– Может быть, – уклончиво ответила Алевтина, – как теперь узнать…
– И как с отцом ее мы помирились, жаль, не увидела, – продолжала горевать Варвара Степановна.
– Не переживайте, она все видит с небес.
Алевтина бережно вела матушку Софьи домой. Ей не хотелось расстраивать старушку. За эти годы она полюбила ее, как родную мать.
Варвара Степановна ничего не знала о страшном разочаровании своей дочери. Лев Николаевич Перовский, ее отец, был одним из тайных вдохновителей партии, приведшей на трон князя Щербатова. Софья даже считала, что именно он организовал кровавую резню с убийством несчастной, так и не коронованной Ольги Второй. Ей досталась незавидная роль – подготовить своей смертью восшествие на престол императора Василия.
Алевтина так и не научилась разбираться в политике, но ей хватило ума понять, что власть пришла вовсе не та, о какой мечтала Софья. Как говорила сама Желябова, «не крестьяне получили землю, а земля получила крестьян».
Во всех городах нелегальных рабочих разыскивали и отправляли пахать целину. По бумагам они оставались свободными людьми, но на деле не могли сменить занятие, а царские чиновники время от времени перебрасывали их из края в край. Всеобщей стала воинская повинность, а попытки уклонения карались смертью. Но больше всего огорчал Софью вопрос веры. Вроде бы победили раскольники, но не те. Когда она узнала, что в Казанском соборе освятили икону Перуна, то разрыдалась, целый час ее не могли утешить. А ведь раньше всем казалось, что она вообще не умеет плакать.
И когда их с Алевтиной назвали героями и назначили солидное содержание, она возмутилась и, вероятно, наделала бы скандалу, если б смогла встать и дойти хоть куда-нибудь.
А Андрей Иванович… возможно, он просто устал быть хорошим мужем. Он и ходил за лекарствами, и звал докторов, но все же избегал сидеть у постели умирающей жены. А когда ее не стало, на другой же день сделал предложение Алевтине. Та отказалась наотрез и не сказала об этом ни одной живой душе.
Делали ей предложения и другие, даже один солидный граф-вдовец. Она отказывала всем, самозабвенно занимаясь здоровьем Варвары Степановны и образованием сына Григория. Звать его на французский манер было теперь запрещено законом. Как и учить французскому языку. Но он увлекся медициной, которая нужна при любой власти, и Алевтина радовалась этому.
Когда Григорию Задонскому исполнилось восемнадцать, он сильно изменился. Стал постоянно пропадать где-то, а на вопросы все больше отмалчивался. «Влюбился», – говорила Варвара Степановна мечтательно. Алевтина молча вздыхала.
Однажды на рынке у Сенной она встретила сына, а он не заметил ее в толпе. Зато Алевтина ясно увидела, как он выронил листок, на котором было напечатано: «Мы хотим законного православного царя, а не язычника-ирода, уничтожающего свой народ».
Сердце ее будто остановилось на секунду. Забыв, что хотела купить, она поспешила домой, раздумывая, как завести неприятный и опасный, но необходимый разговор.
Дождавшись сына, который, как обычно, вернулся за полночь, Алевтина принесла ему еды и сказала, будто невзначай:
– А я вот в юности, когда листовки раскладывала, всегда смотрела, чтоб никто не видел.
Он не ответил, только резко повел плечами. Начал есть, как ни в чем не бывало. Потом сказал:
– Вкусный ужин, мам. А ты правда листовки раскладывала?
– Да, как и ты.
– Кто тебе сказал?
– Никто. Ты неосторожно себя ведешь.
Он помолчал.
– Спасибо. Я буду осторожнее.
– Послушай… – нерешительно спросила она. – Но зачем это тебе? Нас же с тобой защищают, жалованье платят.
Григорий засопел раздраженно:
– Мама. Помимо брюха, для которого важно жалованье, у человека еще есть душа. И совесть. Мне казалось, ты это понимаешь.
– Конечно, понимаю, – согласилась она, – просто один ты у меня. А кто у вас главный? Не Андрей Иванович, случайно?
Сын усмехнулся:
– Он уже старый. Да и к тому же раскольник. У нас главный – Володя Ульянов. Такой умище, просто ходячая энциклопедия. У него брата недавно казнили… сейчас многим достается, ты знаешь. Но народ устал терпеть. И если сейчас удастся освободить из Петропавловки законного наследника – все его поддержат.
Он скатал две колбаски из хлебного мякиша, положил их крест-накрест, полюбовался и решительно смял все в шарик:
– Мама, я все равно буду бороться. За свободу, православие и конституцию. Ведь если бы не она, ты была бы крепостной крестьянкой, никто бы не позвал тебе гувернера, и я не появился бы на свет.
Алевтина вздохнула:
– Помоги, Господи…
Александр БольныхПушечный король
В 1714 году император Петр Великий, глядя на стремительное разорение мелких дворян-помещиков, принял закон о единонаследии, попытавшись превратить родовые имения в подобие европейских майоратов – неделимых и неотчуждаемых. В 1730 году императрица Анна указ отменила, решив, что наследство следует делить по-божески и по справедливости. В результате считалось нормальным, если Рюрикович после очередной дележки имеет пару избенок и полторы курицы, зато по справедливости. Хуже того, этот указ на корню зарубил возможность создания в России промышленных империй. Все эти Путиловы, Морозовы, рябушинские – не более чем короли урюпинской водокачки. «Крупп», «Байер», «Дженерал Электрик», «Армстронг» в России так и не появились.
Царь Петр Алексеевич был хмур, болела голова после вчерашнего шумства, нелегко давались ему битвы с Ивашкой Хмельницким. Впрочем, пока железное здоровье царя позволяло справляться, только голова с утра трещала, поэтому поднесенную чашу рейнского он принял вполне благосклонно. И тут вспомнилось.
– Где этот…
– Кто? – поспешил уточнить Сашка Меншиков.
– Ну, этот… Кузнец…
– Какой, мин херц?
– Тот самый… – Но, видя по недоуменному лицу приятеля, что тот совершенно ничего не понимает, Петр уточнил: – Который пистолет обещал сделать.
Меншиков лишь головой помотал, какие там пистолеты. Петр нетерпеливо напомнил:
– Когда в Воронеж ехали, оставил тут пистолет германский. Курок у него отломился и еще что-то случилось. Вот здешний кузнец и посулил отремонтировать, чтобы был, как новенький. Говорили, зело искусен, никто с ним сравниться не может. Вот и отыщи мне его, дьявола чумазого, да чтобы работу представил. А то запорю. – И, глядя бешеными глазами в лицо Меншикову: – Обоих.
Сашка, понимая, что в таком настроении лучше мин херцу не перечить, исчез, как не было. Где и с кем искал – неведомо, только через полчаса представил государю степенного мужика с большими залысинами и аккуратной бородой. Лицо худое, щеки впалые, глаза углями сверкают.
Кузнец даже не успел снять прожженный фартук, видимо, Сашка сдернул его прямо от горна.
– Нашелся, – неприветливо буркнул Петр.
Кузнец степенно, но с учтивостью махнул поясной поклон.
– Никита Антуфьев, государь.
– А помнишь ли ты, Никишка, наш уговор?
– Помню, государь.
– Ну, тогда давай, показывай работу.
Кузнец не то щекой дернул, не то ухмыльнулся кривовато и подал царю тряпицу чистую, в которую было что-то завернуто. Петр отбросил тряпицу, начал вертеть в руках пистолет, курком пощелкал, потом приказал Меншикову зарядить. Покачал в руке, вскинул вдруг и выпалил, да так метко, что сшиб с дерева ворону.
– Хор-рош! Умеют же немцы вещи делать! – Но увидел, что кузнец теперь уже усмешки не прячет, и вызверился: – А ты чего смеешься, морда неумытая?! Вы все, неучи, когда еще научитесь такое делать? Мне нужно, чтобы оружие русское против немецкого не уступало, иначе пропасть нам.
– Так прикажи, государь, и мы не хуже немчинов поганых сделаем, а то и лучше.
– Ан приказываю.
– Ну вот я и сделал.
– Насмехаться?! – Петр побагровел и от души благословил Никиту кулаком в ухо, того шатнуло изрядно, однако устоял. – Да как смеешь?! Сперва сделай, а потом хвались. Языком молоть все вы горазды.
Никита потряс головой, в ухе хорошо зазвенело, оно и пухнуть уже начало, но со всей смелостью ответил:
– Ты сначала правду узнай, потом драться лезь.
И с этими словами вытащил из котомки вторую тряпицу, подав ее царю. Петр развернул и обомлел, увидев второй точно такой же пистолет. Покачал в руках, сравнивая, и спросил:
– Что это?
– Ты приказал, государь, я и сделал. Вот сам возьми и отличи, который из них немчинской работы, а который моей.
Царь недовольно дернул щекой и поворотился к Меншикову.
– Ну-ка, друг Данилыч, попробуй ты.
Но как ни крутил Меншиков пистолеты, как ни разглядывал, как ни нюхал – ничего сказать не смог. Никита же только усмехался в бороду, но скромно, чтобы царь не увидел. Кто ж его знает, что ему в голову ударит. Наконец царь сдался.
– Ладно, говори, – разрешил он Никите.
– Тот, из которого ты стрелял, государь, мой, ежели щечку с рукояти отвинтить, мое клеймо будет. А второй и есть немчинский, которому ты курок сломал. Нет, я ихнюю работу хаять не стану, добрые мастера, пистолет отличный, сталь хорошая. Только мы умеем не хуже делать. Никогда немчину русского не превзойти!
– А если лучше повелю, сделаешь? – хитро прищурился Петр.
– Повелишь, сделаем. Мы царской воле покорные.
– Ну, хуже сказать ты не мог! – вдруг окрысился царь. – Значит, если не будет на то царской воли, так все шаляй-валяй делать будете? Сам-то ты мастер или кто? Гордости нет, желания никакого? Так тогда твое место не в кузне, а под печкой с тараканами, лежи да похрапывай. Кто вперед идти не хочет, сначала на месте загниет, а потом и назад покатится!
Однако Никита не смутился.
– Что мне проку один или два пистолета сделать лучше немчинских или аглицких? Могу, но не желаю! Это все равно что на паперти побираться. Копеечку бросят – и радуйся. Не мое это. Никогда в жизни не крохоборствовал и сейчас не начну.
– Вот ты какой… – удивленно протянул царь – Ну, ладно. Ты, как я вижу, мужик справный, с большим замахом. Смотри, однако, широко шагнешь, больно падать будет. Я ведь много тебе дать могу, но тогда много и спрошу. Вечером буду у тебя, прикажи хозяйке стол готовить, не кого-то, самого царя принимать будете. Вот тогда и поговорим, чего ты можешь и чего хочешь. Поехали, – бросил он Меншикову.