Услышав звуки шагов, Риан отступила в тень галереи, крутя тряпку в руках. Тряпка была слегка засаленная, и от нее пахло лимонным маслом.
Если бы она закрыла глаза и прижалась к стене, то могла бы убедить себя, что чувствует этот аромат, а не едкий, похожий на запах машинного масла, аромат благородной крови. Она могла бы убедить себя, что золотисто-черная рама из железного дерева, в которую вставлен портрет Командора – старого Командора, – достаточно глубока, чтобы не только закрыть тенью изображение Аласдера I, но и спрятать ее, Риан.
Картину еще не украсили черной лентой, хотя противостояние назревало уже давно. Свежевыглаженную полосу крепа Риан засунула за пояс за спиной, а в кармане ее фартука уже лежал молоток и шестнадцать длинных гвоздей.
Восемь из двадцати портретов в галерее – принцев Тристена, Сета, Финна, Ниалла, Гюнтера и Барнарда, а также принцесс Эфре и Авии – уже пересекали символы смерти. Тристен и Эфре были старшими, и Эфре погибла на войне с Домом Двигателя еще до рождения Бенедика и Ариан. О них сложили песни, и часть из них Риан знала. Они были не только братом и сестрой, но и любовниками, и Тристен умер совсем недавно, хотя и ушел еще до того, как Риан появилась на свет. Значит, без своей возлюбленной он прожил несколько веков. Плебейка Риан, которая могла рассчитывать в лучшем случае на сто лет жизни, подумала о том, каково ему было. Можно ли найти другую любовь? Или ты просто страдаешь в одиночестве, как поется в песнях?
Ей показалось, что это слишком пафосно.
На девяти из остальных двенадцати портретов, еще не снабженных черными метками, улыбались или хмурились Бенедик, Ариан, Ардат, Дилан, Эдмунд, Джефри, Аллан, Челси, Оливер. Риан больше всех нравился Оливер, и его раму она полировала с особым тщанием. Последние три портрета были приколочены лицевой стороной к стене. Риан не знала, кто на них изображен, но, по слухам, их зарубили за попытку мятежа.
Какие бы лживые слова она ни повторяла, запах крови не ослабевал. И звуки шагов приближались.
Четкие звуки шагов; жесткие женские сапожки и поблескивающие серебряные шпоры. Риан заставила себя открыть глаза, развернула тряпку, которую держала в руках, и начала тереть украшенный завитками край рамы; пока она работала, ее пальцы меньше дрожали.
Тут не было никакой позолоты, от которой одни проблемы, одна лишь масляная полировка, которая за много веков шлифовки приобрела мощный глянец. Словно паук на окне (когда Риан пришла его проведать, то оказалось, что его паутину уже смахнули), она не поднимала голову, не останавливалась и старалась не привлекать к себе внимания.
До тех пор, пока позвякивающие шпоры не подошли ближе. Тогда она повернулась спиной к картине, опустила глаза – закрыла глаза, если уж начистоту, – снова скрутила в руках жалкую тряпку и поклонилась так низко, что у нее заныли колени.
Шаги остановились.
Риан задержала дыхание, чтобы не чихнуть от зловонного запаха гардений и смерти.
– Девочка.
– Леди?
– Твою тряпку, – сказала принцесса Ариан, и ее шпоры зазвенели, словно кристалл, который уронили на пол, – она слегка перенесла вес тела с одной ноги на другую. Риан знала, что Ариан протянула руку. Набравшись храбрости, Риан приоткрыла глаза, нашла руку и положила засаленный кусок желтой замши на мозолистую ладонь принцессы.
Леди Ариан Конн из Дома Власти никогда бы не приняли за плебейку. Ее волосы были черно-каштановыми, глаза – желто-зелеными. Ее ключица начертила прекрасную линию над изгибом обтянутых бархатом керамических сегментов силовой брони. Ее щека была бы гладкой, словно пахта, если бы не темно-сливовые, с зеленой каймой, очертания пальцев перчатки; на фоне синяка виднелись крошечные корочки цвета ночи в тех местах, где кожу зацепили острые края.
Корки извивались: леди Ариан лечила себя.
Леди Ариан положила клинок своего антимеча на замшу Риан и вытерла клинок сначала с одной стороны, затем с другой. Она поскребла немного в том месте, где лезвие соединялось с рукоятью, наклонила меч, поднесла его к свету, потыкала в него ногтем, опасаясь прикасаться к острой кромке, – и снова заскребла. Кровь на клинке была алой, не синей – антимеч уже поглотил всю благородную сущность, которая в ней была.
Когда результат наконец удовлетворил Ариан, она вернула «Невинность» в ножны, почти не придерживая их.
– Вам угодно еще что-нибудь, леди?
Ариан выпятила губы, а затем улыбнулась. При этом ее более распухший глаз закрылся, но она не поморщилась.
– Командор мертв, – ответила она. – Прекрати полировать портрет старого ублюдка и повесь на него креп.
Риан пыталась смотреть только на руки принцессы, на бледную кожу цвета морской волны. Выпила ли она уже кровь старого Командора? Покалывают ли ее его воспоминания, влияя на все, что она видит своими модифицированными глазами? Риан знала, что члены Дома Власти смотрят на мир и думают совсем не так, как плебеи. Их глаза, их мозг, их слух изменились – как и их кровь.
Ариан собиралась отвернуться, но остановилась, услышав, как откашлялась Риан.
– Да? – спросила принцесса.
– Я… Леди, я забочусь о пленнице.
Молчание. Риан украдкой бросила взгляд на леди Ариан, но та никак ей не помогала, только нетерпеливо ждала, положив руку на рукоять антимеча.
Вздохнув, Риан сделала еще одну попытку:
– Леди, она знала мое имя.
– А как тебя зовут, девочка?
– Риан.
Риан показалось, что принцесса наклонила голову, словно от удивления. А затем ее улыбка стала шире; припухлость вокруг глаза уже уменьшалась, а синяк на щеке начал выцветать.
– Не бойся, Риан. Утром я ее съем. И после этого она тебя уже не потревожит.
3Воскрешенная немая
Лир.
Ничто родит ничто. Скажи еще раз.
Корделия.
Я так несчастна. То, что в сердце есть,
До губ нейдет. Люблю я вашу милость,
Как долг велит: не больше и не меньше.
Прежде чем кто-то снова пришел в подземелье, между миром и солнцами прошел щит-затенитель, и дом власти остыл в сумерках между днями. Для Персеваль, раздетой, раненой и – как и все ее крылатые родичи – вынужденно щуплой, холод стал суровым испытанием. Она не могла ни согреться, закутавшись в крылья, ни поймать даже призрак тепла, прижав колени к груди.
Она сосредоточилась на том, чтобы запомнить все детали своей камеры; она вычисляла число ступеней, ведущих к вершине башни, считая шаги Риан. Даже здесь, в темноте, Персеваль могла вызвать в памяти и картинку, и геометрию пространства. Этот дар достался ей вместе с крыльями – но не покинул ее вместе с ними.
Поэтому она стояла, сгорбившись, наклонив голову и дрожа всем телом; зубы она сжала, чтобы они не стучали. Она услышала, что кто-то спускается по лестнице, и попыталась поднять голову, но застывшие мышцы шеи не позволили ей это сделать.
Возможно, к ней идет Командор или снова Ариан. Ариан, которая встретила Персеваль как равную на поле боя, а затем, когда Персеваль сдалась, все равно отрубила ей крылья. У Ариан нет представления ни о чести, ни о милосердии.
Персеваль пыталась поверить в то, что когда-нибудь научит ее, по крайней мере, смирению.
Она повисла на цепях и постаралась не сжиматься в комок от страха.
Но посетителем оказалась та девочка Риан: она принесла бинты, а также пищу и напиток, которые поначалу Персеваль не могла есть самостоятельно из-за слабости. Девочка – девушка или молодая женщина (Персеваль не знала, как они определяют это здесь, во Власти) – сначала одним движением включила свет, а затем теплой водой и едким мылом вымыла плечи Персеваль, цокая языком при виде потрескавшихся, бесполезных корочек на ранах.
– Я думала, ты их залечила, – сказала Риан.
– Зачем? – спросила Персеваль и подивилась тому, насколько пара часов, проведенных в цепях, надломили ее дух. – Ваш Командор все равно меня сожрет, и притом очень скоро – ведь вечно держать меня в оковах он не сможет.
Риан хихикнула, выжимая свою тряпку.
– Нет никакого Командора, – сказала она и икнула. Эта икота стала знаком, который был нужен Персеваль: он подсказал ей, что это не нервный смех, а подавленная истерика.
Нет никакого Командора.
– Но я видела его, когда меня привели сюда.
Мягкая тряпка потерла нежные края ран Персеваль. Опустив голову, Персеваль попыталась вытянуть шею, впитать в себя тепло воды и ненадолго унять дрожь. Скоро вода на коже начнет высыхать, и холод вернется.
– Он умер, – сказала Риан, и по ее голосу было ясно: она поняла, что проболталась. Она бросила тряпку в ведро, и та с громким всплеском упала в воду. Затем Персеваль почувствовала, как теплые полотенца вытирают ей спину, ощутила прикосновение теплых рук, измерительной ленты и марли.
Персеваль сделала глубокий вдох, чтобы успокоить свои сердца, которые внезапно забились от ужаса в ее глубокой, широкой груди. Если Аласдер умер, значит, Ариан его убила. А если Ариан убила Командора, то у Персеваль нет никаких шансов выйти на свободу.
– Забудь, – сказала Персеваль, отстраняясь от бинтов.
Но Риан постаралась не обращать внимания на ее протесты – и продолжила мазать ее мазью, измерять, заклеивать пластырем. Она прикасалась к ней по-хозяйски, и Персеваль подумала, что это чувство – как и неловкая доброта Риан – ей знакомо.
– И когда она придет за мной? – со вздохом спросила Персеваль.
– Она сказала – утром.
Преодолевая ноющую боль в шее, Персеваль изогнулась и бросила взгляд на высокое окно. Оно причиняло ей больше страданий, чем темнота, – ведь благодаря ему Персеваль могла видеть, как жизнь утекает прочь, словно песок в часах. Край щита-затенителя был линией разреза; небо за ним все еще оставалось черным, но уже смягчилось.
Риан похлопала Персеваль по спине ниже повязок, а затем снова встала перед ней. Используя свои онемевшие, горящие руки в качестве рычагов, Персеваль заставила себя выпрямиться.