– Я нынче с праздника, – произносит она. – Не успела забежать домой, чтобы переодеться.
Она снимает шарф. Смятенному взору моему открывается мраморная грудь в обрамлении изысканных пайеток. С левой стороны к шелку приколот обычный солдатский крестик на колодке, обтянутой черно-оранжевой ленточкой. При виде этого совсем не дамского украшения смятение мое достигает предельного накала.
– Это за оборону Тамбова, – поясняет Настасья Константиновна. – Там приходилось трудновато. Зима. Пришлось надеть ватные штаны и обуть валенки. Но все равно мы мерзли. Верите ли, Богдан Илларионович, пальцы примерзали к ложу пулемета. Смазка застывала – так было холодно!
– Смазка! – только и смог ответить я.
– О, да! Мою напарницу быстро убило. Так что приходилось обходиться одной, а бой длился весь день. На нас напирала кавалерия Тухачевского. Но мы выстояли. За то и наградили.
– Не женское это дело – разбираться в оружейной смазке, – только и смог промямлить я.
– Зато нынче Общество ветеранов гражданской войны – а я, видите ли, ветеран – устраивает в Мариинском театре чудесные вечера. Вальсы и польки исполняет оркестр Мариинки. Правда, я к вам торопилась и потому успела сделать только два тура с Георгием Валентиновичем. Немного вина к тому же выпила. Но ваша работа интересней, чем танцы.
Пожалуй, нынче Настасья Константиновна необычайно многословна. Эта ее непривычно длинная речь повергает меня в крайнее смущение. Она стреляла из пулемета по коннице Тухачевского. Зимой. В снегу, когда и оружейная смазка застывала. Одна, в ватных штанах. Без напарницы.
– Что с вами, Богдан Илларионович?
– Я? Со мной?
– Вы смяли листок. Позвольте!
И она спасла из моих увлажненных, скованных внезапной судорогой ладоней бесценный манускрипт с собственноручной подписью Государыни Императрицы Всея Руси. Крайнее смущение не помешало мне заметить, как быстро милочка прочла подпись в нижней части благодарственного письма.
– Божьей милостью Императрица Ольга Николаевна Романова, – прошептали бледные губы.
Глаза яркими звездами вспыхнули из-под сени ресниц.
– Позволите мне прочесть все? – спросила Настасья Константиновна.
Но тут мое парнокопытное упрямство в который уже раз одержало победу над смятением.
– Нет-нет! – вскричал я. – Этот документ Адель Леонидовна доверила лично мне. Именно мне, как старинному другу семьи Ульяновых, препоручили его для вечного сохранения. И я не намерен подвергать… Вы не можете даже прикасаться взглядом… Никому иному не дозволяется читать…
Я ухватился за манускрипт. Бледные пальцы покорно разжались. Документ благополучно вернулся к его законному хранителю.
– Итак? – тихо проговорила Настасья Константиновна, опускаясь на свое место и беря в руки один из специально заготовленных, остро наточенных карандашей.
Я хотел было приступить к диктовке, но сосредоточиться мешала ее белая грудь в вырезе платья. Уж больно мне хотелось узнать, какова она ощупь – холодна ли, как чистейший мрамор, или, напротив, тепла. И вспомнился мне тогда живой и подвижный, как вода в ручье, Владимир Ильич Ульянов. Ильич, как называли его домашние. Воспоминание было слишком живо и свежо. Я снова, будто наяву, услышал запах щедро сдобренных ванилью пирогов с малиной, и мятного морса, и свежевыглаженных пеленок, и иных запахов мирной, обеспеченной, семейной жизни.
Наступил 1920 год. Армии диктатора Колчака загнали красную чуму под спуд. Последний оплот ближайших сподвижников Лейбы Бронштейна еще сопротивлялся. Дикие, никому не повинующиеся банды, базировавшиеся в отрогах горного Алтая, еще совершали кровавые набеги на мирные селения. Но приволжские города уже вполне оправились от войны. Нижний, Казань, Самара, Сызрань, Саратов – изумительное ожерелье восстающих из пепелищ приволжских городов. Я объехал их все с лекциями и семинарами по тематике моей прежней, оставленной на время войны профессии. Исторической науке не учат во времена активного творения истории. Чему учить, когда все так непонятно, когда на вселенских скрижалях твердой рукой вершителя судеб пишутся даты новейших вех. 1918 год – армия под водительством Родзянко и Юденича победоносно входит в Москву, но Петербург остается в руках большевиков. 1919 год – преодолевая колоссальное сопротивление банд Бронштейна, адмирал Колчак ценой огромных потерь подчиняет себе северный и средний Урал. Многострадальный Екатеринбург несколько раз переходит из рук в руки. Семья Николая Романова спасена, но и утраты неимоверны – цесаревича мы потеряли. Конец того же 1919 года ознаменовался беспрецедентным историческим консенсусом: во имя спасения монархии и объединения державы под скипетром русских царей устанавливается диктатура. Но какая! Впервые в истории диктатор избран по соглашению всех сословий. Адмирал Колчак становится диктатором. Цель диктатуры – восстановление монаршей власти в каждом уголке исстрадавшейся и обнищавшей за время войны нашей родины…
– Постойте, постойте, – милочка поднимается со своего места. Разливает по чашкам стылый чай, а из моей бороды все еще выскакивают полные имперского пафоса фразы.
– Скорее!!! – кричу я. – Настасья Константиновна! Да что же это? Пишите же!
– Постойте!
Перед моим носом внезапно возникает полный стакан пахнущего мятой чая. Делаю большой глоток, но объем стакана намного превышает возможности моего окрыленного вдохновением организма. Я буквально бросаю стакан на стол. Остатки чая выплескиваются на исписанные листы. Я так громогласно досадую, что на крики является любопытная Илона и лопочет на чухонском диалекте вовсе уж несусветную чушь о возбуждающем действии дамских туалетов на засидевшихся в глуши ученых интеллигентов.
– Дело не в этом, – отвечает ей Настасья Константиновна. – Просто Богдан Илларионович позволил себе лишнего…
– Доигрался! – выражение складчатого лица старой финки представляло собой причудливый коктейль сарказма и сострадания.
– Ни в коем случае! Меня возмутило другое! Богдан Илларионович забылся, но в совершенно ином смысле!
– Любитель цуцек, – подзуживала старая финка. – Доктор выписывал ему успокоительные микстуры, но такому-то разве двенадцать капель на ночь помогут? Ему нужно, как поросенку, полный таз да понаваристей.
– Дело не в этом! Богдан Илларионович назвал Государя Николаем Романовым!
– А как надо было? Его преподобием?
Настасья Константиновна рухнула на стул. В благодатном порыве возмущения она задела локотком стакан, тот опрокинулся. Таким образом рукопись была окончательно испорчена.
– Ничего! Заново надиктует, – приговаривала финка, убирая на столе. – Вон оне какой красноречивый. Уж я наслышалась разных словес, но в его воркотне и половины не понимаю. Столько слов, и все пустые.
Я остолбенел. Милочка беседовала с моей распущенной прислугой на правильном финском языке, прекрасно, впрочем, понимая ее изуродованный простонародными идиомами диалект. Громко стуча грубой обувью, финка удалилась за дверь.
– Листы можно высушить. Карандаш не чернила, от влаги не расплывается. Сейчас-сейчас. На сквозняке они быстро высохнут.
Милочка уже вполне опомнилась от возмущения и теперь раскладывала исписанные листы на подоконнике, прижимая каждый мелкими предметами, найденными на книжных полках. Тут прижилась и пыльная раковина с Черноморского побережья, и крошечный, заключенный в латунную рамку довоенный портрет моей двоюродной сестры, и – о стыд и срам! – статуэтка полуобнаженной танцовщицы-эфиопки. Ей Настасья Константиновна уделила особое внимание, отерев кружевным манжетом пыль с антрацитовых грудей статуэтки. Милочка наводила порядок так сосредоточенно, словно меня вовсе и не было в комнате. А я, как остывший чай, сделался пресен и пара более не испускал.
– Простите, – внезапно проговорила милочка. – Моя горячность объясняется просто: я монархистка, и уважение к семейству Государыни, в том числе к ее венценосному отцу для меня превыше всего.
– Я понимаю…
– Простите, но вы понимаете не до конца. Я не в состоянии продолжать стенографировать текст, содержащий нападки на царствующий дом.
«Нападки на царствующий дом», – так выразилась милочка. Так изъясняется и мыслит современная молодежь! Вот они, ближние последствия военной диктатуры! Конечно, диктатура Колчака удержала монархию от окончательного краха. В результате общественного консенсуса царский скипетр оказался в руках юной дочери русского царя. А реакцией на затянувшуюся войну, превратившуюся из мировой в гражданскую, явилось насаждение в среде хорошо повоевавшей молодежи крайне правых, с моей точки зрения, взглядов.
– Прошу исправить текст в том злополучном месте угодным для вас образом. Пусть будет Его Величество, Государь, да как угодно… – смиренно попросил я.
– Вы уверены?
Вопрос был произнесен таким холодным тоном, что чай во втором стакане, забытом сварливой финкой на столе, вполне мог бы покрыться корочкой льда.
– Абсолютно! Драгоценная Настасья Константиновна, я должен сдать рукопись не позднее среды на будущей неделе. В связи этим обстоятельством вы делаетесь для меня совершенно незаменимы. Ну же, милочка моя. Отчего вы молчите?
– Теперь уже я не уверена, что справлюсь с подобной работой.
Голос Настасьи Константиновны теперь звучал намного мягче. В оконце старого холостяка – мое оконце – глянул лучик девичьего всепрощения!
– Станьте же моим цензором! – настаивал я.
Настасья Константиновна отступила от окна. Ее руки уже легли на спинку стула. Сейчас она снова усядется и продолжит работу. И тогда я снова узрю бледную розовость кожи в вырезе платья.
– Ах, что вы! Кажется, я погорячилась. Позволила себе…
– И я себе позволил. Вдохновение, знаете ли. Порыв! Но впредь обещаю обуздывать оные, поверяя вдохновение требованиями современной общественной мысли.
Настасья Константиновна уселась на свое рабочее место задолго до окончания моей прочувствованной речи. Стоило лишь утихнуть последнему аккорду оправдательной хрии, милочка ухватилась за карандаш.