оценке.

 — Ну, у меня взять нечего, — ответил отец. — Пущай описывают избу, может, за гнилушки целковых двадцать дадут.

 — Гляди, — сказал староста и ушел с бородатым сборщиком.

У матери руки тряслись. Чуть слышно проговорила:

 — Вот окаянна сила принесла. Как чуют.

 — Да, мать, чуют. А где нам взять?

…Я не слышал, когда уехал отец. Утром поднялся — и снова за свое. Сначала завтрак, потом выгон скота. Знакомое до каждой межи, до каждой рытвины поле. Пасти стало лучше. Не было жары, поднялась трава на межах и загонах. Только озимь соблазняла коров.

Я простудился, и когда отец поздно вечером приехал с базара, я уже лежал на кутнике. Бросало в жар, в озноб, было больно глотать. В избе горела лампа. К моему удивлению, отец все‑таки кое‑что привез матери. Особенно она обрадовалась дешевенькому ситцевому платочку. Она была так рада, что даже не примерила его, боясь помять. Лицо ее сияло. Я глядел на мать, и слезы душили меня. Как. мало ей нужно! Да и что она, наша мамка, в этой проклятой жизни видела! Лучше уж не думать. А какая она ласковая со всеми. И все из‑за пестренького платка. А цена‑то ему всего пятнадцать копеек. Мать обязательно наденет этот платок на престольный праздник.

Еще отец купил сковороду, чугунок, жестяной ковш да пять деревянных ложек. Братья шумели из‑за ложек, а Филька делал на своей пометку. Ложки необыкновенные: крашеные, с цветочками. Никогда у нас таких не было. Мне тоже хотелось взять себе ложку, но за меня догадалась мать. Она отложила сдну и строго сказала:

 — Эта — Петьке.

Еще что‑то вынимает отец из кошеля. Э, связка кренделей на мочалке: Никак штук двенадцать! Он кладет крендели на стол, и наша избенка оглашается радостным криком. Еще бы, такой гостинец бывает только раз в году. Каждому по кренделю. Прежде, чем крендель съесть, еще вдосталь им налюбуешься, осмотришь его со всех сторон, изучишь каждую складочку, обнюхаешь, по столу прокатишь и, уже наигравшись, на второй, а то и на третий день осторожно, с жалостью в сердце, чуток надкусишь. Ешь его не сразу, нет — ешь и смотришь, а сколько съели Филька, Захарка, Васька. И вот начнем хвалиться, у кого больше осталось, предлагаем меняться, впридачу даем бабки, торгуемся долго… Мать берет связку кренделей, считает. Сама дает каждому по кренделю, остальные прячет и говорит:

 — Девчонке на соску, да один — хворому.

Стало быть, на мою долю два кренделя. Ребята не завидуют мне. Чему завидовать? Да и вроде они побаиваются меня. Я стал злой, задумчивый. Снова отец тянется к кошелке. Еще один наказ матери выполнил: привез три большие селедки. Они так пахучи, запах от них такой особенный, базарный, что он сразу распространяется по нашей тесной избенке.

 — А это тебе одной! — строго говорит отец, подавая матери кусок пшеничного калача.

Мать бережно берет калач и при совершенном молчании тут же завертывает его в старый платок, туго завязывает и кладет в угол на полку.

 — Как бы тараканы, дьяволы, не съели, — говорит она довольным голосом.

Снова отец лезет в кошелку. Что у него там еще? Филька насторожился, деловитый Захар попытался было заглянуть, но отец накрыл кошелку рукой. В бумаге, которую мать бережно развернула, что‑то похожее на крендель, только размером побольше и цветом потемнее. Ребята в недоумении. Захар протянул руку, чтобы пощупать, но мать слегка щелкнула его по лбу.

 — Это — колбаса, — улыбаясь, объявил отец. — Цена ей — двенадцать копеек фунт!

 — Колбаса! — воскликнули ребята. — Из чего она?

 — Делают ее из свиной говядины. Говядину рубят, мешают с крахмалом, для запаху — лук, чеснок подпущают.

 — А почему она круглая? — удивился Захар.

 — Ее, говядину эту, в баранью кишку набивают.

Больше, наверное, ничего нет в кошелке. Разве остаток черного хлеба, который отец не доел. Так и есть! Отец вынул его, протянул Захарке:

 — Это тебе гостинец лиса прислала.

Захарка взял и засмеялся.

 — А Петька‑то у нас захворал, — напомнила мать. — Прямо из поля его старик домой послал. Ляжет, слышь, на меже и лежит.

Отец молча подходит ко мне, смотрит на меня и не знает, о чем спросить. Но я ободряю его. Хриплым голосом говорю:

 — Пройде–от.

 — Что у тебя, сынок?

 — Голова да горло. Я сейчас слезу.

Мать, услышав, полустрого приказывает:

 — Лежи, лежи! Я чаю с душицей дам. Это лихоманка к тебе пристала.

Почти все болезни мать называла «лихоманками». Лихоманок, по ее словам, двенадцать, они — родные сестры. Какая из них сейчас меня треплет, не знаю.

 — Тятька, — позвал я, — поди сюда, наклонись.

От него пахнет табаком и чуть–чуть водкой. Еле слышно я спрашиваю: .

 — Ты небось календарь‑то не купил?

У отца испуганные широкие глаза. Потом он прищуривается и тихо говорит:

 — Молчи, сынок, купил. Боюсь, как бы мать ругать не стала.

 — Нет, не будет. Ты отдай мне, а с матерью мы поладим.

 — Немного погодя, сынок, — он, опять подмигнув, отходит.

Сердце у меня от радости захолонуло. Календарь! Новый, на весь год! Что‑то в нем? Какие картинки, про что пишут, что рассказывают о земле, о небе, о воде, о людях чужих стран? Нет, не улежать на хутнике. И, немного погодя, я говорю громко:

 — Мне стало легче. Надоело лежать, я встану.

 — Ну, слезь. Только, сынок, тихонько, не ушибись.

Так говорит мне мать, мне, который столько раз падал, бегая за коровами, которого до изнеможения палила жара, нестерпимо мучила жажда, которого хлестали кнут дяди Федора и дождь, которого чуть не убило осколками льда, — мне говорит мать: «Сынок, не ушибись…»

 — Нет, не ушибусь, — говорю я.

Она режет селедки на маленькие куски. Каждому хочется, чтобы ему достался кусок побольше, особенно — первый, от головы. Мать начинает делить. Голову от одной селедки кладет отцу, голову от второй, но с куском побольше — себе, потом мне первому дает самый большой кусок.

 — Погодите есть, — говорит она, — чай с душицей будем пить.

Вынимает ухватом из печки ведерный чугун с водой. Он почти полон, в нем плавает целый веник травы душицы. Чайных чашек у нас нет. Мать наливает чай прямо в блюдо. Сама пьет из привезенного отцом ковша, мне наливает в деревянную чашку, остальные черпают чай ложками. Перед каждым — конфетка, но конфет не трогают. Пьют чай с хлебом, прикусывая селедкой.

Мне мать положила две конфетки. Филька, любимец ее, покосился и облизнулся. После чая, когда выхлебали весь чугунок, обсосали все кости, я, чтобы избавить от ругани отца, раздраженно жалуюсь матери:

 — Вот наказывал тятьке купить мне календарь, дал ему пятнадцать копеек, а он, видать, пожалел добавить гривенник. Сроду вы так.

Мать поджала губы, лицо у нее строгое. Такое лицо бывает у нее, когда она готовится к ссоре.

 — Правда, что ль? — прежде чем ругаться, спрашивает она.

 — Наказывал, — отвечает отец, не упоминая, что я соврал о пятнадцати копейках.

 — И ты не привез? — уже строже спрашивает мать.

 — Как не привез? — встрепенулся отец, обрадовавшись, что нам удалась хитрость. — Разь можно не привезти? Купил, мать, купил…

Торопливо лезет в кошель. Там, на самом дне, под соломой, лежит календарь. Отец вынимает его, обтирает с него просяную солому и, как икону, передает в мои трясущиеся от радости руки. Вот он, календарь! Как от него хорошо пахнет! Ребята сразу бросились ко мне:

 — Покажи, покажи!

Но я держу его, прижав к груди. Слышу, гулко и часто бьется мое сердце. Нет, не кладу календарь на стол. На столе грязно, а календарь чистый, нарядный. Мать догадывается. Берет тряпку, смахивает со стола крошки. Но стол все равно грязен. Нельзя на такой стол класть сокровище, которое мы будем целый год по нескольку раз читать.

 — Дай‑ка тряпку из печурки! — кричит она.

Филька вынимает просушенную после девчонки тряпку, мать стелет ее передо мной на столе.

Открывается первая страница…

До полуночи мы листали календарь. От волнения и от болезни меня снова начало трясти. Я закрыл календарь и не знаю, куда его спрятать от мух и тараканов.

 — Давай отнесу в сундук, — говорит мать.

…Полегли. Отец с матерью и девчонками на полу, мы с Филькой — на кутнике, остальные на печи. Я долго не спал. Отец с матерью что‑то подсчитывали, говорили о податях, о долгах, о гостях к празднику, которых совсем не желали. Почти засыпая, услышал, как мать спросила отца:

 — Много денег‑то ухлопал?

 — Рупь с полтиной.

 — Почем рожь‑то?

 — По восемь гривен.

И опять, слегка пререкаясь, начали высчитывать и вздыхать.

Утром пошел за меня пасти Захар, а перед обедом прибежала Мавра, Филькина крестная, и, всплеснув руками, испуганно затараторила:

 — Ку–умушка, что в конце‑то делается!

Мать побледнела.

 — Аль пожар?

 — От пожара хоть оттащить можно, а тут вчистую отбирают.

 — Кто? Кто?

 — Ох, не говори! Приехали податя тревожить. Три стражника, старшина, писарь, урядник с ними, староста, понятые и еще кто‑то главный. И пять подвод… Пять подвод, кумушка–а!

 — Чего же они? Да ты сядь…

 — Некогда, некогда сидеть. Того гляди, к нам нагрянут! У кого овец захватили, у кого телят — и тех на телегу. Сундуки ворочают, холсты, тканеву на рубашки, все, все гребут за податя. И не глядят, что жрать нечего. По амбарам ходят, по мазанкам. Шкуры какие, шерсть, куделю — все, как есть. У Симовых самовар со стола стащили. Чай они пили. Старик бросился на них, а они его кнутом.

 — Где отец‑то? — тревожно оглянулась мать.

В избе, кроме нас, никого не было. Мать выбежала в сени.

 — Отец, отец, кислый!

Отец отозвался откуда‑то со двора, вошел в избу. Мать, вся дрожа, крикнула:

 — Слыхал, а?

Отец ничего не слышал, но Мавра снова, еще подробнее, рассказала, что видела сама и что узнала от людей.

 — У нас им взять нечего, — проговорил отец. — Хоть шаром на дворе покати.

 — Ой, кум, найдут. Ей–богу, последки, рожь и овес, выгребут! — завопила Мавра. — Холсты, какие есть, под трубу, на потолок суйте!

Мавра с воем выбежала. Мать, все еще дрожа, ушла в мазанку, принесла три холста и две тканевы.

 — На‑ка, Петька, положи под себя. А придут, ты не вставай. Лежи, стони. Давай, я тебе голову полотенцем обвяжу.

Новый платок свой, купленный отцом, она свернула, сунула за образ Николая–чудотворца.

Отец тоже испугался. Как бы, в самом деле, не выгребли остатки ржи. Мать сидела на лавке, косилась в окно. С кутника мне видно: бегает народ по улице, как во время пожара. Я вспомнил про календарь.

 — Мамка, ты бы календарь‑то тоже принесла. Ну‑ка, и его возьмут? Он ведь четвертак стоит.

Мать молча побежала в мазанку. Оттуда пришла ни жива ни мертва.

I — На‑ка, спрячь скорее подальше!

Я залез на печь и новенький календарь положил на самый кожух к трубе, где печь почти вплотную подходила к потолку. Полчище тараканов метнулось оттуда.

 — Близко? — спросил отец.

 — Иди, иди, чего сидишь! Дворов никак за десять.

 — Ба–атюшки! — вздохнул отец.

Стал перед образами, широко перекрестился и, произнеся вслух: «Господи, спаси, помилуй», — вышел на улицу. Мы с матерью остались одни. Мать так трясло, будто все двенадцать сестер–лихоманок сразу вселились в нее.

 — Ой, боязно! — вдруг крикнула она и выбежала.

Теперь я совсем один в избе. Страшно. Будто вот где‑то рядом пожар, а я связан и не могу двинуться. С улицы донесся до меня крик и истошный визг женщины. Стало быть, «они» где‑то совсем недалеко. Да, да, вон на дорогу выехали две подводы, остальные там, за мазанками.

Вошла мать. Она остановилась, держась за косяк двери.

 — Петенька!

Я не узнал ее голоса. Меня взяла злоба.

 — Да что ты боишься? — крикнул я, приподнявшись. — Что они у нас возьмут?

 — Овец, овец возьмут!

 — Где они их возьмут, раз они в стаде?

 — Опишут и вечером возьмут.

 — Все равно за подати двух овец не хватит. Нечего тебе дрожать. Пошли они к черту! Возьму вон ухват аль топор…

Мой злобный крик, видно, подействовал на мать. Она стала спокойнее.

Я ощупал под собой холсты. Нет, надо их спрятать подальше. Прячу под солому, прямо на голые доски. Ложусь и решаю не вставать. Пусть тащат меня, кусаться буду.

 — Фамилия? — вдруг слышу чей‑то незнакомый голос.

Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, тихо ответил отец.

 — Сколько за тобой?

Отец опять ответил так тихо, что я не слышал. Шаги. Отворяется дверь. Ее заслоняет высокий человек. Мать, предупреждая его, не говорит, а стонет:

 — Тихонько, голову о перекладину не зашиби. У нас вон как…

Сначала входит незнакомый человек, за ним староста и сборщик податей с книгами и счетами, потом отец. Остальные в сенях и на улице.

 — Как же не знаешь, сколько за тобой? — совсем не грозно спрашивает высокий, хорошо одетый. — Ну‑ка, посмотри, сколько за ним? — обращается он к сборщику.

Тот кладет книгу на стол, торопливо ищет.

 — Податей за этот год тридцать пять и пятнадцать копеек. Выкупных восемь рублей. Недоимок за прошлые годы девяносто три рубля и пени по недоимкам семнадцать рублей двадцать копеек. А всего, итого…

Он щелкает на счетах, щелкает громко и редко, будто прислушиваясь к звуку косточек. Отец смотрит на счеты, мать замерла.

 — Итого — всего сто пятьдесят три рубля сорок копеек.

 — Словом, полторы сотни, господин податной инспектор, — говорит староста и чему‑то смеется.

 — Деньги приготовил? — спрашивает податной.

 — Ржицы продал, маненько припас.

 — Сколько это — «маненько»?

 — Да ведь сколько…

Отец вынимает из кармана грязный платок и медленно развязывает. Там — скомканные бумажки и мелочь. Он их кладет на стол, начинает считать.

 — Девять рублей семь гривен.

 — Что девять рублей семь гривен? — недоумевает податной.

 — Продал хлебца, и все тут. Остатки, хлеб‑то, продал.

 — Ну‑ка, поищи в кармане.

Отец послушно вывернул карман.

 — Нет, глядите.

 — В другом поищи.

Тут отец усмехнулся.

 — У меня, господин инспектор, всего‑то «дин карман.

 — Как один? — удивился податной и посмотрел на отца.

 — А так и один. Какое у меня хозяйство? Хоть его все продай, и то половину кармана не наберешь. Зачем мне другой карман?

 — Сборщик, возьми деньги. Отметь. Скот какой?

 — Лошадь.

 — Овцы?

Отец хотел что‑то сказать, но староста незаметно отстранил его и, все еще улыбаясь, быстро заговорил:

 — Господин податной инспектор, это такая беднота, что ни с кем не сравнять. Коровенка дохлая, овец нет, лошадь — кляча. Зато ребятами бог не обидел. Сколько у тебя, Иван?

 — Сам десятый, — ответил отец.

 — Вон сколько… целое стадо. Пастухи они, нищие. Вон у них пастушонок лежит на кутнике… Ты что лежишь? — спросил меня староста.

 — Захворал, — ответил я хриплым голосом.

 — Бедность — это уже верно, — проговорил и сборщик. — Взять да продать туг совсем нечего. Одни лохмотья. По миру ходят.

 — Знаем эти разговоры, — сказал податной. — Иди покажи сундуки.

 — Можно, — засуетился отец. — Мать, иди покажи пм сундук.

 — Чего в сундуке‑то! — совсем опавшим голосом сказала мать. — Нет там ничего.

 — Иди, баба, иди! — прикрикнул староста. — Раз велят, надо.

Они вышли из избы, направились в нашу худую мазанку. Скоро вернулись оттуда с пустыми руками. Я спрыгнул с кутника, подбежал к окну. Вот они прошли мимо. Повернут к амбару или пойдут к Ивану Беспятому? Сзади плетется отец.

Входит мать. Она слова сказать не в силах.

 — Совсем ушли?

 — В амбар черт понес. Гляди, последний хлеб выгребут.

 — А ты ступай и не давай.

 — Плетю огреют. Там три архаровца на лошадях.

Мы стоим с матерью, дрожим и ждем, когда вернется отец. Что‑то его долго нет. Я сижу на лавке, внутри у меня горит, во рту горько, горло пересохло.

 — Идет, — шепчет мать.

Мимо окон, согнувшись, прошагал отец. Он входит в избу, тяжело вздыхает.

 — Что молчишь?

 — Две меры ржи взяли да три овса.

 — И черт с ними! Подавиться бы им нашим хлебом!

 — Это так, только пригрозили опять прийти. Велят доставать еще сорок целковых.

 — Пса им вонючего! — кричит мать.

Они долго не выходят из избы и все поглядывают в окна. Они боятся, как бы «те» снова не вернулись.

 — Скажи, мать, старосте спасибо. Овцы‑то улетели бы…

 — Шкалик вина ему надо поднести, — решает мать. — Хороший староста.

Гроза миновала. Когда не стало слышно крика, отец полез за пазуху и вынул оттуда бумажку.

 — Вот, — показал он матери, — трешница на праздник осталась.

И отец и мать воровато смеются.

 — Дай‑ка, я сама спрячу, а то потеряешь.

Отец отдает ей трешницу, сам выходит из избы.

Мать вынимает холсты, прячет в один из них трешницу и несет холсты обратно в мазанку. Я с кожуха печки достаю календарь.

Через некоторое время снова прибежала неугомонная Мавра. Она завопила так, будто топор опускается ей на голову.

 — Ба–атюшки, что в том конце иде–от! Настоящее светопреставленье. Теперь у них все, все пропало! Теперьче, кумушка, все дело рухнуло! Дочиста, дочиста, как липку ободрали.

 — Про кого ты? — испугалась мать.

 — Про Клюшкиных, кумушка Аринушка. У Клюшкина Евсея злыдни. Он с топором, девка с вилами, а стражники греют и греют их с плеча. И все, все отбирают!

 — Небось, не девичье отбирают.

 — То‑то и беда, то‑то и ужасть, что у девки! Весь сундук вытряхнули. Все, как есть, все, все. Уж и соседи‑то им: «Э–эх, вы, у кого берете? Девка‑то замуж собралась, кровью–потом заработала, а вы, как волки!» Староста было заступился, а они и на старосту с угрозой. Девка, легла на недошитое одеяло, — хорошее такое, голубое, — и не дает. А материю уже выбросили, и поддевку треплют, и уж, кумушка… Ну, дыханье захватывает глядеть на них! Ревмя ревут! Не знай, какой уж будет конец. Я прямо к тебе. Пойдем, кума, показнимся. Эдак вся Агашкина жизнь загубится. Нешто ее голую возьмут теперь за Илюшку?

Мать торопливо повязывает платок и на ходу мне наказывает:

 — А ты никуда не ходи. Я сейчас приду.

 — Ладно, куда я денусь!

Наверное, мать с кумой Маврой не успели мимо пяти изб пройти, как я уже соскочил с кутника, обулся, оделся, надвинул картуз и — бегом из избы. Вон и подводы на дороге. Возле них толпа. Крик, плач, рев, блеяние, кудахтанье. Но некогда разглядывать, что навалено на телегах. Только подсчитал, что подвод теперь уже восемь. Бегу к избе Клюшкиных, Осматриваюсь — нет ли поблизости матери.

У избы Клюшкиных действительно творилось что‑то страшное. С растрепанными волосами, в разорванной рубахе, с окровавленным лицом, Евсей, человек вообще смирный, сейчас, как безумный, метался между стражниками, размахивая подавалками. Народ стоял поодаль, сдерживаемый конным стражником. Стражник обнажил шашку. Агашкина мать, тоже растрепанная, валялась в ногах у податного и выла. Она хватала инспектора за ноги, ползала за ним и причитала.

 — Грабители! — кричал Евсей. — Уйдите! Зажгу, всех в огонь побросаю. Воры! Шкуру с народа дерете. Мало вас убивают, вешать на осинах надо. Лю–уди! — обратился Евсей к народу. — Чего глядите! Хватайте колья, бейте их, все одно погибать!

Один из стражников ударил Евсея плетью. Он рассек ему рубаху, но Евсей даже не дрогнул. Он словно окаменел.

 — Эй, вы, не бить! — крикнул кто‑то из толпы.

Мать Агашкина все выла и выла, хватая инспектора за ноги. Он, побледневший, отталкивал ее ногой, отступал.

Вдруг в сенях послышался душераздирающий визг. На крыльцо выскочил стражник с голубым одеялом в руках. Лицо у него — в царапинах, в крови. Сзади на него налетела Агашка, охватив его за шею. Стражник запрокинулся, упал, они покатились с крыльца. Недошитое одеяло развернулось, на него упал стражник, на стражника Агашка и, крича, начала его душить. Стражник сбросил Агашку, вскочил, рванул за конец одеяла. Агашка набросилась на одеяло, хотела бежать с ним, но второй стражник схватил ее за ворот. Кофточка разорвалась, и Агашка, вскрикнув, грохнулась, крепко прижав одеяло к почти обнаженной груди. Она не то кричала, не то стонала. Волосы распустились. Это была уже не та Агашка, которую я видел на запое.

 — Оставьте девку! — вступился побледневший староста, стоявший у крыльца. — Это ее приданое.

На его слова не обратили внимания. Два стражника сразу набросились на Агашку, один ухватил ее, другой вырвал одеяло.

Взмахнув руками, Агашка упала, ударившись о порог крыльца головой. Стражник отскочил.

 — Убили, убили! — крикнул Евсей, подбегая к дочери.

Мать тоже бросилась к Агашке. Они понесли ее в семи. Первый стражник бегом отнес одеяло на подводу, сунул его под мешок. Подвода тронулась к следующей избе.

 — Воры! — вдруг раздалось из толпы.

 — Кто крикнул? — сразу подскочил к толпе третий стражник.

 — Грабители! — послышалось с другого конца.

 — А–а, вы так! — и он поехал прямо на народ.

Бабы взвизгнули, подались, другие подняли ругань, Мужики угрюмо молчали. Меня брала злоба. Чего глядеть? Сразу сгрудить и избить, как тогда возле леса. Эх, нет Лазаря с дядей Тимохой! Они–бы им показали! Ведь только начать…

 — Тише на людей! — бросил кто‑то из мужиков. — Ишь, расхрабрились! По две головы, что ль, на вас?

Стражник отъехал и, что есть силы, закричал:

 — Эй, урядник! Переписать всех по фамилиям!

Урядник направился к толпе. Народ, больше всего боявшийся, что запишут фамилии, сначала по одному, затем кучками, стал расходиться. Тут‑то и натолкнулся я на мать. Хотел было спрятаться, но она увидела меня.

 — Ты зачем? Да ты что это, а? Марш домой! Гляди‑ка, кума…

И Мавра с ней рядом.

 — Беги домой! Видишь, переписывают. Плетью, того гляди, отстегают.

Я пошел домой вместе с матерью и толпой баб. Все они наперебой рассказывали друг дружке, не слушая, сколько у кого холстов забрали, кур, овец. Больше всего говорили о Клюшкиных.

 — Как есть, все огребли. Только и уцелело, слышь, одно недошитое платье. У Машеньки–портнихи оно.

 — Вот и корова загудела, и вся работа пропала.

 — Не судьба ей быть за Илюшкой.

 — А чем она виновата? Может, и такую согласятся взять.

 — Не–ет. Теперь жди жениха — или вдовца, или голь–голью.

 — И мы хороши! Взять по кирпичу и запустить в них! Ничего бы не было бабам.

 — Не поглядят, что и бабы… Никак, опять крик?

Приостановились. Из конца улицы, действительно доносился истошный, воющий крик. Некоторые повернули обратно.

 — Не Агашка ли опять?

 — Теперь уж чего ей! Небось лежит замертво.

Опять пошли бабы…

После сбора податей многие, в том числе и Евсей Клюшкин, ездили к податному инспектору выкупать свое добро. Некоторые кое‑что выкупили, но Евсей приехал пустой. Он заметно поседел, ходил к старосте, к Апостолу: составлял какое‑то прошение в город.

Агашка слегла в постель Ее навещал Илюшка, обещался все равно жениться, но уже носились слухи, что свадьбы не будет, что старики не хотят брать Агашку.

Как‑то утром, после завтрака к нам пришла Устюшкина мать, моя нареченная теща, черт ее возьми! Я сидел, читал Толстого «Власть тьмы». Кроме нас с матерью да девчонок, в избе никого не было.

 — Слыхала, сваха, — крестясь на образ, начала Устюшкина мать, — какое дело‑то? Кто бы подумал? Это что же теперь? Как глаза на свет божий показать? Стыдобушка одна…

 — Ты про что?

 — Агашка‑то ведь брюхата!

 — Ори! — вытаращила мать глаза и села с испугу.

 — Истинный господь!

 — Да кто сказал?

 — Сам Илюха. Он так и эдак — все равно хотел на ней жениться, а старики супротив. Он им и говорит: «А я тайком». А старик взял чересседельник и давай его! Кричит: «Души тебя лишу, как собаку выгоню!» На Илюшку‑то ведь душа земли куплена.

Видит парень — дело его расклеивается, а шибко втюрился в девку, и уж, не знай, соврал, не знай, взаправду, а слышь «Она брюхата от меня». И–и-и, что бы–ло, что было, сва–ахынька! Избил старик парня дочерна.

Мать моя от такой новости совсем рот раскрыла. Как так, девка, и вдруг брюхата? Что теперь с ней будет? Кто ее замуж возьмет?

 — То‑то она и бросалась на стражников, — вспомнила мать. — А может, Илюшка и схвастал? Может, он попугать стариков захотел?

 — «Попугать»! Такими делами разь пугают! Теперьче все село знает.

 — Мало горя — пришло другое, — ответила мать.

Они замолчали, а у меня перед глазами буквы слились. Нет, я не верил, не верил этой противной бабе. Не мог Илюха такое сказать про Агашку, про нее, чистую, хорошую.

Соседка вздохнула, посмотрела на меня и самодовольно проговорила:

 — Не дай бог так с моей Устюшкой… чтобы ей до срока. Космы выдеру…

Снова уткнулся я в книжку и теперь уже совсем ничего не вижу. «Черт бы побрал тебя с твоей Устюшкой. Кому она нужна!» Словно прочитав мои мысли, соседка подходит ко мне, садится рядом и заглядывает в книгу.

 — Про чего это ты читаешь? — ласковым до тошноты голосом спрашивает она.

 — Про чего? — сдерживая злобу, переспрашиваю. — А вот, как одна девка прижила от хозяйского работника ребенка, а работник взял да этого ребенка и убил.

 — Ой! — отшатнулась она от меня. — Ах, окаянна его сила, ах, он нехристь такой! Да что он, бога не побоялся?

 — Побоялся — не побоялся, а сразу убил насмерть! — припугнул я нареченную тещу.

 — О–о! — совсем взвыла она. — Кормильцы, да где это, в каком селе?

 — Не сказано.

 — В арестански роты изверга! _ .

Я еле удержался от смеха. Нет, не будет она теперь лезть ко мне со своей Устюшкой.

Когда снова углубился в чтение, вдруг увидел, что на книжку мне что‑то положили.

 — На‑ка, зятек, — услышал я противный ее голос.

Передо мной лежал большой кусок пирога с кашей. Это самый мой любимый пирог. Но я даже не взглянул на него.

 — А ты съешь, пока никого нет, — посоветовала она. — Устюшка тоже такие пироги любит. Она и шепнула мне: «Мамка, отнесла бы хворому‑то вот этот кусочек». Сама и отрезала.

Мать знала, что мне все это не по нутру, но, чтобы не обидеть соседку, поведала:

 — Ничего он не ест. Никакой охоты к пище. Только и читает, и читает.

 — Писарь будет, — сказала соседка. — Ей–богу, писарь, вместо пьяницы Апостола.

 — Уж не знаю, кто будет, — сказала мать, и они принялись судачить обо мне.

Я встал и вышел на улицу.

 — Далеко не уходи! — крикнула мать.

 — Не уйду.

Я направился к Павлушке. Там услышал то же самое про Агашку. Стало быть, правда. Что она будет делать? Жаль мне ее до боли в сердце. Жаль ее и Павлушке.

Наклонившись к своему товарищу, я покраснел и зашептал:

 — Знаешь, будь мне лета настоящие, я бы и на такой женился. А ты?

И мой друг Павлушка, оглянувшись на мать, не замедлил ответить:

 — Я бы тоже…

19

Чтобы избежать «позора», который тенью ложился не только на Илюшку, ко и на всю семью Щигриных, решено было женить парня немедленно. Илюшка клялся, что он зря наговорил на Агашку, но ему уже не верили. Старшая сноха, взятая из соседнего села Владенина, присмотрела там богатую невесту и повезла свекра поглядеть девку. Девка старику понравилась. Понравилась и семья. Заглазно от Илюшки они сговорились. Повезли Илюшку на второй день. Ехал он на запой как во сне.

К Клюшкиным послали бабу. Она принесла «отказную» — десять рублей за убыток. Евсей денег не взял и едва баба вышла, как он снова избил Агашку.

От слез у Агашки опухли не только глаза, но и все лицо.

Бил ее отец нещадно, бил не только за позор, но и за разор. Теперь им впору с сумой идти. Агашка слегла в постель. Она уже не плакала, а выла охрипшим голосом. Опозоренной девке нет теперь пути. Суждено ей вековать в девках, быть посмешищем. Разве найдется какой‑нибудь бородатый вдовец с детьми, посватает.

Илюшкину свадьбу играть будут на Воздвиженье. Щигрины торопятся.

…Уже больше недели как за меня пасет то отец, то Захар. Завтра Воздвиженье. Венчается семь или восемь пар. Рекруты гуляют. Все они женатые, но ходят отдельно от жен. Будущие солдатки тоже избегают встречаться с мужьями. Некоторые заранее поколотили своих жен, чтобы не «баловали» без них с ребятами. Гармонь у рекрутов особая — ливенка. Высокая, узкая, с тонкими голосами. За рекрутами — стая мальчишек, девчонок. Они смотрят, как рекруты пляшут, дурачатся, озоруют с молодыми бабами, если те попадутся навстречу. Мы с Павлушкой тоже ходим за рекрутами.

Побывали и на девишниках, вернее, постояли под окнами. Очень уж жалобно плачут девки. Будто их не замуж отдают, а на каторгу угоняют.

Утром проснулся я вместе с отцом и матерью. К заутрене еще не звонили. С большой неохотой и руганью ушел Захар выгонять стадо, но я «захворал», ничего не поделаешь.

Сегодня матери нашей много работы: будут гости или нет, а надо приготовиться. Вчера купили говядины, в лавке взяли в долг пшеничной муки, отец принес водки. Хоть и бедно, а все‑таки — праздник. Мишка дал полтора рубля, дядя Федор дал за меня рубль. Из двух коровьих ног и головы, что взяли у мясника, мать вчера сварила студень и вчера же вынесла его в погреб. Она больше всего беспокоилась — застынет студень или нет?

 — В колодец бы опустить, да веревки‑то у нас гнилые.

Я охотно помогал матери. Подносил топку, бегал за водой, рубил капусту, мыл картошку. Когда печь истопили — уже ударили к заутрене. Еще торопливее мы начали прибирать избу. Всюду грязь, особенно на полу. Пол я скоблил и железной лопатой, и топором, но грязь плотно впиталась в худые доски.

Народ шел к заутрене. Ушел и отец. Он никогда не пропустит службы.

По улице ехали чужие подводы, — это к кому‑то прибыли гости. Утро хорошее, солнечное, тихое.

 — В церковь пойдешь? — спросила мать.

 — Пошел бы, да не в чем. Не в лаптях же.

 — Погоди, найду, — обещалась мать.

«Что она найдет?» — усмехнулся я.

Подмел пол, выбросил мусор в сени, затем и сени начал убирать. Пол в сенях земляной, в ямах. Навоз и жижа стекают со двора.

Пришла мать радостная. В руках у нее старые, какие‑то чудные, совсем без сборок, почти без каблуков, красноватые сапоги.

 — Померь, впору, что ль, тебе?

 — Где ты такие добыла?

 — Где добыла, там их нет.

Сапоги пришлись по ноге. Непривычно мне в них. Ведь я еще не носил сапог.

 — Как раз, что ль?

 — Ты где их взяла? — опять спросил я.

 — У старого дьякона без толку валялись, — усмехнулась мать.

Я чуть не выругался. Носить сапоги после старого дьякона! Хриплый он, заштатный дьякон, весь пропах табаком, спился. И прозвище ему «паки–паки». Вдруг узнают ребята, а еще хуже — девки, что я щеголяю в сапогах старого дьякона. Уж лучше — лапти!

Мать, зная мою брезгливость, посоветовала:

 — Возьми да смажь их чистым дегтем.

Снял кувшин с дегтем и густо смазал сапоги. Они почернели.

 — Ничего, сойдет, — решил я.

 — Иди к заутрене, — сказала мать. Лицо у нее довольное.

Дождавшись, когда сапоги впитают деготь, я направился к церкви. По дороге одна за другой ехали подводы. Это сын дяди Федора и овечий пастух Михайло собирают колобашки, которые пастухи выладили у общества при найме. Часть колобашек дядя Федор даст нам. В церкви шла утреня. Я постоял в ограде, то и дело косясь на сапоги, — они жгли мне ноги, — и ушел домой.

К нам приехали гости. Сестра отца с мужем и старшим сыном и сестра матери — бездетная тетка Дуня с мужем. Еще мать ждала брата. Гости знали, куда едут, и украдкой друг от дружки передали матери гостинцы «для ребят». Гостинцы эти совсем не для нас. Одна тетка привезла мешочек пшена, бутылку конопляного масла, вторая — ведро моченых яблок.

Я постоял у двери, сбычившись на гостей, и вышел в сени. Не хотелось мне выслушивать всегдашние оханье и упреки в бедности от тетки Дуни. Разве мы виноваты, что нас так много, а у нее совсем нет детей.

В сени вышла мать и украдкой дала мне лепешку, два моченых яблока.

 — За стол не садись. Тетка не любит ребятишек. Студню я тебе оставлю.

 — Ладно и так, — ответил я. — А этой тетке Дуне я намолю, чтобы она штук пятнадцать подряд родила. Тогда по–другому запоет.

 — Дурак ты какой! — заметила мать — Ну, иди!

У обедни я стоял сзади учеников. Мне уже не страшен Федька–сторож. Нет его власти надо мной. Вон братишки мои, Филька и Васька, стоят в ряду. Филька учится во втором классе, Васька только что поступил и знает всего восемь букв.

Меня тихонько толкнули. Авдоня! Лицо у него сияющее.

 — Ты что?

Он наклонился ко мне и быстро шепнул:

 — Тятька заявился.

 — Ври! — вскрикнул я.

 — Вчера вечером.

 — Молчи, — шепнул я.

И мы усердно начали молиться.

Искоса поглядывал я на мужиков. Что‑то угрюмое и злобное в их лицах. Некоторые тревожно перешептываются.

Возле клироса, за перегородками, как и прежде, стояли: слева — Стогов с любовницей и управляющий с женой; справа — семья Климова. Климовым тесно. За их широкими спинами первому ряду школьников ничего не видно.

Обедня шла быстро. Священник торопился. Ждало семь свадеб. Три будут с певчими. Уже звонят «достойно». Церковный староста с помощником и просвирней ходят по народу. Звенит колокольчик. На жестяные тарелки скупо бросают монеты.

После причастия вышел священник с крестом. Лицо у него сердитое, в красных пятнах. Высоко поднял крест, осенил всех и начал проповедь.

 — Православные христиане, с праздником великого, честного животворящего креста вас…

 — С праздником, батюшка, — отдалось в церкви.

 — Учитель наш, господь Иисус Христос, пришел на землю проповедовать мир. Он учил: «Любите друг друга. Поднявший меч, от меча погибнет. Воздадите кесарево кесарю, а божие богови». Вот что заповедовал нам сын божий. Наша церковь, воздвигнутая покойным помещиком, названа во имя Воздвиженья честного животворящего креста. Царствие небесное благодетелю. Даяние его благо. Оно проложило путь слову божию в ваши души. Вы не уподобились сеющим плевелы в слабые умы, вы, как и подобает христианам, не ропщете на бога и на властей, от бога предержащих… Вот уже второй год длится смута и крамола. Нечестивые дерзнули пойти против помазанника божия и его верных слуг. Бог карает их силой властей. И у нас не все усердны в молитвах к богу. Сорные травы дают ростки быстрее, чем добрые. Рвите их с корнем, бросайте в огонь. Кроме глада и мора, ничего от них не обрящешь. Сопротивляющийся властям — предатель. Льстивые слова сеют впавшие в разврат и потерявшие нравственность люди, — студенты, гулящие люди фабрик, обленившиеся тунеядцы, воры. Они погубят не токмо вас, но и детей ваших, и церковь, и страну. В заповеди сказано: «Не желай дома ближнего твоего, ни двора его, ни скота его, ни земли его». Долг пастыря вашего, как ответчика за ваши грехи перед богом, направить ваши помыслы ко престолу всевышнего. Ибо только там нет ни печали, ни воздыхания, а есть жизнь бесконечная…

Священник говорил то тихо, словно уговаривая, то гневно, поднимая крест и как бы грозя. В церкви слышались сдавленное дыхание, шепот. Когда священник окончил и взглянул в сторону Климова, который всегда первым подходил к кресту, в церкви произошло движение. Целая группа мужиков двинулась к выходу, не прикладываясь к кресту.

 — Пойдем, — сказал я Авдоне.

Уходя, оглянулся. Священник, давая целовать крест, косился на выходящих. Лоб у него был сморщен, прищуренные глаза ушли под мохнатые брови.

Недалеко от ограды, на площади стояло подвод тридцать. Это свадебные поезда. Лошади ржали, на шеях и дугах звенели бубенцы. Семь пар молодых стояли — кто в ограде, кто возле врат. Только что приехавшие еще сидели на подводах. Невесты с наглухо закрытыми шалью лицами, в длинных суконных поддевках. Женихи в пиджаках, сапогах. Некоторые, из бедных семей, наверное, взяли пиджаки и сапоги на время венчания.

Подошел Павлушка.

 — Илюшку с невестой видел? — спросил он.

Я совсем забыл, что ведь и Илюшка тут где‑то.

 — Пойдем, поглядим, — сказал Павлушка. — Они первыми стоят в ограде.

Тихонько начали пробираться сквозь толпу. Народу в ограде больше, чем в церкви. Кто‑то прямо над моим ухом вдруг крикнул:

 — Он бы про податя сказал, как народ грабили!

 — Ишь, чего захотел! — ответили ему. — Ну‑ка, архирею донесут.

 — Видать, они заодно.

 — Не видать, а так и есть. Богу — богово, а царю подать отдай.

Илюшку трудно узнать. Хотя и принарядился он, но лицо у него, как у осужденного на порку. Смотрит вниз, иногда глянет мертвыми глазами и опять опустит голову. Жалко мне его. Жалко и досада берет. А каково Агашке? Она знает, что нынче его свадьба, что ее место заняла другая. Вот она, эта девка, которую Илюшка ни разу до запоя не видел, стоит рядом, держит конец полотенца. Второй конец держит Илюшка.

Мне хотелось встретиться с ним взглядом. Я упорно глядел на него, чуть не окликнул, но он угрюмо смотрел вниз.

Вышел церковный сторож, что‑то шепнул приезжему из другой деревни.

 — Ну, с богом! — раздался веселый голос. — Давайте!

К каждой паре подошло по человеку — крестные женихов. Они взяли обрученных за полотенца и понесли на паперть.

 — В церковь пойдешь? — спросил Павлушка.

 — К черту! — крикнул я озлобленно.

Павлушка посмотрел на меня и, ничего не сказав, ушел с Авдоней в церковь. Я сел на каменный выступ ограды, прислонился к столбу. Из церкви слышалось пение. Скоро оттуда вышло несколько молодых мужиков. Один из них спрашивал:

 — Растолкуй‑ка, Васька, к чему это поют: «Исай ликуй, дева имей во чреве и роди сына»?

 — Я почем знаю! — удивился тот.

 — Чудно. Чего Исаю ликовать, ежели его невеста забрюхатела? Небось, Илюшка не ликует, а другую вон подцепил.

Другой сказал:

 — Исай — это дурак.

 — Может, сам не мог, другому препоручил?

 — Такие есть, — согласился другой. — Им хошь родной, хошь крапивник, все равно приплод.

Гости сидели за столом. Отец подносил дяде Семену водки. Перекрестившись три раза, он поздравил отца и мать с праздником. Я стоял возле двери, как чужой. Зачем я пришел домой, что мне нужно? Неизъяснимая тоска грызла сердце. Было досадно, что на меня смотрят, как на маленького, что меня и человеком‑то не считают, а я знаю больше, чем они. Знаю по их лицам, о чем каждый сейчас думает. Какая у кого из них душа, знаю. И знаю, почему тетка Дуня морщится, когда смотрит на моего отца. Они не понимают меня. Чуткое ухо мое слышит то, чего не слышат они, глаз мой видит то, чего не замечают эти люди, занятые своим хозяйством, своими домашними делами. Мне помогли книги, которые я прочитал, помогли пытливые глаза, когда мы, пастухи, завтракая и ужиная, обошли, уже два раза, наше общество. Все разговоры, наблюдения — все это осталось у меня в памяти, все это я впитал в себя. А разговоры с дядей Харитоном, с братом Мишкой, когда он по субботам приходил домой париться, и с дядей Федором, продавшим свою «душу» Гагаре, а проповедь священника в церкви… Все это и многое другое сделало из меня взрослого человека. А меня не сажают за стол… Ну и ладно, и черт с вами! Пойду, возьму книгу, заберусь куда‑нибудь и буду читать.

Обиженный, жалея себя до слез, я повернулся и вышел. Но мать, догадливая моя мать, тут же вышла за мной в сени и шепнула:

 — Иди‑ка в мазанку.

«Опять лепешку даст», — подумал я и отправился в мазанку.

Скоро, торопясь, туда пришла мать.

 — Есть хочешь?

 — Нет, ничего не хочу.

 — Погоди, уедут, обедать будем. На тетку не сердись. Ты ее знаешь, она не любит ребят.

Притворила дверь, открыла сундук, достала полбутылки водки, из кармана вынула ложку. Налила водки и подала мне.

 — Выпей, на! А это курник и два моченых яблока.

 — Мамка! — только и сказал я ей, едва удерживаясь от слез.

…Как хорошо на улице, как весело! Где‑то играла гармонь, — видно, на свадьбе. Возле церкви я опять встретил Павлушку. Мы пошли к нему. Он тоже украдкой выпил.

 — Пойдем к дяде Денису, — предложил Павлушка. — Поглядим у них свадьбу.

Денис жил рядом с Гагарой. По улице ходили не только ребятишки, которых, как и нас, не сажали с гостями за стол, но разгуливали и подвыпившие взрослые. Покачиваясь, они громко кричали, кое‑кто затягивал песню. Видно, скоро кончится угощение, и тогда весь народ высыплет на улицу. Тут пойдет веселье.

Идет гурьба девок. В будущем году они тоже будут невестами. Сейчас пока они одни; парни, их будущие мужья, поодаль. Девки нарядные, грызут семечки, без толку смеются; парни — выпивши и болтают много, не слушая друг друга. Мы обошли их сторонкой. Вон изба’дяди Харитона. У его двора — три подводы. Тоже гости. Кто‑то стоит в дверях.

 — Костя‑то Жила теперь тоже небось на свадьбе, — говорит Павлушка про сына Орефия. — Соседи они.

Идти нам мимо огромной избы Г агары. Она с большим палисадником. Налево тройная мазанка под одну крышу. Возле ворот, выходящих в переулок, несколько телег, к одной с двух сторон привязаны оседланные лошади.

 — У Г агары стражники в гостях, — промолвил Павлушка.

 — Вон твой тесть‑то с кем знается.

 — А ну их ко псу! — рассердился Павлушка.

На широком крыльце Гагары стоит сноха Екатерина. Семка, ее муж, в солдатах. Сноха нарядная, раскрасневшаяся. Пышной грудью легла на перила крыльца. Видимо, была слегка выпивши. Белесые волосы ее чуть приспустились из‑под платка. Мы прошли мимо. Она глянула на нас так, как глянула бы на чужих овец. Павлушка ушел вперед подсматривать в окно избы Дениса. Вдруг сзади послышался легкий вскрик. Невольно обернувшись, я замер. На крыльце стоял стражник, тот самый, что отнимал у Агашки одеяло. Не обращая на меня внимания или не видя меня, он обнял Екатерину, прижал ее в угол крыльца и пытался поцеловать. Она увертывалась от него, шептала: «Увидят, увидят», — но он своими сильными ручищами уже запрокинул ей голову и так крепко несколько раз поцеловал, что на висках у него вздулись жилы.

 — Ух, ну тебя! — не особенно противясь, оттолкнула она его и, поправив платок, неторопливо направилась в сени.

Стражник, передохнув, тоже лег грудью на перила. Лицо у него довольное. Как приколдованный, я смотрел на него и не мог сойти с места. Стражник заметил меня, уставился прищуренными глазами и, нехорошо усмехнувшись, спросил:

 — Ты чей?

 — Из этого села.

 — Что ты такой оборванный?

 — А где пастухи нарядные ходят? — осмелился и я.

 — Ты — пастух?

 — Подпасок.

 — Чего же не пасешь?

 — Надоело.

 — А тут чего стоишь?

 — Стоять нельзя?

 — Нельзя, нельзя. Иди!

 — Поглядеть пришел.

 — Чего поглядеть?

Хотел сказать, что свадьбу у дяди Дениса, но, и сам не знаю, как, — озорное чувство, то самое, что заставило меня в лесу хлестнуть лошадь объездчика, почти поотив моей воли, обуяло меня.

 — Поглядеть, как вы с чужой бабой целуетесь!

У стражника глаза на лоб полезли.

 — Что? — он встал во весь рост.

Но меня только и видели. Я пробежал мимо избы Дениса, завернул за угол в ворота. Следом бежал Павлушка.

 — Ты куда?

 — Стражник избить хотел, — соврал я.

 — За что?

 — Ни за что.

 — Ты, может, дразнил его?

 — Было маненько.

 — Кулак ему показал?

 — Кулак‑то он показал мне, а я ему — пятки.

 — Пойдем поглядим — ушел или стоит?

Павлушка пошел впереди, я — сзади. Нас заметил кто‑то из окна Денисовой избы.

 — Кто тут? — окликнул звонкий голос.

Это Орефий Жила. Он вышел на крыльцо. Лицо его, поросшее небольшой бородкой, было красно.

 — Стражник гоняет за нами, — не поднимаюсь, прошептал я и указал на Гагарино крыльцо. — Избить хочет.

Орефий посмотрел в ту сторону. Верно, — обернувшись к нам спиной, там стоял стражник.

 — О–о-о! — вырвалось у Орефия.

Он, видимо, совсем не ожидал встретить так близко чудовище, которое отобрало у него за подати телку.

 — Вот тебе та–ак, — помедлив, добавил Орефий и переступил с ноги на ногу. Некоторое время он молчал, затем, кашлянув, произнес громко:

 — С праздником вас, ваше степенство.

 — А? Что? — обернулся стражник.

Мы с Павлушкой так и упали па крыльцо.

 — Это я, Орефий.

 — Что такое?

 — Говорю, с праздничком вроде, с престольным, — повторил суетливый Жила.

 — А–а, да, да, с праздником!

 — Прохлаждаетесь вроде?

 — А? Что?

 — Та–ак. Денек‑то гож. Солнышко вроде, и паутина летит.

 — Летит, а что?

 — Гусь тоже вроде на юг летит.

 — И гусь. А что?

 — Всяка вроде тварь дышит.

 — Дышит. Тебе‑то что?

 — Ия, Орефий, вроде, как тварь, дышу. Шабер я Денису, на свадьбе вот гуляю.

 — Гуляй, гуляй! — и стражник отвернулся.

Орефий залез пятерней в волосы, взъерошил их и промолвил тихо:

 — Ишь, говорить не хочет.

Мы с Павлушкой нырнули в сени. Из избы слышались настойчивые крики: «Горько, горько!» Потом тишина — молодые целуются. Снова крик, визг.

Стражник сплюнул и собрался было уходить. Орефий, заметив это, крутнул головой.

 — Ваше степенство…

 — Что такое? — остановился стражник.

Орефий быстро сошел с крыльца, ухватился за столб.

 — Можно два слова молвить?

 — Говори.

 — Вроде спросить хочу: телочка моя за какую цену пошла?

Стражник в недоумении посмотрел на него.

 — Аль забыл? Телочка? Субботкой звали? Шустрая она, пестрая.

 — Пьян ты и говоришь зря.

 — Как зря? Ужель ее запамятовал? За податя–тб отобрали?

 — Не знаю я твоей телки.

 — Совсем беда, какая у людей память. Вы ведь её сами увели и к телеге привязали.

Стражник нахмурил брови.

 — Ты к чему, рыжая борода, разговор завел?

 — К чему? — встрепенулся Орефий и подошел ближе. Во всей его незавидной фигуре чувствовалась решимость. — А ж тому, что неловко получилось. Нехорошо вроде, ваше степенство. Народ у нас смирный, год недородный, а вы вроде обидчиков. Как вроде коршуны над цыплятами. Слез через вас сколько.

 — Ты что, спьяну в волость захотел? — без злобы спросил стражник. — Отправлю.

Орефий будто того и ждал. Он подбежал к самому крыльцу.

 — Меня? В волость? В чижо–овку–у! — всплеснул он руками. — Как у тебя, ваше степенство, язык повернулся на престольный праздник? Ты думаешь, раз на тебе мундир, и вроде в нем сила? Сила в мужиках! — оглянулся Орефий.

 — Уйди от греха! — сказал стражник. — Гуляй па свадьбе.

 — Телку отдашь? Пятнадцать пудов ржи выгребли, отсыплешь? Эх, вы–ы, грабители! Стыдно вам! Вроде сами из мужиков, а своего брата грабите!

 — Кто грабит? — побагровел стражник. — Ах, ты, сволочь! Кто грабит?

 — Все вы и ты вот, жеребец стоялый. Отлопался на казенных харчах. Небось, и у Гагары хлебнул на чужбинку. Работать вас заставить! Твоей шее самый большой хомут впору. У Плюшкиной девки одеяло спер. Мало она тебе морду поцарапала, глаза бы…

Он не успел договорить. Вгорячах не заметил, как стражник, перегнувшись, со всей силой ударил его ножнами. Орефий упал в кучу пепла. Быстро вскочил и пошел на стражника, вопрошая:

 — Это что?.. Это что?.. Это что?..

По–молодому, стремительно перепрыгнул через перила и так вцепился в горло стражнику, что тот попятился к стене.

 — Граби–ители! — страшным голосом заорал Орефий.

Мы с Павлушкой заметили, что как только начался крик, за Гагариными мазанками стал собираться народ — сначала молодежь, затем мужики, бабы. Все знали, что выпивший Орефий любил поговорить, поплакаться, но буяном его никто никогда не видел. Орефий, увидев людей, завопил:

 — Убива–ают!

На крик из избы Гагары выбежали гости, с ними — второй стражник. Орефий изловчился и ударил первого стражника, но второй схватил его за руку и дал ему такого пинка, что мужик слетел с крыльца, как швырок. Мороз пробежал у меня по спине. Открыв дверь в избу Дениса настежь, я, что есть мочи, заорал:

 — Дядю Орефия стражники бю–ут!

Из Денисовой избы выбежали мужики, толкая друг друга. С ними — кузнец Самсон, невестин дядя.

 — Это что такое? — крикнул Самсон.

 — Орефия убили! — крикнул я ему. — Замертво лежит.

 — Ба–атюшки! — взвизгнула женщина и подбежала к Орефию.

Степенно, не торопясь, один за другим сошли с крыльца Денисовой избы мужиков десять и подошли к Гагарину крыльцу.

 — Вы за что? — обратился Самсон к стражникам. — По какому праву убийство? Вы что тут?

Из избы Гагары еще вышел народ. Две кучи мужиков стояли друг против друга. Не успел сам Гагара догадаться, в чем дело, как из‑за угла мазанки выбежал Лазарь с колом. У него страшное, тощее лицо.

 — Бей их! Везде собак бьют!

Гости со свадьбы Дениса, отчаянно крича, кучей бросились на крыльцо Гагары. Стражники выхватили шашки, но на каждого накинулось по нескольку человек.

 — Сто–ой! — заорал старик Гагарин. — Ефимка, Митька, Николай, не давайте гостей в обиду!

Свалка переметнулась на улицу. Затрещал палисадник. Ребята и мужики ломали колья. Со всех сторон бежал народ.

 — Стражников бю–ут!

Сквозь барахтающуюся кучу людей ничего не видно. Иногда мелькнет мундир, покажется окровавленное лицо одного из стражников, и снова оглушительный рев. По переулкам из второго и третьего общества бежал народ.

Вдруг над разъяренной толпой раздался зычный голос:

 — Мужики!.. Товарищи!..

На штабеле бревен, что сзади Гагариных мазанок, стоял Харитон, с высоко поднятыми руками. У него горели глаза, он как бы стремился взлететь. Он несколько раз окрикнул толпу, все еще избивавшую стражников и Гагариных молодцов, и когда все обернулись к нему, что есть силы закричал:

 — Настал час, товарищи! Революция идет в России… Братья рабочие против царя поднялись, против банкиров, у коих сотни миллионов, против фабрикантов и заводчиков… Братья рабочие бьются с полицией насмерть. Не отстанем и мы, товарищи! Свергнем помещиков, отберем землю, возьмем хлеб… Лошадей запрягайте, мужики, берите вилы, топоры… Пора настала! За хлебом, товарищи, туда! — указал на гумна.

 — За хлебом! — подхватила толпа.

Обгоняя друг друга и толкаясь, мужики бросились к своим домам. Торопливо запрягали лошадей, бросали на телеги торпища, мешки, вилы, топоры, колья. Всполошный крик пронесся и по другим обществам.

Уже многие запрягли лошадей, что‑то кричали друг другу. Пробежал Тимоха Ворон.

 — Пошел, пошел, мужики!

Ног под собой не чувствуя, бежим с Павлушкой к нам. У нашей избы стоит мать, тетка и дядя Семен. Мать тревожно смотрит, как запрягает лошадь Иван Беспятый. Куда и хромота его девалась! Он кричит моей матери:

 — Арина, вы что?!

Лицо у матери такое, будто сноза пришел податной.

Дядя Семен неодобрительно всплескивает руками.

Кричу матери:

 — Все едут за барской рожью!

 — Бог с ними, не надо.

 — Как не надо, раз все едут?

 — Не надо! Стражники иссекут.

 — Где им! Двух‑то совсем, видать, укокошили.

Мать кричит на меня:

 — Садись жрать. Без тебя голова кругом идет.

Я озлобленно кричу матери, не обращая внимания на гостей:

 — Скоро жрать будет нечего. Люди не дурее нас!

Прибежал мой крестный, высоким тенором завел:

 — Кума Арина, какого вы?! Запрягайте мерина и — пошел! Мы поможем. Пудов десять отхватите.

 — Пет, нет, — прошептала мать, — ты, кум, и не говори. И так руки–ноги ходуном ходят. Засекут.

 — Коль сечь будут, так всех.

 — Пет, нет, — опять пролепетала мать.

 — Мне как хотите, — рассердился крестный и побежал дальше, торопя всех по дороге.

Я тихонько отозвал Павлушку за угол избы.

 — Пойдем?

 — Ага! — быстро согласился он.

 — Погоди, лепешку возьму.

 — Забежим лучше к нам, я две стащу. У нас сдобнее ваших.

Ничего не сказав матери, мы побежали к Павлушке. Улицей и переулком мчались подводы. У Павлушки нет дома никого. Отец его, не в пример нашему, уехал в имение. Павлушка взял лепешки, и мы побежали на гумно. Оттуда, с луга, нам все видно. Ехали подводы дружнее, чем на сенокос. Впереди десятка полтора верховых. У них колья, вилы, палки. Многие, как и мы, бежали. Нас догнали Авдоня и Костя Жила. Костя на бегу сообщил, что отец его лежит в сенях, стонет. Вынул из кармана коробку спичек, потряс ею. Мы догадались, что это значит. У Авдони ножик, сделанный из косы. Крепко сжав его, он наотмашь пырнул воздух. Вдруг мы услышали:

 — Гони, гони–и!

Остановились, не понимая, в чем дело. Лишь когда трое верховых отделились и помчались полем на бугор, догадались. Там, по направлению к имению, мчался один верховой.

 — Это Николай Гагарин, — сразу узнал Костя. — Упредить хочет.

Заметив погоню, сын Гагары ударил лошадь.

 — Гони, гони! — кричали преследователям.

Сын Гагары ударился к лесу на горе. Видимо, он хотел, чтобы его заметили из имения. Верховые догадались об этом, один отделился и понесся наперерез, а двое погнали следом. Скоро сын Гагары скрылся за лесом, там же пропали и верховые. Едва они скрылись, как на этой же горе показались, пыля, несколько подвод.

 — Второе общество к Шторху за хлебом тронулось! — радостно крикнул кто‑то.

Мы бежали межой, нас обгоняли, кричали, чтобы мы вернулись. Я присматривался, искал Харитона, но его не было. Мы перебежали на вторую межу от дороги. Вот и грань! Дальше барская земля. Чужая, запрещенная!

Вон и усадьба. Вправо, на берегу пруда, ометы соломы. Стоит паровая молотилка, несколько кладей овса, проса. Влево — лесок, из‑за которого Косорукий попытался тогда захватить наше стадо. За леском большой сад, в саду барский дом, флигель, людская, контора, каменные конюшни, сараи, погреба. Перед въездом в усадьбу возле ограды — огромные, длинные амбары. Один из них двухэтажный, с подъездом наверх.

 — Бежим скорее, а то ничего не увидим! — крикнул я.

Прибавили рыси. Больно кололо в боку. Подводы гремели впереди и сзади. Среди наших были гости из соседних сел. С горы спускались верховые, что гнались за сыном Гагары. Они галопом мчались к имению. Туда же приехали первые подводы.

 — Гляди, что там такое? — вскрикнул Павлушка.

Мы остановились. Нам виден сад и крыши барских зданий. На пригорке недалеко от амбара, сгрудились подводы. Крик, ругань, чей‑то высокий голос.

 — Э–э, никак стражники! — испугался Павлушка.

Недалеко от кучки верховых, которые были впереди подвод, гарцевали конные стражники. Они размахивали шашками, то наступали, то пятились, а толпа стояла на месте, кричала, грозилась кольями.

 — Драка будет! — задыхаясь, крикнул Авдоня. — Тятька не утерпит.

От бега у меня спирало дыхание. Чем ближе, тем слышнее страшный гул голосов. Мы остановились почти у первых подвод. Тут целая орава ребятишек. В другой куче рекруты. Они вот–вот готовы броситься в схватку.

 — Управляющего подайте! — крикнул Ворон стражникам.

 — Добром говорим — уезжайте. Грабить не дадим! — ответил толстый стражник.

 — Вас не спросимся.

 — Стрелять будем!

 — Попробуйте! Эй, мужики, — взмахнул Ворон железной клюшкой. — Что стали? Пошел к амбарам!

И первый направился к амбару.

 — Назад! — крикнул стражник, направив шашку ему в грудь. — Детей, разбойник, вспомни!

 — Бей их! — крикнул Ворон и так стремительно ударил клюшкой по руке стражника, что тот, выронив шашку, запрокинулся.

 — Бей царских шкур!

Лавиной со всех сторон ринулся на стражников людской поток, полетели камни, палки. Лошади стражников, испуганные криком, шарахнулись в стороны.

Вдруг раздался выстрел, второй, третий. Толпа опешила, отступила, кое‑кто бросился бежать. Внезапно с диким криком, пригнув голову к шее лошади, Лазарь ринулся в самую середину стражников.

 — Ур–а-рра–а!

За ним устремились всем навалом конные и пешие. Из восьми стражников только один успел ускакать в имение. Остальных сняли с лошадей.

У садовой изгороди стояла кучка служащих из имения.

Стражник подскакал к ним, что‑то кричал, указывал на толпу, но те, увидев, что народ двинулся к усадьбе, бросились — кто в лес, кто в сад. Подводы, перегоняя друг друга, рысью подъезжали к амбару.

Кто‑то пытался взломать двери, по они не поддавались.

В саду, где стояли яблони с красными листьями, послышался крик, затем раздались выстрелы.

Все метнулись за амбары, некоторые легли. Скоро и мужики начали стрелять. Стреляли из револьверов, отнятых у стражников.

 — Мужики, из людской палят! — крикнул Лазарь. В руке у него револьвер. — За мной!..

Пригнувшись и прячась за постройки, человек двадцать побежали туда. Вновь раздалась беспорядочная стрельба. Затем все смолкло. А через некоторое время послышался крик, звон стекол, отчаянный вой собак.

Кузнец Самсон ломом отворачивал засов у двери, кто‑то рубил притолоки. Скоро одна дверь рухнула, за ней другая. Люди ввалились в амбар.

 — Подъезжай! — крикнул кузнец.

Сразу подъехало несколько подвод. На телегах были разостланы торпшца.

В амбар лезли с ведрами, с мешками, с мерами.

Отперли второй амбар. И к нему подъехали подводы, и там началась насыпка.

 — Ты зачем? — схватил меня кто‑то за плечо.

Вздрогнув, я оглянулся.

 — Мишка!

Передо мной стоял брат.

 — Отец приехал? — спросил он.

 — А разь ты не знаешь его?

 — Ну, я сейчас… Подожди меня, — и он быстро скрылся.

У амбаров суета. Бегали взапуски с мерами, мешками, ведрами. Избитых стражников заперли в кладовой, служащие разбежались. В имение вместе с Лазарем ушли Харитон, староста и рекруты. Подводы с хлебом отводили к сторонке. Домой никто не ехал, да и не отпускали на всякий случай.

Солнце садилось все ниже. Скоро совсем будет темно, а подводам нет конца. Я досадовал, что мы не запрягли Князь–мерина.

«Хоть бы мешок мне захватить. Меры полторы бы донес».

Из сада вышли Харитон и староста. У старосты в руках большая книга, кипа бумаг. Сам он, маленький, с. поцарапанным лицом, напоминал сейчас петуха.

 — Мужики, вот книги из конторы! — крикнул он. — В них все грехи, все наши долги барыне. Куда их, мужики?

Принесли солому, бросили недалеко от амбара; староста, положив на нее книги и кипу бумаг, присел на корточки. Когда пламя охватило бумагу, староста весело крикнул:

 — Квиты мы с барыней! Ни она нам, ни мы ей.

 — Управляющий где? — подошел кузнец.

 — В Кокшай убежал.

 — Косорукий?

 — Этого Лазарь потрепал. Коль не сдохнет, на свадьбе погуляем. Женим на Матане.

 — Зря управляющего упустили. Депешу даст в город.

Из‑за амбара показалась новая подвода. Она рысью подкатила к двери. Глазам своим я не поверил.

 — Мишка! — подбежал я к брату. — Ты на чьей лошади?

 — Наша теперь. И телега наша. Бери мешки. Пудов двадцать пять навалим.

От его слов я опьянел. Сразу все — и хлеб, и лошадь в сбруе, и телега!

 — Давай, братка, давай… Павлушка! — крикнул я своему товарищу, который был у костра.

Он прибежал, и мы с мешками протиснулись в амбар. Меня взяла оторопь. Такого огромного амбара и столько ржи я еще в жизни не видел. В амбаре много людей, но всем просторно. Только в дверях тесно. Быстро мы насыпали два мешка и еле доволокли до двери. Мишка сначала отнес один, потом второй. Он еще принес четыре мешка, и теперь мы втроем, задыхаясь, насыпали сухую, чуть пахнущую полынью, рожь.

Какой он, Мишка, сильный! Один донес мешок, а в нем меры четыре ржи.

На телеге у нас теперь пять мешков. Один пока порожний. Мишка схватил его и побежал в другой амбар. Скоро вернулся оттуда, бросил его и, тяжело дыша, проговорил:

 — Пшено!

 — Хватит, братка, давай домой, — испугался я.

Солнце совсем у края земли. Староста дал приказ трогаться. Уселись и мы на свою подводу. Телега на железном ходу, лошадь сильная, сбруя крепкая.

 — Ничего нам за это не будет? — спросил я брата.

 — Все равно. Время такое. Ждали милости от царя, а он, сволочь, и Думу разогнал.

 — А ты как, будешь тут работать или уйдешь?

 — В Иваново–Вознесенск трахну. Там знакомый у меня. На фабрику поступлю.

 — Миша, возьми ты и меня отсюда! — взмолился я. — Что мне тут делать?

 — Ладно, возьму, — согласился брат и чуть дернул вожжой. Лошадь легко взяла рысью. Впереди и сзади подводы. Не было ни шума, ни крика. Погоняли лошадей молча.

 — А куда мы рожь ссыплем? — спросил я.

 — В амбар.

 — Нет, Миша, не надо в амбар. Будет обыск, найдут, засекут тогда либо отца, либо мамку. Давай доедем до большой дороги и свернем в сторону.

 — Зачем? — удивился брат.

 — Мы ее спрячем. Все теперь будут прятать. А я знаю такое местечко, днем с огнем не найдут.

 — Будь по–твоему, — согласился он.

Из села слышался рев скота. Пригнали стадо.

Когда мы приехали в степь, было совсем темно. Остановились на берегу оврага, над обрывом. Нелегко таскать мешки. Того и гляди, сорвешься в овраг. Не только я, но и Мишка выбился из сил. На телеге осталось еще два мешка — один с рожью, другой с пшеном.

 — Это увезем домой, — усталым голосом проговорил Мишка.

Он еще слазил в промыв, чиркнул спичку, осмотрел — не будут ли видны мешки днем. Нет, незаметно.

 — Дождь тоже не подмочит. На камни уложил.

Дома гостей уже не было. Мать, увидев нас, так и затряслась. Ей кто‑то успел сказать, что мы тоже насыпали рожь. Мишка попросил ключ от амбара. Мать замахала руками.

 — Нет, нет, ну, ее, окаянщину!

 — Поздно, мамка. И ничего не будет. Они у нас за податя выгребли, а мы назад взяли. Давай ключ. Не дашь, отвезу и продам.

 — Много ли? — уже примирившись, спросила мать.

 — Всего‑то четыре пуда, — соврал Мишка.

Мать отдала ключ.

 — Трусиха она, — сказал Мишка, высыпав рожь в сусек, а пшено — в кадку.

 — Не знаю, в кого такая, — удивился я, сам дрожа от страха.

 — Чего бояться? Не только хлеб, землю у помещиков отберем. Вот в городах рабочие свергнут фабрикантов, прогонят царя, а мы помещиков, и заживем тогда! Изберем себе рабочих и крестьян в правительство! Будем сами управлять, а не дворяне. Земского прогоним, станового пристава к черту, урядников тоже. Погляди, чего будет. Только держаться надо один за другого.

Еще что‑то второпях говорил Мишка. Откуда он все знает? А знает он не меньше Харитона. Он с ним в большой дружбе.

 — С лошадью как теперь? — вспомнил я.

 — Найдем и ей место! — ответил Мишка. — Только ничего никому не говори.

Я не мог придумать, куда он денет лошадь.

 — Иди домой, — сказал он. — Есть‑то небось хочешь?

 — Еще бы. А ты?

 — Немного погодя и я приду.

Мы вышли из амбара и невольно застыли в недоумении. На огородах, на конопляниках — всюду огоньки. Народ копал ямы, прятал хлеб.

‘ — Гляди‑ка! — вскрикнул Мишка, схватив меня за плечо.

Над имением полыхало зарево. Оно все увеличивалось. И народ теперь виден на огородах. Все смотрели на зарево, побросав работу.

 — Амбары полыхают, — сказал Мишка.

Сел на телегу и дернул лошадь к гумнам. Я не спросил, куда он хочет ехать.

Дома встревоженно ждали нас. Мать, увидев меня одного, спросила:

 — Где Мишка?

 — Скоро будет.

 — Глядите вы! — погрозилась мать.

 — Нечего глядеть. Именье вон горит, — устало сказал я.

Кроме Захара и Фильки, никто не вышел на улицу.

…Утром, чуть свет, прибежала Мавра. Бледная, губы трясутся.

 — Ку–умушка, — запела она, — слыхала аль нет? Агашка‑то, дура, ведь повесилась!

20

Мы свободно пасем на барских лугах. Скот вволю ест свежую отаву, пьет в чистом, зеркальном пруду родниковую воду.

Имение — рукой подать. Там — никого.

Дни ясные, солнечные. Свежий ветер. Запахи земли, трав и жнивья. В синем небе, таком же глубоком, как и его отражение в пруду, плавают белые прядева паутин. Они тянутся, как хвосты игрушечных змеев. Иногда, колеблясь, опускаются на жнивье, па траву, на коровьи рога.

Время от времени раздаются голоса журавлей или гусей. Иногда косяки пролетают совсем низко.

Спокойно и хорошо в полях. Радостны и пожелтевшие листья в лесу, и яркопунцовые яблони в саду, и бордовый дуб, и березка с золотистым руном.

Коровы заметно прибавили молока. Только новая теперь у нас забота: коровы чаще начали телиться. Ходят стельные сзади стада, часто ложатся, мычат.

Сегодня беспокойно себя ведет корова Лазаря. Со двора она вышла утром неохотно. Сейчас лежит возле межи, то и дело поворачивая голову к животу. Некоторым коровам при отеле помогает дядя Федор. Мы в шутку зовем его «дедка–повивалка». Одного из нас он отсылает в село — оповестить хозяев. Те приезжают, дают дяде Федору на водку, кладут теленка на телегу, корову привязывают к задку.

Но так хорошо нам только в поле. Другое дело — в селе. Оно живет эти дни тревожно. С вечера и до утра караульщики ходят по улицам, громко перестукиваясь. Запретили ребятам курить на улице, громко петь. Хлеб увезло не только наше общество, но и другие. Вывезли хлеб у Шторха, у Климова.

В соседнем селе Владенине, где волость, тоже разгромили барский дом, амбары и гумна. Харитон, Лазарь и Ворон каждый день в разъездах. Говорят, будто Харитон условился с волостным селом действовать заодно. В случае какой беды — выручать друг друга. Для этого комитет установили. Комитетчики ездили в соседние деревни и села, собирали сходы, призывали мужиков выгонять помещиков.

Много всяческих разговоров, но главный — о том, пришлют казаков или нет.

Стражники, гостившие у Гагары, ночью скрылись. Что сталось со стражниками, запертыми в каменной кладовой имения, неизвестно.

Агашку возили на вскрытие. Доктор сказал, что она была девкой. С утра до ночи голосила Агашкина мать. Илюшка после женитьбы не показывался на люди.

Брат Мишка скрылся в ту же ночь вместе с лошадью.

С пригорка, по которому гнались верховые за сыном Гагары, мне сейчас отчетливо виден не только барский сад с флигелем, но и село Кокшай за ним. В селе высокая красная колокольня, на лугу — мельницы. Левее — второе село — Пустошь. Извилистой лентой тянется дорога между ними. По дороге несколько телег движется. Стада ходят по пустошинским полям.

Дядя Федор стоит сзади стада, впереди Данилка, от пруда — Ванька, а я — от лесочка.

Вспоминаю подробности всего, что произошло на престольный праздник. Вновь охватывает меня знакомое чувство, и невольно складываются слова. Чтобы не забыть, вынимаю тетрадь, напеваю, сажусь и записываю:

Мы терпели до поры,

Почернели лики,

Навострили топоры,

Насадили пики.

Грозной силой поднялись,

Барский хлеб забрали.

В схватку стражники взялись, —

Всех их повязали.

Не дадим теперь промах,

Знать, пришла година.

Глянь — на барских на полях

Сельская скотина.

Широко лежит земля,

Тут скоту привольно,

Будут нашими поля,

Барским быть довольно.

Хорошо скотину пасть:

Чистый пруд под горкой,

А попробуют напасть —

Смерть им будет…

Три хлопка плетью. Не дописав, я вскакиваю. Кому хлопает старик? Мне. На бегу засовываю тетрадь за пазуху. Старик возле коровы Лазаря. Она отелилась, облизывает теленка. Теленок пытается встать на ножки, но тут же падает.

 — Живо беги, скажи, чтоб ехали!

Быстро направился я в село. Я любил извещать хозяев об отеле — это им радость. Шел, то и деле оглядываясь. Отойдя с полверсты, поднялся на гору. Еще оглянулся и чуть не упал от страха. Там, на далекой дороге, что вилась из Пустоши в Кокшай, показались они… Пыль вилась сзади них. Я хотел вернуться, сказать об этом дяде Федору, но раздумал. Выбежав на межу, усиленно — раз за разом — начал бить плетью. Бил, кричал, махал шапкой, бросал ее вверх. Опять хлопал, надел шапку на дубинку. Наконец‑то услышал и догадался старик. Он тоже захлопал. Стадо запылило с барского луга на поле. Куда он загонит его? Как оставит Лазареву корову с теленком? Ног под собой не чувствуя, стрелой помчался я к селу. Бежать четыре версты. На бегу сбросил сумку с книгами и хлебом, потом дубинку, потом пиджак. Мчался, и все оглядывался. За горой уже ничего не видно. Они теперь в Кокшае или уже скачут вдоль оврага к хутору. Успеют ли наши согнать скот? Дух совсем захватило, сердце вот–вот лопнет. Я прижал руку к груди. Эх, разуться бы! Вон и гумна и ветлы, вон и село, куда грозной тучей валит несчастье. Кто‑то попался мне навстречу. Я крикнул, но голоса своего не узнал. Совсем пересохло горло. Переулком вбежал в село. Вот мазанки Гагары, вот изба Харитона. Он в сарае.

 — Казаки! — крикнул я, чуть не падая.

 — Где?

 — От Кокшая скачут…

Выбежав на дорогу, я развернул плеть, ожесточенно начал хлопать и кричать:

 — Казаки, казаки!

Скоро десятки голосов подхватили это слово. Я бросился бежать в тот конец, где жили Самсон, Ворон и Иван Беспятый. Церковь. Мне пришла сумасшедшая мысль. Вот ограда, врата. За одну из сох привязан конец веревки от колокола.

Бом–бом–бом! — раздалось часто.

Ко мне бежали люди.

 — Казаки! Казаки! — только и кричал я им, не переставая бить в колокол. Кто‑то оторвал мою руку от веревки, ударил по голове. Я упал. Передо мной — священник. Он топал возле, визжал, а когда я поднялся, хотел было ударить меня ногой, но между нами вырос Тимофей Ворон.

 — Иди, батюшка, прочь! — крикнул он.

 — Бунтовщики!

 — Иди! — повысил голос Ворон.

 — Дядя Тимоша, казаки! — прохрипел я, вставая.

 — Эй, Митька–а! — крикнул Ворон так, что у меня в ушах зазвенело. — Садись и что есть духу гони во Владенино.

Я побежал домой. На лавке сидел Захар, гречневой кашей кормил с пальца девчонку.

 — Казаки, Захар!

 — Черт с ними, — ответил он спокойно. — Я — сам казак.

 — Где тятька с мамкой?

 — На базар уехали.

«Это хорошо, что их нет. Мать с испугу в постель сляжет».

 — А ты зачем прибежал? — спросил Захар.

 — Эх, забыл! Ведь у дяди Лазаря корова отелилась. Пойду скажу.

Едва вышел в сени, как в улицу с разных концов и переулков нагрянули верховые. Отворив дверь в избу, шепнул:

 — Захарка, прячься.

 — Сам лезь на потолок.

Я на потолке. Возле трубы — оголенные стропила. Отсюда видна почти вся улица.

Из переулка выскочило пять верховых. Галопом промчались мимо. На улице — топот, гул голосов. Скоро возле нашей избенки кто‑то прокричал:

 — Выходи!

Верховой. Лошадь в пене. Сидел плотно, лихо сдвинув картуз. Остановился у избы Беспятого, хлестнул плетью по раме:

 — Выходи!

У второй избы старик Ермил чинил кадушку.

 — Где староста? — подскочил стражник к нему.

Ермил глуховат. Он молча набивал обруч. Верховой ударил его плетью. Старик выронил топор и приложил ладонь к уху.

 — Ась?

Верховой ускакал. Ермил посмотрел ему вслед и скрылся в мазанку.

С левой стороны крик женщины.

«Что же я на потолок забрался? Что мне будет?»

Слез. Сени худые. В любую дыру видно, насколько глаз хватит.

 — Где мужики? — послышался голос у избы соседа.

 — Не знаем, — ответила старуха.

 — Грабить барский хлеб знаете! Ездил твой мужик в именье грабить?

 — Не займаемся этим.

 — Кто ездил, знаешь?

 — Где знать! На кладбище гляжу. Ждут меня там подружки.

 — Всыплем тебе, живо отправишься к ним, старая ведьма! — прогремел голос.

Я выглянул из сеней. Верховой поскакал в нижний конец. Потихонечку пробрался я к мазанке, стал за угол и начал наблюдать, что делается на улице.

Народ сгоняли к избе писаря Апостола. Между его избой и садом Щигриных — луговина. Правее — сад учителя. Влево — овраг, пересекающий улицу. Соседняя с Апостолом изба сгорела. На ее месте валялись головешки. Одиноко стояла печь.

Мужики шли сами, не прячась. Шли и бабы, испуганно сторонясь. Ребятишки пробирались — кто оврагом, кто канавой, вдоль учительского сада. Сквозь забор ныряли в смородинник. В сад к учителю пробрался и я. Там мы, ребятишки, залегли в лопухах.

Выстроили мужиков полукругом в два ряда. Сзади них — десять верховых с обнаженными шашками. В середине — пять. Остальные разъезжали по улице. Мужики стояли к нам спинами, но мы узнавали каждого по одежде, по картузам. Начал я приглядываться — тут ли Харитон? Тут! Тревожно забилось сердце: как бы не выдали его. А вон Лазарь, Иван Беспятый, Ворон. Увидел в первом ряду крестного Матвея, деда Сафрона, Федора, Настиного отца. Дальше и Василин Госпомил, с ним рядом Денис, с Денисом Орефий Жила, который уже оправился. С краю — Павлухин отец, сзади него — Спиридон Родин. Еще привалила толпа мужиков в сопровождении верховых. Следом за ними — молчаливая гурьба испуганных баб. Бабы остановились возле сгоревшей избы.

Ко мне подползли Павлушка с Авдоней и залегли в лопухах.

 — Ты где был? — спросил я Павлушку.

 — Во втором обществе.

 — Там тоже сгоняют мужиков?

 — Чего их сгонять. Они все вон лежат в саду Щигриных. Ждут, что будет.

Авдоня прошептал:

 — Как бы тятька в драку не полез.

 — Куда в драку! Живо исполосуют! — ответил Павлушка.

Мы лежали, еле дыша. Вдруг в дальнем конце улицы раздался звон колокольцев и бубенцов. Услышали и мужики, повернули головы.

Мимо церкви, мимо изб, пыля пронесся целый свадебный поезд. По бокам и впереди — верховые. С разгону остановились возле баб. Те шарахнулись в стороны, завизжали.

 — Эй, тише! — прикрикнули на них.

В сопровождении стражников шли семь человек. Впереди урядник, за ним становой пристав, судебный следователь, земский начальник, за земским — управляющий Самсоныч, сзади — волостной старшина и писарь.

 — Будет дело! — проговорил Павлушка. — Такого начальства сроду у нас не было.

Пройдя в полукруг, они, нарядные, чистые такие, остановились, о чем‑то посовещались. Из избы Апостола принесли стол, две скамейки. На стол положили книги, бумагу, поставили чернильницу. Волостной писарь и следователь уселись друг против друга.

 — Тише! — крикнул старшина, хотя никто и не шумел. — Шапки долой!

Все сняли картузы и шапки. Пристав, в накидке, из‑под которой виднелись синий мундир и шашка, выступил вперед, посмотрел на свои лакированные сапоги, затем вверх — на ветлы щигринского сада, где кричали грачи, и, прищурившись, негромко начал:

 — Ну что, и вы бунтовать вздумали? Сладок чужой хлебец? Посмотрим, как горько придется. Не пеняйте на нас, пеняйте на главарей. Дождались похмелья? Ну‑ка, поднимите шапки, кто ездил воровать хлеб?

Один за другим подняли мужики шапки и картузы.

 — Та–ак. Все ездили. А теперь — на колени и головы к земле! К земле–матушке, пониже! Она — кормилица, она — поилица. Ну‑ка, отступники, арестанты, воры, на колени!

И опять один за другим стали мужики на колени. Только трое не стали.

 — Вы что? Не слыхали? Глуховаты? Стать, воры!

На колени не стали Василий Госпомил, Денис и старик Никита.

 — Мы не воры, — тихо проговорил Никита.

 — Почему не воры?

 — Мы не ездили.

 — Не разговаривать! Почему не воры?

 — Мы православные.

 — Молчать! Иди сюда, ты, ты и ты!

Все трое вышли и стояли, опустив головы.

 — Почему не ездил, когда все ездили? — спросил пристав Никиту.

 — Так что, вашблагородие, грабить незаконно.

 — Кто ездил?

 — Вон все.

 — Кто первый подбил?

 — Этого не знаю.

 — Что же ты знаешь, дурак? Где был?

 — Так что гулявши на свадьбе.

 — Весело гулял?

 — Так что, вашблагородие, как по крестьянству.

 — Почему не отговаривал от грабежа?

 — Разь меня послушаются? Так что нельзя.

 — На колени!

Никита стал на колени. Пристав подошел к Василию.

 — Почему ты не ездил?

 — Бога боюсь, ваше благородие.

 — А если бы не боялся?

 — Госпомилуй от напасти! — перекрестился Василий.

 — Мужиков отговаривал?

 — Изобьют. Круговая порука.

 — На колени.

 — Не могу, ваше благородие.

 — Что–о?!

 — Чирей…

 — Не разговаривать!

 — Чирей на коленке.

 — Стать, мерзавец!

Беспомощно оглянувшись, Госпомил стал на одно колено, вытянув правую ногу.

 — Поставить его! — крикнул пристав уряднику. Урядник быстро подошел к приставу и что‑то зашептал.

 — Тем лучше. Пусть скажет.

С трудом уставив правое колено, Госпомил оперся на руки.

 — Кто начал первый? — спросил его пристав.

 — Н–не–знаю, — еле проговорил Василий, морщась от боли.

 — Не знаешь? Что же вы, урядник, говорите? Урядник пожал плечами. Пристав совсем распалился.

 — Ну‑ка, ты, — обратился он к Денису.

Тот, не дожидаясь приказа, сам стал на колени.

 — Молодец! — похвалил пристав. — Видно, бывалый. Почему не ездил?

 — По случаю свадьбы сына.

 — Как? Как? — широко открыл глаза пристав. Денис спохватился, понял, что сказал не то.

 — От чужого отговаривал?

 — Все время.

 — Как отговаривал?

 — Сибирью прельщал.

 — Что такое Сибирь?

 — Брат у меня на поселении.

 — Каторжник?

 — По доброй воле. Земли вдоволь — луга, реки, рыба, пчелки. Я мечтаю, ваше соквородье.

 — О Сибири мечтаешь? Обещаю Сибирь. Как хочешь ехать — на казенный счет или добровольно?

 — Распродам — и трахну.

 — Добровольно? Увидим. Скажи‑ка, кто у вас главари?

 — Все отчаянны.

 — Хорошо отвечаешь. Кто первый?

 — Драка была у Гагары. Кто в именье тронулся, не знаю. Хмельной, сына женил…

 — Сибирь тебе будет. На казенный счет отправим.

Пристав подозвал казачьего офицера и, указывая на трех мужиков, приказал:

 — Для начала — по десять, и отпустить по домам.

Офицер подошел к мужикам, неестественно выпучив глаза, крикнул:

 — Раздеваться!

Толпа женщин ахнула. Кто‑то завыл в голос.

Я шепнул Павлушке с Авдоней:

 — Пойдемте поближе.

Пека мы лезли через лопухи и смородину, пока ползли, не видели, что происходило. Лишь пробравшись к оврагу вдоль сада, услышали вопль не то женщин, не то мужчин. Порка началась. Мы залегли в канаве. К порке готовился старик Никита. Госпомил и Денис, уже выпоротые, низко опустив головы, пробирались через толпу. Никита не то сопротивлялся, не то не мог снять штаны. Он что‑то кричал. Наконец, сняв штаны, он стал на колени и во весь голос крикнул приставу:

 — Сын у меня, сын в солдатах! На усмирение в Белой Руси. Царю служит. Пожалейте! Не позорьте! Не вор я, не–ет…

Ему не дали больше кричать и повалили на скамью. Один стражник зажал между ног его голову, второй сел на ноги. Пороли нагайками два казака с двух сторон. Издали видны были темные полосы на бледном, дряблом теле старика. После шестого удара он уже не кричал. Когда опустился десятый удар, Никита не мог встать. На него плеснули ведро воды. Кто‑то оттащил его. Мужики безмолвно стояли на коленях. Что же ждет их, если этих, кто не ездил, выпороли?

 — Встать! — скомандовал мужикам пристав.

Они встали.

 — На колени! — снова раздалась команда.

Мужики грохнулись.

 — Лечь!

Покорно легли.

 — Звери! — раздалось из толпы баб.

Пристав выпрямился, посмотрел туда, грозно указал стражникам плеткой. Двое подскакали к толпе женщин, гарцуя, погрозились нагайками.

 — Вста–ать, сволочи! — исказив лицо, заорал пристав.

Снова поднялись мужики.

 — Смирно–о! Слушайте, Боры! Плети о вас не будем поганить. Требую выдать главарей, требую отвезти хлеб, требую построить амбары. Не выполните, вместе с семьями пойдете в арестантские роты за разбой, за грабеж, за избиение стражников. Милости не ждите. Господин капитан, — круто обратился он к офицеру, — начинайте! Не церемоньтесь. По долгу царской службы. Начинайте с крайнего. Подряд, подряд!

Широко расставляя ноги, офицер направился к крайнему мужику. Стал против него, в упор посмотрел, оперся на бедро рукой, в которой нагайка, и резко спросил:

 — Кто первый начал?.

 — Не знаю, ваше благородь.

 — А так скажешь? — и с размаху из‑под низу ударил кулаком в подбородок.

Мужик запрокинулся, схватился за рот. Если бы сзади не поддержали, он упал бы. Кровь проступила сквозь пальцы. Офицер, не глядя, подошел к следующему.

 — Кто первый?

Тот молча крутнул головой.

 — Вот так! — ударил и этого.

Широколицый, приземистый офицер хлестал теперь направо и налево. Мужики почти все молчали, приготовившись к удару.

Очередь дошла до Лазаря. Офицер остановился против него. В народе послышался гул. Все знали характер Лазаря: не снесет удара, не утерпит.

 — Кто первый? — спросил его офицер.

 — Кто первый — не знаю, только не деритесь.

В это время кто‑то из толпы мужиков повелительно крикнул:

 — Эй, Лазарь… Не надо!

В тот же миг Лазарь получил удар, и в тот же миг оба соседа цепко ухватили его за руки. Лазарь только крякнул и выругался.

Офицер шел дальше. Так до самого края. Никто не сказал ему — кто первый, никто не крикнул, что первыми были Харитон, Тимофей Ворон, кузнец Самсон и Лазарь.

 — Опросить второй ряд! — крикнул пристав. — Сам опрошу. Я заставлю говорить! — погрозил он плеткой.

Начал не с краю, а с середины. Хлестал плеткой по лицам, по ушам. Мужики нагибали головы, закрывали окровавленные лица, а пристав все хлестал и хлестал, исступленно крича:

 — Кто первый?

Так дошел он до Харитона. Тот стоял, заложив руки за спину. Пристав подошел к нему, вперил в него злые глаза и, коротко ударив рукояткой по виску, крикнул:

 — Кто первый?

 — Ты первый! — прозвучал ответ, и рука Харитона молниеносно мелькнула в воздухе.

Пристав рухнул наземь, как сырой сноп. В руке у Харитона — граненая полоса.

 — Бей их! — заорал он, устремившись к столу.

 — Мужики! — подхватил Лазарь: — Смерть так смерть!

Грозной лавиной, опрокинув стол, бросились все на опешивших казаков. Тех, что были не на лошадях, сразу свалили, не дав им вынуть шашек. Лазарь бросился на земского. Тот в испуге замахал на него руками, отступая. Ворон схватил скамейку, обрушил ее на голову офицера. Падая, офицер успел выстрелить, но промахнулся. Ворвались бабы. В стражников полетели кирпичи, головешки. Крики, выстрелы. Верховые, что стояли сзади, врезались в середину, давя народ Они секли плетьми направо и налево, их хватали за ноги.

Внезапно ударил набат. Загудел большой колокол. Е тот же момент рухнул и повалился огромный плетень щигринского сада. Оттуда хлынула лавина мужиков второго общества с вилами, топорами, кольями.

 — Не сдава–ай! — закричали они.

 — Пли!

Раздались беспорядочные выстрелы. Несколько человек упали под ноги лошадям. А колокол все бил и и бил. Стражники выхватили шашки.

 — Руби!

Замелькали колья; кто‑то стаскивал жерди с крыши Апостолова двора. Кирпичи, палки, комья земли летели в этот огромный кипящий клубок людей и лошадей.

 — Бей казаков!

Трех стражников, двух казаков прижали к плетню Апостолова двора. Из‑за плетня кто‑то всунул вилы одному в спину, потом в живот лошади. Но верховые не сдавались. Держась полукольцом, они теснили разъяренную толпу к оврагу. Харитон, окровавленный, с почти отсеченным ухом, железной полосой отбивался сразу от двух казаков. У одного сломал шашку, под другим перешиб ногу лошади. Скоро она грохнулась, подмяв и казака. Громадный Ворон сидел на офицере и бил его рукояткой выхваченного револьвера.

 — Все равно пропадать! Все равно погибать! — кричал Ворон.

 — Ба–абы! — крикнула из толпы жена Беспятого: — Какого черта–а!.. Пристава в овраг, бабыньки!

Несколько баб схватили пристава, поволокли к оврагу. С крутого берега бросили его в ров, где копают глину.

У меня, Павлушки, Авдони, Степки в кровь изодраны руки. Мы уже растащили полпечки. Уже плечи болят, но мы все бросаем и бросаем кирпичи в казаков. Меткость моя и Павлушкина в игре в бабки пригодилась. У нас не было промахов. Вон Самсон снова схватился с казаком. Размахнулся колом, ударил лошадь по носу. На Самсона сзади налетел второй казак, поднял шашку. Миг — и Самсон лежал бы, но казак не опустил шашки. Он качнулся в седле, схватившись за голову. Каленый дикарь, пущенный мною, попал ему в затылок. Я вскрикнул от радости и упал. Жгучий удар по плечу свалил меня. Мимо, едва не задавив, промчался стражник. Я отполз в сторону, поднялся и отбежал к бабам.

Снова забил набат, но уже в два колокола. Вдруг послышались испуганные крики женщин. Они шарахнулись в стороны. На улице — грохот. Мчались верховые. С разных стороны врезались они в прогал изб, и тогда крики испуга сменились криками радости. Это примчались верховые из Владенина, куда ездил брат Ворона Митька. Казаки ринулись им навстречу, но те открыли стрельбу. Скоро бросились врукопашную. У них длинные пики, вилы, подавалки, мотыги.

 — Бабы, домой! — крикнул владенинский. — Ни одного живым не оставлять!

Казаки, теперь сами запертые на этой луговине, пытались проскочить в прогал между изб, но их теснили приехавшие. Казачьи лошади, измученные, храпели, вздымались на дыбы.

 — Руби опричников! — крикнул Митька, брат Тимохи. — На вилы их!

Побросав лошадей, к саду Щигриных устремилось несколько казаков и стражников. Но их настигли там мужики, и возле плетня началась новая свалка.

 — На ветлы стражников! Вожжи! Вожжи давайте!

 — Братцы, не надо… братцы! Сами мужики! — взмолился один стражник, став на колени.

 — Вспомнил, полицейская морда? Бей, один ответ!

 — Никакого ответа. Революция, мужики! Рабочие с нами! Долой царя с престола! — крикнул Харитон.

У забора учительского сада голосило несколько Женщин. Мы побежали туда. В канаве лежал наш сосед старик Сафрой, с рассеченной головой. Мертвым унесли и Ивана Беспятого.

 — Алю–лю! — раздалось в той стороне. — В овраг их! В овраг бросайте!

Нескольких верховых народ прижал к самому краю оврага. Верховые не отбивались, а толпились, толкая лошадьми друг друга.

 — Прыгайте, прыгайте, ироды! — кричали им.

 — Сваливай падаль! — ринулся на них с колом Ворон, и верховые один за другим начали бросаться вместе с лошадьми в обрыв. Некоторые успели спрыгнуть с лошадей.

 — Тятька, урядник, сбежал! — закричал Авдоня. — К учителеву саду тронулся.

В мундире, бросив где‑то шинель, пригнувшись, вдоль плетня мчался урядник. За ним бросилось человек десять с кольями, двое верховых.

 — А–а-а–а! — послышалось от сада.

Над канавой замелькали колья, вилы. Сквозь пронзительный крик были слышны глухие удары.

 — Убили! Убили!

 — Эй, казаки удирают!

 — Лови! Не пускай их!

Пять казаков, топтавшихся на краю оврага, видя свою гибель, вдруг решили прорваться. Круто повернув лошадей на народ, они взмахнули нагайками и ударились в прогал повалившегося плетня Щигриных. Сучья яблонь хлестали их по лицам, сшибли с них фуражки. Выскочили из сада на улицу, потом — на церковную площадь и помчались в конец села.

 — Гони за ними!

, Вдогонку взметнулось несколько верховых из Владенина.

Все кончилось…

Из оврага испуганно выбирались несколько казаков и стражников. Они без шашек и револьверов.

 — Лезьте, лезьте, не тронем.

Под конвоем отвели их в пустующий амбар, где когда‑то сидел Лазарь. Он и запер их. Когда шли обратно, я вдруг вспомнил, зачем послал меня старик Федор. Дотронувшись до руки Лазаря, я громко прокричал:

 — Дядя Лазарь, эй, ведь ваша корова отелилась!

 — Что? — посмотрел он на меня, как на сумасшедшего.

21

Ни днем, ни ночью нет никому покоя. От стара до мала все толпятся на улицах. Возле церкви не раз собирались сельские сходы всех четырех обществ. Вчера на сходе выступали трое, приехавшие с Харитоном из города. Один из них — племянник Тимофея Ворона, телеграфист Мишка. Они, как и Харитон, называют мужиков «товарищами». Харитон привез еще оружие, книги, газеты, кучу объявлений. На сходах записывались в боевую дружину. Ходили по улицам с красными полотнами. На полотнах такие смелые слова: «Долой царя! Земля народу!», «Долой помещиков–крепостников!», «Союз рабочих и крестьян». На стенах, на крыльце въезжей избы, на сенях школы, на церковной ограде — воззвания. Их много. Вот крупная листовка о трех конституциях. Ее на сходе читал и пояснял Харитон. В одном столбце листовки сказано, чего хотят полиция и чиновники, в другом — чего хотят богачи и кулаки, в третьем — чего хотят рабочие. Полиция хочет, чтобы царь был таким же самодержавным, каким он и есть; богачи хотят, чтобы их самих избрали к царю в палату, а рабочие никакого царя не хотят. Они требуют, чтобы власть была выборной от трудового народа, от рабочих и крестьян. «Тогда, — сказано в листовке, — свободный, просвещенный народ сам будет вести свои дела, будет бороться за такие порядки, чтобы вся земля и все заводы принадлежали трудящимся».

То и дело приезжают мужики из других сел. Они о чем‑то договариваются с нашими. Слышно, уже восстали четыре волости, прогнали семнадцать помещиков. На вчерашнем сходе телеграфист Мишка прочитал перехваченную телеграмму. Телеграмма в Петербург, в министерство: «Жгут наши усадьбы, — кричат помещики, — грабят. Защиты нет, войска мало. Просим увеличить число войсковых частей и казаков Умоляем о помощи. Иначе — полное опустошение губернии». Под телеграммой семнадцать подписей, в том числе подпись нашей барыни.

Мне хочется быть все время в селе, но Захар за меня пасти не идет. Обо всем узнаю только вечером. Харитон наказал, чтобы и мы, пастухи, посматривали.

…Вечером, подгоняя стадо домой, мы увидели не обычную картину: мост через Варюшин овраг разобран, от кладбища к гумнам выкопана глубокая извилистая канава Впереди канавы бугор, перед ним на всем протяжении разбросана солома. Пригнав стадо, узнали, что канава — это окопы. Под соломой, вверх зубьями, бороны. Еще узнали, что во всех кузницах села куют копья, пики.

После ужина я направился было на улицу, но мать стала в дверях.

 — Не пущу! Никуда не пущу! Убют. Это ты взбулгачил людей колоколом.

Не ожидал я этого от матери. Л она, чуть не плача, продолжала:

 — Забрали бы уж Харитона с Лазарем. Теперь гляди, что пойдет. Всех постреляют.

 — Пуль не хватит, — заметил я.

 — Не твое дело лезть. Выстилку дам. Живо у меня залезешь на печь!

 — И залезу. А ты иди, цыгоняй стадо!

 — Черт и со стадом! — крикнула мать.

Отворилась дверь, вошел Павлушка. Мать сразу утихла. Она знала, что раз пришел Павлушка, я никуда не пойду, а буду говорить с ним.

 — Что на улице?

 — Плохо, — вздохнул он.

 — Расскажи.

 — Сам, слышь, губернатор с пушками и войском едет к нам.

У меня сердце упало.

 — С пушками?

 — Да. Бонбами будут грохать.

 — Наши сдачи дадут.

 — Не–ет, не устоять. Бежать надо из села. Гагара, Хапуги, Блохины, Дерины, все богачи с семьями кто куда тронулся.

 — Раз затеяли, теперь хлебай. Какая‑то дружина есть?

 — Есть. И ружья, и пули, и пики есть. Только у них там войско обучено, а у нас? Эх, надо бы Харитону, Тимохе и Лазарю бежать! Вот нынче опять будет сход, и опять приезжие станут говорить. Из города рабочие бумагу к нам прислали: «Держитесь, слышь, в газетах о вас напечатано. Не сдавайтесь, поддержим вас».

Мать глядела в окно. Она не слушала, что мы говорили. Лицо у нее было скорбное.

Задыхаясь, как и всегда, когда приносила какие‑нибудь зловещие вести, вошла Мавра.

 — Кумушка, — начала она с порога, — собирай ребят! Собирай и собирай! И нечего ждать. Гляди, что теперь будет! Такое кровопролитье… Сроду от веков и не было. Мужики говорят, пущай‑де уже измываются на Харитоне… Зачал‑то он, а прикончут и нас с тобой.

 — Туда нам и дорога! — вдруг заявила мать, любившая всегда и во всем возражать. — От такой жизни все одно петля.

Но Мавру ничем не удивишь. Она все знала. За день обегала, наверное, все село. И неправда, что она убежит, если наскачут с пушками. Задержит ее любопытство. Без нее ни одна еще свадьба не обошлась, ни один раздел в семьях. Не было в селе такого скандала, о котором она не знала бы.

 — В Сясине мужики лес порубили, именье сожгли, стражников прогнали. Как нагрянули солдаты, пятерых убили, десятерых прострелили, двадцать в острог увели. В Дерябине хлеб увезли, как наши, а наскочили стражники, и не только барский, весь ихний выгребли и половину деревни нагайками исхлестали. В Кутлине стражнику глаз повредили, и то за это угнали пять человек. А у нас вон ведь что. Хлеба два амбара выгребли, да главное начальство перебили. Никакого прощения ни старым, ни малым не жди.. Собирайся, кума! К сестре Дуне поезжай.

Мать ничего не ответила. Мавра перевела на Другое.

 — Гагарин Семка‑то, кой в солдатах, слыхала, убит?

 — Ври! — воскликнула мать.

 — Письмо Миките от Кузьки. Микиту‑то пороли. Безвинный старик, а отстегали. За что? За здорово живешь всыпали. Почему, слышь, старый, не отговорил. А разь его послушаются? Он им: «У меня сын в солдатах. Бунты усмиряет. Царю верой–правдой служит». А ему — десять плетей. Сын‑то, мол, сыном, а отец отцом. Вот ему сынок письмецо‑то и прислал. Пишет — убит Семка Гагарин. Мужиков усмирял, да самого усмирили. Старик на чем свет ругает Кузьку. Письмо, слышь, хочет писать, родительского благословения лишить, ежели будет в мужиков стрелять. Вон как передернуло старика. «Встану, слышь, возьму вилы и сам пойду воевать». О–ох, вояка…

 — Написал старик письмо? — спросил я Мавру.

 — Кому писать‑то? Некому… Вряд всем взад, вперед бегать. У всех грамотеев руки дрожат.

Я зажег лампу. Павлушке дал календарь, сам взял тетрадь и карандаш.

«Дорогой сынок, Кузьма Никитыч, — начал я. — Во первых строках моего письма шлю тебе родительский земной поклон и желаю тебе от господа бога доброго здоровья, быть невредимым и вернуться домой целым и покоить меня, старика, и старуху, как мы теперьче совсем престарелые. Кланяется тебе твоя родительница Елена Стигнеевна, и она больно плоха, грудь у Нее захватывает и подложечкой сосет. И она тебе посылает нерушимое благословенье, чтоб в огне не гореть, в воде не тонуть, а живу быть до гроба…»

Таких писем я писал в солдаты не мало. Мне не диктовали, а только говорили, о чем писать. А так как я почти два раза обошел все общество, кормясь на мирских харчах, то хорошо знал, что делается в каждой семье, кто как живет, чем болен, чего недостает, какое у кого горе или радость.

Отвесив еще несколько поклонов до сырой земли от братьев, снох и их детей, я начал писать о том, о чем мелькнула у меня мысль, едва Мавра упомянула с письме. Теперь у меня чувство было более возвышенное, чем когда я сочинял стихи или басни. Там я писал для себя, а это письмо прочитает не только Кузьма, но и другие солдаты. И я, как бы видя их перед собой, как бы слыша, что они читают, продолжал:

«А еще, дорогой сынок, прописываем про велико наше несчастье. Свалилось оно на голову твоего родителя нежданно–непрошенно, как злое лихо. Вы там с товарищами на усмирениях бываете, усмиряете, которые противу царя и помещиков пошли. В добрый час вам, но только это усмирение пришло и в наше село. Мужики наши, как год недородный, захватили у барыни два амбара на нашем хуторе и хлеб испольный увезли себе, как не сдохнуть с голоду малым ребятам, и за это беззаконие наслали на село наше казаков с шашками и левольвертами. А что было, и сказать страшно. Рукопашный бой был, и в том побоище убили наповал Сафрона, Ваньку Беспятого, а сколько поранено, исхлестано, не знамо. Все бы ничего, пущай наказуют, кто за хлеб брался, но за что бьют нас, которые на чужое сроду рук не подымали? Еот твоего родителя, Никиту Семеныча, на старости лет такому позору предали, что и гроб не смоет. Меня, дорогой сыночек Кузя, нагайками хлестали при всем народе по голому телу, как собаку. И лежу я теперьче, встать не могу и, может, богу душу отдам. А как получили мы твое письмо о смерти Семки Гагары, никто его не пожалел, а прокляли и тебя проклинают, и твоих товарищей, как вы бьете нашего брата, мужиков крестьянского сословия. И не за благо народа умер Семка, туда ему и дорога, а умер он по–собачьи. И семья его сбежамши теперь, как у них все дело затеялось, избили стражников на престольный праздник. Убили тут мужики, пролили погану кровь изверга, издевщика, станового пристава и двух злых собак — урядника и казачьего главаря, какой всем мужикам кровь из зубов и носу пускал. И за это они поплатились головами, а остальные — кои убегли, коих отпустили без оружиев и без лошадей, куда хотят. А перед престолом ходили тут подать собирать целой стаей с податным, земским и не токмо деньжонки аль последки хлеба, а увели со дворов овец, телят, кур, а у баб сундуки трясли, холсты забрали, а у Евсея Клюшкина девка замуж за Илюшку Щигрина сосватана была, заработала, бедняжка, одежонку, снаряду, да все у нее выгребли, и ее избили, и Евсея избили, и жену в грудь сапогом ударили. По миру их пустили, и Илюшка отказную Агашке прислал, а вечером на престол на перекладине та девка Агашка удавилась чересседельником. Вот какие у нас дела. Это ничего бы, а страшно впереди. С часу на час ждем карателей, и село, как чумовое. Ходят люди и не видят друг друга, заранее прощаются. Вот пишу тебе, дорогой сынок, и как родитель, выпоротый твоими товарищами, царскими слугами, сказываю: ужель и ты так вот и стреляешь в грудь крестьянскую, народную из царского ружьишка? Ужель у тебя рука подымается? А ежели тебя прислали бы к нам, и ежели бы твой отец, обозлившись, пошел супротив зверей за землю, коей тебе полдуши дали, а надо‑то душу, и ты бы в отца послал пуль? Аль воткнул в его старую грудь штык? Аль смахнул бы ему шашкой голову? Стал бы ты стрелять в меня, который тебя выпоил, выкормил и в солдаты проводил? Эх, сынок, сынок, нагайки, которых я не забуду, надоумили старика: не добра нам желают, а зла хотят. Ум у меня помутился, и ежели встану, да силы наберусь, тогда один мне конец. Возьму вилы с длинным череном и буду пырять твоих начальников наотмашь, как бешеных. А всем вам большой грех будет за тех голодных мужиков, на коих руку вы подымаете. И ежели принудят тебя, то стреляй поверх голов, а не в само нутро мужичье, оно и так голодно, и пуля пробьет его навылет, как пустой кузов. А коль убьешь кого, знай, повиснет на тебе мое родительское проклятье, и век его не смыть, не замолить. Прощай, сынок, попомни мои слова. Не продавай ты нас ни за окрик, ни за водку. Как начальство теперь идет против нас, а нам потребна земля, чтобы слободно вздохнуть, дожить свой век потихоньку, а не с голодным брюхом.

Твой родитель, пока жив, лежит в постели.

Слушай его голос.

Никита Семеныч».

Пока я писал письмо, мать, думая, что теперь я никуда не уйду, покосилась на меня и тихонько вышла с Маврой.

 — Пойдем старика Никиту навестим, — сказал т Павлушке.

Забрав тетрадь и карандаш, мы вышли. Было уже темно, в редкой избе горел огонь. На улице тихо; крадучись ходил народ. Прошли мимо избы Харитона. В ней огня не было. Но мы знали, что где‑то собрались мужики.

Не было огня и у старика Никиты. Дверь в сени заперта. Я дернул за щеколду, тихо вошел в сени, затем в избу.

 — Кто? — окликнула нас сноха.

 — Мы с Павлушкой. Пришли дедушку навестить.

 — Вон на печке лежит.

 — Если спит, не буди. Мы после придем.

Сноха подошла к печке.

 — Батюшка, не спишь?

Старик закряхтел, принялся кашлять.

 — Ты что, Маринка?

 — Парнишки пришли. Подпасок Петька и Павлушка.

 — А–а-а, — протянул старик, — спасибо. Зажги‑ка лампу.

Сноха зажгла небольшую лампу. Старик, то и дело кряхтя, спустил ноги на кутник. Упираясь руками, он слез и сел.

 — Тараканы не искусали? — спросил я его.

 — Тараканы свои, домашние, а вот чужие — здорово покусали.

 — Не надо чужих пускать.

 — Как не пустишь, ежели они наскочут.

 — А надо так, чтоб наскочили, да не выскочили.

 — Ох, ты какой… грамотей, — улыбнулся старик, — Зачем пришли?

 — Проведать тебя, дедушка. Спросить, как здоровье. Ты ведь ни за что, ни про что пострадал. И мне тоже попало. Мы с тобой вроде крестники.

 — Крестники‑то ничего, только крестные у нас… головы им сломать где бы.

 — Троим сломали, еще сломают.

 — Что бог даст. Если поразит он их громом, — спасибо, не поразит — гибель мужикам.

 — Да, дедушка, мужикам везде плохо. И у нас, и в других местах. Везде их хлещут казаки, стражники, солдаты.

 — Хлещут в хвост и в гриву, — согласился старик. — Видать, царь про это не знает.

 — Царь‑то как раз и велит.

 — Нет, царь, он за мужиков. К нему, слышь, ходили наши. Он сказал: я, мол, за вас, братцы.

Я догадался, что старику кто‑то рассказал о том, как к царю ходили курские мужики говорить о земле. Ответ царя напечатан был в газетах и в листовках, которые везде расклеены. Листовку эту я знал наизусть. Ее читал в церкви священник. В листовке, вслед за словами царя, так ловко сделано разъяснение, что получается, будто царь и в самом деле заботится о мужиках.

 — Дедушка, — сказал я, — ты маненечко ошибся. Послушай, как царь сказал мужикам, которых привел к нему предводитель дворянства…

«Я рад вас видеть», — сказал царь. А Харитон говорит, что не сказал, а по бумажке прочитал. Бумажку перед собой в картузе держал. Пьян был царь‑то, и ответ ему люди написали.

«Вы, слышь, братцы, должны знать, что всякое право собственности неприкосновенно; то, что принадлежит помещику, принадлежит ему; то, что принадлежит крестьянину, принадлежит ему. Земля, находящаяся во владении помещиков, принадлежит им на том же неотъемлемом праве, как и ваша земля принадлежит вам. Иначе не может быть, и тут спора быть не может. Я желаю, чтобы вы передали это своим односельчанам».

 — Слыхал, дедушка? А теперь погляди, как он ловко мужикам по губам помазал. Ульстил их обманом:

«В моих заботах о вас я не забуду крестьян, ваши нужды мне дороги, и я о них буду заботиться постоянно, так же, как о них заботился мой покойный отец. Созоветсн Государственная дума, и совместно со мною она обсудит, как это лучше решить. На меня вы можете рассчитывать. Я вам помогу, но, повторяю, помните всегда, что право собственности свято и должно быть неприкосновенно».

 — Ловко? С чего начал, тем и кончил. Помогу‑то, помогу, а Думу, с которой хотел думать, разогнал. Вот тебе, и ответ царя. Нужны мы ему, дядя Никита, как собаке пятая нога. Не на мужиков упор царь держит, а на господ.

Старик молчал. Мне хотелось попросить у него Кузькино письмо, но как‑то неловко было. И я опять начал издалека.

 — К фершалу не ездил?

 — Сроду не был.

 — Это зря. Возьми бумажку о твоих побоях, напиши жалобу губернатору. Глядишь, помога тебе будет.

 — Пес их не видал! Нет уж, как‑нибудь заживет, и ладно.

 — Оно знамо, заживет и забудется. И злоба пройдет.

 — Что сказал? — сердито крикнул старик. — Злоба пройдет? В гроб лягу, не забуду. Не–ет, такую срамоту грех забыть!

Тогда уж я решил спросить:

 — Давно нет писем от Кузьки?

Дед поморщился, пожевал губами. Сказал снохе:

 — Достань из‑за божницы. Пущай прочитает, я послушаю.

Сноха достала письмо. Кузьма писал, словно наспех, неразборчивым почерком. Кроме поклонов, сообщал:

«А еще передайте Гагариным… и Катерине, чтобы за упокой души Семена панифиду заказали. Сложил он свою голову на царской службе. Служил царю верно и пал храбрым воином в бою с бунтовщиками, кои руки подняли на барское добро, на чужую землю и хлеб увезли, именье сожгли. А как нас послали на усмирение, они и на нас с кольями, вилами. Но мы сброд разгромили, а они в драку, и Семен подвернулся под вилы. Похоронили его с почестями. Передайте Катерине посмертный поцелуй Семкин. Мы все о нем жалеем, и вы будете жалеть.

Но мы этих бунтарей, кои против царя пошли, их щадить не будем.

У вас там небось спокойно, народ смирный, а тут — зверь. Мы уже измучились, а все гоняют. Не успеешь усмирить тут, как опять кругом бунты. В городах и деревнях. У нас в роте есть дураки, кои говорят, не стреляйте, мол, в своего брата, а какой же наш брат, коли все тут белорусы, народ чужой, и что бормочут, не скоро поймешь. Вроде как татары. Я, тятя, служу верой и правдой по присяге. Ротный меня хвалит, и я скоро ефрейтором буду, приду с лычкой на плече. Вот, тятя, какой я у тебя! Спасибо, вырастил ты меня и на разум наставил. Я не вор. Я весь в тебя. Только устал вот, но отдохну.

До скорого свиданья, шлите письма. Как живы–здоровы, пропишите.

Твой кровный сын Кузьма».

 — С–сукин сын, а не кровный! — стукнул старик кулаком по столу. — Я его такого вырастил? Да отсохни у меня руки–ноги. Чем хвалится? В своего брата стреляет! Как он, дурак, в башку не возьмет?..

Мы с Павлушкой переглянулись. Старик продолжал:

 — Ишь, прися–ягу дал… царю, министрам. За что, а? Эх, изверг… Тебя вот тут не было… Что же ты и в отца бы пульнул? Не вор… Да ты хуже вора! Ну‑ка, — обратился старик ко мне, — напиши‑ка ты ему письмо, не жалей черных слов. Н товарищей его выругай, и про Семку скажи: туда ему и дорога. Что искал, то нашел. Гагарины богатеи, они и стоят за богатых, а ты, черт, за кого? Земли на тебя полдуши дали…

Старик долго говорил и говорил почти в точности все, о чем я уже на всякий случай заранее написал. Я вынул тетрадь и начал переписывать письмо заново, кое‑что исправляя. Вошел старший сын Кирилл. Увидев нас, о чем‑то спросил жену.

 — Письмо Кузьке пишут, — шепотом ответила она.

 — А как податя собирали, тоже написать? — спросил я старика.

 — Все пиши, все.

Когда переписал и начал читать, старик только успевал ахать, а когда дошел до места, где говорилось, что и в меня бы, старика, стал стрелять, дед Никита всхлипнул. Сноха уже плакала. И сам я чуть не расплакался. Кирилл несколько раз громко выругался. Его тоже письмо проняло.

 — Хорошо написал! — сказал он. — Я ему тоже напишу… Напишу! Теперь он мне вроде врага. Я в боевую дружину вошел.

 — Куда? — испугалась жена.

 — В дружину. Мы не сдадимся. Харитон оружье привез. Пишут ему из города — будьте наготове. Едет сам губернатор, два взвода драгун, сотня казаков, две пушки. В газетах о нас напечатано. Вон какая слава! Да не мы одни. Сколько сел, гляди‑ка, поднялись. Комитет у нас свой, революционный… Дай‑ка пожрать. Нынче мне дежурить.

Кирилл говорил мрачно, озлобленно. Рассказал, что Самсон кует пушку, а одну старинную пушку привезли из Владенина. Из нее там на Пасху стреляют.

 — Мы их тоже встретим. Свои артиллеристы у нас: Гришка Яшин,. Степан Гуляев — с японской вернулись. Завтра пробовать начнут. Верховые тоже свои. Шашки, леворьверты штук тридцать, пули. Ружья есть, берданки, пистолеты…

От старика Никиты мы пошли в кузницу к Самсону. Кузница за оврагом, против сада Щигриных. Возле дверей и станка для ковки лошадей стоят люди. Оки тихо перебрасываются словами. Видно, обо всем уже переговорено. В кузнице две наковальни. В горне торчат железные полосы. В углу куча длинных черенков с насаженными пиками. Пики разные. На них ушли две железные ограды. Одна с могилы помещика, отца теперешней барыни, вторая — с могилы отца Климова.

Самсон возился с пушкой. Это — толстая труба, скованная из двух, одна в другую продетых труб. Пушка посажена в дубовое бревно, туго стянута обручами. Кузнец приделывал курок. Вторая, владенинская, пушка уже готова, стоит возле двери. Ее рассматривают мужики, удивляясь. Степан Гуляев что‑то советует Самсону. Пики ковали Евсей Клюшин и Тимоха Ворон. Работали торопливо, молча, будто готовились к севу.

Подъехала подвода, запряженная парой лошадей.

 — Харитон с телеграфистом, — сказал кто‑то.

Вошли Харитон и племянник Ворона, телеграфист Мишка, уволенный теперь со службы. Они через день ездят в город.

 — Что привезли? — спросил Самсон.

 — Копию секретной телеграммы, — тихо сказал Харитон.

 — Порох достали?

 — Не только порох, полдюжины ружьишек с патронами. Окопы как?

 — И окопы вырыты, и колья — в два ряда. Завтра последние бороны разбросаем. Телеграмма от кого?

 — Из Петербурга, от Столыпина к губернатору.

 — Ужель про наше село?

 — Сказано‑то о деревне, а надо думать — о нашем селе. Видать, губернатор донес в столицу. Эй, товарищи, — крикнул Харитон на улицу, — сюда! Слушайте, каких гостей надо ждать. Читай, Михаил.

Среди напряженной тишины телеграфист Мишка читал:

«СЕКРЕТНАЯ

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

Губернатору

Бездействие и нерешительность вредны. Показать силу правительственной власти. Чтобы покончить с беспорядком, примите самые суровые меры: деревню бунтовщиков полезно стереть с лица земли, а их самих истреблять без снисхождения силою оружия. Не останавливаться перед действием артиллерии.

Столыпин».

 — Ах, сволочь! — крикнул Самсон. — На японцев бы им так.

 — Еще бы денька два нам передышки.

 — Соседние села надо известить. Если нагрянут со станции, нас успеют упредить, а тронутся через Кокшай — хуже.

 — Полезно стереть нас с лица земли? — повторил кузнец. — Правительство… Манифест… Верно поют: «Царь с испугу издал манифест — мертвым свободу, живых под арест». Сволочи! Две Думы разогнали. Не в угоду были. В Сибирь рабочих депутатов сослали. Нет, все имения надо жечь подряд, а барское отродье вешать! Солдат в городе много?

 — Прибавилось. Из Маньчжурии вернулись.

 — Что же они?

 — На них у губернатора надежды мало. Вот драгуны да казаки… Этих посылают. Да–а, совсем забыл. Газет своих привезли. В одной письмо помещика напечатано. Может, и не помещик писал, а кто другой, но здорово. Миша, достань‑ка!

Телеграфист сходил к подводе, принес сундучок, перевернул его вверх дном, вынул гвоздь и выдвинул доску. Дно у сундучка двойное. Там лежали газеты и какая‑то бумага. Покопавшись, нашел, стал около лампы и принялся читать.

«Письмо помещика майора Баранцева министру.

Ваше высокопревосходительство, неужели в вашем сенате половина сумасшедших? Кто дал право убивать народ зря и без суда? Казаки и драгуны — это башибузуки. Офицеры вешают и расстреливают народ без суда и следствия. Несчастных крестьян бьют зря, жен и девиц насилуют по всей России. Таким зверством озлобляют и вооружают весь народ.

Помещикам хотят платить убытки за разорение. На это вы ассигновали тридцать четыре миллиона. Почему только помещикам и дворянам платить? Крестьянские села выгорают дотла, а ведь казна им не платит? Обозлили вы всю Россию, и теперь крестьяне говорят, что надо убивать всех дворян поголовно. Тюрьмы переполнены, поарестовали зря деревенских учителей и учительниц, и детей теперь некому учить. Какой это подлец распорядился арестовать? Разбойников бы вот следовало пороть и допрашивать, где деньги, а потом вешать, но их не вешают, а этих несчастных и невинных мучают. Матери в тюрьмах, а дети дома плачут. Какой это зверь высокопоставленный распорядился и дал право всякому становому бить розгами крестьян? Прочтешь газеты — и везде муки народа, и слезы, и увеличение нищих по России. Мужики так и говорят, что дворяне всю Россию разорили. В японской войне за маньчжурские лесные концессии Безобразова, Алексеева и Абазы солдаты кровь лили, жизни лишались. Кому нужна была война с японцами? Зачем на нее ухлопали два миллиарда рублей? Да. за эти деньги лучше бы выстроили двести тысяч школ или больниц. Ох, плуты и воры! Пожили дворяне триста с лишним лет и хватит, дайте и мужику земли, хотя бы за плату. А то развели жулья, и дворяне все деньги промотали. Осрамились в Японии, теперь на мужиков напали. А мужик вас всех кормит. Надо выпустить из тюрьмы невинных мучеников, особенно крестьян. Не озлобляйте народ, прекратите расстрелы безоружных».

Мишка окончил чтение. Все молчали. Первым заговорил кузнец:

 — Не верится, что помещик писал. Кто‑нибудь из наших, а может, сам Толстой.

 — Знамо, Толстой, — поддержал и Ворон. — Он лихо распекает.

 — Здорово отчехвостил. В сенате, слышь, половина сумасшедших.

 — Толстой больше на синод нападает.

 — А это не все равно?

 — Нет. Синод — духовная власть, а сенат вроде совета при царе, — пояснил Харитон.

 — Один черт, что синод, что сенат! — сказал Самсон. — А вот о бабах и ребятишках нам надо подумать. Харитон, не вывезти ли их куда на время?

 — Обсудим, — сказал Харитон. — Мельницы работают?

 — Крутят.

 — Надо всю барскую рожь перемолоть. Кто хочет, пусть в другие села к родным везет. Казенные лошади где?

 — У Гагары на конюшнях. Да, слышал, Семен Гагарин мужиками убит на усмирении в Белоруссии?

Кузьма тоже с ним. Усмирители! Там они усмиряют, а тут их усмиряют.

 — Ты что? — спросил меня Харитон.

 — Так пришел.

 — Молодец, упредил нас. Так и делай. Заметишь — беги сюда. Песни пишешь, аль бросил?

 — Пишу, — сознался я. — Новая есть.

 — Напиши, как мы казаков хлестали. Напиши, чтобы ее петь можно было. Ну, вроде «Вставай, поднимайся, рабочий народ».

Харитон похлопал меня по плечу. Телеграфист посмотрел на меня с удивлением.

 — Это не дяди Ивана сынишка?

 — Видишь, облик‑то тетки Арины.

Мне лестно слышать, что я похож на мать.

 — Помощник нам растет, — добавил Харитон. — Это он прибежал сказать о казаках, он всполох бил. Здорово попало от казака?

 — Зато и я хватил его каленым дикарем. А то бы дяде Самсону быть без головы.

 — Слышь, Самсон? Сапоги парнишке купи. Прочитай‑ка нам свою новую песню.

Я вынул тетрадь. Харитон, увидев ее, воскликнул:

 — О–о, да у него тут вон сколько!

 — Плохо что‑то клеится, — сознался я и, отыскав, начал читать новое, не дописанное в поле, на барской меже, стихотворение.

 — Хорошо, — похвалил Харитон. — Верно, мы терпели до поры, потом взяли топоры. И вот пики насадили. О земле тоже верно. Наша должна быть вся земля. Еще будешь писать, напиши, что у нас есть родные братья — рабочие. С ними мы заодно. Не забудешь?

 — Нет, не забуду, — сказал я.

22

Что‑то тяжелое грохнуло и загудело… Я бегу в село, кричу: «Казаки, казаки!» Вот уже церковь, вот веревка от колокола. Я испуганно бью, кричу, бью и кричу. Кто‑то ударил в плечо.

 — Петька–а, Петька, вставай!.. Вставай скорее!

Я проснулся.

 — Отец, отец!.. — кричала мать.

Босиком выбежал на улицу и остановился, пораженный. Изо всех изб выскочили люди, что‑то кричали. А колокол все бил всполох. Вот ударили во второй, в большой. Он гудел страшно, будто стонал.

 — Где горят? Где горят? — выбежала мать, а за ней и отец. — Куда народ‑то бежит?

Я не успел ответить матери: из верхнего конца на взмыленной лошади один за другим пронеслись верховые. Не переставая, они кричали:

 — Казаки, казаки! Эй, люди–и, казаки едут!

Они промчались мимо. Одного я узнал. Он гулял на свадьбе у дяди Дениса. Верховые были из деревни Тучино.

 — Ма–атушки! — взвизгнула Марья, жена убитого Ивана Беспятого, и упала.

У меня затряслись руки и ноги. Взглянул на мать.

Лицо у нее синее, как тканина. Тонкие губы дрожат.

Бом–бом–бом–бом! — гудел большой колокол.

 — Мамка, не бойся, не тронут! — крикнул я и побежал к церкви.

Холодно, чуть занималась заря. Возле церкви народ. Бегали с места на место, что‑то кричали. Верхом на казачьих лошадях прискакали Лазарь и Харитон.

 — Мужики! — закричал Харитон. — Что вы ералаш устроили!.. Прекратить звон! Скажите, чтобы перестали. Дружинники… десятники, соберите отряды… По местам! Крикните, чтоб перестали звонить!

Мы, куча ребят, вбежали в колокольню и, опережая друг друга, полезли наверх. На колокольне — Тимофей Ворон и Евсей. Они били в набат. Мы замахали руками, у Евсея вырвали веревку.

 — Где казаки? — бросились мы к окнам.

 — На бугре. Вон к Тучину спускаются.

В предрассветной заре едва видны дали. Но зоркий глаз Ворона заметил, как с горы медленно сползало что‑то грозное. Когда стих звон, Харитон крикнул нам:

 — Видно?

 — Видно, видно!

 — Ну‑ка, мужики, по местам. Тимофей, Евсей, слезайте!

Громыхая по лестнице, мужики спустились, а мы, ребятишки, остались на колокольне. В окна дул ветер.

 — В окопы, товарищи! — раздался грозный окрик Харитона. — Верховые, на коней! По местам! Умереть, так умрем, живы будем — увидимся. Кто хочет покинуть село — езжайте!

Харитон и Лазарь ускакали во второе общество. С колокольни нам видно, как народ — кто на лошадях, кто пешком, вооруженные длинными пиками и ружьями, побежали в верхний конец села, к кладбищу, где окопы. Вчера там установили пушки. Из них стреляли обрезками железа. Осколки долетали до бугра, где стояли щиты.

Скоро выехали на лошадях из второго и третьего обществ. Пешие побежали к окопам, верховые ударили левее, к оврагу. Там будет засада. Она расположена по обе стороны дороги.

Видны нам и окопы, и грозно — в два ряда — стоящие косо, остриями вперед — колья. Впереди кольев — солома. Под ней — бороны, собранные со всего села. Бороны разбросаны и по переулкам при въезде в улицу.

В селе проснулись все. Запрягали лошадей, сажали ребятишек. Сонные, ничего не понимая, ребятишки плакали. Одна за другой подводы рысью тронулись в нижний конец. Правили лошадьми или дряхлые старики, или бабы.

…Еще люди — с кольями, топорами, подавалками Прибежал Кирилл, за ним, прихрамывая, дед Никита. Возле нашей избы суетится мать, она кого‑то ищет.

Послышались выстрелы. Нет, это дядя Федор хлопает. Он зовет нас, подпасков. Он хочет выгонять стадо.

Я сбежал с колокольни. Мать, увидев меня, что‑то крикнула. В голосе ее слезы.

 — Тятька где?

 — Убежал.

 — Куда?

 — Туда! — махнула ода рукой к кладбищу.

 — Воевать, что ль?

 — Воевать, окаянный. С вилами.

Не до смеха мне, а чудно: отец наш побежал воевать.

 — Ты, мамка, что будешь делать?

 — Пес его знает.

 — Бери девчонок, Никольку, Ваську, Фильку, возьмите каравай хлеба и бегите на Кокшай. Бабы туда двинулись.

 — А ты?

 — Я пойду стадо выгонять. Скот надо спасать.

Мать обрадовалась. Я вбежал в избу, обулся, схватил кусок хлеба и тронулся в верхний конец улицы, откуда мы ни разу еще не выгоняли стада. Навстречу рысью мчались коровы, вперемежку с овцами и телятами. Мельком заметил — многие коровы были недоены.

Скот будто тоже почуял тревогу. Ни одной коровы в огороде, ни одна не повернула домой. Смешанное стадо мычало, блеяло, ревело, телята жались к коровам.

Теперь нас, пастухов, всех вместе, девять человек.

Навстречу все бежали люди. Крича и храбрясь, пробежало несколько рекрутов с берданками.

«Что теперь делается там, в овраге, в окопах?»

У дяди Федора глаза красные, лицо испуганное. Подгоняли мы молча, стегали плетьми жестоко.

Возле кузницы брат Самсона Терентий раздавал пики. Самого кузнеца не было. Он, наверное, там, возле самодельной пушки.

Огромное стадо промчалось по переулку. Погнали его полем, как можно дальше от села.

 — Слава богу! — проговорил дядя Федор, когда стадо погнали мимо лошадиного кладбища.

Тут дали скоту передышку. Овцы и коровы от сильного бега кашляли, чихали, как люди. Я посмотрел на кладбище. Был слух, будто тут закопали пристава, урядника и казачьего офицера. Вон две свежие насыпи.

 — Передохнем, дальше угоним, — оглянулся старик на село. — Туда, под овраг.

Село видно наполовину, до церкви.

Подошел овечий пастух Михайло.

 — У меня Санька тоже сел в окоп, — не то хвалясь, не то сокрушаясь, сказал он.

 — Пропади все пропадом, — испуганно вздохнул дядя Федор. — Разгромят деревню.

 — Наши тоже скоро не сдадут… Из Владенина на выручку бы успели.

 — Побоятся.

 — Что‑то пока ничего не слышно, — приложил Михайло ладонь к уху.

 — Переговоры будут. Потребуют главарей выдать.

 — На смерть?

 — Знамо. Сибирью не отделаешься.

 — На это наши не пойдут, — сказал Михайло.

Коровы, передохнув, начали есть. Солнце вот–вот выйдет. Дует ветер. Развести костер не из чего — ни деревца, ни сухого помета. Да и не до костра нам. Мы напрягли слух. Тишина пугала нас. Что‑то там делается — в селе, за селом? Я намекнул было старику, чтобы он отпустил меня, но старик сложил плеть вдвое и молча потряс ею. Я досадовал, что погнал стадо. Можно было бы спрятаться, не выгонять. И у меня созрел план. Вот бы мы вместе с Павлушкой, Степкой, Авдоней и другими ребятами засели в лесочке, в кустах, и как только казаки ворвались бы в улицу, мы осыпали бы их камнями из веревочных пращей. Кирпичей заготовили бы целую кучу… А теперь — сиди вот тут и зябни. Вспомнил отца, опять разобрал смех. И в то же время стало стыдно самого себя. Значит, отец не такой уж трус. Он не отстает от людей. Пошел туда, в окопы, с вилами. Отец сильный. У него огромные руки. Ничего, что он кстати и некстати шепчет молитвы.

 — Чу! — шепнул Михайло, и мы замерли. — Никак стреляют?

Коровы, овцы и телята разошлись по полю. Мы не обращаем на них внимания. Я прилег ухом к земле. Чудится, будто земля тяжело дышит, что в ней бьется сердце. Нет, это я дышу, и в моей груди бьется сердце. Часто–часто, как в кузнице молотки.

 — О–о-о! — воскликнули мы все сразу и посмотрели на родное село. Ничего не видно.

 — Холостым, — проговорил Михайло.

 — О–о! — воскликнули мы снова.

Раздался второй выстрел. Такие выстрелы мы, ребята, — да, наверное, и Михайло со стариком, — слышим впервые.

 — Из пушек, — проговорил дядя Федор.

Опять тихо. Лишь эхо, гудя, уходило в поля и овраги. Я посмотрел на коров. Некоторые подняли морды, как бы нюхая воздух.

Мы испуганно вскочили. Донесся особый, отличный от первых двух, выстрел. Он был яростный, злой, с треском. А вот почти такой же второй, вот третий. Снова тихо.

 — Что же это такое? — спросил Михайло. — Взрывы должны быть, а их нет… А–а, — догадался он, — это наши из самоделок пульнули.

Мы повеселели. Верно, вчера из них стреляли… Звук был не такой резкий, стреляли небольшими зарядами, а теперь, видно, заложили как следует.

 — Зря торопятся, — сказал Михайло. — Подождать бы, когда ближе подъедут.

 — Может, наскочили? — проговорил наш старик.

 — Слушайте, слушайте! Из ружьев…

Звуки ружейных выстрелов походили на хлопанье плетей. Хлопали и залпом, и в одиночку.

 — Пули сюда не долетят? — спросил дядя Федор.

 — Говорят, за семь верст достают, — ответил Михайло.

Вспомнил я о матери. Что с ней сейчас? Почему не уехала?

 — Глядите, глядите! — указал Ванька по направлению к лошадиному кладбищу. — Э, вон и па гору тронулись.

Словно муравьи, хлынул народ из села. Ехали на подводах, скакали на лошадях, просто бежали. Кое‑кто присел на ближних межах.

Опять трескотня. Эхо доносилось не из села, а с правой стороны, от оврага.

Третий гулкий выстрел раздался совсем неожиданно. Взметнулся страшный вихрь земли, затем раздался такой взрыв, что под нами дрогнула межа.

 — Как следоват, чугуном, — пресекшимся голосом проговорил старик.

Снаряд разорвался где‑то возле кладбища. Не успело стихнуть эхо, как снова рявкнул выстрел. В самой середине нашей улицы поднялся столб земли, бревен, клочьев соломы. Ударил набат.

 — Горит, горит! — закричал Ванька.

Дым, черный, с проседью, вывалил густым столбом. Хлынул вверх грозно, торжественно. Скоро показался огонь.

 — Ужель опять будут стрелять? — спросил дядя Федор.

Как бы в ответ ему снова бухнуло, и над селом, выше колокольни, появилось облачко. До нас донесся визжащий взрыв.

 — А–а, — протянул Михайло, — это картечь. Про нее покойник Иван рассказывал. Рвется вверху, а вниз осыпается градом.

 — Ах, сволочи! — выругался старик. — Что делают! Э–э, глядите, коровы‑то…

Сгрудившись, коровы, мычали, трясли головами. Все они смотрели на село, словно разумные.

 — Животное, а беду чует, — проговорил Михайло. — Овцы — тоже в куче.

Народ все бежал и бежал из села. Бабы несли грудных, мальчишки тащили узлы. Я вглядывался, нет ли нашей мамки. Может быть, она где‑нибудь сидит с ребятами на меже и плачет!

Опять ружейная пальба.

Пожар разросся. Горела не одна изба. Снова вымахнул столб дыма, уже в середине нашей улицы. 11збы там стоят кучно.

«Гагаре бы сгореть‑то», — пожелал я.

Солнце взошло из‑за тучи. Осветились поля и половина села. На церкви заблестели кресты. Всполох все гудел. Кто‑то смелый бил в набат.

 — Видать, наши крепко держатся, — с гордостью заметил дядя Федор.

 — А пушек больше не слыхать, — проговорил Михайло.

 — Гляди, верховые. Ужель дружинники отступили?

Два раза подряд ударили знакомые нам выстрелы. Били наши пушки. Едва смолкало эхо, как дважды злобно ответили им с горы. Первый взрыв поднял землю опять в конце улицы, второй — на середине села. И там занялся пожар.

 — Гореть всем! — махнул рукой старик, и на глазах его выступили слезы.

Верховые скакали полем. Их было пятеро. Они мчались, запрокинувшись на спины лошадей.

Набата уже не слышно. Вскоре донесся страшный рев, гул, топот и далекие крики. Опять выстрелы, снова крики.

Первый верховой близко. Он скачет к нам. Михайло побежал навстречу.

Проскочив мимо, верховой остановил лошадь, спрыгнул и упал на колени. Лицо у него в крови. Это Петр Ширяев, рекрут. Он упал вниз лицом, начал загребать руками землю. Потом исступленно принялся что‑то кричать.

Один за другим подскакали остальные. Они также спрыгнули с лошадей и, словно не видя нас, уставились на горевшее село. Оттуда сильнее и яростнее доносились крики.

 — Степан! — схватил Михайло за плечо мужика.

 — Все пропало, — махнул тот рукой.

 — Что, что там? Держатся мужики‑то, аль их разбили?

 — Все полетело. Брата ухлопали у. него, — указал он на рекрута. — Спирьку. Как хватили по голове, ровно арбуз.

 — Орефня Жилу тоже, — вступился второй. — Так‑то хворый, а тут черт его сунул.

 — Кузнеца разорвало.

 — Самоху?

 — Пушкой. Заложили в нее чуть не всклень, она и трахнула, и сама вдребезги. Куски от Самохи не соберешь.

 — В село‑то вступили?

 — Небось там… Гляди, вон еще скачут.

От села в разных направлениях скакали верховые. Кто на гору, кто сюда, в степь — к лесу, к оврагу.

 — Вдребезги разбили.

 — А наша засада на лошадях?

 — Что они сделают! У тех две сотни драгун… две сотни. Да сотня казаков. Сам генерал во главе! И губернатор там. Слышь, пехота еще. Разь можно устоять?

 — Владенинских бы на выручку.

 — Ехали, да на полпути и их разбили.

 — Ах, грех какой… Гляди‑ка, горит…

Пожар бушевал в середине села. Дул ветер, туча, что была на горизонте, теперь, как черная стена, застлала полнеба.

Еще подскакали верховые. Среди них и Митька, брат Ворона. У него в руках копье.

 — Ну, навоевался? — крикнул Михайло.

 — Да, навоевался.

 — Много наших ухлопали?

 — Кто считал! Теперь драгуны в селе.

 — Бороны не помогли?

 — В одном переулке сели на них, а потом догадались и все разбросали.

 — Учителя ранило! — крикнул молодой парень.

 — Тоже воевал?

 — С берданкой. Умрет, не выживет. Все что‑то кричит. В грудь его…

Наступило молчание. Поднялся Петр. Он ранен в скулу. Сорвал с себя рубаху, Митька и парень неумело начали ему перевязывать лицо.

 — Петька, иди к стаду, — сказал мне старик. — На грань коровы тронулись.

Коровы испуганно брели по полю, не наклоняясь к корму. Я шел и оглядывался на пылающее село.

Когда дошел почти до грани, сзади отчетливо послышались выстрелы. Оглянувшись, замер. Полем на степь мчалось около двадцати верховых, а за ними гнались и стреляли человек десять. По тому, как сидели те и другие на лошадях, я догадался, что впереди были наши, а сзади драгуны или казаки. Вот уже совсем нагоняют наших, некоторые бросились врассыпную, остальные выметнулись на степь. Вдруг те, что сейчас приехали сюда к нам, вскочили на лошадей и, пригнув головы, выставив пики и копья, с гиком ринулись на выручку. Завидев помощь, наши в степи приостановились. С замиранием сердца я наблюдал, что будет дальше. Опять выстрелы, отчаянные крики, кто‑то свалился. Схватились, столкнулись лошади. Скоро из‑под оврага выскочили наши и ударили сбоку. Свалилось несколько человек. По степи бегали лошади без всадников. За стойлом стая наших гналась теперь за драгунами. Они нырнули в овраг, выбрались из него и помчались на село. Им наперерез ударили несколько подоспевших всадников, и все скрылись за пригорком.

…Весь день, кружили мы стадо на одном месте. К вечеру народ постепенно уходил с полей в село. Пора бы и нам гнать, но мы боялись. Драгуны могут забрать коров. Солнце скрылось за тучу, стало темно.

 — Будь что будет, давайте гнать, — сказал старик.

На гумнах и в переулке стояли девки, бабы, ребятишки. Они пришли встречать коров, как в первые дни выгона.

Разобрав полстада, погнали их не улицей, а гумнами.

Пустив остальное стадо, мы пошли поврозь, кто куда. По улице разъезжали верховые. Мимо проскакал драгун. Он глянул на меня. Я вздрогнул. Свирепое, чужое, дикое лицо.

«Башибузук», — вспомнилось мне письмо, читанное телеграфистом.

Вот и пожарище. Оно еще дымится. Сгорело шесть изб, вплоть до переулка, до избы Ширяева Спиридона.

Возле их избы Еерховые. Доносились плач и причитания.

 — Стало быть, верно, дядю Спиридона убили.

Вспомнилось, как он тогда на сходе напомнил о молебне управляющему, а сам в церковь ходил только на Пасху.

«Что с Харитоном, с Вороном, Лазарем, Мишкой телеграфистом? Всех теперь забрали?»

А вот и изба Харитона. Тоже верховые возле. Я прошел, не оглядываясь.

«Арестован. Караулят».

 — Лови, лови! — вдруг послышалось на улице. Я отпрянул к чьей‑то мазанке и прижался к углу. По дороге бежала корова Попадья. За ней гнались трое верховых. У одного в руках веревка. «Что они хотят с ней делать?»

Вдруг я вздрогнул. На плечо легла чья‑то рука. Оглянулся — и сердце отошло. Передо мной стоял Павлушка.

 — Дружище, — обрадовался, — ты жив?

 — Чуть не кокнули.

 — Расскажи, что видел.

 — О–о, не спрашивай… Глядн‑ка! — воскликнул Павлушка, — корову поймали.

Попадю, верно, поймали. Она упиралась, сзади хлестали ее нагайками. Потом рысью прогнали к церкви.

 — Резать будут, — сказал Павлушка.

 — Много драгун и казаков?

 — Казаки уехали в другие села. Драгун осталась сотня. Вторая с пушками тоже уехала. Арестованных угнали…

 — Много?

 — Человек с полсотни. Тут и владенинских захватили, и из второго и из третьего обществ. Наших — человек пятнадцать.

 — Кого?

 — Первого — старосту, за ним — Ворона, он ранен в ногу. На телегу навалили, связали. Лазаря забрали. Глаз ему вышибли. Эх, и злой этот генерал! Порол сам. Лазарю пятьдесят всыпал.

 — Еще кого забрали?

 — Деда Никиту вместе с Кириллом. Евсея Клюшкина тоже. Эх, тот и дрался! Не хотел сдаваться. Прикладом оглушили. Погорельцев этих тоже. Дядю Дениса…

 — Вот ему и Сибирь, — вздохнул я.

 — Сибирь‑то что, повесят всех. Жену Ивана Беспятого чуть не убили. Она лошади в бок вилы всадила. Били ее как! О своем крестном ничего не слыхал?

 — А что?

 — Ревут, как у Ширяевых.

 — Убит?

 — Некому и на клиросе будет петь… А поп наш раньше сбежал. Как стадо угнали, он с семьей на двух подводах подался. В его доме теперь губернатор и генерал.

 — Твой отец где? — спросил я.

 — В степь подался.

 — А о моем отце ничего не слыхал?

 — Нет. Вот учитель наш в грудь ранен.

 — Как он попал?

 — Из берданки стрелял… А что ты, — Павлушка оглянулся, — что о Харитоне не спросишь?

 — Страшно! Ну, уж говори, где они с Мишкой?

Павлушка прищурился и тихонько присвистнул.

 — Убиты? — схватил я его за руку.

 — Нет, — шепнул он.

 — Арестованы?

 — Надо сперва найти их.

 — Ну?

 — То‑то. Как ни искали их, как ни допытывались, ровно сквозь землю провалились.

И еще тише Павлушка зашептал:

 — У Харитона потайное место есть. Пещера Лейхтвейса.

Павлушка улыбался. Мы невольно обнялись.

 — Вот какими надо быть, — сказал я. — Хочешь таким?

 — А ты что же думаешь, — ответил он, — подрастем и будем такими.

 — Ну, я пойду домой. Мать мою видел?

 — Она убегала с ребятишками. Теперь, чай, пришла… Обыск у всех идет. Рожь и овес подчистую выгребают.

Я направился домой. Посредине улицы обоз. Сзади подвода Настиного отца.

 — Куда повезете? — подошел я к нему.

 — На станцию.

 — Чей хлеб?

Настин отец ответил угрюмо:

 — У всех отбирают. Этот воз у Василия Госпомила выгребли.

 — Он ведь не ездил.

 — Мало что! И еще раз его выпороли. Залез в сусек и кричит: «Не дам!» Иди‑ка ты. Драгун скачет.

Робко открыл я дверь нашей избы.

 — Живы?

 — Мамки дома нет, — ответ–ил Филька.

 — Где она?

 — Отливает тетку Марью водой. Солдаты насмерть изуродовали.

 — А тятька?

 — На печи в углу.

 — Отец! — крикнул я. Никакого ответа. — Спит, что ль?

 — Боится. Не трогай его.

 — А ты где был? — спросил Фильку.

 — В погребе сидел.

Вошла мать, с ней Мавра и моя нареченная теща. Глаза у них заплаканы.

 — Вы что? О чем плачете?

 — Кому теперь нужны сироты. Пять человек оставила.

 — У нас обыска не было?

 — Был, да в сусеках пусто. Отца вон отстегали.

 — Как? Ему тоже попало? Тятька–а!

Не то вздох, не то стон послышался с печи, а потом сложные причитания:

— Господи Исусе, помилуй нас, грешных, помилуй… святая троица, избави нас от напасти, избави… Пантелеймон великомученик, исцели нас, исцели…

И не введи ты нас во искушение, и пронеси ты, господи, эту грозу, растуды ее мать! — внезапно закончил он.

Первый раз в жизни я слышал, как отец выругался. Я невольно улыбнулся и крикнул ему на печь:

 — Тятька, не кощунствуй!

 — Что?

 — Не ругайся! Поп грехи не отпустит.

Отец немного помолчал, затем вдруг так нескладно, шиворот–навыворот выругался, что все бабы, я и Филька невольно засмеялись.

 — Это что тебя черти дерут? Что это ты в батюшку запустил? — сквозь смех сказала мать. — Аль казака позвать?

 — Не надо казака, — отказался отец.

 — Уму–разуму научит.

 — Научили, хватит.

 — Поумнел, коль тебе, вояке, всыпали?

 — Аж бы не арестовали, а истину я познал.

 — Чего? — не поняла мать.

 — Увидишь, — загадочно сказал отец.

 — Слезь, печку проломишь. Болит, что ль, рука?

 — Душа болит! — со злобой крикнул отец. — Душу обернули. Греха теперь не боюсь.

 — Го–осподи, с ума сошел мужик, — радостно протянула мать. — И греха не боится, и ругается взаправдышно. Никак ты стал похож на других!

Отец опять несуразно выругался. Мать так и вскрикнула довольным голосом:

 — Вон, дьявол, как научился лаяться‑то! Ведь теперь от него житья не будет.

Я вышел на улицу. Совсем темно. Подвод уже не было. Село как бы вымерло. Огонь виден только в доме попа.

«Поджечь бы. Всех их там спалить».

Не раздеваясь, голодный, я лег в мазанке и. сразу уснул.

Утром никто меня не будил. Проснулся поздно, а стадо еще не выгнали. Не заболел ли наш старик? Пошел к нему. Что это? Возле его избы пять верховых. Из сеней соседей глядит народ. Я повернул обратно, но навстречу шел Ванька.

 — У дяди Федора что‑то случилось, — сказал он. — Надо узнать.

Тихонько мы направились вдоль изб.

 — Куда это вы? — окликнул нас сосед дяди Федора, сапожник Яков.

 — За хозяином.

 — Не ходите, плохо будет, — шепнул он и поманил к себе.

Мы вошли за ним в избу.

 — Арестован наш старик.

 — За что?

 — За потраву барских полей, за степь, за лес. Косорукий у них сидит и те стражники, которых избили возле леса. Гляди, вам тоже попадет. Вы били Косорукого?

 — Били, — сознались мы.

 — Ну, вот. И на года ваши не поглядят, арестуют.

 — Как же теперь, ведь пора стадо выгонять.

 — Коровы не подохнут. Вон, глядите, повели его.

Мы уткнулись в окна. Опустив голову, прошел к дороге наш старик. По бокам — два стражника. Сзади — конные.

 — Это что же, его угонят совсем? — спросил Ванька.

 — Угнать — не угонят, а всыпят… Может, судить будут. Есть хотите?

 — Какая уж тут еда!

 — Баба, картошка сварилась? — спросил Яков жену.

Та вынула чугунок. Во время завтрака пришел сосед Якова Игнатий.

 — Учитель богу душу отдал.

 — Умер? — крикнул я.

 — Всю ночь, говорят, метался, кричал: «Бейте их, изничтожайте престол!» К утру и готов. Ну, он одинокий, по нему плакать некому.

 — Как некому? — крикнул я сквозь слезы. — А ученики? Кто теперь учить будет?

 — Родных, говорю, нет.

 — Все село ему родное…

Стадо осталось дома. Весь день пробыл я у Павлушки.

Драгуны рыскали по селу. Они искали Харитона и Мишку. К вечеру отправили в уезд еще человек двадцать. Это были вернувшиеся с войны. За что их забрали — неизвестно. В селе верховых осталось не много. Часть их уехала в имение вместе с управляющим и Косоруким.

Через два дня вернулся Гагара с семейством. Сына его, Николая, земский назначил старостой.

А дяди Федора все нет и нет. Где наш старик? Мы пасем без него.

На пятый день после разгрома мы выгнали стадо поздно. Ночью лил дождь, и на полях лежал туман. Мы держали стадо в куче. В такой туман промышляют волки. Впереди — Ванька с верным Полканом, сзади — Данилка, а я — от озимых.

Опять дождь, как сквозь сито. Я думал о смерти учителя. Вспомнил, как приходил к нему сказать, что меня наняли в пастухи, как он, уставившись в окно, говорил об участи способных, но бедных учеников. Экзамен вспомнился. Неоконченное чтение «Деревни» Пушкина, восторг и испуг на лице учителя. А книги! Сколько он давал мне их! Басни ему свои читал… Однажды, прослушав, он сказал мне задумчиво и строго:

 — Вырастешь, будь честным, правдивым. Не смущайся и совсем не бойся пострадать за правду. Правда — это, — он поднял палец, — солнце! Не трусь перед врагом, борись с подлостью, не льсти. Умереть за правду придется, — не дрогни.

И вот его уже нет. Нет нашего Андрея Александровича, нет седого, старого учителя!

 — Все пропало теперь, все! — прошептал я, шагая межой.

Внезапно, почти за спиной, раздался тихий говор. Я вздрогнул и, сойдя с межи, оглянулся. В густом тумане — две тени. Они все ближе, яснее.

 — Отсюда на Атмис, там на Студенец, и сядем па поезд, — проговорила одна тень.

 — Не лучше ля скрозь пешком?

 — Как раз налетишь!

 — Может на разъезд? На Студенце тоже будут жандармы.

 — На разъезд, верно, лучше.

Я стоял за коровой. Они меня не видели. Когда поровнялись, узнал их. Сердце от радости забилось.

 — Дядя Харитон? — тихо окликнул я.

Они сразу остановились. Телеграфист Мишка полез в карман.

 — Вы что, не узнали? Это я, я… Петька, — и пошел к ним.

 — Ох, напугал как, парень! Туман — ничего не видно. Пасешь?

 — Что ж, пасу. Скоро конец. А вы куда?

 — Закудакал, пути не будет.

 — Нет, дядя Харитон, далеко ли?

 — А во–он, — указал он по направлению к горе Полати. — Туда идем.

 — Что же, совсем?

 — Зачем совсем? Не–ет. Мы уходим пока. Ты не говори в селе, что видел нас.

 — Дядя Харитон, разь я дурак? Разь я не знаю? Стало быть, вас не нашли?

 — Как видишь, нет!

Я теперь шел рядом с ними. За спинами у них — мешки. Вдруг сказал, не думая:

 — Дядя Харитон, возьмите меня с собой.

 — Ишь, а коров кто будет пасти?

 — Ей–богу, возьмите. Я вам пригожусь.

 — И так пригодишься, подрастешь побольше.

 — Вы‑то, вы вернетесь?

 — Обязательно.

Помолчав, Харитон спросил:

 — А стихи все пишешь или бросил?

 — Как же их бросить! Они сами лезут.

 — Ну, пиши, пиши, парень, не бросай! И такой ты стих закати, знаешь…

 — Уж знаю. Теперь я, дядя Харитон, кое‑что знаю. Только вы совсем‑то не покидайте нас, — сказал я сквозь слезы.

 — Нет, — твердо проговорил он, — нет, мы егце придем. А пока, Петя… — и он протянул мне руку.

 — Пока, дядя Харнтон… Пока, дядя Миша. Вернетесь, тогда мы им…

 — Тогда‑то уж!.. — и, не договорив, Харитон сжал кулак, кому‑то погрозил.

Они свернули на широкую межу, скрылись в тумане. Ушли… А я остался один.

Все стоял и все смотрел им вслед. И хотя уже не видел их, но знал, они — вот совсем тут, близко.

Ушли — и стало тихо–тихо. Слух мой напрягся до последней степени. Шаги их и говор смолкли. И в Этой тишине, сквозь густой туман почудились, явственно послышались далекие гудки. Я знал, — хотя и не был там, — что за горами, за чужими селами и лесами пролегают по земле чугунные полосы. По ним ходят куда‑то поезда и гудят. Это они вот гудят. А может, туман, может, дальний ветер? А в ушах звенит твердый, спокойный голос Харитона:

«Пока… мы еще придем».

И все‑таки грустно! Лихорадочное чувство вновь охватывает меня, и вот они — слова… Обгоняя друг друга, они идут ко мне сами:

Густой туман. Не видно зги.

Сказав «пока», они ушли.

Мелькнули тени их вдали…

Мне очень тяжко от тоски.

Роса на жнивах не видна,

Туман волнистый, как река,

Мы горе выпили до дна…

Они ушли, сказав «пока».

Когда же вновь вернутся к нам,

Сметет с полей густой туман.

Я верю этому «пока»…

Гудки слышны издалека.

Дождь все лил и лил. Мелкий, осенний дождь…

Молодость