Ага, так и есть. Зомме действовал достаточно расторопно, так что спецназовцы из особой, пускай и несколько куцей по составу сотни Вяхи Засада – всего сорок человек – уже ожидали меня на подворье.
Это моя подстраховка.
Можно и без нее, но нежелательно, поскольку толпа подобна пьяному человеку. Чуть толкни – и подалась, пошатнулась в сторону. В какую? А уж это смотря кто толкнет.
Учитывая, что тайных врагов у Годуновых хоть пруд пруди, и не только среди бояр, особенно после столь неудачного правления Федора, могут и так пихнуть, что…
Вот тут-то и должны сработать мои спецназовцы. Враги толпу туда, а они – обратно, и поглядим, кто кого.
Первым делом я отделил от основной группы пятерку Лохмотыша, как уже побывавших в деле и на практике зарекомендовавших себя с самой хорошей стороны.
К остальным обратился с вопросом, с трудом припомнив название предмета Игнашки:
– У кого по «Выведыванию и ношению харь» стоит «плохо» – три шага вперед.
Из числа оставшихся в строю вышла чуть ли не половина – пятнадцать человек.
Жаль, но ничего не попишешь.
Второй мой вопрос прозвучал достаточно загадочно:
– Кто хорошо ведает Святое Писание, чтоб назубок, пускай и не всё…
К сожалению, подал голос лишь командир одной из пятерок – здесь деление было тоже иное, не на десятки – по имени Догад.
В соратники себе он выбрал еще троих. Им я поручил стать монахами.
«Нищих» подобралось изрядно – возглавили попрошаек Лохмотыш и Афоня Наян.
Остальные должны были изображать простое сословие – кому что сподручнее.
Оставив в резерве три боевые пятерки «двоечников» – мало ли, я прямо во дворе предложил отобранным ребятам потрудиться во славу… рекламы Федора Борисовича Годунова, кратко изложив суть своих требований.
Поняли не сразу, так что пришлось и тут потратить время на разъяснения.
– А теперь шагом марш в дом и ищите себе соответствующую одежду, – распорядился я и устало поплелся в дом.
Впереди меня ждало, пожалуй, самое трудное и неприятное – разговор с царевичем. Представляю, что мне предстоит услышать.
Но я ошибся – беседа оказалась куда неприятнее, чем предполагал.
С первых же секунд Федор – и откуда только прыть взялась – принялся обвинять меня во всех мыслимых и немыслимых грехах.
Его послушать, так я получался куда хуже тех же бояр.
Мол, они хоть просто его предали, я же совершил это дважды – когда сбежал в Путивль и второй раз сегодня, поскольку, одержав победу, решил немедля передать ее в руки заклятому врагу, а вместе с нею и всех Годуновых.
– Ты даже не дозволил мне посчитаться с Голицыным и прочими, – напомнил он в конце. – А они меня… – И губы Федора задрожали.
– Стоп, – оборвал я его. – Начну с последнего, хотя о том вроде бы и говорить ни к чему, поскольку я тебе уже все пояснил ранее. От своей смерти они все равно не уйдут, и ждет она их нынче же, поверь мне. Только нам с тобой пачкать руки в их крови нельзя. Пусть это сделает народ. Потому я тебе хоть и дал отвести душу, но ненадолго – нельзя пинать ногами свинью, предназначенную для убоя. Наоборот, она должна иметь вид откормленный, сытый и довольный.
Я перевел дыхание и внимательно посмотрел на своего ученика. Так, кажется, хоть в этом удалось убедить – поверил он в неотвратимость мести.
Это хорошо. Значит, можно переходить к следующему пункту.
– Что же касается передачи в руки Дмитрию тебя и всей твоей семьи для тягостных мук, то тут, как мне помнится, все наоборот, или ты уже забыл про утро? К тому же ты почему-то не включил в свой перечень будущих покойников меня, – напомнил я. – А зря. И поверь, что для князя Мак-Альпина Дмитрий Иоаннович выдумает особо изощренную месть.
– За что? – удивился Федор.
Я усмехнулся.
Вообще-то следовало бы все рассказать, поскольку ситуация складывалась таким образом, что мне необходимо было от него полное и безграничное послушание, а оно без такого же полного и безграничного доверия невозможно.
Но время… Оно не просто поджимало – давило.
Потому я приступил к самому короткому варианту – контробвинениям, а их у меня хватало.
Я припомнил и бездеятельность властей в течение этих полутора месяцев. И то, что он свалил все дела на советников, которые полностью и окончательно все загубили, не забыв указать и самую главную причину измены Басманова, который перешел на сторону Дмитрия только по вине главы Аптечного приказа боярина Семена Никитича Годунова.
– Если бы он самочинно не распорядился составить и прислать из Москвы в Кромы новый разряд[13] по воеводам, в котором поставил своего зятя князя Телятевского на две ступени выше Петра Федоровича, ничего бы вовсе не приключилось! – бушевал я.
– Ты сам сказывал про мудрых советников, – слабым голосом оправдывался мой ученик, – кои для государя яко ходули.
– Сказывал, – согласился я. – Но ты ухитрился забыть мои последующие слова о том, что, на какие бы крепкие ходули ты ни встал, без своих ног тебе все равно не обойтись! К тому же я говорил про мудрых, а у тебя были такие, которых и врагу не пожелаешь. Смотри, что они успели натворить…
Когда я загнул четвертый палец на руке, Федор испуганно замолчал и, округлив глаза, лишь ужасался тому, что они, оказывается, натворили, действуя от его имени.
Изредка он еще пытался вякнуть что-то в свое оправдание, но я безжалостно отсекал все его попытки на половине фразы.
– Я надеялся, что…
– Надежда – хороший завтрак, но плохой ужин.
– Я не мог. Я хотел, но…
– Неправильно, – рубил я. – Надо было рассуждать иначе и говорить себе тоже иначе: «Я должен». И плевать на все остальное. Запомни, лишь когда юноша впервые в жизни говорит себе: «Я должен» и добивается задуманного во что бы то ни стало, он становится мужчиной!
Но окончательно его добил мой рассказ об отсидке в подземелье у Семена Никитича.
После этого он… заплакал.
– Ну что ты ровно красная девица, – грубовато, но в то же время и несколько смущенно буркнул я, опасаясь, что получился перебор с упреками. – Теперь-то ты понял, как и почему ты безнадежно упустил те дни, когда еще можно было пытаться драться в открытую?
Федор поспешно закивал, продолжая всхлипывать, и я понял, что пришла пора переходить к… утешениям – и впрямь перебрал.
– Верят только в тех, кто верит в себя, ты же пока в себя не веришь, – назидательно заметил я и махнул рукой. – Ладно, не расстраивайся. Это придет… со временем. Жаль только, что у нас его совсем не осталось.
– И что теперь?
– Да ничего страшного. Дмитрию Иоанновичу повезло со смертью твоего отца, уж очень кстати она ему пришлась, а с другой стороны, бог[14] дарит от души, как ребенок – щедро и без оглядки, но, когда ему захочется, он все отбирает. Вот и подождем, когда он начнет отбирать подарки, а уж тогда…
– А когда это будет?
– Не знаю, – честно ответил я, но тут же ободрил вновь приунывшего Федора: – Но поверь, что случится непременно. Не исключено, что через полгода или год. А уж то, что в течение двух-трех лет, точно. Теперь для тебя главное не унывать – горе налегает сильнее, если замечает, что ему поддаются. Да и ни к чему впадать в уныние. Жизнь – колесо. Что сегодня внизу, то завтра наверху, так что нам осталось обождать пол-оборота.
– Но сейчас-то что мне делать?!
– То, что скажу, – отрезал я и очень кратко, не вдаваясь в подробности, пояснил, что говорить и как надлежит вести себя самому Годунову на Царевом месте.
Он, правда, пытался что-то уточнить, но я безапелляционно потребовал все свои вопросы оставить до вечера, если мы с ним, разумеется, до него дотянем.
– А что, меня сызнова могут… – Он даже не договорил, опасаясь произнести вслух страшное слово.
– Как тебе сказать, – задумчиво произнес я. – Все настолько опасно, что можно ничего не бояться.
И снова на его глазах, как по команде, выступили слезы.
Да что же это такое?! Слова ему уже не скажи.
Э нет, вьюноша. Такой ты мне тоже не нужен, а то с перепугу забудешь чего-нибудь.
– Знаешь, Федор Борисович, чем отличается боязливый человек от труса, а тот в свою очередь от храбреца?
– Наверное, тем, что один боится меньше, другой больше, а третий вовсе ничего не страшится, – вздохнул он и покраснел.
– Ничего подобного, – поправил я его. – Боятся все, кроме безумцев. Тут все дело во времени. Боязливый дрожит в ожидании опасности, трусливый – когда она настала, а храбрый – когда миновала. Так вот, я всегда считал, что ты храбрый.
Тот зарделся еще сильнее, но охотно подтвердил мои слова.
– Я… да, токмо… боязно, – простодушно пояснил он. – Я ведь и прежние твои словеса все памятаю, а яко до дела доходит… – И беспомощно развел руками.
– Одно дело помнить, другое знать! – наставительно заметил я. – Поверь, жизни не интересно, что ты учил, она сурово спросит, что ты знаешь.
– Уже спросила, – вздохнул он. – А я хоть и знал, да вот чтоб прямо как ты – не выходит у меня.
– И не надо, как я, – пожал плечами я. – Зачем? Истинное знание заключается в том, чтобы поступать как раз по-своему, не оглядываясь на учителя. Не становись второй книгой! Да и вообще, истинно мудр тот, кто знает нужное, а не многое. Впрочем, ладно. До этого мы с тобой дойдем потом на наших занятиях.
– А они будут?! – радостно встрепенулся Федор и жадно уставился на меня. На лице его проступила робкая улыбка.
– Вот таким ты мне нравишься куда больше, – одобрил я. – А что до занятий… Куда ж я от них денусь, раз недоучил…
Но тут нас прервали.
Заглянул сонно моргающий Дубец, оставленный у двери, где трудился Игнашка, и заявил, что меня кличут.
Посмотрев на осовелое лицо ратника, который трижды молодец, я пришел к выводу, что паренек явно нуждается в отдыхе, причем немедленном, и в приказном порядке отправил его на свое подворье, потребовав, чтобы в ближайшие три-четыре часа он мне на глаза не попадался, а сам с замиранием сердца направился к Незванычу.