любители старинных пустяков,
которые чужим принадлежат.
Портреты эти нас не сторожат,
и поняли бы нас они едва ли;
они, боясь однажды постареть,
цвести для красоты предпочитали,
тогда как мы мрачнеем, чтобы зреть.
Последний вечер(Из семейных преданий госпожи Нонна)
И ночью мимо парка шли войска.
Глаза в последний раз от клавесина
он поднял к ней. Она была близка,
и в этом, кажется, была причина
туманящего в доме зеркала
предчувствия, сквозившего в зеркальных
чертах ее, тогда уже печальных,
но тем прекрасней музыка была.
В оконной нише, прячась в незаметном,
ее так сердце билось в жесте тщетном,
что прервалась его игра в ответ,
и виделось в мерцаньи предрассветном,
что кивер черный в зеркале бесцветном
на голову был мертвую надет.
Портрет моего отца в юности
Подернут взор мечтательным туманом,
ласкающим необозримый мир,
где даль влечет к чужим, желанным странам,
при этом, подтвержденный стройным станом,
дворянский с аксельбантами мундир,
и, опершись на сабельный эфес,
готовы руки исчезать, как тот,
кому принадлежат они, исчез,
когда простер их к будущей пропаже,
как будто соблазнительный оплот
был вверен далью нашей тщетной страже,
из глубины тускнеющий изгиб —
вот-вот исчезнешь ты, дагеротип,
в моих руках, чья участь, в общем, та же.
Автопортрет года 1906
Старинная, потомственная знатность
в строении надбровных этих дуг,
синь глаз, не детский ли в глазах испуг,
и мужественно-женственная статность
служителя в отличие от слуг.
Рот в виде рта, которого недуг
не омрачил еще, но вероятность
высказыванья крепнет, а превратность
судьбы на лбу напишется ли вдруг?
Пока еще лишь чаянье — залог
свершенья или, может быть, страданья,
предмет неутомимого гаданья,
но зреют вещи до преобладанья,
и замысел в действительности строг.
Король
Шестнадцатилетний на троне король,
в шестнадцать лет властелин
играет свою в государстве роль,
смотрит мимо седин
вельможных, привлеченный Иным.
Что ему ордена!
Под подбородком уже стальным
холодная цепь Руна.
Смертный перед ним приговор.
Все думают: не решается он
имя свое начертать.
Он принял сам для себя закон:
сперва до семидесяти считать,
но не знает об этом двор.
Воскресение мертвых
Граф смотрит на гробницу,
сквозь щель он видит в ней
родную вереницу:
тринадцать сыновей.
Их встретив честь по чести,
двух жен встречает граф;
выходят обе вместе,
для вечности восстав.
Шел Эрик, не робея,
как будто смерти нет;
Ульрика-Доротея
(семь и тринадцать лет),
что в тысяча шестьсот
десятый мрачный год
во Фландрии почили
и старших научили,
как выходить на свет.
Знаменосец
Идут в одежде жесткой на войну,
кто в ткани, кто в железе или в коже,
и пусть перо на нежный перст похоже,
солдат в суровой замкнутости строже,
а тот несет, как юную жену,
вдаль знамя, символ празднично-нарядный,
так что над ним струится шелк парадный
и на руки ему порой течет.
Ничто его теперь не отвлечет,
улыбка никакая перед часом,
когда случится вражеским кирасам
прорваться к ткани с пламенным окрасом,
а он тогда сорвать уполномочен
полотнище и спрятать под мундир,
лишь девственностью этой озабочен,
и он потом всей армии кумир.
Как последний граф фон Бредероде не попал в плен к туркам
Была погоня жуткая за ним.
Смерть пеструю метавшая вражда
ему грозила. Так он был гоним,
что предков благородных череда
значение утратила. Так зверь
бежал бы от охотников. Но путь
река пересекала, и свернуть
не мог он, потому что в нем теперь
вдруг проявился прежний отрок знатный,
взрослеющий для будущих тревог
средь милых женщин юношески статный,
и в этом сердцу всадника не мог
конь отказать и прянул, безвозвратный,
как в замок, с ним в бушующий поток.
Куртизанка
Венецианским солнцем из волос
моих творит алхимия свой дар,
не золото ли, чей роскошен жар;
мосты бровей, рассадник чар,
влекут опасностью бесшумных гроз:
глаз, ласково таинственных с тех пор,
как в них и рябь каналов, и простор
морской с волнами быстрыми; кто взор
ко мне стремит, потом исподтишка
завидует моей собачке милой.
Рука моя прохладная порой,
ее лаская, тешится игрой:
влечь юношей знатнейших с новой силой,
которым смерть от губ моих сладка.
Лестница оранжереиВерсаль
Как иногда то вверх, то вниз без цели
по лестнице ходили короли,
чтоб с двух сторон придворные смотрели
и любоваться мантией могли,
так между балюстрадами просторных
по-прежнему ступеней череда;
хотя склоненных больше нет придворных,
над лестницею небо, как всегда;
как будто, некой карою грозя,
она располагается келейно,
так что ни вверх, ни вниз теперь нельзя,
тяжелый шлейф неся благоговейно.
Перевозка мрамора
Семь битюгов массивный груз везли,
отяготивший каждое копыто;
и то, что было в мраморе сокрыто,
завещанное недрами земли,
явилось людям, и не под чужим
неверным именем, а сутью самой
героя, властно движущего драмой,
когда событий ход непостижим;
так, позволяя на себя взглянуть,
в своем великолепьи заповедном,
как триумфатор, в шествии победном,
гнетущий, возложив на пленных гнет,
по улицам он ехал в свой черед
и преграждал другим при этом путь.
Будда
Пилигрим уже на расстоянье
золотую чувствует капель:
впереди покой и покаянье,
царственно-таинственная цель.
Осияв смятение людское,
тот, кто высотой бровей привлек,
всем дает понять, что не такое
золото сосудов и серег.
Кто бы дал ответ простой и точный,
плавили какое вещество,
чтобы водрузить на трон цветочный
этот образ и его убранство,
чтобы, как себя же самого,
в золоте мог трогать он пространство.
Римские фонтаны
Над чашей чаша, воду проливая
с журчанием на мраморном краю,
где ждет ее внизу вода другая,
ловящая кипучую струю,
безмолвием смысл речи придавая,
вверяя полой длани песнь свою,
в темно-зеленом небо открывая,
как вещь неведомую и ничью,
переполняя свой сосуд прекрасный
и не томясь по прежней вышине,
рассеянные брызги в стороне
на мшистые роняя занавески,
между которых чаша в тишине,
и в зеркале внизу смеются всплески.
КарусельJardin de Luxemburg
Вращается под солнцем с кровлей тень,
и пестрая процессия видна,
а в ней мелькает лошадь не одна,
хотя одна и та же каждый день.
В тележку пусть иная впряжена,
свои у каждой доблести и шашни;
злой красный лев — попутчик их всегдашний
в сопровожденьи белого слона.
Олень, совсем лесной, но под седлом;
пристегнута малютка голубая
к седлу, согрев его своим теплом,
а мальчик бел, ему сам воздух сладок;
сидит на льве, рука его нежна;
лев скалит зубы, кружит, хищно гладок
в сопровожденьи белого слона.
Из девочек взрослеющих любая,
перерастая скачущих лошадок,
глазами ищет будущих загадок,
одну и ту же точку огибая
в сопровожденьи белого слона.
И в череде бесцельно ежечасной,
ежеминутной, длящейся с утра,
и серой, и зеленой или красной,
вращающейся ныне, как вчера,
улыбке тоже место есть согласной,
чтобы могла казаться безопасной
слепая безуспешная игра.