Праведник — страница 2 из 5

Графиня УрманчееваСочинение на заданную тему…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯМАНЬЯК

27 апреля 2011 года к подъезду серого дома с колоннами, красовавшегося в конце Тверской улицы, подъехала запряженная тройкой карета с гербом на резных дверцах и крупным бородатым кучером, одетым в зеленую ливрею с тем же гербом, на козлах.

Приструнив лошадей, кучер соскочил на землю, вбежал по невысокому беломраморному крыльцу и, приоткрыв массивную дверь подъезда, крикнул: «Карета подана!» После чего, как-то странно пятясь назад, вернулся на место. Минуту спустя двое высоких мужчин в таких же, как у кучера, ливреях распахнули двери, на крыльце появилась сама хозяйка дома — графиня Эльвира Владимировна Урманчеева, куратор и попечитель всех детских медицинских, родильных, профилактических и прочих подобных заведений города Москвы, женщина весьма привлекательная, среднего роста, светловолосая, одетая в черное изящного покроя платье, удивительно подчеркивающее стройную, почти девичью фигуру, того же цвета отделанные серебром туфельки и тоненькие лайковые перчатки. Несравненной красоты брошь украшала высокую грудь Эльвиры Владимировны, на шее и левом запястье сверкали бриллиантовое колье и браслет.

Увидев госпожу Урманчееву, кучер спрыгнул с козел и, отвесив низкий поклон, протянул руку, чтобы отворить дверь, но услуга его не понадобилась — один из вышедших из дома слуг опередил его, одной рукой открыв дверцу кареты, а другую, обтянутую перчаткой, — подставив сошедшей с крыльца графине.

— Доброе утро, Матвей, — улыбнулась графиня застывшему в полупоклоне кучеру. — Как здоровье твоей Ксении?

— Премного благодарен… Благодаря вам, госпожа… э… сударыня, — Матвей замялся, подбирая лучшее обращение, меж тем как госпожа-сударыня без помощи слуги заняла место в карете.

— К губернатору! — высунувшись из окошка, сказала графиня, на что кучер, по-детски улыбаясь, кивнул и взялся за вожжи.

Карета сошла с тротуара на проезжую часть и довольно быстро, по специально предназначенной для самого престижного в России немоторного транспорта полосе, обгоняя еле передвигающиеся по соседним запруженным полосам автомобили, покатила в направлении Кремля.

Российский монархический союз — коалиция политических партий, ратующих за самодержавие и монархию в России, — получил большинство в парламенте после выборов 2000 года. Нельзя сказать, что эта новая по тем временам организация была очень сильной и многочисленной, однако идея монархии как идеальной формы правления государством нашим овладела умами самых разных слоев населения. К тому же у народа почти не было выбора. Многочисленные реформы так называемого демократического правительства для абсолютного большинства не принесли ощутимых результатов. Возвращать к власти коммунистов казалось еще более нелепым. Люди шли на выборы и голосовали за новую партию также из-за того, что ни один из ее представителей не успел побывать у кормила власти, а стало быть, имел безупречную репутацию, не успев еще ничего разрушить и загубить.

За приходом к власти монархистов последовала так называемая реституция — возврат государственной собственности, экспроприированной советской властью, ее бывшим владельцам. Старые особняки, леса, земли, дороги, дома, стоившие миллионы и миллиарды, перешли в руки новоявленных князей, баронов и графов, которых набралось так много, что пришлось создавать специальную комиссию по проверке достоверности и чистоты их родословных. Далее пошли разнообразные реформы, якобы возвращающие Россию на круги своя: обязательное изучение в школах закона Божьего, возвращение в русский алфавит букв «ять», «фита» и других, утерянных за последние 86 лет, введение старого табеля о рангах и прочие мелкие и крупные изменения, среди которых важно отметить всеобщую депортацию лиц еврейской национальности, как было сказано в указе, «для их же блага», за так называемую черту оседлости, которая в отличие от дореволюционной проходила почему-то по опустевшим за годы советской власти деревням и селам Мордовской, Саратовской и Тамбовской губерний.

В марте 2001 года российский парламент «после выполнения всех возложенных на него задач» объявил о самороспуске, передав бразды правления потомку царской семьи Романовых, императрице Марии Федоровне. Первого апреля состоялась коронация новоявленной государыни государства Российского, ознаменованная великим праздником по всей стране, после чего государыня с семьей окончательно переехала в Санкт-Петербург и принялась за государственные дела.

Через год после восстановления самодержавия Россия ощутила значительный экономический подъем. Кабинет министров императрицы провел ряд давно разработанных преобразований, в результате которых по всей стране, как грибы, стали расти всевозможные большие и малые заводы и фабрики. Впервые за много лет разнообразный российский товар стал покупаться во всем мире, а новый императорский рубль сравнялся по покупательной способности с долларом. Со всех сторон в Россию повалили многочисленные караваны с восточными и западными товарами, а русские купцы покатили по всему свету, прославляя не только тульские самовары и сибирские меха, но и многое другое, на что оказалась способной Русская земля.

Императрица скончалась в январе 2007 года. По закону и традиции трон перешел к ее старшему сыну Михаилу Владимировичу, явному поклоннику Западной Европы, до вхождения на престол постоянно проживавшему то в Париже, то в Лондоне, то в Риме. Царь Михаил считал, что, как и в европейских странах, монархия в России должна быть лишь символической. Он снова ввел парламентскую систему правления, собрав очередную Государственную думу, первым документом которой был манифест о введении различных политических свобод. Тут же проявила себя бесконтрольная пресса, снова подняла голову преступность, в больших городах стали создаваться различные партии с неясными политическими программами. Людьми овладело беспокойство. В целом поначалу одобренные нововведения царя Михаила в конечном счете стали вызывать недовольство населения, и государственное устройство России на всех его ступенях снова пошатнулось.

Генерал-губернатор московский, князь Дмитрий Васильевич Савельев — низкорослый, седовласый, полный человек шестидесяти шести лет от роду с небольшими мудрыми глазами на круглом, добродушном лице имел весьма безобидную привычку — читать по утрам вечерние газеты, кои в отличие от утренних не особенно распространялись о политике, но располагали обширными сведениями о светской жизни города, всевозможных скандалах, и, что особенно интересовало Дмитрия Васильевича, криминальных происшествиях и несчастных случаях.

— Ай-яй-яй-яй, — вслух приговаривал Дмитрий Васильевич, читая за столом у себя в канцелярии. — Родной сын — родную мать! До чего же все-таки иногда доходят люди! Звери, да и только… О! Это за пару лошадей убить невинного человека… Так… А здесь у нас что? Только что сообщили… Изнасилование… Убийство с элементами садизма… Снова маньяк… Почерк тот же… Как? Опять! — На лице Дмитрия Васильевича одновременно отразились злость, возмущение и гнев. — Савелий! — крикнул генерал-губернатор.

Дверь канцелярии приоткрылась, и показалась голова Савелия Евстигнеевича, коллежского секретаря, служащего Московского губернского управления, среднего роста, худого человека в белой рубашке и темном костюме с галстуком.

— Я, господин генерал-губернатор.

— Немедленно ко мне начальника полиции! И Прыгунов пусть зайдет!

— Слушаюсь, господин генерал-губернатор, — ответил Савелий уже из-за двери.

Столь бурную реакцию и желание немедленно видеть шефа городской полиции, вызванные у генерал-губернатора сообщением из криминальной хроники, объяснить было очень просто. Дело в том, что последние полтора года жителей второй столицы, а особенно представительниц слабого пола, держал в страхе некто неизвестный, имеющий ужасную наклонность по ночам и средь бела дня нападать на женщин разного возраста, насиловать их, затащив в подвал или глухую подворотню, после чего душить и истязать самыми изощренными способами. Жертва, сообщение о которой прочитал Дмитрий Васильевич, была уже двадцать пятой по счету. По городу ходили разнообразные слухи. Многочисленные операции по розыску маньяка результатов пока не давали. Неудачи властей использовались новоиспеченными политиканами так называемой оппозиции, неожиданно поставившей себе цель — во что бы то ни стало сместить существующую власть. Последние два месяца Москву прямо-таки будоражили всевозможные народные собрания, митинги и даже забастовки, причем требования выдвигались самые разные: от замены начальника полиции до отставки генерал-губернатора, как неспособного навести в городе порядок. Действовавшие в городе многочисленные банды и грабители-одиночки никогда не вызывали столь бурных волнений, ибо жертвами их были в основном московские купцы, владельцы магазинов, особняков и прочая элита, меж тем как действия маньяка-садиста настолько взволновали московский люд, что готовы были вызвать чуть ли не революцию в отдельно взятом городе.

Не далее как позавчера начальник городской полиции Фигорин Акакий Федорович — давний друг и соратник генерал-губернатора по Союзу — доложил последнему о неожиданной поимке преступника. Не позднее сегодняшнего вечера сам Дмитрий Васильевич, вопреки своему отвращению, собирался посетить Бутырскую тюрьму, чтобы лично взглянуть на злодея. Хотя Акакию Федоровичу до полного установления личности насильника было приказано не давать никаких сообщений, вездесущая нахальная пресса все же вынюхала кое-какие сведения, и данная информация засветилась в утренних газетах. Многие жители уже было вздохнули спокойно — и вот те раз! Снова изнасилование с элементами садизма! Тот же почерк!

— Господин генерал-губернатор, — снова появилась голова Савелия Евстигнеевича. — Я справился. Господина Фигорина в управлении нету. Они с опергруппой выехали на место преступления. А их высокородие, господин Прыгунов дома в плохом самочувствии после вчерашнего вечера у господ Сокольских. Обещали быть скоро.

— Ладно, черт с ними. Что еще?

— Прибыли госпожа Урманчеева. Просили принять.

— О Господи, — Дмитрий Васильевич тяжело вздохнул. — Ну, пусть войдет, пусть войдет.

Голова Савелия убралась. Через минуту дверь распахнулась, и на ковровую дорожку канцелярии ступили маленькие туфельки Эльвиры Владимировны.

— Доброе утро, госпожа Урманчеева, — Дмитрий Васильевич улыбнулся, привстал, галантно поклонился и плавным взмахом руки указал даме на стул.

— Здравствуйте, господин Савельев.

Графиня села. Взгляд ее упал на лежащий на столе вечерний выпуск «Московских ведомостей»:

— Читали?

— Читал, — несколько раздраженно ответил Дмитрий Васильевич. — Разберемся.

— Значит, тот, которого поймали, вовсе не тот? Или их несколько?

— Разберемся, дорогая Эльвира Владимировна, — настойчиво повторил генерал-губернатор.

— Значит, настоящий маньяк не пойман? О ком же тогда писали вчерашние газеты?

— Прошу вас, не пытайте меня. Поверьте, мы делаем все возможное. У вас ко мне дело, надо полагать?

— Да, господин Савельев. Я по поводу тех ста семидесяти восьми тысяч, выделенных городской думой на улучшение содержания родильных домов и повышение жалованья акушеркам.

— Ну, так что же? Деньги выделены еще в прошлом месяце.

— Деньги выделены, сомнения нет. Только вот не все из тех, кому они предназначались, получили их. Вчера я объездила всю Москву. Дотацию получили лишь семь родильных домов в центре. На окраине о них даже не слышали.

— Не волнуйтесь, дорогая Эльвира Владимировна. Все, все получат. Сейчас же прикажу Савелию Евстигнеевичу разобраться.

— Разберитесь, будьте добры. Ведь это уже не первый случай, когда государственные деньги не доходят до тех, кто в них больше всего нуждается. Тем более, что речь идет о грудных детях…

Графиня замолчала. Дверь канцелярии снова распахнулась, и на пороге появился Вадим Никитович Прыгунов, статский советник, член городской думы, давнишний друг и помощник генерал-губернатора.

Это был человек среднего роста, полный, кудрявый, с небольшой плешью на затылке, с толстыми щеками, носом картошкой, красным от регулярного пьянства, и с очень умными глазами. «Человек из народа» — так называл себя сам Прыгунов, весьма гордясь тем, что добился уважения, богатства и положения в обществе, не выискивая себе знатной родословной, а лишь исключительно собственными умом, трудом и усердием. Для московского светского общества личность Вадима Никитовича была крайне загадочной. Многие считали его настоящим мерзавцем, который обманом и хитростью, а также подкупом завоевал доверие и дружбу генерал-губернатора и прочих высокопоставленных лиц. Некоторые, зная его неуравновешенную веселость, отводили ему роль шута при московском начальстве, однако и те и другие признавали его человеком очень неглупым, хотя порядочным прохвостом и авантюристом. Вадим Никитович был холост и вел разгульную жизнь, полную разврата и пьянства. Но как ни удивительно, это не мешало ему оставаться человеком энергичным и деятельным. Он занимался торговым бизнесом, биржевыми операциями и прочим, что приносило ему немалый доход, а также немало времени уделял делам служебным. Он по праву считался правой рукой генерал-губернатора Савельева, обладал немалыми навыками и знаниями и во многих вопросах, по мнению Дмитрия Васильевича, был просто незаменим.

— О, какие люди посетили нас, произнес Прыгунов.

При этом Дмитрий Васильевич заметил, что та всегдашняя веселость Вадима Никитовича, с которой он появился в дверях канцелярии, как-то сразу улетучилась и он даже заметно побледнел.

— Здравствуйте, дорогая Эльвира Владимировна.

— Здравствуйте, господин Прыгунов. — Графиня взглянула на опухшее лицо статского советника и с некоторой долей презрения отвернулась.

— Я пойду, Дмитрий Васильевич. Не забудьте разобраться в моем вопросе.

— Разберемся, дорогая Эльвира Владимировна. Сегодня же.

— Благодарю вас.

Графиня направилась к двери, где все еще стоял Прыгунов.

— Что, уже нас покидаете?

— До свидания, господа.

— Всего доброго, — официально произнес генерал-губернатор, уступая Эльвире Владимировне дорогу.

Графиня Урманчеева вышла. Савелий затворил за ней дверь.

— Приветствую вас, дорогой мой Дмитрий Васильевич, — поздоровался Прыгунов, стараясь придать голосу прежнюю веселость.

— Ты никак пьян с утра? — не отвечая на приветствие, без особого укора спросил генерал-губернатор.

— Вовсе нет. Хотя похмелился, конечно. Вчера на товарной бирже встретил Гришку Сокольского. Поговорили, выпили немного. А там пошло-поехало. Сами понимаете…

— Понимаю. Все та же старая песня. Кстати, что там на бирже?

— Пока все очень неплохо. Саранские кобылки — самый ходовой товар. Хотя, по прогнозам, к лету цены на лошадей упадут чуть ли не вдвое. Черт их знает, этих прогнозистов! Откуда такая информация? Я уже дал телеграмму Пужайкину и получил ответ. Никаких оснований для падения цен нет. Так что кобылки нас еще покормят. А-ха-ха-ха! — Вадим Никитович вдруг сам заржал, как лошадь, и повалился в кресло. Приступ истерического смеха длился около минуты. Все это время Дмитрий Васильевич, давно привыкший к «припадкам» Прыгунова, молча, грустно улыбаясь, смотрел на него.

— Ну? Чего смеялся-то? — спросил он, когда Прыгунов наконец успокоился.

— Да вчера Григорий анекдот модный рассказал. Сейчас вспомнил. А-ха-ха-ха! Хотите, расскажу?

— Ну расскажи.

— Отец-поэт говорит своим детишкам:

— Дети, придумайте мне рифму на строчку: «Если б я имел коня…»

— Если б я имел коня — я катался бы три дня! — придумала старшая дочка.

— Если б я имел коня — я б кормил его три дня! — сочинила младшая.

— Хорошо, девочки, молодцы! — похвалил отец.

— Папа, а почему ты меня не спрашиваешь? — обижается его сын — отъявленный хулиган, пошляк и матерщинник.

— Не стоит, сынок, — иронизирует папа, — я ведь и так знаю, что бы ты три дня с конем делал, если б он у тебя был.

— Нет, не то! Я хороший стих придумал! Настоящий! И ни одного матерного слова! Честно!

— Хорошо, сынок. Говори свой стих. Только чтобы ни одного…

— Если б я имел коня — это был бы номер!.. — выпалил сын.

— Сынок, ну а где же тут рифма?

— Ты не дал мне договорить! Вот слушай:

Если б я имел коня,

Это был бы номер!

Если б конь имел меня,

Я бы точно помер!

— А-ха-ха! — снова закатился Прыгунов. — Ну как?

— Мерзость какая-то, — сказал Дмитрий Васильевич, однако все же улыбнулся и отвернулся к окну.

Генерал-губернатор выглядел совсем старым. Сутулая, круглая спина, седые волосы, голова, глубоко втянутая в плечи. Когда-то Вадим Никитович знал его совсем другим — крепким и сильным мужчиной, суровым и беспощадным борцом за идею, хитрым и мудрым политиком. Он долго стремился к власти. Он не завел семью, не вырастил детей, почти не скопил капитала. Острое желание занять важный пост в государстве всегда подавляло в нем другие, казалось, более естественные человеческие желания. Десять лет назад мечта его осуществилась, но, получив пост и титул, за довольно недолгий срок вдоволь насладившись властью, он с годами незаметно размяк и подобрел. Ему вдруг захотелось покоя, обычного человеческого покоя. Государственная служба начала тяготить его. Канцелярские дела раздражали до крайности. Жизнь представлялась тоскливой и скучной и, казалось, совсем потеряла смысл…

Дмитрий Васильевич некоторое время смотрел в окно, затем повернулся, взял со стола газету и протянул ее Прыгунову, указав пальцем на подчеркнутые карандашом строчки криминальной хроники.

— Вот черт! Кого же Фигорин тогда поймал? — сказал статский советник. Лицо и голос его немедленно приняли деловую окраску.

— Да, видать, не того. А может, их несколько?

— Вот вони-то будет.

— Фигорина еще нет. Знаешь, Вадим, поехали — сами посмотрим.

— Едем!

— Савелий! Мы едем в Бутырку! Затем на Петровку!

— Прикажете карету?

— Какую, к чертям, карету! Автомобиль к подъезду! Появится Фигорин, пусть ждет нас у себя.

— Все понял, господин генерал-губернатор! Слушаю-с. — Савелий подал генерал-губернатору фуражку, распахнул дверь, затем, опередив его, быстро побежал вниз по лестнице.

Несколько минут спустя из ворот Спасской башни в сопровождении охраны выехал роскошный черный автомобиль из тех, что делают по специальному заказу для высокопоставленных лиц.

— Да, Дмитрий Васильевич, я, кажется, помешал кое-кому своим приходом?

— Ты Урманчееву имеешь в виду? Да нет. Ничего особенного. Пустяковый разговор. Странная женщина. Уже больше года как умер граф, а она все еще в трауре.

— Ей идет черное платье.

— Такой женщине все идет. Ты, кажется, неравнодушен к ней?

— С чего вы взяли?

— Увидев ее, ты странно изменился в лице.

— Я очень давно знаю ее, — вздохнул Прыгунов. Он отвернулся и некоторое время смотрел на улицу.

— Кажется, ты хорошо знал ее мужа? — снова спросил губернатор.

— Я много лет знаю их обоих.

— Роскошный был мужик.

— Только с виду. Бедная Эльвира Владимировна. Он ведь был эпилептиком, вы знаете?

— Знаю. Однажды я даже видел его припадок. Ужасная вещь. Страшно смотреть.

— А она-то сколько с ним вынесла. Удивительная женщина. Прожить столько лет с таким человеком…

— Кажется, она очень любила его.

— Да… — Прыгунов снова отвернулся и закрыл руками лицо. — Ты слышал, что с ним случилось?

— Слышал. Он покончил с собой. Удавил себя не то шнурком, не то галстуком. Бедная, бедная графиня…

— Но, удивительное дело, она почти не состарилась за эти годы.

— Да, чудо. Она так же прекрасна, как в молодости.

— А граф-то был какой красавец. Никогда не думал, что такой крепкий на вид человек может покончить с собой.

— Эпилепсия — тяжелая болезнь. Бремя избранных. Не каждый в силах вынести его до конца…

На каменном полу грязной и сырой камеры-одиночки, возле деревянных нар лежал довольно крупный человек с посиневшим от побоев лицом, рыжей в запекшейся крови бородой и такими же слипшимися средней длины волосами. Свет в камеру едва проникал сквозь грязное, насиженное мухами окошко под потолком. Стояла отвратительная вонь, такая, что Вадима Никитовича едва не стошнило, и он прикрыл рот и нос рукавом.

Прибывшие с генерал-губернатором и Прыгуновым двое городовых вместе с надзирателем подняли едва дышавшее тело, усадили на нары и принялись усердно окатывать его водой из принесенного другим надзирателем ведра. Арестованный крутил головой, бормотал что-то невразумительное, но полностью в себя не приходил. Минуту спустя послышались шаги, и в незапертую дверь камеры вошел высокий и очень худой человек в форме старшего офицера полиции с двумя большими звездами на погонах.

— Ваше высокопревосходительство, господин генерал-губернатор! Начальник Бутырской тюрьмы, подполковник полиции Шлюхин! — представился вошедший.

Прыгунов закусил губу, чтобы не рассмеяться, а подполковник Шлюхин сильно покраснел. Было видно, что он очень стесняется своей фамилии.

— Что же это у вас, господин Шлюхин, арестованный в таком состоянии? — строго спросил генерал-губернатор.

— Задержанный Метелкин Иван Андреевич! — затараторил начальник тюрьмы. — 1966 года рождения! Мещанин! Задержан на углу улицы Мясницкой и Боброва переулка за попытку изнасилования и нанесение тяжких телесных повреждений мещанке… — тут Шлюхин осекся под взглядом генерал-губернатора и замолчал.

— Врут они все! — вдруг закричал внезапно очнувшийся арестант и бросился в ноги Дмитрию Васильевичу. — Ваше высокопревосходительство! Не виноват я! Все она, сука! Я ее предупреждал! У-у, бля! — Арестант оскалил зубы в злобной гримасе и стукнул об пол кулаком. — Еще раз с этим сосуном увижу — убью! Предупреждал! Ей-Богу, предупреждал! А ей все равно! У-у, бля! За что же это, ваше высокопревосходительство?

— Подожди, подожди, браток, — спокойно и ласково сказал Прыгунов. — Давай все по порядку. Кого предупреждал? Когда?

— Как кого? Ваше превосходительство, жану предупреждал, жану! Свою жану, не чужую! Сука, бля! Связалась с пидором этим… У него, говорит, магазин на Мясницкой, а у тебя, окромя елды, и нет ничего! А? Тварь, бля! Всю жизнь мне загубила! — Арестант пронзительно зарыдал, уткнувшись головой в пол, и обхватил руками сапоги генерал-губернатора.

— Почему арестованный в таком состоянии? — повторил свой вопрос Дмитрий Васильевич, брезгливо пятясь назад, высвобождая ноги из объятий Метелкина.

— Виноват, ваше высокопревосходительство… — Шлюхин замялся и опустил глаза.

— Извольте отвечать, господин подполковник! — с притворной грубостью сказал Прыгунов и устремил на Шлюхина взгляд своих проницательных глаз.

— Виноват… Адъютант господина Фигорина, господин Саблин его допрашивали…

— Так. Ясно. Пошли, Вадим Никитович. — Дмитрий Васильевич вышел из камеры и решительно направился к выходу.

Прыгунов и подполковник Шлюхин последовали за ним.

— Ваше высокопревосходительство, помилуйте! — совершенно потерянным голосом прорыдал Метелкин. Крик его заглушил стук закрывшейся двери.

— Во дает Фигорин! Такую лажу хотел подсунуть, — сказал Прыгунов. — Не похоже на него. Видать, сдавать стал Акакий Федорович.

— На Петровку! — садясь в машину, раздраженно скомандовал генерал-губернатор.

Автомобиль развернулся, вырулил со двора на улицу и быстро скрылся из вида печальных глаз подполковника Шлюхина.

На втором этаже дома номер 33 по неширокой и непарадной улице Петровке, кстати, одной из немногих московских улиц, за всю историю ни разу не сменившей свое название, в просторном кабинете с диваном, обитым бархатом, креслами, старинной работы шкафчиком и портретом покойной императрицы, за массивным деревянным столом сидел тучный, совершенно лысый человек с черными а-ля Николай II усами и очень печальным лицом. А печалиться обер-полицмейстеру московскому Фигорину Акакию Федоровичу было отчего. Если вчера вечерние газеты еще как-то вскользь упомянули о двадцать пятом злодеянии ненавистного маньяка, то сегодня в утренних сия информация помещалась на первых полосах, раздутая на целый лист, с многочисленными нападками на городскую полицию и господина Фигорина лично, а также с раздражающими заключениями всевозможных экспертов. Черт бы побрал этих теоретиков! Эксперты, называется! Хоть бы пальчики сняли или улику какую-нибудь существенную нашли! А то — почерк тот же! Сперма совпадает! Кому нужна его сперма! Попробуй с такими данными поймать преступника в Москве! А еще этот мудак Саблин со своими инициативами! Говорил ведь ему Акакий Федорович, не пройдет номер! Так нет же! Мало того, что увез этого Метелкина черт знает куда, так еще и избил его до полусмерти! Народ успокоить хотел? Успокоил! Рабочий день закончится — вся Петровка этим народом полна будет! Им ведь чего! Им ведь только поорать, да потерзать кого-нибудь! Дали дуракам свободу! А ведь все шишки на Акакия Федоровича! Былые-то заслуги теперь кто вспомнит? Забыли давно! Вот Бояринов был — вся Москва от него стонала! Десятками резал, на миллионы награбил! Акакий Федорович его лично брал! Жизнью рисковал! А чеченские банды? А захаровцы? Сколько таких гадов при Акакии Федоровиче обезвредили? И не сосчитать! А теперь что? Из-за одного психа-маньяка в отставку уходить, как требуют того эти крикуны? А впрочем, ведь можно и в отставку. Годы позволяют. Хватит с дерьмом возиться. А то ведь совсем зашился Акакий Федорович на работе. Днями и ночами — служба. Ни минуты личного времени. Вот, к примеру, уже больше месяца, как у него в новенькой конюшне в Болшево три отличные лошадки стоят, а два шага до Каретного ряда дойти, повозочку выбрать, времени не было. Сутками со службы не выходил. Ну да ничего. Вот плюнет Акакий Федорович на все. Выйдет в отставку, купит карету, запряжет свою роскошную троечку и заживет себе спокойно. А маньяков и прочую сволочь пусть другие ловят. Помоложе…

Так рассуждал Акакий Федорович, когда дверь его кабинета распахнулась и секретарь доложил о прибытии господ Савельева и Прыгунова.

— Сиди уж, — махнул рукой генерал-губернатор вставшему было Акакию Федоровичу, сел перед ним в кресло и, тяжело вздохнув, произнес: — Давай, докладывай.

Акакий Федорович покосился на плюхнувшегося на диван Прыгунова, затем сел, подвинул к себе пятитомное дело, лежавшее на краю стола, открыл нужную страницу с еще не вклеенными фотографиями последней пострадавшей и усталым голосом заговорил:

— Вчера, в одиннадцать часов тридцать пять минут в районе Медведково обнаружен труп неизвестной женщины с признаками насильственной смерти. Предварительной экспертизой установлено, что преступление совершено тем же преступником, что и предыдущие двадцать четыре. Особых улик на месте преступления не обнаружено. Задержанный ранее мещанин Метелкин к данной серии преступлений отношения не имеет. В связи со всем вышеизложенным…

— Создается впечатление, господин Фигорин, — перебил Акакия Федоровича Вадим Никитович, — что вы эти сведения из утренних газет почерпнули. У нас с Дмитрием Васильевичем информация побогаче.

— Не язви, Вадим, — сочувственно глядя на Акакия Федоровича, сказал генерал-губернатор.

— В связи со всем вышеизложенным, — продолжал обер-полицмейстер, — считаю себя не справившимся с обязанностями начальника городского Департамента полиции и прошу вас, господин генерал-губернатор, принять мое прошение об отставке. — Акакий Федорович замолчал и опустил глаза.

— Ну зачем ты так, Акакий? — после продолжительной паузы произнес генерал-губернатор. — Ты думаешь, я не понимаю всей сложности этого дела?

— Стар я уже, Дмитрий Васильевич…

— Ты стар, да молодых нет. Кого я вместо тебя поставлю? Ты эту свою дурь из головы выбрось. Давай лучше вместе подумаем, что делать, пока эти дурочки из «Женкомитета» еще чего-нибудь не выкинули.

— Что тут сделаешь? Человек в Москве, что иголка в сене. А зацепиться почти не за что.

Телефон на столе обер-полицмейстера издал мелодичный, приятный для слуха звук.

— Разрешите?

— Говори.

— Алло! Фигорин у телефона… Что?! Жива?.. В шоке?.. Сумела отбиться? Сокольники… Егерьская… полное оцепление района! Сейчас буду! — Бросив трубку мимо рычагов телефона, Акакий Федорович вскочил из-за стола. — Снова нападение. В Сокольниках. Пострадавшая сумела спастись. Преступника задержать не удалось. Нужно срочно выезжать.

— Поехали, — решительно сказал генерал-губернатор.

— Во дает, сволочь! Каждый день! — вставая с дивана, с неким даже восторгом произнес Прыгунов.

Первые полосы всех вечерних газет в тот день помещали фотографию полной, здоровой, круглолицей девицы Оськиной Людмилы Андреевны. Под фотографией находилось пространное интервью, в котором Людмила Андреевна со множеством подробностей сообщала о нападении на нее маньяка-душителя, использованных ею приемах самообороны, позволивших ей избежать участи двадцати пяти предшественниц, а также некоторые особенности внешности нападавшего. Это была сенсация, однако уже через четыре дня, когда Москва узнала о новом убийстве, выяснилось, что никакого нападения на госпожу Оськину не было, что всю эту историю она сама выдумала и разыграла, дабы осуществить свою давнишнюю мечту — хоть раз в жизни сделаться героиней дня…

ГЛАВА ВТОРАЯСАРАНСК

Очень многое изменилось в городе Саранске за последние десять лет. В центре города возвысился роскошный губернаторский дворец в четыре этажа. Через квартал от него, на месте старого здания правления выросла синагога с колоннами из белого мрамора. На северо-востоке города, там, где раньше был пустырь, подпирает небо днем и ночью светящийся небоскреб — здание Саранской радиоэлектронной компании. Появилось много других больших и малых построек, фабрик и предприятий, самым значительным из которых является известный всему миру конезавод, занимающий огромную территорию, большая часть которой отведена ипподрому на сто пятьдесят тысяч мест. Кроме того, на улицах города теперь в великом множестве можно увидеть лошадей, а также людей восточного типа в маленьких черных шапочках-ермолках.

Согласно постановлению парламента от 2000 года евреям даже в пределах черты оседлости не разрешалось проживать в крупных городах. Да только о постановлении этом, как, впрочем, и о самом парламенте, давно уже позабыли. И вообще с началом экономического подъема и политического затишья национальный вопрос в России как-то сам собой отошел далеко на задний план. К примеру, губернатор Мордовской губернии Пужайкин Дмитрий Иванович — человек с виду грозный, но в душе мягкий и очень порядочный — весьма уважает евреев. Да и как их не уважать, если сам Дмитрий Иванович считает, что благодаря не только ему самому, но и многим приехавшим сюда евреям его губерния достигла таких немыслимых успехов — стала одной из самых процветающих в России. Евреями были многие друзья господина губернатора. Евреем был его личный врач. Евреями были некоторые знаменитые люди в городе, такие, к примеру, как Гутенберг — председатель совета директоров Саранской радиоэлектронной компании или господин Нахамкис — начальник Департамента железных дорог. Конечно, существовали и некоторые отрицательные моменты, но, думаю, об этом не стоит. Во всяком случае, по городу давно ходит анекдот о том, как губернатор Пужайкин из-за своего уважения к евреям хотел переименовать город из Саранска в Иерусаранск, а саму губернию не то в Жидо-Мордовскую, не то в Мордо-Жидовскую, но счел оба названия неблагозвучными и с переименованием решил повременить.

Алексей Борисович Борин — один из главных героев этого повествования — статный, приятной внешности человек с высоким лбом и коротенькой черной бородкой, широко известный не только в России писатель, ученый-богослов и общественный деятель, попал в Саранск, можно сказать, случайно. В 2000 году, когда новые власти поспешно и по-своему возрождали Россию, из Москвы выселили не только инородцев. Дело известное. Не выступи тогда Алексей Борисович с несколькими статьями, не приглянувшимися новому начальству, тоже жил бы сейчас где-нибудь на Арбате или на Тверской, где и живут все нормальные известные писатели. Впрочем, нет смысла ворошить прожитое. Ошибки времени давно сданы в архив. Политики стали либеральнее. Кто хотел — давно вернулся на свои насиженные места. Перед господином Бориным даже неоднократно извинялись, был он, так сказать, публично реабилитирован. Но из Саранска не уехал. Не захотел. Успел привыкнуть. К тому же он давно устал от московской суеты. Здесь в Саранске живет и работает его давний студенческий друг Михаил Андреевич Прошин — один из богатейших людей страны. Здесь очень нравится жене Алексея Борисовича Виктории Сергеевне, а главное сыновьям писателя Ивану и Даниилу — лучшим жокеям конезавода. И вообще люди здесь хорошие — уважают господина Борина, слушают его лекции и проповеди, чуть ли не наизусть помнят его книги. Вот и в этот день многие из них собрались в театральном зале губернаторского дворца, чтобы еще раз послушать и посмотреть на Алексея Борисовича Борина — вторую знаменитость столицы Мордовской губернии, прекрасного города Саранска.

Итак, перед нами театральный зал — сцена с кафедрой из темного дерева, огромная люстра со множеством украшений, кресла в шестьдесят рядов, расположенные амфитеатром, роскошно убранные ложи, в одной из которых сам губернатор Пужайкин — крепкий черноволосый бугай с большим скуластым лицом, его супруга Нина Тимофеевна, а также высокий и круглолицый директор конезавода Михаил Андреевич Прошин с молодой женой Аннушкой, по праву признанной самой красивой дамой в городе. В зале нет ни одного свободного места. В первых рядах сидят городская знать, крупные банкиры, помещики, рантье, иногородние богачи, приехавшие в Саранск выбрать лошадей, поиграть на бегах либо по прочим надобностям. За ними русские и заграничные дельцы и журналисты, имеющие здесь тоже немалый интерес. И на самом верху, как обычно, простой люд.

Появляется сам Алексей Борисович Борин. Громкими аплодисментами сопровождается его выход на сцену. Но вот он уже начинает говорить, и с первыми его словами в зале воцаряется полная тишина.

Он говорил о Боге, о Вере и Любви, о Терпении и Смирении, о веселье и радости жизни, о смысле ее и предназначении человека на Земле. Он несколько раз прерывал свой рассказ и читал Библию — книгу Иова, Экклесиаста и Евангелие, но читал их также почти наизусть, лишь изредка заглядывая в лежащую перед ним книгу. Потом он отвлекался и начинал рассказывать о собственной жизни, о своем творчестве, о днях страшных, хоть и редких, насыщенных душевными мучениями и страданиями, когда вера покидала его и все становилось мрачным и серым, и, казалось ему — он навечно утрачивал свой талант художника и мыслителя, и даже самые близкие люди казались чужими, и он ощущал себя ничтожным и жалким, а также о тех временах великого подъема, когда Бог возвращался к нему, и он без малейшей гордости и тщеславия ощущал себя великим и сильным, и душа его взлетала, парила, как птица, и мысли складывались в слова, абзацы, в целые главы. Он рассказывал разные притчи, потом вдруг говорил веселые, очень смешные вещи, казалось, к теме не относящиеся, и люди смеялись и аплодировали ему. Но вот голос его снова звучал серьезно, и люди затихали. Он говорил без микрофона, негромко и ровно, но в зале было так тихо, что слова его долетали свободно до самых дальних рядов.

Речь господина Борина уже подходила к концу, когда дверь зала неожиданно распахнулась и на пороге появился взмокший от пота, задохшийся от быстрого бега старший ветеринар конезавода Маркеев. Несколько секунд он стоял, переводя дыхание и беспорядочно шаря глазами по рядам, наконец увидел начальство и, смешно семеня ногами, подбежал к ложе:

— Господин губернатор, господин директор! — так и не отдышавшись, пролепетал ветеринар. — Я премного извиняюсь. У Раечки схватки начались…

Около минуты продолжалась немая сцена, главные персонажи которой то в растерянности переглядывались между собой, то выжидательно смотрели на старшего ветеринара, не добавит ли он к сказанному еще что-нибудь.

— Черт побери! — наконец нарушил молчание губернатор Пужайкин. — У… твою мать! На три дня раньше срока!

— Пошли к ней! — Директор Прошин выскочил из ложи и решительно направился к двери.

За ним последовали губернатор и ветеринар. В зале поднялся шум. Повскакивали с мест журналисты, кинулись к выходу ответственные работники конезавода, дельцы от конебизнеса и просто любопытные. На выходе образовался затор.

Наконец все, кто хотел, покинули зал. Без малейшего сожаления и досады Алексей Борисович проводил взглядом взволнованных столь неожиданным событием, спешно убегающих людей, спокойно закончил свою лекцию, ответил на несколько вопросов, заданных из зала, и в заключение обратился к оставшимся:

— Я благодарю вас за внимание, господа. Давайте же, завершая нашу встречу, помолимся Господу за наших ближних, за нашу страну и за тех, кто сейчас покинул этот зал, — Алексей Борисович замолчал и, улыбнувшись, добавил: — И за успешные роды нашей чудо-Раисы.

Некоторые из присутствующих в зале опустились на колени, некоторые сложили перед собой руки, кто-то беззвучно шевелил губами, кто-то просто молчал, закрыв глаза. Алексей Борисович на мгновение залюбовался изящной головкой Аннушки Прошиной, склонившейся прямо перед ним в ложе, затем произнес слова короткой молитвы, попросив у Бога любви и счастья для молящихся Ему людей, мира и благоденствия для земли Российской, и еще раз поблагодарив собравшихся, попрощался и вышел в вестибюль губернаторского дворца.

Раиса — великолепная длинноногая кобыла черной масти и огромного роста — была первой достопримечательностью города Саранска и всей Мордовской губернии. Да что там губернии! Весь мир гремел о небывалом достижении российских коневодов. Дельцы от конного бизнеса предлагали миллионы за лошадь-рекордсменку, за три года непревзойденную ни в одном состязании. Много чего сулили иностранцы за великаншу Раису, но губернатор Пужайкин и директор Прошин отмахивались от любых даров и предложений, согласно качая головами и загадочно улыбаясь — мол, дождемся приплода, выведем породу, а потом, пожалуйста, покупайте сколько душе угодно. Приплода они теперь, кажется, дождались…

Чуть более пяти лет назад студент-практикант Саранского ветеринарного училища по фамилии Маркин принял роды у кобылы в одном из пригородных поместий. Родился жеребеночек женского пола — лошадка очень худая, болезненная и дохленькая. Хозяин роженицы, не особенно расстроившись, сказал, что родившийся уродец ему вовсе не нужен, и предложил Маркину забрать его с собой: может быть, сгодится для опытов. Студент согласился, кобылку забрал и принес ее на конезавод, где проходил практику. Лошадку выходили и назвали Раисой в честь особенно некрасивой жены одного никем не любимого конюха. И вскоре из нескладного и убогого уродца само по себе выросло очередное чудо природы — огромная и сильная лошадь сказочной красоты. Ныне господин Маркин преподает в Московском университете, а в научных институтах писались и пишутся многие труды по генетике и прочим наукам, якобы способствовавшим мордовским коневодам научным путем создать чудо-лошадь, на весь мир прославившую Саранский конезавод.

Вернувшись домой, Алексей Борисович застал жену и обоих сыновей прикованными к экрану телевизора, издающего душераздирающее лошадиное ржание.

— Тебе сорвали выступление? — не отрываясь от экрана, сочувственно спросила Виктория Сергеевна.

— Ничего, — ответил Алексей Борисович. — Все, что хотел сказать, — сказал. Что там такое?

— Раиса жеребится. Плод огромный, выходит плохо. Страдает, бедная.

— Представляешь, отец! — восторженно воскликнул младший сын писателя Даниил. — Репортаж по первой программе с передачей на спутник! Весь мир увидит!

— Так уж и весь мир?

Ржание кобылы перешло в протяжный, почти человеческий стон. Комментатор скороговоркой, словно с футбольного матча или бегов, описывал каждое движение бедной лошади, сообщал о каждом сантиметре туго выходящего на свет небывалых размеров жеребенка. Быть может, вам, дорогой читатель, этот репортаж покажется глупым и небывалым, но для конезавода, а стало быть, для всего города и губернии событие это — роды — имело такое огромное значение, что абсолютное большинство сознательных граждан Саранска в этот вечер с интересом и волнением наблюдали за происходящим.

Алексей Борисович вошел в свой кабинет, уселся за стол и стал внимательно, делая пометки, перечитывать рукопись своей новой книги. Наконец, стон Раисы перешел в хрип, в соседней комнате послышались восторженные крики «ура», внезапно сменившиеся гробовым молчанием. Минут через десять дверь кабинета приоткрылась, и писатель услышал голос жены:

— Ты слышал?

— Что? — без особого интереса спросил писатель.

— Раиса умерла.

Алексей Борисович повернулся и увидел следы слез, блестевшие на щеках Виктории Сергеевны.

— А ребенок… то есть жеребенок?

— Жив… И очень большой.

— Да, печально, — вздохнул писатель. — Бедный Михаил Андреевич. Кажется, весь завод держался на этой кобыле. Может быть, теперь жеребенок сделает им рекламу?

— Есть будешь?

— Да, пожалуй.

— Сейчас принесу. Да… Тебе записка, Алексей. Мальчик принес.

— От кого?

— Прочти сам, — Виктория Сергеевна достала из кармана пестрого домашнего халата и протянула мужу аккуратно свернутый листок бумаги.

«Алексей, — развернув записку, вслух прочитал Алексей Борисович, — я в Саранске. Можем встретиться. Жду тебя в «Трех конях» в 21.00. Солтан».

— Пойдешь, конечно? — спросила Виктория Сергеевна, хотя в голосе ее звучала скорее уверенность, чем вопрос.

Алексей Борисович взглянул на часы. Они показывали начало девятого.

— Пойду, — задумчиво ответил он.

ГЛАВА ТРЕТЬЯВСТРЕЧА

Очень популярный в Саранске ресторанчик под названием «Три коня» был почти свободен от посетителей. Лишь в центре небольшого зала за уставленным множеством бутылок столом развалились трое каких-то грязных и нечесанных, явно неуместных бродяг, да в дальнем углу в интимнейшем полумраке светильников расположился высокий человек в модном сером костюме.

Оборванцы были сильно пьяны, громко кричали, ругались и отвратительно хохотали, человек же в костюме сидел тихо, молча и незаметно, потягивая из бокала вино. Шляпа этого посетителя, явно незнакомого с нормами приличия, находилась у него на голове и была низко опущена на глаза так, что присутствующим в зале могли быть видны лишь острый нерусский, немордовский и нееврейский нос, тонкие губы — нижнюю из которых рассекал толстый, заметный даже в полумраке шрам, спускавшийся до костлявого, чрезвычайно выпуклого подбородка.

Эти неповторимые черты Алексей Борисович последний раз видел шесть лет назад, в Москве, в зале суда на прогремевшем на всю Россию процессе, коим закончилась одна из удачно проведенных московской полицией операций. На этом процессе обладатель выпуклого подбородка со шрамом проходил, можно сказать, эпизодической фигурой и был приговорен всего лишь к пяти с половиной годам каторги, что по тем, ознаменованным жестокой борьбой с преступностью временам считалось совсем небольшим сроком. Вообще с той памятной встречи на Рижском рынке связь Алексея Борина с Солтаном Тамеркаевым никогда надолго не обрывалась, и только последние два года переписка писателя с чеченцем не велась, ибо о последнем не было ни слуху ни духу.

Ровно в девять вечера Алексей Борисович был в назначенном месте. Хозяин «Трех коней» Абрам Шлаен, маленький лысый господин с полным и добрым лицом, радостно улыбнулся новому посетителю, поклонился, придерживая ермолку, и заговорил гнусавопевучим голосом:

— Добрый вечер, господин Борин! Как я рад! Как я рад! Хоть вы-таки меня порадовали! Такой день! Такое несчастье для всего города! Вы уже слышали? Бедная, бедная лошадь! Бедный господин директор конезавода!.. Вы знаете, посетителей сейчас мало, и я отправил своих официантов в отпуск. Пусть, думаю, ребята отдохнут, а я сам за них поработаю. Проходите, проходите, дорогой господин Борин. Для вас — любое, самое лучшее место.

— Здравствуйте, господин Шлаен. Действительно, пусто у вас.

— Ой, и не говорите! Мы несем страшные убытки! Только что закончился великий пост, а в это время у нас всегда очень мало посетителей, а тут еще такой день, такое горе, такое несчастье!

— Эй, жид! — пьяным голосом крикнул один из трех сидящих за столом оборванцев. — Принеси нам еще пива!

Абрам Шлаен замолчал. Приятная улыбка сбежала с его румяного лица.

— Ты что, плохо слышишь меня, вонючка? Тащи пиво да быстро, пока я повторно не сделал тебе обрезание!

— Скорей тащи пиво, свинья! — добавил другой бродяга.

— Не обращайте внимания, господин Борин, — зашептал хозяин «Коней». — Это очень злые и нехорошие люди. Я не знаю, откуда они взялись, и, если бы не такое трудное для нас время, мой швейцар ни за что не пустил бы их на порог. Вы ведь знаете, господин Борин, мы такое приличное заведение.

— Совсем обнаглели пархатые! — сказал третий злодей. — Пренебрегают настоящими, исконными хозяевами этой земли! Расплодились, как крысы, и воняют на каждом шагу! Получается, что я — истинный православный христианин — должен сидеть и ждать, когда эта жидовская морда притащит мне пива?..

— Извольте замолчать, господа, — спокойно и строго произнес писатель.

Бродяги замолчали. Один из них встал и, шатаясь, подошел к Алексею Борисовичу.

— А это еще кто такой? А? — проговорил он.

— Извольте замолчать.

— Перед вами знаменитый писатель Алексей Борисович Борин, — с трепетом промямлил Шлаен, надеясь, что имя знаменитости произведет впечатление и несколько остудит пыл этих незваных гостей.

— Писатель?.. Видали мы таких писателей! Давить надо таких писателей! Писатель!..

— Немедленно прекратите! — сказал Алексей Борисович, сделал шаг вперед и посмотрел стоящему перед ним человеку прямо в глаза. Тот, не выдержав взгляда, опустил голову и попятился назад.

— Писатель, — еще более злобно, но уже почти без гонора повторил он.

— Прошу вас не беспокоиться, господа. Я сейчас всем все принесу. Какого пива вы желаете?

— Того же! Принеси самого свежего и дешевого, — пробурчал оборванец и вернулся к своим собутыльникам.

Бродяги затихли, зашептались о чем-то между собой, то и дело бросая на Шлаена, разливавшего пиво за стойкой, злобные взгляды. Инцидент, кажется, был исчерпан. Алексей Борисович направился в дальний угол зала, где спокойно ожидал его давний знакомый.

— Ну, здравствуй, пропащая душа… Давненько мы с тобой не встречались, — сказал писатель, присаживаясь за стол напротив чеченца.

— Здравствуй, дорогой, — устало сказал Солтан и снял свою шляпу, обнажив короткие, заметно тронутые сединой волосы.

— Конспирируешься?

— Да, привычка.

— Ну рассказывай. Где пропадал? Отчего в последние годы о тебе ничего не было слышно?

— Что рассказывать… Был там, где и должен быть. А писать не хотелось. Срок к концу подходил. Все ждал, когда на свободу выйду.

— Ну и как свобода?

— Лучше, чем там, Алексей.

— А там тяжко?

— Да как сказать. Я ведь писал тебе. Все так же. Думаю, самому тебе было бы интересно там побывать. — Чеченец улыбнулся, показав полный рот золотых зубов.

— Бог миловал. — В ответ улыбнулся писатель.

— Это хорошо. А ты совсем не изменился, писатель.

— Да брось ты. Все мы стареем. Чем теперь собираешься заняться?

— Заниматься? — наивно спросил Солтан. — Не знаю. Хочешь что-нибудь предложить?

— Смотря что? Ведь ты, кажется, никогда ничего не делал по-настоящему…

— Ты так считаешь?

— Да. Если хочешь, я помогу тебе устроиться. Здесь очень нужны люди. Только скажи, чем бы тебе хотелось заняться. Ведь должно же быть у тебя хоть какое-нибудь призвание?

— Должно. У каждого человека должно быть свое призвание. Это дается от Бога, ведь так? Так я прочитал в одной из твоих книг.

— Никогда не думал, что ты будешь читать мои книги.

— Ты не изменился, Алексей. Наивный ты человек.

— Может быть, может быть. Да, где ты остановился?

— Хватит обо мне, писатель. У меня порядок. Ты-то сам как живешь?

— Все хорошо, Солтан. Живу, работаю. Сыновья выросли. Заканчиваю новый роман.

— Новый роман… — Чеченец снова усмехнулся и отпил из бокала. — Это хорошо, писатель. И о чем же он, этот твой новый роман?

— Психологическая драма. История жизни одного человека, изначально хорошего и доброго, но случайно втянутого в политику и бизнес и, в конце концов, погубившего себя и других людей из-за богатства и жажды власти. В общем, книга закончена, и в конце недели я уже должен отвезти ее издателю. Вот только в концовке я сомневаюсь.

— Для всех этих политиков должна быть одна концовка — тюрьма! — неожиданно заявил Солтан.

Абрам Шлаен принес небольшой графинчик с водкой, две порции только что приготовленных цыплят, салаты из свежих и соленых овощей, грибов, икры и крабов, а также обложенную морковью, чесноком и луком, застывшую в желе фаршированную рыбу — очень популярное в этом ресторане блюдо.

— Господин просил подавать все сразу, — пояснил хозяин и услужливо уточнил: — Не желаете чего-нибудь еще?

— Достаточно, — ответил Солтан.

— Благодарю вас, господин Шлаен.

— Рад услужить, очень рад услужить. — Шлаен удалился.

Чеченец взял графин и налил рюмки.

— Ты куда-нибудь торопишься? — спросил Алексей Борисович.

— Нет. Просто давно не был в хорошем ресторане. И я хочу есть. Выпьем, писатель.

— Да, выпьем. Значит, говоришь — тюрьма?..

— Ах, ты все про то же! Конечно, для кого как. Я ведь там много разных людей повидал. И политиков тоже. Хочешь, скажу, с кем я спал на одних нарах?

— И с кем же?

— С Р…

— Да ну! Вот это да! Он что же, до сих пор в лагерях?

— Прописался он там. Да ему и лучше. На волю он выходить боится. Обиды большие на него. В зоне сейчас порядок. Пришить не дадут.

— Интересно… Слушай! Ведь это то, что мне нужно! — восторженно воскликнул писатель. — Ну-ка расскажи, расскажи поподробней? Как он там?

— Да, ты не изменился. Давай выпьем, — устало сказал Солтан.

Алексей Борисович вдруг заметил, что нечто странное в голосе старого знакомого режет ему слух. Он всмотрелся в лицо чеченца и нашел его сильно постаревшим, во многом утратившим свой некогда устрашающий вид.

«Да, шесть лет заключения здорово отразились на облике известного мошенника, — подумал он. — И о чем я с ним говорю? Столько лет не виделись, а я пристаю со своими дурацкими вопросами…»

— Ты давно освободился? — спросил писатель.

— Полгода почти.

— Ты изменился. И говоришь как-то странно, почти без акцента.

— За шесть лет можно и не так заговорить. Ты что, не пьешь?

— Пью. Давай выпьем за тебя. За встречу, за твой приезд… — Алексей Борисович хотел еще что-то добавить, но не подобрал слов, поднял рюмку, звякнул о рюмку Солтана и выпил одновременно с ним.

Они попробовали салаты и цыплят.

— Хорошо здесь готовят, — сказал чеченец. — Почти как у нас, на Кавказе. Представляешь, писатель, сколько я не был дома? А здесь хорошо. Только отчего так мрачно?

— В городе траур. Умерла одна великолепная лошадь, любимица всего города.

— Та самая рекордсменка?

— Да. Ты слышал о ней?

— Читал в газетах.

— Здесь есть огромный конный завод. Там работает полгорода. Эта кобыла сделала заводу колоссальную рекламу. Весь мир покупает у нас лошадей. Теперь многие очень расстроились от того, что она умерла. Поэтому сегодня здесь нет посетителей и так тоскливо… А знаешь, пожалуй, пошли ко мне.

— Да нет, писатель…

— Пойдем, пойдем. Посмотришь, как я живу. Там и выпьем.

— Господин Шлаен!

— Да, господин Борин?

— Дайте нам, пожалуйста, одну запечатанную бутылку водки.

Абрам Шлаен исчез, но уже через секунду появился с запотевшей бутылкой русской водки в руках.

— Как? Вы уходите? Что, вам не понравился фиш?

— О, простите, господин Шлаен. Рыба очень хорошая, но нам необходимо срочно уйти. Мы придем в другой раз.

— Как жаль, господин Борин, как жаль.

Алексей Борисович принял у Шлаена бутылку и втиснул ее в карман пиджака. Затем он расплатился, попрощался, взял чеченца под локоть, и они оба покинули ресторан.

По дороге им встретился Даниил. Он шел по противоположной стороне улицы, обнимая за плечи совсем еще молоденькую на вид, круглолицую девушку.

— Сын, — кивая в их сторону, не без гордости произнес Алексей Борисович. — Шестнадцать лет, а уже видишь…

— Младший? — Солтан остановился, и они некоторое время провожали парочку взглядом.

— Младший. Старший, Ванька, дома — небось тоже в трауре. Он ведь эту Раису сам объезжал. Лошадник он страшный. Поначалу весь зад она ему отбила.

— Да, жалко кобылу, — сказал чеченец и вздохнул тяжело и печально, будто умерла не лошадь, о которой он где-то читал, а кто-нибудь из его близких.

— Как не жалеть…

Они подошли к небольшому двухэтажному дому — очень красивой постройке из красного кирпича, с фигурной серой крышей, флюгером в виде лошади и очень высоким крыльцом.

— Вот здесь я и живу, — сказал Алексей Борисович. Они поднялись на крыльцо. Дверь открыла Виктория Сергеевна. Она была в том же пестром халате.

— Здравствуйте, — сказал Солтан.

— Здравствуйте, господин Тамеркаев, — приветливо отозвалась жена писателя. — Проходите, прошу вас.

Они зашли в дом. Виктория Сергеевна обратила внимание на бутылку водки, оттопыривавшую карман мужа, и некоторое недовольство отразилось на ее лице:

— Ты что же, друг мой, так с бутылкой в кармане по городу шел?

— Да, — смущенно улыбнулся писатель. — Я думаю, это не страшно. Уже темно, и никто нас не видел. Да и что тут такого? Вика, дорогуша, прошу тебя, сделай нам что-нибудь закусить. А ты проходи, будь как дома, Солтан.

— А ты скромно живешь, великий писатель. Я думал, у тебя хоромы.

В гостиной был включен телевизор. Шла передача губернских новостей. Лиза Голованова — диктор Саранского телевидения, большеглазая красавица, невеста Ивана Борина, еще раз сообщила о мучительной смерти кобылы Раисы, затем передала данные родившегося жеребенка — рост, объем груди, вес и прочее и в заключение с грустью поведала зрителям о врожденной болезни сердца, обнаруженной у малыша.

— Слышишь, писатель, — сказал Солтан, который внимательно выслушал сообщение, — жеребенок родился больной.

— Господи! Прошин с Пужайкиным с ума, наверное, сходят. Вика, милочка, а Ванюшка-то где?

— Пошел на студию Лизоньку встречать, — с кухни ответила Виктория Сергеевна. — Поздно ей одной возвращаться.

— Лизонька с телевидения? Они что, встречаются?

— Разве ты не знал? Уже больше месяца.

— Серьезно?

— Кажется, уже подумывают о свадьбе.

— Вот новости! И я ничего не знаю…

— Не помнишь. Ведь я говорила тебе. Ты не придал этому значения. Ты был занят другим.

— Да… Теперь Ванюшка очень расстроился, наверное, из-за лошади?

— Не то слово.

Зазвенел звонок. Виктория Сергеевна снова пошла открыть дверь, и из прихожей послышался голос мальчика.

— Телеграмма для господина Борина!

— Тебе, — сказала жена писателя, вошла в гостиную и передала телеграмму мужу.

— «Господин Борин, покорнейше прошу Вас явиться завтра к десяти часам дня в губернаторский дворец на внеочередное, чрезвычайное заседание городской думы, а также совета акционеров акционерного общества Саранского конного завода. Губернатор Саранска и Мордовской губернии Пужайкин Д.И.»

— Откуда телеграмма? — спросил Солтан.

— Саранское почтовое отделение, — прочел штемпель Алексей Борисович. — Причуды губернатора. Наверное, с конезавода или прямо из дворца.

— Есть будете где?

— Вика, солнышко, отнеси, пожалуйста, в мой кабинет. Пойдем, Солтан, побеседуем в уютной обстановке.

Алексей Борисович снова появился в гостиной часа через три. Виктория Сергеевна все еще не спала. Она что-то вязала, сидя в кресле черед включенным телевизором.

— Что же ты не спишь, лапушка? — спросил Алексей Борисович.

Он, пошатываясь, подошел к креслу и сел на подлокотник рядом с женой.

— Мужиков наших жду. Все гуляют. Траур трауром, а любовь по расписанию.

— Да ладно тебе сердиться, солнышко. Здоровые бугаи, оба. Что с ними станется?

— Здоровые, да бестолковые еще. В голове одни гулянки да лошади.

— Да уж пусть лучше лошади… Иди-ка ты спать, дорогуша. Весна на улице. Они вряд ли скоро придут.

— Все равно заснуть не смогу. Подожду лучше. Голодные небось вернутся… Ах, завтра высплюсь. Ну что, убаюкал своего дружка-уголовничка?

— Спит. Он подсказал мне отличную мысль для эпилога. Похоже, уже сегодня я полностью закончу книгу.

— Зачем он здесь?

— Не знаю. — Алексей Борисович пожал плечами. — Лошадьми интересуется. Конезаводом. Может, собирается конным бизнесом заняться?

Виктория Сергеевна тихо засмеялась.

— Даже не спросил! Для окончания твоего романа такие сведения, конечно, не нужны.

— Ничего. Завтра утром я обо всем его расспрошу.

— Этот человек внушает мне страх.

Алексей Борисович погладил Викторию Сергеевну по руке, обнял ее, нагнулся и коснулся губами ее щеки.

— Не волнуйся, дорогая. Все будет хорошо.

— Иди-ка ты, друг мой, лучше спать.

— Спать?.. — Алексей Борисович встал, потянулся и бодро направился к двери своего кабинета. Спать? Что ты! Писать! Писать! Писать!

Через минуту Виктория Сергеевна уже слышала тихое стрекотание пишущей машинки производства Саранской радиоэлектронной компании.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯЖЕРЕБЕНОК САМСОН

— Итак, господа, — с прискорбной ноткой открыл заседание губернатор Дмитрий Иванович Пужайкин, — о трагических событиях, происшедших вчера на конезаводе, всем вам, надеюсь, хорошо известно. Но никому не известно, к каким ужасным последствиям могут эти события привести. Никому из нас еще не ясно, к какому кризису может подвести наше предприятие смерть прекрасной Раисы — лошади, принесшей нам столько радости и денег. Но речь не о деньгах, господа! На все воля Божья! Раиса умерла, царство ей небесное, и умерла так же красиво, как и жила. Далеко не каждый человек способен умереть так! Даже перед смертью она сумела порадовать нас! Раиса подарила нам сына! Жеребенка! Из которого должен вырасти великий конь — основатель новой, непревзойденной породы! Думаю, что все вы прекрасно понимаете, насколько тесно связаны судьбы всех нас, наших людей, всей нашей губернии с судьбою этого жеребенка! Но всем известно, что жеребенок болен! И на нас с вами возложена огромная ответственность! Мы должны поставить жеребенка на ноги! Мы должны сделать все, чтобы этот жеребенок стал достойной заменой своей матери! А сделать это, как вы сами понимаете, будет очень и очень тяжело!.. Сегодня, господа, я собрал вас для того, чтобы обсудить два вопроса. Вопрос первый — имя! Мы должны дать жеребенку имя! Я уже посоветовался с Михаилом Андреевичем и другими компетентными господами и решил назвать жеребенка красивым и древним именем Самсон. Сам-сон. По-моему, подходящее имя. Сам-сон.

— Э-э, — после небольшой паузы протянул банкир Иван Петрович Супкин. — Имя, конечно, хорошее. Но, однако, оно, так сказать, инородное… Не кажется ли вам, господин губернатор, что имя жеребенка должно носить этакий национальный характер?

«Ах, ты, сволочь банкирская! Сколько ж я тебя терпеть буду?» — подумал губернатор Пужайкин.

Дмитрий Иванович не любил банкира Супкина. Иван Петрович был маленьким худым человеком с темными волосами, плешью и некрасивым, неприятным лицом. Он возглавлял самый крупный банк в губернии и, хотя финансовые способности его были бесспорны, характер банкир имел отвратительный. Он был вечно чем-нибудь недоволен, всегда был на кого-то обижен и зол. При всем при этом Иван Петрович являлся очень видной фигурой. После объявления политических свобод он сам занялся политикой — собрал вокруг себя несколько таких же склочных, как и он, людей, и они образовали партию, проповедующую ультраправые, националистические идеи. К тому же ни для кого не было секретом, что банкир Супкин постоянно шлет доносы и жалобы высшему начальству в Санкт-Петербург. Дмитрий Иванович прекрасно знал, что банкир Супкин давно метит на его место, так сказать, подбивает под него клин, но никогда не придавал этому особенного значения. Он считал Ивана Петровича человеком жалким и ничтожным и был уверен, что сможет избавиться от него в любой подходящий момент.

— Самсон, — сдержанно сказал Дмитрий Иванович Пужайкин, — международный герой. Древняя легенда гласит, что он дал огонь всем людям без исключения, когда они стали гибнуть от холода…

— Смею напомнить, господин губернатор, что огонь людям дал Прометей. Это известно из мифов Древней Греции. А Самсон — это библейский персонаж, который, с одной стороны, конечно, герой, потому как погубил много врагов своего народа, но с другой — садист и убийца, истребивший многих ни в чем не повинных людей!

«Ах ты, сука финансовая. Чтоб ты побыстрее разорился», — снова подумал губернатор, но утвердительно кивнул головой и произнес:

— Не отрицаю, господин Супкин, не отрицаю. Так пусть же и наш Самсончик вырастет такой же здоровый и сильный, как тот, который герой. Кроме Ивана Петровича возражений нет?

Депутаты думы молчали.

— Возражений нет, — сказал Михаил Андреевич Прошин.

— Очень хорошо. Продолжаем заседание. Сейчас нам о состоянии жеребенка Самсона доложит старший ветеринар завода, господин Маркеев.

Получасовой доклад старшего ветеринара заключался во множестве цифровых, латиноязычных и прочих малопонятных слушателям сведений о всевозможных анализах и измерениях, которые приводили к очень печальному выводу: у жеребенка врожденный порок сердца, и ему необходима срочная операция.

— В условиях ветеринарной лечебницы конезавода такую сложную операцию сделать практически невозможно. К тому же у нас нет столь квалифицированного специалиста. Поэтому прошу вас, господин губернатор, и вас, господин директор, как можно скорее отправить жеребенка в Москву, во Всероссийский институт сердечно-сосудистых заболеваний, к самому профессору Сердюкову, — закончил свой доклад Маркеев.

— Он что же, этот Сердюков, лошадей лечит? — полюбопытствовал Дмитрий Иванович.

— Никак нет, господин губернатор. Он проводит подобные операции на людях.

— Хо! На людях. Так он живо нашего Самсончика угробит!

— Профессор Сердюков провел множество экспериментов на животных, в том числе и на лошадях. Теперь в его клинике подобные операции делаются грудным детям и в девяносто пяти процентах случаев заканчиваются успешно. Ночью я связался с профессором по телефону. Я еще раз, господа, убедительно прошу вас позволить сегодня же отправить жеребенка в Москву. В противном случае я сниму с себя всю ответственность.

— Я тебе сниму! Я тебе голову сниму!.. Что скажешь, Михал Андреевич?

— Нет никаких оснований ставить диагноз Маркеева под сомнение, — тихим, усталым голосом ответил директор конезавода Прошин.

— Та-ак. Значит, будем отправлять, — губернатор тяжело вздохнул, затем раскрыл лежавший перед ним список депутатов городской думы, одновременно являвшихся и членами совета акционеров конного завода, и взял в руки карандаш. — Вопрос очень серьезный. Будем решать поименным голосованием. Кто за то, чтобы отправить жеребенка в Москву? Господин Арыкин?

— Я согласен, — ответил депутат.

— Господин Банник?

— Согласен.

— Господин Борин? Господин Борин!

Алексей Борисович сидел тихо, свесив голову на грудь, между Прошиным и Гутенбергом.

— Алексей! — зашептал Михаил Андреевич и ткнул слегка депутата Борина локтем. — Жеребенка отправляют в Москву. Скажи: «Согласен».

— Согласен! — открыв глаза, поспешил сказать Алексей Борисович.

— Что же это вы, господин Борин, на заседании-то спите? — осведомился Иван Петрович Супкин. — Нехорошо! Тем более от вас…

— Я прошу извинить меня, господа, — попытался оправдаться депутат Борин. — Я ведь последние ночи не спал. Я заканчивал новую книгу. Теперь она совсем готова, и я собираюсь везти ее своему издателю в Москву.

— Поздравляю, господин писатель, — пробурчал Супкин и недовольно поерзал в кресле.

— Я прошу извинить меня, господа, — опять повторил писатель.

— Продолжаем голосование! Господин Буханкин?

— Согласен.

— Господин Гутенберг?

— Слушай, Алексей, — тихо прошептал Михаил Андреевич Прошин, пока губернатор продолжал опрос депутатов, — тебе по ночам сюжеты твоих романов не снятся?

— Бывает, но редко. А что? — удивился Алексей Борисович.

— Мне по ночам стихи снятся. Ты не поверишь. Картины такие красочные, люди, женщины, животные, черт знает что, и все под голос какой-то безголосый. Нашептывает, нашептывает — и все в рифму. Я даже не знаю, как тебе объяснить…

— Что ж, это очень может быть. Ведь был ты и поэтом. Может, талант твой, в землю зарытый, не истлел еще и на свободу просится. Ты их записываешь, стихи эти?

— Нет, а зачем?

— Записывай. Может, хорошие получатся стихи.

— Смеешься?

— Ничуть. — Алексей Борисович улыбнулся своей доброй, беззаботной улыбкой.

— Черт-те что происходит. Вся жизнь наперекосяк пошла, — пожаловался Прошин. — С женой какие-то странные отношения…

— Что значит странные? Поругались?

— Да нет. Но постоянно чувствуется какое-то отчуждение. Может, разница в возрасте сказывается? Черт! Все одно к одному! На заводе неприятности. Дома… Еще эти проклятые галлюцинации со стихами.

— Тебе бы сначала надо самому разобраться в себе, дружище. Я тут вряд ли смогу тебе чем-нибудь помочь.

— Господин Супкин? — заканчивал губернатор.

— Я протестую! Жеребенок — достояние города! Он — собственность, в конце концов! Мы не можем позволить вывезти его за пределы губернии.

— Прекратить! Вы, господин Супкин, супротив закона идете! Я не спрашиваю сейчас о ваших доводах! Отвечайте, согласны вы или нет?

— Не согласен!

— Так! Продолжаем голосование. Господин Уфимцев?

Большинством голосов городская дума приняла решение отправить жеребенка в Москву. Сам губернатор выделил для этого свой личный локомотив — экспресс под названием «Золотая подкова», и сам Михаил Андреевич Прошин взялся позаботиться об оборудовании и охране состава. Отправку назначили на вечер того же дня…

ГЛАВА ПЯТАЯНА ПУТИ В МОСКВУ

— Вика, пожалуйста, собери меня в дорогу. Я еду в Москву, — объявил по возвращении Алексей Борисович.

— К чему такая спешка? — удивилась Виктория Сергеевна. — Ведь ты собирался ехать только через два дня.

— Поеду на «Золотой подкове». Получится быстро и удобно. Ты же знаешь, я терпеть не могу толкаться на вокзалах.

— Да? Иногда мне казалось, что вокзалы ты любишь больше всего на свете.

— Я люблю путешествия, но не вокзалы. И, пожалуйста, не сердись. Понимаешь, сегодня ночью я уверенно поставил точку в романе, и теперь мне уже просто не терпится увидеть его в издательстве.

— Понимаю. Ты бы мог отослать рукопись.

— Конечно. Но в мае у меня все равно в Москве куча дел. Весь месяц я должен читать курс в университете. К тому же этот симпозиум. Предстоит большая дискуссия по поводу отмены смертной казни. Так или иначе нужно ехать, и два-три дня ничего не решат. Я надеюсь, ты соберешься ко мне туда хотя бы на неделю?

— Поживем — увидим.

— Кстати, а где наш гость?

— Ушел ваш гость. Сказал, что, наверное, еще свидитесь.

— Ушел? И давно?

— Час назад. С утра сидел у телевизора. Как только закончился репортаж с вашего заседания, заторопился, извинился, попрощался и ушел.

— Что ж, это в его стиле.

— Ты бы прилег, друг мой, хотя бы на пару часов. А то ведь скоро на ходу спать будешь.

— Они и это показали, да? Нехорошо… Ну да ладно. Ты не волнуйся, солнышко, я в поезде высплюсь.

Губернаторский суперэкспресс «Золотая подкова» ожидал отправления в первом тупике Саранского вокзала. Поезд был очень короткий, состоял лишь из локомотива свинцового цвета, напоминающего фюзеляж самолета и способного по обычным рельсам развить скорость до восьмисот километров в час, и всего двух вагонов, один из которых был наскоро переоборудован для перевозки жеребенка. Вокзальные часы показывали 18.30. Машина ветеринарной скорой помощи медленно вырулила из-за угла здания вокзала, проехала чуть вперед, затем дала задний ход и остановилась в нескольких метрах от торцевой двери последнего вагона. Двое дюжих санитаров осторожно вытянули из фургона носилки с лежащим на них жеребенком.

Собравшиеся на перроне провожающие стали свидетелями того, как он приподнял свою очень крупную для новорожденного вытянутую голову, взбрыкнул и пронзительно заржал, видимо, от резанувшей его боли. Минут через десять после погрузки из пассажирской двери вагона появился усталый и измученный ветеринар Маркеев в белом халате поверх пиджака.

— Ваше превосходительство! Погрузка окончена. Можно отправлять, — доложил он стоявшему тут же на перроне губернатору.

— Охрана! — скомандовал господин Пужайкин.

Четверо до зубов вооруженных городовых, напоминающих собой скорее фантастических солдат будущего, нежели старороссийских блюстителей порядка, один за другим забежали в вагон, причем последний из них, широко расставив ноги и положив руку на цевье автомата, остался стоять в дверях. Начальник охраны поезда, молодой офицер полиции, сделал четкий строевой шаг к губернатору и громко доложил:

— Ваше превосходительство! Отделение специального назначения к выполнению поставленной задачи готово!

— Молодец! — похвалил губернатор, любуясь на молодого красавца. Офицер был смугл, высок, статен. Военная форма была очень ему к лицу.

— Машина готова?

— Так точно, господин губернатор! — отрапортовал машинист. — Разрешите отправлять?

— Отправляй! Сильно не гони! И чтобы плавненько, плавненько. Никаких тормозов! Понял?

— Так точно, господин губернатор!

Алексей Борисович попрощался с пришедшими проводить его сыновьями, зашел в вагон, постоял немного в дверях, наблюдая за последними приготовлениями к отправке, затем прошел внутрь, открыл дверь первого отделения и тут же увидел, что он не один. В углу купе, похожего на небольшой гостиничный номер, сидела и испуганно смотрела на него молодая, очень красивая женщина, в которой он мгновенно узнал жену Михаила Андреевича Прошина Аннушку.

— Вы здесь?.. — теряясь от удивления, спросил писатель.

— Прошу вас, умоляю, не выдавайте меня, — зашептала Аннушка.

— Но как же… Вы…

— Я все решила, — сказала красавица. — Так будет лучше для него и для меня.

— Вы ушли от Михаила Андреевича? — догадался писатель.

— Поймите меня! Я не могу больше так! Я не нужна ему, не нужна! Мне кажется, я ему только мешаю. Иногда мне кажется, что любая его лошадь дороже ему, чем я. — Глаза Аннушки заблестели, и слезы побежали по щекам.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, — произнес Алексей Борисович. — И пока не поздно…

— Поздно! Я так решила! Прошу вас, не говорите никому ничего!

— Но как же вы одна?..

— Я не одна, — выговорила Аннушка и стыдливо опустила глаза.

— Ах, понимаю, — сказал писатель. — С вами тот красивый молодой человек из охраны губернатора… Вы ошибаетесь, Аннушка.

— Уйдите, умоляю вас!

— Хорошо, хорошо. Но верьте мне, вы очень ошибаетесь.

Расстроенный увиденным и услышанным Алексей Борисович закрыл за собой дверь и зашел в соседнее отделение вагона. Поезд наконец тронулся. Замахали руками и пошли по перрону провожающие, побежали за окном жилые дома и прочие строения города Саранска, все быстрее и быстрее, пока наконец мелькающие серо-зеленые картинки стали неразборчивы для глаз… Тем временем начало темнеть. Алексей Борисович завесил штору и включил электрический свет.

Приблизительно через полчаса в купе появился Маркеев. Он выглядел бледным и болезненным.

— Простите, у вас нет ничего выпить? — падая в кресло напротив Алексея Борисовича, спросил он.

— Здесь есть бар, — сказал писатель, поднялся, отыскал в шкафчике коньяк и рюмки и поставил на стол. Маркеев налил себе коньяку и выпил залпом.

— Вам нездоровится? — спросил писатель.

— Нет. Просто я сильно устал за эти сумасшедшие сутки. Эта лошадь, сами понимаете. Теперь жеребенок… Кроме того, на душе у меня отчего-то неспокойно. Знаете ли, какое-то непонятное ощущение. Предчувствие, что ли. Вы верите в судьбу?

— Не совсем. Для меня это нечто другое. Призвание. Я так это называю. Некий путь, проложенный человеку Богом. Прислушиваясь к голосу совести, человек следует по нему, но, потакая своим инстинктам и поддаваясь соблазнам, каждый из нас может сойти на другой, губительный путь. Думаю, все мы не раз и не два в своей жизни сходим и возвращаемся на путь истинный. Хотя некоторые, наверное, сходят совсем… Как ваш пациент?

Маркеев тяжко вздохнул и снова наполнил свою рюмку:

— Все пока ничего. Санитары с ним.

— Как по-вашему, в Москве скоро будем?

— Машинисту велено больше двухсот не гнать. Часа через три.

— Вы бы поспали, раз санитары там?

— Спасибо, не усну. Вы спите.

— Да я что? Я приеду — высплюсь. А знаете что? Хотите, я вам отрывки из своей новой книги почитаю?

— Почитайте.

— Или нет. Лучше Евангелие. Самое короткое, от Марка. Как раз успеем почитать. Вы ведь, наверное, давно Евангелие не читали?

Алексей Борисович достал из бокового кармана пиджака маленький томик Нового завета и принялся отыскивать нужную страницу.

— Не стоит, — махнул рукой Маркеев. — Я, знаете ли, не очень во все это верю. Хоть и стыдно признаться нынче, но факт.

— Как же? Вы не верите в Бога?

— Я ведь, знаете ли, до лошадиного бума хирургом в клинике работал. Ветеринарной практикой занимался мало — так, был интерес. Потом прельстился деньгами. Как у Прошина дела в гору пошли, он платить щедро стал. Работы на конезаводе много. Из клиники пришлось уйти, — Маркеев испил коньяку и умолк.

— Что же пошатнуло вашу веру?

— А не было ее никогда. Я ведь к тому все это рассказываю, что за двадцать лет работы в клинике я каждый сантиметр человеческого тела вдоль и поперек изрезал. И нигде ничего подобного тому, что вы называете бессмертной душой, не нашел. Не могу понять. Все увязывается — мозг, сердце, нервы, рождение, смерть…

— Материя, и ничего кроме материи?

— Да, приблизительно так.

— Ну что ж, — оживился Алексей Борисович. — Попробую вам доказать, что в мире нашем кроме материи могут существовать и другие реальные вещи. Заметьте, дорогой мой господин Маркеев, что сама по себе материя просто не способна к самоорганизации. Более того, многие объективные законы говорят нам о том, что материя стремится к беспорядку и хаосу. И если бы в мире не существовало некоего уравновешивающего и упорядочивающего начала, то за очень короткий срок планета наша, согласно тем же физическим законам, пришла бы к полнейшему развалу. Что вы на это скажете?

— Возражу вам, господин Борин. Одни формы материи могут и способны диктовать определенный порядок другим формам. Хотите пример? Гены! Гены организуют живую материю вполне определенным образом, не позволяя ей принимать никакую другую форму.

— Вы правы. Но гены — уже сами по себе высокоорганизованная форма материи. Могли ли они сами организоваться и сформироваться таким образом? Могли ли они сами создать заложенную в них информацию или откуда-то получили ее?

Лоб ветеринара сморщился в гармошку:

— Это еще ни о чем не говорит, — подумав немного, сказал он. — Наверное, разум человеческий пока не способен понять и познать это. Однако наука не стоит на месте и…

— Очень хорошо, что вы заговорили о разуме. Материя не обладает сама по себе возможностью самоорганизации. Для того чтобы привнести в наш материальный мир элементарный порядок, нужен разум. Ведь когда вы видите, например, сверхсложный компьютер или, скажем, медицинский прибор, вы же не предполагаете, что он возник сам по себе, в результате случайных процессов? Вселенная же организована гораздо сложнее любого архисложного компьютера! Кто спроектировал и запрограммировал ее? Кто ее создал? И если Вселенная не могла создаться сама по себе, то ее могло создать нечто нематериальное, обладающее интеллектом, превосходящим любой внутри нее существующий! Конечно, можно верить в существование Бога или сомневаться в этом, но никогда нельзя доказать обратное. Теория атеизма есть полнейший абсурд!.. Вам не скучно все это слушать?

— Нет. Но все это очень сложно. Мой мозг сейчас не способен все это переварить. Извините.

— Ничего. Однако на досуге задумайтесь над этим. И заходите как-нибудь ко мне. Я вам многое могу рассказать. И может, Бог даст, это облегчит вашу жизнь. Ведь многим облегчает…

— Что это? — засыпавший было Маркеев насторожился, вскочил и отдернул штору.

За окном было темно.

— Что вас беспокоит? — удивленно спросил писатель.

— Как-то тихо стало.

Алексей Борисович прислушался. Действительно, едва слышный ранее шум работающих двигателей теперь стих, и поезд шел в полной тишине, лишь изредка постукивая на стыках рельсов. Несколько минут оба пассажира молча смотрели в окно, пока наконец в сумерках не начали различаться стволы растущих вдоль железной дороги деревьев.

— Тормозим, — произнес Алексей Борисович. — Разве какие-нибудь остановки предусмотрены?

— Что вы! Какие остановки?.. — дрогнувшим голосом ответил Маркеев. — Что-то случилось!

Поезд медленно сбавлял ход. Алексей Борисович открыл окно и высунул голову. Ехали через лес. Впереди, из светящегося окна кабины локомотива торчала наголо остриженная голова помощника машиниста, долговязого парня семнадцати лет.

— Что случилось? — крикнул Алексей Борисович.

— Тока нет! Электричества! — прозвучал ответ.

— Ток отключили, — повторил Алексей Борисович Маркееву. — Очевидно, какая-нибудь авария на подстанции.

— А почему горят лампы?

— Очевидно, от аккумуляторов.

Поезд остановился, на секунду или две замер в неподвижности, затем прокатился назад метров пятьдесят, видимо, с горы и встал окончательно. Несколько мгновений прошло в полной тишине.

— Господи! Вот еще напасть! — нарушив молчание, Маркеев опустился в кресло, но разорвавший вдруг тишину отрывистый треск, очень знакомый по фильмам о войне и террористах, заставил его вздрогнуть:

— Стреляют, — тихо пролепетал он.

— Свет! — крикнул Алексей Борисович и тут же сам хлопнул по выключателю. В салоне воцарилась непроницаемая темнота. Снова повторился треск автоматной очереди. Еще и еще. Послышался звон разбитого стекла, впереди кто-то вскрикнул. Алексей Борисович услышал скрип открывшейся двери и голос санитара:

— Господа, на нас напали.

— Господи, что же будет? — заплакал Маркеев.

Подъехал автомобиль, и салон осветился светом зажженных фар. Алексей Борисович увидел дрожащие веки и губы ветеринара. Санитар куда-то исчез.

— Господа! — послышался за окном усиленный динамиком голос, показавшийся писателю знакомым. — Вы окружены! Ваш поезд обесточен, а машинист и помощник ранены и захвачены в плен! Вам дается десять минут, чтобы покинуть поезд! Если за это время наша просьба не будет выполнена и с вашей стороны прозвучит хоть один выстрел, все вы будете уничтожены! Время пошло!

Снова зазвучал автомат. Теперь стрелял кто-то из охраны поезда, и тут же в подтверждение слов ультиматума грянул оглушительный залп не менее чем из шести автоматных стволов. Фары подъехавшего автомобиля погасли. Было слышно, как кто-то громко стонал и кто-то бежал по вагону.

— Не делайте глупостей, господа! — повторил голос из динамика. — Уходите! Я даю вам еще один шанс!

— Господин Маркеев, — снова послышался тихий, испуганный голос санитара. — Мы отходим. Сопротивляться бесполезно. Двое полицейских ранены. Начальник охраны сбежал со своей любовницей.

— Что же это делается, господин Борин? — простонал Маркеев, вскочил и вслед за санитаром выбежал из салона. Алексей Борисович, схватив свой чемоданчик с рукописью, быстро последовал за ним.

В последнем вагоне уже никого не было. Сбежали полицейские и санитары. Дверь в торце была распахнута. На специальном столе в тусклом красно-зеленом свете лампочек медицинских приборов тихо посапывал жеребенок Самсон.

— Что же это, господин Борин? — обезумев от страха, повторил Маркеев.

— Бежать надо, господин ветеринар, вот что!

— Бежать? Как бежать?

— Очень просто, в лес. Как санитары с полицейскими.

— А он?

Маркеев указал глазами на жеребенка.

— Он-то, видать, им и нужен. Бежим, господин Маркеев. Нет у нас другого выхода. — Алексей Борисович ухватил ветеринара за рукав и потащил к двери.

— Нет! — Маркеев уцепился за угол стола и рванулся назад. — Не пойду! Без него не пойду!

— Убьют ведь.

— Не пойду!

Алексей Борисович сунул свой чемоданчик под мышку, обеими руками схватил ветеринара за плечи и силком потащил к выходу. Но тут же луч вспыхнувшего фонаря осветил вагон, грянула короткая автоматная очередь и крик «Ложись!», после чего Алексей Борисович и Маркеев рухнули на пол как подкошенные. Послышались грузные шаги, писатель увидел вошедшие в вагон две пары ног, обутых в огромнейших размеров облепленные грязью сапоги, и секундой позже третью пару, в элегантных, хотя и слегка забрызганных, лакированных ботинках.

— Быстрее! — скомандовал хозяин третьей пары.

Алексей Борисович резко поднял голову и, прежде чем одна из ног в сапогах с криком «Лежать!» поднялась в его сторону, успел разглядеть длинный подбородок Солтана.

— Осторожней перекладывай! — продолжал командовать чеченец. — Прибор отсоедини! Капельницу с собой!

Самсончик, вновь погруженный на носилки, тихонечко заржал. Двое здоровенных мужиков в сапогах понесли его к выходу. Увидев это, ветеринар Маркеев резко вскочил и с пронзительным визгом вцепился в спину одного из бандитов. Последний высвободил руку и с размаху ударил бедного ветеринара локтем в лицо. Тот отлетел, в падении ударился затылком о показывающий какую-то синусоиду осциллограф и, съехав на пол, затих.

— Встань, писатель, — тихо сказал Солтан, когда исполнители вышли.

Алексей Борисович поднялся, отер ладонью испачканное грязью лицо.

— Ну ты даешь… — только и вымолвил он.

— Ты же любишь рассуждать в своих книгах о судьбе, о призвании… И знаешь, я согласен с тобой. Никуда человеку не деться ни от судьбы, ни от призвания. Вообще-то я должен убить тебя, писатель. Но я, конечно, не убью тебя.

— Жеребенок больной, — произнес Алексей Борисович.

— Не переживай, — улыбнулся Солтан. — Вылечим. Московский профессор приедет по вызову. — Чеченец взглянул на часы. — Пора мне. Прощай. Надеюсь, и эта встреча не последняя.

Алексей Борисович взглянул в лицо своего старого знакомого, и в блеклом свете фонаря оно показалось ему таким же дерзким и гордым, как двадцать лет назад. Солтан снова улыбнулся писателю своей малоприятной улыбкой, шагнул к двери и выпрыгнул в темноту.

Молча, в растерянности, Алексей Борисович простоял минут пять, пока окончательно не затих шум удаляющегося автомобиля. Внезапно впереди загудели двигатели, грохнули сцепки вагонов, поезд, медленно набирая скорость, покатил в гору. Тихо застонал Маркеев. Писатель собрался с мыслями, быстро отыскал взглядом свой чемоданчик, поднял его и положил на прибор, после чего склонился над не то стонущим, не то плачущим ветеринаром.

Из носа Маркеева ручьем текла кровь, капала с подбородка, бурыми каплями покрывая белый халат. То и дело вытирая нос рукавом, ветеринар размазал ее по всему лицу, отчего очень походил на клоуна или на разукрашенного индейца из романов Фенимора Купера.

— Вам надо умыться, — произнес Алексей Борисович. — И сделайте что-нибудь с носом, не то потеряете много крови.

— Зачем? — громко всхлипнул Маркеев.

— Как зачем?

— Зачем теперь все это? Зачем мы теперь едем?

— Да уж, — посочувствовал Алексей Борисович. — Вам теперь, конечно, лучше вернуться.

— Да. Скажите машинисту, чтобы ехал назад.

— Машинисту? Постойте, постойте. Но ведь он сказал, что машинист ранен и захвачен?

— Пужайкин убьет меня, — пропищал Маркеев.

Алексей Борисович бросился к окну, подняв штору, открыл его и попытался высунуть голову, однако сильный поток воздуха ударил ему в лицо, едва не отбросив назад.

Поезд ежесекундно набирал скорость.

— Ведь локомотив не может идти без машиниста? Господин ветеринар? — Алексей Борисович посмотрел на Маркеева.

Тот, продолжая хлюпать носом, только пожал плечами.

— Конечно! — уверенно вскричал писатель. — Каждую минуту от машиниста должен поступать сигнал! В противном случае двигатель автоматически отключается и поезд останавливается! — Он на секунду задумался, затем взволнованно крикнув: — Господи! Мы же погибнем! — бросил взгляд на чемоданчик, на истекающего кровью ветеринара и выбежал в соседний вагон.

Миновав четыре отсека вагона люкс, господин Борин оказался в машинном отделении. Два бочкообразных, расположенных один за другим электрических двигателя, мигая и тикая установленными на них приборами, излучали поглощаемое мощным кондиционером тепло. Писателю стоило немалых усилий, чтобы протиснуться в кабину машиниста. Проход между стенкой локомотива и двигателями был настолько узок, будто его специально рассчитывали на пропавшего тощего помощника машиниста. Алексей Борисович несколько раз обжегся о раскаленный металл статоров, и его едва не изрубил вентилятор кондиционера.

Кабина машиниста была пуста. Множество вмятин было на пуленепробиваемом лобовом стекле. Щиток пульта управления оказался совершенно разворочен — пули, попавшие ниже стекла, прошли насквозь, разломав и изуродовав все на своем пути. Впереди, освещаемое прожектором, с молниеносной быстротой ускользало под колеса поезда железнодорожное полотно.

Алексей Борисович принялся нажимать на все оставшиеся невредимыми немногочисленные кнопки и клавиши пульта. Однако никаких результатов это не принесло.

— Что же будет? Неуправляемый поезд движется в темноте с огромной скоростью! Господи!.. — Писатель мгновенно представил себе несколько возможных вариантов аварии: столкновение с другим составом, въезд в тупик, сход поезда с рельсов, и каждая картина заканчивалась одинаково — «Золотая подкова» разлетается вдребезги, бессмертная душа господина Борина, одной рукой прижимая к себе чемоданчик с рукописью, другой — обнимая за плечи бессмертную душу ветеринара Маркеева, воспаряет над обломками и пламенем, бросает последние, прощальные взгляды на Землю и возносится в лучший мир. Алексей Борисович даже улыбнулся столь детской наивности своего воображения, но тут же опомнился и пришел в себя.

Впереди стремительно приближались огни большого города.

Он оглядел кабину. Взгляд его остановился на закрепленных на задней стенке всевозможных инструментах — ключах, отвертках и прочих, среди которых оказалась лопата.

— О Боже! Ну зачем в век сверхвысоких скоростей человеку нужна лопата! — вскричал писатель, сорвал со стены древнейшее орудие труда и бросился в машинное отделение.

«Нужно обесточить двигатели! Перебить кабель! Но какой? Их здесь так много! Этот! Самый толстый!» — Писатель с размаху, насколько позволяло пространство, рубанул лопатой по черному, жирному, как змея, проводу.

Безрезультатно. Ударил еще и еще. Наконец, после очередного удара в наполовину уже перебитом кабеле послышалось злобное шипение, в ярком бело-голубом огне смялся и потек штырь лопаты, тонкие языки пламени поползли по древку, перепрыгнули на рукава нового серого пиджака господина Борина.

Ослепленный вспышкой, Алексей Борисович, скрипя зубами от боли, на ощупь вернулся в кабину машиниста, сбросил с себя пылающий пиджак, потопав наугад ногами, загасил пламя, перевалившись через подлокотник, упал в кресло машиниста и в такой весьма неудобной позе остался недвижим…

Приблизительно в это же время, может на несколько минут раньше или позже вышеописанного события, в Москве, к вышедшему из подъезда собственной клиники известнейшему профессору, доктору медицины Сергею Михайловичу Сердюкову подошли двое вполне приличных на вид молодых людей.

— Профессор Сердюков? — спросил один из них, высокий молодой человек в черном плаще и шляпе.

— Я… — отозвался профессор, судя по всему, явно не желающий разговаривать на улице с посторонними.

— Сергей Михайлович? — уточнил второй молодой человек, очень похожий на первого.

— Да, да. Чем могу быть полезен? — раздраженно ответил профессор, очень возмущенный тем, что ему преграждают дорогу.

Ответа на свой вопрос уважаемый Сергей Михайлович не услышал. Без каких-либо объяснений второй молодой человек непонятно откуда выхватил большой отрез черной плотной материи, напоминающей плюш, и резким движением набросил его на голову несчастному профессору. Не прошло и минуты, как бедный, перепуганный до смерти доктор, связанный по рукам и ногам, уже барахтался на заднем сиденье стоявшего неподалеку автомобиля, который еще через пятнадцать минут выехал из столицы по Рязанскому шоссе…

Все эти события произошли вечером. Утром же следующего дня газеты пестрели сенсационными сообщениями как о похищении известного профессора, так и о неслыханном ограблении на линии Саранской железной дороги — о том, какой драгоценный груз был похищен у знаменитой конно-заводческой корпорации, о коварстве, хитрости и дерзости грабителей, о малодушии начальника охраны поезда, который вместо выполнения своих прямых обязанностей сбежал со своей любовницей, между прочим, «женой одной известной особы», имени которой, разумеется, не называлось, а также о том, что сам известный писатель Борин лично участвовал в ограблении и пособничал бандитам.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ