По каналу прошла лодка, груженная до бортов бочками и, рядом, россыпью плодов зеленоватой окраски. Её легко толкал шестом смуглокожий малаец, повязавший голову пёстрым платком. В том же канале непринуждённо плескались возле каменного парапета две женщины, малайки или яванки, зашедшие в тёмно-бурую воду в длинных, до пят, белых рубахах.
С другой стороны к аллее примыкала песчаная дорога, тоже оживлённая в этот ранний утренний час. По ней двигались повозки с грузом, шли весёлые босоногие парни с коромыслами на плечах, на которых качались большие островерхие корзины.
Экипаж свернул на мост, и скоро они выехали на другую улицу, проложенную вдоль канала. Миновали огромное здание с колоннами по фасаду, и Подушкин пояснил, что это клуб «Гармония», построенный лет пять назад при бывшем английском генерал-губернаторе Явы Рафлзе, — своего рода общественный центр города, где встречаются, чтобы сыграть в бильярд или в карты и обменяться последними новостями. Недалеко от «Гармонии» высилась протестантская церковь с узкими, поперечно вытянутыми окнами и массивным куполом. «Не этот ли купол, — подумал Баранов, — виден ещё с залива, когда смотришь на город с палубы корабля?»
— Подъедем к пристани? — спросил Подушкин.
— Не надо, — коротко бросил Баранов. — Душно уже, пора назад, к трактиру. А что на корабле? Что высокородньй наш капитан поделывает?
По желчному тону Подушкин понял, что возникшая ещё там, в Америке, и сохранившаяся во всё время плавания неприязнь Баранова к командиру «Кутузова» капитан-лейтенанту Гагемейстеру отнюдь не прошла. Не это ли послужило одной из причин, почему Баранов не захотел оставаться на корабле, а предпочёл переселиться в отель, несмотря на предупреждения корабельного доктора о пагубности климата Батавии?
— Уже ремонт начали, — с готовностью ответил Подушкин. — А Леонтий Андреянович, сказывают, вчера голландским генерал-губернатором был принят. О чём толковали, неведомо, но, надо полагать, торговые отношения хочет завязать, продать здесь часть мягкой рухляди да сандальное дерево.
И вновь Баранов с неудовольствием и ревностью к командиру «Кутузова» подумал, что капитану Гагемейстеру, может быть, удастся сделать здесь то, о чём давно мечтали они с покойным Резановым, — установить через Батавию или Манилу прочные торговые связи с государствами Юго-Востока Азии и тем преумножить могущество Российско-Американской компании.
— Не забывай, Яков Аникеевич, наведывай, — напутствовал Баранов Подушкина, когда тот покидал гостиницу. — С тобой поговоришь немного — всё мне развлечение.
— Непременно буду навещать, — пообещал Подушкин.
По обычаю всех резидентов Батавии, днём, в самое пекло, Баранов основательно вздремнул и поднялся лишь около шести вечера, перед закатом солнца.
Тьма наступала здесь внезапно, почти без сумерек, и её приближение отмечалось оживлением в отеле: из сада и с веранды звучали голоса собиравшихся совершить вечернюю прогулку постояльцев, слышался переливчатый женский смех.
Баранов, кликнув слугу, попросил зажечь свечи и вновь устроить небольшой дымокур в комнате, чтобы изгнать комарье. Сам вышел на веранду, сел в глубокое кресло, неторопливо отпил из стакана сладковатое вино.
Батавия всё же немало поразила его — роскошью природы и зданий, основательностью хорошо продуманного быта. Да ведь, поди, не одно столетие обживали голландцы эти берега.
Баранов вспомнил, какую никогда прежде не виданную картину явил перед ними залив, когда они бросили якорь на батавском рейде. С наступлением тьмы морская гладь словно вспыхнула тысячами мельчайших огней, и даже поднимаемые из воды вёсла гребных лодок мерцали таинственным фосфорическим светом. «Гнилые тропики», — пошутил тогда стоявший рядом на палубе Подушкин.
Как всё здесь плоско, равнинно, незыблемо. Иной была земля, покинутая им три месяца назад. Та земля, казалось, ещё переживала муки рождения. Однажды жившие на Уналашке алеуты увидели, как морская гладь стала извергать из себя столбы пара, по ночам из глубин моря вырывался огонь, а несколькими днями позже они услышали грозный рык, и буквально на глазах из моря начал подниматься новый остров со скалистым гребнем. Его назвали Богослов.
И люди, которых он посылал на разведку к Ситхе прежде чем занять её берега, ещё могли наблюдать, как в глубокой ночи озаряется пламенем и брызгами искр вершина большой горы, бросая мрачный отсвет на окрестные леса. Но ему увидеть это не довелось: к моменту прибытия на остров потаённые силы вулкана Эчкомб уже иссякли, вершину горы срезало извержением лавы, и с тех пор шедшие к Ситхе мореходцы за много миль всегда ориентировались по её характерному профилю в форме усечённого конуса.
А сколько раз, усмиряя туземные племена, жившие у берегов Кенайского полуострова, он ощущал под ногами слабое дрожание земли и с мольбой обращался к Творцу: «Господи, пронеси, помилуй нас, грешных слуг Твоих!» И хотя на Кадьяке земля никогда не тряслась под ногами, но однажды гигантская волна, родившаяся в недрах моря, со зловещим рёвом пошла на берег, сметая всё на своём пути — дома, байдары, корабли, и люди стремглав побежали от неё наверх, к холмам, а она преследовала их по пятам и успела унести с собой в море тех, кто был недостаточно резв...
Ночь выдалась безлунной, чёрной как сажа. Из открытого окна в комнату проникал терпкий запах цветов.
Баранов ворочался в широкой кровати, прикрытой от комарья кисейным пологом. Болели суставы, вновь дал знать о себе давний ревматизм. Там, в Америке, на Ситхе, названной Лисянским в его честь островом Баранова, должно быть, опять непрестанно льют дожди. Даже дома не выдерживали в тамошнем климате более двадцати лет и медленно разрушались от пропитывавшей их сырости. Что же говорить о людях!
Опять знобит и крутит всё тело, как в те давние времена, когда они отплыли с Уналашки на байдаре, построенной из останков разбитого корабля; он лежал на корме, исходя жаром от мучившей его лихорадки, и равнодушно смотрел на игры шедших недалеко от байдары китов: взмахивая мощными широкими плавниками, морские гиганты уходили вглубь, а потом, снова поднимаясь на поверхность, пронзали воздух тонкими струями воды. Но тогда, несмотря на лихорадку, он знал, что силы вернутся к нему, и был полон решимости осуществить промысел, предназначенный ему среди диких, враждебных племён, на тех мрачных, неустроенных берегах...
18 марта 1819 года
Стараясь, как всегда, быть пунктуальным, капитан-лейтенант Гагемейстер подъехал к обширной вилле Ван Достена за несколько минут до назначенных шести часов и, приказав вознице встать чуть поодаль от парадных ворот, терпеливо сидел в экипаже, наблюдая, как подкатывают нарядные кареты со слугами, примостившимися на облучке, и выходят из них как на подбор весьма полные, увешанные драгоценностями мефрау и сопровождавшие их, тоже отнюдь не стройные, супруги-негоцианты. Лишь по внешнему виду этих людей можно было судить, что для них жизнь в Батавии была сытой и безмятежной.
Гагемейстер был встречен на пороге банкетного зала самим хозяином, почтенным Ван Достеном, мужчиной лет сорока пяти, с характерным для тамошних состоятельных голландцев красным упитанным лицом, носившим отпечаток любви к мясным блюдам и доброму пиву. Несмотря на духоту, Ван Достен был облачен в плотный бархатный камзол малинового цвета. Рассыпавшись словами приветствия на английском, он представил капитану Гагемейстеру супругу, мефрау Элизу, не уступавшую тучностью мужу, а приглашённым дамам — в обилии нацепленных на неё драгоценностей.
Во время церемонии знакомства с гостями капитан Гагемейстер раздвигал тонкие губы под холёными усиками в вежливой улыбке, раскланивался налево и направо, то и дело с заученной улыбкой говорил: «Прекрасно! Изумительный город! Признаться, я много наслышан, но не ожидал ничего подобного» — в ответ на неизбежные вопросы о том, как ему нравится Батавия, её природа, архитектура. А про себя с тоской думал, что на этом званом вечере придётся изрядно поскучать. Сам вид этих расфранчённых самодовольных купцов наводил уныние, но ничего не попишешь, иногда для пользы дела приходится идти на определённые жертвы.
Высокий и стройный, в сверкающем дорогим шитьём парадном мундире, капитан Гагемейстер неизбежно выделялся из общей толпы гостей, привлекал к себе внимание и был почти сразу окружён весело щебечущими дамами, которым не терпелось узнать у русского офицера, откуда он следует и куда, и где бывал ранее, и что же всё-таки представляет из себя компания, которой он служит, и прочее, столь же скучное и надоевшее. Тем не менее как опытный светский человек капитан Гагемейстер умел вдохнуть в эти банальные темы искру юмора, огня, лёгкой иронии. Живейшее к себе расположение он вызвал уроненным вскользь сожалением, что ему, из-за слишком юного возраста, не довелось посетить Батавию в дни расцвета Ост-Индской компании, хотя он и слышал, что когда-то её суда заходили с товарами даже к берегам Русской Америки.
— О, разумеется, — тут же с энтузиазмом подхватила одна из дам. — Вы, вероятно, слышали об этом от господина Баранова. Говорят, он тоже находится сейчас в Батавии и прибыл сюда на вашем корабле. Это правда?
— Да, это правда, — сдержанно сказал Гагемейстер, немало озадаченный, каким же образом столь ничтожная новость вдруг получила здесь огласку. С любезной улыбкой добавил: — Вы отлично информированы.
Тут же последовал живой ответ:
— В Батавии мы считаем своим долгом сообщать друг другу всё интересное.
Баранов интересует батайцев? Ещё, чего доброго, станут расспрашивать о нём. В двух словах не скажешь, уж лучше отделаться уклончивыми любезностями, решил Гагемейстер. Пока же, продолжая светские разговоры, он успевал принять от подходивших с подносами лакеев, одетых в пышные ливреи, то рюмку можжевеловой водки, то бокал прохладительного напитка. Другие слуги, стоявшие по стенам словно истуканы, угодливо приближались с горящими фитилями к тем из гостей, кто, вытащив трубку, собирался вдохнуть запах ароматного табака.