Отрывки из потерянных дней
Как птица приучается к ходьбе,
в паденьях тяжелея беспричинных,
и как земля, в когтях читая длинных
преданье о больших вещах старинных,
листает книгу о самой себе,
листы почти что в листья превратив,
в растения,
коснувшиеся нив;
лишь в сторону ползут, их вверх не тянет,
и в борозду безжизненно поник,
уже бутон; он увядает, вянет,
как хворое дитя, как блекнет лик
в гробу, где не поднимешь рук веселых,
а в полных кубках, звонких и тяжелых,
одни лишь отраженья на пиру;
как на вечернем слышится ветру
зов жалобный при колокольном звоне,
цветы так засыхают на балконе;
как самоцветы выцвели на фоне
волос, опровергающих игру;
как рано поутру
в апреле смотрят из палат больные
на благодатные лучи дневные,
как будто это к ним идут родные
и возвращают улицам весну,
простор, великолепье, тишину,
и дружно улыбаются дома,
которые страшила ночью тьма,
гроза, небесный рвущая покров,
гроза, гонительница талых льдов,
гроза, властительница городов,
которой нехотя, послушно
спадает бремя с плеч,
чтобы извне великий гнев навлечь,
который, двинувшись извне, готов
и днем больных душить, которым душно,
чья вера в блеске утреннем виднее…
…Как ночи в блекнущей листве длиннее,
и там, где схожа темнота с недугом,
поплакать негде любящим друг с другом,
когда любовь прибежища не чает,
как дева по камням идет нагая,
как бродит пьяный, средь берез блуждая,
как слово ничего не означает,
но все-таки дорогу ищет к слуху,
чтоб, в мозг закравшись, учинить разруху,
скачками приводя в движенье члены;
как старики, сердясь на перемены,
свой род готовы при смерти проклясть,
ввергая внуков горестям во власть;
как трепетные розы из теплицы,
голубизны обманчивой жилицы,
на холоде, где замерзают птицы,
и снег во тьме — смертельная напасть,
и как земле вращаться тяжело
от мертвецов, хоть всех они покорней,
и руки убиенному свело,
средь вечной тьмы вцепившиеся в корни;
и как цветок, приземистый, но стройный,
в себя вобравший свежесть летних рос,
убит на ветреном лугу грозою,
но корнем, привлеченным бирюзою,
в серьгу красавицы покойной врос,
так длились дни мои за часом час
и образ мой творили без прикрас,
который весь был иглами исколот,
а я терпел уколы долгих ливней,
игравших мной с годами беспрерывней,
но в превращеньях все еще я молод.
Голоса(Девять листов с титульным)
Титульный лист
Богатым лучше молчать и счастливым;
брезгуют их безликой толпой.
Слово убогим и молчаливым,
пусть они скажут: я слепой
или: ослепну вот-вот, наверно;
или: на этой земле мне скверно;
или: болен ребенок мой;
или: я лишний всегда и везде.
И этого мало в горькой нужде.
Все безучастно проходят мимо,
так что петь им необходимо.
И подобный напев неплох,
но у людей другая утеха:
поют кастраты не без успеха.
Однако бедных слушает Бог,
и даже скопцы Ему не помеха.
Песня нищего
От ворот к воротам на сквозняке
иду я в дождь и в жару;
правое ухо к правой руке
склоню порой и замру:
мой голос мне слышится вдалеке,
его не узнать в миру.
Криком я собственный голос глушу
и подаянью рад;
жизнью обязан я грошу,
о большем поэты кричат.
И остается, как во сне,
в ладони лицо уронить,
среди людей от людей в стороне
мнимый покой хранить;
иначе скажут, что негде мне
голову преклонить.
Песня слепого
Проклятье, вы внешние, я слеп;
все тот же гнет и все тот же склеп
за каждым поворотом;
ведет меня женщина, как и вчера,
сера, как моя рука сера;
наш путь в пустоте к пустотам.
Люди мнутся, мнят, что звучней
они в отличие от камней,
но жизнь моя — жажда, желанье дней,
пробужденье и проба,
и крик непрерывный во мне слышней,
хоть я не знаю, кто голодней:
сердце или утроба.
Узнали напев? Не вами пропет,
он верен иному ладу;
к вам каждое утро приходит свет,
тепло принося и прохладу;
от лица к лицу ваш тянется след,
и вам сулит он пощаду.
Песня пьяницы
Оно вне меня. Ах если б во мне!
Хотел постичь я нечто в вине.
(Не понял я: это риск.)
И, мной овладев от глотка до глотка,
оно обдурило меня, дурака,
вдрызг.
Но я ему, видно, не по нутру,
с гадиной-смертью ведет игру
то, чего я алкал;
я карта замызганная, не труп;
расчешет мною смерть свой струп
и мной подотрет свой кал.
Песня самоубийцы
Еще мгновенье постою,
и перережут веревку мою,
вот жалость!
Но не парю я в облаках,
и вечности в моих кишках
хоть малость.
На ложке жизнь как размазня;
плевать на ложку!
Мне предоставьте вы меня
не понарошку!
Жизнь — варево, а мир — горшок,
толпа сыта;
а у меня от жизни шок
и тошнота.
Поймите же, мне жизнь во вред,
противный вкус во рту;
на тысячу ближайших лет
диету предпочту.
Песня вдовы
Сперва жизнь была ко мне добра,
как всех, меня грела ее игра,
скрыв от меня, что придет пора,
когда юности нет в помине;
год исчез, другой год исчез,
и нечего больше ждать чудес;
утратила жизнь для меня интерес,
порвавшись посередине.
Моя ли вина, нет, ничья вина;
терпели мы оба, не я одна,
но смерть нетерпелива.
Смерть ходит плохо, но смерть пришла,
пришла, разорив меня дотла,
ее — не моя пожива.
И что теперь своим я сочту?
И не дает ли взаймы нищету
судьба средь прочих уродств?
Притом судьба не сулит удач,
среди обид сулит она плач,
скупщица ветхих банкротств.
Скупила судьба, не платя ничего,
все выраженья лица моего,
мой шаг и поступь мою;
теперь завершила судьба торги,
я только отброс для этой карги,
и вот я ни с чем стою.
Песня идиота
Движений моих нельзя прерывать.
Они говорят: ничему не бывать.
Пускай!
Так, почему. Пустота с пустотой,
но в средоточии Дух Святой
и некий дух (ты знаешь) — устой,
пускай!
Не нужно думать, что может быть.
Слишком опасна такая прыть.
Кровь невзначай.
Кровь — тяжелейшее. Кровь ни гу-гу!
Думаю, больше я не могу.
Пускай!
Какой же это прелестный бал,
багрянец всюду — девятый вал.
Рай! Он уже готов.
Кто там в ответ на зов?
Какой же это странный порыв!
Кипучий натиск, напор, наплыв!
Хоть неизвестно чей, но призыв.
Пускай!
Песня сироты
Я никто и днем, и во тьме ночной.
Нечего ждать мне судьбы иной
на свете.
У кого есть дети,
сжальтесь надо мной.
Но я все равно останусь для вас
скошенным колоском;
рано лелеять меня сейчас,
поздно будет потом.
Ветошь, как вечность, мой голос тих;
едва не сгорев со стыда,
быть может, с Богом в лохмотьях моих
останусь я навсегда.
А кто-то добрый, полный сил,
не чающий потерь,
мне гладить волосы любил…
Но нет его теперь.
Песня карлика
Душа моя, быть может, пряма,
но кособоки ее закрома,
и, кажется, кровь кривится сама,
во всем допуская промах;
сад бы душе моей да постель,
костяк между тем — ее колыбель,
крылья души в переломах.
Руки мои — чета горемык;
сам я к ним так и не привык;
тяжелые, скользкие — прыг да прыг,
как маленькие жабы.
Чахну, печаль мою дразня,
и безнадежна моя возня;
зачем же Бог еще терпит меня?
Мне в перегной пора бы.
Бог счел меня, может быть, наглецом
за вечно кислую мину,
но, прежде чем стану я мертвецом,
я свету подставлю спину,
поскольку вровень с моим лицом
я вижу разве что псину;
вот свет мой, и дело с концом.
Песня прокаженного
Я тот, кого покинуло всё,
я тот, кого не помнит никто;
проказа мной овладела;
трещотка — моя снасть,
чтобы возвещать напасть
людским ушам то и дело,
а люди мимо спешат,
и деревяшки их не страшат;
чужих забот и чужих утрат
люди знать не желают.
А где моя трещотка трещит,
там дома я; трещотка — мой щит.
Всю жизнь я с нею наедине.
Никто не сунется ко мне,
так она верещит.
И я куда ни пойду, я один.
Ни женщин поблизости, ни мужчин,
ни детей беззаботных.
Пугать не хочу животных.
О фонтанах
Вдруг явственно фонтаны мне предстали;
каждый был кущей в дебрях из стекла;
скажу о них, как о слезах печали
в больших мечтах тоски моей текущей
и забывающей, что жизнь прошла.
Но как забыть прикосновенье длинных
небесных рук, в которых вещи целы,
когда я видел вечер средь равнинных
пространств и восхождение старинных
садов, когда в печалях беспричинных
девичьим песням грезятся пределы,
где в сумеречной бледности мотив
присутствует, себя осуществив,
и отражается в прудах бестинных.
Я помню, что подобен я фонтанам,
и нечего мне в жизни больше ждать;
во взлете и в паденьи беспрестанном
в конечном счете все же ниспадать.
Я знаю: эти струи — ствол ветвистый;
я знаю малый пламень голосистый
и пруд седой, необозримо мглистый,
в котором берег отразился кромкой,
а небо на закате тенью ломкой
сторонится обугленного леса,
не свод, не полог, но и не завеса,
имеющее вряд ли мир в виду…
А как не вспомнить, что звезда звезду
находит, мертвым камнем застывая
в галактиках, где лишь сквозь слезы льду
дано прозреть? Вдруг даль небес живая
мы для других, загадка вековая
их вечеров? Не нас ли воспевая,
там славы достигают их поэты?
Молитвенно, быть может, к нам воздеты
оттуда руки? Но и для проклятья,
соседи Бога среди бездн пустынных,
не лишены мы тоже вероятья;
что если к нам они взывают с плачем,
как будто мы от них свой образ прячем,
и если бы не свет от их божниц,
не различали бы своих мы лиц.
Читающий
Читал я долго, и в теченьи дня
дождь за окном не мог отвлечь меня.
Я даже ветер слышать перестал,
так я читал.
И на листах я видел, как на лицах,
раздумия, как будто тяжело
им оттого, что жизнь мою влекло
буксиром время в собственных границах,
и в сумерках от времени светло,
лишь вечер, вечер, вечер на страницах.
Наружу не гляжу, но рвутся строки,
чтобы словам соскальзывать, катиться
и медлить перед тем, как распроститься,
и знаю я тогда, что сад — частица
пространств, где прояснились небеса
и солнце обещает возвратиться.
И летняя так наступает ночь,
и человек встречает у обочин
дорог другого, так сосредоточен,
так пристален в общении, так точен,
что сказанное можно превозмочь.
От книги оторвусь, весь мир читая,
который так велик и так знаком,
что нет ему, как мне, конца и края,
и это разве только первый том
читаю я, себя в него вплетая.
Мои к вещам приноровились взоры,
в неизмеримом находя повторы,
и тянется земля уже туда,
где с небесами совпадут просторы,
и дом последний — первая звезда.
Созерцающий
В деревьях вижу я на заре
вихри, грозящие лесу и лугу,
и стонут окна с перепугу,
и вслушиваюсь я в округу,
тоскуя по дальнему другу
и по неведомой сестре.
Обрушивается на местность
вихрь, формы новые творя,
и вековая неизвестность,
просматривается окрестность,
как вечный стих из Псалтыря.
Над мелочами в постоянном
бореньи верх берем подчас,
а нам в смиреньи покаянном
к вещам примкнуть бы в безымянном,
и с ними вихрь возвысит нас.
Овладеваем пустяками,
и принижают нас они,
а высящегося веками,
попробуй вечного согни!
В эпоху Ветхого Завета
так ангел схватывал борца,
чьи жилы струнам из металла
уподоблял, чтоб трепетала
в них музыка или примета
вторгающегося в сердца.
И если ангел одолел
в единоборстве человека,
нужна сраженному опека;
взыскует он, покуда цел,
руки, которой, поврежденный,
в себя был вправлен и постиг:
растешь, все глубже побежденный
Тем, Кто все более велик.
Из ночного ненастьяВосемь листов с титульным
Титульный лист
Ночь, вихрь, клубящаяся мгла,
чьи клочья уносятся прочь;
ночь в складках времени залегла,
ночи не превозмочь.
И как небесных звезд ни тревожь,
ночь ширится, тучи клубя;
мрак ее на меня не похож
и не похож на тебя.
Горящие лампы бросает в дрожь
вопросом: наш свет — ложь?
И существует одна только ночь
тысячелетьями…
<1>. «В такие ночи в переулках мрачных…»
В такие ночи в переулках мрачных
потомков повстречаешь ты невзрачных,
к ним примыкая незаметно
средь начинаний неудачных
и заговаривая с ними тщетно,
для них давно не существующий,
ты не у дел
уже истлел.
Но, как мертвые, молчаливы
грядущие, хоть они грядут,
а будущего еще нет;
время — море; под воду лица
опускаются, а там утраты,
но оттуда выныривают вскоре,
не разглядев их, где рыбы в сборе
и куда канут канаты.
<2>. «В такие ночи открывается тюрьма…»
В такие ночи открывается тюрьма,
и закрадываются в сны охраны
сны-смутьяны,
шуты-шарлатаны из тех, кто исчез.
Лес! К тебе убегают, где больше спится,
пока темница все еще не отпускает.
Лес!
<3>. «В такие ночи могут быть пожары…»
В такие ночи могут быть пожары
в театрах, чьи чудовищные чары —
угроза многоярусному залу,
где собирались тысячи к началу
и где уменьшен
век мужчин и женщин,
сверкающему обречен оскалу
огня, предшествующего обвалу
стропил и стен, когда, не дав дохнуть,
проламывают грудой чью-то грудь,
чтоб сердце раздавить кому-нибудь,
и в пламени похож на зазывалу,
смолкая, вопль…
<4>. «В такие ночи тьма к живым сурова…»
В такие ночи тьма к живым сурова,
а в саркофагах начинают снова
сердца владык умерших биться вдруг,
и вся гробница сдвинуться готова,
где в золоте внезапный слышен стук
сквозь пелену камчатого покрова,
и двигаться приходится собору;
колоколам вцепиться в башни впору
когтями птичьими, когда простору
приверженные в чаяньи размаха
вот-вот качнутся; двери дребезжат,
как будто бы таща гранит громад,
ползет слепая черепаха.
<5>. «В такие ночи думают на смертном ложе…»
В такие ночи думают на смертном ложе:
мы были тоже.
И, безнадежно больным потакая,
простая хорошая мысль такая
длится, пока не прервется она.
Из их сыновей лишь младший в гулком
городе бродит по закоулкам;
в ночи, когда засыпают живые,
с мертвыми думает он впервые:
что тяжестью было свинцовой,
то жизнью теперь окажется новой,
и этот праздник предчувствует он.
<6>. «В такие ночи под флагами города́…»
В такие ночи под флагами города́,
кажется, все
на той же полосе,
где буря ночная,
за волосы хватая,
тащит их туда, где страна другая,
и нет сада без пруда,
и такой же там пруд и дом,
тот же свет в окне и крыльцо,
и кто-то перед окном
закрыл руками лицо.
<7>. «В такие ночи кто до смерти дорос…»
В такие ночи кто до смерти дорос,
тот перебирает пряди своих волос;
они, как стебли, на черепе слабы,
пока еще вживе;
им закрепиться пора бы
у смерти на ниве.
И по всему дому распространяется этот жест,
словно везде зеркала — как мнимые дали
и волосы — последние всходы,
потребовавшие сил, расточающихся окрест,
а они копились целые годы, которые миновали.
<8>. «В такие ночи у меня растет сестра…»
В такие ночи у меня растет сестра,
умершая до моего рожденья как вчера.
В такую ночь малышка — сущая милашка.
И кажется мне, замуж ей пора.
Слепая
Боишься говорить об этом?
Нет.
Она не я и от меня все дальше.
Та, зрячая, жила, бывало, громко
и умерла…
Мучительною смертью?
Смерть не щадит не ожидавших смерти.
Чужая смерть — и та невыносима.
Ты ей чужая?
Стала ей чужою.
Мать и дитя чужие после смерти,
но ужас первых дней припоминаю,
когда я ранена была всем телом.
Цветущий, созревавший мир
был выкорчеван из меня, как сердце
(казалось мне). Я как земля была,
распаханная, чье глотает лоно
дождь стынущий, мои же слезы,
из мертвых глаз моих неудержимо
струящиеся, как с небес, где Бога
не стало, сиротеющие тучи,
а слух мой ширился, всему открытый,
услышав то, что слышать не дано:
ток времени в лесу волос моих,
в стекле сосудов звонких тишину, —
а между тем касалась рук моих
большая роза белая дыханьем.
И думала я: ночь, всего лишь ночь,
и, кажется, забрезжило уже,
и день уже произрастет вот-вот,
и думалось мне даже: это утро,
оно давно уже в моих руках.
Я мать будила, будто в тишине
не видно мне, как в темноте, ни зги;
кричала матери: «Ко мне, ко мне,
свет зажги!»
Прислушивалась к мнимому лучу,
а у меня подушки каменели;
забрезжило в ночи не мне ли?
А мать рыдала у постели,
но вспоминать я не хочу.
Свет! Свет зажги же! Нет в помине дня.
Весь рухнул мир и придавил меня.
Ты сдвинь его с моей груди,
звездам его верни ты, —
или это могильные плиты?
Вынести неба я не могу.
С тобой говорю я, мама?
А с кем еще? Кто это там сзади?
Кто там за шторой? Зима в засаде?
Мама: вихрь? Мама: тень?
Или это день? День!
Без меня? Какой же день без меня?
И нигде меня не хватились?
Никто не ищет меня?
Значит, мы совсем позабыты?
Мы? Но ты же там;
у тебя есть все, так?
Все вещи зреньем твоим прельщены
и ему льстят.
И даже если поник твой взгляд,
безнадежно усталый,
глаза твои не отзвучали.
…Мои же замолчали.
Цветы мои серее пыли,
мои зеркала застыли.
В книгах моих зарастают строки,
птицы мои одиноки
и разбиваются об оконные стекла.
Вокруг меня все поблекло.
Я в море. Волны жестоки.
Я остров.
Но я приплыл к тебе морем.
Как? На остров? Где я с моим горем?
Я все еще в лодке.
Причалю вот-вот
к тебе. Она все еще плывет.
Моей находке машет мой флаг.
Я остров, и я одна.
Я клад.
Когда в моих нервах былые дороги
еще таились, а с ними тревоги,
цепкая память потерь,
мучилась я, как теперь.
И все это из сердца ушло,
сама не знаю куда,
но все равно мне тяжело,
со мною моя беда,
с ней чувства мои, их крик у моих
недвижных окаменевших глаз,
все мои отчужденные чувства;
годами, что ли, они тут стояли,
или недели подобны утратам,
но они, сломленные возвратом,
друг друга могут узнать едва ли.
Пускай до моих дорастает глаз
неизвестный мне путь.
Мне лишь бы шагнуть;
уверенно, как выздоравливающие,
чувства радуются ходьбе
по темному дому тела и мне
пособничают, улавливающие
среди воспоминаний
начаток ранний,
ведущий вовне.
Они бы вышли, но выхода нет.
Стан мой одет плащом из стекла.
Видит мой лоб, рука прочла
стихи на других ладонях;
камни с моей ногой говорят,
а голос вбирает всех птиц подряд
в ежедневных погонях.
Своих не лишил меня мир красот.
Осуществляется перевод
красок в запах и звук,
так что я теперь красоту
слышу.
Каких мне еще наук?
Ветер листает листву.
Ее словами живу,
угадывая печать.
И цветок за цветком срывая в свой час,
смерть не найдет моих глаз.
Мне ли не знать.
Реквием
Кларе Вестхоф посвящается
На этом свете час тому назад
одною вещью больше стало; сплел
венок я из листвы; недаром он тяжел,
плющ сумрачный, как будто виноват
он в том, что погружается в закат
вещей, где пьет он будущие ночи.
Наедине с венком во тьме ночной
мне страшно. Невзначай сплетенный мной,
когда не мог я разгадать,
что значит обод, зеленью обвитый,
понять он мне дает: не нужно свиты
другой небытию, и мне блуждать
среди нехоженых раздумий предстоит,
хотя знакомы эти вещи мне.
Вниз по реке плывут цветы, сорванные детьми за игрой; выскальзывает из пальцев один, второй, пока не перестанет быть букетом букет. Потом принести остатки цветов домой, где остается их только сжечь, и, окутанный тьмой, часами, старших обманывая закрытыми глазами, будешь цветы поминать слезами.
Гретель, очень ранней была
смертью одарена ты, смертью
белокурой.
Прежде чем жизнью была ты одарена,
сестрою тебя предварил Господь,
а потом братом,
чтобы чистая близость их обоих, текучесть
показала тебе, что в смерти
твоя участь,
в смерти.
Брат и сестра, родная раса,
изобретены среди соцветий,
чтобы два смертных часа
приобщили к тебе третий,
тебе грозивший тысячи лет,
все жизни — след
смерти наставшей;
тебе, сплетавшей
цветы и видевшей цвет
роз, тебе, людей испытавшей,
обреченную жизнь подарили,
две смерти сперва сотворили,
тебя же приговорили
со сцены померкшей уйти.
Подруга, страшна ли смерть?
Сама посуди!
Плакала ты у нее на груди?
Упала на подушки
и к ней попала на побегушки,
а в доме никто не спит.
Какова смерть на вид?
Вы же подружки…
А ты вернулась домой.
.
Усвой,
как цветет миндаль
в голубизне души.
Сколько чувств и вещей в тиши женщины,
стоит ей любовь испытать,
знаешь ты. Природе дано шептать,
как среди южных теней совершенных
красота длится день за днем,
но только блаженным губам блаженных
она знакома, когда вдвоем
они один мир, один голос, прозрачность
одна и та же; твой голос был тих
(пока не коснулась грозная мрачность
еще нетронутых чувств твоих).
Письма твои вызывали жалость;
как будто солнцем удручена,
чувствуешь ты на юге усталость
и возвратиться обречена;
сиянье тебя измотало,
цвет ощущала ты как вину;
жила ты на юге словно в плену:
целого тебе не хватало.
Жизнь — часть… А целое где?
Жизнь — отзвук… А где же звук?
Круги возрастающего пространства…
Смысл жизни — закон сочетанья.
Иначе жизнь — лишь мечтанье мечтанья,
но произрастанье не здесь.
И ты решила расти,
поспешила расти,
а для нас ты была мала:
улыбка, самая малость улыбки,
всегда немного меланхоличной,
мягкие волосы в тепличной
комнатке, а все остальное —
после смерти сестры лишь платье твое цветное.
За игрою тиха, весела
ты была
очень многими. Каждый знал,
когда ты входила вечером в зал,
каждый знал: теперь время молиться,
с тобою разные лица;
с тобою они вошли,
постигнув твой путь вдали;
и ты постигла его простор,
младшая среди своих сестер, —
сестер вереница —
ты сестрица.
Срок твой пришел,
и этот венок тяжел.
На гроб тебе положат
тяжелый этот венок.
Треснет на гробе крышка,
и черный гнет
платье тебе сомнет;
это не передышка.
К тебе прильнет
плющ.
Расти будет он,
чтобы тебя оплести;
и тебя разбудит в нем ток,
шепоток в шелесте листа,
так чиста твоя суть.
Но тебя не замкнуть;
так теперь ты лежишь;
вглубь тебя распахнута дверь;
и в твою тишь
влажный войдет плющ.
.
Так среди кущ
бредут черницы,
держась во мраке
за черный канат,
ибо ты темнее криницы.
По коридорам
твоей крови напором к твоему сердцу
в бесшумную дверцу,
где страданья и воспоминанья,
туда, где конец и начало,
проникнет плющ без помех,
ибо сердце твое отзвучало
и открыто для всех.
Но этот венок тяжел
лишь там, где свет,
лишь среди живых, у меня,
но весов нет
близ твоих сел,
где тебе подарить мой венок я смею.
Стала земля, равновесье примет,
твоею.
Здесь он отягощен моим взором
и каждым коридором,
где мой взгляд
и страхи подряд
его тяготят.
Возьми его себе, он твой,
он совсем готов.
Возьми его,
успокой меня. Он гость в моей судьбе.
Я почти стыжусь его.
А тебе не страшно, Гретель?
Ты больше не можешь ходить?
Не можешь в комнате погодить?
Дитя мое, ты без ног?
Там, где все вместе, останешься ты,
а завтра, когда опадут листы,
тебе принесут венок.
Тебе принесут его, подожди,
венок, что тебе я сплел;
пускай идут ледяные дожди
и цветам не дождаться пчел;
но ты получишь их, ты права;
цветы заслужила ты,
дитя мое, пусть природа мертва
и все поблекли цветы.
Не бойся! Пускай отцвел твой дол
в пустынной сумрачной мгле,
пусть мир, без цветов завывающий, гол,
ты все равно не узнаешь, кто сплел
тебе венок на земле.
Теперь ты узнала, что истекло
и чем нас прельщала мгла;
тебе все равно, что тебя влекло.
Иное ты обрела.
Мала ты была еще вчера,
теперь тебе разрастись пора,
ты лес, где листва и где голоса.
Смерть — не насилие, смерть — игра;
твоя смерть была стара,
когда жизнь твоя началась.
Смерть за тебя взялась,
иначе бы смерть от тебя отстала.
.
Смерть витала вокруг меня
или ветер ночной?
Испытала она меня,
и я один с нею одной.
Рука моя не дрожит.
…Я сплел его, я превозмог;
плющ мне вечером повиновался.
Пусть в черном блеске я одинок,
в моих венах кружит
сила моя, венок.
Эпилог
Смерть в нас растет,
владея нами
уже сейчас;
когда смеемся мы временами,
не знаем сами,
кто плачет в нас.