Сумеет тот, кто юн и желторот.
Кто вырос, тот угрюм и привередлив,
Кому еще расти, тот все поймет…
ГДЕ АНЬКА?
Где Анька, где Анька…
В дальнем, за тридевять коридоров, тупичке, под большим красным ящиком, на котором белыми буквами выведено: ПК № 1…
Ничегошеньки с ней как будто не случилось: руки целы, ноги целы и нет поблизости никаких иностранных шпионов… Стоит себе Анька под пожарным краном, в кругу, очерченном мелом, а рядом — небольшой черный ящик… На верхней его грани зловеще горит рубиновый глазок.
Стоять под пожарным краном, между прочим, не очень-то удобно: ящик висит в метре от пола, не выпрямиться под ним.
Но Анька стоит, подпирает ящик плечами. Так когда-то атланты держали небо…
Хорошо им было: стой на краю земли да держи на плечах синее небо с птицами и облаками… А Аньке каково? Она ведь знает, что актер имеет право не явиться на спектакль только в одном-единственном случае…
А она — жива. И все равно стоит…
Но в десять часов утра, когда вдали прозвенел последний, третий звонок, призывающий артистов и зрителей к началу, Анька Елькина села на корточки и горько заплакала…
АНЯ, ДАЙ ДУШУ!
Не могла Анька уйти из-под крана, понимаете? Потому что Кузя уже изобрел свою Машину!..
Разбитый графин, вырванная пуговица — это все пустяки. Просто Кузя гнался за Анькой, а она возьми да и растянись в темноте на сцене. Если б не это, ни за что бы он Аньку не поймал! А пуговицу она ему оторвала в знак протеста, когда большой, сильный Кузя запросто взял ее под мышку и потащил в дальние коридоры… С одной стороны — Анька, с другой — какой-то черный ящик, Анька тогда еще не знала, что это такое…
Аньке все-таки удалось вырваться, да только разве ей с Кузей справиться! Хорошо, пожарный кран оказался рядом: Анька подскочила, рывком открыла дверцу (благо, вместо пломбы была обыкновенная бумажка) и вцепилась в вентиль:
— Только подойди!
— Успокойся, — усмехнулся Кузя и сел на подоконник.
И осторожно-осторожно поставил рядом свой черный ящик — будто он был хрустальный… А потом, склонившись над ним, произнес почтительно:
— Ты хотела с ней встретиться. Она здесь. Она тебя слушает.
А дальше было вот что: черный ящик загудел, вспыхнув рубиновым светом, и неживой, железный голос зазвучал оттуда, четко и равнодушно выговаривая слова и будто вбивая после каждого гвоздь:
— Ты. Елькина. Аня.
Внутри у Аньки похолодело и замерло.
— Я. Машина. Он. Меня. Изобрел. Теперь. Мне. Нужна. Ты. Подойди.
«Как же!» — подумала Анька, вжимаясь лопатками в стену.
— Не бойся. Ты. Мне. Нравишься, — снова принялась вбивать гвозди Машина. — Я. Тебя. Выбрала.
— Куда?.. — переглотнув комок в горле, спросила Анька.
Мертвым голосом, услышав который однажды, хотелось убежать, позабыть его и больше никогда не вспоминать, Машина сообщила:
— Мне. Нужна. Твоя. Душа. Иначе. Не будет. Контакта.
— Она что, полоумная?.. — испуганно спросила Анька у Кузи.
Глаза у него стали круглые.
— Хочешь, чтоб она за такие слова по тебе молнией шарахнула?! зашептал он. — Она не полоумная, а просто еще не подключилась…
— Куда?
— «Куда-куда»! — передразнил Кузя. — Глупая ты все-таки! К людям, куда еще. А чтобы подключиться, ей нужна живая душа, понятно? Она ведь железная, а люди — живые… Между ними как бы пропасть, понимаешь?
Анька кивнула.
— Ну и вот… Нужен мост. Она выбрала тебя, твою душу. Почему-то именно ты ей подходишь для подключения, поняла?
— Поняла! — сверкнула Анька глазами. — Не дам!
— Глупо! — пожал плечами Кузя. — Она сделает людей счастливыми, она будет управлять ими мудро и правильно. Ты не думай, люди даже и не заметят, что что-то изменилось, им будет казаться, что они свободны. Я мог бы тебе объяснить подробно, но, во-первых, мне некогда, а во-вторых, ты все равно не поймешь…
Видно, он считал Аньку маленькой, глупой, этот самоуверенный изобретатель. И напрасно — все она поняла!
Эта железная Машина заставит людей жить по своим железным законам. Люди станут как роботы, но не догадаются об этом, будут думать, что они как люди…
— Дай. Душу. Так. Надо. За это. Проси. Что. Захочешь. Мы. Будем. Дружить.
Здорово придумано! Только Анька знает, как это называется ПРЕДАТЕЛЬСТВО. Анька, между прочим, в школе историю учит, знает про троянского коня… Да нет, тут даже еще страшнее: будто город в осаде и люди решили биться до конца, а кто-то один ночью взял и открыл врагу ворота!..
— Слушай, дай душу, не жадничай, — вздохнул Кузя. — Для науки же. Твое имя потом в историю впишут — золотыми буквами!
— Подавись ты своими золотыми буквами!
— Аня. Дай. Душу.
Анька даже не ответила, только показала Машине фигушку.
— Может, поменять на что хочешь? — предложил Кузя.
— Нет! — рассердилась Анька. — И отстаньте от меня.
— Ну, Елькина!..
— Ни за что! Сказала: нет — и все! Я знаешь какая упрямая! Со мной спорить бесполезно.
— Ой уж! — хмыкнул Кузя, и глаза его полыхнули желтым шкодливым огнем. — А хочешь, переспорю?!
— Мало каши ел!
— Поглядим! Спорим, что ты сойдешь с места раньше, чем я сосчитаю до трех!
— На что? — сразу загорелась Анька. — На Машину, спорим?
— Хорошо, — кивнул Кузя. — Если проспоришь, отдашь душу. Согласна?
И Анька, конечно, согласилась. Потому что решила, что с места не сойдет ни за что. Пусть Кузя и Машина хоть что делают, она будет стоять! Это ж недолго, он всего до трех считать будет. А Кузя поспешно, видно боясь, как бы Анька не передумала, достал из кармана мелок и очертил вокруг Аньки круг.
— Выйдешь за черту — проиграла! Начали! Ра-аз! — сказал Кузя.
Анька стояла не шелохнувшись.
— Два-а… — сказал Кузя. И спрыгнул с подоконника…
Анька стояла, смотрела, как он берет под мышку свою Машину и идет неторопливо по коридору…
— Между прочим, — оглянулся Кузя, — елка начинается через двадцать минут… Если хочешь, стой тут и жди, пока я сосчитаю до трех… Только я пока не собираюсь.
Он засмеялся, подмигнул Аньке:
— Посмотрела бы ты сейчас на свое лицо! Вот так-то, Елькина. Душу принесешь вечером. Перевяжи розовой ленточкой… А впрочем… — Кузя вернулся, поставил Машину у границы мелового круга. — К чему тянуть? Как только ты переступишь черту, она сама заберет твою драгоценную душу… Чао!
И Кузя ушел. Ему пора было в лес, кататься на лыжах с Катей.
А Аньке пора было со всех ног бежать за кулисы и переодеваться. Но она стояла в меловом кругу под пожарным краном, не мигая, глядела на страшный рубиновый огонь.
Машина тоже не мигала. Она молчала и караулила Анькину душу.
АНЬКИНА ОЧЕРЕДЬ
Вот будет техничка тетя Клава когда-нибудь прибирать в дальних коридорах и наткнется на Анькин скелет…
Конечно, сначала Аньку будут искать. Может, объявление дадут в газете:
Пропала девочка двенадцати лет, похожая на мальчика: волосы светлые, коротко остриженные, нос курносый, глаза темно-коричневые. Была одета в старую лыжную куртку, в джинсы с заплаткой на левом колене и огромные унты. Просьба к гражданам и организациям…
Да только откуда гражданам и организациям знать, где Анька…
А может, и не дадут никакого объявления. Мамин муж, Максим Петрович, даже, наверно, обрадуется. Ну и пусть, Аньке плевать!
А мама?..
Анька шмыгает носом, вытирает ладошкой слезы.
Скоро у мамы родится новая дочка, и она быстро забудет об Аньке…
«Пусть хоть сто дочек себе нарожает, мне-то что! — тоскливо думает Анька. — Ну и пусть я тут умру, ну и очень хорошо!»
Прямо против Аньки — большое заиндевевшее окно, оттуда тянет холодом, Анька ежится. За окном — пожарная лестница, по которой они сегодня залезли в Дом пионеров, чтобы не будить вахтера Мадамыча…
Как давно это было — сто лет назад.
За окном — белый, зимний день, за окном — большой, завьюженный Анькин город. Если спуститься по пожарной лестнице, спрыгнуть в мягкий сугроб и выбежать из дворика, то увидится низенькая деревянная улочка, стрелой летящая вниз. Вдоль нее — раскатанная ледяная дорожка. Редко кто из Анькиных друзей пройдет мимо, да только трудно удержаться на ногах — такая скорость! Малышня съезжает на портфелях — «паровозиком». Аж на соседнюю Фестивальную улицу выносит визжащий, хохочущий «паровозик»!
Фестивальная улица — широкая, длиннющая, с липовым сквером посередке, и тянется она от площади Первой пятилетки до самого леса… Очень хорошая улица, там многие из театра живут, кто в начале, а кто у самого леса. Анька, например, живет совсем рядом. Жила. До сегодняшнего дня.
Анька всхлипывает, с ненавистью смотрит на Машину.
И где-то там, в старых каменных улицах, есть трехэтажный домик из красного кирпича, красивый, узорный, как пряник. На втором этаже Пряника живут в тесной от книжных шкафов и Кузиных железок квартирке Еремушкины. Анька любит этот дом… Там старый тополь во дворе, он заглядывает в окна, шумит тихонечко листьями, прячет в могучей кроне солнце. Соседям Михаила Павловича это не нравится.
— Темно, — говорят они. — Спилить бы его к чертовой бабушке!
Хорошо, что люди они ленивые: все лето говорят, говорят, и уже соберется кто-нибудь наточить пилу, да вдруг наступает осень… Тополь облетает, двор становится желтым, просторным: листья шуршат под ногами и уже никому не загораживают солнца. И соседи забывают о тополе. А он стоит и копит силу для будущей весны.
Придет весна, растает снег, крутую улочку у Дома пионеров затянет травой, тополиный пух занесет двор дома-пряника, на Фестивальной зацветут липы… Ночью, если на цыпочках, чтоб не разбудить маму, пробраться на балкон, то стой и дыши сладким липовым ветром и гляди на дальние огоньки хоть до утра.
Но все это уже не для Аньки. Анькина судьба — торчать под пожарным краном.