и потрясенье то же, тот же строй,
и вспомнилось, что тот же голос властный
под Гаваоном крикнул солнцу: стой!
И покорился в страхе Бог ему,
держал, пока не заболели длани,
Он солнце и, отсрочивая тьму,
способствовал вождю на поле брани.
Они уже подумали, что нет
в нем прежней мощи под великим гнетом
ста десяти прожитых старцем лет,
но глас его разнесся по намётам;
так по колосьям град проходит крупный.
Что вы сулите Богу? Без числа
вокруг другие боги, но тела
отступников Он рушит, Неотступный.
Избрал я Бога, с Ним навеки свиты
я и моя семья. Ему хвала!
Народ вскричал: Нам знаменье яви ты,
дай выбрать нам, не закрывая глаз.
Но он, молчавший столько лет упорно,
направился к своей твердыне горной,
явившись им тогда… В последний раз.
Уход блудного сына
Прочь и́з дому, от искажений смутных,
когда своя же собственность чужда,
от отражений трепетно минутных,
которыми тревожила вода,
от раздражений, как шипы, попутных
уйти в неведомое, лишь бы прочь,
и превозмочь
все, что виднелось там,
домашнее, что было слишком зримо
(привычное не потому ли мнимо),
с невидимым виденье пополам,
безличное пройти так может мимо,
лишь причиняя боль по временам,
которой в детстве жизнь была полна,
прочь уходить, поскольку не одна
вдруг рана открывается, как местность,
прочь уходить… Куда же? В неизвестность,
где теплая мерещится страна
и кажется кулисами окрестность,
где садом представляется стена.
Прочь — от чего? И что это: страданье,
природа, нетерпенье, ожиданье,
лишь безрассудство или же вина?
Взять на себя все то, что уличало,
свое, быть может, бросить существо,
скончаться в одиночку — для чего?
И неужели это лишь начало?
Гефсиманский сад
Он вышел в сад ночной, где время шло,
и множество седых олив серело;
в ладонях пыльных пыльное чело
от жаркой суши у него горело.
Еще и это. Морок слепоты,
когда Твои невидимы приметы.
Ты мне велишь провозглашать, что Ты
и был, и есть… А я не знаю, где Ты.
Ищу Тебя. Я потерял Твой след.
Во мне Тебя, как в камне, больше нет.
Зову Тебя, а Ты молчишь в ответ.
К Тебе со мною воззвала беда.
Везде в Тебе великая нужда.
А без Тебя что делать со стыда?
Сказали: ангел прилетел тогда.
Какой там ангел! Это просто ночь
Листала сад беззвучным дуновеньем,
Учеников тревожа сновиденьем.
Какой там ангел! Это просто ночь…
С другими рознилась она едва ли.
Таким ночам теряют счет;
лежали камни, и собаки спали.
Обыкновеннейшая ночь печали,
чтоб молча ждать, когда же рассветет.
Нет, ангелы не для таких молений,
и не для тех торжественный закат,
кто пережил утрату из утрат
и выпал из родимых поколений,
пред материнским чревом виноват.
Pietá
Исус, Тебе я ноги мою снова.
По-юношески были уязвимы
они в моих струящихся власах,
но, думалось, они неуловимы
и в терниях, как лебеди в лесах.
Твоя нетронутая плоть готова
к любви, хотя и в эту ночь мы врозь.
Ты моего не мог не слышать зова,
но мне с Тобою лечь не довелось.
Изранили Тебя, любимый, муки,
но нет, не я Тебе кусала руки,
и в сердце рана у Тебя видна,
куда войти могла бы я одна.
Моим устам скорбящим не дано
изведать наконец Твой рот усталый.
Исус, Исус! Где час наш небывалый?
Лишь в смерти я с Тобою заодно.
Песнь женщин, обращенная к поэту
Открылось все; открывшись, мы твердим
о том, как наша участь хороша
блаженством нескрываемым своим;
что в звере кровь и тьма, то в нас душа,
зовущая тебя; необходим
ей ты, но твой в ней различает взор
пейзаж всего лишь; ты невозмутим,
и тот ли ты, кого мы до сих пор
зовем, томясь? Но разве ты не тот,
в ком затеряться рады мы всецело?
И не в тебе ли главный наш оплот?
Проходит бесконечность в нас, как весть,
но то, что в честь нас, преходящих, пело,
нас возвещающий, не ты ли есть?
Смерть поэта
Лежал он. Лик его был вознесен
подушками, непоправимо бледен;
с тех пор, как он познаньем снова беден,
поскольку здешний мир бесследен
в привычной безучастности времен.
Кто знал его, покуда был он жив,
тот не заметил, что давно совпали
с его лицом застенчивые дали
озер, лесов, лугов, полей и нив.
Его лицо всемирною долиной
могло бы нам представиться тогда,
а маска после смерти не горда,
нежна и схожа с терпкой сердцевиной
гниющего на воздухе плода.
Будда
Он слушатель молчанья мирового.
Каких прозрений он бы ни таил,
ему в ночи сопутствовать готово
все множество невидимых светил.
Он все. Так, значит, нет ему нужды
нас видеть, и простерлись бы напрасно
мы перед ним, зовя его всечасно?
Он словно зверь, чьи глубоки следы.
Что в нем вращалось миллионы лет
к стопам его влечет нас временами.
Он помнит, как расстался с нами,
забыв наш опыт или бред.
L’Ange du MéridienШартр
Когда грозит враждебный вихрь собору,
как бы в раздумьи свой прервав полет,
вверяемся мы ангельскому взору,
который нас улыбкою влечет.
Ангел улыбчивый, ты знаешь сам:
сто уст уста твои образовали,
но чувствуешь капель часов едва ли
ты, солнечным приверженный часам,
где все часы видны, к числу число,
исчислено, в глубоком равновесьи,
как будто время там произросло.
Но разве, Каменный, ты нас постиг,
держа скрижаль веками в поднебесьи,
когда во тьме блаженнее твой лик?
Кафедральный собор
В тех небольших, но людных городах,
где сгрудились дома как будто в давке,
вдруг закрывались мелочные лавки,
и нападал неизъяснимый страх
на торговавших розничным товаром,
так что смолкал разноголосый хор
лишь потому, что возвышался в старом
плаще контрфорсов тамошний собор,
домов не замечая и лачуг.
Ты в городах подобных видеть мог:
перерастали свой привычный круг
соборы, возникая под шумок
над бывшим и над будущим, как взгляд
преодолен бывает приближеньем
к врожденной жизни, то есть продвиженьем
в глубь неизбежного, когда таят
безмерную судьбу под гнетом свода,
срастаясь, камни; прочность в них видна,
в отличие от уличного сброда,
чьи в толчее случайны имена,
когда зеленый или красный цвет,
как фартуки, флажки рядов торговых,
сменяются среди рождений новых
под натиском все тех же сил суровых,
там, где вино и хлеб, любовь и свет,
и слышался с твердынь средневековых
над суетою сделок пустяковых
лишь бой часов, предупреждать готовых,
что, кроме смерти, будущего нет.
Портал
I. «Как брег, обточенный волнами, крут…»
Как брег, обточенный волнами, крут,
так до сих пор хранят следы прибоя
и эти камни, из которых строя
уберегло искусство атрибут
минувшего, и терпеливый труд,
хоть вновь к несокрушимому причальте,
заметнее в податливом базальте;
различье изваяньям придают
нимб, митра или некая улыбка
на лике, чья немыслима ошибка,
поскольку сей незыблем циферблат;
но то, что кажется вратами духа,
когда-то было раковиной уха,
молящий этот слушавшего град.
II. «Такую даль являет этот вход…»
Такую даль являет этот вход,
что кажется кулисами со сценой,
являя мир, когда в Своей вселенной
плащом деяния окутан Тот,
Кто, словно мрак, вступает в эти дали,
всемирную трагедию играя,
Сам Бог Отец, нисшедший к нам из рая,
как Божий Сын, Которого не ждали,
который поделил Себя на всех,
ролей немых и маленьких Носитель,
в Себя вобравший нищих и блудниц,
содеяв то, чего не знать нам грех:
Он всех слепых, всех страждущих Спаситель,
Единственный из действующих лиц.
III. «Здесь для сердец отвесные препоны…»
Здесь для сердец отвесные препоны,
и, покидая вечный свой насест,
порой сквозь эти складчатые склоны
вдруг пробивается редчайший жест,
чтобы на полушаге вновь застыть;
пусть бег столетий более успешен,
здесь на консолях он уравновешен;
лишь слепота смиряет эту прыть,
и быть раздавлен мог бы хаос цепкий
громадами, когда бы их наката
не выдержали полчища калек
и звери, но, и в судорогах крепкий,
сей мир напоминает акробата,
который держит шест на лбу весь век.