сомнение по поводу возможности выделения причинно- следственного отношения на уровне микромира [см.: 145, с 34–35].
Нам представляется, что выделение причинности необходимо на любом уровне. Другое дело, что это выделение предполагает также вычленение непричинных типов детерминаций. Выяснение конкретного характера детерминаций микромира — дело дальнейшего развития физической теории. Философ не должен подменять здесь естественника, задача философа — указать на необходимость и методологическую оправданность подобных операций. С этой точки зрения вычленение непричинных типов детерминаций — единственный путь выяснения того, как возможна объективная случайность в составе детерминистической теории, т. е. выяснения вопроса, ставшего основанием едва ли не очередного кризиса физики середины XX столетия (достаточно вспомнить реакцию Эйнштейна).
Позиция, объясняющая сложность мира «усложнением» или видоизменением причинно–следственного отношения, по существу опирается на сведение детерминизма к причинным связям. Она не дает возможности вскрыть диалектику необходимости и случайности и, следовательно, подойти к диалектической трактовке детерминизма.
Альтернативой усилиям реабилитировать лапласовский детерминизм и восстановить в правах «динамическое» рассмотрение природных процессов на уровне микромира выступает обратное стремление — представить статичность квантовомеханических закономерностей как фундаментальное основание бытия. Сторонников данной позиции, которая часто называется «вероятностным» подходом (так как в ее основе лежит аппарат теории вероятностей, прилагаемый к описанию объективно реальных связей и отношений), становится все больше. Борн отмечал, что вероятностные представления выступают показателем нового стиля мышления |см.: 38, с. 234–235]. В дополнение к этому необходимо отметить, что, поскольку статистичность связана с введением случайности в структуру теории, идея Борна имеет гораздо более широкое применение.
Можно без большого преувеличения сказать, что она относится ко всем областям современной науки. Не статистическое описание, как полагал Планк, является первым словом науки», а динамические законы, ибо именно они «лежат на поверхности» и наиболее легко выявляются и изучаются. История развития естествознания и философии — красноречивое тому свидетельство. Практически все законы, открытые наукой до XIX столетия, — динамические. Теория вероятностей, как это уже было отмечено, долгое время после выработки ее основных постулатов не находила практического применения в естествознании.
Одну из первых «брешей» в метафизическом стиле мышления проделала эволюционная теория Ч. Дарвина, которая была связана с признанием случайности объективной детерминантой становления действительности [см.: 1, т. 20, с. 535]. Диалектический взгляд на необходимость и случайность позволил К. Марксу и Ф. Энгельсу вскрыть действительный механизм развития общества, обнаружить в том, чем пренебрегала предшествующая наука, как «чистой» случайностью, «растворенную» в ней необходимость. «Вероятностный подход» не ищет лежащих на поверхности «чистых» необходимостей п «чистых» случайностей, чтобы объявить первое «единственно достойным научного интереса», а второе «безразличным для науки» [см.: 1, т. 20, с. 532–533].
В физическую науку такое понимание пришло лишь в XX столетии и, как показывает изложенное, не получило должного распространения и по сей день. В значительной степени проникновение вероятностного стиля мышления в физику обязано развитию квантовой теории. Согласно «принципу соответствия», выдвинутому Бором, квантовомеханические законы можно рассматривать как «естественное обобщение описания классической физики» [см.: 35, с. 120]. Таким образом, статистическое выступает более общим, а динамическое — частным, предельным случаем этого общего.
Доказательством приведенного утверждения может послужить конкретная интерпретация идеи де Бройля о том, что волновой процесс в принципе может быть сопоставлен с любой движущейся массой. Если это так, то можно предположить, что явление дифракции должно проявляться при движении макрообъектов — пуль, камней, снарядов. «Если масса частицы, — поясняет подобную ситуацию А. С. Компанеец, — равна одному грамму, а ее скорость хотя бы одному сантиметру в секунду, то согласно основной формуле, длина
волны.Но никакую координату немыслимо задать, с такой огромной точностью. Ведь даже размеры атома 10–8 см. Поэтому волновые законы просто не сказываются на движении таких тел» [95, с. 40]. Осуществление перехода от микромира к макромиру от вероятностного описания к динамическому можно вычислить, оказывается, по указанной формуле, достаточно точно установив количественную меру этого предела–перехода.
Опираясь на анализ большого естественнонаучного материала, советский исследователь Г. Я. Мякишев показал, что «динамические законы являются приближениями соответствующих статистических законов» |см.: 132, с. 188]. Статистические законы так же успешно, как и динамические, могут «справляться» с функциями предсказания и объяснения: «…если статистическая закономерность и не дает возможности однозначно определить, что именно произойдет, она тем не менее совершенно однозначно предсказывает, что не может произойти» [132, с. 189].
Вместе с тем нет необходимости впадать в крайность и объявлять динамические законы не соответствующими законам природы, как это делает, например, Л. Бриллюэн. «Законы классической механики представляют собой математическую идеализацию, которую нельзя считать соответствующей реальным законам природы… Классическая точка зрения пренебрегала действительной ролью и значением экспериментальной погрешности. Ошибки считались случайностью», [43, с. 150–151], — пишет он. Безусловно, всякий закон отражает общее, повторяющееся в действительности, «спокойное — и потому закон, всякий закон, узок, неполон, приблизителен» [4, т. 29, с. 136]. Но все это не может быть представлено как «обвинение» закону, как доказательство того, что он не соответствует действительности. «Ошибки, — продолжает Бриллюэн, — существенная черта картины мира, подлежащая учету в теории… Детерминизм необходимо заменить статистическими вероятностями» [43, с. 151].
Последний вывод свидетельствует о том, что автор, отойдя от лапласовского детерминизма, не «подошел» еще к диалектической трактовке детерминизма. Сознавая объективную роль случайности, Бриллюэн не видит ее единства с необходимостью. Квантовомеханические закономерности статистичны, но это не свидетельствует об отсутствии «закономерных связей внутри мира единичных явлений, как утверждают позитивисты; напротив, статистическая закономерность как раз и есть выражение общего закономерного в единичных явлениях…» [см.: 31, с. 379].
Если ранее детерминизм отрицал случайность как следствие незнания, то новое отношение к случайности не могло не проявиться в негативном отношении к детерминизму. Так, в связи с развитием квантовой теории, начался второй этап кризиса детерминизма [см.: 80, с. 70–87]. Вероятностное описание и детерминизм были объявлены несовместимыми (Н. Бор, В. Гейзенберг, М. Борн, И. фон Нейман, П. Дирак, П. Иордан). Однако это была несовместимость вероятностного описания и лапласовского детерминизма. Становление вероятностных идей в других областях знания — биологии (генетика), химии (квантовая химия), управлении (кибернетика), социологии (социальная статистика) углубило кризис старой схемы детерминизма и определило необходимость дальнейшей разработки диалектико–материалистической концепции детерминизма — задачи, которая до сих пор не может быть признана решенной.
Проблемы и противоречия, рассмотренные выше, были неразрешимы в рамках физической науки (хотя и выявились прежде всего в физике). Как справедливо указывает М. Бунге, «философ может подозревать, что туман, окутывающий квантовую механику, является, по существу, философским и рассеять его можно лишь с помощью средств, которых нет в обычном инструментарии физика — а именно с помощью логики, семантики, эпистемологии и методологии. Более того, философ имеет все основания считать, что туман, окружающий квантовую механику, замедляет прогресс этой фундаментальной физической теории в течение последних тридцати лет…» [46, с. 131].
Однако то обстоятельство, что многие сугубо физические аспекты квантовой теории не находят должного развития из–за использования неправильных методологических приемов, вовсе не является основанием для вывода, будто данные проблемы и противоречия могут быть решены исключительно философскими методами и с философских позиций. Бунге между тем пытается сделать именно это. «…Пришло время признать, — пишет он, — что квантовым теориям необходимо избавиться от классических аналогий, а также, что они имеют дело с sui generis — вещами, которые заслуживают нового родового имени, скажем квантонов» [46, с. 158]. Бунге представляется, что подобное новое название позволит разрешить некоторые проблемы квантовой механики тем, что… элиминирует их: «Обходясь без классических понятии частицы (точно локализованного макротела) и волны (возбуждение поля), мы тем самым обходимся без корпускулярно–волнового дуализма и знаменитого «принципа» дополнительности, краеугольного камня копенгагенской доктрины. С нашей точки зрения, квантон — это ни классическая частица, ни классическое поле, а некая сущность sui qeneris, которая при одних обстоятельствах выглядит (разрядка моя. — В. О.) подобно частице, а при других — подобно волне…» [46, с. 146].
В действительности в различных условиях (методах и средствах наблюдения) микрообъект объективно ведет себя либо как волна, либо как частица. Рассмотрение микрообъекта как некоего «ни того ни другого», которое лишь «выглядит» (именно выглядит, а не является) в разных обстоятельствах волной или частицей, вызывает определенный агностический скепсис по отношению ко всей квантовомеханической теории, но не снимает проблему. В самом деле, признание того, что «квантон» только «выглядит» частицей или волной, сохраняет вопрос: почему и при каких именно обстоятельствах он так «выглядит»?; а также: почему он не «выглядит» как обладающий волновыми и корпускулярными свойствами одновременно? Таким образом, проблема корпускулярно–волнового дуализма не снимается, а лишь деонтологизируется, переносится на уровень семантического анализа.