Другой непосредственной причиной для тревоги о продолжении рода и вырождении была венерическая болезнь (скорее всего, сифилис), которой Блок заразился, будучи еще старшеклассником. И. Бунин, по свидетельству Н. Берберовой, утверждал, что Блок умер от сифилиса и вообще был «рахитиком и дегенератом» [Берберова 1983:293]. В дневниковой записи от 1918 года сам поэт ретроспективно упоминает о своей постыдной болезни, которой он страдал с 1898 года [Блок 1963б:339–343 passim]. В1902 году — за год до свадьбы Блока — его тетка М. Бекетова записала в свой дневник: «Сашура опять болен этой страшной болезнью, опять прикован к постели и при этом брак остается бездетным»[9]. Венерическая болезнь, считавшаяся тогда одной из причин вырождения, была для Менделеевой объяснением фактического отсутствия сексуальных отношений в их браке. Помимо возвышенной соловьевской идеи о воздержании в браке, Блок имел еще другие основания для платонических отношений со своей женой. Они были продиктованы венерической болезнью, которую медицина того времени считала наследственной.
Вампирческая поэтика и дурная наследственность
Роман Б. Стокера «Дракула» (1897) популяризовал образ вампира, чей чудовищный укус символизировал язву того времени — так называемый наследственный сифилис. Метафорическое сочетание крови, семени и флюидов, будто бы выделяемых женщиной в истерике, повлияло на литературную репрезентацию венерического заболевания и вырожденческой генеалогии. Блок прочитал русский текст «Вампира — графа Дракулы» в 1908 году. Из письма поэта его другу Е. Иванову мы узнаем, что роман произвел на поэта мощное впечатление: «Читал две ночи, боялся отчаянно. Потом понял еще и глубину этого, независимо от литературности и т. д. Написал в „Руно“ юбилейную статью о Толстом под влиянием этой повести. Это — вещь замечательная и неисчерпаемая, благодарю тебя за то, что ты заставил наконец меня прочесть ее»[10].
Под впечатлением этого текста в эссе Блока, написанном к восьмидесятилетию Толстого, появляется фигура вампира, олицетворяющая бюрократическую Россию, мрачным символом которой стал «неумирающий кровопийца» — к тому моменту уже покойный К. Победоносцев. Он был прокурором Священного Синода и в 1901 году отлучил Толстого от Русской Православной Церкви. «Мертвое и зоркое око; подземный, могильный глаз упыря» (Победоносцева) продолжает следить за Ясной Поляной, пишет Блок [Блок 1962:302–303]. (Вампирический Победоносцев появляется снова в «Возмездии», о котором пойдет речь ниже.) Однако это эссе Блока заканчивается «позитивной» метафорой кровопийства, изображающей русскую литературу, которая впитала замечательную жизненную силу Толстого вместе с молоком матери. Иными словами, несмотря на вырожденческий пафос самого Толстого в последние годы, Блок видит в нем представителя здоровой дворянской культуры, утерянной его поколением.
Вампирическая саморепрезентация Блока, символизирующая острое чувство собственного вырождения, появляется еще в ранних письмах к невесте. Во время самых страстных отношений весной 1903 года поэт пишет будущей жене: «Я впился в жизнь твою и пью» [Блок 1978: 139]. Он изображает себя вампиром в двух стихотворных стилизациях 1909 года. Это были «Песнь Ада» (носившая в рукописи подзаголовок «Вампир») и «Я ее победил наконец» из цикла «Черная кровь». Оба текста изображают мужчину-вампира, убивающего свою жертву-женщину в результате садистического сексуального акта, во время которого он пьет ее кровь. В первом стихотворении женственный и бледный вампирический отрок вонзает в белоснежное плечо женщины заточенный аметистовый перстень и таким образом высасывает кровь жертвы:
И был в крови вот этот аметист.
И пил я кровь из плеч благоуханных,
И был напиток душен и смолист…
«Песнь Ада» с ее противоестественной сексуальностью предполагает вампирическую дефлорацию. Сам автор считал это стихотворение попыткой изобразить «инфернальность и вампиризм нашего времени» [Блок 1962: 502], заселить Дантовский Ад — один из важнейших мотивов этого текста — образами вампиров fin de siècle. В стихотворении «Я ее победил наконец» герой тоже пьет кровь возлюбленной («…И обугленный рот в крови…»). Затем он кладет ее в гроб и, делая это, представляет себе, как поет в нем кровь погибшей, как будто оживляя этим его собственное «мертвое» тело («Будет петь твоя кровь во мне!»). Эти образцы декадентского кича интересны постольку, поскольку в них находят отражение садистические фантазии эпохи, породившей зловещего Дракулу.
Роман Стокера взволновал Блока не только по причинам, связанным с сексуальной тематикой. Здесь сыграл свою роль также и интерес той эпохи к проблематике наследственности, принявший монструозные формы в «Дракуле». Представитель вырожденческого декаданса Граф Дракула является последним отпрыском вымершего рода, которым он гордится. «Нам… Шекелям — есть чем гордиться, в наших жилах течет кровь многих храбрых рас, которые мужественно, как львы, боролись за свое господство» [Stoker 1993: 28]. Дракула — живой мертвец, который постоянно должен заботиться о поддержании своей жизни на грани смерти с помощью живой, здоровой крови в поиске того, что я определяю как «декадентское бессмертие» — стремление как можно дольше продлить состояние на границе жизни и смерти. Подобное явление было наиболее четко сформулировано в программном романе Ж. К. Гюисманса «Наоборот» («А rebours», 1884), где лиминальное положение между этим и иным миром характеризует желание героя этого романа «Des Esseintes». Экземпляр «Наоборот» находился в личной библиотеке Блока.
Укус вампира, лишающий его жертв физической витальности, переносит их в «жизнь на грани смерти». Сексуальное чудовище поражает «генетический фонд» своей жертвы, распространяя заразный вампиризм. Как доказано в работе ряда исследователей, укус вампира на самом деле, символизировал сифилитическую язву. Возможно, сам Стокер, подобно Блоку, умер от сифилиса [Warwick 1995: 202–220][11].
Когда мы читаем «вампирические» тексты Блока через призму проблематики наследственности, в них отчетливо проявляется угроза вырождения и ощущение себя как последнего в своем роду. Мы знаем, что обе эти проблемы волновали Блока. Вот, например, дневниковая запись, сделанная им в начале 1912 года: «Нравственные силы суть вопрос крови, нравственные фонды наследственны (курсив мой. — О.М.)». Он приписывает их мужчинам и женщинам, обладающим культурной избранностью, отличающей тех, кто еще имеет надежду (т. е. силу духа), от тех, кто уже «выродился» [Блок 1963а: 117–118]. Последние и есть то вырождающееся дворянство, которое занято своей родословной и вопросами здоровой наследственности.
Вырождение одной семьи
«Возмездие» было наиболее полным, хотя и незаконченным выражением позиции автора по вопросам генеалогии. Блок работал над этой поэмой с 1910 года. На замысел произведения повлияли смерть отца в 1909 году и последовавшие за ней смерти Толстого, М. Врубеля и В. Коммиссаржевской в 1910-м. С одной стороны, «Возмездие» оплакивает конец рода — Блоков и Бекетовых — и конец эпохи. С другой, это произведение указывает на желание поэта преодолеть в этот период ограниченность лирической формы в поисках эпического голоса. Блок раскрывает свои поэтические намерения, заставляя лирического героя говорить в Прологе как в первом, так и в третьем лице: «Здесь именем клеймят позорным / его стихи… и я пою». Блок использует раздвоение авторского голоса («его стихи… и я пою») и в поэме в целом, подавая его то в первом, то в третьем лице.
Поэма «Возмездие» была попыткой Блока написать свои «Войну и мир», представить несколько поколений своего семейства на фоне событий русской истории. Но в отличие от Толстого, которого он недавно изобразил жертвой бюрократического вампиризма упаднической эпохи, Блок считал свое генеалогическое древо изрядно подгнившим. Правда, он собирался фантазматически преодолеть эту порчу, заканчивая поэму появлением на свет младенца, зачатого здоровой женщиной из народа в результате случайной связи. Но история «возни с пеленками» так и не была написана.
Во вступлении к поэме, написанном в 1919 году, Блок описывает «Возмездие» как версию «Ругон-Макаров», двадцатитомного романа Золя о генеалогии и вырождении семьи Ругон-Макаров. «Тема поэмы, — пишет Блок, — заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода». Хотя каждый член этого семейства претендует на наиболее высокий уровень развития в рамках предложенных генетических данных, «мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека, от личности не остается и следа, сама она если и остается существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной… осталась дрянная вялая плоть и тлеющая душонка» [Блок 1960: 298].
Водоворот конца века, в представлении Блока, ослабляет плоть, что приводит к концу рода (в отличие от идеи Позднышева, провозглашавшего конец человеческого рода недосягаемым моральным идеалом). Мечтой Блока было показать возрождение семьи. Как уже было отмечено, Блок в своей поэме собирался заронить семя поэта в чрево женщины не дворянского, а простого происхождения, не русской даже, а полячки[12]. Подразумевалось, что воображаемый сын Блока избежит наследственного клейма вырождения благодаря здоровой крови, текущей в его жилах. Он-то и станет человеком будущего, а «прошлая» история, какой понимал ее Блок, подойдет к концу. Темы исторического возмездия и искупления, волновавшие многих на рубеже веков, приобретают мистический и народнический облик в поэме. Народ, а не интеллигенция спасет Россию от вырождения и гибели.
В то время как воображаемому сыну Блока было предназначено избегнуть вырождения, для его поэтического двойника оно было неизбежно. Только чистое молоко крестьянской женщины спасет следующее поколение от заразы, которую Блок связывает с «вампирственным» XIX веком. Смысл поэмы в том, что вампиром