— Значит, не узнали, кто приходил, — сказал Глухов не то вопросительно, не то утвердительно. — А нам известно, — тихо и как бы между прочим уронил он, и Артем тотчас же поднял голову, хотел спросить, да не решился. — Не буду мучать. Это был Клубков. Самый отъявленный на озере браконьер. Слыхали про такого?
Про Клубкова Артем слыхал.
— А как узнали, Дмитрий Иванович? — решился спросить он.
— Ларион Зуев рассказал. Он в тот вечер остался на «Дозоре», ремонт проводил и уснул. Ночью проснулся, вдоль дамбы кто-то крадется на лодке. Узнал Клубкова. Хитер зверь. Сначала решил узнать, чьей лодки на месте нет, а потом уж действовать… Вот такие дела, Стригунов, — подытожил Дмитрий Иванович и сел за стол, подперев ладонями острый, до синевы выбритый подбородок.
Он молчал, и Артем думал, что молчанье неспроста, о нем сейчас, о Стригунове, размышляет Глухов, иначе не стал бы в кабинете держать, и готовился к худшему, но решил сразу: если будет выгонять из помощников лесничего, проситься кем угодно, хоть рабочим на пилораму.
Но не об Артеме думал Глухов, о Клубкове. Вспомнил, как после приезда в Ключи он прямо из райкома, куда заходил представиться, завернул в леспромхоз принять кордоны, катер, лодки и другое имущество. Вечером директор леспромхоза пригласил его к себе домой и за рюмкой коньяка разоткровенничался:
— Трудно тебе, Дмитрий Иванович, придется в Полуденном. Народ там своенравный, никакого порядка не знает и знать не желает. Я бы не Полуденным, а Полуночным это село назвал. Днем никого на улице не встретишь — отсыпаются. А ночью только шум стоит: шарят кругом. Сети ставят на тайменя, капканы, петли на зверя. Не знаю кого и благодарить, что забрали у меня правую сторону. Есть там браконьер Клубков, остальные перед ним, как ягнята перед волком. Покоя тебе не даст, нервы на кулак вымотает и никак не поймаешь его, подлеца.
— Что же он из себя представляет? — поинтересовался Глухов, несколько скептически отнесясь к словам леспромхозовского директора.
— Мужик лет под пятьдесят. Нигде не работает, живет промыслом. Слышал, всем поторговывает: и маралятиной, и пушниной. За руку его поймать никто не берется. И место у него, у разбойника, самое подходящее — глухое, дикое: Щучий мыс.
— Ничего, — отвечал Глухов иронически, — выловим эту щуку.
— Буду рад за вас, — кивал тот, и в голосе слышалась вежливая снисходительность, которой Дмитрий Иванович по отношению к себе не терпел. И хотя Глухов еще и не видел Клубкова, возненавидел сразу. Люто. Клубков не выходил из головы, занозой застрял, и захотелось расправиться с ним раз и навсегда. Но после случая с петлей понял Дмитрий Иванович, что браконьера этого голыми руками не взять: хитер, видать, и ловок.
Тем сильнее захотелось расправиться с ним. Дмитрий Иванович был уверен: в случае успеха его авторитет пойдет в гору, и работать станет легче. Полуденские, видимо, только силу признают.
Целый день после того, как Ларион рассказал о ночном госте, Глухов не находил покоя. И ночь не спал, думал. До головной боли думал. И решение пришло.
— Ну, Стригунов, как же бороться будем с этим зверем? — спросил он, доброжелательно разглядывая Артема, словно бы и не помня о его промашке. А сам думал: с этим парнем легко разговаривать, не то что с главным лесничим или лесничим, которые мнят себя таежниками.
— Как-то надо, — хрипло произнес Артем, втайне радуясь, что директор, кажется, не собирается его выгонять.
— Клубков — ваш враг, мой враг, враг всего заповедника, — говорил проникновенно Дмитрий Иванович. — Если мы его не поборем, грош нам цена. Надо побороть. Согласен?
— Согласен, — облегченно выдохнул Артем. Он был благодарен Глухову за великодушие и согласен на все.
Глухов подошел к настенной карте.
— Где у нас Щучий… — Его указательный палец уперся в голубую растушевку озера, медленно пополз к жирной красной черте, которой была обведена на карте территория заповедника. Слово «Щучий», написанное рукой Глухова, лежало как раз на этой черте, то есть на границе.
— Посмотрите, он у нас как бельмо на глазу. Граница проходит по реке Сельга, а дом Клубкова как раз за рекой.
— Если бы на этой стороне, — пожалел Артем.
— Верно. Жаль, что не на нашей стороне, — согласился директор. — Но… — сделал значительную паузу. — Метров триста выше Сельга делится на два рукава, и второй рукав обходит дом с другой стороны. Значит, если основным руслом считать тот рукав, Клубков окажется на нашей стороне. Ясно?
— Ясно, — Артем уже понял мысль Глухова и поразился простоте решения, но пока не понимал, при чем тут он, Артем, и чем он способен помочь.
— Паспорт обхода сделали Кугушеву?
— Нет еще, не успел.
— Отлично. Будете план обхода переносить на кальку, включите в обход Щучий мыс. И еще. На днях будем готовить карту заповедника для посылки на утверждение, там тоже границу передвиньте за Щучий и включите мыс в описание.
— Хорошо, Дмитрий Иванович, но тот, второй рукав, может, и без воды совсем. Вдруг он сухой?
— Я позабочусь об этом, — значительно улыбнулся Глухов. — Но пока — молчок. Ясно? А потом поедете к Клубкову, передадите приказ о выселении. Думаю, будущая поездка доставит вам больше удовольствия, чем та, из которой вернулись, — лукаво подмигнул, но сразу стал серьезен и отпустил Артема.
8
Очередь в бухгалтерии подвигалась медленно, но никто не роптал: дело денежное. Мужики с почтением глядели на Трофимыча, на его круглые, в железной оправе очки, в которых он напоминал сову.
Трофимыч подозрительно долгим взглядом окидывал очередного, будто видел впервые, и начинал искать фамилию в ведомости. Тот замирал перед столом: вдруг да пропустили — бывают случайности, и облегченно улыбался, когда желтый ноготь приклеивался к графе. Нашел-таки…
Трофимыч отсчитал деньги, подал Артему.
— Но, беги к Фросе, — смеялись мужики.
— А зачем ему? — поинтересовался Трофимыч.
— Знамо, зачем. За пузырьком.
— Ему еще рано. Ох, охламоны, охламоны… Так… Зуев… — по-совиному глянул Трофимыч на Лариона, уже нависшего над столом. — Зуев… — черкнул ногтем под фамилией и поставил птичку.
Ларион взял со стола обгрызенную ученическую ручку, нетерпеливо потянулся к ведомости, щерился мужикам.
— Стой, не расписывайся, — остановил Трофимыч. — Где баба?
— Какая баба? — Ларион торопливо склонился над ведомостью, искал, где расписаться, но Трофимыч тянул ее из-под руки.
— Твоя, не моя же.
— На што она тебе?
— Еще спрашивает. Будто и на самом деле ничего не знает. Ну, артист! Дак ведь она ходила к директору, чтобы деньги заместо тебя ей выдавали. А то, говорит, у Фроси оставляешь.
— Да ты что, Трофимыч! — моторист размахивал руками, вертел кудлатой головой, искал у мужиков защиты.
— Я — ничего. Веди бабу. Или к директору шагай. Разрешит — выдам.
Мужики, стоявшие за спиной, и те, что сидели на стульях возле стен и толпились в дверях, сочувственно посмеивались, но вступиться за Лариона не торопились.
— Иди, Ларион, не мешай. Кто там следующий?
Следующим был Анисим. Трофимыч почтительно поглядел на него снизу вверх и даже сам подал ему ручку. Еще бы, во-первых, художник, а во-вторых, собою мужик видный — огромный, со смоляной бородой, степенный, в нем чувствуется спокойная сила.
К нему тут же пристал Ларион.
— Дай пятерку, Анисим. Опосля отдам.
— На что? — Анисим глядел на него снисходительно, как на малое неразумное дитя, и деньги прятать не спешил.
— Какая тебе разница… Сказал ведь, нынче отдам.
— Хочет конфеток бабе купить, — подсказывали мужики, смеясь.
— Но-о, — ухмылялся Ларион. — Шоколаду. Она до сладкого охочая.
— Жидкого?
— Да хоть бы и жидкого. Оба мы с тобой деньги транжирим. Я на водку, а ты на краски. Все равно переводим.
— Ладно, — согласился Анисим. — Дам на шоколадку. Но ежели жидкого купишь — смотри… — Тут Анисим увидел Матвея, отозвал его в сторону: — Матвей Матвеич, отпусти до завтра. В Ключи, сказывают, краски подвезли. Я бы белил да ультрамарину взял.
— Выставку-то скоро откроешь?
— Да какую там выставку… — смутился Анисим.
— Самую настоящую. А что, в клубе, честь по чести. Плотников попросим рамки сделать. Таблички напишем. Чтобы как у людей. Ты подумай-ка над этим.
— Можно, — гудел Анисим. — Вот закончу одну штуку и займусь.
— Ну, плыви, плыви, — разрешил Матвей.
Артем вышел на улицу, повернул к магазину. Деньги, казалось, шевелились в кармане, подталкивали, не давали никуда свернуть. Сейчас он рассчитается с Фросей за продукты и купит материалу на шторы. А то вдруг снова зайдет к нему Рита, а у него — пожелтевшие газеты на окнах. Ему захотелось украсить свою комнату, чтобы там было уютно и нарядно, специально для Риты. Он почему-то верил, что она еще придет к нему, и от этой мысли частило сердце.
В магазине полно народу. Женщины плотно обступили прилавок. В обычные дни их не видать — вроде женщин в селе нет, одни мужики. А тут — вон их сколько, не подступишься.
В глазах у Артема рябило от рулонов материала. Он понимал, что надо брать не какой попало, но копаться в этих цветастых ворохах было совестно. И он, придав лицу равнодушное выражение, оглядывал выложенные на полках куски материи. Наконец приметил один рулон: ромашки по желтому полю. Чем плохо? И свежо, и нарядно.
— Фрося, отрежь вот этого десять метров, — безразличным голосом попросил он.
Пожилая Фрося — так к ней обращались и старые, и малые — на мужские голоса отзывалась быстрее. Женщины больше смотрят, прицениваются, чем покупают. Мужики — решительнее.
— На шторы, че ли? — только и спросила Артема.
— Но-о, — ответил по-местному протяжно.
— Соображалка работает, — похвалила продавщица. Отмерила деревянным метром, надрезала край ножницами и рывком отделила кусок от рулона.
— Вот это мужик! — восхитились женщины. — Сразу видать: хозяйственный. Не чета нашим охламоном. Им лишь бы бельмы залить, а там хоть трава не расти.