евушка. Артем узнал. Это была Рита, секретарша директора. Ее муж работал до Артема помощником лесничего и утонул. Говорили, вместе они жили совсем недолго.
Рита неслышно ушла в дальний угол, где у Артема располагалась кухня, звякнула кружкой о ведро. Поднесла холодный край кружки к его губам, подложив под затылок ласковую и осторожную ладонь. Теперь лицо ее видел совсем близко, улавливал тепло ее дыхания.
Артем сел. Мерцанье в глазах прошло, словно холод воды унял его. На цветок смотрел упорно, уже догадываясь, что это.
— Это я кофту напротив лампы повесила, чтобы тебе свет глаза не резал. — Села рядом на край кровати. — Ты весь горел. Где так простыл?
— Не знаю. Разве уже вечер?
— Уже ночь.
— Я думал, часа два прошло.
— Ничего себе, часа два! С обеда без памяти, бредил, какую-то петлю просил.
— А-а, — скривился, как от боли. Память вернулась, снова провела вчерашней дорогой, дала еще раз пережить страх и отчаяние.
Артем лежал в майке, в трусах, на чистой простыне, под одеялом, как положено в его состоянии. А помнил ясно: свалился на кровать не раздеваясь. Порозовел от мысли, что раздеть его могла Рита.
Неужели она снимала с него грязную и рваную штормовку с обтрепанными манжетами, рваные на коленях штаны. Неужели она стаскивала сапоги? От стыда зажмурился, откинулся на подушку, пропитанную едким потом.
— Тебе хуже? — Рита положила на лоб прохладную ладонь. Захотелось, чтобы держала долго, бесконечно долго, и он слушал бы, как ровно дышит она, и приспосабливал бы свое дыханье к ее. Почему-то чувствовал себя маленьким, размягченным от ее заботливости.
Риту он часто встречал в конторе. Невысокая, чуть пониже его. Русые волосы коротко подстрижены. Глаза серые, таким бывает озеро перед дождем. Помнится, при встрече всегда удивленно вскидывает глаза, будто что-то хочет сказать и не может…
Рита неброская, как цветок незабудки. Видишь голубенькое, и больше ничего. К незабудке нужно присмотреться — тогда оценишь.
Вот и Риту как-то не замечал Артем. А теперь сидит она рядом, и ему хорошо.
— Ты устала?
— Немножко… — Рита убрала ладонь. — Я тебе делала холодные компрессы. Не помнишь?
— Не помню. Меня кто-нибудь спрашивал?
— Дмитрий Иванович приходил. И еще — Рытов. Я его не пустила. Тебе был нужен покой.
Ему совестно стало. Рита сидит с ним, а сама не отдыхала. Конечно же, устала.
— Рита, мне уже лучше. Почти хорошо. Иди спать.
Она сняла с гвоздя на потолке кофту, надела, снова приблизилась к кровати. Вид Артема ее успокоил.
Выглянула за дверь.
— Ой, как темно!
— Я провожу тебя.
— Что ты. Не надо! Ты еще слаб!
Артем силился подняться и, наверное, смог бы, но услышав, что слаб, поверил, откинулся на подушку.
— Ты возьми Норда за ошейник и иди с ним. Он потом вернется.
Рита вполголоса разговаривала с собакой на крыльце, уговаривала, что ли. Потом ушла. Артем отвернулся к стене, досадуя, что забыл попросить ее выключить свет.
Через два дня Артем выздоровел.
Вышел на крыльцо, ощущая в теле легкость и обновление. Солнце над березником едва зависло, еще не жаркое, но полуденная сила его угадывалась. На небе ни дымки, ни облачка. Новый день начинался ясным, сильным, будто специально к выздоровлению.
Поляна перед домом белела летним цветом. Крупная роса лежала на ромашках. Гудели пчелы, и запах меда струился от многоцветья.
Сколько он знал поляну, все время она менялась на глазах. Когда сошел снег и теплые ветры прилетели из ущелий, земля казалась бурой от полеглых прошлогодних трав. А вскоре все кругом стало фиолетовым от дружного цветения кандыков, которые росли так густо, что Артем ходил по тропке осторожно — боялся раздавить цветы. Он даже пытался сложить стихи, но стихи не получались, бросил эту затею.
Исчезли кандыки, и перед домом возник пожар из огоньков. Как много их росло! Артем подходил и разглядывал пламенеющие головки, трогал пальцами оранжевые лепестки, нюхал.
В майскую пору набрала силу трава, закрыла зеленым бархатом прошлогоднее тленье — совсем принарядилась поляна. Прошло время, и потухли, исчезли огоньки. Артем пытался отыскать их стебли, не нашел. Зачем мешать другим, пусть другие покрасуются. Мудра природа.
Зато в тенистых местах, под березами, среди папоротников, засветились нежно-розовые саранки. Выбросили вокруг себя стрельчатые листья венерины башмачки. Удивительные растения, и вправду напоминающие старомодные башмачки. Никогда доселе не видел их Артем. «Из семейства орхидей», — сказал Рытов.
Не могла, не хотела поляна оставаться однообразной. Словно модница, меняла краски и наряды.
Погасли чернильные искры кукушкиных слезок, аромат которых очень нравился Артему, и поляна надела бело-голубое платье, как раз к зною, сотканное из незабудок, ромашек и душистого чая.
На солнцепеках созревала земляника.
Артем стоял на крыльце раздетый, чувствуя босыми ногами тепло нагревшихся досок, и думал, что прежде, чем заняться будничными делами, он должен сделать приятное и необходимое.
Обжигая ноги росой, выбежал на поляну, нарвал букет из всех растущих тут цветов. Пусть каждый радует и веселит своим видом и запахом. Подровнял корешки, усадил в берестяную вазу, которую сам смастерил, поставил на стол. И в комнате стало празднично.
Наскоро позавтракав, пошел в контору. «В такой день, — думал он, — и дела начинать хорошо. Сама погода обещает удачу и везение». И снова скривился, вспомнив исчезнувшую петлю…
Из березника выскочил Норд. Морда и лапы мокрые, рыжеватая шерсть на боках слиплась. Тоже радовался утру.
Проходя поляной, оглядел дом. Крыша малость прохудилась, надо лезть чинить до осенних дождей.
Первое время, после приезда в Полуденное, Артем жил у Матвея. Жена главного лесничего гостила у родственников в городе, и места хватало. Артему у Матвея нравилось, он бы и еще жил у него, да Иван, который к своему помощнику как-то по-особенному присматривался, сказал:
— Почему бы тебе свою квартиру не завести?
Артем рассмеялся. Он как-то и не думал об этом, даже понятие «своя квартира» было для него непривычным.
— Мне и у Матвея хорошо.
— У Матвея-то хорошо, — говорил Иван. — Да ведь когда живешь в людях, без своего угла, чувствуешь себя временным. Не знаю, как тебя, а меня, когда жил на частной, угнетало чувство непрочности. Да и не будешь ты вечно у Матвея жить, надо корни пускать, — и повел Артема к старенькому дому на краю села, рассказав по дороге, что жил там безродный рыбак. Однажды уплыл и не вернулся. Здесь такое случается…
Дверь сиротливо висела на одной петле. Окна без стекол. Грустно смотреть на брошенный дом, Грустно и жутковато.
Они шагнули к крыльцу и услышали угрожающее рычанье. Из-под крыльца вылез худющий пес, метнулся на доски, давая понять: в избу не пустит.
— Это же Норд! — поразился Иван. — Хозяина больше года нет, а он все дом сторожит. Надо же!.. Ну, вот тебе и дом, и сторож.
На другой день Артем попросил у Матвея ведро, мастерок. Наскреб глины, притащил с берега песку, взял на складе извести и принялся за дело. Сначала смастерил летнюю кухню. Печь сложить оказалось просто: стенки и сверху плита с толстым налетом окалины. Подручный столик сделал из старых досок.
Весь в растворе уляпался, а рад. В полусгнившем сарайчике кое-какие дровишки остались. Заложил в подсохшую печь, снизу запихал клок бересты, поджег. Домашним дымком потянуло. Нюхал — не мог нанюхаться. Глядел, как горят дрова, и жалел горожан. Они лишены такого удовольствия.
Пес лежал на крыльце, наблюдал за движениями нового человека, в неспешности которого угадывал нечто прочное, хозяйское. В желтых собачьих глазах уже не было ни злости, ни настороженности, в них теплилось затаенное ожидание.
И вдруг Норд встал, с хрустом потянулся на передних лапах и боком-боком к Артему. А тот сидит, покуривает возле печки, и когда пес ткнулся мордой в колени, Артем воспринял это как должное. Запустил руку в густую жесткую шерсть на загривке, потрепал с небрежной ласковостью, как ласкают только своих собак.
Иван предложил Артему помощь, но тот неожиданно отказался. Сам ремонтировал избу: подштукатурил углы, побелил, выскоблил пол и почистил рамы. Походя учился столярничать.
Удивлялся себе: раньше и топора-то в руках не держал. В туристическом походе разве, где заготавливал дрова для костра. А тут полки сделал, табуретку. И хотя впервые взялся за это ремесло, руки сами совершали нужные движения, словно кто-то невидимый вел их и неслышно советовал, где еще подрубить или подтесать. Сладкий, неведомый ранее восторг наполнял его.
Приходил Иван, присаживался на крыльцо, щурился на оголенного до пояса помощника, поблескивающего потом. Иногда что-нибудь советовал, а больше молчал. И смотрел. Внимательно. Зорко.
Вот так Артем и устроил себе жилье.
7
— А, Стригунов! — Глухов поднялся из-за стола, подал тонкую энергичную руку, указал на мягкий стул. — Ну, рассказывайте, — сел рядом с Артемом. В синих глазах сквозило нетерпение.
— Ну, пришел, — со вздохом начал Артем. — Уже вечерело.
— Все это понятно. Дальше.
— Залез на кедр…
— На кедр? Впрочем, ладно.
— Кажется, задремал, а утром слез…
— Нет петли? Так?
— Так… — удивился директорской проницательности.
Дмитрий Иванович встал, шагнул по ковровой дорожке к двери, там круто повернулся, пошел назад, мимо Артема, к окну, взглянул на озеро.
Артем сидел, опустив пристыженно голову, разглядывал узоры на дорожке.
— Да-а, посрамил нас браконьер. Позор заповеднику. Позор… — повторял Глухов, не глядя на Артема. — Ошибся я в вас, Стригунов, ошибся…
Еще ниже опустил голову Артем. Совестно было ему, до тошноты совестно и горько, что испугался, полез на дерево и не выполнил первого серьезного поручения. Вот Иван узнает, насмешек не оберешься. Да что там насмешки. Выгонит директор с работы и будет прав. К чему держать таких хлюпиков.