Все это время Иосифа не покидало чувство навязчивого кошмара, в который он попал и от которого никак не мог проснуться, хотя каждое утро, приходя в себя посреди своих спящих вповалку товарищей, старался побольнее ущипнуть себя за лодыжку — в надежде, что рано или поздно это пробуждение все–таки наступит. И все же самое страшное в происходящем было не это. С первого дня Иосиф задавался вопросом, что он, румын, делает на этой войне между немцами и русскими, почему месит грязь и кормит вшей в чужой ему стране вместо того, чтобы учиться музыке и ухаживать за девушками у себя в Добрудже. Этот вопрос, так часто мелькавший здесь в глазах итальянцев, словаков и венгров, тоже невесть как очутившихся на этой войне, беспокоил его чем дальше, тем больше, и только новые испытания не давали задумываться над ним слишком много. И тем острее он шевельнулся в Иосифе теперь, когда подаренная судьбой передышка впервые за долгое время дала ему возможность взглянуть на происходящее со стороны. Фотографии людей за стеклом напомнили ему о прежней, нормальной жизни, и он с большей, нежели прежде, тревогой задумался о своем присутствии на войне, о своей почти фатальной беспомощности перед ней.
Из раздумий Иосифа вывела донесшаяся с севера канонада — там с новой силой разгорались утихшие накануне бои. Небо над улицей прочертил шмелиный звук пронесшегося в том направлении «Мессера». Откуда–то из занимаемых русскими кварталов по нему шарахнули из зенитки, но не попали, ибо «Мессер», не сбавляя хода, преспокойно помчался дальше.
Вернувшись в прихожую, Иосиф проработал до наступления темноты. К вечеру ему удалось несколько углубить и расширить дыру, и издаваемый плитой звук стал более обнадеживающим, гулким. На окончательное освобождение у него должно было уйти еще день–два — самое скорое, на что приходилось рассчитывать. На такой же срок можно было растянуть и оставшиеся у него сухари.
С наступлением сумерек он все там же, на полу в гостиной, устроился на ночлег. День основательно вымотал его, но, несмотря на усталость, ночь прошла для Иосифа беспокойно. Ожившие воспоминания заскреблись в нем, рассыпались в сознании яркими всполохами, и, мучительно затосковав по дому, по умытой зеленью сада и виноградника усадьбе, он долго ворочался на полу, не мог уснуть. Не давали покоя и доносившиеся с заводских окраин звуки стрельбы. Землю там гулко сотрясала не утихавшая с полудня канонада, в воздухе рвались ракеты, и падавшие на его лицо алые отсветы напоминали о том, куда ему скоро предстоит возвратиться. Лишь глубоко за полночь, вконец измучившись и найдя, наконец, удобное положение, Иосиф забылся сном.
К утру похолодало, и, очнувшись, Иосиф простуженно шмыгал носом, грел дыханием озябшие за ночь руки. Дрожа от холода, он кое–как растопил в кухне печурку и долго отогревался у гудевшего в топке, с треском пожиравшего дрова огня. Небо за окном заволокло тучами до самого горизонта, лишь кое–где к востоку среди них виднелись бледные прогалины солнечного света.
Заварив себе чаю из оставшихся на дне банки опилок и позавтракав предпоследним сухарем, Иосиф принялся за работу. Голод понемногу сказывался на нем, силы его таяли, и начатое следовало завершить как можно скорее.
Продолжив врубаться в плиту, Иосиф вновь подивился про себя абсурдности войны, тому, с каким постоянством она ставила его в странные и нелепые положения, из которых сама же его вызволяла, но только для того, чтобы тут же поставить в другие — еще более странные и нелепые. Так и теперь, находясь за тысячи километров от дома, в чужой, враждебной ему стране, в превратившемся в пылающий ад городе, он с молотком в руках пытался выбраться из квартиры с неизвестным ему номером, затерянной на улице с неизвестным ему названием — выбраться только для того, чтобы снова вернуться на эту бойню, снова прятаться среди руин, каждую секунду ожидая в свой адрес снайперской пули, или, сжимаясь от страха, бросаться в атаку, отбивая у врага никому не нужный фабричный корпус или подвал. Нелепее же всего было то, что только через эти руины лежал его путь домой, и только так, подвергая себя безумному риску, он имел хоть какой–то шанс уцелеть. Все, что оставалось Иосифу, — принимать в войне ее абсурдность, считать ее правила игры неизбежными и законными, хотя все у него внутри кричало об обратном, и требовалось усилие для того, чтобы удержать этот крик, не проорать об этом стене, шкафу, окну, всему этому стремительно сходящему с ума городу.
Размышляя так, Иосиф проработал в прихожей около четверти часа, когда вдруг услышал снаружи мерный механический гул. Гул вырос и окреп откуда–то с юга, с немецкой стороны, и, постепенно нарастая, зазвучал вдруг совсем близко, под окнами его дома. Одновременно с этим внизу раздались выстрелы, посыпавшиеся сразу густо, сочно, наперебой, тут же подхваченные где–то поодаль, сразу в нескольких прилегающих к дому проулках. Чувства Иосифа моментально обострились. Отложив молоток, он на цыпочках вернулся в гостиную и украдкой выглянул в окно.
Судя по тому, что происходило снаружи, на позиции русских разворачивалась новая атака, на этот раз куда более подготовленная, чем та, в которую накануне без всякого расчета была брошена румынская пехота. Во главе атакующих, на ходу перемалывая гусеницами кирпичи, шел танк — средний немецкий «Panzer», в двадцати–тридцати шагах за ним перебежками двигались одетые в серые шинели немецкие пехотинцы, с ходу занимая позиции за грудами мусора и ведя оттуда огонь по противнику. Совсем рядом в одной из воронок заговорил, захлебываясь и фальшивя на спадах очередей, установленный двумя дюжими гренадерами пулемет.
Напряжение атаки чувствовалось даже здесь, в квартире: от движения танка задрожали стены, жалобно запели в буфете блюдца и чашки. Дрожь передалась и Иосифу. Он впервые наблюдал за боем вот так, со стороны, но, привыкнув в такие минуты быть частью происходящего, инстинктивно проникся чувством опасности и сейчас.
Под прикрытием «Panzer’a» трое немцев тащили какую–то непонятную штуку на лафете, один из них что–то нервно командовал остальным, позади еще двое волочили большой деревянный ящик, по–видимому, с боеприпасами. Присутствие танка придавало атакующим уверенности, поддержанные им, они действовали более уверенно и споро, чем сам Иосиф и его товарищи два дня тому назад. На другой стороне улицы немцы маленькими группами просачивались в проулок и заходили русским во фланг, другие занимали уцелевший первый этаж полуразрушенного здания напротив. Шедшие позади прикрывали их огнем из винтовок и автоматов.
Огрызались огнем и русские. Однако, как казалось, приведенные немецким натиском в замешательство, они отвечали слабо и неуверенно, встречая противника лишь треском двух–трех ручных пулеметов да частой ружейной стрельбой. Откуда–то из укрытия по «Panzer’у» с заминкой било противотанковое ружье, но безуспешно — заряды, высекая при попадании маленькие снопы искр, громко дзенькали о броню, но не причиняли танку никакого вреда. По–видимому, один из таких зарядов, срикошетив, глухо ударился в стену в полуметре от Иосифова окна.
Только тут Иосиф сообразил, что выглядывать вот так наружу по меньшей мере небезопасно. Но картина боя настолько захватила его, что он тут же нашел другой, менее рискованный способ наблюдать за происходящим. Подобрав с пола осколок зеркала, он крепко–накрепко привязал его снятым с ботинка шнурком к валявшейся тут же ножке стула и выставил в окно. В осколке отразилась изрытая оспинами кирпичная стена, долговязый фонарный столб и мечущаяся по улице немецкая пехота.
Тем временем проползавший внизу танк, чуть приостановившись и даже как будто напыжившись от усилия, надсадно выстрелил в сторону русских, наполнив уши Иосифа пронзительным звоном. Сквозь этот звон, однако, он даже как будто расслышал, как внутри бронированного панциря переговариваются танкисты, как металлически–звонко падает на пол гильза от использованного снаряда. Проехав по улице еще с десяток метров, танк выбрал повернувшейся пушкой цель чуть левее первоначальной и выстрелил снова, еще оглушительнее. После третьего залпа в сотне метров к северу с грохотом обвалилась невидимая стена, с некоторой задержкой оттуда показалось облако медленно оседающей на мостовую пыли. Огонь со стороны русских стал реже, как бы задумавшись, стих один из пулеметов, перестало бессмысленно лупить по «Panzer’у» противотанковое ружье. Как бы ободренная этим, немецкая пехота ускорила свое продвижение вперед. Двое гренадеров, подхватив пулемет, спешно переносили его на передний край атаки, какой–то смельчак взобрался на карниз полуразрушенного здания и, прикрывая своих, вел оттуда прицельную стрельбу из винтовки. С немецкой стороны в бой стягивались все новые силы, оттуда же, судя по гулу, шла в подмогу пехоте еще одна бронированная машина.
Однако заминка со стороны русских оказалась обманчивой. Внезапно, стоило только серым шинелям немного осмелеть, с северо–восточной оконечности улицы что–то оглушительно гукнуло, и шедший в авангарде атаки «Panzer» дернулся и встал. В ту же секунду на юг пронесся смерч из свинца, опаленный им воздух улицы буквально всколыхнулся, как от сильного порыва ветра. Только тут Иосифу стала ясна тактическая уловка русских: изобразив нерешительность, они подпустили немцев поближе, после чего открыли по ним огонь из всех видов оружия. Зарокотал из занятых красными руин крупнокалиберный пулемет, подбив «Panzer», стала гулко работать по немцам противотанковая пушка, со свистом вспарывая воздух, посыпались на головы атакующих минометные снаряды.
С этого момента все как–то вдруг стократ ускорилось и завертелось, так что вжавшийся от страха в стену Иосиф едва успевал переводить свой «перископ» с одного участка боя на другой.
Нелепо дрыгнув ногами, свалился с карниза взобравшийся туда накануне смельчак. Мешкообразно упав на мостовую, он остался лежать без движения, в стороне, подскочив, приземлилась слетевшая с него при падении каска. Гренадеры, которых Иосиф видел еще секунду назад, вдруг куда–то запропастились, на том месте, где они установили пулемет, зияла дымящаяся воронка. По всему периметру улицы падали и рвались снаряды, сквозь дым виднелись всполохи выстрелов, с треском рухнул и завалился на обездвиженный танк перешибленный взрывом фонарный столб. Трое немцев, кативших непонятную штуку на лафете, попытались развернуть ее в сторону русских, но двое из них были скошены огнем и беспомощно, как куклы, осели на мостовую. Остававшийся в живых третий продолжил из всех сил налегать на лафет, отчаянно пытаясь подготовить орудие к бою, но вскоре был настигнут пулей и он. Подстреленный, артиллерист упал на лафет ничком, да так и замер, точно пытаясь рассмотреть что–то в заклинившем механизме.