На окраине села, в ветхом, покосившемся от старости доме, который больше напоминал сарай, жила селянка Горпина. Она всегда жила на отшибе, и люди её недолюбливали. А недолюбливать Горпину было за что: у неё было шестеро детей от разных мужей. Порядочные женщины Горпину презирали и сторонились: они совсем не были уверены в том, что Горпинины дети не имели отношения к их мужьям. Сказать, что Горпина жила бедно, – не сказать ничего: дети ходили в лохмотьях, донашивая одежду друг за другом, питались абы чем, но были очень дружны между собой. Они понимали, что когда весь мир сплотился против них, то хотя бы внутри их маленького, необустроенного государства должен быть мир и покой. Жалостливые соседи, видя этих оборвышей и понимая, как им не повезло с мамашей, подкидывали детям поношенную одежду и какую-то еду.
Сама Горпина работала в колхозе учётчицей и плевать хотела на все пересуды односельчан.
«Моя жизнь, как хочу, так и живу! Мой чемодан: кому хочу, тому и дам! От кого хочу, от того и рожаю!» – говорила она всем, кто её как-либо задевал в разговоре.
Этя подошла к полусгнившей двери Горпининого дома и робко постучалась. Через пару минут на крыльцо выскочила Горпина и, увидев измученную Этю с младенцем на руках, аж присела. Потом спохватилась, забрала свёрток и понесла его в дом.
– А ну, девка, садись, рассказывай! Ты никак Ющенковская невестка будешь?
Этя села на табуретку, так как на всех горизонтальных поверхностях спали Горпинины дети, и стала рассказывать. А потом так и заснула, сидя.
Проснулась Этя через часа два на старом, покосившемся диване. А может, это и не сон был, а просто обморок? Она не понимала, ни где она находится, ни почему на неё смотрит столько детских глаз.
«Сын!» – пронеслось у неё в голове, и женщина села, ища глазами сына.
Горпина с ребёнком на руках подошла к Эте.
– Как малыша звать-то?
– Пока никак, Горпина. Не успели зарегистрировать.
– Виталиком будешь! – сказала Горпина малышу.
– Почему Виталиком? – растерянно спросила женщину Этя. – Мы хотели назвать сына Изей, в честь папы…
– Ты что, девка, с ума сошла? Немцы вокруг, какой Изя? Или ты не слышала, что с вашими делают? Сказала, Виталиком будет, значит, Виталиком. Тебя Этя зовут, так? Ты вот что, послушай меня и не перебивай.
Этель протянула руки к малышу, но Горпина отодвинулась.
– Сядь и послушай меня. Двоих я вас спрятать не смогу – заложат добрые соседи, как пить дать заложат. Тогда и меня, и моих детей убьют – никого не пожалеют. В соседнем колхозе всех евреев поубивали. А тех, кто прятал ваших, – посреди деревни повесили и снимать не разрешили. Висят себе, воняют. Мне моих детей жалко, но и твоего тоже жаль. Ты, девка, иди себе, в лес иди, может, к партизанам выйдешь. Я твоего Виталика у себя оставлю, скажу мой это. Детям велю сказать, что у них братик народился. А когда война закончится, а она, говорят, скоро закончится, так ты и приходи за сыном-то. Поняла?
Этя безжизненно смотрела на свёрток, сопящий на руках у Горпины. Она не понимала, о чём говорила эта женщина: почему она должна отдать ей своего сына? Боль от того, что мать и сестру, возможно, убили как-то сразу отошла на второй план. Этель не мигая смотрела на Гарпину, и со стороны казалось, что Этя продолжает спать с открытыми глазами.
Горпина набрала из алюминиевой кружки в рот воды, подошла и прыснула Эте в лицо. Этя, вздрогнув, очнулась.
– Поняла, я спрашиваю? Ты не переживай, где шесть ложек, там и седьмой место будет.
– Ты не вернёшь мне сына…
– Я не верну, только если ты не придёшь за ним. Слово даю.
Этель встала, отряхнула помятую юбку, взяла ребёнка на руки.
– Мне покормить нужно.
– Корми. Подожди. Дети, идите сюда.
Все дети подошли к матери. Она зачем-то выстроила их по росту, потом села на табурет и строго сказала:
– Дети. Это ваш брат. Его зовут Виталик. Я его недавно родила. Что бы ни случилось, помните: это ваш брат. Если скажете, что он не ваш брат, нас всех убьют. Поняли? Как зовут вашего младшего братика?
– Виталик, – хором ответили дети матери.
– А теперь идите. Брысь отсюда. Дитя покормить нужно.
Этель покормила малыша, и распеленала его. Осмотрев всего, она поцеловала его головку, ручки, ножки. Потом запеленала и уверенно отдала сына Горпине.
Горпина принесла Эте какой-то сверток, засунула в сумку.
– Это еда. Много дать не могу, сама понимаешь.
– Понимаю. Спасибо.
– Иди, девка, а то, не ровён час, на беду нарвёшься…
Этя шла по лесу и ничего перед собой не видела. Её глаза оставались сухими, а сердце разрывалось от горя.
«Господи! – молилась она мысленно. – Не оставь моего мальчика! Сохрани его для меня! Всё что хочешь сделаю, только сохрани! Прошу тебя, Господи! У меня никого больше нет. Маму с Танькой убили, Горпина сказала, что всех евреев в соседнем местечке поубивали, проклятые. Сохрани моего Виталика, Господи!..»
Этель подошла к лесу. Прямо на опушке стояла скирда соломы. Этя, недолго думая, залезла в эту скирду и крепко-крепко заснула. Когда проснулась, была ночь. Этя пошла в лес. Всю ночь она бродила по лесу, чтобы найти партизан, но все её поиски закончились безуспешно, и Этель вернулась к скирде. Так она жила в скирде несколько дней. Продукты, положенные Горпиной в сумку, давно были съедены, но скирда стояла почти в лесу, а в лесу, как известно, растут ягоды: черника и земляника, благо был сезон. Ещё Этя ела какую-то траву, которая казалась ей съедобной, и кору с деревьев. Она потеряла счёт дням. Наконец женщина приняла решение не возвращаться в скирду, а идти, куда глаза глядят. И если она нарвётся на немцев, пусть так и будет.
Долго блуждала Этель по лесу. Она уже была на грани помешательства, когда её заметили окруженцы. Полуживую Этю повели на допрос к командиру, но женщина почти ничего не понимала из того, о чём её спрашивал офицер. Этю отвели в землянку и уложили спать. Утром допрос повторили и, как ни странно, ей поверили. А после того, как Этя рассказала обо всём, что с ней произошло, она, наконец, заплакала. Плач перешёл в крик, и солдатам ничего не оставалось делать, как зажать руками её орущий рот. Этя кусалась, вырывалась и продолжала орать. Вся боль её души была в этом крике, вся её ненависть к фашистам и к свёкрам была в этом крике. Вся её любовь к сыну и к погибшим родным была в этом крике. Командир обхватил её руками, крепко прижал к себе, и женщина потихоньку успокоилась. Несколько дней после случившегося Этя не могла разговаривать, а потом привыкла жить с постоянной болью. Боль стала её неотъемлемой частью, её второй половиной. Страшно было то, что ненависть к свёкрам почему-то перешла в ненависть к мужу, и бедная Этя не знала, что ей с этим делать. Через какое-то время окруженцы начали прорываться к своим, к ним примыкали затерявшиеся в лесах группы, они вступали в бои, вели счёт потерям, совершали диверсии, в общем, действовали, как настоящий партизанский отряд.
Однажды, совершенно случайно, в завязавшемся бою был убит какой-то важный немецкий чин, везший в штаб важные бумаги. Прорвавшись к своим, окруженцы отдали эти бумаги, которые на самом деле оказались ценными, а Этю устроили работать в госпиталь, где умная, толковая женщина получила вторую специальность. Так она и проработала медсестрой всю свою оставшуюся жизнь.
Глава четвёртаяЭто наш брат!
Много снято фильмов, в которых показывали, как люди прятали у себя евреев и еврейских детей. Это и «Корчак», и «Храброе сердце Ирены Сэндлер», и «Список Шиндлера». Хочется низко поклониться в ноги тем, кто жертвуя собой, своей семьёй, своими детьми не потерял человеческий облик. Этим люди и отличаются от животных. Мир природы суров, но иногда случаются чудеса, и одни животные берут себе на воспитание совершенно другой вид. Делается это не потому, что у одного вида возникают чувства к другому виду: это вопрос выживания. И в этом вопросе животные иногда оказываются человечнее людей.
Вернёмся к Горпине и её детям. Всё было бы не так плохо, даже несмотря на то, что еды было мало и что дети по-прежнему ходили полуголодные и полураздетые. С этим можно было бы смириться, но как смириться с тем, что сосед Горпины, увидев женщину с очередным младенцем на руках, желая получить обещанный немцами паёк, пошёл в комендатуру и рассказал о своих подозрениях старшему полицаю Стёпке.
Староста и полицаи явились к Горпине и забрали её с собой, чтобы узнать, правда ли то, что она прячет у себя еврейского ребёнка. Горпина стояла на своём, говоря, что только что родила, а молока нет потому, что голодно, а ещё потому, что шесть ртов накормить нужно. Тогда полицаи пошли к детям. Дети, завидя старосту с командой, попрятались в доме. Но дверь была такая ветхая, что выбить её ногой не представляло никакого труда для сильного, упитанного мужика, каким был полицай Стёпка.
Детей вывели во двор. Старшая дочка Горпины держала на руках свёрток.
– Чей ребёнок? – брезгливо спросил Стёпка у девочки.
– Наш, дядя Степан. Мамка недавно народила.
– Врёшь, маленькая паскуда. А ну, говори правду!
– Правда, наш. Виталик это.
– А ну, разверни!
Девочка трясущимися руками развернула ребёнка. Полицай и староста подошли и посмотрели на малыша. Мальчик лежал, улыбался беззубым ртом и сучил ножками.
– Посмотри, Степан, чёрненький?
– Да нет, белёсый.
– Глянь на писюн, Стёпка.
– Нормальный писюн. Необрезанный.
– Я же говорю, дядя, что это наш. Евреи – они такие противные: чёрные, обрезанные, – зацепилась за слова девочка, которой было четырнадцать лет.
– Ишь ты, понимает! А ты что скажешь? – староста обратился к мальчишке лет восьми.
– Что?
– Ты мне ещё почтокай, засранец! Это ваш брат?
– Наш, дядя.
– Кто вам его принёс?
– У мамки народился.
– Мамка титькой кормит?
– У мамки молока нет. А так бы кормила.
Полицай взял мальчика за ухо. Мальчишка заплакал.