— А на голову жертвы следует надевать мешок, чтоб она была полностью деморализована и не могла сопротивляться.
— Вот с этим я не согласиться не могу. Меня очень возбуждает, когда он... она сопротивляется.
— Нет-нет, друг мой, вы не правы. Во всяком случае, без кандалов и цепей я не мыслю себе хорошего допроса.
Ленин рванул на себя дверь, с ужасом ожидая увидеть... он уж и сам не знал что. Но зрелище его малость успокоило. Дзержинский и Зиновьев сидели за столом друг против друга, пили чай из китайского сервиза, дымили «Зефиром» и беседовали. Никого, кроме них, в подвале не было. Кожаные куртки на обоих были одинакового фасона, сапоги сверкали, а лица выражали крайнюю степень учтивой благожелательности по отношению к собеседнику. Зиновьев, правда, беспрестанно ерзал и крутился на стуле, словно что-то мешало ему сидеть. Но в общем все было пристойно, чинно, по-советски.
— О чем это вы тут толкуете? — спросил Ленин.
Зиновьев под его взглядом весь сжался, опустил ресницы и даже перестал ерзать. Но Дзержинский невозмутимо ответил:
— Я рассказываю уважаемому Григорию Евсеевичу о том, каким зверским издевательствам царская власть подвергала революционеров.
— А! Очевидно, эти методы вам знакомы не понаслышке. — И Ленин вышел, раздраженно хлопнув дверью
«Чорт-те что», — думал он. Впрочем, он был скорее доволен тем, что эти двое наконец поладили друг с другом. Если б они продолжали цапаться — это сделало бы жизнь молодого советского правительства совершенно невыносимой.
ГЛАВА 11
...Черный вечер, белый снег; ветер, ветер — на всем божьем свете! Скользко, тяжко, всякий ходок скользит... Ленин споткнулся, едва не потерял равновесие, выругался — где дворники?! Он, конечно, редко теперь ходил пешком. Знаменитый «Горный дух» — тот самый шикарный «роллс-ройс» Михаила Романова — возил Председателя Совнаркома на службу, со службы и по всяким государственным делам. Но иногда хотелось ускользнуть от шоферского надзора, чтобы навестить какую-нибудь хорошенькую даму. Теперь он, кутая нос в воротник, как раз возвращался от одной из них. Он опять оступился, глянул по сторонам: какая-то старушка мотнулась через сугроб... Попик, барынька в каракуле... Лихач с электрическим фонариком на оглоблях везет разодетую парочку... Плакат «Вся власть Учредительному Собранию!» бросился ему в глаза. Но и мысль об Учредительном Собрании не радовала его. От холода и постоянной грязи и разрухи у него было прескверное настроение. Даже красотка в черных чулках не смогла его развлечь как следует. «Как замечательно мне жилось раньше, в Швейцарии! И как же здесь в этом моем свинячьем государстве гадко!»
Навстречу ему шел какой-то длинноволосый, закутанный в белое, с белою же повязкой на голове — то ли раненый, то ли сбежавший из дурки псих, то ли опять же поп, то ли баба, то ли поэт, то ли индус, не разобрать... «Батюшки, да он босой!» Но в январе восемнадцатого года никого нельзя было ничем особенно удивить. «Снег кружит — ой, вьюга! На четыре шага ничего не видать...» А за босым человеком следом шагал отряд красноармейцев с цигарками в зубах. «Расстреливать ведут, не иначе». Владимир Ильич еще сильней закутался в воротник. Красноармейцев все боялись. Они могли сперва пальнуть, а потом уж разобраться, в кого пальнули. Пожалуй, красноармейцы были еще хуже революционных матросов: те хоть песни веселые пели, а эти тоже пели песни, но идеологически выдержанные, которых Владимир Ильич терпеть не мог. И он решительно юркнул в переулок.
Ему и в голову не пришло, конечно, сосчитать красноармейцев. И он так никогда и не узнал, что босой человек в белых одеждах был сам грозный лев революции, Председатель ЧК Дзержинский. У него сперли одежду и сапоги, когда он мылся в бане, и теперь он шел босиком, в простыне и тюрбане из белоснежного полотенца. «До чего же тут паршиво, — думал Феликс Эдмундович: это был тот редкий момент, когда их с Владимиром Ильичом мысли совпадали почти полностью. — Дурак Ленин с дураком Свердловым все развалили... Впрочем, этакой премерзкой страною невозможно управлять...» Ноги его ужасно мерзли. Вообще ему было так плохо, что он даже не замечал, что какие-то красноармейцы за ним идут. Не будь он потомком Иоанна Грозного — лег бы, наверное, в сугроб и умер.
Двенадцать красноармейцев, в свою очередь, никакого интереса не проявляли к психу в простыне. Они просто шли себе своей дорогою и говорили о своем:
— А Ванька с Катькой — в кабаке... — тоскливо произнес красноармеец Петруха — высокий, кудрявый — и сплюнул сквозь щель в зубах. Его красивая подруга Катя изменила ему с бывшим его товарищем — замухрышкой Ванькой Жуковым, который разжился деньгами при штурме Зимнего дворца.
— Ванюшка сам теперь богат, — сказал другой красноармеец, Андрюха.
Петр ничего на это не ответил. «Катя, моя Катя, толстоморденькая...» — с тоскою и нежностью думал он и представлял, как скажет ей при встрече: «Помнишь, Катя, офицера — не ушел он от ножа... Аль не вспомнила, холера? Гетры серые носила, шоколад Миньон жрала, с юнкерьем гулять ходила...» И вдруг, под светом чудом уцелевшего фонаря у аптеки, в разряженной фифочке, в обнимку с кавалером ехавшей навстречу в экипаже, он узнал ее! Она была, конечно же, с Ванькой...
— Андрюха, помогай! — заорал Петр. — Еще разок! Взводи курок!..
— Утек, подлец! У, жопа, стой!
— А Катька где? — И тут он увидел ее, с простреленной головою лежащую на снегу...
Он остановился, замер. Свет померк в глазах. Безучастно смотрел он, как его товарищи стаскивают с мертвой девушки шубку, полусапожки, серьги, колечки... Несколько колец было хорошеньких, с камушками, а одно — просто какая-то дрянь, которой цена полтинник в базарный день... Но красноармеец Андрюха и его сунул себе в карман — авось пригодится в хозяйстве. А Петр все стоял... «Загубил я, бестолковый, загубил я сгоряча... ах!»
Потом товарищи позвали его, и он покорно, ничего не соображая, пошел за ними. Они уже гоготали и показывали пальцами на полоумного в простыне и белом тюрбане, что влачился впереди. Но он скоро свернул, и они его не тронули. Он, как и его соперник Ленин, никогда не узнал, что был в ту ночь совсем рядом с волшебным кольцом... А стоявший и куривший папиросу под фонарем у аптеки поэт Блок попросту описал всю эту сцену так, как он ее видел, без всякого символизма, хотя и с небольшими поэтическими преувеличениями, но ведь на то он и поэт. Так что зря Зинаида Гиппиус не подала ему руки в трамвае.
— Владимир Ильич, денег нету.
— Что, совсем нету?
— Совсем, — сказал Свердлов и вздохнул тяжко. — Вот и матрос Железняков от голода так ослабел и устал, что распустил Учредительное собрание.
— Как скверно! — огорчился Ленин. Учредительное собрание было его любимым детищем; он мечтал о том, как будет выступать в нем с зажигательными речами. На заседаниях Совнаркома, ВЦИК и других советских органов зажигательные речи не поощрялись, и вообще было очень скучно. — А нельзя ли выписать матросу Железнякову дополнительный паек, и пусть он постоит в карауле еще немножко? — Ленин подозревал, конечно, что слабость матроса вызвана не голодом, а неумеренным потреблением горячительных напитков, но доказать это теперь было вряд ли возможно.
— Да ведь Учредительное собрание уже разбежалось. Другой раз не соберешь.
— Скверно, архискверно, Яков Михайлович! — Ленин больше не звал Свердлова Яшей: как-то неловко было называть Яшей такого высокопоставленного чиновника. — А куда же деваются деньги И ценности, экспроприированные у буржуазии и помещиков?
— Они оседают в подвалах ВЧК. Феликс Эдмундович говорит, что там сохранней будут. Он, конечно, выдает нам кое-что на булавки, то есть на содержание госаппарата. Но у нас очень большие накладные расходы. Например, секретарше Троцкого в прошлом месяце был выплачен двойной оклад.
— За что?!
— У нее была сверхурочная работа, — ответил Свердлов.
— Какая у секретарши Троцкого может быть сверхурочная работа, ежели никакого Троцкого нет?
— Возможно, Троцкого и нет, — после некоторого колебания согласился Свердлов, — но секретарша-то у него определенно есть. Такая сухощавая брюнетка в оранжевой кофточке и с родинкой на щеке. И в ведомости отдела кадров написано, что у нее была в прошлом месяце сверхурочная работа. А ведомость — это факт. Мы не можем спорить с фактами.
— М-да, — сказал Владимир Ильич. Он все чаще произносил это междометие, выражавшее крайнюю степень усталого недоумения. — Так где же нам взять денег? Где их берут другие государства?
— Ума не приложу, Владимир Ильич. А что до других государств — так они у нас их берут. Царское правительство назанимало прорву денег, и теперь приходится их возвращать.
— Так давайте не будем возвращать! — сказал Ленин. «С какой стати я должен расплачиваться за дурака Николая!» — Объявите, что мы аннулируем обязательства по царским займам.
Но денег все равно не хватало катастрофически... По-видимому, другие государства знали какой-то хитрый секрет.
В начале марта один из агентов самого секретного подразделения ВЧК, которое занималось поисками волшебного кольца, сообщил Дзержинскому, что след искомого предмета, похоже, обнаружился в Москве. Агент, как и его коллеги, знал, что это кольцо очень важно для Советской власти. Больше ничего он знать не мог. Но на всякий случай, вытянув из агента информацию, Дзержинский его ликвидировал. Теперь нужно было самому перебраться поближе к кольцу. К тому же он помнил, что статуя его должна стоять на Лубянке; значит, и штаб ВЧК следует разместить именно там.
— Владимир Ильич, я намерен перевести руководство Черного Креста в Москву. А здесь оставлю Урицкого.
— Зачем это, Феликс Эдмундович? — подозрительно спросил Ленин. С одной стороны, он был бы счастлив избавиться от Железного Феликса, но с другой — выпускать его из поля зрения было опасно. «Уж не знаю зачем — но он определенно хочет удрать от меня, сволочь... Ну нет, не дождешься!»