— Не вышло, товарищ флаг-связист! — усмехнулся Клест.
— Не вышло, — согласился я и по лицу Клеста увидел, что мое спокойствие ему не понравилось.
Еще меньше ему понравилось неожиданное появление оператора с камерой.
Раньше чем он до нас добрался, его с ног до головы окатило встречной волной. Согнувшись, он держался за поручень и говорил с трудом. Он в затемненной каюте колдовал со своими кассетами и раньше прийти не мог.
— Теперь вы не нужны, — резко начал Клест, но спохватился: — Видите ли, тут было солнце, а теперь его нет… — Подумал и совсем мягко закончил: — Идите отдыхать.
Оператор ушел, но разговор с ним вывел Клеста из равновесия. Он осмотрелся по сторонам, и ему показалось, что миноносец вышел вперед дальше, нежели ему следовало по походному ордеру.
— Вахтенный командир! — крикнул он, но стоявший наверху, на дальномерном мостике, Ельцов не услышал. — Вахтенный командир! — повторил Клест, хватая Ельцова за ногу. Свободной рукой махнул в сторону флагманского линкора и прокричал: — Куда вы вылезли?
Ельцов не спеша проверил расстояние до флагмана дальномером и курсовой угол на него — пеленгатором главного компаса. Потом, нагнувшись, просунул голову под перекрытие и сказал:
— Находимся точно на своем месте.
Лицо у него было красное от ветра и воды, но, как всегда, безразличное, и это было хуже всего. Клест закусил губу и не знал, что отвечать. Уже собрался ответить: «Есть», признать себя неправым, однако не успел.
Выручил его внезапно появившийся сигнальщик Потемкин.
— Товарищ вахтенный командир! — закричал он чуть не прямо в ухо Ельцову. — На флагмане шар на средний!
По флагманскому кораблю равняется вся эскадра, а подъем шара означал уменьшение хода.
— Разрешите? — спросил Ельцов, берясь за машинный телеграф.
Клест улыбнулся, и улыбка его не предвещала ничего хорошего.
— Подождите. Что собираетесь давать?
— Средний ход.
— Так, — сказал Клест. — Не разрешаю.
Ельцов держался за ручки телеграфа и не понимал. Клест продолжал улыбаться. Еще немного выждав, вынул из кармана красную книжку. Это были «Правила совместного плавания», против которых согрешил Ельцов.
Он должен был прежде всего шаром показать идущим сзади кораблям, что уменьшает ход, и только потом браться за телеграф.
— Шар на средний! — скомандовал Клест. И, когда шар был поднят: — Теперь давайте в машину.
Ельцов, отзвонив телеграфом, хотел выпрямиться, но Клест его остановил. Разыскал в книжке соответствующий параграф и медленно и раздельно начал читать.
Согнувшийся Ельцов тяжело дышал. Рядом улыбался заинтересованный происходившим сигнальщик Потемкин. Все это получалось неладно, и, кроме того, за разговором была забыта служба. Взяв Клеста под руку, я прервал его чтение:
— Давайте доложим командиру дивизии, что ход уменьшили.
Клест захлопнул книжку:
— Вахтенный командир, распорядитесь! — Ни на кого не глядя, круто повернулся, ушел вперед и стал рядом с рулевым.
Корабль с размаху врезался в волну, и брызги дробным треском ударили по брезенту и стеклам. В конце концов всё это были неизбежные в море случайности.
4
В огромной пустоте вокруг земного шара блуждают грозовые трески, шелест и сухие шорохи, внезапный рев духового оркестра, заунывное, непонятное пение, тонкий свист интерференции, журчание автоматического телеграфа, выкрики на хриплом чужом языке и гулкий бой большого колокола. Далекие скрипки, снова удар грозового разряда и снова полный оркестровый гром.
И сквозь всё это смятение электромагнитных колебаний, сквозь дикую путаницу в наушниках, сквозь сплошной звон в ушах и голове в любую минуту может зазвучать знакомый голос — депеша или просто проверочный вызов, и хуже всего на свете было бы его пропустить.
— Костыль! Костыль! Говорит Крыжовник. (Это мимо. Это вызывают другой корабль.) Даю для проверки. Отвечайте, как меня слышите. Кончаю, кончаю, перехожу на прием.
Новый голос:
— Крыжовник! Крыжовник! Говорит Костыль.
Это опять мимо, но в любую минуту могут вызвать тебя, и тогда нужно отвечать сразу.
Значит, жди, а ждать — это самое трудное, потому что тускло горит лампочка, тускло блестит циферблат часов и стоит духота, такая духота, что голова плывет на размахах качки и всё тело немеет, а в наушниках всё та же кипящая каша, и до конца вахты осталось целых пятьдесят минут.
На столе журнал, и в журнале надпись: в таком-то часу вахту принял. И больше ничего. Решительно ничего. Хоть бы что-нибудь наконец случилось! Какое угодно происшествие!
И точно в ответ пришел голос:
— Кактус! Кактус!
Теперь началось происшествие, и Семилякин выпрямился. Теперь нужно было не прохлопать.
— Принимайте радиофонограмму!
И пошли сплошные цифры.
Что же, дело привычное. Но на одной из групп ударил длинный разряд. Шестнадцать ноль три или семнадцать ноль три?
Кончает, переходит на прием. Нужно переспросить. Положил карандаш и включил рубильник. В окнах передатчика, постепенно светлея, загорелись, лампы, и в наушниках пошел ровный фон. Взглянул на антенный амперметр: всё в порядке.
Наклонился к микрофону, заговорил, но вдруг перестал слышать с приемника свой голос. И даже фон пропал.
Что такое? Лампы горят, а на амперметре — ноль. Почему? Что-то с передатчиком, но что именно? И как теперь переспросишь? Вот тебе и происшествие!
Семилякин почувствовал, что холодеет, и схватился за микрофонный шнур. «Какая глупость! Ведь дело совсем не в микрофоне». Вспомнил: под током может еще что-нибудь сгореть, и вырубил питание.
Потом сорвал со стены телефонную трубку и с размаху ударил ею по наушникам: забыл их снять. Наконец распутался.
— Центральная, — ответил телефон.
— Старшину!
— Старшину? А зачем он тебе нужен?
— Авария. — И Семилякин повесил трубку, машинально снова надел наушники, закрыл лицо — руками и локтями оперся о стол.
Мог где-нибудь нарушиться контакт, могло пробить какую-нибудь изоляцию. В самом передатчике или внизу, в умформере питания, или по дороге, в кабелях и распределительном щите. Сколько времени потребуется на чтобы разыскать и привести в порядок? И как быть с депешей?
Тихо звонила детекторная лампа, и далекий голос Ленинграда говорил: «Слушайте концерт граммофонной записи». А за переборкой гудел ветер и тяжелая волна билась о борт. И билось сердце. С такой силой, что не давало дышать.
Скрежеща, раскрылась стальная дверь. На пороге стоял бледный старшина радист Козловский:
— Что за авария?
— Вот, товарищ старшина. — И Семилякин протянул депешу. — А переспросить не вышло. Передатчик…
Больше Семилякин выговорить ничего не мог.
— Сопли распустил! Отойди!
Козловский оттолкнул Семилякина, ухватился за переговорную трубу:
— На мостике! — И, когда мостик ответил: — Рассыльного в радиофон!
— Она ж неправильно принята, — пытался протестовать Семилякин. — Как же так?
— Она ждать не может. У непонятных групп поставишь вопросительный знак, а там…
Но Семилякин поднял руку:
— Опять вызывают.
— Кто? — неожиданно тихо спросил Козловский.
— «Кострома». — И после небольшой паузы: — Дает для проверки.
— К черту!
Козловский снова вспылил, и снова его прервали. В раскрывшейся двери стоял рассыльный. С него текла вода, и он жмурился от света:
— Здорово, радисты! Что новенького?
— Получай! — И Козловский протянул рассыльному синий листок.
Лицо у него при этом было такое, что рассыльный покачал головой:
— Эх, вы! В тепле живете, а зады холодные. — Махнул рукой и ушел.
Козловский даже задрожал, но сдержался. Потом все-таки обрушился на Семилякина:
— Рот закрой! И другой раз чтобы депеши сразу на мостик! Службу помнить надо!
Здесь следует отметить, что Козловский сам забыл службу. Приступил к ремонту передатчика, но вахтенному командиру о случившейся аварии не доложил.
5
Стаканы приходилось наливать неполными и блюдечки придерживать рукой.
— Ну, механик, — спросил командир дивизии Плетнев, — живешь?
— Живу, — ответил старший механик Овчинников. — Разрешите второй, — и протянул пустой стакан Клесту, по положению сидевшему на председательском месте.
— Положим, что четвертый, — заметил Клест, осторожно поднимая чайник.
— Какие же это стаканы? — запротестовал Овчинников. — Одно баловство.
— А как турбовоздушный? — всё еще балансируя чайником, спросил Клест.
— Наливай, наливай, — вмешался Плетнев. — Служить потом будешь.
— Турбовоздушный? — Овчинников улыбнулся: сегодня он мог гордиться своим свежеотремонтированным турбовоздушным насосом. — Работает как часы.
Клест тоже улыбнулся, но невесело. После всего, что случилось на мостике, он чувствовал себя неладно. У него от ветра горело лицо, но ему казалось, что он краснеет от какой-то неловкости.
— Есть такая поговорка, — сказал он, — работает как часы: идет, идет и станет.
— Фу! — ответил Овчинников, ожегшись чаем.
— Вот язва, — усмехнулся Плетнев. — А ты его не слушай, механик. Подуй и пей на здоровье.
Наступила тишина. Глухо гудело за бортом море, уютно шипело паровое отопление, и позвякивали стаканы.
Хорошо пить чай, сменившись с ходовой вахты, изнутри прогреваться после нестерпимого ветра, хлестких брызг и постоянного напряжения. Пить и знать, что вот допьешь — и сразу же на койку, где совсем чудесно.
— Да-а! — удовлетворенно произнес вахтенный командир Ельцов.
Значительно менее приятно пить, помня, что после чая нужно снова идти наверх, в темень и стужу.
— Да? — переспросил Клест, которому предстояло еще два часа стоять на мостике за командира корабля. — Может быть, вы уточните? Означает ли «да», что нужно сперва давать уменьшение хода в машину, а потом поднимать шар, или наоборот?
— Это ты насчет чего? — поинтересовался Плетнев.
— Да вот, товарищ командир дивизии, у нас с Ельцовым на мостике спор вышел по поводу того, как ход уменьшать.