ЖИЗНЬ НА БЕРЕГУ
Дом, милый дом!
Близость к морю: риск и выгода. — Меры безопасности. — Наводнения и пожары. — Городская архитектура. — Домашняя еда. — «Портовая» мебель. — Эпидемии. — Портовые профессии. — Таверны. — Пестрое население. — Вопросы веры. — Семейная жизнь
Раскатистые звуки органа пронеслись под невысокими сводами церкви Святой Мелании, и вдруг сквозь цветные витражи внутрь хлынули потоки яркого солнечного света, заиграв на позолоте, на алом платье невесты, на синем мундире и золотых эполетах жениха, на белом облачении священника. Все невольно заулыбались, торжественно-напряженное выражение на лицах сменилось на благостно-умиленное.
Согласен ли ты, Жан Батист Эбер, взять в законные супруги присутствующую здесь Мари Габриэль Бернардину Нинон по обряду святой нашей матери Церкви? — вопросил священник.
— Да, — кратко ответил жених.
Соглашали ты, Мари Габриэль Бернардина Нинон, взять в мужья присутствующего здесь Жана Батиста Эбера по обряду святой нашей матери Церкви?
— Да, — еле слышно ответила невеста, потупив глаза.
Жених повернулся к ней и взял за правую руку; священник перекрестил их, бормоча: «Ego conjungo vos in matrimonium. In nomine Patris et Filii et spiritus Sancti».[62] Новобрачный подал ему серебряное кольцо, которое тот благословил латинской скороговоркой и вернул подателю, после чего Эбер под те же «In nomine Patris et Filii et spiritus Sancti» надел кольцо поочередно на три пальца на левой руке своей юной жены, пока оно не заняло окончательно свое место на безымянном.
«Твой отец был бы счастлив, — мысленно сказала ей мать, приложив к глазам батистовый платок. — Я сделала, что могла. Лучшего мужа для нашей девочки не найти, — продолжала она воображаемый разговор, обращаясь на сей раз уже к покойному супругу. — Пусть он вдовец и вдвое старше ее, зато вон какой видный, и без куска хлеба ее не оставит».
Дядья невесты, торговцы и судовладельцы, тоже были довольны заключенной сделкой: за последний год Эбер на своем «Ястребе» взял на абордаж с полдюжины призов; его добыча оценивалась более чем в 200 тысяч ливров, так что каждая из шестнадцати акций по тысяче ливров, выпущенных для оснащения судна, принесла втрое больший доход. О храбрости и находчивости капитана корсаров ходили легенды. Удачное вложение капитала…
Десятилетний мальчик, тоже Жан Батист, смотрел на отца влюбленными глазами. Они так редко виделись, но он был горд тем, что в любой таверне Морлэ имя капитана Эбера у всех на устах. Сын любовался точеной фигурой отца, и от всего окружающего великолепия (сегодня в церкви музыка и праздник только ради них!) ему было радостно до того, что комок подкатывал к горлу Он не вполне понимал, какие перемены ждут его теперь. Ему объяснили, что та девушка, которую держит за руку его отец, отныне будет ему матерью, но пока он по-прежнему сможет жить у тети. Вот и хорошо…
Свидетели — три красавца-капитана из Бреа, тоже в синих мундирах, — поставили свои подписи под записью в церковной книге. Снова взревел орган, и свадебная процессия двинулась к выходу; где ее уже поджидала толпа зевак.
При появлении Эбера толпа разразилась приветственными криками, в воздух полетели шапки. Вся команда «Ястреба» была в сборе, разодетая по такому случаю в пух и прах, — еще бы, свадьба капитана бывает не каждый день. Мальчишки смотрели на моряков как на героев. Медные монеты зазвенели о ступеньки крыльца, самые маленькие и шустрые бросились их подбирать.
Свадебный кортеж разместился в нескольких фиакрах, разукрашенных цветами и лентами, и двинулся к дому жениха. Миновали площадь Алланд, покружили по узким улочкам и повернули к порту. Эбер велел ехать дальше. Городская стена осталась позади, и экипаж взобрался на вершину небольшого холма, откуда открывался вид на гавань, от которого захватывало дух. Под холодным февральским небом расплескалось свинцовое море, вытесненное из берегов великим множеством кораблей — корсарских фрегатов, бригантин, шлюпов, а также торговых шхун и барок, приведенных ими сюда.
Эбер вышел из экипажа, помог выйти своей жене и подозвал к себе сына. Все вместе они стояли и смотрели на эту картину Мари Габриэль начала дрожать под своей меховой накидкой, но не решалась сказать, что ее пробирает холод. Ее мать поджала губы («Что за чудачество, так недолго и простудиться!»), но тоже ничего не говорила. Зато два Жана Батиста, казалось, не замечали ледяного ветра, дующего с океана.
— Через пару лет возьму тебя юнгой, — сказал капитан счастливому сыну, оторвавшись, наконец, от завораживающего зрелища. Они вернулись в экипажи и остаток пути проделали уже без остановок
..Жан Батист Эбер умер пять лет спустя, во время одного из путешествий к берегам Гвинеи. Молодая жена не успела родить ему детей, а опекуном единственного сына стал муж его сестры.
Вся жизнь населения портовых городов была так или иначе связана с морем — с морским промыслом, морской торговлей или контрабандой и морским разбоем.
Во время войны два первых вида деятельности становились недоступны или небезопасны, поневоле приходилось заниматься двумя последними.
Близость к морю была и плюсом, и минусом: с одной стороны, существовала возможность в любой момент отплыть к другим берегам, с другой — приходилось постоянно опасаться непрошеных гостей и разгула стихии. Например, баски с атлантического побережья жили в постоянном страхе перед нападением чужеземных корсаров, хотя и сами были не промах поживиться за чужой счет. Голландцы до того обнаглели, что использовали некоторые баскские порты как свои стоянки и сторожевые посты. С конца XVI века пираты из Ла-Рошели почти каждую зиму совершали набеги на Гипускоа, ив 1621 году местные жители обратились за помощью в Сен-Жан-де-Люз и Сибур: корсары этих городов, с позволения короля, устроили карательные экспедиции против ларошельцев.
По той же причине главным портом Испании в XVI веке стал не Кадис, обладающий более выгодным географическим положением, но неоднократно подвергавшийся нападению англичан (в 1587 и 1596 годах), а Севилья, стоящая на реке Гвадалквивир, в 87 километрах от побережья Атлантики. Именно из Севильи отправлялись к неведомым землям конкистадоры, а с 1564 года оттуда выходили торговые караваны под защитой военного эскорта. С 1504 по 1650 год из Севильи вышли около восемнадцати тысяч кораблей; население города выросло с сорока пяти тысяч в 1530 году до трехсот тысяч в конце XVII века. Однако с увеличением водоизмещения судов возрос и риск того, что они сядут на мель на песчаных наносах Гвадалквивира. В 1625 году англичане решили повторить былой успех, но их атака на Кадис была отбита. Зато крушения на Гвадалквивире становились всё более частым делом, и в результате уже Кадис, перевалочный пункт европейской торговли, стал считаться более безопасным портом, чем Севилья.
Движение по реке контролировалось с помощью цепи, которую натягивали между Золотой башней (Торе дель Оро) и ее «близнецом», стоявшим на противоположном берегу Гвадалквивира.
Цепи, преграждавшие вход в бухту, были одним из самых распространенных средств защиты, применявшихся в Средние века. «Визитной карточкой» Ла-Роше-ли служат две средневековые башни — Цепная и башня Святого Николая, — сторожащие вход в Старый порт. На самом деле Цепных башен было две: малая с лебедкой, разматывавшей и поднимавшей цепь, и большая, где жил комендант с семьей и размещался гарнизон. В 1651 году она была сильно повреждена взрывом, но впоследствии восстановлена.
Когда в 1626 году испанской Доностии грозило нападение англичан, речушку Урумеа, делящую город на две части, перегородили у самого устья толстой цепью, а возле песчаных отмелей соорудили деревянную дамбу.
Но цепей было недостаточно — для эффективной защиты требовались мощные фортификационные сооружения. Дьеп (самый крупный французский порт в эпоху Людовика XIV) еще со времен Столетней войны был окружен крепостной стеной с башнями и рвами, которые затем регулярно восстанавливались. Амстердам укрывался за крепостной стеной, от которой до наших дней сохранились четыре башни. Одна из них — Схрейерсторен («Башня плача»): отсюда жены моряков махали платочками, утирая слезы, вслед уходящим кораблям. В 1621 году в баскском поселке Сибур построили форт Сокоа для защиты гавани. В 1б70-м в английском Плимуте в дополнение к замку XV века, укрепленному в 1590 году Фрэнсисом Дрейком, чтобы отбиваться от испанских пиратов, была сооружена цитадель в форме звезды с лабиринтом тоннелей. Когда фламандский Дюнкерк, побывав под властью Испании и Англии, в 1662 году окончательно стал французским, знаменитый инженер Вобан построил там новые укрепления и верфи, а порт сделал самым крупным в королевстве. В 1689 году инженер Симеон Гаранжо выстроил по распоряжению Людовика XIV Королевский форт в Сен-Мало по планам Вобана, а также насыпал земляной вал. Комплекс защитных сооружений простирался до самого форта Ла Латт на мысе Фреэль, в пяти лье (20 километрах) от города корсаров. Но, как ни странно, лучшим защитником портовых городов всегда оказывалась природа.
Двадцать шестого ноября 1693 года у мыса Фреэль появился англо-голландский флот из тридцати кораблей. Обстреляв форт Ла Латт, он направился к Сен-Мало, чтобы взорвать город с помощью адской машины. По приказу английского короля Вильгельма Оранского в лондонском Тауэре рабочие, которым было запрещено оттуда выходить, около двух лет трудились над созданием таинственного трехпалубного корабля водоизмещением 300 тонн, вооруженного двадцатью тремя пушками. Его осадка составляла всего семь футов, поэтому он мог подойти близко к берегу. На него поставили черные паруса, а корпус нашпиговали порохом, бомбами и картечью. После обстрела Королевского форта Сен-Мало зловещий корабль отделился от эскадры и поплыл к городу однако мощный порыв ветра швырнул его на прибрежные скалы. Команда успела поджечь порох, корабль взлетел на воздух, разорвав моряков в клочки и обрушив на город дождь из обломков железа и картечи. План англичан — добраться до порохового склада — был сорван; поднявшаяся буря спасла город от разрушения.
Дюнкерк, расположенный в самом узком заливе Северного моря, лежал на пути всех английских и голландских кораблей и был самой природой предназначен для того, чтобы стать цитаделью корсаров. Его бухта была своего рода ловушкой: туда можно было войти только строго определенным путем, иначе корабль рисковал пропороть себе брюхо о затвердевшие от времени песчаные мели. (Этим, разумеется, пользовались местные жители: свет маяка, прозванного «Башней лжеца», завлекал корабли к гибели.) Достоинством природного порта Плимута на юго-западе Англии, лежащего близ устья двух речушек — Плим и Тамар, — был прекрасный панорамный обзор. А с тыла город защищали дюны.
Жители приморских городов во многом были вынуждены полагаться на Божью волю и святых заступников, но и сами никогда не забывали своих небесных покровителей. Местный собор или церковь, часто возводимые или украшаемые на пожертвования судовладельцев, всегда являлись предметом особой гордости; в крупных портах и они так или иначе были связаны с морем и его героями. Например, на стене церкви Святого Андрея, воздвигнутой в Плимуте в середине XI века и перестроенной в XV веке, некий каменщик изобразил кругосветное плавание Фрэнсиса Дрейка, а еще там находятся портреты того же Дрейка и Мартина Фро-бишера и памятные доски, установленные в их честь. Все-таки, что ни говори, богатство никогда не падает с неба — его добывают «труженики моря».
До 1585 года самым богатым торговым городом Северной Европы был Антверпен, раскинувшийся на обоих берегах реки Шельды. С открытием Америки и переходом бургундского наследства в дом испанских Габсбургов в антверпенские банки хлынуло золото Нового Света. В 15 31 году в городе открылась биржа, послужившая образцом для подобных заведений в Лондоне и Амстердаме. К середине XVI века население Антверпена превышало 100 тысяч жителей. Но в 1585 году, во время нидерландской революции, город, принявший сторону протестантов, был осажден и взят испанскими войсками, а его жители присягнули на верность королю.
Блокада Антверпена, продолжавшаяся с 1585 по 1795 год, способствовала увеличению торгового значения Флиссенгена — корсарского гнезда на острове Вальхерен, занимавшего стратегические позиции на реке Шельде. В 1585–1615 годах этот голландский город был занят английскими войсками, поскольку Елизавета I получила его вместе с Остенде и несколькими другими портами в качестве залога за пять тысяч солдат, присланных на помощь голландским единоверцам в борьбе с Испанией. Порт был расширен, город значительно укреплен, а еще в нем были построены ратуша — точная (хотя и уменьшенная) копия антверпенской — и биржа, в знак преемственности и растущих амбиций Флиссингена.
На то были причины: когда Соединенные провинции перекрыли судоходство по Шельде, Антверпен оказался отрезан от выхода к морю, и в XVII веке именно Флиссинген был главной гаванью для судов голландской Ост-Индской компании. Некогда могущественный Антверпен быстро приходил в упадок: уже к 1589 году его население сократилось до сорока двух тысяч жителей; торговцы, ремесленники и евреи, спасавшиеся от инквизиции, бежали в Амстердам. Согласно переписи 1622 года, население этого бывшего рыбацкого поселка составляло теперь целых 105 тысяч человек. Как вы думаете, кого они избрали в бургомистры? В 1610 году эту должность исполнял Ян Корпилисен — бывалый корсар.
Своим возникновением город был обязан дамбе, обезопасившей его от наводнений. («Амстердам» означает «дамба на реке Амстель».) Но назначение дамбы заключалось не только в этом: после того как река оказалась перегорожена, корабли, которые раньше сразу выходили в море, теперь были вынуждены делать остановку и выгружать свои товары для дальнейшей отправки либо по суше, либо по морю. Таким способом жители превратили небольшой рыбацкий поселок в крупный транзитный порт. Город развернулся веером от центра (порт, биржа, ратуша, главная площадь), и гармоничная планировка не препятствовала его росту вширь. В начале XVIII века требовалось почти два часа, чтобы пройти его из конца в конец, пересекая полукружия каналов. На северо-восточной окраине Амстердама муниципальные власти даже разбили общественный сад — такого не было больше нигде в Европе. Три креста святого Андрея на гербе города обозначали три его достоинства: доблесть, твердость и милосердие. Народная же традиция связывала эти три креста с тремя постоянными угрозами: наводнениями, пожарами и эпидемиями.
Амстердам, как практически вся Голландия, лежит ниже уровня моря, поэтому дома строили на сваях, а для отвода воды из реки соорудили систему каналов. Дамба надежно защищала город от разгулов Северного моря, и в XVII столетии — золотом веке Амстердама, когда корабли отсюда отправлялись в Индию, Бразилию и Африку, — серьезных наводнений отмечено не было. Возможно, дело в том, что работящие голландцы неустанно следили за состоянием всех сооружений и вовремя принимали меры. Действительно, в том, что касается стихии, непозволительно пускать дело на самотек.
Вода, «долбящая камень», со временем обточила и сгладила скалистые выступы, защищавшие бухту баскского городка Сен-Жан-де-Люз на юге Франции, на берегу Бискайского залива. Понемногу волны углубили дно бухты и затопили берег, всё ближе подбираясь к домам. Первую дамбу построили в 1707 году; она выдержала бурю 1748 года, но на следующий год ее смыло, около двухсот домов оказались подтопленными или разрушенными. Новая дамба устояла в бурю 1779 года, но ураган 1789-го снес ее начисто; исчез целый городской квартал, почти четверть города! В результате всех напастей — ураганов и корсарских набегов — население Сен-Жан-де-Люза сократилось с десяти тысяч в 1720 году до менее трех тысяч в 1770-м.
Большинство домов в средневековых городах были деревянными и тесно лепились друг к другу, имея общие боковые стены: налог на недвижимость взимался с ширины фасада. За превышение зданием установленных размеров взимали штраф — «налог на воздух». Интересным изобретением Европы был «подымовый» налог, введенный в Англии, то есть налог на недвижимость, исчисляемый по числу очагов (крыши старинных домов были утыканы каминными трубами). Отныне каминами отапливались только парадные комнаты; спальни предпочитали обогревать железными печками, дававшими больше тепла и поглощавшими меньше дров; чтобы было теплее, под кровати ставили жаровни с угольями. 31 декабря 1695 года в той же Англии ввели налог на окна (его отменили только в 1851-м), и оконные проемы, выходящие на улицу, стали заделывать кирпичом. Дома строили с одним высоким и узким окном — или, наоборот, вытянутым горизонтально во весь фасад. Всё это вместе не способствовало улучшению бытовых условий и увеличивало риск пожаров.
Пожары далеко не всегда были стихийными бедствиями. Так, в 1694 году англо-голландский флот полностью разрушил французский Дьеп, бывший тогда деревянным. Город восстановили по планам королевского архитектора Де Вантабрена, который использовал белый кирпич. С XVII века практически во всех странах Европы городские жилища стали строить из кирпича и камня, украшать их орнаментами, резьбой и т. п.
Пепелища пустовали недолго. — свято место пусто не бывает. В любом старинном портовом городе до сих пор можно найти хотя бы пару фахверковых домов[63] с островерхими крышами, построенных в свое время разбогатевшим купцом или капитаном-корсаром. Фахверковые дома отличались большой прочностью, что позволяло делать их довольно высокими (в Амстердаме число этажей доходило до шести). Верхний этаж слегка выдавался вперед, нависая над улицей, чтобы защитить нижнюю часть дома от дождя. Крыши покрывали черепицей или серым шифером.
Чаще всего первый этаж был каменным, а второй, третий, а то и четвертый — деревянными. Для предохранения от влаги дерево пропитывали смолой. Фасады старались по возможности украсить росписью, так что каждый дом имел свою индивидуальность. Окна парадных помещений выходили на улицу, а хозяйственных пристроек — во двор. С улицы попадали сразу в главную комнату, куда вели несколько ступенек, — она служила гостиной и столовой; за ней шла другая, поменьше, где готовили пищу, а то и обедали в узком семейном кругу. Далеко не в каждом доме были печь или очаг для приготовления пищи, и в XVI–XVII веках небогатые хозяйки спешили с утра к булочнику, чтобы воспользоваться жаром его печи и сварить суп или поджарить мясо.
Голландские хозяйки не питали большого пристрастия к кулинарии; во многих семьях стряпали сразу на неделю, тратя на приготовление еды не больше часа, и во все остальные дни подавали на стол подогретую (или холодную) пищу — суп, овощное рагу, мясо (по большей части солонину). Очень популярны были молочные продукты, в особенности сыр, а также разнообразные овощи. Даже овощной суп с салом могли варить на молоке. Ели четыре раза в день; правда, завтрак (в пять-шесть часов утра) и полдник были, по сути, простым перекусом. В английской семье по воскресеньям на обед традиционно готовили жаркое из говядины, жареного ягненка или цыпленка с запеченной картошкой (картофель, вывезенный из Америки, вошел в обиход с 1586 года) и овощами, жареными или тушеными, под соусом. Зачастую к этому блюду подавали йоркширский пудинг, хотя изначально он должен был дополнять собой остатки жаркого, которые доедали в понедельник. (Так было заведено: приготовление жаркого было делом непростым и отбирало у хозяйки много времени и сил, а поскольку по понедельникам было принято устраивать стирку, то на обед обходились холодными остатками вчерашнего пиршества.) В зажиточной французской семье обычный обед к середине XVIII века состоял из каши, тушеной телятины, закусок, овощей, салата, сливок, сыра, фруктов и варений. Так как продукты было сложно хранить, большой популярностью пользовались пироги и паштеты; мясо часто ели «с душком». В Англии обед с тремя переменами блюд стал обычным делом только веком позже.
Разумеется, чаще всего на столе у жителей портовых городов оказывалась рыба — свежая, соленая, жареная, вареная, копченая. С мая по октябрь рыбаки-баски выходили в море на гребных и парусных шлюпках, чтобы ловить тунца; голландцы промышляли макрель, треску, лосося, морского окуня; бретонцы, нормандцы и марсельцы охотились за окунем, барабулькой, камбалой, султанкой, калканом; на средиземноморских рыбных рынках торговали дорадами, муренами, мерлузами, мерланами, морскими угрями и морскими ежами. Кроме того, близ скалистых берегов Атлантики и Средиземного моря ловили лангустов, омаров, креветок и крабов, а французский остров Олерон был богат мидиями и устрицами. Наконец, корсары не раз приводили в родной порт захваченные рыболовецкие суда, набитые сельдью (национальным символом Голландии), — это был праздник.
Мореплаватели привили своим соотечественникам вкус к заморской еде, в основном растительной: завезенные в XVI веке картофель[64] и хрен быстро приобрели популярность, а вот брокколи и помидоры стали употреблять в пищу только два столетия спустя. С сахаром, лимонами, апельсинами и персиками европейцы тоже познакомились в XVI столетии, но и веком позже цитрусовые считались деликатесами, а тростниковый сахар продавался в аптеке как лекарство и стоил безумно дорого. В XVII веке в обиход понемногу вошли чай, шоколад и кофе, завезенный с Востока через Марсель (раньше вместо кофе после еды пили гвоздичную настойку); с Бермудских островов привезли бананы. А вот индейка, которую англичане впервые попробовали в 1524 году, стала их традиционным рождественским блюдом только после Второй мировой войны, заменив на праздничном столе гуся.
Купцы и ремесленники отводили первый этаж своих домов под лавки или мастерские. Нередко под домом имелся погреб. На втором этаже помещались спальни. Лестница находилась внутри дома или снаружи, со стороны двора. Перила на внутренних лестницах начали делать только с двадцатых годов XVII века; в старых домах поднимались наверх или спускались вниз по лестнице, держась за натянутый канат.
Дома богатых торговцев, судовладельцев и буржуа из Морлэ (корсарского гнезда во французской Бретани) строились в XV–XVIII веках по единому образцу и не имеют себе подобных больше нигде в мире. Они состоят из двух соединенных между собой корпусов, один из которых располагается со стороны улицы, а другой — в глубине двора. Из главной комнаты можно было попасть по винтовой лестнице на верхние этажи парадного корпуса, а оттуда, по резным деревянным мостикам, — во флигель. В корпусе, выходящем на улицу, обычно размещалась лавка или контора. Монументальный камин, находящийся в главном помещении, отапливал весь дом.
Для строительства домов, кораблей и мебели в старые времена использовался преимущественно дуб, но очень быстро дубовые рощи поредели, и для жилищного строительства стали применять древесину смолистых деревьев, а мебель делать из фруктовых — например вишни или сливы, — а также из каштана, легко поддающегося обработке, прочного и по цвету напоминающего дуб. Заокеанская колонизация познакомила европейцев с экзотическими видами деревьев, и позднее изделия из дешевой древесины стали покрывать тонкими пластинами черного или красного дерева.
Красное дерево впервые начали ввозить испанцы в 1530— 1540-х годах, а уже около 1560-го оно появилось и в Сен-Мало. Постепенно в портовых городах — Дюнкерке, Кале, Морлэ — начали делать мебель из массивного дерева экзотических пород, которую стали называть «портовой». Первые образцы такой мебели наскоро сварганили из корабельного балласта; поскольку исходный материал достался даром, сами изделия получились недорогими. Но в XVIII веке спрос на «портовую мебель» возрос чрезвычайно, поскольку мастера научились использовать все преимущества ценных пород дерева, нюансы цвета и даже аромат. Пионером в этой области выступил Дюнкерк; через этот город велась оживленная торговля с Англией и Фландрией, поэтому в изготавливаемой там мебели прослеживались не только французские модные тенденции, но и несколько тяжеловесное «германское» влияние. Столяры из Сен-Мало (их цех в 1701–1720 годах увеличился с трех членов до одиннадцати) были ему менее подвержены; помимо красного дерева они обрабатывали также черное дерево и палисандр. Сен-Мало поставлял подмастерьев и готовую мебель в Морлэ. «Фирменным стилем» Ла-Ро-шели было сочетание двух цветов, например коричневого амаранта и золотисто-желтого лимонного дерева, черного и розового деревьев. Заказы на такие бюро, шкафы и секретеры поступали не только от парижской и лондонской знати: разбогатевшие судовладельцы из Сен-Мало строили себе замки, которые нужно было обставлять; не отставали от них и купцы из Нанта, нажившиеся на морской торговле.
Основу меблировки любого дома составляли стол, стул и шкаф — последнему отводилась главная роль. Массивный и примитивный «перевернутый сундук» уступил место шедевру краснодеревщика — изящному, затейливому, с инкрустациями из перламутра и слоновой кости. Особо ценные предметы можно было выставить в застекленных шкафах и горках для посуды, на зависть гостям.
XVII век стал эпохой расцвета для города Сен-Жан-де-Люз: бывшие китобои и ловцы тунца переквалифицировались в корсаров, и порой захваченные ими суда занимали почти всю гавань. Обогатившись в считаные годы, судовладельцы построили в центре города красивые дома, в которых не грех было принять даже августейшую особу. 8 мая 1660 года сюда пожаловал французский король Людовик XIV, которому предстояло вступить в брак с испанской инфантой. Ожидая приезда невесты (испанцы прибыли в назначенное место с опозданием на месяц), он жил в доме богатого судовладельца, выстроенном в 1644 году, который с тех пор получил название «Дома Людовика XIV». Его нареченная поселилась в «Доме Инфанты», неподалеку от которого находился дом Коршю-Баита — там жила вдова корсара. Многие улицы Сен-Жан-де-Люза носят имена корсаров XVI–XVIII веков, добывших родному городу славу и богатство.
Однако при их жизни названия улиц и нумерация на домах отсутствовали — это был атавизм «системы безопасности» Средневековья, когда по расспросам можно было быстро выявить чужака. Прохожие, пробиравшиеся по узким улочкам с липкой мостовой, на которую прямо из окон выплескивали помои и прочие нечистоты, ориентировались по вывескам лавчонок и харчевен. Освещения — как и водопровода с канализацией — в городах тоже не было; знатные господа передвигались в сопровождении слуг, несших факелы.
Клод де Форбен рассказывает о том, как ночью в Тулоне застрелил булочника (тот набросился на него с побоями, не распознав дворянина): «Хотя на улице было полно людей, вышедших подышать свежим воздухом, а вокруг нас собралась большая толпа, никто не захватил света, и вряд ли в этой суматохе меня достаточно хорошо разглядели, чтобы с уверенностью заявить, что это был я. Я оказался прав: никто меня не узнал. Чтобы избавиться от преследовавшей меня черни, я бросился в дом интенданта, который был открыт; я лишь пробежал через него и сразу вышел через другую дверь, на противоположную улицу. К несчастью для меня, жалкая служанка, находившаяся в доме, узнала меня при свете фонаря, освещавшего вход. Большего и не требовалось: в один миг весь город узнал, что я убил булочника Видаля».
В Дюнкерке не было природных источников пресной воды; городские власти велели установить общественные цистерны для сбора дождевой воды и наладили работу по вывозу отбросов. В Амстердаме все нечистоты сливали в каналы, и источаемое ими зловоние резко контрастировало с опрятностью аккуратных домов и мостовых, которые мыли домохозяйки. Столь вопиющее несоблюдение санитарных норм не могло не сказаться на эпидемиологической ситуации, а наличие порта было дополнительным фактором риска.
Моряки, доставлявшие в порты различные товары, нередко завозили туда и инфекции, вызывавшие страшные заболевания, в частности чуму. Раз за разом первыми жертвами этой ужасной болезни азиатского происхождения становились жители портовых средиземноморских городов (Марселя, Тулона, Венеции), но с XVI века она причалила и к берегам Бискайского залива и Ла-Манша. В Ла-Рошели эпидемии чумы вспыхивали в 1585, 1602 и 1604 годах, в Сен-Мало — в 1559-м, в Сибуре — в 1598 году. Севилья поражала современников своей опрятностью; волны эпидемий периодически накатывали на этот город, но разбивались о преграду в виде чистоплотности его жителей. Тем не менее великий чумной мор 1648–1649 годов унес жизни шестидесяти тысяч человек, то есть 40 процентов населения города. Последний жестокий удар эта болезнь нанесла французскому Марселю в 1720 году: в мае туда прибыл флейт «Великий святой Антоний», нагруженный хлопком, шерстью и шелком из Азии. Товар следовал через Дамаск, где тогда свирепствовала чума. По дороге, близ Триполи, разразилась буря, повредившая оснастку корабля, и экипаж был вынужден воспользоваться парусами с другого судна, команда которого погибла от чумы. Еще до прихода в Марсель с десяток матросов скончались, а с июня в припортовых кварталах стали умирать люди, у которых были явные признаки бубонной чумы. Городские власти скрывали эти факты, чтобы не нарушить торговой деятельности порта. «Подозрительных» отсылали в лазареты, улицы мыли, отбросы вывозили за городские стены, дома зараженных замуровывали, бездомных изгоняли прочь, на улицах зажигали костры… В июле Марсель объявили закрытым городом; в августе там умирало по 50, потом по 150, потом по 300 человек в день; гребцов с галер отправили собирать и хоронить трупы; с главной улицы города они вынесли две тысячи мертвых тел. С осени эпидемия пошла на спад и год спустя угасла окончательно.
Портовым городам грозила не только чума: в 1694 году жители Рошфора, недавно выстроенного на атлантическом побережье Франции, испытали на себе действие желтой лихорадки — болезни, прочно связанной в сознании европейцев с Латинской Америкой, хотя туда ее завезли из Африки на невольничьих кораблях. Ни кровопускания, ни припарки, ни хина от нового недуга не помогали. Отныне в порту Рошфора корабли, прибывшие с Антильских островов, подвергались особенно строгому досмотру и карантину, а некоторые врачи требовали, чтобы для заболевших устраивали лазареты прямо на судах, препятствуя их контактам с местным населением. Первый госпиталь для моряков открылся там в 1683 году, неподалеку от Арсенала и рядом с продовольственным складом. В 1722 году в его стенах обосновалась школа морской хирургии и анатомии. Постепенно вокруг здания больницы выросли жилые дома, и госпиталь нередко становился источником заразы: тиф и разного рода лихорадки, привозимые моряками из дальних походов, передавались другим пациентам и распространялись по городу. Кроме того, Рошфор был выстроен на болотах, что тоже не способствовало поддержанию здоровья среди его обитателей. К концу XVIII века военно-морской госпиталь перенесли в другое место.
В припортовых кварталах кипела своя, особая жизнь: там селились корабельные плотники-конопатчики, бочары, канатчики, литейщики, ныряльщики, погонщики мулов, грузчики-докеры, пекари, снабжавшие моряков сухарями и галетами, менялы. В Дюнкерке существовал особый цех лоцманов, который предлагал свои услуги пришлым кораблям, чтобы провести их в порт через многочисленные мели. Корсарский промысел кормил сотни комиссионеров, скупщиков, мелких торговцев, кабатчиков. В темных лавках близ плимутской гавани можно было недорого купить золотые украшения, снятые с убитых испанцев, бархатные камзолы и шелковые платья со следами замытой крови.
В архивах Дьепа сохранился счет, оплаченный капитаном корсарского судна «Амбюскад» («Засада») Балидаром после захода на стоянку в порт 26 марта 1809 года. Определенные суммы денег были выплачены жестянщику, мастеру парусов, пивовару, конопатчику, лебедчику, буксировщикам, «тачечнице». Бурлаки-буксировщики заводили судно в порт или выводили его оттуда, таща за канаты; «тачечники» перевозили товары на своих тачках. Во время каждой стоянки в порту половина денег тратилась на спиртное, поэтому отдельной строкой в счете прописана плата жандармам, доставлявшим обратно на борт бесчувственные тела пьяных в стельку корсаров…
В любом порту было множество таверн, куда прямиком направлялись моряки, сойдя на берег (если, разумеется, они не возвращались к себе домой). Во Франции таверной изначально называлось заведение, где можно было выпить вина, а потому такие места, рассадники порока, пользовались дурной славой. В Англии в таверне можно было не только выпить, но и закусить, и впоследствии именно такой тип заведений получил распространение в Европе. Еда была, разумеется, самая незатейливая. В Англии и североевропейских странах в тавернах подавали по большей части пиво (в Дюнкерке, в таверне «Сен-Люк», до сих пор можно найти 20 сортов этого напитка), во Франции — вино, тоже полусотни сортов, но самое дешевое, которое для «забористости» сдабривали разными специями. В голландских тавернах часто пили «двойное» пиво — очень крепкое, которое быстро и надолго отключало мозги, побуждая к дебошу. Добавьте к этому азартные игры — кости, карты, триктрак — и вы получите законченное описание злачного места. При некоторых заведениях имелись площадки для игры в шары, довольно популярной начиная со Средневековья. По легенде, Фрэнсис Дрейк, узнав о приближении Непобедимой армады, прежде закончил партию в шары, а уж затем занял свое место на капитанском мостике.
В тавернах постоянно ошивались разные темные личности, воры, шулера, девицы легкого поведения; злачные места не закрывались всю ночь — их владельцы старались выкачать из посетителей как можно больше денег, и очень часто попойки заканчивались драками и поножовщиной. Однако хозяин, дороживший репутацией своего заведения, принимал меры к тому, чтобы за ним не закрепилась дурная слава. Так, в Амстердаме, где целые улицы, примыкавшие к причалам, были вовлечены в индустрию разврата, проститутки захаживали в таверны лишь затем, чтобы подцепить клиента, а потом уводили его к себе. К 1680 году в Амстердаме появились дома терпимости, держали которые… сержанты полиции, так что разврат был скрыт от посторонних глаз.
Во Франции можно было составить довольно верное суждение о социальном положении человека, узнав, какую таверну он предпочитает. Бывали заведения, облюбованные исключительно корсарами, например постоялый двор «Белая лошадь» на улице Кордери в Гавре, где «морские волки» похвалялись друг перед другом своими подвигами в сражениях с англичанами. Воодушевившись этими рассказами и подогрев себя спиртным, «герои» вываливались на улицу, затевали ссоры с прохожими, избивали «сухопутных».
Клод де Форбен рассказывает в своих мемуарах о том, как во время стоянки в Бергене два французских офицера поздно вечером начали бесчинствовать в кабаке. На шум явился патруль, буянов связали и отвели в кордегардию (караульное помещение). Один из офицеров в насмешку спустил штаны и показал дружинникам свой голый зад. Не стерпев оскорбления, те отняли у него шпагу и сильно избили.
В XVI–XVII веках таверной также называлось помещение на корабле, где офицер продавал съестное, выпивку и табак членам экипажа. Во Франции такие таверны были запрещены в 1б72 году, поскольку Людовик XIV хотел положить конец злоупотреблениям, творившимся на большинстве военных кораблей через посредство таверн.
Корсары были обязаны приводить призы в определенные порты для реализации груза и захваченных судов. Пираты сбывали награбленное в «свободных портах», например на Мальте или в Ливорно, который сохранял статус открытого порта с 1590 по 1796 год; там дозволялось проживать кому угодно — и католикам, и евреям, и протестантам. Рыцари ордена Святого Стефана совершали из Ливорно набеги на владения Османской империи и захватывали турецкие торговые суда; конец их деятельности положил тосканский герцог Фердинанд II Медичи (1621–1670), однако в городе по-прежнему действовал невольничий рынок, на котором христиане продавали пленников-мусульман на европейские галеры в качестве гребцов. С другой стороны, банкиры Ливорно переводили денежные выкупы за христиан, захваченных в плен берберскими корсарами.
Население портовых городов всегда было разношерстным и космополитичным: в Севилье находилась старинная колония генуэзцев, которые, собственно, и превратили этот город в крупный европейский финансовый центр, обеспечив ему связи со Средиземноморьем. Были там и голландская, и португальская колонии, немало способствовавшие развитию морской торговли. Правда, голландцы стали уезжать после начала революции на их родине, опасаясь преследований со стороны инквизиции, а португальцы — с 1640 года, когда произошел разрыв отношений между Португалией и Испанией. Жили там и французы, которые довольно быстро ассимилировались, и мориски (мусульмане, обращенные в католичество), хотя последние были всеми презираемы и в конечном счете оказались изгнаны в 1609 году. Тем не менее мусульманская культура оказала большое влияние на внешний облик города; в частности, богатые сеньоры строили свои дома на мавританский лад: с большим внутренним двором, за глухими заборами. 250-метровая башня Хиральда,[65] которую было видно практически из любой точки города, символ Севильи, была старинным арабским минаретом.
Дворяне составляли 15 процентов населения Севильи, однако по тем же узким и извилистым улочкам ходили авантюристы всех мастей, бедняки и даже рабы (в Севилье их было около шести тысяч)[66] Кстати, в Соединенных провинциях, отстоявших свою независимость от Испании, рабство было запрещено: если черному невольнику каким-то образом удавалось ступить на голландскую землю, он сразу становился свободным и хозяин не мог вернуть его себе даже за выкуп. Поэтому в крупных голландских городах нередко можно было встретить прислугу из числа бывших рабов.
Большое влияние на демографические процессы оказали религиозные конфликты: в Англии в XVII веке гонениям подвергались католики, во Франции — протестанты. А между тем, как отмечал еще в 1584 году историк Жан Лефрер, «почти все моряки во Франции — протестанты, в особенности нормандские… которые наиболее умелы».
Французский король Генрих IV издал 13 апреля 1598 года Нантский эдикт, предоставив протестантам свободу вероисповедания с некоторыми ограничениями и передав в их распоряжение несколько военных крепостей, в том числе Ла-Рошель. Однако французским гугенотам было этого мало: их вождь Анри де Роган хотел создать во Франции, при поддержке Англии и Испании, гугенотскую республику, возглавить которую собирался он сам. В те времена во Франции было около миллиона гугенотов, то есть они составляли двенадцатую часть населения. Фаворит aнглийского короля герцог Бекингем оказал военную поддержку французским протестантам; приняв ее, гугеноты поставили себя в положение изменников родины.
Оборону Ла-Рошели возглавил мэр города Жан Гитон, в прошлом судовладелец и адмирал ларошельского флота. Несмотря на его энергичные меры и героическое поведение, город после продолжительной осады был взят войсками Людовика XIII (1610–1643). Гитон был изгнан, однако кардинал Ришелье сделал его офицером королевского флота, и он несколько раз отличился в сражениях с испанцами. Впоследствии его дочь вышла замуж за сына знаменитого флотоводца Авраама Дюкена.
Начиная с 1660-х годов Людовик XIV предпринял по всему королевству широкомасштабное обращение протестантов в католичество, для которого все средства были хороши. В 1680 году протестантам было запрещено заниматься рядом профессий, в том числе быть юристами и врачами, а католикам — переходить в протестантскую веру. Нантский эдикт превратился в чисто символический документ, и король отменил его 18 октября 1685 года, поставив протестантство под запрет на всей территории Франции. Гугеноты бежали в Англию, Голландию, Америку. Массу женщин, отказавшихся перейти в католичество, отправили на Гваделупу или Мартинику. Нормандия обезлюдела, в 1685 году из одного лишь Дьепа эмигрировали шесть тысяч человек Преследуемые в Европе изгои пополняли собой население заморских колоний и экипажи пиратских кораблей.
Гугенотов, которые не отреклись от своей веры, теперь можно было пересчитать по пальцам, и среди них был тот самый Авраам Дюкен, о котором мы упоминали выше, уроженец Дьепа, происходивший из славного рода моряков, судовладельцев и корсаров. Он был блестящим офицером королевского флота, сражался как с голландцами и испанцами, так и с корсарами из Триполи, однако так и не был произведен в адмиралы, поскольку остался протестантом. Начиная с 1686 года в списке экипажей кораблей против каждого имени стояла пометка: «католик», «новообращенный» или «реформат». Интересно, что почти все капитаны были протестантами или новообращенными. Католики были родом из Кале, Марселя, Рошфора, Нанта, а то и из Португалии.
История XVI–XVII веков представляется сплошной чередой войн, расправ и прочих кровавых событий, а в жизни корсаров, полной риска, опасностей и лишений, казалось бы, уже не оставалось места для простых земных радостей. Но это не так: уходя в море, корсар всеми мыслями был с родным домом, где оставалась его семья, где его ждали. Морской разбой часто считался временным промыслом, способом разбогатеть, чтобы зажить своим домком и заняться «честным ремеслом». Но существовали и целые корсарские династии, члены которых не представляли для себя иной судьбы кроме той, что связана с морем и запахом пороха. В последней трети XVII века в Ла-Манше орудовали четыре брата Жалло — корсары из Шербура: Пьер де Ранто, Анри Робер шевалье де Ранто, Жан д'Увиль и Адриан шевалье де Бомон.
К роду потомственных корсаров принадлежал знаменитый Жан Барт. Его прадедом был Мишель Якобсен, вице-адмирал испанского флота, двоюродным дедом — Ян Якобсен, тоже служивший Испании; он предпочел взорвать себя вместе со своим кораблем «Святой Винцент», чем сдаться. Дядей был Гаспар Барт, служивший юнгой на том самом «Святом Винценте»; ему удалось выжить в катастрофе, но позже он погиб в бою. Другой дядя, брат Гаспара Мишель Барт, погиб в бою с голландцами. Отец Жана Барта, Ян-Корниль Барт, тоже пал в бою — но уже от рук англичан, сражаясь на стороне голландцев. Все три брата Жана, Корниль, Гаспар и Жак Барты, были корсарами. Его племянник Пьер-Жан и сын последнего, Бенжамен, погибли в одном бою, сражаясь за Францию. Сын самого Барта, Франсуа-Корниль, дослужился до чина вице-адмирала, который получил от Людовика XIV.
Первой женой Жана Барта (ему тогда было 26 лет) стала шестнадцатилетняя Николь Гутье, дочь трактирщика. Интересно, что бракосочетание состоялось 3 февраля 1676 года, а первенец, Франсуа-Корниль, появился на свет уже 17 июня того же года — корсар использовал на полную катушку те редкие дни, когда ему удавалось сойти на сушу, и, судя по всему, не тратил много времени на ухаживания. В XVII веке зачатие ребенка до брака было явлением нечастым (в среднем так начиналась каждая двадцатая беременность), но крайне нежелательным.[67] Во избежание детоубийства королевский эдикт от 158 5 года обязал незамужних девиц и вдов, ожидающих ребенка, заявлять о своей беременности гражданским или церковным властям (такие заявления заносились в приходские книги). Но для девушки и ее семьи главной гарантией благополучного исхода, как и во все времена, была уверенность в порядочности ее избранника, а если речь шла о корсаре — то еще и в его везении.
В апреле 1676 года новобрачный, которому вскоре предстояло стать отцом, отчалил на борту восьмипушечного судна «Ла Рояль» и захватил четыре рыболовецкие шхуны, затем, на «Великом Людовике», — еще 28 кораблей. В сентябре Франция объявила войну Ганзейской лиге, «Ла Рояль» был арестован в Гамбурге, но Жан Барт сумел вернуться в Дюнкерк В 1677 году он снова вышел в море на фрегате «Пальма» во главе флотилии из шести кораблей и захватил два десятка призов. Годом позже у острова Тексель он напал на мощный голландский военный корабль, был тяжело ранен в лицо взрывом гранаты, ядром ему вырвало куски мяса из ног. Однако голландца отбуксировали в Дюнкерк Барт продолжал охотиться на 2б-пушечном корабле «Марс», пока 10 августа Франция и Голландия не подписали мирный договор. На какое-то время корсар остался не у дел и вернулся к жене, которая родила ему одну за другой двух дочерей: 15 мая 1680 года — Анну-Николь, а 21 июля 1681-го — Жанну-Николь. Едва успев окрестить вторую дочь, Барт на фрегате «Гадюка» отправился в Средиземное море — бороться с берберскими пиратами. Вскоре те запросили пощады и он снова вернулся домой. Однако 16 июня 1682 года его четвертый ребенок родился мертвым, а в конце года скончалась и жена, которой было всего двадцать три.
Тут началась война с Аугсбургской лигой и корсару снова нашлась работа. Однако о семье он не забывал и лично участвовал в воспитании сына: в 1688 году он впервые взял его с собой в плавание юнгой. В следующем году Барт вместе с кавалером де Форбеном атаковал два английских корабля, превосходивших французские по вооружению. Оба были ранены и попали в плен. Их отвезли в Плимут, но им удалось бежать на весельной лодке и добраться до своих. Едва зажили раны, 13 октября 1689 года Жан Барт вступил во второй брак — с Жаклин Тугге. Понятно, что самому ему просто некогда было заниматься устройством своей личной жизни, и невесту ему подыскали родные. Вторая жена родила ему еще девять (!) детей (их крестным стал интендант Дюнкерка Патуле), шесть из которых умерли в младенчестве: сын Поль прожил только один день, а самая младшая дочь, Мари, — четыре дня, с 14 по 18 января 1702 года. А 27 апреля того же года скончался сам Жан Барт: крепкого 52-летнего мужчину под два метра ростом подкосил плеврит.
При всей незаурядности личности Жана Барта его семейная жизнь была довольно типичной для того времени.
Каноническое право определяло брачный возраст двенадцатью годами для девушек и четырнадцатью — для юношей, при этом согласие родителей на брак требовалось вплоть до достижения мужчиной тридцати лет, а женщиной — двадцати пяти, даже если они уже успели овдоветь. Большая разница в возрасте между мужем и женой была обычным делом, если они не принадлежали к аристократии и должны были сами заботиться о себе.
В Англии XVII века свадьбе предшествовал процесс ухаживания со своими правилами, стадиями и ритуалами, в котором большую роль играли родители жениха. Непосредственное выражение чувств не приветствовалось; впрочем, брак редко заключался по любви — чаще всего это была сделка: женщина приобретала покровительство и материальные гарантии в обмен на личную свободу, мужчина обзаводился собственным очагом и его хранительницей, которая была обязана родить ему наследника. Во Франции ситуация была примерно такой же. В заморских колониях церемония подписания брачного договора обставлялась даже более пышно, чем сама свадьба. Но совсем сбрасывать со счетов нежные чувства всё же нельзя: если жених и невеста могли «официально» встречаться только в присутствии третьих лиц и по определенным дням, влюбленная девушка была способна тайно принимать пылкого «Ромео» по ночам в своей постели, даже если спала в одной комнате с матерью или сестрой.
Переселенцы в заморские колонии, например в Новую Францию, женились рано; в их семьях нередко рождалось по 12–13 детей, что способствовало заселению новых земель. В Европе же за два десятка лет супружеской жизни семья, как правило, обзаводилась восемью-девятью детьми, однако до зрелого возраста доживали лишь трое-четверо; двое-трое обычно умирали в первый же месяц жизни, столько же — в раннем детстве и отрочестве. Велико было количество мертворожденных детей; каждый четвертый ребенок умирал через несколько недель или даже дней, а то и часов после рождения. Новорожденного торопились окрестить, невзирая на погоду, и зимой эта процедура зачастую имела роковые последствия. В Голландии многодетными были семьи католиков и лютеран, тогда как кальвинисты значительно отставали от них в этом плане. Высокая детская смертность, отмечавшаяся в этой стране также и в XVIII веке, потребовала массовой иммиграции с целью поддержания жизнедеятельности государства. Кстати, в том, что касается семейного счастья, социальное положение не играло большой роли. Так, из восемнадцати детей, рожденных английской королевой Анной (1702–1714), не выжил ни один.
Церковь запрещала делать кесарево сечение живой женщине и призывала спасать душу новорожденного, а не тело его матери (по бытовавшим тогда представлениям, женщина, умершая родами, попадает в рай). Женщины рожали сидя, не раздеваясь. Никакие санитарные нормы не соблюдались, даже повитуха не утруждала себя тем, чтобы предварительно вымыть руки и вычистить грязь из-под ногтей. Уровень смертности среди женщин в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет заметно превышал тот же показатель у мужчин, даже несмотря на беспрестанные войны.
Корсар-вдовец недолго предавался трауру: кто-то же должен был позаботиться о его детях, оставшихся без матери. Корсарская вдова тоже торопилась вновь выйти замуж: кто-то должен был поддержать ее материально, особенно если у нее на руках были малые дети. Но всё же вдова корсара, де-факто — а то и де-юре — офицера королевского флота, оказывалась в выигрышном положении по сравнению с вдовой пирата: она могла рассчитывать на помощь друзей, судовладельца, а если ее покойный муж успел проявить себя геройски — даже короля. Жены пиратов, дожидавшиеся своих мужей, могли рассчитывать только на себя. История почти каждой такой женщины — сюжет для романа, авантюрного (о таких мы еще поговорим) или сентиментального.
Весточку от мужа-изгоя можно было получить через купца или контрабандиста, пробавлявшихся на пиратских базах или в свободных портах скупкой награбленного; они не отказывались передать семье и что-нибудь из вещей, добытых отцом семейства, или даже некоторую сумму денег. Пираты просили напарника или капитана в случае их смерти переправить их немудреное имущество жене и детям.[68] Капитан Клаас Компаан из Зандама (в 20 километрах к северу от Амстердама) после каждого удачного похода — а таких на его счету было 358 — отправлял жене сумку серебра и драгоценностей, а завершив свою «карьеру», мирно прожил вместе с ней остаток дней в небольшом уютном домике. Жена Уильяма Дампира, Юдифь, приходившаяся, между прочим, родственницей герцогу Графтону, могла ей только позавидовать: муж провел с ней всего несколько месяцев после свадьбы, состоявшейся в Лондоне в 1678 году, и больше они не виделись. Детей у них не было.
Разумеется, от мужа-моряка, а тем более пирата не приходилось ждать нежностей и романтических поступков. «Проводя всё время в море, — писал о голландских мореходах французский путешественник Париваль, — они совсем не имеют сношений с внешним миром и не могут ни обрести вежливых манер, ни проявить иной добродетели, кроме терпения…» Однако это не совсем так: к терпению следует добавить супружескую верность. Другой путешественник, Грослей, противопоставлял голландцев французским морякам из Прованса, у которых была семья в каждом ближневосточном порту. Англичане и датчане тоже грешили интрижками на стороне, хотя делать какие-то обобщения по национальному признаку, скорее всего, не стоит.
Насколько верны были жены? Надо представить себе жизнь этих женщин, которые должны были вести хозяйство, считая каждый грош, стирать, шить, воспитывать детей, а то и заправлять каким-нибудь трактиром, таверной или постоялым двором (мать будущего пирата Томаса Уайта была владелицей кабака в Плимуте). Дни, месяцы, годы проходили в трудах и заботах, в ожидании мужа, в тревоге и опасениях за его судьбу. Возможно, кое-кто из жен моряков был не без греха, но самим «пенителям морей» было легче переносить лишения, веря в то, что их любят и ждут на берегу. Один матрос из команды Кидда писал жене: «Думаю, что наше плавание продлится лет десять, но я не забываю тебя… потому что нет у меня ничего большего, чем любовь к тебе и к нашим детям. Остаюсь верным тебе, пока смерть не разлучит нас».
Земля!
«Береговое братство». — Природа Антильских островов. — Самогон. — Отношения с индейцами. — Женщины
— Хозяин, еще раму! Да поживее!
Золотая монета, пущенная уверенной рукой, завертелась на столе с журчащим звуком, обратившись в сияющее веретенце. Трактирщик осторожно прихлопнул ее ладонью и бережно смахнул с липкой столешницы в подставленную пятерню:
— Сию минуту!
— За здоровье капитана Эванса! — проревел моряк с черной всклокоченной бородой и политыми кровью глазами. Он опрокинул бутылку над своей оловянной чаркой.
— Эй, да она пустая!
Бутылка разлетелась вдребезги, ударившись о бревенчатую стену таверны. И уже несколько ненасытных глоток завопили нестройным хором:
— Рому! Эй, рому!
— Сейчас-сейчас! — Трактирщик, торопясь, совал в руки своей дочери бутылки, принесенные из чуланчика. — Всё, ступай!
— Отец я боюсь! — прошептала дрожащая девушка голосом, в котором звучали слезы.
— Ступай! — прикрикнул трактирщик грубее и слегка подтолкнул ее в спину.
Собрав всё свое мужество, девушка приблизилась к столу; за которым пировали флибустьеры, и стала поскорее расставлять на его краю бутылки, стараясь не смотреть по сторонам, на эти красные, обветренные лица с уже бессмысленными, осовевшими или горящими от вожделения глазами.
— Эй, красотка! — Худой загорелый моряк в красном замусоленном платке на грязной шее и с золотой серьгой в правом ухе положил мозолистую руку ей на плечо и потянул книзу: — Садись, выпей с нами!
Девушка отстранилась, сбросив его руку; но пират неожиданно быстро вскочил, загремев тяжелым табуретом, облапил ееу дыша в лицо перегаром.
Стиснув зубы, чтобы не закричать, она вывернулась, как ящерка, оттолкнула грубияна и убежала, оставив в его руках сорванную с плеч косынку.
Борьба распалила пирата. Он уже собирался броситься вдогонку, но сидевший с ним рядом капитан его удержал:
— Успокойся, Джек! Твое от тебя не уйдет.
В дальнем углу таверны раздался визгливый женский смех. Джек машинально перевел туда свой мутный взгляд. Фигуры сидевших за столами расплывались в мареве густого табачного дыма и тусклом свете масляных ламп; чад от них сливался с запахом пота и винными парами. За одним столом играли в кости, и стук костяшек перемежался с криками досады и звоном монет; двое уже держали друг друга за грудки, покачиваясь на неверные ногах и готовые выхватить ножи.
— Сядь, Джек, — спокойно повторил капитан. — Выпей еще.
Он, казалось, совсем не пьянел, только веснушчатая кожа побледнела под налетом загара. Его прозрачные серые глаза с черными буравчиками зрачков смотрели твердо и ясно. Джек сел.
Дочка трактирщика рыдала в чуланчике, сидя на бочонке с вином и спрятав в ладони пылающее лицо. Ей было страшно, стыдно и противно. Отец виновато потрепал ее по плечу Ему хотелось как-то утешить ее, но тут снова потребовали рому, и он поспешил к посетителям.
«Потерпи, дочка, — мысленно говорил он ей, разнося бутылки, подавая яичницу с салом, жареных голубей, которых две рабыни едва успевали потрошить и насаживать на вертелы, касаву[69] и фрукты. — Даст бог, накопим немного деньжат и через полгода вернемся на родину. Капитан Грей обещал довезти нас до Бристоля; возьмет он с нас недорого — сдается мне, что ты ему приглянулась». Эта мысль навела его на другую — о том, что только что случилось, и его самого пробрала дрожь. Бедная девочка! Он обещал беречь ее покойной жене, сгоревшей от лихорадки. Всё эти деньги проклятые. Лет двадцать назад в Порт-Ройале где за любую мелочь расплачивались золотом, они бы уже давно сколотили состояние, вернулись бы домой и зажили как приличные люди. Но Порт-Ройала больше нет, а тут, в этой дыре, куда редко кто заглядывает, разве можно рассчитывать на доходы? Если бы каждый день был таким удачным, как сегодня! Эта компания уже просадила три пистоля! Верно, ребята обтяпали удачное дельце. Ну, теперь, пока всё не спустят, в море не выйдут. Лишь бы денежки свои оставили тут, у него.
Женщины уже увели своих клиентов. Постепенно и все прочие потянулись на воздух.
Стояла теплая тропическая ночь. Неутомимые волны с мягким шорохом набегали на пологий берег, стройные силуэты пальм китайскими тенями выделялись на фоне глубокого темно-синего неба, густо сбрызнутого звездами. Время от времени кроны пальм начинали предостерегающе шуметь, и тогда море всплескивало сильнее и шипело, словно обжигаясь об остывающий песок.
Над зарослями кустарника, обступившими таверну, роились светлячки. Громко переговаривались невидимые попугаи, где-то далеко в лесу кричали ночные птицы, раздражающе зудели москиты.
Хозяин зажег смоляной факел и услужливо подал его капитану.
— Всегда рады вас видеть у нас, капитан!
Рыжеватые усы шевельнулись в усмешке, льдинки глаз уставились на трактирщика.
— Что ж, я вернусь. Слово капитана Эванса.
Выговору него был валлийский.
— Мы, верно, с вами земляки? — залебезил трактирщик. — Надо бы поддерживать друг друга на чужбине…
Эванс вдруг расхохотался, запрокинув голову, и хлопнул его по плечу.
Пираты, увязая в песке, побрели к каноэ, вытащенным на берег. Они спотыкались, падали, так и оставались лежать, засыпая прямо на земле, и вскоре к небу уже поднимался могучий храп. Рядом с капитаном остались только трое самых крепких.
Ночь была безлунная. Очертаний шхуны, стоявшей на якоре в каких-нибудь двухстах ярдах от берега, было не различить. Только острый глаз разглядел бы крошечный светлячок сигнального фонаря.
Эванс присел на нос каноэ и воткнул факел в песок Джек перешагнул через борт и стал устраиваться на ночлег. Двое остальных прикорнули с ним рядом, накрывшись своими куртками «Капитан что-то затевает», — успел подумать Джек, но тут сон навалился на него темной душной попоной.
..Проснулся он от того, что кто-то энергично тряс его за плечи. Небо на востоке слегка побледнело, и от предрассветной свежести все волоски на коже встали дыбом. В голове гудело, словно она была набатным колоколом, во рту пересохло, и язык было не повернуть.
Увидев, что Джек уже не спит, капитан принялся будить остальных.
— В чем дело, Джон? — спросил тот, кому удалось разлепить запекшиеся губы.
— Мне нужно навестить земляка, — отвечал Эванс.
— Ты в своем уме?
Но Джек соображал быстрее.
— Мы идем к трактирщику?
Эванс кивнул.
— Джон, — сказал Джек слегка угрожающим тоном, — девчонка моя.
— Хорошо, — миролюбиво отозвался тот. — Девчонка что надо. Хоть и не чета моей Молли.
…Ошалевший от страха хозяин и не думал сопротивляться. Он молча смотрел, как выносили его добро, запасы вина и солонины; сам отдал шкатулку с деньгами. И только когда за перегородкой закричала Мэри, он рванулся к ней. Один из пиратов ударил его в челюсть рукояткой пистолета, а потом еще пару раз саданул сапогом под ребра. Трактирщик остался лежать, глотая беззвучные слезы и зажимая себе уши руками, чтобы не слышать криков дочери.
К рассвету всё добытое доставили на корабль. У Эванса всего пять дней как ставшего капитаном, теперь было на что купить пороха и свинца: пора уже заняться настоящим делом.
«Застолбив» огромные территории в Южной Америке, испанцы не рискнули продвинуться вглубь континента, и эти земли долго оставались неосвоенными. За океан отправлялись искатели быстрой наживы, которым нужно было «всё и сразу», тогда как для освоения земель требовались основательные хозяева, а не потребители. Дух авантюризма витал над бурными водами Атлантики и над омываемыми ими берегами, где разыгрывались кровавые драмы, сцены жестокости, подлости и предательства, духовного и физического разврата.
Испанцы первым делом обосновались на Больших Антильских островах — Эспаньоле, Кубе, Ямайке и Пуэрто-Рико; местное население было обращено в рабство или истреблено, его заменили черные рабы и мулаты, повиновавшиеся хозяевам-европейцам или креолам. На островах выращивали табак, индиго и сахарный тростник: при минимальных затратах на производство этого товара его реализация в Европе приносила баснословные барыши. Столицей Эспаньолы был город Санто-Доминго, расположенный на ее южном побережье и обеспечивавший связь между ней, близлежащими островами и берегом Венесуэлы. На обеих оконечностях Кубы выросли два города: Гавана на северо-западе — перевалочный пункт нагруженных сокровищами караванов, и Сантьяго на юго-востоке — крупная база испанских корсаров в конце XVII века. Цэинидад, основанный в начале XVI века Диего Веласкесом, уступил столичный статус Гаване, но на многие десятилетия остался самым южным сторожевым постом и притоном контрабандистов, пиратов, работорговцев. На Пуэрто-Рико был основан порт Сан-Хуан, на Ямайке — порт Пунта Кагуайя и городок Сантьяго де ла Вега.
Большие Антильские острова, хотя земли там были плодородными, не могли обеспечить себя даже продовольствием: мука и маис поступали из Каракаса, сердца Венесуэлы. Испанцы не стали колонизировать Малые Антильские острова — пустынные, бесплодные и населенные враждебно настроенными индейцами, а также россыпь островков вблизи материка, за исключением Кюрасао. Но и этот остров они потеряли в 1б34 году — он перешел к их врагам-голландцам, сделавшим его базой для охотников за сокровищами испанской короны. Кюрасао лежал на перекрестье морских путей между Большими и Малыми Антильскими островами, Каракасом и Куманой, где добывали жемчуг, старыми поселениями в Венесуэле и лагуной Маракайбо. Каперы свозили туда добычу, и представитель нидерландской Вест-Индской компании составлял о ней отчеты для своего начальства. Впрочем, и голландцы, которых гораздо больше привлекали пряности и богатства восточных земель, не смогли удержать своих колоний на Западе: в последней четверти XVII столетия Нидерландам в Америке принадлежали только Суринам, Кюрасао и несколько островков Малого Антильского архипелага — Саба, Сент-Эстатиус, Тобаго. Оставшиеся «без присмотра» острова, обладавшие стратегическим значением, быстро прибрали к рукам враги испанцев и голландцев — англичане и французы, избравшие своим занятием доходное дело — морской разбой.
В 1620 году капитан Шарль Флери, объединившись с пиратом Жаком Барком, капитаном Люцифером, англичанином Артуром Гаем и еще двумя корсарами — Де Монтреем и Де Сен-Жоржем — пристал к северо-западному побережью Эспаньолы. Французский флибустьер Пьер Белен дЭснамбюк захватил в 1625 году остров Сент-Кристофер и получил от кардинала Ришелье привилегию на колонизацию островов, «не занятых христианами», с помощью Американской островной компании. За десять лет он пополнил владения Людовика XIII Мартиникой, Гваделупой и островом Мари-Галант, жителями которых стали в основном французские и голландские пираты. В 1629 году д'Эснамбюк отрядил экспедицию для захвата острова Тортуга,[70] лежащего между Эспаньолой и Кубой. Позже туда прибыли с Барбадоса английские поселенцы под началом Роберта Флуда и насадили там табачные плантации. Именно на Тортуге зародилось «Береговое братство» флибустьеров, букань-еров и торговцев всех национальностей.
Французская колония на Тортуге, ставшая пиратской базой, была у испанцев как бельмо на глазу В 1638 году на остров напала большая испанская флотилия и почти все поселенцы были перебиты. Оставшиеся запросили помощи у французских властей, и губернатор Сент-Кристофера отрядил на Тортугу бывшего капера Франсуа Левассера с большим отрядом.
Передадим слово Эксквемелину:
«Как только новый губернатор прибыл на остров, он приказал на одной из скал построить форт, который защитил бы гавань от вражеских кораблей. Этот форт был неприступен, потому что на тропе, ведущей к нему, едва могли разойтись два человека. На склоне горы была пещера, которую приспособили под склад оружия, а на вершине имелась удобная площадка для батареи. Губернатор приказал построить рядом с ней дом и установить там две пушки, соорудив для подъема в форт переносную лестницу, которую в случае нужды можно было убрать. На территории форта был вырыт колодец, и воды в нем хватило бы на тысячу человек Вода поступала из родника, и, таким образом, извне колодец был совершенно недоступен. Вокруг форта разбили плантации, где стали выращивать табак и фрукты». В форте были также устроены казармы на 300 человек и пороховые склады. Левассер, назначенный губернатором острова, выжил с Тортуги английских поселенцев, зато английским и голландским пиратам милостиво разрешил остаться.
В прошлом Левассер был как-никак военным инженером, поэтому построенный им Форт-Рош, или Форт Левассера, впоследствии переименованный в Форт Святого Причастия, выдержал все атаки, в том числе нападение восьмисот испанцев в 1643 году и высадку англичан в 1б48-м.[71] Сюда стали постоянно заходить голландские торговые суда, привозившие из Европы оружие, боеприпасы, вино; голландцы скупали по дешевке кожу, табак, сахар и другие колониальные товары, которые частью выращивались на острове, а частью были добычей флибустьеров. Левассер перестал подчиняться губернатору острова Сент-Кристофер, который также был главой всех французских колониальных владений в Америке, и отчислять ему часть выручки.
«Когда французы основали колонию и укрепились на острове, — пишет Эксквемелин, — они начали ходить на большую землю на охоту, добывать шкуры;[72] те же, кто не имел к этому склонности, повадились грабить испанские берега, что, впрочем, они делали и раньше. А у кого на руках были женщины, остались на острове; некоторые из них занялись разведением табака, другие сбором древесного сока, и каждый добывал себе такими способами пропитание».
Со временем французы с Тортуги оккупировали западную часть острова Эспаньола, принадлежавшего испанцам, и назвали эти земли Сан-Доминго со столицей в Кап-Франсе. В 1669 году население всех этих земель составляло полторы тысячи человек, однако к 1б77-му оно утроилось, хотя активная плантаторская деятельность началась там гораздо позже. Надо сказать, что Тортуга тогда обладала ценными природными ресурсами: там произрастало бразильское дерево, из которого добывали красящее вещество для придания тканям красивого ярко-красного цвета, а также свечное дерево — хвойное растение с очень смолистой древесиной, которая горела так же ярко, как свеча. Экспорт этого сырья мог бы принести неплохой доход, но пиратам и флибустьерам, сделавшим Тортугу своей столицей, было незачем заниматься каким-либо иным трудом — их профессия и так была очень востребованной.
«Нужно прислать из Франции семь-восемь корабельных плотников и конопатчиков, чтобы латать и кренговать корабли, приходящие на Тортугу, — писал в 1666 году губернатор Тортуги Бертран д'Ожерон главному министру Кольберу — Если сие будет исполнено, я клянусь, что мы вернем всех французов, ушедших на Ямайку и привлечем иноземцев. Я даже надеюсь, что несколько английских флибустьеров покинут Ямайку и переберутся на Тортугу. Две державы не могут находиться рядом, не причиняя друг другу вреда и не разоряя друг друга, и если мы не поступим так, как я сказал, то не только не увеличим числа наших флибустьеров, но и те немногие, которые у нас есть, уйдут на Ямайку… Необходимо привозить из Франции на Тортугу и на побережье Сан-Доминго каждый год от тысячи до 1200 человек, из которых две трети были бы способны носить оружие. Оставшуюся треть будут составлять дети 13–15 лет, часть которых распределят среди жителей, которые могли бы переправить их за свой счет и уехать во Францию, остальные же сделаются флибустьерами».
Постепенно в «Береговое братство» вошли 13 поселений на разных островах, взявших в кольцо Карибский бассейн. Помимо Тортуги его составляли остров Ла Бака (Коровий) у южных берегов Эспаньолы, Порт-Ройал на Ямайке (этот остров англичане отбили у испанцев в 1659 году), Сент-Томас (ныне часть американских Виргинских островов) — небольшой островок на «границе» Карибского моря, бывший в XVII веке владением Дании; остров Ангилла, на котором пираты хранили награбленное, Кюрасао, острова Сан-Блаз близ Панамы, где дружно жили пираты и индейцы куна; остров Провидения, расположенный в заливе Москитос напротив современного Никарагуа; остров Нью-Провиденс в Багамском архипелаге — столица английских флибустьеров (пиратское сообщество в Нассау существенно разрослось после разрушения Порт-Ройала землетрясением в 1692 году); залив Кампече к западу от испанского Юкатана, где жили рубщики красильного дерева; остров Роатан у берегов Гондураса, где проживало до пяти тысяч буканьеров, и побережье Белиза против Роатана, куда эти буканьеры впоследствии бежали. Барбадос и Наветренные острова (от Пуэрто-Рико до Тринидада) пользовались меньшей популярностью. На островах Тортола, Вирген Горда и Йост ван Дейк (Виргинские острова) в 1660-х годах находили приют голландские пираты, самым известным из которых был тот, кто дал свое имя последнему островку. Каймановы острова, открытые Колумбом и со времен Дрейка использовавшиеся проходившими судами для пополнения запасов продовольствия, очень долго оставались необитаемыми: английские поселенцы бежали оттуда в 1671 году обратно на Ямайку из-за частых нападений испанских каперов. После этого на островах, в основном на Большом Каймане, оседали только моряки, потерпевшие кораблекрушение, а также пираты и должники, бежавшие от своих кредиторов.
На Панамском перешейке, неподалеку от островов Сан-Блаз, там, где небольшой островок частично закрывает собой вход в бухту, находилась пиратская база Золотого острова, где каждый год собирались флибустьеры, отправлявшиеся из Атлантики в Тихий океан, чтобы грабить испанские суда, нагруженные золотом и серебром из Перу. Индейцы куна помогали им совершить этот переход по рекам, служа проводниками. Сборы на Золотом острове начались с апреля 1679 года, через год после окончания Голландской войны (1672–1678), когда губернаторы Сан-Доминго и Ямайки принялись бороться с пиратством и насаждать сахарные плантации. В 1698 году на этом месте возникло шотландское поселение Новая Каледония в рамках Дарьенского проекта, активно продвигаемого сэром Уильямом Патерсоном. Этот крупный коммерсант, собрав сведения у буканьеров Багамских островов, задумал превратить Панаму в перевалочный пункт между двумя океанами. Дарьенский проект провалился из-за эпидемий, противодействия со стороны индейцев и вооруженного отпора испанцев: за два года больше двух тысяч шотландцев умерли, а большинство выживших покинули это место и обосновались на Ямайке. Впоследствии неподалеку от Золотого острова несколько десятков лет жила община из восьмисот буканьеров-гугенотов, прекрасно ладивших с индейцами.
Базы «Берегового братства» принимали всех пиратов, кто бы они ни были; там можно было починить судно, сбыть товар, набрать команду — или наняться на корабль, получить помощь от товарищей. Иллюстрацией может служить, например, одиссея капитана Мишеля Андрессона, верного помощника Лоренса де Граффа. Осенью 1684 года он забрел на Тортугу, где несколько флибустьеров дожидались Мишеля де Граммона, чтобы вместе отправиться в поход на Каракас. Но Де Граммон на Тортугу не явился, и Андрессон с прочими капитанами сами отплыли к Каракасу, где к ним примкнул Де Графф, прибывший с Сан-Доминго. Сделав привал на Кюрасао, они разделились: Андрессон с капитанами Роузом и Пикардийцем отправился к берегам Картахены, а затем на острова Сан-Блаз, где большая часть команды покинула его, чтобы отплыть в Южное море вместе с двумя его компаньонами. Вблизи островов курсировали испанские военные корабли, что заставило Андрессона покинуть Сан-Блаз и направиться к югу Кубы в надежде захватить два голландских судна. Однако ему это не удалось, и он перебрался на северное побережье Ямайки, откуда вернулся в Пти-Гоав, где был арестован новым губернатором Де Кюсси, конфисковавшим его корабль. Но Андрессон тотчас бежал в леса с горсткой своих людей; его принял на борт капитан Лагард, только что вернувшийся после разграбления Кампече. В начале следующего, 1686 года он примкнул к команде Джозефа Баннистера на острове Ла Вака.
Законы «Берегового братства» были довольно демократичными и толерантными: там не признавали никаких властей, не было национальной и религиозной дискриминации. В Порт-Ройале, например, существовали приходы католиков, квакеров, англикан и даже синагога, поскольку в 1660-х годах на Ямайке сложилась община евреев-сефардов.[73] Однако и здесь многое зависело от «человеческого фактора», о чем наглядно свидетельствует пример Франсуа Левассера. В ноябре 1641 года гугенот Левассер отправился на Сент-Кристофер и подписал новое соглашение с губернатором Де Пуанси, в котором говорилось о свободе вероисповедания как для католиков, так и для протестантов. Но едва вернувшись на Тортугу, он повел себя непримиримо: запретил на острове отправление католических религиозных обрядов, сжег часовню и выгнал с Тортуги католического священника. Как-то раз губернатор Де Пуанси прослышал, что флибустьеры привезли Левассеру серебряную статую Мадонны, добытую у испанцев. Он попросил гугенотского губернатора отдать реликвию ему, чтобы поставить ее в церкви. Однако Левассер прислал Де Пуанси деревянную копию статуи, написав, что, когда речь идет о вере, всё равно, из какого материала сделана статуя.
Кроме того, не стоит преувеличивать и называть «пиратскую вольницу» царством свободы: чернокожие по-прежнему оставались рабами, да и разорившийся пират мог попасть в личную зависимость.
Пираты выбирали себе базу, руководствуясь несколькими соображениями. Во-первых, на острове должны быть не только удобная гавань для малотоннажных, легких судов, но и природные препятствия для обороны от нежеланных гостей. Например, северный берег Тортуги получил прозвание «железного», потому что к нему было невозможно подойти, а о его скалы день и ночь разбивались яростные волны. Зато на юго-востоке имелась природная гавань размерами примерно 700 на 400 метров, очерченная коралловыми рифами и береговой линией, с двумя неширокими проходами; глубина ее составляла около 11 метров, то есть в нее могли зайти лишь корабли водоизмещением менее 100 тонн. Именно там возник первый поселок — Бас-Тер. Вторая гавань, поменьше, лежала в двух километрах к западу; там вырос поселок Кайонна (порт Сен-Венсан). Эта естественная бухта была защищена от разрушительных ураганов, проносившихся над Антильскими островами с востока на запад в период с июля по октябрь. Между Бас-Тер и Кайонной и возникло царство «Береговых братьев».
Вот как описывает Тортугу Эксквемелин в книге «Пираты Америки»: «Весь остров в скалах. На нем везде большие деревья, которые растут прямо среди камней; земли там почти нет, и их корням деваться некуда. Северная часть острова необитаема и очень неприветлива, там нет ни гавани, ни отмелей, разве что небольшие площадки между утесами. Поэтому заселена лишь южная часть острова, где есть гавань и куда могут приставать корабли. Обитаемая сторона делится на четыре части: самая лучшая из них — Бас-Тер (Низменная земля), именно туда пристают корабли. Там есть селение Кайонна, в котором живут богатые плантаторы. Другая, Ле миль плантаж (Тысяча плантаций), обжита совсем недавно и славится табаком. Самая западная часть острова называется Ла Ринго. В четвертой части, а называется она Монтань (Гора), находятся самые древние плантации этого острова. Гавань хорошая, она защищена от рифов, и к ней ведут два прохода. На дне тонкий песок. В нее могут заходить и семидесятипушечные корабли».
Порт-Ройал на Ямайке, перебивший у Тортуги славу пиратской столицы, был удобно расположен на длинном перешейке у входа в естественную бухту. Багамский архипелаг, где вольготно чувствовали себя английские «джентльмены удачи», отделяли от Флориды и Кубы мелководные проливы; в местные гавани тоже могли зайти только небольшие суда, а фарватеры проходили по глубоким трещинам в подводном плато — их знали только опытные лоцманы. Сент-Томас, напротив, обладает одной из лучших глубоководных гаваней в Карибском море. Трудно поверить, но вулканический остров Сент-Эстатиус, имеющий всего около пяти миль в длину и менее двух миль в ширину и вырастающий прямо из воды, в XVII–XVIII веках был процветающим портом, известным как Золотая скала.
Во-вторых, острова должны были быть пригодны для проживания. Снабжение провизией и боеприпасами проблемы не составляло: пираты свозили на базу свою добычу, реализуя ее затем французским и голландским торговцам. На Тортуге вполне можно было прокормиться: там росли маниок, батат, арбузы, дыни, ананасы, бананы (их называли «длинными фигами»), различные пальмы, «из мякоти которых можно приготавливать вино, а листьями покрывать дома». «Фасолью, картофелем и маниоком главным образом и питаются плантаторы на новых землях. Фасоль варят с мясом и готовят из нее суп, добавляя яйца. Картофель едят на завтрак, варят его в небольшом количестве воды, плотно закрывая сосуд тряпкой. Через полчаса он поспевает и по вкусу напоминает каштаны, но едят его с хлебом, приправляя соусом из лимонного сока, свиного сала и испанского перца. <…> Встречаются здесь алоэ и другие лекарственные растения, а также деревья различных пород, пригодные для постройки кораблей и домов», — сообщает Эксквемелин. Кроме того, «на острове много диких свиней, но охота с собаками на них запрещена, ибо остров мал, а свиней надо беречь на случай, если нападут враги и жителям придется укрываться в лесах». Как мы уже знаем, в пресной воде на Тортуге тоже недостатка не было. А вот животный мир Ямайки был относительно беден: в пищу могли пойти разве что кролики, черепахи и игуаны, зато окрестные воды кишели рыбой. Рыбное меню ожидало и тех обитателей Багамских островов, которым не удавалось запастись впрок битой птицей, когда там зимовали перелетные утки и гуси: возле рифов в изобилии водились барракуды, макрель и другие виды рыб, морские черепахи и моллюски. Хуже было с водой: на архипелаге нет рек (правда, много карстовых озер), и источников пресной воды крайне мало. Рек нет и на окруженных рифами Каймановых островах, к тому же внутренняя их часть занята болотами, окруженными мангровыми зарослями. Зато и здесь было полно рыбы, моллюсков, черепах и игуан — излюбленного лакомства пиратов.
Колумб, открывший в 1503 году острова Кайман-Брак и Малый Кайман, назвал их Лас-Тортугас — Черепашьими. С 1523 года Каймановы острова наносили на карты под названием «Лагартос», что означает «аллигаторы»,[74]«большие ящеры», а свое нынешнее название они получили в 1530 году. Здесь произошло небольшое недоразумение: европейцы приняли за кайманов крупных игуан. Аллигаторов, кстати, тоже ели;[75] оказалось, что и крокодильи яйца на вкус вполне приемлемы. Черепах за два века истребили практически полностью.
Морская черепаха — это просто подарок: если ее перевернуть на спину, она так и будет лежать там, где ее оставили, пока за ней не вернешься, восторгался Эксквемелин. Ее можно захватить с собой на корабль и держать в трюме живьем, пока не придет пора отправляться в котел. А сухопутные черепахи, по его же словам, «царственно вкусны». Кроме того, флибустьеры верили в целебность черепашьего мяса. Игуана же, по свидетельству отца Лаба, напоминает по вкусу цыпленка, и если бы святой отец не видел собственными глазами, из кого было приготовлено фрикасе, то принял бы это «белое, нежное, вкусное мясо» за курятину. А поскольку богословы относят ящериц к земноводным, их мясо считается постным, и священник, пировавший с флибустьерами, не рисковал оскоромиться. Пришелся ему по вкусу и раковый суп, который готовили на Антильских островах следующим образом: «<Раков> варят целиком с перцем, солью, с пучком петрушки и ароматными травами. Котел снимают с огня, когда раки сварились более чем наполовину. Едят хвосты с. белым соусом; всё остальное перетирают в ступке до состояния теста, добавляют сливочное масло и кладут в отвар, чтобы приготовить суп». На Тортуге в изобилии водились морские и речные крабы огромных размеров, обладающие приятным вкусом. Однако Эксквемелин, например, считал, что «для здоровья крабы вредны, ибо если потреблять их часто в пищу то начинаются такие головокружения, что всё идет кругом и порой люди на короткое время почти слепнут». Всё хорошо вовремя и в меру: «В определенное время года на остров прилетает много голубей, и жители могут прокормиться ими, не ведая нужды в другом мясе. Но проходит время, и голуби становятся несъедобными, потому что они клюют очень горькие семена, худеют, и мясо их становится горьким». Впрочем, птиц ели практически любых, от индюков до фламинго и даже ворон.
Вблизи берегов Панамы и Гондураса пираты охотились на ламантинов — крупных морских животных, обладающих, на свою беду, вкусным мясом. «Слух у этих зверей довольно острый, и если издашь хоть малейший шум, поймать их почти невозможно, — сообщает Эксквемелин. — Поэтому, когда их ловят, вместо весел используют маленькие лопатки, которые называют пагайос, а испанцы — канелетас. Гребя ими, можно подбираться к этим животным так тихо, что они не замечают опасности. Ловцы не должны переговариваться между собой, они только смотрят, куда показывает гарпунер, стоящий в лодке. Этих манатинов (ламантинов. — Е. Г.) ловят точно так же, как черепах; но гарпуны, которыми бьют черепах, четырехугольные в поперечнике и без крюков, а на этих гарпунах крюки, да и сами они длиннее обычных. У манатинов глаза небольшие, и видят они довольно плохо, в отличие от черепах, у которых зрение необычайно остро, а слух никудышный». В лесах пираты охотились на обезьян, чье мясо, употребляемое в вареном и жареном виде, казалось им «даже лучше фазаньего».
Далеко не все острова, к которым причаливали пираты, чтобы разжиться съестным, были заселены только беззащитными животными. Для голодных флибустьеров понятия собственности не существовало, зато плантаторы рассуждали иначе. Уильям Дампир пишет в своих воспоминаниях о том, как во время экспедиции Коксона, Шарпа, Гронье и Пикардийца на тихоокеанском побережье флибустьеры гонялись за стадами коров или грабили плантации в поисках пищи. Едва они разделялись, отправляясь за провиантом, как испанские партизаны заманивали их в ловушки.
Завезенные в свое время на Антильские острова коровы и свиньи, лишенные внимания и ухода, одичали и вернулись в первозданное состояние. За дикими быками и свиньями охотились буканьеры с помощью собак, а флибустьеры покупали у них копченое мясо. На Тортуте диких свиней было столько, что ее даже называли «свиным островом»; правда, охотиться на кабанов было небезопасно: неопытный добытчик рисковал свалиться со скал, поросших редким кустарником, и сломать себе шею. По свидетельству Эксквемелина, у подножия скал валялось множество человеческих скелетов.
Метод копчения мяса европейцы переняли у индейцев-карибов. Еще Рене де Лодоньер, французский корсар XVI века, сообщал, что индейцы «едят всё свое мясо, изжарив на углях и прокоптив в дыме, что на их языке называется буканом». Черепах приготавливали таким образом на берегу, диких кабанов — прямо в лесу (тушу предварительно надо было выпотрошить и опалить на огне). Вот как происходил этот процесс, по описанию Эксквемелина: «Сначала берут 20–30 крупных палок длиной в руку и длиннее — от семи до восьми футов (от 2,1 до 2,4 метра. — Е. Г.), укладывают их поперек приблизительно в полуфуте (15 сантиметрах. — Е. Г.) одна от другой. Затем на них кладут мясо, а внизу разводят огонь; для того чтобы сделать дым гуще и придать мясу дополнительный аромат, буканьеры сжигают кожу и кости убитых ими кабанов. Так что у этого мяса настолько чудесный вкус, что его можно есть с удовольствием». Буканьеры могли забить сотни животных, чтобы затем выбрать из них с десяток самых лучших, отдавая предпочтение свиньям, а не кабанам, поскольку их мясо было жирнее и сочнее.
Конечно, буканьеры занимались производством мяса в «промышленных» масштабах: стандартная партия поставок плантаторам составляла две-три тысячи фунтов. Но и приготовление обычного обеда требовало немалых усилий и специальных приспособлений. «Букан представляет собой деревянную решетку, на которой должен изжариться целый кабан, — пишет отец Лаба. — Для этой цели срезают четыре деревца в руку толщиной и длиной примерно четыре фута, с развилкой на конце, и втыкают их в землю, так что они образуют прямоугольник примерно пять на три фута. На опоры кладут поперечины, а на них — жердочки, образующие решетку. Всё это скрепляют лианами. Поверх кладут на спину кабана со вспоротым брюхом, распялив его на палках, чтобы туша не съежилась под воздействием огня, разведенного внизу Дрова сжигают и обращают в уголья, прежде чем положить под букан. Угли переносят на совках из коры деревьев, поскольку у буканьеров нет металлических орудий. В брюхо кабана наливают лимонный сок, сыплют туда соль и давленый стручковый перец, чтобы придать остроты свиному мясу, слишком нежному, на вкус буканьеров. <…> Пока мясо жарится, некоторые уходили на охоту Если они приносили дичь, ее ощипывали и либо бросали в брюхо кабана, либо насаживали на вертел и совали в уголья… Под тушей кабана привязывают пальмовые листья, куда стекает сок. Туда добавляют по вкусу лимонный сок, соль, перец. Мясо нарезают большими ломтями, не повреждая кожи, чтобы не вытек соус… Кстати, дикие американские кабаны не питаются отбросами: они едят только фрукты, зерно, коренья, тростник и тому подобные вещи, вот почему их мясо такое нежное».
Не меньшим деликатесом было мясо ламантинов, «…похоже на телятину, но по вкусу напоминает свинину, однако они не обрастают, как свиньи, салом, — рассказывает Эксквемелин. — Мясо засаливают и коптят точно так же, как свинину и говядину… Из крупного манатина может выйти две тонны мяса без костей и сала; на хвосте сало у манатинов прозрачное, пираты перетапливают его в испанских горшках и едят с маисом, который они готовят наподобие гречки. У этого сала нет привкуса рыбы, оно даже лучше масла или свиного жира». Запасшись впрок солониной, пираты баловали себя «горячим» — варили печень, легкие, кишки, почки и мясо с костей. В ламантине всё шло в дело, даже шкура: «…если ее высушить, то она становится такой же крепкой, как шкура кита, и годится на изготовление тросов».
Правилом буканьеров, а также подражавших им флибустьеров было раздельное питание. Мясо ели без хлеба.[76] Отец Лаба отмечает: «…пока кабан печется, можно поесть что-то другое, если имеется. Но как только при ступают к кабану, ничего другого есть уже нельзя. Точно так же нельзя смешивать вино и воду: это противоречило бы простоте нравов буканьеров».
«Хорошие манеры» за пиратским столом имели большее значение, чем можно было бы предположить. После нападения на Пуэрто-дель-Принсипе объединенных сил английских и французских флибустьеров Генри Морган велел забить сотни коров и быков, чтобы накоптить и насолить мяса для нового похода. Тут-то и разгорелся конфликт. Французы обожали разбивать кости только что убитых животных и высасывать еще теплый костный мозг. При этом они сплошь перемазывались кровью, от чего англичан, видавших в жизни всякое, просто мутило. Наслаждаться таким «деликатесом» казалось им сродни каннибализму. Народ подобрался вспыльчивый, несдержанный на язык. Слово за слово — и вот уже спорщики схватились за ножи. Когда, разбившись на два лагеря, тысяча пиратов пошла в бой стенка на стенку, вмешался Морган. Ему удалось разнять англичан и французов, наказав флибустьера, который первый пырнул врага ножом, а главное — напомнив, что им предстоит новый поход за богатой добычей, так что не время сейчас обсуждать кулинарные пристрастия.
Праздничным пиратским блюдом было салмагунди. В котел загружали соленую свинину или говядину пополам со свежим мясом дикой свиньи или козла (за неимением «благородного» мяса в дело могли идти собаки, кошки и крысы). Гарниром к вареному мясу служили овощи, яйца, анчоусы, виноград, дикие яблоки, плоды хлебного дерева. Всё это сдабривали по вкусу чесноком, сахаром, медом, солью, уксусом, маслом, вином и корицей и подавали к столу с галетами. Считалось, что если в сухарях попадаются термиты или другие насекомые, они лишь делают пищу сытнее.
Копченое мясо, а в особенности буканьерский соус пиментад возбуждали жажду, и пили флибустьеры много. Впрочем, пить начинали еще до трапезы: по свидетельству отца Лаба, пират, вернувшийся с охоты с пустыми руками, должен был либо отправляться обратно, либо выпить «штрафную» — столько стаканов рома, сколько добыл дичи самый удачливый охотник.
«Буканьеры проводят в лесах по году, а то и по два. Затем они отправляются на остров Тортуга, чтобы обновить там свой запас пороха, свинца, ружей, полотна и т. п., — рассказывает Эксквемелин. — Прибыв туда, они буквально за месяц спускают всё, что нажили за год или полтора. Они хлещут водку, словно воду, вино покупают прямо бочонками, выбивают затычки и пьют до тех пор, пока бочонок не опустеет. День и ночь буканьеры шатаются по селениям и славят Бахуса, пока остается хоть грош на выпивку. Между прочим, они не забывают воздать должное и Венере, водят шашни с торговками вином и девками, которые собираются к приезду буканьеров и каперов точно так же, как шлюхи и торговки Амстердама в ту пору, когда туда прибывают корабли из Ост-Индии или военная флотилия. Прожив все свои деньги и даже наделав порой долгов, охотники возвращаются восвояси и снова проводят в лесах по году-пол-тора».
Похожим образом вели себя и флибустьеры. «Здесь больше тысячи человек, которых называют флибустьерами, — писал в 1677 году в рапорте начальству губернатор Сан-Доминго Жак Неве де Пуансе. — Они нападают на испанцев и корсарствуют только затем, чтобы было на что выпить и поесть в Пти-Гоаве и на Тортуге, и не уезжают до тех пор, пока не выпьют всё вино или пока у них не кончатся на него деньги, товары или кредит». Времяпрепровождение пиратов кратко и емко описано в «Песне о капитане Варде»:
На суше, как и на воде,
Он удержу не знал
И всё, что лютостью добыл,
Сейчас же промотал.
Упившись кровью, жаждал он
Теперь других утех.
Здесь пьянство с блудом заодно,
А с ним содомский грех.
Деньги, кстати, просаживались огромные. Команда Джона Дэвиса с Ямайки разграбила город на берегу озера Никарагуа, набрав чеканного золота, серебряной посуды и ювелирных изделий на 40 тысяч реалов. Всё это пираты довольно быстро прокутили на Ямайке и были вынуждены отправиться в новый поход. Добыча Олоне, разорившего Маракайбо, составила 60 тысяч реалов; они перекочевали к трактирщикам и шлюхам с Тортуги буквально за три дня. В 1680 году Клод де Форбен оказался на Сан-Доминго, куда как раз прибыли флибустьеры Де Граммона, разграбившие (в который раз!) Маракайбо. «Мы проводили время, развлекаясь вместе с ними. Однажды Граммон, играя в «десятку»[77] с маркизом д'Эстре, поставил разом десять тысяч пиастров. Маркиз вышел из игры: хотя он и был крупным вельможей, не считал уместным принять вызов авантюриста, у которого в сундуках, возможно, лежали 200 тысяч пиастров».
Задержимся ненадолго на денежном вопросе, чтобы прояснить его цену.
Французские, английские и голландские колонисты с Малых Антильских островов были вынуждены покупать провиант и скоту испанских поселенцев, которые, в свою очередь, приобретали у них сахар и табак. В результате единственной валютой на островах Карибского архипелага стали испанские монеты. С конца XVI века в Лиме, Мехико, Гватемале, Боготе и Потоси появились королевские монетные дворы, чеканившие реалы — основу испанской денежной системы вплоть до середины XIX века. Реал — серебряная монета весом 3,35 грамма, вошедшая в обращение в Кастилии в XIV веке; естественно, что на Карибах это была мелочь. Большее распространение получили монеты в два реала (песета), в четыре и восемь реалов (пиастр). Пиастр весил унцию серебра (28,3 грамма), песо — 1 % унции, дукат — 1,5 унции. За 16 серебряных реалов (два пиастра) давали один золотой эскудо. Во Франции эскудо называли пистолями. Пистоль был равнозначен луидору, введенному Людовиком XIII в 1640 году и стоившему десять ливров.
Столько же стоил двойной дукат, чеканившийся в Испании и Фландрии и имевший широкое хождение в Европе. Соответственно, в обращении были дукаты и полудукаты. Дублон, то есть двойной эскудо, был золотой монетой весом 6,77 грамма и стоил 32 реала. В Испании дублоны чеканились с 1497 года; они имели хождение также в Мексике, Перу и Новой Гренаде.
Французские землепашцы и чернорабочие, отправлявшиеся на Антильские острова работать по найму, получали по договору 300 фунтов табака и сахара и полсотни ливров (десять пиастров) за три года службы; ткачи и канатчики зарабатывали такую же сумму в месяц; корабельному плотнику причиталось 680 ливров (136 пиастров) за два года работы, тогда как обычному плотнику — 260 ливров (52 пиастра). На такие деньги они влачили полуголодное существование, работая не покладая рук Пираты же могли себе позволить платить по четыре реала за бутылку водки[78] (столько же стоила корова). Часть своей доли добычи пираты получали в виде драгоценностей, в которых ничего не понимали, и товарами, которые тоже сбывали за бесценок Дорогие вещи ставили на кон, проигрывая целое состояние, и вскоре человек, который в Европе был бы сказочно богат, оказывался без гроша и бывал вынужден одалживаться у товарищей.
«У пиратов был кредит и среди трактирщиков, — дополняет Эксквемелин. — Но на Ямайке кредиторам верить нельзя: ведь за долги они могут запросто тебя продать, и я сам тому не раз был свидетелем. У одного пирата сперва было три тысячи реалов, а не прошло и трех месяцев, как его самого продали за долги, и как раз тому, в чьем доме он промотал большую часть своих денег».
Флибустьер по имени Дрейф вошел в историю как самый необузданный игрок Карибского моря. Вернувшись из похода с пятью сотнями реалов, он не только спустил их за полночи игры, но еще и залез в долги. Подрядившись на новый поход, он сумел расплатиться с долгами и выиграл 1200 реалов, с которыми решил вернуться в Европу. Однако на Барбуде, откуда суда уходили в Англию, он снова ввязался в игру За ночь он выиграл в кости у еврея-купца 12 300 реалов, партию сахара, мельницу и 20 рабов. Но за следующий день разоренный купец не только отыграл потерянное, но и лишил Дрейфа его 1200 реалов и трости с золотым набалдашником. Купец, однако, сжалился над незадачливым партнером и на свои деньги отослал Дрейфа на Тортугу, куда тот вернулся как раз вовремя, чтобы успеть завербоваться в команду Олоне, отправлявшуюся в Маракайбо. Как и все участники похода, он возвратился из него с туго набитыми карманами. По счастью, в порту его встретил губернатор д'Ожерон и выдал ему вексель для предъявления во французский банк на всю сумму, составлявшую его долю. Не имея возможности снова спустить деньги, Дрейф вернулся в родной Дьеп, где спокойно прожил много лет, не проявляя более склонности к азартным играм. Однако он затосковал по Карибскому морю, решил вернуться — и погиб в бою с испанцами, только-только выйдя из Ла-Манша.
В столице Ямайки Порт-Ройале, «самом нечестивом городе мира», в конце XVII века насчитывалось восемь тысяч жителей, из них 1500 пиратов, 1600 мужчин мирных профессий, 1400 женщин, около тысячи детей и 2500 рабов.[79] По свидетельству современников, дома там были «столь дорогими, словно стояли на хороших торговых улицах Лондона»; некоторые офицеры и плантаторы ели на серебре, а лошадей подковывали серебряными подковами. В городе имелись оружейная мастерская, ювелирные лавки, где изготавливали изделия из золота и слоновой кости, верфи и аптека, однако почти всё население было занято в «сфере услуг»: практически в каждом доме была своя таверна. Только в течение июля 1662 года было выдано более сорока лицензий на открытие питейных заведений. Чаще всего так называлась комната на первом этаже с парой столов и несколькими стульями. Хозяин таверны вывешивал вывеску — «Три браги», «Зеленый дракон», «Рука короля», «Кот и скрипка», «Синий якорь» или просто «У Джорджа» — и начинал торговлю спиртным. Выпить можно было и на постоялых дворах, где сдавались комнаты под жилье: они подразделялись на «чистые» (в них селились приезжие плантаторы, чиновники и морские офицеры) и «черные» (там находили приют моряки, рыбаки и пираты). По такому же принципу различались помещения, где угощали выпивкой.
В восьмидесятые годы XVII века большой славой пользовалась таверна, которую держали Шарль Барре и его жена Мари. Барре — протестант, принадлежавший к купеческой семье из Нормандии, — был вынужден эмигрировать в Англию, где поступил на службу к государственному секретарю графу Арлингтону. В 1б74 году он отправился вместе с женой на Ямайку в качестве секретаря вице-губернатора. Исполняя свои обязанности, он составил два письма, приглашавшие на Ямайку английских флибустьеров — держателей французских каперских патентов. Ему доводилось иметь дело и с губернатором Сан-Доминго господином де Кюсси, который вел на Ямайке переговоры о выдаче каперских патентов англичанам. Летом 1676 года Барре побывал на Кюрасао, чтобы помочь капитану Спрингеру сбыть товар, захваченный у испанцев. В конце концов он заделался виноторговцем и привечал в своей таверне флибустьеров, которые держали его за своего.
Город был разрушен землетрясением 7 июня 1692 года и ушел под воду. Позже океан отступил, но люди на старое место не вернулись, а построили новый город неподалеку. Во время раскопок старой пиратской столицы было обнаружено множество медных ковшей, оловянной посуды, шесть тысяч глиняных трубок, табачные листья, закупоренные бутылки с ромом, вином и бренди и медный аппарат для перегонки рома. Надо полагать, трактирщики поили своих клиентов и постояльцев ромом собственного изготовления. Самогон производили в антисанитарных условиях, что приводило к частым отравлениям и повальному заболеванию дизентерией, однако болезни списывали на грязную воду а ром продолжали пить. «Первое время я интересовался, почему в городе такая высокая смертность, — писал губернатор Томас Модифорд. — Когда же я узнал, сколько здесь пьют спиртного, я был удивлен, что здесь вообще еще есть живые люди». Знаменитый своей жестокостью пират Рок Бразильянец ходил по улицам с бочонком вина и отрубал руки тем, кто отказывался с ним выпить.
Складывается впечатление, что проспиртованные пираты пытались делать «бормотуху» практически из всего, старательно перенимая в этом плане опыт местного населения. «Индейцы готовят различные напитки, довольно приятные на вкус, — пишет Эксквемелин, — чаще всего они пьют ахиок; его готовят из определенного сорта семян пальмового дерева, замачивая их в теплой воде и оставляя ненадолго, затем сок процеживают и пьют. На вкус он очень приятный и весьма питательный. Индейцы делают напитки и из бананов: когда плоды созревают, их кладут в горячую золу и, как только бананы нагреются, переносят в сосуд с водой, а затем мнут руками, пока масса не станет мягкой, как тесто, после чего это месиво едят, а отцеженный сок пьют. Из бананов делают вино, которое по крепости не уступит испанскому. Спелые плоды замешивают с холодной водой в больших сосудах, основательно перемешанную массу оставляют дней на восемь; масса эта бродит, затем сок, который она испускает, действует как крепкое испанское вино. Индейцы угощают этим вином друзей и гостей. Они делают и другое вино, более вкусное и приятное. Готовят его следующим образом: берут ананасы, поджаривают и месят так же, как мякоть бананов, и в эту смесь вливают дикий мед и выдерживают ее до тех пор, пока жидкость не примет цвет испанского вина и не станет очень вкусной. Напитки — это лучшее, что есть у индейцев, поскольку готовить пищу они не умеют».
Казалось, сама природа позаботилась о том, чтобы на Антильских островах можно было упиться вусмерть. Вот, например, винная пальма: «От самых корней и примерно до половины или двух третей высоты ее ствол не толще трех пядей, а затем он раздувается, как французский бочонок Это утолщение наполнено веществом, которое подобно мякоти капустной кочерыжки, и соком, довольно приятным на вкус. Когда сок перебродит, он становится крепче любого вина. Чтобы добыть сок, дерево валят. А срубить это дерево можно только огромным ножом, который называют мачете. Когда пальма срублена, в сердцевине высверливают четырехугольное отверстие, в средней части расширенное, и эту дыру называют бочкой. В ней-то и толкут мякоть до тех пор, пока она не разбухнет, а затем вычерпывают сок руками. Из этого дерева можно получить всё что нужно для приготовления вина. Сок очищают листьями, а потом из них же делают сосуды для готового вина и пьют из них». Из пальмы асаи индейцы получали кашири — кисловатый напиток с резким запахом, который был не слишком крепким, однако, употребленный в больших количествах, в буквальном смысле валил с ног.
Если от напитка из бананов пьянели и страдали головной болью, то перебродивший сок других растений не вызывал столь неприятных последствий. «Из картофеля приготовляют также особый напиток. Для этого клубни очищают от шелухи, нарезают, заливают водой и спустя несколько дней забродившую массу процеживают через тряпку, получая кисловатый напиток, очень приятный и полезный. Плантаторы называют этот напиток маби и приготовлять его научились у местных индейцев». Из отрубей, оставшихся после процеживания натертых корней маниоки, делали лепешки, складывали горкой, давали им забродить и получали напиток, который назывался вай кау: «Он похож на пиво, приятен на вкус и очень полезен».
Отношения пиратов с индейцами были неоднозначными. С одной стороны, как мы уже говорили, небольшое число индейцев входило в экипажи пиратских кораблей и пользовалось всеми правами наравне с европейцами; с другой стороны, с коренным населением Америки пираты не церемонились: сходя на берег за провиантом, они силой отбирали черепашье мясо, порой уводя в плен и самих ловцов. Но бывало, что пираты и индейцы жили вместе в дружбе и согласии, помогая друг другу.
В 1б79 году французский флибустьер Жан Бернанос напал с помощью индейцев куна на городок Чепо на Панамском перешейке, однако эта затея окончилась неудачей. Зато в следующем году он примкнул к отрядам Коксона и Шарпа, отправившимся в поход на Панаму. Они смогли пройти через джунгли Панамского перешейка только с помощью местных индейцев, благодаря которым им удалось напасть на городок Реал де Санта-Мария и захватить там лодки. Четыре года спустя Бернанос со своими компаньонами, объединившись с индейцами-карибами, овладел Санто-Томе на реке Ориноко, хотя там и не удалось захватить большой добычи. После этого он сделал остановку на островах Сан-Блаз, где возобновил дружбу с индейцами куна. Эти же индейцы в 1702 году сопровождали Эдварда Дэвиса к золотым приискам Санта-Марии.
Показательна в этом смысле история Монбара губителя, в которой, правда, многое следует отнести на счет позднейших легенд. Еще в детстве Монбар, выходец из небогатой дворянской семьи из французского Лангедока, проникся ненавистью к испанцам за их бесчеловечное обращение с американскими индейцами, описанное в книгах Бартоломе де Лас Касаса.[80] Уже в 17 лет он добился, чтобы дядя-корсар взял его с собой в море; когда вблизи появился испанский корабль, юноша бросился на абордаж как одержимый, разя врагов направо и налево. Оказавшись на Тортуге, он отправился с отрядом буканьеров на Эспаньолу и, сражаясь с испанцами, освобождал индейцев, обращенных ими в рабство. Потом он стал капитаном, собрав команду из индейцев и беглых негров-рабов, преданных ему душой и телом. Он был необычным пиратом: захватив испанский корабль, весь груз он выбрасывал за борт, ничего не оставляя себе, а пленных подвергал жестоким пыткам, напоминавшим те, которые воины Кортеса применяли к индейцам.
Наиболее терпимо и дружелюбно к пиратам были настроены индейцы с мыса Грасиас-а-Диос на восточном побережье Гондураса и Москитового берега, а также ряд племен Коста-Рики, Дарьена и Новой Гранады. Некоторые флибустьеры, например голландец Блаувельт, подолгу жили среди индейцев. Испанцев, которые их истребляли, обирали и лицемерно пытались обратить в «истинную веру», индейцы считали своими злейшими врагами, и в этом их взгляды совпадали с воззрениями пиратов.[81]«На берегах Северного (Карибского. — Е. Г.) и Южного (Тихого океана.—Е.Г.) морей имеется бесчисленное множество воинственных индейцев… с которыми, по достоверным сведениям, англичане и французы водят дружбу», — писал испанский губернатор Коста-Рики X. Ф. Саэнс 25 декабря 1676 года.
«Вскоре мы достигли мыса Бокадель-Торо (в Панаме. — Е. Г.), где нам представился удобный случай нарезать тростника и запастись черепаховым мясом, — вспоминает Эксквемелин. — Мыс этот достигает в окружности десяти миль и со всех сторон окружен островками, так что защищен от всех ветров. В его окрестностях обитают различные племена индейцев, которых испанцы никак не могут подчинить себе и поэтому называют их индиос бравое.[82] На столь малой земле помещается столь много различных народностей, что друг друга они даже не понимают и постоянно воюют между собой. На восточном побережье этого мыса живут индейцы, которые раньше вели торговлю с пиратами; они поставляли всё, в чем те нуждались: маис, касаву и различные овощи, а также кур, свиней и прочих животных, встречающихся в этих местах. Пираты давали им за это старые железные вещи, кораллы и прочие предметы; эти люди использовали их как украшение. Если было нужно, пираты всегда могли найти среди них прибежище; однако впоследствии с этими индейцами произошла ссора и ни один из пиратов больше не появлялся в этих местах; а всё началось из-за того, что пираты как-то выкрали у них одну женщину и убили одного мужчину; с тех пор индейцы и не желают торговать с ними».
Встреча с немирными индейцами не сулила ничего хорошего. Справиться с ними было непросто: эти люди были чрезвычайно сильны (например, вчетвером несли каноэ, которое с трудом могли поднять 11 пиратов), знали местность, быстро и бесшумно передвигались по лесу, прекрасно маскировались, сидя на деревьях, и использовали смертоносное оружие — стрелы. «Представляли они собой толстые прутья, почти в палец толщиной и длиной около восьми футов; на одном конце сухожилиями был прикреплен крючок, также деревянный, и в него был вставлен кремень, на другом конце была закреплена деревяшка в форме трубочки, заполненная мелкими камешками, и они, когда стрела шла к цели, слегка гремели, — рассказывает Эксквемелин. — Часть стрел была из пальмового дерева, и цвет у них был красный, так что выглядели они знатно, и казалось, будто поверхность их тщательно отлакирована… Эти стрелы были изготовлены без каких бы, то ни было железных инструментов; сперва индейцы обжигали стрелу, а потом зачищали ее кремнем». Захваченных в плен белых ждала незавидная судьба: в мемуарах того же Эксквемелина содержится описание жестоких пыток, которым подвергали пленников индейцы; туземцам приписывали и склонность к каннибализму (хотя нынешние потомки индейцев-карибов с возмущением это отрицают). Так, считается, что знаменитый Франсуа Олоне был съеден пленившими его индейцами Дарьенского залива, которые порубили его на куски и изжарили.
К счастью для пиратов, индейцы мыса Грасиас-а-Диос были более покладистыми. «Пираты настолько дружны с тамошними индейцами, что могут жить среди них, совершенно ни о чем не заботясь, и часто они живут, палец о палец не ударяя; ведь индейцы дают пиратам всё, в чем они нуждаются, в обмен на старые ножи, топоры и разные иные инструменты. Когда пират пристает к берегу, за старый нож или топор он покупает себе женщину, и та остается у него до тех пор, пока он здесь живет; бывает, что года через три или четыре пират возвращается, и эта женщина снова приходит к нему. Тот, кто завел себе женщину-индианку, уже не должен ни о чем заботиться, потому что, по обычаю индейских женщин, она приносит ему всё необходимое. Итак, мужчины там почти ничего не делают, лишь иногда только ходят на охоту или на рыбную ловлю, а белые вообще не работают — они всё заставляют делать индейцев. Индейцы довольно часто ходят с пиратами в море и остаются с ними года на три или четыре, не поминая о своем доме, так что среди них есть много таких, кто хорошо говорит по-французски и по-английски. Среди пиратов тоже немало людей, которые бойко говорят на индейском языке. Эти индейцы очень выгодны пиратам: почти все они отличные гарпунеры, рыболовы и ловцы черепах и манатинов, так что один индеец может обеспечить едой целую команду в сто человек, стоит ему только попасть на место, где можно чем-то поживиться. Когда мы сошли на берег, индейцы вышли навстречу с различными плодами. Они выискивали среди нас своих знакомых, и таких оказалось двое; они хорошо понимали их язык и прожили в этих местах довольно долгое время. Мы остались у этих индейцев на отдых…»
Итак, пираты нередко находили себе подруг среди индейских женщин. Вот как об этом рассказывает Эксквемелин:
«У индейцев существуют особые свадебные церемонии, они не могут взять девушку без согласия ее родителей или родичей. Если кто-либо пожелает жениться, то прежде всего он должен ответить на вопросы будущего тестя: хорошо ли он охотится и ловит рыбу и умеет ли он вить веревки. Если его ответы удовлетворяют отца невесты, тот берет из рук девушки сосуд, пьет из него первым, а затем передает его жениху и невесте. По обычаям индейцев полную чашу надо пить до дна; но при свадебной церемонии пьют, чтобы показать, что они роднятся. Такая же церемония бывает и в том случае, если индейскую девушку берет в жены пират, однако отец невесты не задает ему вопросов, а принимает в дар нож или топор; когда пират покидает эти места, его жена возвращается к отцу, и индейцев не обижает поведение мужа-пирата. <…> У этих индейцев существуют особые похоронные церемонии. Когда умирает мужчина, жена должна похоронить его вместе со всеми его поясами, ассегаями (копьями. —Е.Т), приспособлением для ловли рыбы и всеми украшениями, которые он носил в ушах и на шее. Каждый день на могилу мужа жена приносит пищу и питье, а по утрам она кладет на могилу связку бананов и ставит сосуд с питьем; если на могилу прилетают птицы и клюют бананы, все радуются, и ежедневно жена ходит на могилу, чтобы сменить пищу и питье, предназначенные покойнику. Так ведется целый год… По истечении года женщина приходит на могилу, выкапывает останки своего мужа, извлекает все кости, моет их и сушит на солнце. Затем, когда кости основательно высыхают, она кладет их в свой кабале (пояс из размягченной древесной коры. — Е. Г.)и носит на себе столько же, сколько они лежали в земле, а именно целый год из пятнадцати лунных месяцев: она спит с ними, работает с ними — словом, никогда с ними не расстается. А по прошествии этого времени вешает их на крышу хижины или, если у нее нет жилья, на хижину ближайшего друга. По индейским законам женщина имеет право выйти замуж только спустя два года после смерти мужа. Костей человека, умершего не своей смертью, на себе не носят, но пищу и питье доставляют ему на могилу так же, как и всем прочим покойникам. Если умирает пират, вступивший в брак с индианкой, его кости носят на поясе так же, как и кости покойников-индейцев».
Разумеется, любой мужчина тоскует по женской ласке, и пираты не были исключением. «Я знал на Ямайке одного человека, который платил девке 500 реалов лишь за то, чтобы взглянуть на нее голую», — пишет Эксквемелин. Отсутствие женского общества сказывалось на их нравах не лучшим образом, и власти заморских колоний это понимали. Франсуа Левассер, ставший губернатором острова Тортуга, выписал в 1б50 году из Европы несколько сотен проституток, чтобы положить конец мужеложству, процветавшему среди пиратов и буканьеров.[83] Впоследствии за море силой отправляли протестанток, не пожелавших перейти в католичество, и губернатор Тортуги и Сан-Доминго Бертран д'Ожерон продавал белых женщин с молотка флибустьерам и буканьерам. В 1685 году Людовик XIV прислал на Сан-Доминго 165 женщин, а за 15 лет перевес численности мужского населения сократился с восьмикратного до двукратного.
Женщины, прибывавшие на Антильские острова, вовсе не были наивными институтками: все они имели за плечами нелегкий жизненный опыт, познали горе, нужду, обладали твердым, сложившимся характером и были готовы к трудностям.
Один из кораблей, зафрахтованных д'Ожероном, доставил на Сан-Доминго Мари-Анну по фамилии Дьелеве[84] Об этой женщине мало что известно, и скупые сведения о ее жизни по большей части представляют собой домыслы и фантазии, однако кое в чем эти рассказы совпадают, а дыма без огня, как известно, не бывает. Итак, она вышла замуж за бывшего флибустьера Пьера Длинного, который переселился с Тортуги на Сан-Доминго. Рожать она отправилась в свою родную Бретань, в Морлэ; в приходской книге, где зарегистрировали новорожденную девочку, сказано, что ее отец «находится на американских островах». В том же 1688 году Мари-Анна с ребенком вернулась к мужу, однако тот вскоре умер. Этим документальные свидетельства о ее жизни исчерпываются, и начинается легенда.
На Тортугу, куда перебралась одинокая вдова, прибыл знаменитый Лоренс де Графф, на которого сбегались посмотреть в любом порту как на «звезду». К тому времени он уже получил королевское помилование за дуэль с Ван Хорном и французское гражданство, добился развода с женой-испанкой и был назначен губернатором острова Ла Вака с поручением обеспечивать безопасность французских торговых судов в Карибском море (то есть, по сути, стал корсаром). Высота положения не помешала новоиспеченному губернатору напиться в какой-то таверне, где он и остался лежать, мертвецки пьяный, прямо на полу. Однако во время попойки он нелицеприятно высказывался о Мари-Анне (остается только гадать, в какой связи), о чем ей не преминули донести. Возмущенная женщина явилась в таверну, пинками разбудила Де Граффа и вызвала его на поединок. Тот принял вызов, но после того как Мари-Анна выбила у него саблю из рук пистолетным выстрелом, вспомнил о своих принципах и заявил, что как джентльмен не может драться с женщиной. Тогда она велела ему явиться на площадь и продолжить поединок, пригрозив снести ему голову Де Графф явился в назначенное место, принес ей свои извинения и… попросил ее руки. Заметим мимоходом, что бывший флибустьер был высок, светловолос и хорош собой. Мари-Анна приняла его предложение. Бракосочетание состоялось 23 марта 1693 года, и следующие два года она провела на капитанском мостике рядом с мужем. Вопреки всем предрассудкам экипаж считал ее своим талисманом, и в этом качестве Мари-Анна, даже получала свою долю добычи.
Однако в 1695 году удача от нее отвернулась: во время нападения испанцев и англичан на Сан-Доминго она, будучи беременной, попала в плен к испанцам вместе с двумя малыми детьми (она успела родить Де Граффу мальчика и девочку) и провела в тюрьме долгих три года. В плену она родила вторую дочь, а вот мальчик умер в младенчестве.
В 1704 году она овдовела во второй раз. Лоренс де Графф окончил свой жизненный путь при невыясненных обстоятельствах, однако легенда утверждает, что его разорвало надвое ядром на глазах у жены, во время боя с большим испанским кораблем. Мари-Анна взяла командование на себя и повела команду на абордаж Флибустьеры, бывшие в меньшинстве, потерпели поражение; мужчин вздернули или сбросили за борт, а Мари-Анну, раненную пулей в бедро, перевезли в Веракрус, а потом в Картахену. К тому времени ее имя уже приобрело такую известность, что за нее вступился сам министр военного флота Поншартрен, добившись у испанского короля ее освобождения. Кстати, одна из ее дочерей попала в плен к англичанам; ее освободили в 1706 году, и Мари-Анна, вступив в права наследства, оставшегося от покойного мужа, приехала к ней в Ла-Рошель. Дальнейшая ее судьба неизвестна.
Очень часто пират, обзаведясь семьей, расставался со своим ремеслом и переходил в разряд плантаторов, но бывало и наоборот. Отставной майор Стид Боннет, владевший сахарными плантациями на Барбадосе, в один прекрасный день бросил свое вполне доходное хозяйство, снарядил десятипушечный шлюп «Ревендж» («Месть») и стал пиратом. Причиной такого резкого жизненного поворота стали нелады в семье: майора «запилила» его мегера-жена. В итоге Боннет окончил свою жизнь на виселице в Чарлстоне в 1718 году.
А вот Эдвард Тич, с которым Боннету, к несчастью, не удалось разминуться в океане, с женщинами не церемонился. Жен у него было 14 штук, и последней едва минуло 16 лет. Своих супруг пират держал на дальних плантациях, куда мог заявиться вместе с командой и устроить пьяную оргию, пустив несчастную женщину по рукам. Разумеется, личная жизнь Черной Бороды обросла столь же пышными и мрачными легендами, как и его пиратская карьера. Говорили, что он приревновал одну из жен, которая отдала подаренное им кольцо своему возлюбленному, и вернул ей свой подарок — но уже вместе с отрубленной рукой незадачливого воздыхателя. По другой легенде, красавица Мэри Блад, ставшая не только женой, но и доверенным лицом Тича, влюбилась в одного из пленников, захваченных вместе с очередным судном, бежала с ним и укрылась в Перу. Что ж, исходя из вышесказанного — вполне понятный поступок. Сходя на берег в Нассау или на побережье Каролины, команда Тича вела себя как банда насильников, терроризируя местное население.
Те пираты, для которых морской разбой был не образом жизни, а временным способом подзаработать денег, вели себя с женами так же, как любые «гастарбайтеры»: по возможности посылали им весточки и «гостинцы», а в случае смерти пиратов вдовы получали по завещанию их имущество. Знаменитый Николаас ван Хорн женился еще в своем родном Флиссингене на Лукреции Леру, француженке из Нанта. Ее отец служил в Вест-Индской компании. Через десять лет после свадьбы, в 1681 году, Ван Хорн отбыл в долгое плавание; приобретя в Кайенне плантацию, он передал ее под управление шурина, Балтазара Леру. Следуя давней традиции, он вызвал к себе сына Николаса, но тот умер в Пти-Гоаве в 1684 году, всего на год пережив отца.
В архивах сохранились фрагменты переписки между матросами из команды капитана Кидда, волею судеб из «охотника за пиратами» превратившегося в морского разбойника, и их женами, оставшимися в Нью-Йорке. Ида Уилдей писала своему мужу Ричарду, что в Нью-Йорке высокие цены, Сара Хорн — что отдала сына, по желанию супруга, в обучение к портному. «Здесь столько ходит слухов о тебе, что я была бы очень рада получить какое-нибудь известие от тебя самого», — добавляла она. Томас Прингл послал жене 200 монет, наказав беречь их «про черный день»; Габриэль Лофф и Мартин Скайнс, получив свою долю добычи, пристроили тюки с одеждой на судно, идущее в Нью-Йорк.
Но с женщинами, попадавшимися им на захваченных кораблях или в разграбляемых городах, пираты не церемонились, как и со всеми прочими пленными. В самом деле, мирное население прибрежных городов не могло представить для себя худшей участи, чем оказаться во власти флибустьеров.
«Со временем испанцы убедились, что на море от пиратов нет никакого спасения, и стали плавать значительно реже, — пишет Эксквемелин. — Но и это им не помогало. Не встречая кораблей, пираты стали собираться компаниями и грабить прибрежные города и поселения».
Идея напасть на город, а не гоняться за кораблями, была не нова, а ее продуктивность подтверждалась практикой: в городе можно было взять всё и сразу, к тому же не надо отдавать долю добычи судовладельцам и властям, выдавшим каперский патент. Картахена-де-Инди-ас в современной Колумбии, основанная испанцами в 1533 году, за время своего существования выдержала от четырнадцати до восемнадцати (мнения историков расходятся) нападений пиратов. И неудивительно: в Картахене пересекались важнейшие торговые пути, отсюда сокровища Перу везли в Европу, сюда привозили из Африки многочисленных рабов.
Еще в 1544 году на город напал Роберто Баал — французский подданный фламандского происхождения. Этот случай можно было бы отнести к разряду курьезов, если бы он не имел столь печальных последствий для жителей города. В день пиратского нападения должна была состояться свадьба сестры основателя Картахены, дона Педро де Эредиа, и многие решили, что выстрелы — салют в честь молодоженов. Когда жители поняли свою ошибку, было уже слишком поздно: пираты разграбили город да еще и унесли с собой немалый выкуп за жизни горожан.
В 1568 году Картахене пришлось отбиваться теперь уже от англичан под командованием Джона Хокинса. На сей раз нападавших встретили во всеоружии, однако кузен Хокинса, Фрэнсис Дрейк, участвовавший в неудачном штурме, поклялся взять реванш. Клятву он сдержал через 18 лет, как следует подготовившись. По дороге он захватил «для тренировки» Санто-Доминго, а Картахену атаковал и с суши, и с моря, бросив 1700 опытных солдат на штурм укреплений, наспех сооруженных из бочек с песком. Четыре сотни испанцев, вооруженных пиками и аркебузами, и индейцы с отравленными стрелами не смогли оказать ему достойного сопротивления. Сэр Фрэнсис запросил с города колоссальный выкуп — полмиллиона золотых дукатов; испанцы предложили ему 25 тысяч. Дожидаясь помощи от испанского флота, жители Картахены затягивали переговоры, а Дрейк торопил их, периодически поджигая предместья или «случайным» выстрелом из пушки разрушая строящийся собор. В итоге он увез с собой 107 тысяч дукатов: сражаться с военными кораблями в его планы не входило.
В 1639 году губернатор острова Провиденс, капитан Батлер, договорился о совместной экспедиции с голландскими каперами, сбывавшими на острове свою добычу. В конце лета они захватили порт Трухильо; жители города откупились от разбойников, передав им серебра в слитках и индиго на сумму 16 тысяч пиастров.
Когда Ямайка превратилась в базу английских флибустьеров, испанцы уже почти не знали покоя: в 1659 году Кристофер Мингс ограбил Куману, Пуэрто-Кабе-льо и Коро на побережье Венесуэлы, захватив просто сказочные трофеи (по некоторым оценкам — до 500 тысяч фунтов стерлингов). Три года спустя Мингс устроил рейд на Сантьяго-де-Куба, захватив к тому же и семь испанских судов и причинив испанцам ущерб на миллион фунтов стерлингов, а еще через несколько месяцев разграбил и сжег Кампече в Мексике, захватив в качестве призов 14 кораблей, стоявших на рейде. Кстати, многострадальный Кампече подвергался нападению неоднократно: в конце 1660-х годов его разграбил и сжег дотла Льюис Шотландец, в 1б72-м туда наведался Лоренс де Графф, а в 1б85-м — Генри Морган.
Французские флибустьеры с Тортуги не отставали от британских коллег: в 1666 году Франсуа Олоне и Мишель Баск захватили и разграбили Маракайбо; Делиль со своими головорезами напал на Сантьяго де лос Кабальерос в испанской части Эспаньолы; в 1670—1680-х годах Лоренс де Графф и Мишель де Граммон устраивали рейды в Маракайбо, Кампече, Веракрус и Каракас.
Сломив сопротивление защитников города, пираты обрушивались на него, как саранча, являя собой орду озверелых грабителей. Только Бартоломью Роберте, любитель театральных эффектов, предварял этот грабеж торжественной церемонией: захватив какой-нибудь портовый городок, он сходил на берег в самом лучшем костюме, под звуки трубы и бой барабана, с развевающимся пиратским флагом и, подобно полководцу, ждал, когда местные власти вручат ему ключи от завоеванного города.
Немногочисленные города, основанные испанцами в Вест-Индии, казались флибустьерам сказочно богатыми. «На западном берегу <залива Маракайбо>, примерно в шести милях от входа в бухту, расположен город Маракайбо, — описывает Эксквемелин. — Вид у него довольно приятный, потому что все дома выстроены вдоль берега и удачно расположены. Город густо заселен. Вместе с рабами в нем три или четыре тысячи жителей. Среди них 800 солдат — все испанцы. В городе есть церковь, четыре монастыря и госпиталь. Управляется город вице-губернатором, который подчинен губернатору Каракаса и входит в провинцию Каракас. Тамошние торговцы промышляют кожами и салом. У жителей много скота, а их плантации лежат милях в тридцати от Маракайбо, близ большого селения, которое называется Гибралтар. Эти плантации дают много какао и различные овощи и плоды, которыми снабжают город Маракайбо, поскольку земля там бедная и плохо родит. Каждый день из Гибралтара в Маракайбо отправляются барки, груженные лимонами, апельсинами, дынями и прочей снедью. В Маракайбо их нагружают мясом. В Гибралтаре нет ни коров, ни овец. Перед городом Маракайбо расположена прекрасная гавань, и там можно построить сколько хочешь кораблей, однако лес возят издалека». Добычей пиратов под командованием Олоне стали 20 тысяч реалов и 500 коров, полученных в качестве выкупа, а также большое количество рабов. Кроме того, они унесли из церквей статуи, колокола и картины, захватили разные корабельные принадлежности и перетащили всё это к себе на корабль. Часть домов и собор в Маракайбо сгорели дотла, от Гибралтара осталась одна зола. Тем не менее три года спустя Пьер Пикардиец, участвовавший в том набеге, а теперь входивший в команду головорезов Моргана, посоветовал генералу флибустьеров, потерпевшему ряд неудач в заливе Маракайбо, вновь посетить недавно разграбленный город. Совет оказался дельным: испанцы успели восстановить не только крепость (которую, кстати, пираты взяли без особого труда), но и былое благополучие: жители вновь уплатили выкуп в 20 тысяч пиастров и полтысячи голов скота, грабители захватили множество пленных и вновь сожгли Гибралтар.
Города обращались в пепелище, потому что постройки в них были в основном деревянные, хотя и возведенные основательно, из крепкого кедра: «…если загорался какой-нибудь проулок, то спустя полчаса он уже весь был в огне, и от домов оставались одни головешки». Однако в условиях Карибского региона деревянные сооружения порой оказывались надежнее каменных: так, во время землетрясения 1692 года все каменные дома в Порт-Ройале были разрушены, тогда как часть деревянных домов, построенных еще испанцами, устояла, поскольку они имели менее жесткую конструкцию.
Странно, что никому из пиратских главарей не приходило в голову обложить богатый порт данью: взяв город, его варварски уничтожали. В Панаме, захваченной Морганом, были семь мужских монастырей и один женский, госпиталь, кафедральный собор и приходская церковь, украшенные картинами и скульптурами. В городе насчитывалось две тысячи отличных домов, с великолепными картинами внутри, конюшни, где содержались лошади и мулы для перевозки серебра. Вокруг цвели превосходные фруктовые сады. После пиратов «весь город превратился в кучу золы; уцелели лишь 200 складов и конюшни: они стояли в стороне. Все животные сгорели вместе с домами, и погибли много рабов, которые спрятались в домах и уже не смогли вырваться наружу. На складах пострадало много мешков с мукой, после пожара они тлели еще целый месяц». Так пишет Эксквемелин, очевидец и участник этих событий. Мишель де Граммон, захвативший Кампече, перед уходом решил отпраздновать День святого Людовика: пираты разожгли костер из ценного кампешевого дерева и сожгли дров на верных 200 тысяч эскудо. Либо в таком бессмысленном уничтожении ценностей сказывалась психология пиратов, привыкших жить одним днем, либо это был особый разбойничий шик, либо они конкурировали между собой,[85] либо так велика была их ненависть к испанцам.
Мемуары очевидцев изобилуют описаниями жесто-костей пиратов по отношению к пленным — мужчинам, женщинам, детям и старикам. С лицами духовного звания тем более не церемонились: когда в Панаме к Моргану привели захваченных монахов-кордельеров,[86] тот приказал их перебить, не желая даже выслушать от них ни единого слова. Пленные были частью добычи, их можно было использовать как заложников, продать в рабство или получить за них выкуп. Во время набегов на города количество пленных исчислялось сотнями, и мучения этих людей продолжались несколько недель — всё время пребывания пиратов, а то и больше, поскольку, если выкуп так и не был получен, разбойники забирали горожан с собой и высаживали на каком-нибудь острове.
Пленники постоянно страдали от голода: кормить их никто не собирался. Захватив Маракайбо, пираты Олоне удерживали полторы сотни белых мужчин и не менее пятисот женщин, рабов и детей. За две недели множество пленников умерли от голода: в городе было довольно муки, но пираты и для себя-то ленились печь хлеб, а уж для испанцев и подавно. Кур, овец, свиней и коров они перебили и съели, испанцам оставались ослы и мулы. Кто не хотел есть ослятину, умирал голодной смертью. Захватив Портобело, Морган тоже заставил пленных питаться кониной и ослятиной, без хлеба и соли, запивая это мясо водой из луж. Раненым не было оказано никакой помощи, Морган цинично заявил, что «взаимный визг заменит им пластыри и мази для ран». В Панаме женщины с грудными детьми на коленях умоляли Моргана отпустить их на свободу, однако он отвечал, что ему нужны деньги, а без денег он никого не выпустит.
Спасаясь от голода, женщины добровольно шли к пиратам в любовницы. Правда, разбойникам их согласие и не требовалось: они брали женщин силой, а тех, кто сопротивлялся, убивали. «Пираты вытаскивали женщин из церкви, где они находились, чтобы якобы дать им возможность умыться, а потом делали что хотели: их истязали, били, морили голодом, подвергали различным пыткам. Морган как генерал должен, казалось бы, дать пример достойного обращения с пленницами, однако он сам был не лучше других и, если привозили хорошенькую женщину, сразу же творил с ней всяческие бесчинства», — пишет Эксквемелин.
Он же рассказывает историю, которая могла бы послужить сюжетной линией для одного из бесчисленных романов о «джентльменах удачи». «Пираты, возвращавшиеся с моря, привезли с собой с островов Тобаго и Тавагилья группу пленных, и среди них была жена одного богатого купца, молодая и красивая. Я не стану описывать ее красоту, а только скажу, что и в Европе краше не было и нет никого. Ее муж отправился в Перу с товарами, и она скрывалась от пиратов со своими родственниками, пытаясь утаить свое добро. Как только ее привезли к Моргану, он тотчас же приказал отделить ее от ближних и поместить вместе с рабыней в особые покои, хотя эта женщина со слезами на глазах молила оставить ее вместе со всеми. Он приказал дать ей всё, что нужно, и послал ей к ужину блюда с собственного стола, хотя пищу ей и готовила рабыня. Сперва эта женщина сочла все эти знаки внимания проявлением благородного нрава Моргана, и она была очень удивлена этим и решила было, что пираты вовсе не такие злодеи, как о том ей говорили другие испанские женщины. <…> Морган каждый день заходил в церковь, где содержались пленники, и проходил мимо помещения, где находилась эта женщина, здоровался с ней и иногда даже занимал разговором (он довольно хорошо говорил по-испански). Морган обещал дать ее друзьям и родственникам свободу, — словом, всё шло, казалось бы, как подобает. Так продолжалось три дня, а затем он попытался ее обесчестить и предложил ей стать его наложницей, за что посулил разные драгоценности. Женщина эта была весьма добродетельна, она его поблагодарила и сказала, что находится в его власти; но сперва она думала, что он человек порядочный, и не предполагала, будто его благородству скоро придет конец; она сказала, что представить себе не может, как это у него появилась такая мысль, тем более что командиру столь сильного войска не следует подобные требования предъявлять к человеку, жизнь которого полностью в его руках. Эти слова не могли угасить всё более и более распалявшегося вожделения Моргана, он еще настойчивее стал добиваться своего, обещая ей возвратить всё потерянное богатство, причем в драгоценностях, которые ей было бы легко сохранить. Но она отклоняла все его предложения со всей учтивостью, на какую только была способна. Однако Морган, не добившись ничего по-хорошему, решил применить силу, но она сказала, что достанется ему только мертвой. После этого она окончательно умолкла. В конце концов сопротивление этой женщины так разозлило Моргана, что он приказал перевести ее в другое помещение и запретил кому бы то ни было приходить к ней. Он приказал также отнять у нее платье и давать лишь столько пищи, чтобы она не умерла с голоду. Но она нисколько от этого не опечалилась и проявляла такую же стойкость, моля Бога, чтобы он даровал ей силы выдержать издевательства Моргана. Но Морган обращался с ней невероятно жестоко под тем предлогом, что она якобы переписывается с испанцами и однажды будто бы послала к ним раба с письмом. Я никогда не предполагал, что женщина может вести себя с такой стойкостью; сам я ее не видел и не беседовал с ней, хотя изредка тайно приносил ей немного еды. Скажу еще, что она испытала затем много бед не только от врагов, но и от своих друзей. <…> У нее были друзья-монахи, и она попросила их заплатить за нее выкуп; однако монахи за деньги этой несчастной женщины выкупили своего собрата; ей не удалось отправить и рабов с письмом: Морган перехватил письмо и рабов увез с собой на Ямайку. Но пираты всё же узнали, что деньги на выкуп дала эта женщина, и отпустили ее, а монаха схватили».
Деньги решали если не всё, то очень многое: в 1697 году флибустьеры захватили Картахену и получили с ее жителей выкуп, пообещав взамен воздержаться от бесчинств. Тем не менее нескольких девушек изнасиловали. Их родственники набрались храбрости и пожаловались командирам флибустьеров. Обоих преступников схватили, привели на военный суд, наскоро образованный из пиратов, который приговорил их быть расстрелянными, что, несмотря на ходатайство самих обиженных, было немедленно исполнено на глазах у всех горожан. Однако такие случаи были единичными; пиратам нужно было получить деньги как можно быстрее, а жители городов отнюдь не были расположены немедленно расстаться со своими кровными.
Установив сумму выкупа (за жизнь пленных и за сохранность города, под угрозой его сожжения), пираты методично выколачивали деньги из несчастных, находившихся в их власти, подвергая их самым жестоким пыткам. Франсуа Олоне прославился своей неслыханной жестокостью: на некоторых гравюрах изображено, как он вырывает сердце у пленного испанца, чтобы зажарить и съесть, или заставляет несчастного пленника бежать вокруг дерева, к которому прибиты его собственные кишки, подгоняя его горящей головней. Приватиры Моргана прижигали тела своих жертв запальным фитилем, отсекали им руки и ноги, чтобы те рассказали, куда спрятали свои богатства. Их растягивали на дыбе, забивали до смерти, привязывали между пальцами зажженные лучины, стягивали голову веревкой, пока глаза не вылезали из орбит, распинали нагих и жгли головешками, прижигали подошвы ног, медленно вешали. Рабов, отказывавшихся доносить на своих хозяев, изрубали на куски (впрочем, многие невольники, стремясь отомстить своим хозяевам, с готовностью оговаривали их перед пиратами, чтобы насладиться их мучениями). «В то время как часть пиратов грабила на море, остальные грабили на суше: каждый день из города <Панамы> выходил отряд человек в двести, и когда эта партия возвращалась, ей на смену выходила новая; все они приносили большую добычу и приводили много пленников, — рассказывает Эксквемелин. — Эти походы сопровождались невероятными жестокостями и всевозможными пытками; чего только не приходило в голову пиратам, когда они допытывались у всех без исключения пленников, где спрятано золото. Пиратам удалось отыскать где-то за городом одного старика. На бедняге были отличное платье и шелковые штаны, и на поясе у него висел ключ из чистого серебра. Пираты спросили у него, где тот сундук, от которого этот ключ. Он ответил, что у него нет никакого сундука и что вообще нет у него ничего, что можно было бы открыть этим ключом. Пираты не могли добиться от него никакого признания и избили так, что вывихнули обе руки, его глаза вылезли наружу, словно яйца. Поскольку он продолжал отпираться, его привязали за половой орган и стали снова бить; один из пиратов отрезал ему нос, другой ухо, третий подпалил кожу; вряд ли можно было обращаться с человеком более жестоко. В конце концов, когда он уже потерял дар речи и пиратам надоело его мучить, беднягу отдали на растерзание негру, который пронзил его копьем». Женщин подвергали пыткам редко, но бывало и такое: Джон Стил, участвовавший в походе Моргана на Портобело в 1668 году, свидетельствовал, что одну женщину посадили обнаженной на раскаленный камень, выпытывая, где спрятаны ее богатства.
Издеваясь над пленными, выбивая из них деньги и ценности, пираты пытались вознаградить себя за те лишения, которые претерпевали сами во время похода. Морган первым предпринял многодневный переход по суше в надежде сорвать большой куш (прежде пираты ограничивались набегами на прибрежные города и поселки). Удачное нападение на Пуэрто-дель-Принсипе, находившийся в центре Кубы, вдали от берегов, а потому еще ни разу не подвергавшийся атакам морских разбойников, окрылило Моргана и толкнуло на новые «подвиги». Во время похода из крепости Рио-де-Чагре на Панаму 1200 пиратов, мучимые голодом, ели даже кожаные мешки из-под хлеба и мяса: кожу размачивали в воде, потом опаляли на огне, чтобы удалить щетину, резали на куски и жевали. К исходу шестого дня пираты оголодали уже настолько, что ели листья, семена деревьев или траву. Когда на заброшенной плантации им попалась хижина, набитая маисом, ее разнесли в щепы, а маис ели прямо из горсти. Уже вблизи Панамы они набрели на пасущееся стадо: скотину тотчас перебили и накинулись на сырое мясо.
По возвращении в Чагре (с богатой добычей) большая часть раненых пиратов умерла от голода, здоровые же пробавлялись только птицами, питающимися падалью, в том числе и человеческими трупами, «которых испанцы называют гальинакос». По словам Эксквемелина, эти птицы летели за пиратами на всем их пути к Панаме. Испанцы научились узнавать по ним о приближении пиратов и, если замечали в воздухе этих птиц, предупреждали друг друга о появлении врага.
Раненые были обречены: от сырого нездорового воздуха начиналось воспаление, переходившее в смертельную болезнь (надо понимать, что никаких антисептических средств пираты не знали). Еще одной напастью была дизентерия — самое распространенное заболевание на Антильских островах, что неудивительно, поскольку никакие санитарные нормы при приготовлении пищи и в особенности напитков не соблюдались. Кроме того, во время переходов по суше пиратам приходилось вступать в схватку с силами природы: животный и растительный мир Карибского региона порой встречал непрошеных гостей очень враждебно.
Европейцы в особенности страдали от кровососущих насекомых — москитов, которые, казалось, слетались тучами именно затем, чтобы поживиться за их счет. К тому же они постоянно зудели, что сильно действовало на нервы. Кровососов было несколько видов, от крошечных до огромных. Мелкие москиты летали бесшумно, но жалили сквозь одежду. Ветками их было уже не отогнать; отправляясь в заросли, приходилось намазываться специальным жиром, а в хижинах жечь табак или какие-нибудь пахучие травы. На счастье, их сдувало ветром, а первые холода прогоняли вовсе. Места укусов красных комаров покрывались маленькими струпьями, как после «дурной болезни». (Чтобы уберечься от этих насекомых, индейцы строили свои дома прямо на деревьях, растущих в воде.) Насколько опасными могли оказаться укусы, видно из воспоминаний Клода де Форбена, в которых есть такой эпизод: находясь на Сан-Доминго, он вместе с судовым священником устремился вдогонку за кайманом. Кайман скрылся в зарослях деревьев, растущих из воды, а на последовавших за ним незадачливых охотников набросились тучи москитов. Бедного монаха, на котором была только одна ряса на голое тело, искусали так, что он весь распух и испытывал нестерпимую боль. Форбен доставил его в лагерь, где горе-охотника в качестве лечения растерли водкой; две недели он не вставал с постели. Форбен же, который был одет гораздо тщательнее, отделался лишь несколькими укусами в лицо и руки.
«Есть тут и пауки, до невозможности отвратительные на вид, — сообщает Эксквемелин, описывая остров Эспаньола. — Их тело размером с яйцо, ноги не меньше, чем у небольших крабов, и волосатые. У них множество зубов черного цвета, не меньше, чем у кроликов. Кусаются они чрезвычайно больно, но не ядовиты. Эти пауки селятся обычно на крышах домов. В зарослях камышей близ воды можно встретить тысяченожек, по-латыни они называются сколопендрами. Тысяченожки очень похожи на скорпионов, но хвоста у них нет. Если вас укусит скорпион, то вам уже ничто не поможет, если же сколопендра, то место укуса распухнет, и затем опухоль пройдет сама собой… Таким образом, — оптимистично заключает он, — на острове нет таких тварей, которые были бы очень вредны для человека».
Однако комары были разносчиками малярии, в особенности в болотистых местностях.
Эта болезнь характеризуется сменой острых приступов лихорадки (первичная атака) безлихорадочными периодами. Недолеченные больные, испытав облегчение после исчезновения симптомов, через одну-две недели вновь начинали то дрожать в ознобе, то гореть в жару, мучиться от головной боли, рвоты и поноса, испытывать слабость и боли в мышцах, и так на протяжении двух-трех месяцев.
Когда Уильям Дампир заболел, находясь в джунглях, ему предложили два лекарства: «Туземцы сказали, что лучшее средство для лечения этой лихорадки — выпить разведенное в воде яичко или мошонку аллигатора, предварительно стертые в порошок (у них их четыре, по одной у каждой лапы, под кожей)». Дрожа в лихорадке, впадая порой в бредовое состояние, флибустьер барахтался в болоте в поисках аллигатора. К счастью для Дампира, аллигаторы там не водились. На берегу моря его стали лечить другим способом: «…меня закопали по самую голову в горячий песок, я выдерживал это с полчаса, после чего меня выкопали и уложили потеть под брезентом. Я сильно потел всё то время, пока сидел в песке, и, похоже, мне пошло это на пользу, поскольку уже очень скоро мне стало лучше».
Впрочем, от малярии было и более действенное лекарство — хинин, получаемый из коры хинного дерева. Первым его описал испанский историк, миссионер-иезуит Бернабе Кобе, он же и привез драгоценное лекарство, получившее название «иезуитская кора», в Европу в 1632 году.
А вот средства от желтой лихорадки найти не удалось, и ее лечили кто во что горазд, например настоем из стружек гваякового дерева (его использовали и при лечении венерических заболеваний). Эта тяжелая болезнь, способная убить человека за неделю,[87] сопровождавшаяся кровотечениями изо рта, желудка и кишечника, поражением печени и почек, а также желтухой, стала своего рода карой работорговцам, поскольку была завезена из Африки в трюмах невольничьих кораблей. Европейские медики утверждали, что проникновению этого недуга в организм способствуют неумеренное употребление алкоголя, чревоугодие, тяжелый физический труд, сопровождающийся обильным потоотделением, жгучее солнце и грозы. Таким образом, пираты как будто делали всё, чтобы заболеть этой болезнью. Однако примечательно, что на Тортуге заболеваний желтой лихорадкой отмечено не было.
Зато там подстерегали иные опасности. «Дерево манценил растет у самого берега, его ветви иногда свисают до самой воды, — рассказывает Эксквемелин. — Плоды этого дерева такие, как у яблони ранет, но очень ядовитые: кто съест такое яблочко, у того начинается жар и одолевает страшная жажда, а цвет кожи меняется. Любая рыба, отведавшая этот плод, тоже становится ядовитой. Его сок похож по цвету на инжирное молоко. И стоит лишь дотронуться до дерева, как на теле сразу появляются жгучие пузыри, причиняющие сильную боль. Я испытал это на себе, когда однажды обломил веточку манценила, чтобы отогнать комаров. Несколько дней кожу отчаянно жгло, всё лицо покрылось пузырями, и почти три дня я ничего не видел».
Непроходимые леса, топкие болота, ядовитые растения, дикие звери… Если впереди брезжило сияние золота, пираты были готовы идти за ним, преодолевая любые преграды, «ведь для пиратов не существует неудобств». Голод и лишения только подогревали их боевой дух: они рвались в сражение, «будто на свадьбу», надеясь отобрать съестное и нужные вещи у врага. Оказавшись в трудной ситуации, перед лицом превосходящих сил противника, Морган велел произвести раздел уже захваченной добычи, чтобы каждый защищал свою долю: он знал, что за свое добро пираты будут драться, как львы.
Пираты были отличными солдатами, храбрыми и умелыми в бою. У каждого были при себе ружье, два пистолета и острый палаш, на боку патронташ с порохом на 30 зарядов. В рукопашных схватках они часто использовали пику, в том числе как метательное оружие. Кроме того, пика позволяла избегать опасного сближения со шпагами офицеров. Они никогда не теряли присутствия духа. Так, во время нападения Олоне на Маракайбо испанцам удалось заманить пиратов в болото, однако те не растерялись — стали рубить саблями сучья и устилать ими дорогу, чтобы не завязнуть в трясине. В лесу их ждало новое препятствие: испанцы повалили большие деревья, устроив засеки, и вели из-за них огонь. Тогда они предприняли ложное отступление, чтобы выманить врага из укрытия. Прием сработал, и пираты, внезапно повернув назад, перебили всех испанцев до единого. После этого нашествия испанцы выстроили в Маракайбо крепость и новая флотилия флибустьеров была встречена сильной пушечной пальбой. Пираты, однако, спокойно высадились на берег под градом ядер и картечи; эта дерзость настолько ужаснула испанцев, что они бежали без боя.
Капитан пиратов был прежде всего военачальником, и его талант тактика в полной мере раскрывался в сражениях на суше. Вот, например, как разворачивались события во время взятия Морганом Портобело (на Панамском перешейке) в 1668 году.
Оставив несколько человек на кораблях, он сел со всеми прочими на мелкие суда, чтобы ночью незаметно высадиться в гавани. Четыре человека сняли часового и выведали у него все нужные сведения. Первый из двух фортов удалось взять очень быстро благодаря неожиданности нападения. Всех пленных заперли в форте и взорвали его, бросив факел в пороховой погреб, губернатор города открыл по пиратам сильный огонь из другого форта. Его штурм продолжался от зари до полудня — безрезультатно. Ворота форта были сделаны из цельного железа, осажденные осыпали штурмующих камнями и горшками с порохом. Тогда Морган прикрыл своих людей живым щитом из монахов и монахинь, согнанных из окрестных монастырей, а также из женщин и детей, приведенных из другой крепости, и погнал их на стены по приставным лестницам. Тем временем меткие стрелки из числа пиратов выбивали испанских канониров. Губернатор, отринув всяческое человеколюбие, велел вести огонь по флибустьерам, однако пострадали от этого лишь мирные жители; пираты же взбежали на стены и стали бросать в испанцев глиняные ядра, начиненные порохом, а потом перешли в рукопашную и изрубили всех до единого, включая губернатора. Морган овладел обеими крепостями с четырьмя сотнями пиратов и без пушек. Генерал-губернатор Панамы Хуан Перес де Гусман, долгое время сражавшийся во Фландрии, был поражен доблестью флибустьеров и подумал, что они использовали какое-то особенное оружие. Он отправил к Моргану разные припасы и попросил прислать образчик его оружия. Предводитель пиратов вручил посланному пистолет и несколько пуль, передав генерал-губернатору просьбу хранить этот образец в течение года, после чего он лично явится в Панаму и продемонстрирует его употребление. Гусман возвратил подарок, сказав, что не испытывает недостатка в подобном оружии.
Бой в чистом поле напоминал сражение регулярных армий.
Морган сдержал слово и явился к Панаме. Прежде чем ввязываться в драку, он направил отряд из полусотни человек для захвата «языков» и сбора разведданных. Завидев башни Панамы, пираты трижды произнесли слова заклятия (любопытный ритуал) и, расположившись лагерем, стали бить в барабаны, трубить в трубы и махать флажками. Вокруг пиратского бивака выставили караулы, и каждый знал, что ему делать в случае ночного нападения испанцев. Наутро Морган выстроил свой отряд в боевой порядок и повел вперед под барабанный бой и с развевающимися знаменами. Им навстречу выступили испанские силы, состоявшие из двух эскадронов конницы (400 всадников), четырех батальонов пехоты (две тысячи человек), двух тысяч быков, шестисот индейцев, негров и мулатов. Морган разделил свой отряд, состоявший из 1200 пиратов, на три батальона, выставив вперед две сотни французских буканьеров — прекрасных стрелков. На этот авангард помчалась испанская конница, но буканьеры остановили ее меткими залпами. Пехота попыталась прийти коннице на помощь, но ее обстрелял другой пиратский отряд. Тогда испанцы выпустили с тыла быков, но пираты мгновенно перестроились: пока одни отбивали атаки спереди, находившиеся в арьергарде замахали флажками и дали по быкам два залпа, обратив их в бегство. Бой продолжался примерно два часа, испанская конница была разбита наголову, пехота же, не получая приказов, выстрелила из мушкетов, бросила их и побежала. Захваченный в плен командир кавалерии сообщил, что на дороге, по которой должны были пройти пираты, устроены редуты с пушками; Морган приказал двигаться по другой дороге. Велев протрубить сбор, он подсчитал потери. Оказалось, что среди пиратов убитых почти не было, а ранено всего несколько человек, меж тем как испанцы потеряли только убитыми 60 человек, помимо раненых и пленных.
Если во время морских сражений численный перевес чаще был на стороне пиратов, на суше оказывалось наоборот. Так, 90 пиратов на трех каноэ осмелились подойти к городу с гарнизоном в 800 человек, расположенному в сорока милях от побережья Никарагуа, разграбить его под покровом ночи и сбежать вместе с добычей.
В таких случаях пираты нередко пускались на хитрость, скрывая свое истинное лицо. В апреле 1683 года пиратская флотилия из двенадцати судов под командованием Ван Хорна и Де Граффа подошла к Веракрусу. В городе находился гарнизон в три тысячи солдат, порт обороняла цитадель Сан-Хуан де Улуа с шестьюстами защитниками и шестьюдесятью пушками, в любой момент на помощь могло прийти подкрепление в 15 тысяч солдат, и у 1200 пиратов не было бы никаких шансов на спасение. Однако вожаки флибустьеров узнали, что в городе ждут прибытия двух кораблей из Венесуэлы с грузом какао. Восемь сотен пиратов погрузились на два лучших парусника и объявились в виду Веракруса. Губернатор поддался на обман, и на рассвете 18 мая флибустьеры хлынули в город, не оказавший никакого сопротивления; к полудню он был захвачен, самые знатные жители, включая губернатора, взяты в заложники, а добыча, включая около тысячи рабов, оказалась одной из самых больших за всю вторую половину XVH века.
Потери во время пиратских рейдов тоже были несоизмеримы: 380 пиратов Олоне перебили не менее 500 испанцев, потеряв всего 40 человек убитыми и три десятка ранеными. Правда, во время штурма баррикад в городах пираты теряли намного больше людей, но и это их не останавливало.
«Они сильны — тем больше мы захватим добычи, если победим их» — такова была логика Олоне. Однако эти доводы он подкреплял другим весомым аргументом: «Я хочу предупредить вас, что того, кто струсит, я тотчас зарублю собственной рукой». Пираты хорошо знали своего вожака и понимали, что это не пустые слова.
С похожими словами обратился к своей команде Генри Морган: даже самые отчаянные пираты пришли в ужас, узнав о его планах штурмовать с небольшими силами (460 человек) крупный город Портобело, считавшийся, наряду с Гаваной, самым укрепленным в испанских владениях: два почти неприступных форта оборонял гарнизон в 300 человек, а сами жители (400 семейств) славились как отважные воины. «Хотя число наше слабо, но дух силен; чем меньше нас, тем мы будем действовать согласнее и тем большая часть добычи достанется на долю каждого», — изрек Морган. Он знал, на каких струнах человеческой души следует играть: именно надежда на большое и скорое богатство вдохнула тогда мужество в пиратские сердца. Испанцам же мешала боязнь расстаться с этим богатством: во время штурма Портобело жители, вместо того чтобы защищаться, старались припрятать хотя бы часть своего имущества, бросая золото и драгоценности в колодцы и зарывая добро в землю.[88] Адмиралы и губернаторы не вступались за своих сограждан, пока не были затронуты их личные имущественные интересы.
Вольтер в книге «История Карла XII, короля шведов» писал, что если бы среди пиратов нашелся гений, способный объединить их разрозненные силы, они захватили бы Америку от Северного полюса до Южного и произвели бы переворот в политике: «Это были отчаянные люди, известные подвигами, которым не хватало только честности для того, чтобы считаться героическими». Но на самом деле вожаки пиратов не имели никаких политических амбиций, им не нужна была власть над миром, и очень часто люди, годами державшие в страхе население целого региона, с готовностью принимали губернаторские должности или довольствовались положением богатых плантаторов, обеспечив себе благополучие и благосостояние.
Деньги на бочку!
Судовладельцы, поставщики, команда. — Договор о паевом участии. — Каперский патент в Европе и Америке. — Реализация приза. — Дележ добычи флибустьерами. — Пиратские клады. — Политика и экономика
— И это всё? — в голосе бородача звучала угроза.
— Всё» — коротко ответил Шотландец, всем своим видом давая понять, что разговор окончен. Но бородач не унимался:
— И вот за это я проливал свою кровь?
— Слушай, Джо, — не выдержал Шотландец, — за свою пролитую кровь ты уже получил двух негров, а твоя доля не меньше других.
— Ха! 3а этих полудохлых негров и полцены не выручишь, если не помрут по дороге! А где доля Джонни? Она тоже мне причитается!
— И давно это Джонни назначил тебя своим душеприказчиком? — съехидничал Шотландец. Но ему не следовало язвить: бородач взорвался, как пороховая бочка.
— Дамы с Джонни всю жизнь не разлей вода! — заревел онмедведем. — Он умер у меня на руках!
— Я могу подтвердить! — поднял руку угрюмый верзила, стоявший в задних рядах.
— И я! И я! — послышались голоса.
— Джонни сорвался с мачты в самом начале похода! — возвысил голос Шотландец, перекрывая поднявшийся гвалт. — Он не участвовал в боях! Его долю поделили на всех! Хотите — скиньтесь по реалу и верните ему наследство!
Мгновенно наступила тишина.
— По реалу, — недобро усмехнулся бородатый Джо. — Щедро. Нам обещали по тысяче фунтов, а это, — он взвесил в руке небольшой кожаный мешок, — потянет в сто раз меньше. Где же всё то, что везли две сотни мулов? Уж не в каюте ли капитана?
— Правильно! — крикнул кто-то из задних рядов, и его тотчас поддержали другие: — Пусть покажет! Делить всё заново! По законам Братства! Обман! Долой!
Шотландец и второй квартирмейстер встали спина к спине, заняв круговую оборону. Толпа обступала их всё теснее.
Три выстрела в воздух остановили ее. Головы, как по команде, повернулись на звук. Поволновавшись, людская масса расступилась, однако подошедшие — группа из пяти человек — не спешили заключить себя в ее объятия.
— В чем дело? — коротко осведомился невысокий человек в шляпе с пером и с золотой цепью на шее.
— Команда недовольна, — растягивая слова, ответил Шотландец (с какой стати ему одному отдуваться?).
— Где деньги, капитан? — подал кто-то голос из толпы. — Где наши деньги?
Снова зашумел людской прибой, собираясь в грозную и мощную волну, но капитан остановил ее вопросом:
— Вы считаете, что их взял я?
Пираты замялись. Прямо бросить обвинение не решался никто: чем черт не шутит, вдруг и вправду всё верно? А тогда…
— Я видел, как свозили тюки на флагманский корабль! — выкрикнул бородач с решимостью человека, которому нечего терять. — И все видели!
— Да, свозили, — капитан посмотрел на него в упор серыми, холодными глазами. — Какао, индиго, кошениль, всякое барахло. Можно выгрузить и поделить, и пусть потом каждый сам меняет свои две горсти на звонкую монету.
Пираты смущенно переминались с ноги на ногу, борясь с сомнениями, украдкой перешептывались друг с другом.
— Так что? — возвысил голос капитан. — Выгружаем или идем завтра на Ямайку?
— На Ямайку! На Ямайку! — зашумели сзади.
— Выгружаем! — рявкнул вдруг бородач. И вновь наступила тишина.
Капитан выждал немного.
— Это ваше решение? — уточнил он.
— Да… Да! — сначала неуверенно, а потом всё больше воодушевляясь, закричали отовсюду. — Делим всё здесь!
— Ну что ж, — сказал капитан, жестом успокоив одного из своих помощников, пытавшегося что-то возразить. — Солнце уже садится. Выгружать начнем на рассвете. Кто будет надзирать за грузом?
— Шотландца долой! — тотчас крикнул бородатый Джо. — Выборы!
— Выборы! — подхватили все.
Шотландец и его напарник не спеша покинули свое место и отошли в сторонку.
— Хорошо. Жду их на борту. — Капитан повернулся на каблуках. — Как стемнеет — снимаемся с якоря, — негромко сказал он помощнику; когда они шли к шлюпке.
Прежде чем заняться отъемом денег на море, следовало найти деньги на суше, чтобы вложить их в покупку и оснащение корабля, а также приобретение каперского патента.
Деньги… Вопрос о тогдашнем «курсе валют» нельзя обойти стороной. Мы уже говорили о серебряных реалах и пиастрах, имевших хождение в Вест-Индии. Основной золотой монетой Священной Римской империи германской нации (существовавшей в XVII веке на территории современных Германии, Австрии, Швейцарии, Северной Италии, части Бельгии) был дукат весом около 3,5 грамма, а основной серебряной — талер весом 29,23 грамма. Талер занимал доминирующее положение в международной торговле; в Испании его называли талеро, в Южных Нидерландах — дальдре, в Соединенных провинциях и нижнегерманских землях — даальдер, в Скандинавии — далер, в Англии, а затем и в ее североамериканских колониях — доллар. При этом собственная монета того же типа в Англии называлась кроной. Основной денежной единицей Нидерландов был серебряный гульден, немного уступавший по весу германским талерам. Гульдены в Голландии и дукаты в Северной Италии именовали также флоринами, по названию серебряной и золотой монеты, чеканившейся в XIII–XVI веках во Флоренции, а потом получившей хождение и в других странах Европы. Во Франции времен Людовика XIII чеканили серебряный экю весом 27,45 грамма, равнявшийся трем ливрам или 60 су; золотой луидор, весивший 6,75 грамма, равнялся десяти ливрам. В Англии считали деньги в шиллингах; во времена Елизаветы I шиллинг весил 6,22 грамма (содержание серебра — 5,75 грамма) и состоял из 12 пенсов; 20 шиллингов составляли фунт стерлингов. Таким образом, один гульден можно приравнять примерно к трем ливрам, пяти реалам или шести шиллингам, фунт стерлингов стоил примерно четыре экю или 12 ливров, а 16 реалов — десять ливров или два дуката (дублон). Кстати, в пересчете на современные деньги ливр стоит примерно 50 евро, а дублон — 285 евро.
В Испании в 1588 году стоимость корабля определялась из расчета 871 реал (79,2 дуката) за тонну водоизмещения, но технический прогресс помог удешевить производство, и во второй половине XVII века затраты на новый галеон составляли уже 40–50 дукатов за тонну. В Англии в XVII веке снаряжение каперского судна обходилось в тысячу фунтов стерлингов, во Франции в начале XVIII века — порядка 30 тысяч ливров (при среднем жалованье ремесленника в 15 ливров в месяц), в общем, деньги немалые. Поэтому в Европе капитаны-корсары редко были собственниками кораблей; они либо ходили на судах, принадлежащих королю, торговым компаниям или богатым судовладельцам, либо покупали судно в долг в счет будущих барышей, но это было весьма рискованно: в первой трети XVII века ростовщики ссужали деньги на вест-индские предприятия под 50 процентов, и при таком раскладе шансы угодить в долговую яму были очень велики. В Вест-Индии в этом плане было проще: в конце концов, корабль можно было попросту «угнать». Ярким примером бесконечного везения служит Мишель де Граммон: находясь на Антильских островах, он прокутил и промотал значительную сумму денег, чем, по мнению начальства, запятнал честь офицера королевского флота, а потому был разжалован. Рисковый Де Граммон поставил на карту всё, что у него оставалось, — две тысячи ливров, а выиграл такую сумму, что смог оснастить на эти деньги пятидесятипушечный корабль, на котором и начал независимую карьеру «пенителя морей».
В Соединенных провинциях в 1621 году была основана нидерландская Вест-Индская компания. В течение первых пяти лет правительство предоставило ей вооружение на 200 тысяч гульденов, а также около двух десятков военных кораблей. Пайщиками компании являлись не только богатые купцы, но и дворяне, ремесленники, пасторы и даже прислуга — все, кто мечтал обогатиться за счет заморского грабежа и торговли; размеры взносов колебались от 50 гульденов до 36 тысяч. С 1621 по 1636 год компания снарядила и отправила в Америку 806 кораблей и 67 тысяч человек; за это время ее каперы захватили в Атлантике 547 испанских и португальских судов. Продажа их грузов в Голландии принесла 30 миллионов гульденов дохода. Самая большая добыча в Карибском бассейне досталась в 1628 году Питу Хейну: 15 кораблей, нагруженных золотом и серебром, общей стоимостью 11 миллионов флоринов. Эти деньги были потрачены на содержание всей голландской армии на протяжении восьми месяцев. Снаряжением каперских кораблей занимались и негоцианты Нового Амстердама (ныне Нью-Йорк): в 1646 году они израсходовали 13 тысяч гульденов на подготовку экспедиции Абрахама Блаувельта, промышлявшего у берегов Америки.[89]
Французский король Людовик XIV старался поставить корсаров на службу государству, а потому снаряжал их корабли за казенный счет. Фаворитка короля госпожа де Монтеспан оснастила на свои средства три корсарских корабля, и доходы от захваченной ими добычи пошли в пользу внебрачного королевского отпрыска, который впоследствии стал адмиралом Франции под именем Луи Александра де Бурбона, графа Тулузского. В портовом Шербуре почти все жители составляли «заговор судовладельцев», оснащая корсарские суда. Во избежание злоупотреблений судовладелец должен был внести залог в 15 тысяч ливров — из этой суммы при необходимости покрывали ущерб, нанесенный корсаром кораблям своей или нейтральной державы. Зато король платил судовладельцам по 500 ливров за каждую пушку с захваченного неприятельского корабля.
В Англии малые суда часто принадлежали одному человеку, большие имели двух-трех совладельцев-пайщиков. Оборотистые арматоры выдавали акции своим поставщикам. После того как король Яков I в 1603 году объявил каперство вне закона, в рейдах участвовали капитаны на собственных кораблях, делясь добычей только со своей командой. Такие капитаны, владельцы кораблей, например Кристофер Ньюпорт, получали сверхприбыли, избегая налогов и провозя товары контрабандой.
Погреть руки на морском промысле старались все, кто был так или иначе причастен к снаряжению экспедиций. «По прибытии в Дюнкерк я обнаружил немыслимый беспорядок на королевских складах: там не хватало всего, что нужно для оснащения судна, — вспоминает в мемуарах Клод де Форбен о подготовке к затяжному корсарскому рейду в 1706 году. — Имелись только дурные паруса; всё оружие валялось вперемешку; большинство сабель были без ножен и затупились; порох был не лучше остального. А ведь эскадра должна была состоять из восьми кораблей, и время поджимало. Я не знал, за что приняться. Мне пришлось тысячу раз поругаться с интендантом, смотрителем и складским сторожем; с огромным трудом я вывел-таки эскадру в море. Для начала я рассортировал оружие: ружья разложил по калибрам, отобрал сабли, которые еще могли послужить, и велел купить новые взамен недостающих, а также хорошего пороху. Чтобы раздобыть паруса, я попросил шевалье де Ланжерона, командующего королевскими галерами, засадить за работу всех каторжников, на что он любезно согласился, так что очень скоро я получил всё нужное. Вместо пива, которое обычно выдают команде, я велел запастись вином. Интендант и смотритель пожаловались министру, но я оправдался перед ним, сообщив о воровстве маркитантов; наконец мы подняли паруса».
Капитану, имеющему дело с частными поставщиками, тоже приходилось держать ухо востро. Некоторые капитаны сами занимались поставкой провианта на борт, наваривая на этом неплохие барыши; эта практика прекратилась во Франции в 1669 году, когда государственный министр Жан-Батист Кольбер назначил главного интенданта, занимавшегося вопросами снабжения. А вообще, как мы еще увидим, каждая сторона стремилась обмануть другую: судовладельцы — капитана, поставщики — судовладельца, капитан — и тех и других да еще и поживиться за счет экипажа.
Набрать команду не составляло труда: в портовых городах было много опытных моряков, а ходить на корсарском судне было выгоднее, чем служить в военном флоте, ловить рыбу или перевозить грузы. Матрос военно-морского флота в Голландии получал в 1630 году 30 гульденов в месяц. Эта сумма не менялась в течение следующих семидесяти пяти лет. Долгосрочный контракт был исключением из правил. Безработица грозила не только матросам, но и лоцманам, судовым врачам, боцманам, даже капитанам. Судовладелец получал с денег, вложенных в торговое или рыболовецкое судно, прибыль в 100 и более процентов, а команда жила на грани нищеты. Положение английских, французских и баскских рыбаков отличалось лишь в мелких деталях. В мирное время можно было наняться и на судно, принадлежащее иноземной державе; по правилам, действовавшим во Франции, экипаж корсарского судна мог на треть состоять из чужеземцев.
Перед отправлением в поход заключали договор: с одной стороны, это было соглашение между владельцами судна (французы называли их «буржуа») и экипажем, а с другой — между членами команды, которую называли «обществом». Под членами «общества» понимали всех взрослых дееспособных мужчин, обладающих собственным оружием (последнее условие касалось флибустьеров, у которых не было разграничения на матросов и солдат). Мальчикам (на корабль брали детей начиная с девяти лет) платили половину доли взрослого, однако они не получали денег на руки, поскольку заработок выплачивали их хозяевам — плантаторам, купцам или флибустьерам, которые поручали участникам похода забрать их часть добычи.
На время рейда, совершаемого несколькими судами, заключался общий договор, подписываемый всеми капитанами и уполномоченными команд (обычно это были квартирмейстеры).
Заключать «трудовое соглашение» перед выходом в море было давней морской традицией, и в этом плане флибустьеры не изобрели ничего нового. Англичане называли это соглашение agreement, французы — chasse-partie.
В Европе на корсарском судне команда получала одновременно и жалованье, и часть добычи. Матросы подписывали с капитаном и представителями судовладельцев договор — Charte-partie, в котором, в частности, оговаривались правила распределения добычи. Однако во время рискованных экспедиций в Америку, вплоть до возникновения французских и английских колоний, команда, набранная в европейских портах, обычно не получала жалованья, и платой ей становилась только часть добычи. С зарождением флибустьерства на Антильских островах этот обычай сохранился, только Charterpartie превратилась в chasse-partie — от слова chasse — «охота», «преследование».
Эти соглашения, в которых устанавливались также правила поведения на корабле во время рейда, в Америке носили частный характер, их практически никогда не заверяли официально, как в Европе. В британских архивах сохранились два таких договора. Один был заключен командой Томаса Тью в 1692 году, другой — командой Уильяма Кидда в 1б9б-м. Но даже без заверения такой документ имел законную силу. В 1663 году Адмиралтейский суд Ямайки рекомендовал вывешивать текст соглашения, написанный четко и понятно, на грот-мачте, чтобы ни один офицер, матрос или солдат не мог сослаться на его незнание.
Европейские «буржуа» чаще всего были купцами, американские — плантаторами, чиновниками, даже губернаторами. Все губернаторы Тортуги с 1б48 по 1675 год являлись владельцами флибустьерских судов: Франсуа Левассеру принадлежал корабль капитана Робера Мартена (1648–1652), шевалье де Фонтене — корабль под командованием одного из его заместителей (1652–1654), Дешану дю Россе — «Тортуга» капитана Антуана Дюпюи (1660–1662), а д'Ожерон совместно с двумя купцами с Тортуги и капитанами Требютором и Гасконцем владел двумя судами, на которых два этих флибустьера ходили в 1669 году. Система совместной собственности была распространена и на Ямайке: в 1676 году корабль Джона Коксона принадлежал ему самому, купцу Пембертону из Порт-Ройала и полковнику Биндлоссу — плантатору, купцу и члену колониального совета.
Пусть владелец судна лично не участвовал в предприятии, но его права на корабль сохранялись даже в том случае, если команде приходилось покинуть судно и продолжить плавание на другом корабле. Например, в 1б70 году капитан Терстон пересел с корабля «Порт-Ройал», принадлежавшего доктору Джорджу Холмсу, на захваченное испанское судно, и права на него автоматически перешли к Холмсу. Однако если команда разделялась и одна ее часть пересаживалась на плененное судно, чтобы действовать самостоятельно, владелец корсарского корабля уже не имел прав на второй.
В Карибском море бывало, что судно принадлежало всей команде; в таком случае капитан являлся всего лишь руководителем экспедиции.
В договоре определялось, каким образом будет поделена добыча. В этом отношении существовали давние, прочно укоренившиеся традиции. Рыцари Мальтийского ордена, выходившие на корсарский промысел на собственных кораблях, отдавали ордену три четверти трофеев. Корсары, не принадлежавшие к ордену, сдавали свою добычу Оружейной палате, которая продавала награбленное и распределяла доходы. После того как палата определяла размер добычи, верховному магистру выплачивали десять процентов, включая десятую часть всех рабов; свои — меньшие — доли получали другие чиновники, а также монахини монастыря Святой Урсулы. Капитан получал 11 процентов, но делил свою часть с офицерами. Остаток распределяли между владельцами судна и командой согласно заключенному договору. Чаще всего две трети добычи отходили судовладельцам, остальное — экипажу.
Берберские корсары поступали проще: солдаты и матросы забирали себе всё, что смогли добыть у пленных, капитан — всё, что смог найти в каютах, захваченный корабль переходил к правителю Алжира (это правило отменили в конце XVII века), а его оснастка, груз и пленные — в общий фонд. Груз и рабов реализовывали с торгов в свободных портах, например в Ливорно. Многие еврейские купцы специализировались на скупке краденого; товар с измененной маркировкой потом перепродавали христианам в Северной Африке или реализовывали через еврейскую «торговую сеть». Прежде чем приступить к дележу, за счет добычи покрывали расходы, выплачивали налоги (десятую долю — правителю, два-три процента — на содержание портов, чиновникам и духовенству), а оставшееся (примерно половину) делили на доли. В 1634 году капитан получал 10–15 долей (сверх доли, причитавшейся ему как судовладельцу), в начале XVIII века их число возросло до сорока. Старшие офицеры и командиры янычар получали по три доли, матросы — по две, янычары — по полторы (но им еще выплачивали жалованье), гребцы — по одной (но их заработок уходил их владельцам).
В Англии добычу делили на три части: по одной трети получали владельцы судна и поставщики, которые погашали из этих средств свои расходы; оставшаяся треть отходила команде и офицерам. Она распределялась по долям согласно ранжиру: капитан мог получить восемь долей, штурман — семь, другие офицеры — от четырех до шести, матросы — от двух до трех, солдаты — от одной до четырех, юнги — по половине доли. В 1580-х годах десятую часть добычи забирал в казну лорд-адмирал. Затем отчисления в его пользу прекратились, и «десятина» отходила непосредственно монарху. В годы республики (1649–1660) десятую часть отчисляли в пользу Государственного совета. С 1660 по 1673 год лордом-адмиралом был брат короля, он и получал десятую часть добычи, а пятнадцатую, сверх того, забирал король.
Во Франции первая треть добычи корсаров отчислялась в пользу судовладельца и шкипера, две оставшиеся опять делили на три части, из них одна снова шла судовладельцу и шкиперу, а две — судовладельцу и поставщикам, однако из этих денег судовладельцы выплачивали жалованье матросам. Десятую часть добычи следовало перечислить Адмиралтейству,[90] но с 1700 года два процента от этой суммы отчисляли в кассу инвалидов. Вдовы получали долю покойных мужей в двойном размере, раненые — компенсацию сверх своей доли.
В правление Людовика XIV губернатором Гавра был герцог де Сент-Эньян, блестящий вельможа и поэт. Когда корсары, любимцы всего города, возвращались в порт с богатой добычей, он поздравлял их и отдавал им часть прибыли, полагавшуюся ему по должности.
В Вест-Индии владельцы судна получали плату, как и экипаж, в долях добычи. Чем больше судно, тем дороже его содержать и оснащать и тем больше долей переходило его хозяевам. За корабль водоизмещением 100–200 тонн им обычно отдавали с десяток долей (так обозначено в договорах Чарлза Свана от 1686 года и Томаса Тью от 1692-го). Ван Хорн, владевший двумя кораблями, забрал себе в 1683 году более тридцати долей. Вознаграждение капитану как начальнику экспедиции редко превышало две полные доли, если только под его началом не находилось несколько кораблей.
Доли высчитывались из чистой прибыли от продажи захваченного корабля, груза и рабов, за вычетом компенсаций, налогов, затрат на приобретение нужных вещей, например пороха; все подобные расходы были предусмотрены в договоре. Кроме того, добычей считалось лишь то, что захвачено в открытом море, поэтому при дележе награбленного на суше судовладельцев в расчет не принимали. Их обманывали все, кому не лень: поставщики завышали цены на провиант,[91] капитаны утаивали добычу. Так, в 1674 году капитан Галлоп захватил голландское невольничье судно, тайно переправил часть рабов на свою ямайскую плантацию, а собственникам корабля ничего об этом не сказал. В результате, поскольку хозяева судна оплачивали все расходы на экспедицию, от их доли выручки не оставалось почти ничего. Но и судовладельцы пускались на всяческие махинации, например подкупали таможенных чиновников, чтобы занизить стоимость груза перед расчетами с командой, а потом перепродать свою долю по «рыночной» цене.
Во второй четверти XVII века в баскском Сан-Себастьяне был постоялый двор, который держала Хуана Лaрандо, вдова корсара. Она привечала там всякого рода авантюристов, открывая им кредит в счет будущей добычи. Постояльцы рассчитались с ней сполна: на полученные деньги она смогла купить в 1630 году, вместе с двумя компаньонами, небольшую барку, которую назвала «Сан-Хуан», поручив командовать ею капитану Хуану де Эханису. Крейсируя вдоль французских берегов вплоть до Ла-Манша, это судно захватило добычи на 12 тысяч дукатов. На обратном пути команда взбунтовалась, «Сан-Хуан» пришел в негодность и был брошен на произвол судьбы, пираты захватили корабль получше — голландский «Святой Петр» — и прибыли в Сумайю, где продали его за 11 155 реалов. Дележ этой суммы наделал много шуму, поскольку на свою долю претендовали приходский кюре, молившийся за успех экспедиции «Сан-Хуана», и переводчик, услугами которого пользовались во время судебного процесса. Из общей суммы нужно было вычесть расходы на пропитание фламандских пленных и цену шлюпки, которую им выдали для возвращения домой. В итоге вдова Ла-рандо получила 3609 реалов, капитан Эханис — 667, переводчик — 100, а корсары — всего по 86 реалов, и это с такой-то добычи!
Имущество пассажиров и команды, попавших в плен к корсарам, как правило, перекочевывало к офицерам и матросам. По установленному правилу некоторые члены команды имели право присвоить себе предметы, необходимые им для работы: кок получал кухонную утварь, корабельный хирург — медицинские инструменты и лекарства. Простые же матросы, чтобы не остаться внакладе, беззастенчиво грабили пленных, срывая с них украшения и даже одежду. По английским обычаям команда имела право на грабеж и могла взять себе всё добро, найденное на палубе или захваченное у пленных, если его стоимость не превышала двух фунтов стерлингов.
Когда французский корсар Клод де Форбен во время абордажного боя был захвачен в плен англичанами, его обчистили до нитки. «На мне был очень приличный сюртук — команда быстро его себе присвоила, как и всю остальную мою одежду. Они раздели меня догола. Взамен мне выдали рубаху вместо сорочки, большие штаны с дырой на левой ягодице. Один матрос разулся и отдал мне свои башмаки, а другой презентовал худой колпак. Барту посчастливилось больше, чем мне: ему оставили одежду, потому что он немного говорил по-английски». В таком виде пленных отвели к губернатору Плимута, который усадил их с собой обедать, однако не приказал дать обездоленному Форбену даже рубашки. Столь вопиющее нарушение законов гостеприимства и негласных правил, принятых среди морских офицеров, возмутило его до глубины души. Сам он, по его уверениям, в похожих обстоятельствах вел себя как джентльмен. Так, на одном из захваченных его командой торговых судов оказалась юная красавица, в прическе которой, как уверяли матросы, были спрятаны жемчужины и драгоценные камни. Форбен запретил своим людям к ним прикасаться: «Знайте, негодяи, что такой человек, как я, не способен на низости, которые вы дерзнули мне предложить».[92] Во время высадки в небольшом поселке Лурано, неподалеку от Риеки (в Хорватии), Форбен велел поджечь его со всех сторон, однако лично спас реликвии из горящей церкви, а потом с риском для жизни вернул их и драгоценную церковную утварь местному духовенству. Во время одного абордажного боя помощник Форбена, Д'Алонн, так храбро сражался, что английские офицеры, составив о нем благоприятное впечатление, сдались, предварительно доверив ему свои деньги и драгоценности.
Теоретически всё награбленное имущество надлежало свалить в кучу у грот-мачты и разделить «по-справедливости», но в горячке абордажного боя уследить за каждым членом команды, нечистым на руку, было невозможно. Множество добра пропадало и при перекладывании товара с захваченного судна на борт корсарского корабля или того, которому предстояло отправиться в порт приписки. «Офицеры, писари, матросы, солдаты — все обогатились. Только я ничего не получил: помимо того, что мой характер не позволял мне совершать некоторых поступков, которым я был чужд по своему естеству, я прекрасно знал, что рядом со мной находится комиссар, которого морской министр приставил ко мне, чтобы извещать его о моем поведении», — как будто с некоторым сожалением пишет Форбен. Не участвуя в расхищении захваченного имущества, он и не препятствовал ему, предоставив это комиссару — который, разумеется, тоже бездействовал.
Кстати, на каком основании получал свою долю король или представитель местной администрации? Когда судно было приобретено и оснащено, команда набрана и договор заключен, предстояло уладить еще один важный вопрос: заручиться охранной грамотой, одновременно дающей разрешение на морской разбой, — корсарским поручением или каперским патентом.
Самым древним видом таких документов была репрессальная грамота — «разрешение на возмездие», дозволявшее убивать подданных враждебной державы и захватывать их имущество на море и на суше, причем как в военное, так и в мирное время. Выдача таких грамот была ответной мерой на разбойные действия другого государства, но получить их могли лишь те, кто пострадал от врага. Для получения грамоты требовалось представить доказательства того, что ущерб действительно был нанесен подданными вражеской державы. Репрессальная грамота выдавалась на определенный срок, а стоимость захваченных призов, на которые имел право владелец грамоты, должна была соответствовать сумме понесенного им ущерба. Такие грамоты мог выдавать только король, на их получение уходили многие месяцы, даже годы. Иногда только таким образом можно было возместить ущерб во исполнение вынесенного судебного решения. Разумеется, держатели репрессальных грамот совершали всяческие злоупотребления, поэтому власти выдавали такие документы неохотно. На Антильских островах они были редкостью, хотя англичане выдали несколько репрессальных грамот в 1б70-е годы.
Корсарское поручение или каперский патент можно было получить и в период открытой войны, и в относительно мирное время. Во втором случае корсару поручали бороться с теми, кто мешал морской торговле, в основном с пиратами. В Карибском море ситуация осложнялась. С одной стороны, испанцы считали пиратским любое иноземное судно, ведущее торговлю с испанскими колониями без разрешения испанских властей. С другой стороны, французские и английские губернаторы позволяли флибустьерам грабить испанцев вне зависимости от интересов большой политики.
Корсарское поручение позволяло оснастить корабль для ведения военных действий, набрать команду, получить пушки, порох, боеприпасы и провиант, чтобы преследовать врагов государства, пиратов, разбойников, захватывать их корабли и грузы. Кроме того, король просил в нем все корабли дружественных держав оказывать капитану всевозможную помощь, обеспечивая беспрепятственное следование его судна и захваченных им призов. Наконец, строго определялся порядок распределения прибыли между судовладельцами, акционерами, командой и государством.
В 1570-х годах грозой Балтики была флотилия под командованием Кирстена Роде — голштинца, бывшего одно время капером датского короля Фредерика II, а затем перешедшего на службу к Ивану Грозному. В каперском свидетельстве, выданном в Александровской слободе, ему предписывалось «преследовать огнем и мечом в портах и в открытом море, на воде и на суше не только поляков и литовцев, но и всех тех, кто станет приводить к ним либо выводить от них товары или припасы». Со своей стороны, воеводы русских крепостей на Балтике, в которых Роде был обязан продавать захваченные суда и товары, оставляя себе 10 процентов добычи, получили приказ «держать того немчина-корабелыцика и его товарищей в большом бережении и чести, помогая им чем нужно. А буде, избави Бог, сам Роде или который из его людей попадет в неволю, того немедля выкупить, выменять или иным способом освободить».
Каперский патент придавал хотя бы тень законности деятельности флибустьера, уменьшал для него риск быть вздернутым на рее без суда в случае попадания в руки представителей враждебной державы (как правило, испанцев), хотя такая опасность все-таки существовала. Теоретически эта бумага облегчала ему сношения с администрацией колоний и с английскими и французскими военными кораблями, периодически крейсировавшими в районе Антильских островов. Наконец, патент оберегал его держателя от возможного нападения другого флибустьера: отсутствие этой бумаги оправдало бы захват его судна, окажись оно лучше, чем у соперника, обладавшего патентом. Так, в 1652 году несколько французов без патента были вынуждены пристать к берегам Сан-Доминго на корабле, отбитом у англичан близ острова Гренада на законных основаниях (тогда была война). На суше они были арестованы как пираты капитаном Болье, который препроводил их на Тортугу, где их корабль был принят в качестве законной добычи губернатором, шевалье де Фонтене.
Каперский патент определял и государственную принадлежность корабля, то есть под каким флагом он должен ходить, хотя команда могла целиком принадлежать к другой нации. В 1633 году экипаж судна «Хантер» собирался отплыть из порта Дувра, чтобы доставить нескольких пассажиров, намеревавшихся «рубить лес на Тортуге» (в те времена остров принадлежал Англии). Однако перед самым отходом владельцы корабля заявили, что у них имеется голландское каперское свидетельство, разрешающее захватывать испанские суда. Уже возле Канарских островов капитан Томас Ньюмен взял на абордаж два испанских судна, одно из которых привел с собой на Тортугу и переоснастил в каперское. Многие капитаны набирали себе несколько патентов, хотя в Европе это было строжайше запрещено.
Правда, запреты для того и существуют, чтобы их обходить. Фламандский Дюнкерк, за один день — 25 июня 1658 года — превратившийся из владения Испании сначала в территорию Франции, а затем Англии, в 1662 году был выкуплен Людовиком XIV, стремившимся привлечь на свою службу местных корсаров. Тем не менее, до 1672 года, когда французский король объявил войну Соединенным провинциям, корсары из Дюнкерка часто выходили в море с голландским или зеландским корсарским поручением.
Некоторые христианские государства заключали мирные договоры с берберскими правителями (например, Англия — в 1662 и 1682 годах). В силу этих соглашений Испания, например, держала свои гарнизоны в алжирских крепостях, в частности в Оране. Кроме того, берберские корсары могли останавливать корабли этих государств для обыска. На борт корабля поднимались два человека для проверки груза и списка пассажиров. Если они обнаруживали товары, принадлежавшие враждебным державам, данное имущество могли конфисковать, а подданных этих держав взять в плен. Зато если на захваченном судне, принадлежащем враждебному государству, обнаруживались пассажиры и имущество из дружественной державы, их должны были освободить. Охранные грамоты, выдаваемые адмиралом европейской страны и правителем Алжира, состояли из двух частей: одну оставляли себе, другую отдавали «партнеру». Корсаров, не подчинявшихся этим правилам, ждала смертная казнь.
Европейцы тоже должны были им следовать. Так, Форбен однажды освободил восемь «турок из Триполи», находившихся на борту корсарского судна с Майорки, которые были захвачены на французской барке. По договору с алжирцами европейцам запрещалось подбирать в море рабов-христиан, пытавшихся бежать вплавь; моряки были вынуждены молча смотреть, как ослабевшие люди тонут, моля о помощи: спасти можно было лишь тех, кто сумел подняться на корабль.
В мемуарах Клода де Форбена есть такой анекдот. Крейсируя в 1696 году вблизи Майорки, он догнал небольшое судно под латинским парусом — это был алжирский корсар с экипажем из тринадцати человек, который унесло далеко в море непогодой. Форбен изучил патент капитана, взял его судно на буксир и пообещал отвести к берберским землям. Алжирец, приободрившись, предложил Форбену войти в долю: «Помоги захватывать христиан». В этом, естественно, ему было отказано. Тогда алжирцы пожелали продолжить плавание самостоятельно, не оставив, однако, надежды поживиться за счет европейцев. Они крикнули со своего судна «Бросай конец!» с намерением присвоить канат. Но французы велели им самим отвязать трос, что они и сделали с большим сожалением.
Английский король Яков I (1603–1625) запретил выдачу каперских патентов, однако сменивший его на троне Карл I (1625–1649) возобновил эту практику и даже предоставил Компании острова Провидения право выдавать такие бумаги в неограниченном количестве. Графу Уорвику, ее основателю, принадлежала целая флотилия каперских судов, промышлявших у берегов Африки и Америки. Капитаны Компании острова Провидения имели право сбывать награбленное не только в Англии, но и в колониях — в Новой Англии, на островах Тортуга и Провидения, отчисляя в пользу компании пятую часть выручки. При этом губернатор получал адмиральскую пошлину, капитан — вице-адмиральскую. С началом англо-испанской войны 1625–1630 годов король разрешил Адмиралтейству выдавать репрессаль-ные грамоты купцам и судовладельцам, материально пострадавшим от испанцев и жаждавших с ними поквитаться.
Голландские власти потребовали в 1605 году составить реестры каперских патентов, а на следующий год было решено предоставлять их только под залог 20 тысяч гульденов. Кроме того, правительство попыталось отозвать в Голландию около 130 каперов со всего мира. Однако во время перемирия, пока Голландия сохраняла нейтралитет, пиратов расплодилось еще больше: этот промысел считался даже более выгодным, чем торговля с обеими Индиями. С 1632 года нидерландская Вест-Индская компания начала продавать лицензии, допускавшие частных лиц к антииспанским экспедициям в Новом Свете. Держатели таких патентов не должны были нападать на подданных и союзников Нидерландов, им вменялось в обязанность оказывать при необходимости помощь кораблям и представителям компании, а захваченную добычу сбывать только в определенных местах и отчислять компании 20 процентов прибыли от каперских операций. Суда, промышляющие морским разбоем без такой лицензии, признавались пиратскими. Завершение Тридцатилетней войны привело к свертыванию голландского каперства в Вест-Индии. Голландцы переориентировались на контрабанду и работорговлю с испанскими, английскими и французскими колониями, но продолжали поддерживать тесные связи с флибустьерами и буканьерами Тортуги, Эспаньолы и Ямайки.
В Америке каперские патенты выдавали флибустьерам губернаторы колоний, но не все. Высшей инстанцией в этом вопросе у французов был генерал-губернатор Американских островов, без его (или королевского) разрешения ни один другой губернатор не имел права выдавать патенты. Зарвавшийся Франсуа Левассер, губернатор Тортуги, самочинно выдавал каперские патенты, присваивая себе отчисления в пользу короля и генерал-губернатора (им тогда был Пуансе); если бы его не убили заговорщики, он сел бы в тюрьму. В 1684 году уже губернатор острова Сент-Круа навлек на себя гнев короля и главного министра за неподчинение этому правилу. Впоследствии исключение сделали только для губернатора Тортуги и Сан-Доминго: он был подотчетен непосредственно королю и главному министру. В 1660-е годы, после подписания мирного договора между Испанией и Францией, губернаторы Тортуги выдавали каперские патенты против испанцев от имени… Португалии, которая пыталась обрести свою независимость; таким образом они привлекали флибустьеров на Тортугу.
Сохранившиеся в архивах каперские патенты, выданные флибустьерам, можно сосчитать по пальцам одной руки; иногда сами губернаторы старались скрыть факт выдачи подобных документов, и не без причины. Вот, например, образец такого патента за подписью д'Ожерона:
«Мы, губернатор, правящий от имени короля островом Тортуга и побережьем Сан-Доминго, под властью господ из Вест-Индской компании, даем позволение и поручение господину Франсуа Требютору, капитану фрегата, оснащенного для ведения боевых действий, вести войну с испанцами, отъявленными врагами Его Величества, при условии присылать с каждым призом двух старших офицеров с целью присуждения оного приза. Предписываем всем, на кого распространяется наша власть, оказывать оному капитану Требютору и его команде всевозможную помощь, если потребуется. Просим генералов, генеральных наместников и капитанов поступать так же, обязуясь обходиться с ними подобным же образом.
Составлено на Тортуге 28 июля 1669 года.
Однако губернатор заботился не столько об интересах короля, сколько о собственном кармане, о чем свидетельствует донесение главному министру Кольберу от генерал-губернатора Американских островов Жан-Шарля де Баас-Кастельмора:
«Г-н Дюбуа, губернатор острова Сент-Круа, прислал мне копию поручения, выданного г-ном Ожероном, из которого Вы увидите, что он уполномочивает некоего Требютора вести войну с испанцами, отъявленными врагами короля. Г-н Дюбуа спрашивает меня, верно ли, что мы находимся в состоянии войны; это удивило меня, ибо я веду себя с ними совершенно иначе. Сегодня я посылаю Мигеля к губернатору Куманы с весьма почтительным письмом, уверяя его, что желаю жить с ним в добре и согласии; после возвращения гонца я в точности сообщу Вам о том, что принесла эта поездка.
Таким образом, монсеньор, Вы видите, что методы г-на Ожерона не согласуются с моими. Смиренно прошу сообщить, как мне надлежит поступить в том случае, если Требютор или кто-либо другой приведет захваченный у испанцев приз на какой-либо из наших островов.
Неизвестно, какой ответ получил генерал-губернатор; судя по всему, Требютор не встретил никакого противодействия со стороны властей.
У англичан патенты выдавал генерал-губернатор Ямайки, но не только он; этими полномочиями обладали также губернатор Подветренных островов с резиденцией на острове Невис и губернатор Барбадоса. Губернатор Багамских островов, находившихся во власти владельцев Каролины, отважился на такой шаг в 1б80-е годы, в качестве ответной меры после нападения испанцев. Однако выданные им патенты чаще всего считались недействительными: в 1682 году губернатор Ямайки отобрал такую бумагу у капитана Коксона.
На Ямайке, Тортуге и Сан-Доминго (до 1688 года) губернатор мог выдать капитану, пользующемуся полным доверием властей, например Моргану или Де Граммону, незаполненный патент такого типа:
«Податель сего имеет право забирать любые товары и вещи, принадлежащие королю Испании, в открытом море, в прибрежных водах и на реках. Податель сего обязан держать отчет перед лордом-адмиралом и уполномоченными Его Величества по всем товарам и вещам, захваченным у короля Испании.
Все товары и корабли должны быть переданы в распоряжение лорда-адмирала. В противном случае должны быть представлены веские доказательства того, что сии вещи были утрачены в результате необратимых действий.
Податель сего не должен действовать против подданных Его Величества или подданных других держав, за исключением короля Испании.
По решению Высшего суда Адмиралтейства вещи, товары и корабли, переданные держателю сего свидетельства, могут быть объявлены его собственностью, и в дальнейшем владелец может делать с ними всё, что ему заблагорассудится, в том числе продавать, передавать иным лицам или использовать по своему усмотрению.
Податель сего исполняет волю Его Величества, и любое посягательство на него есть посягательство на под данного Его Величества. Никто не смеет чинить ему препятствий в выполнении действий, означенных в данном свидетельстве.
Податель сего обязан предоставлять отчет лорду-адмиралу о судах, участвующих в выполнении обязательств по данному свидетельству, их грузе, команде, владельце и направлении следования».
Обычно же в патенте должны были значиться имя капитана, информация о его судне (название, тип, тоннаж, количество пушек, список команды), проставлена дата и подпись губернатора, иногда указаны причина выдачи и срок действия патента.
Вот пример корсарского поручения, выданного испанским королем:
«В силу данной грамоты я дозволяю капитану Педро де Эсабалу, в соответствии с ордонансами о корсарах от 29 декабря 1621 года и 12 сентября 1624 года, крейсировать на фрегате «Нуэстра Сеньора дель Розарио» с необходимым количеством вооруженных людей, оружия и боеприпасов близ берегов Испании, Берберии и Франции, вступать в бой и захватывать корабли французского государства, поскольку этой державе объявлена война, и корабли турецких и арабских корсаров, а также прочие суда врагов Моего Королевского Величества, но объявляю, что он не может ни под каким предлогом отправиться на своем фрегате к берегам Бразилии, Азорским островам, Мадейре, Канарским островам или берегам Вест-Индии…
Составлено в Мадриде 28 августа 1690 года.
Французский адмирал был не столь лаконичен:
«Луи-Александр де Бурбон, граф Тулузский, адмирал Франции, приветствует всех, кто узрит сии грамоты.
Поелику король объявил войну католическому королю, пособникам узурпатора английской и шотландской короны и Соединенным провинциям, по причинам, изложенным в декларациях, кои Его Величество повелел огласить по всему своему королевству и в землях и вотчинах, находящихся под его властью, и поручил нам следить за исполнением оных деклараций в рамках тех полномочий, коими он нас наделил, мы, по приказу Его Величества, дозволяем господину Питеру Сегардту, проживающему в Дюнкерке, оснастить для ведения военных действий корабль под названием «Послушание» в порту Дюнкерка, с таким количеством людей, пушек, ядер, пороха, свинца и других боеприпасов и провианта, какое необходимо для выхода в море и для преследования пиратов, корсаров и разбойных людей, а также подданных католического короля, Соединенных провинций, пособников узурпатора английской и шотландской короны и других врагов государства, где бы он их ни повстречал, у берегов их собственных стран, в их портах или на их реках, а также на суше, в тех местах, где оный капитан Сегардт посчитает нужным устроить высадку, дабы нанести ущерб врагу, осуществить все действия, дозволенные по законам военного времени, захватить их и взять в плен с их кораблями, оружием и всем прочим имуществом. Оному Сегардту вменяется в обязанность соблюдать самому и всему его экипажу распоряжения морского ведомства, ходить под флагом и прапором короля Франции; зарегистрировать сей пропуск в канцелярии Адмиралтейства, ближайшей к тому месту, где он будет оснащать свое судно; приложить к нему заверенный и подписанный им список экипажа с именами и прозвищами, указаниями происхождения и места проживания всех его людей; возвращаться в оное место или иной порт Франции, находящийся в нашей юрисдикции; предоставлять там отчет чиновникам Адмиралтейства, и никому иному, в том, что произошло за время его путешествия; сообщать нам об этом и посылать генеральному секретарю морского ведомства оный отчет с необходимыми доказательствами.
Просим все королей, государей, владетельных князей, государства и республики, дружественные и союзные с французской короной и иже с ними оказывать оному Сегардту всякую помощь и поддержку, давать убежище в их портах с его кораблем и тем, что ему удастся захватить за время своего путешествия, не чинить ему препятствий, ущерба и зла, за что и мы обязуемся поступать так же. Предписываем и приказываем всем офицерам морского флота и прочим, нам подвластным, предоставлять ему <возможность> беспрепятственно следовать со своим кораблем, экипажем и захваченными призами, не чиня ему ущерба и препятствий, а, напротив, оказывая всяческую помощь и поддержку, какая потребуется.
Настоящие грамоты становятся недействительными по истечении одного года со дня их составления, в знак чего мы прикладываем к ним руку, а генеральный секретарь морского ведомства ставит свою подпись и печать с нашим гербом.
В Версале, первого числа месяца февраля 1695 года.
Подписано: Л. А. Л. де Бурбон, граф Тулузский, адмирал Франции.
Заверено: Господин де Валенкур и печать».
На Антильских островах каперский патент выдавали сроком на полгода, после чего корсар должен был вернуть его в «порт приписки». Однако соблюсти это требование было сложнее, чем в Европе: во-первых, бури и штормы могли существенно удлинить поход, а во-вторых, если количество награбленного за отведенное время не удовлетворяло флибустьеров, они не возвращались. Очень часто к моменту возвращения каперов все сроки давно выходили. Так, Генри Морган отсутствовал на Ямайке больше двух лет, с 1663 по 1665 год, а в 1680-е некоторые капитаны возвращались в порт и после трехлетнего отсутствия. Иногда с помощью различных уловок флибустьеры продлевали срок действия своих поручений. Свидетельство, действительное в течение трех месяцев, можно было купить за десять песо, а потом его подправляли, чтобы оно служило все три года. Губернатор мог отозвать свой патент, но только если получал такой приказ из метрополии.
Чтобы предотвратить возможные злоупотребления, например захват судна нейтральной или дружественной державы, губернатор Ямайки требовал, чтобы два дворянина предоставили в качестве залога (гарантии) сумму от нескольких сотен до нескольких тысяч фунтов стерлингов. Кроме того, сам патент стоил от 20 до 50 фунтов. За пропуск, без которого ни один корабль не мог покинуть гавани, тоже надо было заплатить. Так флибустьеры пополняли казну колонии, а точнее — сундуки губернатора. Это очень напоминало различные пошлины, взимаемые в европейских портах, и залог, который должен был внести капитан (или владелец) корсарского судна. Французский губернатор Тортуги и Сан-Доминго, в отличие от английского коллеги, никаких налогов не вводил, стараясь конкурировать с Ямайкой, которая была богаче, чем подвластные ему территории. Эта конкуренция была очень суровой: в письме главному министру Кольберу от 20 сентября 1666 года д'Ожерон сообщает, что «два французских капитана, решивших было жить среди нас, вернулись <на Ямайку>, хотя я не брал с них никаких пошлин и даже подарков. Мне сказали, что к этому их принудили экипажи: они жаловались, что не могут жить на Тортуге, потому что там всё слишком дорого». (Колонистам Тортуги запрещалось частным порядком снабжать провизией экипажи кораблей, включая пиратские.)
Получив право на захват судов, флибустьер обязывался выплачивать десятую долю средств, вырученных от продажи добычи, захваченной в море (судна и его груза). Эти 10 процентов были отчислением в пользу адмирала Франции или Англии, от имени которого французский или английский губернатор выдавал каперский патент. Англичане должны были еще платить пятнадцатую часть королю, что вместе с адмиральской десятиной составляло 17 процентов добычи. Тем не менее эти средства обычно не пересылали в метрополию — губернатор оплачивал из них расходы своей администрации. Правило десятины не распространялось на имущество, захваченное на суше. Предлогом для грабежа служил отказ испанцев позволить иностранным судам причалить к их берегам, чтобы запастись провиантом, лесом и пресной водой. Опять-таки на Тортуге д'Ожерон иногда взимал «десятину» только со стоимости товаров и рабов и лишь пять процентов — со звонкой монеты; прочее оставалось капитану. (Надо уточнить, что д'Ожерон, по примеру своих предшественников, сам оснащал флибустьерские суда, а потому получал свою долю и как судовладелец.)
Только за один 1666 год ямайские власти официально переправили в Англию 50 тысяч фунтов стерлингов в качестве десятой и пятнадцатой долей пиратской добычи; Карл II получал ровно столько же со всех земель, принадлежащих британской короне. С 1б73 года десятая часть добычи отходила королю, а пятнадцатая — колониальным правителям. Однако с 1689 года доля короля возросла до 20 процентов. Понятно, что при таких условиях флибустьеры предпочитали действовать на свой страх и риск, не стремясь обзавестись каперским патентом. Одумавшись, правительство в 1708 году отменило все налоги, однако и после этого некоторые вице-адмиральские суды отбирали у каперов не меньше четверти добычи.
Губернаторы Антильских островов предпочитали не вступать в конфликт с «Береговым братством», тем более что они и так не были им обижены. Когда команда Олоне прибыла на Тортугу с богатой добычей из Маракайбо, губернатор приобрел корабль с какао, захваченный пиратами по дороге, за двадцатую часть его стоимости, а потом переправил в метрополию, получив 120 тысяч ливров чистой прибыли. В 1661 году губернатор Ямайки Эдвард Дойли обманул моряков, захвативших голландское невольничье судно, и присвоил себе как негров, так и деньги, бывшие на корабле. Годовой доход его преемника Томаса Модифорда составлял 2500 фунтов стерлингов, из них тысячу он получал за службу на посту губернатора, 600 фунтов — в качестве налога на спиртное, 400 — за каперские патенты и еще 500 — в виде «подарков» от флибустьеров. Кроме того, губернатор за бесценок скупал у флибустьеров призовые товары, поскольку главным судьей Ямайки, ведшим дела в адмиралтейском суде, был его брат. Затем эти товары перевозили в Англию, где сын губернатора сбывал их по завышенным ценам. Адольф Эсмит, вместе со своим братом Николасом управлявший в 1670— 1680-х годах датским островом Сент-Томас, давал приют многочисленным корсарам, пиратам и беглым рабам — в период его губернаторства они составляли больше половины населения вверенной ему территории.
Европейские законы в Вест-Индии не действовали, о чем свидетельствует докладная записка господ де Бегона и де Сен-Лорана о злоупотреблениях при снаряжении флибустьерских судов, составленная 25 января 1685 года на Мартинике:
«Они не платят залога, а необходимо оставлять в залог не менее двух тысяч экю в том месте, где был снаряжен корабль.
Они оснащают военное судно, имея всего лишь поручение губернатора Сан-Доминго, о чем мы просим Его Величество дать объяснения.
Перед отплытием они не передают в канцелярию список экипажа, а по возвращении не сообщают о погибших или разжалованных; сие недопустимо.
Они берут на борт обывателей, матросов и прочих людей, не отпущенных губернатором, что чревато опасными последствиями.
Они покупают провиант, снасти и боеприпасы на Ямайке, оставляя там свои деньги, что наносит существенный ущерб колонии.
Они чинят свои корабли на Ямайке, в Бостоне, на Сент-Томасе и в других иностранных портах, где тратят весьма внушительные суммы денег; сие не только противоречит приказам Его Величества, но и наносит большой ущерб обывателям Сан-Доминго.
Если они недовольны капитаном, то покидают его, выкупают провиант и переходят на другие корабли, из-за чего их походы часто оказываются бесплодными, а капитаны теряют авторитет.
Капитаны часто ссаживают флибустьеров на пустынных островах и берегах, что приводит к потере большого числа людей, которые вернулись бы в Сан-Доминго, если бы подобные меры были под запретом.
Захватывая корабли, они не соблюдают никаких правил, предписанных ордонансом, и не производят опись имущества.
Они делят между собой призы без суда.
Они топят захваченные корабли, если считают, что те им не пригодятся.
Они приводят в Сан-Доминго только тех пленников, за которых надеются получить выкуп, а не владельцев захваченных судов.
Они платят десятину только с тюков и товаров, находящихся в трюме, и не платят ничего с того, что находится на твиндеке, с золота или серебра в виде монет, слитков или ценных вещей, с драгоценных камней, амбры, а также с запасов, не относящихся к кораблю.
Они утверждают, что не обязаны платить десятую часть от добычи, захваченной не в море.
Они часто отводят свои призы или часть оных на Ямайку и в другие иностранные порты.
Они продают негров, захваченных у испанцев, в ущерб привилегиям Африканской компании, чему следует положить конец.
Они поддерживают в море сношения с англичанами, устраивая совместные походы».
Корсар был обязан привести свой приз в указанный ему порт для реализации с торгов. В порту капитан представлял в Адмиралтейство отчет об обстоятельствах захвата. Его изучали чиновники Адмиралтейства. Пока они не составили протокол осмотра корабля, не проверили целостность печатей, наложенных корабельным писарем на сундуки, тюки и прочие захваченные товары, никто не мог покинуть корабль. Наконец, чиновники лично опечатывали люки, чтобы предотвратить вынос с корабля ценных вещей, допрашивали пленных и препровождали их в городские тюрьмы (по окончании военных действий их могли либо обменять, либо освободить за выкуп). Теперь эпипаж мог сойти на берег. Он должен был дожидаться решения суда, которому предстояло определить, законен ли захват. Если он признавался незаконным, корабль возвращали владельцам.
Случаи возвращения захваченных судов действительно имели место. Так, в 1638 году граф Уорвик передал свои каперские права капитану Мэршему, командовавшему военным кораблем «Пеннингтон», а тот перепродал каперский патент капитану Шептону с судна «Маркус». Последний захватил близ Санто-Доминго испанский корабль «Бонавентуре», собственники которого подали иск в английский суд. Суд постановил вернуть судно владельцам, а убытки покрыть за счет каперов. В июне 1695 года француз Жюльен Фурке захватил груженное вином судно из Сан-Себастьяна, однако суд признал корабль незаконной добычей, поскольку у капитана имелся надежный паспорт, выданный в соответствии с договором о добрых отношениях между Францией и Испанией. Корабль пришлось отпустить. К счастью для Фурке, в тот же день он захватил у английских берегов другой корабль, команда которого, завидев приближение корсара, покинула судно. Этот приз сочли законным.
Каждый корабль с товаром, предназначенным для снабжения врага, считался законной добычей. Его выставляли на продажу (во Франции делалось исключение для сукна, которое уничтожали, чтобы не наносить ущерб национальным мануфактурам). В случае затруднений при определении стоимости приза суд назначал особую комиссию из пяти человек для его описи и оценки.
Сколько времени занимали судебные проволочки и разбирательства, видно из следующего примера. 22 июля 1695 года Жан Пуатевен, командовавший фрегатом «Льстица» («Флаттез»), повстречал португальское судно «Святой Антоний», следовавшее с Азорских островов. Корабль показался ему подозрительным, потому что у капитана имелись сопроводительные документы на товары для португальских и английских купцов. При допросе капитан показал, что является владельцем судна и перевозит товары по поручению двух португальских купцов. Лоцман же поведал довольно запутанную историю: корабль был захвачен неким французским корсаром и отведен в Сен-Мало; пока капитан находился в городской тюрьме, его корабль перехватил голландский корсар и отвел на Гернси, где его нашел капитан, выйдя из тюрьмы, но после этого он попал в руки Пуатевена. Несмотря на все эти объяснения, в ноябре 1695 года суд вынес заключение в пользу Пуатевена, объявив «Святой Антоний» законной добычей. Получается, что французский корсар из Сен-Мало и голландец вообще зря «трудились», а более удачливый капитан смог получить свое только через четыре месяца.
Чтобы рядовой матрос хоть что-то получил от продажи захваченного исмущества, он должен был быть жив во время суда (важное условие!), находиться в городе, где происходил суд, и ознакомиться с решением суда в означенное время. Все эти условия было трудно соблюсти, поскольку кашитан часто отправлял захваченные суда с эскортом в порт, назначенный для их продажи, а сам с командной продолжал бороздить моря. Так что единственное, на что мог твердо рассчитывать матрос, — это деньги и вещи, которые он лично отнимет у команды или пассажиров захваченного судна. Правда, перед выходом в море жене моряка выплачивали аванс, который можно было не возвращать. Торговая палата Дюнкерка решила было взыскивать этот аванс обратно, если матрос дезертировал или погиб в первом же бою, однако эта инициатива успеха не имела.
По мемуарам Клода де Форбена можно составить представление о том, какие злоупотребления существовали в портах и как чиновники пытались нажиться на корсарах. Так, отправляясь в очередной корсарский поход в 1691 году, Жан Барт получил от короля приказание сжигать все захваченные им корабли, однако интендант Дюнкерка, преследуя собственные интересы, изменил инструкции, дав понять, что ценные призы лучше доставить в сохранности в порт. Чтобы проследить за исполнением этого приказа, он отрядил на борт корсарского судна своего комиссара. Очень скоро корсарам удалось захватить четыре корабля с ценным грузом общей стоимостью больше трех миллионов ливров; их отправили под эскортом фрегата в Берген (этот норвежский город тогда являлся владением Дании, с которой у Франции был мир). Туда же впоследствии прибыли сами корсары, чтобы запастись провиантом. Вот как рассказывает о дальнейших событиях Форбен: «Сойдя на берег; я обнаружил, что наши дела находятся в самом плачевном состоянии: г-н Барт, ни о чем не заботясь, пировал в кабаке, в котором просиживал почти безвылазно. Губернатор, приняв его за частного корсара, не выказываш к нему никакого уважения: он отнял у него призы, захваченные нами в начале похода; они перешли в руки датчан, а Барт даже не потрудился этому воспрепятствовать». Губернатор и интендант «отфутболивали» Форбетна друг к другу. Тогда он решил взять быка за рога: вооруженные корсары поднялись на борт захваченных кораблей и прогнали оттуда стороживших их датчан. «Как только мы завладели нашими судами, мы осмотрели их. Я сразу увидел, что их сильно облегчили, разграбив. Я сказал Барту, что прежде чем снять печати, надо бы позвать сюда всех писарей и комиссара, дабы в их присутствии запротоколировать, в каком состоянии находятся призы, и составить опись их содержимого. Он последовал моему совету. Обнаружилось, что всё было разграблено наполовину, не нашлось такого тюка, который бы не вскрыли. Устроили розыск; комиссар, признанный виновным, был схвачен и закован в железа, капитан фрегата, эскортировавший суда, посажен под арест, поскольку и он не избегнул подозрений». Надо уточнить, что комиссар, «которого нам навязали, только чтобы дать интенданту возможность присвоить часть призов», пожаловался интенданту, а тот — морскому министру, так что корсарам, с большим трудом завершившим поход, пришлось еще и оправдываться за свое поведение.
Купцы шли на всяческие ухищрения, чтобы сохранить хоть что-то в случае захвата судна корсарами. На проданный товар они оформляли векселя, избегая везти в обратный путь наличные деньги; если же нельзя было поступить иначе, то деньги и особо ценный груз (например, золотую канитель) тщательно прятали — о тайнике знали только капитан и судовой писарь. В случае захвата судна они скорее готовы были его сжечь, чем выдать свою тайну.
Если по каким-либо причинам корсар считал невозможным отбуксировать захваченный корабль в порт для продажи, он мог назначить за него выкуп. Сумма выкупа указывалась в договоре, подписанном с капитаном плененного судна; этот документ следовало предъявить по возвращении в порт приписки. Многие корсары предпочитали брать выкуп, а не возиться с захваченным кораблем: ведь тогда нужно было выделять людей для его буксировки, к тому же по пути в порт приз могли отбить другие.
«Из Сен-Мало сообщают, что третьего дня сего месяца корветы «Слава» и «Успех» взяли выкуп с шести судов, захваченных близ Дублина на входе в Ла-Манш, на общую сумму примерно в пять тысяч ливров, а затем корсары, сойдя на английский берег у входа в Ла-Манш, сожгли там больше двухсот домов, — писала «Газетт де Франс» 9 июля 1695 года. — 14 июня за ними погнались два английских военных корабля, один из них устремился за «Славой», но это не помешало ей взять выкуп еще с трех судов на сумму примерно в пять тысяч ливров. Корвет «Возлюбленный» взял выкуп в 500 экю с трех судов у берегов Уэльса. 14-го числа он захватил испанский корабль, нагруженный пшеницей, который прибыл в Роскофф, а 24, 25 и 26-го взял выкуп еще с трех малых судов на две с половиной тысячи ливров».
Если выкуп не выплачивали тотчас же, капитаны изымали судовые документы и брали заложников из числа офицеров и старшин. Часто корсары действовали по принципу «с паршивой овцы хоть шерсти клок»: в сентябре 1695 года Жюльен Фурке до получения выкупа за судно «Даниил» с острова Гернси удерживал боцмана в качестве заложника; выкуп составил 190 фунтов стерлингов. В том же году другой французский корсар, Жак Неве, взял выкуп в 140 фунтов за судно «Вильгельм» и 200 фунтов за «Марию» из Дублина; выкуп за «Вильгельмину-Марию» составил всего 20 фунтов. В 1704 году корсар Де Невиль захватил небольшое судно из Корка, но поскольку капитан отказался платить, а выручить за него мало-мальски приличную сумму вряд ли было возможно, корабль попросту затопили.
С разрешения морского министра капитан мог распределить полученный выкуп среди офицеров, в качестве поощрения за хорошую службу и для покрытия расходов на их пропитание (офицер сам оплачивал свой стол да еще и содержал слугу).
Жалованье офицера французского военно-морского флота составляло около 600 ливров в год; матросы и солдаты получали гроши. В Национальных архивах сохранился любопытный документ 1678 года — письмо фаворитки Людовика XIV госпожи де Ментенон своему брату, который только что женился. Сестра заботливо составила смету домашних расходов, «как я поступила бы сама, если бы не жила при дворе», из расчета на 12 человек: барина и барыню, трех служанок, четырех лакеев, двух кучеров и одного слугу. Расходы на еду и питье не должны были превышать 400–500 ливров в месяц; если добавить к этому траты на одежду, оплату квартиры, жалованье слугам, «наряды, Оперу и роскошь», то получается 12 тысяч ливров, и это при экономном ведении хозяйства. Понятно, почему Шарль Франсуа д'Анженн, побыв лейтенантом королевского военного флота, предпочел продать свой замок и титул маркиза де Ментенон королевской фаворитке и стать флибустьером.
Когда королевские суда совершали походы в заморские колонии, команда видела, как пируют в тавернах флибустьеры, пропивая и проигрывая огромные, невиданные деньги. Соблазн дезертировать и вступить в «Братство» был велик.
В 1683 году Николаас ван Хорн и Лоренс де Графф, командуя отрядом в 1200 человек на восьми кораблях, предприняли набег на город Веракрус. Драгоценностей, денег и товаров было взято более чем на три миллиона пиастров; плененный губернатор уплатил за себя еще 70 тысяч; кроме того, пираты увели с собой больше тысячи рабов. Каждая доля составила примерно 800— 1000 пиастров, то есть больше 200 фунтов стерлингов: на эти деньги можно было оснастить в Порт-Ройале корабль средних размеров. Однако жизнь флибустьера состояла не из одних удач, разочарования были отнюдь не редки. Так, после налета Моргана на Панаму, где удалось захватить серебра, золота, драгоценных камней и разнообразных товаров на шесть миллионов крон, все участники похода надеялись получить на руки не меньше 800, а то и тысячи фунтов стерлингов, но на деле на каждого рядового флибустьера пришлось всего по десять фунтов. В феврале 1680 года англичане Коксон, Шарп, Соукинс и француз Лессон напали на Портобело. Каждый из трехсот пиратов получил по 100 пиастров.
Но это еще, как говорится, полбеды: какие ни есть, а все-таки деньги. А вот Франсуа Олоне, вошедший в историю благодаря своей жестокости, мог бы остаться в ней как неудачник. Капитаном его сделали, как водится, за храбрость и ловкость, но свое первое судно он потопил, успев захватить лишь весьма скромную добычу. Это не обескуражило господина Лапласа, исполнявшего тогда обязанности губернатора Тортуги: он лично поручил Олоне другой корабль. Тот тоже пошел на дно во время неудачного рейда, причем сам Олоне попал в плен к испанцам, а многие его товарищи были казнены. С большими приключениями Олоне вернулся на Тортугу, возглавив восстание рабов, которым он подарил свободу Поняв, что воевать на суше у него получается лучше, чем на море, он объединился в 1666 году с Мишелем д'Артиньи по прозвищу Баск и захватил Маракайбо — это была вершина его пиратской карьеры. Благодаря этой операции, добыча от которой составила больше 360 тысяч экю (а ущерба нанесено более чем на миллион), престиж француза сильно возрос. Олоне объявил о походе на Никарагуа (двумя годами позже там здорово пошуровал Генри Морган). Под его знамена собрались шесть сотен человек на пяти небольших судах. Для многих это был первый поход: колонисты, воодушевленные недавними успехами флибустьера, решили, что морской разбой позволит им обогатиться быстрее, чем плантации. Но Олоне в очередной раз показал, что моряком он был никудышным: течения принесли флотилию в залив Гондурас, где корабли были вынуждены причалить к берегу, поскольку кончились припасы. Несколько месяцев флибустьеры пробавлялись тем, что грабили индейские деревушки; добыча, захваченная у испанцев, не стоила того, чтобы подвергать пленников жесточайшим пыткам. У городка Сан-Педро пираты попали в засаду. От отряда осталось 300 человек, по большей части босые и в одних рубашках, страдающие от голода и жажды. У Олоне созрел новый план: захватить гондурасскую урку водоизмещением в 700 тонн, которая наверняка везет богатый груз. Флибустьеры три месяца (!) дожидались прихода этого судна, питаясь черепахами. Наконец оно пришло и было захвачено без особого труда; на борту его оказалось 20 тысяч бумажных весел и 100 бочек с железными брусьями… С большим трудом Олоне, покинутый двумя товарищами-капитанами — Вокленом и Пикардийцем, добрался до мыса Грасиас-а-Диос, но вблизи Никарагуа его корабль налетел на скалы. Команда разбрелась кто куда, лишь горстка людей осталась с Олоне: он всё еще обещал им скорое обогащение. На них напали индейцы, и, по утверждению Эксквемелина, Олоне был ими изжарен и съеден.
И всё же не стоит отрицать, что в Вест-Индии дерзкие и предприимчивые люди всегда могли сколотить состояние. Кроме того, рядовые члены команды имели здесь больше шансов на то, что добыча будет поделена «по справедливости».
Всё захваченное переходило в общий фонд, который до дележа охранял квартирмейстер. Если в экспедиции участвовало несколько кораблей, добычу делили между ними, но тут не обходилось без ожесточенных споров. Разумеется, меньшая по численности команда настаивала на том, чтобы добыча делилась поровну, а ббльшая — пропорционально вкладу экипажа каждого судна.
Предварительный дележ устраивали на нейтральной территории, до возвращения на базу, где можно было продать захваченные корабли и груз. Если флибустьеры сразу шли в «порт приписки», они должны были отдать часть добычи в виде налогов, а этого, по понятным причинам, никому не хотелось. В 1659 году Кристофер Мингс, отправившись на трех фрегатах с Ямайки, ограбил на побережье Венесуэлы Куману, Портобело и Коро. В последнем городе англичане захватили целых 22 ящика, в каждом из которых было по 400 фунтов серебра, а также драгоценные камни и большой груз какао. По возвращении на Ямайку вся добыча была оценена в 200–300 тысяч фунтов стерлингов. По обычаю, Мингс разрешил своим людям забрать себе серебро (на добычу, захваченную на суше, правило «десятины» не распространялось), но губернатор Ямайки Эдвард Дойли арестовал его за утаивание добычи и отправил на суд в Англию; Мингс вернулся оттуда через три года.
Как правило, после дележа всегда оставались недовольные. Вот как рассказывает Эксквемелин о разделе добычи после налета Моргана на Портобело:
«Морган вышел из селения Крус со всей своей добычей и еще не выкупленными пленниками. Вскоре Морган созвал своих людей и потребовал от них, по старому обычаю, дать клятву, что никто не утаит ни шиллинга, будь то серебро, золото, серая амбра, алмазы, жемчуг или какие-нибудь другие драгоценные камни. Правда, бывали случаи, когда люди давали ложную клятву; чтобы предупредить подобные происшествия, он, после того как дана была клятва, обыскивал пиратов, причем обыску подвергались все до единого. Товарищи Моргана и, в частности, капитаны, которым он сообщил о своем намерении, нашли, что обыск необходим. В каждом отряде был выделен человек для этой цели. Морган приказал обыскать и себя самого, а также всех капитанов, и чаша эта никого не миновала. Французские пираты были недовольны, однако их было меньше, и им пришлось смириться с обыском, хотя им было ведомо, что Морган именно французов подозревал в утайке ценностей. После того как все были обысканы, пираты сели на каноэ и на корабль, стоявшие на реке, и 9-го числа того же месяца прибыли в крепость Чагре. Морган… решил, что лучше всего здесь и разделить награбленную добычу; провиант уже кончился. Поэтому сделали так: по совету Моргана отправили корабль в Портобело, чтобы высадить пленных на острове Санта-Каталина и потребовать выкуп за крепость Чагре. Спустя два дня люди с этого корабля привезли известие, что испанцы не помышляют ни о каком выкупе. На следующий день каждый отряд получил свою часть добычи, чуть побольше или чуть поменьше той доли, которую выделил Морган; каждому досталось по 200 реалов.
Слитки серебра оценивали в десять реалов за штуку, драгоценности пошли буквально за бесценок, и много их пропало, о чем Морган предупредил пиратов. Заметив, что дележ этот вызвал у пиратов недовольство, Морган стал готовиться к возвращению на Ямайку. Он приказал разрушить крепость и сжечь ее, а бронзовые пушки доставить на борт своего корабля; затем он поставил паруса и без обычных сигналов вышел в море; кто хотел, мог следовать за ним. За Морганом пошли лишь три, а может быть, четыре корабля, на которых были его единомышленники, те, кто был согласен с дележом добычи, учиненным Морганом. Французские пираты погнались за ним на трех или четырех кораблях, рассчитывая, если догонят, совершить на них нападение. Однако у Моргана были изрядные запасы съестного и он мог идти без стоянок, что его врагам было не под силу: один остановился здесь, другой — там ради поисков себе пропитания, иначе они не могли бы добраться до Ямайки».
При дележе добычи первым делом выплачивали компенсации за утраченные в сражении руку, ногу или глаз и поощрения (о них мы уже писали). Затем приступали к распределению долей. Капитан получал от двух до пяти-шести долей, плотник и хирург имели право на жалованье сверх своей доли. Доля погибших должна была перейти по наследству их родственникам или напарникам, но бывало, что наследники не получали ничего.
Точно подсчитать и разделить можно было только золото, серебро и рабов. Остальной груз — индиго, сассапариль, амбру, жемчуг, алмазы, шкуры, сахар, хлопок, соль, табак, ткани и тому подобные товары — при первой возможности продавали перекупщикам, а выручку делили. Если такой возможности не было, добычу делили приблизительно: на тюках с сахаром, кошенилью и индиго, перевозимых в трюмах испанских кораблей, проставлялась их стоимость, указывалась она и в сопроводительных документах. За десять бычьих шкур в 1638 году можно было выручить 17 фунтов стерлингов. Одного раба пираты при расчетах оценивали в 100 пиастров (около 40 фунтов стерлингов), но в 1660-е годы в Британской Вест-Индии негра можно было продать за 16 фунтов стерлингов, и лишь спустя десять лет цена подскочила до 30 фунтов.
Серебро взвешивали и приравнивали один фунт к десяти реалам, а с драгоценностями дело обстояло хуже, потому что пираты ничего в них не понимали. Так, рассказывают, что однажды при дележе бриллиантов какой-то флибустьер, недовольный тем, что ему дали один большой камень, а не пять мелких, как другим, растолок его в ступке.
Надо сказать, что даже заполучив в свои руки драгоценные металлы, флибустьеры рисковали стать жертвами мошенничества со стороны испанцев. В основном золото и серебро, отправляемое из заморских колоний в Севилью, было в слитках (небольших или огромных — до 30 килограммов), дисках или монетах. Практически все копи и рудники находились в руках частных предпринимателей, которые были не прочь нажиться нечестным путем. Несмотря на бдительность королевских чиновников, на корабли нередко — грузили слитки серебра, сердцевина которых была из свинца, «золотые» монеты, сделанные из сплава с избытком меди, и «серебряные» из платины (этот металл тогда не считался драгоценным). И наоборот, нечестные купцы и чиновники тайком провозили слитки из чистого серебра или золота, покрытые сверху, для отвода глаз, слоем свинца. На эту уловку попался капитан Шарп, захвативший корабль «Святой Розарио». В трюме его люди обнаружили слитки какого-то белого металла, который они приняли за олово. Капитан взял только один слиток, чтобы отлить из него пули, однако в Антигуа ему раскрыли глаза: это было чистое серебро. Зато золотые украшения не облагались таможенными сборами, а потому на борту испанских галеонов можно было обнаружить тяжелые золотые цепи прекрасной работы длиной более пяти с половиной метров. Клод де Форбен, в редкий период замирения между Францией и Испанией удостоившийся приема у губернатора Картахены, был удивлен массивностью серебряной посуды: из металла, пошедшего на одну тарелку, во Франции сделали бы четыре. Ему объяснили, что вице-королям и губернаторам Вест-Индии запрещалось ввозить в Испанию чеканную монету, но разрешалось брать с собой серебряную посуду в любом количестве, чем они, разумеется, и пользовались.
Европейцам, которым «заработки» флибустьеров казались огромными, просто невозможно было себе представить, что все эти деньги попросту пропивались и проматывались. Даже люди образованные, занимающие довольно высокое положение в обществе, были не способны удержать в руках свое богатство. Уильям Дампир, участвовавший в качестве штурмана в корсарской кругосветной экспедиции Вудса Роджерса в 1708–1711 годах, получил полторы тысячи фунтов стерлингов из захваченной добычи. После возвращения из плавания он, автор нескольких книг, пользующийся уважением и вхожий в высшее общество, прожил еще три года и умер в марте 1715-го, рставив после себя долгов на две тысячи фунтов.
«Сегодня мы живы, завтра мертвы — к чему нам копить и приберегать? Мы живем лишь сегодняшним днем, не думая о завтрашнем», пишет Эксквемелин. Но эта простая истина никак не укладывалась в голове, а потому возникали легенды о пиратских кладах, которые живы до сих пор.
Такими легендами овеян остров Пинос (ныне Хувентуд, владение Кубы), где якобы прятали свои сокровища Фрэнсис Дрейк и другие пираты. Поиски этих сокровищ позволили сколотить капиталец только ловким продавцам фальшивых карт. Правда, в 1950-х годах американец Уиккер действительно нашел здесь сундук с драгоценностями — у подводного рифа. Еще одним пиратским местом считается остров Кокос в Тихом океане, к северу от Галапагосских островов, ныне принадлежащий Коста-Рике. Остров выглядит неприступным: бурный прибой разбивается о скалистые берега, грозя перевернуть плывующие к ним шлюпки; над кустами роятся тучи москитов, по земле колоннами шествуют полчища красных муравьев. По преданию, свой клад здесь зарыл Генри Морган, утаив от английского правительства часть золота, добытого в Панаме, но где именно — неизвестно: тайну клада он унес с собой в могилу. На острове Кокос высаживался и Уильям Дампир, причем неоднократно, однако в своих многочисленных трудах он лишь единожды упоминает об этом острове, ссылаясь на рассказы других моряков и не описывая его подробно. Это обстоятельство навело кладоискателей на мысль о том, что Дампир таким образом пытался отвлечь внимание от острова сокровищ, и их рвение удвоилось — но опять-таки не принесло результатов.
Эдвард Тич закапывал свои сокровища на небольшом островке Амалия в лучших традициях пиратских романов: уносил сундуки с помощью матроса, заставлял того выкопать яму, а потом убивал выстрелом в затылок и хоронил вместе с сокровищами. Понятно, что и его тайну раскрыть было некому. Сокровища Черной Бороды ищут вдоль всего атлантического побережья США, в частности на островах Шоулз штата Мэн, в Виргинии вдоль рек Джеймс и Йорк и на острове Малберри в Каролине. После Тича на острове Амалия базировались братья-французы Жан и Пьер Лафиты, а также другие пираты, но поиски современных кладоискателей, вооруженных металлодетекторами, так ничего и не дали.
Продолжаются поиски на островках Шоулз, Уайт и Стар вблизи побережья Нью-Гемпшира, где бывали Тич, Квелч, Боннет, Дэвис и многие другие. Говорят, что Джон Квелч оставил там «заначку», но сразу после этого был пойман и вместе со всей командой повешен в Бостоне. На острове Тринидад, принадлежащем Бразилии, побывали восемь поисковых экспедиций в надежде отыскать клад испанского пирата Хосе Сантоса, но оползни и другие напасти им помешали.
Считается, что на побережье Мексиканского залива от Флориды до Техаса прятали свои сокровища Черный Цезарь, Билли Роджерс Кривоногий, Гаспарилья и Жан Лафит. Среди охотников за пиратскими сокровищами были и знаменитые пираты XIX века. Кладоискатели неоднократно пытались обнаружить сокровища Роджерса в бассейне реки Сувонны в Джорджии и Флориде.
Сокровища капитана Кидда искали на острове Блок вблизи Род-Айленда, на острове Гардинерз в штате Нью-Йорк, на острове Дир в штате Мэн и многих других — словом, почти на всех островах вдоль атлантического побережья Америки от Новой Шотландии до Карибского моря. Согласно сохранившимся архивным свидетельствам, награбленные Киддом ценности были конфискованы губернатором Нью-Йорка и Массачусетса, который отправил их в Лондон, где они были проданы с аукциона 13 ноября 1701 года. Вырученные средства поступили в королевский госпиталь в Гринвиче в пользу престарелых моряков. Однако этот факт не останавливает охотников за сокровищами Кидда, начавших погоню за ними еще в 1700 году.
Сокровища французского пирата Оливье Левассера искали на острове Маэ Сейшельского архипелага: в 1730 году, взойдя на эшафот на Реюньоне, Левассер якобы швырнул в толпу листок бумаги, испещренный непонятными символами, и пожелал найти свои сокровища тому, кто сумеет расшифровать это послание. Попытки сделать это продолжались два с половиной столетия.
На сей день известно только об одном пиратском кладе, обнаруженном много лет спустя: в 1939 году американская экспедиция нашла на острове Мона, расположенном между Гаити и Пуэрто-Рико, клад Генри Дженнингса. Золотые монеты и драгоценности были проданы на аукционе в Чикаго за сумму, превышающую миллион долларов.
На самом деле пиратам гораздо выгоднее было не закапывать деньги в землю, а… положить их в банк, под неплохие проценты, чтобы затем получить обратно в «отмытом» виде. Многие европейские банки имели свои отделения в портовых городах, в том числе и в Новом Свете. Губернатор Тортуги Бертран д'Ожерон иногда выдавал флибустьерам векселя в обмен на деньги: это позволяло им вернуться во Францию и заделаться добропорядочными гражданами, поскольку происхождение их состояния оставалось в тайне. Самые расчетливые пираты могли обогатиться, вложив деньги в недвижимость. Когда будущий губернатор Томас Модифорд прибыл в 1647 году на Ямайку, ему пришлось уплатить семь тысяч фунтов стерлингов (из них шесть тысяч в рассрочку) за половину сахарной плантации, которую за пять лет до того полковник Хиллиард купил целиком всего за 400 фунтов. Решив «выйти в отставку», Генри Морган приобрел поместья Дэнкс и Морганс-Вэлли в Кларендоне, Ланримни в Сент-Мэри, Пенкарн в Сент-Джордже и Лорансфилд близ Порт-Херденсона. Его соратник Эдвард Колье после ареста Моргана в 1672 году испугался, что может разделить его судьбу, продал всё свое имущество и уехал с Ямайки, а ведь в 1670-м он был одним из самых крупных плантаторов в Кларендоне, владея 1020 акрами земли (майор Энтони Колье — возможно, его родственник — был членом совета Ямайки). Миссионер отец Лаба рассказывает, что встречался на Эспаньоле с бывшим флибустьером, которого колонисты избрали председателем городского совета. Это был очень богатый человек.
Далеко не все капитаны флибустьеров были авантюристами, мстителями или «профессиональными» разбойниками. Так, Пьер Легран (Большой) из Дьепа, о котором рассказывает Эксквемелин, ограничился одним удачным налетом: захватив на жалкой скорлупке, в которую через все щели просачивалась вода, вице-адмиральский корабль, отставший от эскадры (испанцы, не ожидавшие такой дерзости, приняли пиратов за демонов), команда высадила экипаж галеона на Сан-Доминго, оставив лишь несколько матросов, чтобы благополучно привести корабль в Европу. Там приз — сам корабль, 54 бронзовые пушки и богатый груз — был удачно реализован, и Легран зажил припеваючи, даже не помышляя вернуться в Америку.
Другое дело, что изменить свою жизнь удавалось далеко не всем. Порочный круг затягивал тысячи людей, и никто даже не думал протянуть им руку, чтобы вызволить из этого неумолимого водоворота: внешне пиратство осуждали, а на деле — поощряли, извлекая из него выгоду.
Эксквемелин сообщает, что после разграбления Панамы «около ста пиратов Моргана стали готовить к отплытию корабль, который стоял в гавани; пиратам хотелось еще кого-нибудь ограбить в этих водах, и, кроме того, они рассчитывали захватить большой корабль и на нем возвратиться через Восточные Индии в Европу. Для этого они запаслись всевозможным боевым снаряжением, порохом и пулями, мукой и хлебом, взяв даже бронзовые пушки на тот случай, если под руку подвернется какой-нибудь остров, где можно будет сделать роздых. Их приготовления увенчались бы успехом, если бы об этом не узнал сам Морган. Он приказал срубить на этом корабле мачты и сжечь их, то же самое сделать и с барками, которые стояли неподалеку; таким образом, все планы этих пиратов были сорваны».
Как известно, вскоре после возвращения из Панамы Морган был произведен в рыцари, а затем стал губернатором Ямайки.
Ямайка, приют английских флибустьеров с 1659 года, когда эта бывшая испанская колония попала в пасть к английскому льву, находилась в полной их власти. В 1660 году Карл II Стюарт вернул себе английский престол и на радостях направил испанскому двору предложение заключить перемирие в Европе и Америке и восстановить торговые связи. Предложение было принято, и с 15 июня того же года все английские каперские патенты, выданные частным лицам против испанцев, объявлялись недействительными. Губернатор Ямайки Эдвард Дойли узнал об этом в начале февраля 1661 года и сразу же издал прокламацию о мире с Испанией и отмене каперских патентов. Это вызвало взрыв недовольства со стороны не только флибустьеров, но и плантаторов (для них «свои» пираты были защитой с моря), а также скупщиков награбленного. Кроме того, часть добычи шла в пользу самого губернатора и чиновников, а потому военный совет, созванный Дойли в марте, решил, что «за линией дружбы», то есть южнее тропика Рака, мир невозможен и выдачу каперских патентов следует возобновить. В правление Чарлза Литтлтона каперство «захватило представителей всех сословий». Порт-Ройал стал крупнейшей пиратской базой Вест-Индии, где находили прибежище английские, голландские, французские флибустьеры. С Ямайки в метрополию и Новую Англию шел поток призовых товаров — золота, серебра, драгоценностей, шкур, табака, соли, какао, индиго, кошенили, кампешевого дерева.
В апреле 1663 года Карл И уверял испанское правительство, что возмущен грабежом Сантьяго-де-Куба головорезами под командованием Кристофера Мингса. В мае разграблению подвергся Кампече, что вызвало не меньшее «возмущение» монарха, ведь испанской казне был нанесен ущерб в полмиллиона песо. Английский король запретил совету Ямайки санкционировать набеги на испанские поселения и захват испанских кораблей, однако на местах к королевскому указу отнеслись «творчески». Чарлз Литтлтон популярно объяснил лорд-канцлеру, что каперский промысел дает работу множеству моряков, которые защищают Ямайку от неприятеля — кстати, без всякой помощи со стороны королевского военного флота; кроме того, если перестать свозить на остров призовые товары, его покинут купцы, что приведет к упадку в экономике.
В Европе назревала война между Англией и Голландией, и обострять отношения с Испанией было ни к чему. Новый губернатор Ямайки Томас Модифорд тоже издал прокламацию против каперов, но и она оказалась пустой бумажкой: раздобыть каперский патент на Карибских островах не составляло никакой проблемы, не дадут английского — получим французский или португальский, а с богатым призом удачливого флибустьера примут с распростертыми объятиями в любом порту.
Флибустьеры были народом своевольным: когда в 1665 году разразилась вторая англо-голландская война, власти Ямайки с разрешения лорда-адмирала стали выдавать каперские патенты против голландцев, однако пираты предпочитали грабить и разорять испанские суда и города. Томас Модифорд предложил «адмиралу» флибустьеров Мансвельдту совершить налет на Кюрасао, однако пираты на общем совете решили напасть на Кубу, воспользовавшись португальским каперским патентом, а на Кюрасао так и не пошли. Смирившись, губернатор начал выдавать каперские патенты против испанцев, чтобы «наполнить остров деньгами, какао, кампешевым деревом, шкурами, жиром, индиго, кошенилью и многими другими товарами». Когда год спустя государственный секретарь Англии прислал приказ прекратить эту деятельность, Модифорд ответил: «Если бы мои возможности соответствовали моим желаниям, то каперы покушались бы только на голландцев и французов, а испанцы были бы от них избавлены, но у меня нет ни денег, чтобы платить им, ни фрегатов, чтобы подчинить их».
Добыча Моргана в Портобело в 1668 году составила 250 тысяч песо золотом, драгоценностями и серебром, не считая холста, шелка и других товаров. Рядовым пиратам досталось по 60 фунтов стерлингов, Моргану — не менее 400; свою долю получили губернатор Ямайки, лорд-адмирал Англии герцог Йоркский, его заместитель и сам король. Бюджет Ямайки вырос на треть, а суммы, достигшие Лондона, вывели королевскую казну из бедственного положения.
Понятно, что испанцы не собирались молча терпеть, пока их будут грабить, губернатор Картахены издал прокламацию о начале военных действий против англичан, и в марте 1670 года два испанских корсара захватили несколько судов с Ямайки, занимавшихся контрабандной торговлей. Большего и не требовалось: на Ямайке стали готовить поход на Панаму. Мирный договор, заключенный между Англией и Испанией, ничего в этих планах не изменил: 1200 флибустьеров уже нельзя было повернуть назад. Об этой выдающейся акции Моргана мы уже писали. В Мадриде известие о разграблении Панамы вызвало у королевы-регентши Марии Анны нервический припадок; совет Ямайки объявил Моргану благодарность, а Лондон срочно прислал на остров Томаса Линча с приказом арестовать Модифорда и выслать в Англию для суда. Проведя в Тауэре два года в очень комфортных условиях, Модифорд был оправдан и вернулся на Ямайку в качестве главного судьи, Моргана же произвели в рыцари.
Политика Франции в отношении флибустьеров определялась противоречивыми экономическими интересами. С одной стороны, торговля с заморскими колониями стимулировала развитие французского «военно-промышленного комплекса»: оружейники из Дьепа, Нанта и Бордо изготавливали буканьерские ружья, а лучший буканьерский порох поступал из Шербура. Всё это можно было приобрести на Антильских островах либо у частных торговцев, либо на королевских складах. Одно ружье стоило 31 ливр 10 су, а каждый корабль, отправлявшийся на Антильские острова, должен был доставить туда не меньше шести ружей. С другой стороны, флибустьеры препятствовали развитию торговли, перехватывая грузы и «создавая напряженность в регионе».
Бертран д'Ожерон, в общей сложности десять лет (1665–1668, 1669–1673, 1673–1675) возглавлявший флибустьерскую Тортугу, прежде чем стать губернатором, сам был буканьером на северо-восточном побережье Сан-Доминго, в Пти-Гоаве, и выращивал табак на Леогане и в Порт-Марго. Он обустроил колонию, населив ее наймитами из Ла-Рошели, и раздавал каперские патенты против испанцев. Но когда он взялся создать колонию в Кап-Франсе на Сан-Доминго, переселив тамошних буканьеров, которые «грабят голландские и английские суда, причиняя нам массу хлопот», на Тортугу, флибустьеры взбунтовались.
Причиной их ропота стала, помимо попытки взять их под контроль, перемена в ориентации экономики с табака на сахар: Людовик XIV вздумал превратить французские Антильские острова в одну большую сахарную плантацию, а производство табака, которым жили тысячи флибустьеров в свободное от набегов время, отдал в 1б74 году в откуп маркизе де Ментенон: покупали его теперь задешево, перепродавали с большой наценкой, и в результате французский табак проиграл конкуренту из Виргинии.
Недовольные такой политикой, буканьеры с Сан-Доминго бежали на Золотой остров, в Панаму. Зато крупные судовладельцы переориентировались на производство сахара, к тому же большие порты получили право торговать сахаром и рабами.
В 1669 году сахарные заводы Гваделупы производили 2114 тонн сахара в год, а Мартиники — 3773 тонны. Шарль Франсуа д'Анженн, пробывший флибустьером всего два года, а затем ставший преследователем буканьеров, был назначен губернатором острова Мари-Галант. На этом посту он пробыл с 1679 по 1686 год и сказочно разбогател, добившись от короля монополии на торговлю с Венесуэлой и всеми островами, принадлежащими Франции, сроком на четыре года, с правом ежегодной поставки 245 тонн сахара (остальные плантаторы должны были продавать сахар в метрополию). К 1700 году цена на сахар составляла от 36 до 44 фунтов за центнер, рентабельность производства — от 15 до 25 процентов. Наследники д'Анженна, умершего в 1691 году, продали в 1714 году его сахарную плантацию за 318 тысяч ливров; на эти деньги в Париже можно было тогда купить целых шесть домов. Такое доходное дело побуждало плантаторов осваивать новые земли — на свой страх и риск.
Большую роль в преобразовании Сан-Доминго сыграла семья Де Варенн, поддерживавшая деловые и дружеские связи с Пьер-Жаком Меле де Гранкло, крупнейшим судовладельцем и работорговцем из Сен-Мало. Жан Фурнье де Варенн обосновался в 1675 году к северу от Кап-Франсе. Он сделал плодородными соленые и засушливые земли, построил великолепный дом в поместье площадью два миллиона квадратных футов (на его территории находились три поселка), где росли хлебные деревья, завезенные с Таити, и другие экзотические растения.
Прибытие плантаторов сильно изменило жизнь на северо-восточном побережье Сан-Доминго, и в 1676 году губернатор перенес свою резиденцию с Тортуги в Порт-де-Пэ. Восстания мелких табачных плантаторов, поселенцев и буканьеров с Тортуги, пытавшихся торговать с голландцами несмотря на то, что Франция и Голландия находились в состоянии войны, были решительно подавлены.
Точно такую же политику проводили английские власти на Ямайке, где закручивал гайки Томас Линч (он занял место «не оправдавшего доверие» Модифорда). Прежде чем стать губернатором этого острова, он выращивал там сахарный тростник и торговал рабами. Проведя пять лет в Испании, он стал ярым испанофилом, и его взгляды совпадали с устремлениями Карла II, у которого по мере ведения войн с Голландией всё больше росло желание начать торговать с Испанией, получить монополию на поставку рабов в ее заокеанские владения и превратить Ямайку в крупнейший невольничий рынок.
Линч принялся разоружать флибустьеров, принуждая их становиться плантаторами. Новоиспеченный сэр Морган, арестованный в 1б72 году, провел два года в Тауэре, после чего согласился выращивать сахарный тростник, стал помощником Линча, а в 1676 году и вовсе занял его место.
В том же году губернатором Сан-Доминго стал Жак Неве де Пуансе, племянник и преемник Бертрана д'Ожерона, порадовавший главного министра Кольбера вестью о том, что флибустьеров удалось прижать к ногтю и сахарные плантации успешно развиваются. Тем не менее он продолжал потихоньку выдавать каперские патенты против испанцев, хоть и в меньшем количестве. (Дело в том, что официально испанцы так и не признали права Франции на Сан-Доминго.)
Будучи болен, Пуансе вернулся во Францию, чтобы отстаивать перед морским министром маркизом де Сеньелэ (сыном Кольбера) права флибустьеров. Но при дворе Людовика XIV сложилось мощное лобби в пользу плантаторства и контрабандной торговли с Испанией и против пиратства. Сеньелэ выдал губернаторам такие инструкции: «Совершенно верно, что их (флибустьеров. — Е. Г.) нельзя уничтожать или отвергать, чтобы не вынудить их перейти на английские острова и умножить число англичан, занимающихся морским разбоем; однако нужно всеми возможными способами помешать им препятствовать свободной торговле Индий с Испанией. Они легко поймут, насколько сие необходимо, когда поразмыслят о том, что из всех европейских народов испанцы получают от Индий наименьшую пользу; французы извлекают большую прибыль от товаров, которые они привозят в Кадис, так что, когда флибустьеры захватывают корабли у испанцев, от этих потерь страдают не столько они, сколько французы, заинтересованные в торговле». Однако Испания сама сделала роковой шаг, объявив Франции войну в конце октября 1683 года. Перед смертью Пуансе выдал каперские патенты Де Граммону, Ван Хорну и Де Граффу.
Новый губернатор Сан-Доминго, Пьер-Поль Тарен де Кюсси, продолжал правительственную линию на свертывание деятельности флибустьеров и на торговлю сахаром с Испанией, однако совершенно отказаться от услуг каперов было не в его интересах. Флибустьеров же большая политика не интересовала: несмотря на подписание в 1684 году Регенсбургского мирного договора, Ван Хорн, Де Граммон и Де Графф устроили тогда же поход на Веракрус, а испанские суда по-прежнему становились добычей пиратов с Тортуги. Де Граммон отличился, захватив Кампече, что принесло ему звание «генерала флибустьеров». 30 сентября 1686 года он был официально назначен королевским наместником в южной части Сан-Доминго.
В 1685 годуДе Кюсси отменил каперские поручения против испанцев, но флибустьеры заявили, что обойдутся и без них, имея разрешение на охоту и рыбную ловлю. Кюсси поставил ультиматум: флибустьеры, оставшиеся на Сан-Доминго, должны либо уехать оттуда, либо покориться королевской воле и стать мирными людьми. Английский король Яков II со своей стороны объявил об отмене флибустьерства на Ямайке и велел бросить в тюрьму всех пиратских капитанов, но разразившаяся всего через месяц после этого Славная революция сбросила с трона его самого. Тут началась война с Аугсбургской лигой, возобновились военные действия против англичан, а затем и против испанцев, и флибустьерам еще с десяток лет никто не мешал заниматься их главным делом.
Когда флибустьеры, участвовавшие в незаконном рейде на Панаму, вернулись в 1688 году на Сан-Доминго, Людовик XIV амнистировал и дезертиров, и «авантюристов», а на следующий год губернатор Де Кюсси организовал новую экспедицию против Сантьяго.
Испанцы не пожелали безропотно сносить эти издевательства и в 1690 году напали на Кап-Франсе, разграбив его окрестности. Губернатор Де Кюсси погиб в бою. Назначенный на эту должность Жан-Батист Дюкасс, офицер королевского флота, успешно боролся с пиратами. В 1689 году он одержал победу над флибустьерами с острова Роатан, разбойничавшими в Гондурасе, и… взял их к себе на службу, натравив на голландские владения в Суринаме. Став губернатором, он отрапортовал морскому министру Де Поншартрену, что его усилиями на Тортуге осталось не больше семи десятков флибустьеров, которых он намерен перевезти на Сан-Доминго и занять делом. Дело для них действительно нашлось: в июне 1694 года Дюкасс устроил рейд на Ямайку, разорил английские плантации и сахарные заводы, захватил значительное количество индиго и три тысячи рабов. Объявленная добыча оценивалась в 60 тысяч фунтов стерлингов, а неучтенной было еще больше. По словам отца Лаба, «Дюкасс и его офицеры сколотили такие огромные состояния, что им могли бы позавидовать самые богатые люди Европы». Французские флибустьеры вели себя в вотчине английских коллег как обычно, то есть предавались грабежу, всякого рода жестокостям и бесчинствам. Англичане, объединившись с испанцами, нанесли ответный удар, высадив шеститысячный десант и разграбив Порт-де-Пэ, однако Дюкасс отбил его, располагая вдвое меньшими силами.
Между тем войны в Европе, в том числе и на море, шли своим чередом. Во время войны за Пфальцское наследство (1688–1697) французы в первые же два года захватили в Атлантике не менее трех тысяч английских торговых судов, потеряв лишь 67 своих. В 1696 году французский военный флот не сумел произвести высадку в Англии, но капитан Пуанти убедил короля в том, что рейд против какой-нибудь испанской базы в Карибском море окажется гораздо удачнее.
Пуанти уже много лет изучал опыт флибустьеров, нападавших на Гавану и Веракрус, и своей мишенью избрал Картахену. Король стал пайщиком этого предприятия, предоставив семь военных кораблей, три фрегата и еще несколько судов. Эскадра вышла из Бреста 7 января и 3 марта прибыла на Сан-Доминго. Пуанти, хотя и не без труда, заручился помощью губернатора Дюкасса, и через месяц вблизи Картахены появился флот с отрядом в 1200 солдат, сопровождаемых 650 буканьерами и флибустьерами. Именно они захватили два форта, и Картахена пала. Почти месяц французы грабили город, собрав «жатву» в десять, а то и 20 миллионов ливров. По правилам королю причиталось порядка двух миллионов из этой суммы. Между тем полили дожди, разразилась эпидемия желтой лихорадки, и Пуанти решил убираться восвояси, отказавшись от мысли присоединить Картахену к владениям французской короны. Но буканьеры, недовольные полученной долей, решили разграбить город по новой. Еще неделю они переворачивали вверх дном каждый дом, каждый погреб, насиловали, пытали, убивали, даже выкапывали трупы. Дюкасс схватился за голову, узнав об этих бесчинствах, которым он был не в силах помешать. Пуанти же прибыл в Брест в конце августа с богатой добычей. Более того, его предприятие вынудило англичан изменить свои планы: пока адмирал Невилл гонялся за Пуанти, французы сумели захватить Барселону, оставшуюся без защиты английского флота. На радостях Людовик XIV решил передать флибустьерам дополнительную долю добычи и наградил Дюкасса орденом Людовика Святого, так что все остались довольны.
В октябре того же 1697 года французский король подписал Рисвикский мирный договор с Испанией, которая признала права Франции на западную часть Сан-Доминго в обмен на прекращение всякой корсарской деятельности против испанцев. Мир позволил развивать сахарные плантации, а флибустьерам, соглашавшимся отказаться от нападений на испанцев, раздавали земли, чтобы они становились плантаторами.
«Непримиримые» французские флибустьеры примкнули к своим английским «братьям» с Ямайки, покинувшим остров после землетрясения 1692 года. Остров Тортуга вновь стал безлюдным: его населяли всего восемь тысяч человек, из них 60 процентов белых. Последний губернатор острова Франсуа-Жозеф де Шуазель-Бопре тщетно пытался возродить там пиратский промысел; 18 мая 1711 года он скончался от ран в Гаване.
К началу XVIII столетия самым крупным флотом в Атлантике обладала Франция: он насчитывал 205 кораблей — вдвое больше, чем у Англии. Это оказалось кстати, когда в 1701 году вспыхнула война за Испанское наследство: испанский король Карл II завещал все свои владения внуку Людовика XIV Филиппу Анжуйскому, а император Священной Римской империи Леопольд I предъявил свои права на испанские земли. Англия и Голландия, а также некоторые другие европейские страны приняли его сторону. Военные действия разворачивались не только в Европе, но и в Северной Америке.
Корсары принимали в них самое деятельное участие. Жак Кассар из Нанта, считавшийся одним из самых доблестных моряков, в 1702–1708 годах курсировал у берегов Англии и Ирландии, обложил данью город Корк, перехватил около двух десятков кораблей. Когда ему поручили эскортировать из Туниса караван из двадцати пяти судов, нагруженных хлебом для голодающего Прованса, он выполнит свою задачу, в одиночку обратив в бегство пять английских кораблей. В дальнейшем он осуществил еще несколько миссий такого рода.
В то время как на суше французские войска терпели поражение за поражением, французские корсары отправились за океан, выказывая чудеса смелости и дерзости. В 1709 году Людовик XIV пожаловал дворянство Рене Дюге-Труэну, совершившему немало подвигов во славу отечества, и позволил ему украсить свой герб двумя золотыми лилиями и девизом Dedit haec insigna virtus («Смелость принесла ему благородство»). Воодушевленный Дюге-Труэн разработал рискованный и дерзкий план: захватить Рио-де-Жанейро (английский флот использовал португальские порты на Американском континенте в качестве тыловых баз). Эта экспедиция стала самым ярким эпизодом в его славной карьере: 20 сентября 1711 года, возглавив экскадру, снаряженную в Сен-Мало, он захватил Рио-де-Жанейро, сжег 60 торговых кораблей и обложил покоренный город большой данью. Тогда же Кассар, разграбив португальские поселения на островах Зеленого Мыса, перебрался на Антильские острова, где обрушил удар сначала на английские владения Монсеррат и Антигуа, а затем на голландские колонии Суринам, Парамарибо и Кюрасао, громя укрепления и требуя выкуп. За 27 месяцев он причинил врагу ущерб, оцениваемый более чем в 30 миллионов франков. Чтобы поскорее завершить этот бесконечный и разорительный конфликт, Англия и ее союзники согласились на заключение мира в 1713 году,[93] потребовав, однако, разрушить порт в Дюнкерке. Корсарской эпопее в этом городе пришел конец, что больно ударило по его жителям: переквалифицироваться в мирных рыбаков было не так-то просто, поскольку в Северном море по-прежнему рыскали пираты.
Пока власти были заняты войной, пираты в 1706 году установили свою власть в Нассау на острове Нью-Про-виденс (основанный англичанами как Чарлзтаун, этот город был переименован в 1695 году в честь Вильгельма Оранского-Нассау). Законопослушных колонистов силой заставили перебраться на один из островов Багамского архипелага. Багамы принадлежали фаворитам покойного короля, и представитель новой, Ганноверской правящей династии Георг I, даже не говоривший по английски, выказывал к ним полнейшее равнодушие. Лишь 11 лет спустя министры уговорили его вернуть острова британской короне и навести там порядок К тому моменту в Нассау обосновались более двух тысяч пиратов, и наибольшим авторитетом среди них пользовался Эдвард Тич по прозвищу Черная Борода, губернаторы Северной Каролины и Бермудских островов получали от него щедрые подачки, а потому никак не реагировали на мольбы мирных жителей этих колоний избавить их от жестокого насильника и грабителя.
Георг I назначил губернатором Багамских островов 39-летнего бристольского негоцианта Вудса Роджерса, который успел хорошо зарекомендовать себя как успешный… капер. В 1708 году несколько бристольских купцов, бизнес которых терпел убытки из-за очередной англо-испанской войны, учредили акционерное общество и приобрели два хорошо вооруженных корабля. Возглавить экспедицию купцы предложили Вудсу Роджерсу; старшим штурманом флотилии стал бывший флибустьер Уильям Дампир. Корабли без особых приключений пересекли Атлантику, обогнули мыс Горн и в течение 1709 года захватили два десятка испанских судов (среди них был манильский галеон с грузом, оцениваемым в два миллиона песо). В 1711 году, через Вест-Индию, Индийский океан и вдоль африканского побережья Роджерс вернулся на родину, совершив кругосветное плавание. Продажа ценного груза принесла бристольским судовладельцам 147 975 фунтов стерлингов.
Став губернатором, Роджерс объявил пиратам, что добровольно оставившие свое ремесло могут рассчитывать на амнистию. Капитан Бенджамин Хорниголд, под началом которого начинал свою карьеру Эдвард Тич, решил со своими людьми сдаться на милость властей, но сам Тич и еще один пиратский капитан, Чарлз Вейн, известный своей жестокостью, подняли черный флаг, поставив себя вне закона. Когда 26 июля 1718 года флотилия Роджерса вошла в гавань Нассау, Вейну удалось бежать. Роджерс отрядил на его поимку Хорнигол-да, но тот не справился с поставленной задачей. губернатор конфисковал все пиратские призы в гавани Нассау, утвердил в должностях главного судью, сборщика таможенных пошлин, мирового судью и констебля, укрепил форт, организовал три роты милиции для обороны города и выдал каперские грамоты тем экс-пиратам, которые захотели участвовать в поимке Вейна и других разбойников. 5 декабря 1718 года в Нассау состоялось заседание адмиралтейского суда, приговорившего десяток пойманных пиратов к повешению.
В свою очередь, губернатор Виргинии Александр Спотсвуд пообещал награду в 100 фунтов стерлингов тому, кто захватит или убьет Тича, а также меньшие суммы за рядовых пиратов. Сделать это вызвался Стид Боннет, получивший помилование от губернатора Северной Каролины, — у него с Тичем были свои счеты. Но Боннета постигла неудача, и он снова перешел в ряды пиратов. Как известно, покончить с Черной Бородой удалось лейтенанту Роберту Мейнарду.
Сразу или после уговоров королевское прощение приняли около тысячи пиратов. Кто-то из них перешел на королевскую службу, занялся торговлей или каким-либо иным законным промыслом. В 1728 году Роджерс утвердил в качестве девиза Багамских островов фразу, подводившую итог его миссии: Expulsis piratis restituta commercia — «Пираты изгнаны, торговля восстановлена».
В том же году новый испанский король Филипп V учредил Королевскую компанию Гигтускоа в Каракасе. Необычность предприятия заключалась в том, что его корабли могли заниматься и торговлей, и корсарским промыслом, охраняя берега Венесуэлы от набегов пиратов и корсаров других стран. В основном атакам грозных басков подвергались корабли англичан и голландцев, занимавшихся контрабандой. Успехи компании привели к небывалому подъему судостроения в портах Пасайа и Доностия-Сан-Себастьян: присутствие корсаров стало залогом экономического процветания…
Эпоха «первичного накопления капитала» заканчивалась; европейские державы понемногу начинали переводить экономику на мирные рельсы, вкладывая новое значение в слова «интересы государства», оперируя терминами «отчизна» и «патриотизм». Была ли родина у пиратов? Вряд ли они отождествляли ее с государством. Рыба ищет, где глубже, а флибустьер — где выгоднее…