Еще несколько живых, шоковых, несколько уже умерших… Вижу, как к месту сбора сползаются те, кто может передвигаться. Санитары ведут хромых… Коля с Тамарой вводят морфий, укладывают на носилки, подбинтовывают повязки, накладывают новые… Бинты уже к концу подходят… Не рассчитали. Нужно еще сносить к месту сбора тех, кого мы обработали.
— Николай Михайлович! Смотрите — машины идут… Выпрямляюсь — да, замечательно! Идут три санитарные полуторки и эмка. Видимо, начальство из ПЭПа едет. И помощь! Побежал им навстречу, машу рукой — сюда подъезжать… Из эмки вышли главный хирург Бочаров и еще незнакомые врачи со шпалами. В санитарках — медицина, носилки. Докладываю. Слушает внимательно и не торопит… Похвалил скупо:
— Правильно делаете. Здесь товарищи из других ППГ… Они возьмут на себя самых тяжелых… Потом дал инструкции, кому что и где делать. Четкие, исчерпывающие. Молодец, настоящий хирург!
Поразительно, что может сделать страх. Вот лежит сержант с двумя шинами Дитерихса… Он совершенно без сил, голова в песке повернута в сторону — только чтобы дышать… Руки выброшены вперед, судорожно вцепились в жиденький кустик ивы… Пульс, приличный, только частит. Повернули его на спину. Глаза вытаращенные, дикие. Хрипит:
— Везите скорее… скорее. Он опять прилетит… всех уничтожит… три раза… три раза заходил…
Успокаиваю. Морфий ввели прямо в вену. Размяк. Глаза закрыл.
— Как же ты уполз так далеко?
— Уползешь… смерть-то, она… страшная…
Примерно каждый пятый ранен вторично, при бомбежке. Одни завязали себе раны чем попало, другие не смогли — не умели или нечем.
Большинство в одних гимнастерках и брюках с разрезанными штанинами… Многие без обуви. Документы не у всех. Наша машина вернулась быстро. Приехало много народа — Чернов, Зоя, политрук Шишкин. Женщин-врачей, говорят, начальник не пустил: «Здесь обрабатывайте — больше пользы». Привезли все необходимое — воду, перевязочные пакеты, шины. Из других госпиталей тоже машины приехали. Большинство раненых — тяжелые. Были, говорят, и ходячие, но они поплелись вдоль полотна в сторону Сухиничей.
Мы едем домой с последней машиной, когда совсем стемнело. Везем последних раненых. Кажется, обшарили всю площадь, по обе стороны полотна. Некоторые уползли — почти за километр от дороги. Мертвых не собирали. Тяжело на душе из-за этого, но что же делать? Нужно думать о живых. Если бы сносить трупы или даже документы собирать — не хватило бы времени дотемна живых увезти. Утешаем себя тем, что завтра жители из соседних деревень похоронят или, может быть, боевые части…
В школе работа на полном ходу. Всех легкораненых вывели на улицу и в землянки, на носилках разложили и усадили вновь прибывших, более тяжелых. Оказалось, что привезли почти сто человек. Очень осложнилось наше положение в связи с этими ранеными. Хаминов даже проворчал, когда я пришел:
— Не мог еще побольше привезти? Есть другие, машинные госпитали… Ладно, ладно, не задирайся… Это он увидел, что я сейчас взорвусь. Я ведь вспыльчив. Но твердо знаю — в пределах. Могу сдержаться. Сейчас — следовало нагрубить. Он отступил. Ну, и хорошо.
— Я должен заняться ранеными. Некоторых придется оперировать… Так что ты на меня не надейся при формировании рот и команд. Возьми Чернова за главного над ходячими…
Началась работа. Примерно так я ее представлял по «Указаниям». Сначала полагается сортировка. Мы с Любовью Владимировной прошлись по палатам и бегло осмотрели и опросили раненых. Жетонов, правда, не раздали, но списки очередности составили — набралось около 40 человек, которых следовало обязательно посмотреть…
Теперь — в перевязочную. Перевязывают три врача — Лина, Лиза, Ковальская. Я оперирую, если нужно. Тамара обеспечивает наркоз. Вот они — настоящие раненые! Как жаль, что нет времени, я бы сделал им обработки!.. («Опять хвастаешь!») Но я знаю, как надо, и сумею! Вот положили на стол солдата с огнестрельным переломом плеча и повреждением артерии. Много крови потерял — переливание бы нужно, а у нас нет.
— Отнимать руку нужно, товарищ. Главные жилы перебиты.
— Что вы, доктор! Куда я без руки! На бабины хлеба?
— Все понимаю, но ничего не сделать. Смотри — мертвая она.
Синяя, не чувствует, и пальцы не работают. Подвигай пальцами! Он пытается двигать, и, странное дело, ему кажется, что может… Долго приходится уговаривать. Последний довод:
— С такой рукой тебя на эвакуацию нельзя направить. Заражение крови будет в дороге. Придется здесь оставить, в местную больницу отдадим.
— Немцам, значит?
— А что делать? Если не веришь и понять не хочешь.
— Режь, черт с тобой!
Делаю свою первую военную ампутацию. «Усечение по месту ранения». Осколок прошел в средней трети. Жгут, циркулярный разрез до кости большим ампутационным ножом. (Страшный нож, если незнающему показать!) После этого рука отвалилась по перелому. Щипцами держит ассистент торчащий неровный конец плечевой кости, и я отпиливаю его пилой. Перевязываю главные сосуды, усекаю нерв…
— Ослабьте жгут!
Ослабили под простыней, брызнула кровь из мелких артерий. Наложил зажимы, перевязал… Это заняло порядочно времени — надо, чтобы не закровило дорогой, а то умрет… Все. Повязка. Снимаю перчатки, пишу в карточку… Он еще спит. Натягивают на него, сонного, гимнастерку.
— Повязку не закрывай рукавом! Если закровит — чтобы видно было…
Карточку засовываем в карман гимнастерки, застегиваем его на пуговицу. Решили, что лучше, если документы при них будут… мало ли что может случиться…
— Оперированных собирайте в одну палату. Посмотреть перед самой отправкой.
Уносят его. Первого калеку моего «производства»… Лина Николаевна делает обработку ран, разумеется, только тех, которые особенно плохи. Плохи — это значит большие, с рваными, ушибленными краями, с повреждением костей. Те, которые чаще всего газовую гангрену дают. Обработки самые необходимые — только рассечения. Это просто и быстро.
— На стол! Привязать! Тамара, морфий внутривенно и хлорзтил! Татьяна Ивановна — столик для обработки!
С двух часов ночи начальник стал нас торопить. — Давай, начхир, кончай. Все уже готово к отправке пеших. Лежачих нам все равно не на чем везти… Я поражен:
— А как же… оставлять здесь? А наши кони? — Нет… Делаем все, что можно. Зверев и Шишкин уехали по колхозам — подводы мобилизовывать… Ты же понимаешь, что на двадцати подводах нам не увезти и госпиталь, и раненых…
— Ты скажи честно: есть надежда на эти колхозные? Или ты меня утешаешь…
— Да, да, есть, конечно, надежда. Из нашего колхоза уже обещали, готовят. Да и свои подводы будут ждать, все вместе отправимся. Имущество мне жалко, ты пойми… Помнишь, как добывали?
Как будто убедительно звучит. Он жестковат, начальник. Я уже слышал его указание: «Нетранспортабельных оставлять в больнице»… Но наши — транспортабельные.
Выхожу на крыльцо посмотреть на отправку ходячих. Ночь теплая и довольно светлая. Вся площадка перед школой шевелится, как муравейник. Разговоры негромки. Изредка блеснет огонек и сразу крики:
— Эй ты! Погаси!
— Жизнь надоела?
У выхода из школьного двора — пять подвод, нагруженных мешками и ящиками. На первой — сестра Нина с двумя санитарными сумками, сидит, дремлет. Устала. Чернов о чем-то хлопочет… Ему нелегкая миссия выпала — этакая орава… А если немцы налетят? Проверяю, взяли ли носилки, запасной материал, костыли, санитаров. Все как будто предусмотрел Чернов… А случись что — обязательно окажемся не готовы. Начальник вышел на крыльцо.
— К-о-м-а-н-д-а!.. Строиться! По четыре! Общее командование возлагаю на политрука Шишкина!
Серая масса зашевелилась. Странная это процессия… Разношерстные, в шинелях, фуфайках, в гимнастерках с разрезанными рукавами, с палками, с костылями, с повязками на руках, на голове, некоторые — в опорках, если ботинок не лезет… Построенные по четыре. Отправилось около шестисот человек. Больно было смотреть на них… Тридцать восемь километров до Козельска, а, посадят ли их там в поезд? Как они дойдут хромые, слабые, сколько их дойдет? А что делать?
В шесть утра закончили перевязки и операции. Осталось у нас пятьдесят три раненых — половина лежачих. Прооперировали семнадцать человек. Три ампутации, одна перевязка лучевой артерии, остальные — обработки. Коридор опустел. Из палат слышны стоны, бред…
Начинаем укладываться. Так или иначе, надо уезжать… Раненые смотрят на наши хлопоты с опаской: не оставим ли их? Нет, не оставим. У нас машина и еще шестнадцать подвод. Если имущество бросить, можно всех взять. Смотрю, как девушки свертываются, пакуют ящики. Хорошо пакуйте. Где и когда еще будем развертываться?.. Немцы бросали листовки: «Сдавайтесь, через неделю Москва будет взята. Война проиграна!» Глупые листовки пишут.
В семь часов комиссар привел подводы. Много мужиков приехало, около полсотни телег. Всякие телеги, большинство — одноконные, с хомутами и дугами, истинно русские. Лошаденки, правда, слабые. Зверев: «Всяких брали, все кого-нибудь свезут».
Началась сутолока погрузки. Я смотрю оперированных — как будто все в порядке. Температуру измерили, отметили в карточке, чтобы их посмотрели в первую очередь: газовая может начаться в любой момент. Боли еще должны быть при этом, как в «Указаниях» пишут, но ничего, никто не жалуется. У кого, может быть, и болит, но терпят… Накладываем сена в телеги. Лежачих — по двое, к ним еще по трое сидячих. Мужики ворчат — тяжело. Ничего, не галопом поедете. На свои крепкие, проверенные телеги грузим имущество. Страшно много имущества появилось. Одеял, белья, подушек, продуктов. Обросли. Готовились зимовать на 1000 коек. Физиотерапию, ванны готовили… Все это к черту теперь… В девять часов обоз тронулся.
Уехали. Еще слышен скрип телег и говорок… Мы немного задерживаемся. У нас машина, мы еще должны подождать подводы, чтобы погрузить остатки имущества. Его еще немного осталось: продукты, палатки, одеяла и… физиотерапия.