льного паренька для неё уже не существовало. Он был, но его уже как бы не было.
Только глаза на впалом лице ещё жили. Жадно, жадно, с тоскливой завистью смотрели они за перемещением и суетой вокруг себя. Следили за Жизнью, тщетно пытаясь вобрать её горячую энергию.
Аня видела, что курточка на нём была тщательно, до горла застёгнута. Шарфик плотно и тепло обворачивал шею. Наверно, паренёк уже перестал задавать себе вопрос: «За что мне?» А спрашивал: «Зачем мне?» Застёгивал пуговицы (или ему кто-то заботливо застёгивал) и думал: зачем тщательно застёгивать? Беречь горло и ноги? Зачем беречь? Зачем вообще всё?
Было 14 февраля. У Ани позвякивал целый карман разномастных сердечек-«валентинок», надаренных мальчишками. Она нащупала самое большое гранёное. И вложила, рубиново посверкивающее, в вялую влажную руку паренька.
Он с видимым трудом повернул голову и улыбнулся – если можно назвать улыбкой плоско растянутые в гримасе, серые тающие губы.
Хотелось вцепиться в паренька и выдернуть из того, во что он неуклонно погружался. Вернуть в гомонящий весенний день, в Жизнь. Ей казалось: у неё получится, если очень захотеть. Хотя бы посредством тёплого, нагретого её рукой сердечка.
Подошло такси. Аня видела, как он с трудом, бережно, чтобы избежать лишней боли, садился. Как при этом бессильно разжалась его ладонь. Не нарочно: он выронил сердечко и не заметил, и наступил на него. Хрупкий пластик хрустнул. Умирающему было не до жизненных игр. Смерть показательно, на примере пластмассового сердечка, попрала любовь на её глазах.
А вообще-то в детстве Аня страстно мечтала быть астрономом. Её поражали вселенские головокружительные расстояния, скорости, температуры, массы небесных, огненных и ледяных монстров. Завораживали мощно извергающие лучи энергии пульсары и алчно, не спеша пожирающие целые Галактики сверхмощные чёрные дыры.
А в старших классах неожиданно увлеклась анатомией человека. Человеческий организм ведь тоже Вселенная, только наоборот: чем больше изучаешь – распахиваются всё новые поразительные глубины.
Открылась бездна звёзд полна, звездам числа нет, бездне – дна. Это можно сказать и о человеке. Что ещё раз доказывает его Божественное происхождение. Люди, до кончика ногтей, состоят из звёздной пыли… Люди – звёздное вещество, пришельцы со звёзд.
– Выключу, пожалуй, Малахова, – усмехается Олег. – Там твои звёздные частицы плюются, матерятся и дерут друг у друга волосы…
Он вскакивает. Голый, голубоватый от телевизионного свечения, с совершенным, божественным телом… И правда, живое доказательство того, что человек сошёл со Звезды. Олег так не считает:
– Сравнение некорректное, но человек – это машина, – лениво рассуждает он. – Такой компьютер, только все проводки в голове перепутаны. Корпус и начинка не железные, а мягкие и тёплые, и подвержены гниению. Когда машина здорова, всё в ней смазано, подогнано, детали новенькие – работает исправно. Ну, подхватит время от времени вирусов – вызовут доктора: покопается, почистит, удалит, подлечит.
Приходит время – и человек превращается в худую разболтанную машину. У кого-то выходят из строя проводники и микросхемы. У кого-то Альцгеймером глючит центральный процессор… то есть мозг. Запарывается карта памяти. Надсадно гудят вялые старческие шлейфы-артерии, источенные эрозией, заросшие холестериновыми бляшками. Если ты обращала внимание, точно так на предпоследнем издыхании хрипит старый системный блок.
Дай Бог корпусу не развалиться. На первый план выходят примитивные, чисто физиологические (механические) задачи: обслужить себя. Загрузиться пищей и опорожниться, и проскрипеть ещё один лишний день. Но и этой медленной агонии приходит конец. Наступает смерть – полная моральная и физическая изношенность.
Программист выдёргивает из сети питания провод. Гул стихает. Экран тухнет и чернеет, тело компьютера медленно остывает. Тишина».
Тишина в комнате, тишина за окном. То разгорается, то тускнеет во тьме огонёк сигареты. Зачем Олег поддразнивает Аню – потому что она всего лишь практикантка? Не хватало только поссориться.
– Затем программист, он же Создатель, вынимает жёсткий диск. Что он с ним делает? Стирает ли информацию и помещает в новую машину? Или кладёт на стеллажи, забитые миллионами пыльных дисков? Или, повертев в руке, выбрасывает в мусорное ведро? – Олег поворачивается к Ане, сильной рукой заграбастывает и привлекает к себе: – Как тебе такая теория, звёздный человечек? Ну, ну, согласен: полная ерунда, не обращай внимания. Это я в школе насочинял.
Щекочет Аниными длинными волосами своё лицо, закрывает душистыми табачными губами её рот («Ну и какой же пример здорового образа жизни вы подаёте пациентам, товарищ доктор?!»)
Вспомнила, как в самый первый вечер мучительно захотела, чтобы на Олеге был белый халат и голубая маска. Чтобы в эти минуты, когда Аня задыхалась и теряла ощущение времени и пространства, он смотрел на неё холодноватыми серыми глазами поверх маски…
Уткнулась носом в подушку: кошмар, не хватало ещё, чтобы он догадался… Как она мечтает о ролевых играх!
Аня провела рукой по шероховатым тёмно-зелёным обоям: она точно не знает, но ей хочется назвать их штофными. Узоры: тускло-золотые ромбы с крошечными розочками внутри.
Близко пред глазами над диваном висела журнальная картинка с обнажённой тёткой. Она была снята в пол оборота со спины. Отвернувшееся лицо спрятано под гривой волос: спутанных, буйных, вздыбленных. Соблазнительно закинутые на затылок полные руки. Мощно раздвоенный круп, как у породистой кобылицы. Бесстыдная поза, тяжёлые бёдра…
Такой и не требовалось лица – спина и всё остальное откровенно говорили за себя. Пока Ани здесь не было, Олег курил и смотрел на эту вульгарную тётку.
Фото было вправлено в старинный металлический багет… Аня приподнялась на локте, чтобы рассмотреть ближе. Шестнадцать гнёздышек с грубо развёрстыми лапками-зажимами. В них когда-то были шестнадцать, по числу дней ангела, гранатов. Красных, как брызги, как капельки крови гимназиста…
– Олег… Откуда эта рамка? И чья это квартира?
– Рамку оставила хозяйка. А квартира, слава Богу и главврачу Валентине Ивановне Дебелой, давно уже моя, – он с удовольствием рассмеялся. Какие у него были крепкие, белые, замечательные зубы. – Отбарабаню ещё пять лет, и – прощай, деревня моя, деревянная, дальняя. В Москву, в Москву! Ты готова жить в Москве? Как раз кончишь институт. Здесь всё отремонтирую, старый хлам выброшу на помойку. У меня оперировался с мениском один молдаванин, прораб. Сделает конфетку, а не квартиру. Думаю, за неё хорошо дадут: сталинка в центре… Арочные проёмы… В прихожей хоть танцзал открывай. Потолки три с половиной: можно антресоли надстроить.
На пустой койке был свёрнут валиком готовый для дезинфекции матрасик. Под койкой сиротливо виднелся краешек пластмассового красного тазика. Над ним Аня в последний раз умывала Веру Сергеевну. Та уже несколько дней не вставала, и, как назло, именно в эти дни Ани не было. Она кувыркалась в эти дни на чужом диване с Олегом… Нет, всё-таки с Олегом Павловичем.
И никто – безобразие, Люда-то куда смотрела?! – не помогал старушке с утренним туалетом.
Вообще санитарки производят санобработку больных в грубых резиновых перчатках до локтей. В таких обмывают покойников в моргах.
Аня не признавала перчаток. Лила из кувшина в тёплую ладонь струю осторожно, чтобы не брызгать. Заботливо промывала смешно моргающие глаза, высокий лоб, седые виски, каждую морщинку. Старушка, упёршись руками в края койки, сидела, вытаращившись, как ребёнок. Хлопала мокрыми светлыми съеденными ресничками. Смаргивала капли воды, будто слёзы.
– Вера Сергеевна, вам плохо?!
– Мне хорошо, деточка! Мне очень хорошо! Вы не представляете, какое это лучезарное счастье: плеснуть в лицо холодной свежей водой!
…– Что ж, – сказала главврач Валентина Ивановна, вертя в чистых, пахнущих мылом пальцах шариковую ручку. – Мы не ведём по каждому врачу специальную статистику спасения пациентов. Но, навскидку, за те годы, что Олег Павлович у нас работает… Грубо говоря, он вытащил с того света несколько сот человек. Он сразу поставил такое условие. Либо квартира, либо он уезжает в область. Олег Павлович инициативный предприимчивый, рациональный молодой человек. Побольше бы таких в медицине.
Сами видите, какие времена наступают. Надо вместе держаться, без профессиональных междоусобиц, друг дружку поддерживать. Нас, врачей, бросили на переднюю линию фронта, как штрафбатовцев. Вон какая идёт травля, охота на ведьм. Обложили со всех сторон «волчатниками» – красными флажками. Устроили из нас паровой клапан для народного гнева. И вам повезло, Анечка, что встретили на жизненном пути не мямлю, не размазню. Будете за ним как за каменной стеной.
Откровенно, я даже где-то не понимаю талантливых молодых хирургов, таких, как Олег Павлович, – пожала круглыми плечами Валентина Ивановна. – Закончили бы курсы, переквалифицировались в ветеринары. И ноу проблем. Приняли роды у породистой собаки – получили больше, чем за месяц работы человеческим хирургом. Сделали капельницу кошке – положили в карман недельный оклад…
А Вера Сергеевна… Дай Бог, как говорится, нам до таких лет. Вот я давеча бельё замочила, начала стирку – и такая одышка, такое теснение и спёртость в груди. Стенокардия. А ведь мне и пятидесяти нет.
…– Все б так умирали. В полдник смотрим, у неё молоко не тронутое, – Люда стояла над пустой койкой, сложив на груди полные, розовые, в ямочках, руки. Она чувствовала себя виноватой, что Веры Сергеевны не стало в её, Людину смену. – Говорят, святые так умирают – во сне. Ведь и боли адские терпела, и мы покоя ей не давали: с койки на койку дёргали… Под старость вот так остаться без угла… И ни ропота, ни жалобы. Что говорить – воспитание. Аристократка.
Аня подхватила тазик, сложила из тумбочки воздушное ветхое бельецо, понесла в ванную. Из головы не выходило привязавшееся: «Деточка, какое это лучезарное счастье. Ах, какое это лучезарное счастье».