Вот почему у этого круга людей такое страстное отрицание отношения России к Европе? Правда, Захар Прилепин говорил: нет, мы европейцы, но в то же время не европейцы, в то же время не совсем, они нас не признают, но и мы не признаем, что мы часть Европы. Вообще, откуда такое, я бы сказал, гипертрофированное выпячивание того, что я называю русскостью? Это результат чего, какого развития?
Если мне скажут, что подобное встречается и в других странах, я соглашусь, что встречается, но ведь весь вопрос в накале, в уровне и в утверждении своей особенности, своей специальности, чуть ли не сакральности. Это очень любопытная вещь, я не хочу даже давать характеристику, но нахожу ее любопытной.
Знаете, недавно мы завершили съемки фильма об Англии, и я многим англичанам, когда брал интервью, задавал вот такой вопрос: «Скажите честно, только между нами и камерой, в глубине души вы уверены, что вы, англичане, особые, правда же, ну, согласитесь?» И после некоторого молчания мне в основном так говорили: «Ну, пожалуй». Тихо говорили, но говорили. А здесь многие люди не стесняются так говорить, и они говорят громко.
На прошлой неделе меня совершенно выбило из колеи следующее сообщение, я его цитирую:
«Нацистское приветствие, выпрямление руки под углом сорок пять градусов, сопровождающееся высказыванием Heil Hitler, показанное в общественном месте, не всегда будет расцениваться как противоправное деяние, постановил верховный суд Швейцарии», – сообщает ABC News. «По решению суда, жест Sieg Heil! является преступлением только тогда, когда кто-то распространяет и навязывает нацистскую идеологию другим людям, а не просто декларирует свои убеждения. Сегодняшним постановлением федеральный трибунал Швейцарии отменил принятое год назад решение суда более низкой инстанции. Тогда мужчину осудили за демонстрацию нацистского приветствия на митинге с участием 150 человек, это было в 2010 году».
Я, как вы знаете, вообще человек либеральных взглядов, который, в отличие от консерваторов и, в частности, от Госдумы, считает, что должно быть больше законов разрешающих, а не запрещающих. Но все-таки должны же быть какие-то разумные пределы. Понятно ведь, что если человек в общественном месте орет Heil Hitler и выбрасывает руку с соответственным жестом, это не просто выражение личного мнения. Пускай он это делает дома, например, в туалете.
Я, например, вижу прямую связь между вот такой сверхлиберальной, политкорректной политикой и огромными успехами на нынешних выборах в европейский парламент правых, консервативных, шовинистических и прочих групп.
Вообще когда-то мне пришла в голову следующая мысль: можно так далеко зайти «слева», что ты потом окажешься «справа». Это вам, может быть, покажется парадоксом, но вы подумайте.
Через несколько дней, 6 июня, исполнится семьдесят лет со дня высадки союзнических войск в Нормандии, в Америке эта дата называлась D-Day – День Д. Вообще в Америке так обозначается день начала военных операций, любых военных операций, но этот D-Day был особым. Он олицетворял собой, пожалуй, в наиболее ярком виде единение всех тех, кто боролся против нацизма: СССР, США, Великобритании и Франции.
Я хорошо помню этот день, мне было десять лет, я жил в Нью-Йорке и подрабатывал тем, что разносил газеты. Тогда, в 1944 году, еще мало подписывались на газеты, и такие мальчишки, как я, разносили или развозили их на велосипедах. В Америке, в отличие от Европы, тогда не было (и до сих пор, кстати говоря, нет) общенациональных газет. Каждая газета принадлежит какому-то городу. Ну, и я, живя в Нью-Йорке, разносил, конечно же, нью-йоркские газеты. Будучи мальчиком любопытным, я всегда смотрел, а что там написано в заголовках, и так как это были газеты разные, то всегда заголовки были разные, но не в этот день. В этот день заголовки были все совершенно одинаковые – «D-Day: высадка в Нормандии». Я хорошо помню чувство радости и даже, пожалуй, гордости, которая захлестнула меня, французского мальчика, сына русского отца, живущего в Америке. Я отлично помню это чувство и чувство того, что мы все вместе, и что слово «союзники» звучало особенно сладко.
Но с тех пор утекло много воды, и некоторые забыли о том, что мы были союзниками, и некоторые сделали все возможное, чтобы мы это забыли.
Шестого июня встретятся в Нормандии все лидеры тех стран, союзниц. Отношения между ними ныне сложные. Правда, президент Франции Олланд говорит, что вне зависимости от нынешних отношений невозможно забыть о миллионах жизней, отданных советскими людьми ради этой победы.
Хочется надеяться, что никто не забыл вообще ничего, хочется надеяться, что дух этого прошлого настроит и Путина, и Обаму, и Кэмерона, и Олланда на то, чтобы снова быть союзниками. Очень хочется.
Когда зимой прошлого года исполнялось семьдесят лет Сталинградской битве, многие ветераны этого великого сражения обращались к городской власти, да и не только к городской, с требованием вернуть городу его прежнее название. Их понять можно, для них Сталинград – это память о подвиге, это память о великой битве. Сам Черчилль, который не сильно любил СССР и Сталина, называл Сталинградскую битву «петлей судьбы, от поворота которой зависит исход войны». Ну, не говоря о том, что, конечно, название Волгоград вообще лишено всякого содержания. Уж лучше бы вернули название Царицын.
Совсем недавно президент Путин высказался в том роде, что решение о возвращении прежнего названия можно было бы принять на городском референдуме. Ну вот, наверное, это так, коль скоро закон так гласит. Но у меня возникли некоторые вопросы.
В 2002 году президент Путин высказался против возвращения названия Сталинград, потому что возвращение прежнего имени, я его цитирую, «породило бы какие-то подозрения в том, что мы возвращаемся к временам сталинизма». Вот я хотел спросить: при возвращении прежнего имени сегодня уже не возникнут такого рода подозрения? Или, если раньше нас это беспокоило, то сегодня это, может быть, нас уже не беспокоит? Мол, подозревают, ну и бог с ними. Или, может быть, и в самом деле мы возвращаемся ко временам сталинизма и поэтому нечего особо беспокоиться?
Я задаю эти вопросы без всякой иронии. Я просто хочу понять, что происходит и что изменилось за эти двенадцать лет.
Обычно эта программа выходит в последний понедельник июня, а потом она уходит в отпуск, и ваш покорный слуга также.
Но вообще этот год несколько необычный, тут возникла масса всяких событий. В частности, скажем, Чемпионат мира по футболу – это одно событие. Ну а другое – это то, что у меня есть некоторые неожиданные обстоятельства, в том числе и новые съемки. Поэтому мы уходим из эфира именно сегодня, в предпоследний понедельник, а не последний. И возвращаемся, я полагаю, где-то в середине сентября.
Хочу вам сказать, что я всегда с гигантским удовольствием общаюсь с вами, и надеюсь, что и вы получаете удовольствие от того, что здесь происходит, в этой студии. Хочу вас поблагодарить за верность, скажем так. Ну и, конечно, всех товарищей, которые делают эту программу, вы ведь понимаете, что эта программа не одного человека, а довольно большой группы людей, так что им тоже большое спасибо.
Я вам желаю очень хорошо провести лето, получить максимум удовольствия, ну и, как всегда, надеяться на лучшее.
VII2014–2015
Ушел из жизни Юрий Петрович Любимов. Я был знаком с ним, не близко, но относился к нему с очень большой симпатией, и мне кажется, что он это чувство разделял. Но я сегодня не об этом хочу сказать, а о другом.
В эти дни будет сказано очень много о том, каким Любимов был выдающимся режиссером, педагогом, актером. Будет сказано очень много и справедливо о театре на Таганке, который он создал, об этом замечательном в свое время месте, которое для передовых и прогрессивных жителей Москвы, да и не только Москвы, олицетворяло собой и свободу, и надежду. Но много ли будет сказано о том, как преследовали Любимова, как запрещали его постановки, которые ныне признаются гениальными? Много ли будет сказано о том, что именно советская власть в лице не только руководства страны, но и вообще КПСС в целом, вынудила Любимова покинуть страну и лишила его гражданства? Думаю, что сказано будет мало.
Сегодня как-то не модно вспоминать, какими были брежневские времена, вернее, модно припоминать, но со знаком плюс. Сегодня не поощряется говорить о преступлениях Сталина, о причудах Хрущева, о темных и безнадежных временах Брежнева, о ГУЛАГе, о притеснениях советского строя. Вообще не сосчитать имен великих писателей, художников, мыслителей, убитых, сосланных, замученных советской властью либо вынужденных искать прибежище. И Любимов – одно из этих имен.
Вы спросите: ну зачем вспоминать это в такой печальный день? А затем, что Юрий Петрович несомненно захотел бы, чтобы это вспомнили, помнили и никогда не забыли. В этом я абсолютно убежден.
Послезавтра исполняется двести лет со дня рождения Михаила Юрьевича Лермонтова. Я просто обожаю его. Я не говорю о его поэзии, тут и говорить-то нечего, но проза какая! Если взять сегодняшних «первачей» русской беллетристики и поставить их рядом, то… собственно, их рядом поставить-то и нельзя, как-то даже стыдно.
В связи с Лермонтовым, когда возникает разговор о нем, меня часто спрашивают: «А вы можете обрисовать героя нашего времени?» Не могу. Но могу совершенно определенно сказать, что Печорин мне много милее. Печорин все-таки глубоко страдает от порядка вещей. Нынешнему герою такие страдания вообще не понятны, не знакомы. Печорин заботится о своей чести, а для нынешнего героя честь вообще не очень понятная вещь. Печорин не кланяется пулям, не прогибается перед начальством, а нынешний герой только и думает, как прогнуться, чтобы продвинуться вперед. Нет-нет, Печорин мне определенно симпатичнее.