И он, и я реально сказали одновременно одну и ту же фразу. Уставились друг на друга, а потом рассмеялись. Вышло, конечно, на самом деле, смешно.
— Давай ты сначала, — кивнул Бернес.
— А-а-а… Да. Хорошо. Я хотел про Наденьку поговорить. Тебе эта девчонка сильно приглянулась, да?
Марк смутился и отвел взгляд. Ну, мандец… Можно было бы не спрашивать, еще вчера все стало понятно. Влюбился, не влюбился, а увлекся сильно.
— Реутов, если она тебе самому нравится, так я вообще никак… Я не буду ничего, ну… ты понимаешь. Потому что товарищ он дороже. А девок много. И…
— Все. Хорош, — я оборвал невнятное мычание Марка. — Нет, она мне не нравится. Я сам на нее видов не имею. Но ты должен знать одну вещь. Надя — хорошая, наверное, девушка. Вот только фамилия ее — Бекетова.
Я замолчал, уставившись на Бернеса в ожидании реакции. Реакции не последовало. Марк смотрел на меня непонимающим взглядом.
— Бекетова… — с нажимом повторил я.
— А-а-а… О-о-о… — дошло, наконец, до Бернеса, — подожди… Она…
— Да ты разговаривать разучился, что ли? Она — дочь того самого старшего майора государственной безопасности, о котором я рассказывал вам с Подкидышем. Того, который моих родителей угробил. Потом меня типа «утопил».
— Ах ты ж, сучий потрох… — Бернес покачал головой. Лицо у него стало расстроенное и даже несчастное.
Просто одно дело, когда вам с другом нравится одна и та же девушка, там решение найти можно. И совсем другое, если тебе нравится дочь врага твоего друга. Вот тут вообще никакого выбора.
— Извини… — я развел руками в стороны. — А ты о чем хотел сказать.
— Я? Ах, да… Я… — Бернес внезапно погрустнел еще больше. — В общем… Ты только послушай до конца. Хорошо? Такое дело… Я знаю, кто крыса.
Если бы Бернес сказал, что земля квадратная, я бы, наверное, меньше удивился. Нет, Марк из всех нас самый умный, он вполне мог вычислить стукача. Тут вообще нет ничего удивительного. Другое поразило. Почему он молчал столько времени? Явно ведь не только сейчас эта мысль у него появилась. Я Бернеса знаю. Он прежде, чем произнести что-то вслух, непременно подумает основательно. Тем более, если это настолько серьёзное обвинение.
— Та-а-ак… Хорошо. И кто же это?
— Я, — ответил Бернес и посмотрел на меня грустным взглядом.
Глава 5В которой, я наконец, снова вижу сны, но меня это больше пугает, чем радует
— Папа, это те самые часы, которые тебе подарили в банке?
Я подхожу к папе. Он сидит за столом в своём кабинете. Больше всего люблю именно эту комнату во всем доме. Есть в ней что-то особенное. Может быть, дело в папе. Здесь всегда чувствуется его присутствие, даже когда папы нет.
Сейчас он что-то пишет на листах, скрепленных переплетом. Кажется, папа ведет дневник. Я тоже буду вести дневник. Вот прямо сегодня и начну. На первой же странице я нарисую тот самый пряничный домик, который получился у меня в банке. Просто папа сказал, что мне надо обязательно его запомнить, этот рисунок. А еще он сказал, что нужно запомнить все завитушки и черточки, которые он добавил к рисунку.
Я молодец. Я запомнил. Но хочу сохранить все это не только в голове. Хочу ещё перенести это на бумагу. Если папа говорит, что рисунок важен, значит будет правильно поступить именно так. Вдруг я, к примеру, заболею. Вдруг, у меня снова будет жар, как прошлой зимой, и все, пропадёт рисунок из моей памяти. Нет, точно нужно заново нарисовать его в дневнике. И никто не узнает. Даже папе не буду говорить. Он ведь не сказал, можно ли. А то вдруг поделюсь своей идеей, и папа больше не будет доверять мне секреты. Нет… Никому не надо говорить. Это мой дневник, а значит, мой личный секрет. Буду прятать его так, чтоб никто никогда не нашёл.
— Прости, Алеша? Ты что-то сказал? — папа отрывается от бумаг и смотрит на меня потерянным взглядом.
Он уже несколько дней такой — озадаченный, задумчивый. Вот прямо с того дня, когда мы с ним ходили в банк и ели венские вафли. Мама нас, кстати, сильно наругала за долгое отсутствие. А потом они, закрывшись в комнате, о чем-то спорили. Это теперь часто происходит. Правда, я знаю, они не ругаются, а всего лишь спорят. Но это тоже не очень хорошо. Разговор было плохо слышно, однако, когда мама выходила из комнаты, она задержалась на пороге и сказала непонятную фразу…
— Твоя гордость сейчас, Сережа, неуместна. Напиши Игорю, разыщи его. Он ведь был твоим другом, он должен помочь, у него есть связи, — вот что сказала мама.
— Марина, когда же ты поймёшь… страны, где можно было пользоваться связями и протекцией больше не существует! Теперь нет авторитетов. Сегодня ты на коне, а завтра… Завтра этот конь тебя же и затопчет, — раздается папин голос из недр комнаты.
— Ты же сам говоришь, что-то назревает. Наверное, лучше попытаться, чем не пытаться совсем, — мама стоит в полоборота. Она еще не заметила меня, сидящего на полу рядом с железной дорогой, по которой сейчас поедет паровозик.
— Игорь исключается. Мы больше не друзья и ты сама знаешь, почему, — снова звучит папин голос.
— Ну, хорошо, — мама разводит руками. Ее плечи безвольно опускаются. Она устала спорить с папой. — Сейчас с твоей стороны это даже не гордость. Это, Сережа, спесь. Вы словно два подростка…
— Перестань. Может, я накручиваю сильно. Может, это просто такой период и он пройдёт. Все нормализуется.
В этот момент мама как раз обернулась и заметила меня. Больше она говорить ничего не стала. И вот сейчас я снова вижу, папа будто расстроен.
— Это те часы, которые тебе подарили в банке? — снова спрашиваю я, затем осторожно дотрагиваюсь пальцем до лежащей на столе коробочки. Она продолговатая, вытянутая, а на крышке — Мальтийский крест.
— Часы? Ах, да. Часы… — папа снимает крышку с коробочки и вытаскивает оттуда часы.
Они красивые, серебристые. Почему-то на ремешке. Странно. До этого у папы уже были часы, но карманные. А эти, получается, можно носить на руке.
— Хорошая вещь… — папа задумчиво крутит часы в руке. — Ты знаешь, Алеша, история Vacheron Constantin началась аж с 1755 года. Очень старая мануфактура. В нотариальной конторе мэтра Шуази молодой часовой мастер Жан-Марк Вашерон оформил договор о найме на работу подмастерья. Этот договор — первое упоминание об основателе престижной династии часовщиков и знаменует собой рождение одной из старейших существующих ныне часовых мануфактур. Такие часы носили жёны Наполеона — Жозефина и Мария Луиза. А вот тут, смотри… видишь? Ты всегда узнаешь часы по оригинальному логотипу в форме мальтийского креста, который неизменно присутствует на циферблате и заводной головке моделей. Эта эмблема стала для Vacheron Constantin символом вечного поиска совершенства. Мальтийский крест фиксируется на крышке заводного барабана, обеспечивая постоянство передачи энергетического импульса заводной пружины и тем самым улучшая точность хода часов. Так что, да… Подарок достойный. Жаль, что пришлось немного испортить его…
— Испортить? — снова спрашиваю я папу. Мне кажется, часы наоборот прекрасны. Я почти половину сказанного не понял, но звучало все очень серьезно.
— Да… Видишь, вот тут сделал надпись. Вернее, ее сделали по моей просьбе.
Папа опускает руку ниже, раскрывает ладонь и я вижу часы совсем близко. Хочу прочесть слова, выгравированные прямо на циферблате, но отчего-то они расплываются перед глазами… расплываются… Расплываются…
— Реутов! — конкретный такой тычок локтем в бок выдернул меня из состояния… Из состояния чего?
Я покрутил башкой, бестолково моргая глазами.
— Ты самоубивец, что ли? Заснул на уроке Старухи. Скажи спасибо, что она от Подкидыша любимого оторваться не может. А то бы тебя уже поймали на месте преступления.
Рядом со мной сидел Бернес и мы находились в классе. В классе, блин?! Я заснул на уроке. Это — ладно. Но мне только что приснился короткий сон из прошлого. Мандец… Приплыли…
— Марк…
— Да я понял, понял… Сразу не заметил, что ты заснул. Сам вырубаюсь после вчерашнего ударного дня. Думал, просто сидишь, облокотившись на руку. А потом ты начал тихонько по-немецки бормотать. Тогда и сообразил.
Марк смотрел на меня серьёзно, напряжённо. Интересно, что я успел сейчас ляпнуть? Хорошо, рядом оказался Бернес, а не кто-то другой. И дело не только в том, что Марк знает большую часть всей истории. Дело в том, что теперь он, вроде, мой должник. Хотя, почему же «вроде»? Должник и есть. О том, что Бернес поведал мне за бараком, я никому не сказал ни слова. Причины на то имелись.
Сначала, конечно, просто охренел. Моей первой реакцией была мысль, ну, ты и крыса, Бернес… Оригинальности в этом ноль, само собой. Масло масленое получилось, учитывая, что про крысу речь и шла. Но зато искренности в моей мысли было просто через край.
Я же его, блин, спрашивал! Вернее, не спрашивал. Он сам сказал, мол, как ты мог подумать, Реутов? Мы же с тобой плечо к плечу, Реутов. И я такой, лошара… Ну, кто угодно только не Марк. Реально был готов заподозрить любого, кроме этого пацана.
Вот как после этого вообще верить людям? Нет, я априори и не верю никому, все сволочи продажные, но твою мать… Бернес?! Мне казалось, из всех детдомовцев он самый принципиальный и порядочный.
— В смысле, ты? То есть прям ты? — уточнил я на всякий случай, чувствуя себя при этом форменным идиотом. Ну, мало ли, вдруг просто чего-то не понял. Хотя, куда уж там не понять. На шутку это все не похоже.
— В буквальном смысле, и да, прямо я, — Бернес отвернулся, плюнул в снег, проследил за полётом собственного плевка, а потом сел на корточки. — Млять, не могу тебе в глаза смотреть… С души воротит… Чувствую себя ужасно.
— Зачем? Просто, зачем?! Объясни. Ты ведь не просто так решил признаться. Ну, давай поговорим тогда, что ли. Как такое вообще получилось?
Я примостился напротив Марка, который упорно смотрел куда угодно, лишь бы не на меня. При этом наоборот пытался заглянуть ему в лицо. Хотелось видеть, что там на его лице в данную минуту. Ну, и еще надеялся, сейчас он засмеётся, долбанет меня по плечу и скажет, будто все это — один большой прикол.